(Долана)
Ну что тебе рассказать о моей жизни?
Сидим как-то, выпиваем с соседкой.
Она говорит, розовощекая:
- Ты мусульманка!
Она этим фактом возмущена. Что, мол, ты тут делаешь, в православной колыбели?
Я смеюсь:
- Какая же я мусульманка, если я с тобой выпиваю?
- Нет, ты мусульманка. Имя у тебя нерусское. И вообще. Ты какая-то не наша.
- Так мне встать и уйти?
- Сиди уж…
Она расплывается, довольная. Победила в коротком эпизоде. В коротком раунде, так сказать. И с тех пор любой разговор начинает с обращения: «Нет, ты вот скажи, мусульманка…»
Басурманка, то бишь.
Да, я не ваша. В этом тихом городе церквей и монастырей, где белая церковка приходится на каждую тысячу розовощеких светловолосых жителей, где звон колоколов по утрам и вечерам, и сельские ярмарки по субботам, и пышнотелый жизнерадостный шоппинг семь дней в неделю, и такси в любой конец сто рублей, где все собирают ягоды и грибы, где только разливанная тишина и колокольный звон разливанный же, где летом все залито до полуночи нежным северным светом, где в этом городе мое место?
Мое басурманское место.
И все же было когда-то здесь что-то мое. Еще в прошлом году. Было, было! Наша среднеазиатская боярка! Целый сад боярки, боярышника, розовощекого, пышнотелого в сентябре. Растущего вдали от большого города и даже вдали от дешевых сторублевых такси.
Не чета нашей мелкой алматинской боярке, мой мальчик, которую мы не решались есть, топая по загазованным магистралям нашего мегагорода в августе нашего прощания, потому что она, загазованная, так явно генетически вырождалась. Но мы любили ее, и ты не забыл. Разве это можно забыть?
У них в сентябре, а у нас в августе.
И тополя у них цветут в июне, а у нас в мае, мой мальчик. Но в мае тополином мы с тобою еще не прощались. Мы прощались в августе, в конце августа, в конце лета, когда ты провожал меня пешком через весь город и молчал, молчал всю нашу многочасовую дорогу, потому что когда провожаешь навсегда, что скажешь, что придумаешь, что сказать? Поэтому мы просто шли, молча, обреченно, обрученно навеки. И везде, со всех сторон, отовсюду прощалась со мной боярка. Она казалась мне символом, и даже не просто алматинским символом, символом родины, а символом нашей тихой неразговорчивой дружбы, личным особым знаком, вроде общей тайны. И все потому, что я шла наощупь,не знала, как быть, искала знаки, ловила сигналы, примечала приметы. Мне так хотелось, чтобы кто-нибудь что-нибудь подсказал.
Невозможно забыть этот алматинский морок - неподвижный воздух теплого августовского дня и счастье
двух тихих, беззвучных подростков, рассекающих этот воздух, как лодки.
И боярку, боярку забыть невозможно.
А потом я встретила ее среди этих церквей, и она меня утешила, приласкала.
Ты там, а я здесь, и столько лет между нами, столько снов. У нас разное время, не то что пространство. И вот словно приветик из тех миров, эхо из бездн.
Нарвала себе боярки, помыла, села. Гляжу на блюдечко, предлагаю детям.
Но никто не знает, что это. Никто не знает, что ты для меня.
Мой мальчик.
Боярку эту вырубили в октябре, попала под нож. Слишком густо она разрослась. Стоят теперь обрубки печальные. И нечему даже генетически вырождаться.
А у нас тем временем и апорт измельчал.
Как ты там, мой мальчик?
Как там наши церкви, наши березки?
Как поживает наш Ботанический бульвар?
Как поживает моя далекая, загазованная родина?
И как будет "боярка" по-казахски?
Долана, долана...