Лемминги бегут к морю

Алина Магарилл
 
     Тот бледный маленький народец, что подстерегает на перекрестках дорог одиноких путников, непревзойденый в игре на скрипках и во всяческих проказах, имел обыкновение похищать детей у зазевавшихся мамаш из рода человеческого, подкидывая им взамен своих детенышей, вынянченных в лиственном тепле беличьих гнезд, в скорлупках лесного ореха - Карина знала об этом, знала она так же и то, что душа ее будет знать, но разум не сможет поверить.
     У детей их блестящие глаза, в них неистовый дух танцоров и магов. И, хотя Карина знала эту старую, скупую на слова сказку о подкидышах, никогда не подумала бы, что каким-то чудовищным искажением сказка коснется ее жизни - искажением правильности, сумеречным и неправдимым - как сама легенда - вызовом рыбоосновам мира. 
     Подкидыши-дети были умны, хитры и жадны, но, чтобы вывести их на чистую воду, надо было сварить при них суп в ореховой скорлупке и заставить их расколоть орех знания, знания темной воды, мертвой воды; ахиллесовой пятой этих, в общем-то, безупречных монстров был недостаток сдержанности; и тогда они признавались, что даже в мире, бывшем до очистительного потопа, даже в кембрийских морях, даже в великом инкубаторе лесов карбона им не доводилось видеть ничего более нелепого. 
    Эта девочка с тяжелыми и бронзовыми как медная проволока волосами была ей чужой; Лиза не плакала и не смеялась, не задавала вопросов и никогда не играла с другими детьми; и ее горящие яркие глаза вечно вглядывались в лицо Карины, следили пристально и будто бы насмешливо, концентрация этого внимания, как казалось Карине, превосходила меру, отпущенную ребенку.

    Карина вспоминала, как уже здесь, в этой стране, она взяла в руки тетрадки Лизы и стала перелистывать их лениво и небрежно, там были рисунки, химически-яркие фломастерные животные и люди, а потом она увидела слова, напоминавшие шумерскую клинопись, это были согласные...нет, с огласовкой...написанные латинским шрифтом, и почему-то Карину охватила паника. Она набросилась на Лизу, сосредоточенно поедавшую овсяные хлопья: "Что это за язык? На каком языке это написано?" Лиза подняла свои яркие, горящие глаза и сказала: "Это на нашем языке, мама. Вот это слово, puytti-puratti-tari" означает "лемминг". А это, "accharaya", море. Лемминги бегут к морю. На нашем языке можно сказать все." Карина пыталась успокоиться. "А можно ли сказать на вашем языке: я люблю, я очень люблю свою дорогую доченьку?" "Нельзя", равнодушно сказала Лиза. " У нас нет слова "я". И слова "любить" у нас тоже нет. Есть только слово для общей цели" "Сколько слов ты придумала?" "Я не придумала. Я вспомнила, " - сказала Лиза.

    И она знала, что отец Лизы - не Олег. В тот январский вечер, когда она поняла, что все кончено, и пошла по Невскому, был странный день, рваная лазурь вперемешку с легкой метелью, и она шагала вперед и слушала радио, а потом зашла в кафе, взяла чашку кофе и пирожное с кислой и нарядной ягодой брусники, утонувшей в нежном сливочном креме. В кафе было тепло и как-то суетно-торопливо, как на вокзале. И тогда незнакомый мужчина сел за ее столик и заговорил с ней; у него были яркие блестящие глаза - как у Лизы - он держался очень уверенно, он был безукоризненно-вежлив и строг. Ему было 58 лет, так он сказал. В костюме и темном пальто, гладко выбритый, он пристально смотрел на Карину этими блестящими глазами, и Карина начала говорить. Она болтала о подругах, о родителях, о работе...об Олеге она не сказала ни слова. Потом они вышли из кафе, она опиралась о его руку, и он сказал: "Вы не представляете, какое это счастье для меня, идти по Литейному с вами зимним вечером, сквозь огни витрин, вы хотите говорить, так говорите же, я просто одинокий человек, и я готов вас слушать бесконечно". Но Карина почувствовала вдруг безграничную опустошенность  и сказала: "Я устала. Мне нужно отдохнуть. Пожалуйста, отвезите меня куда-нибудь, где я смогу отдохнуть". А потом был провал в памяти. Она проснулась в квартире своей сестры двое суток спустя, и она не помнила ничего, но ей казалось, что великая тьма легко коснулась ее теплым, щекотливым дыханием, и Карина - всегда осторожная и практичная - приняла то, что произошло, чем бы оно не было, с каким-то фаталистическим, почти религиозным смирением.
   Через месяц она поняла что беременна, поняла это как-то сразу, никаких тестов не требовалось, ибо то была великая очевидность, и чувствовала она себя опозоренной сицилийской девственницей, только не хватало свиты из старух в черном, и она долго и с ненавистью смотрела на свое отражение в ванной, взвешивая все "за и "против" аборта и словно выплюнула, наконец, в зеркало: "Нет, не годишься ты, мать, для абортария. Дура ты".

   Карина и Роман ехали в порт на Карибском побережье, мимо бесконечных банановых плантаций, в которых Карина когда-то пыталась найти экзотику, но никакой экзотики в них не находила, они были темными, мрачными, постылыми, как и вся страна; Лиза капризничала всю дорогу, требовала колу, жвачку, требовала остановиться в деревне и купить ей манго, болтала вперемешку по-русски, по-английски и по-испански, сворачивалась клубком на заднем сиденье и говорила, что ей хочется спать; потом вытащила из Карининой сумки губную помаду и накрасила губы; кричала в окно живописным крестьянам с не менее живописными волами: "Привет из России, дьяволы!" Потом она глухо замолчала и расшевелить ее было невозможно. Она погрузилась в апатию и не реагировала ни на что.
   На перевале Карина увидела туристов, сосредоточенно фотографирующих вулкан, каким-то седьмым чувством распознала в них русских и сказала Роману: "Останови машину!" Она подошла к ним, гид - женщина лет сорока, строго блеснула очками: "А вы откуда? Что вы здесь делаете? С каким вы туром?" Карина почувствовала себя как на допросе, тем более, что вся группа туристов -человек десять - рассматривали ее предосудительно и с подозрением. "Я здесь живу", сказала она и повторила это еще раз как заклинание для себя самой: "Я здесь живу". "Я это уже поняла, женщина, что вы здесь живете, в каком качестве вы здесь живете? Чем вы здесь занимаетесь?" Никто не засмеялся, не пошутил, не снял то странное напряжение, что встало между ними на этой пыльной дороге. "Желаю хорошо провести время", сдавленным голосом сказала Карина. Они смотрели ей вслед в молчании. Казалось: они предполагают, что ее сегодня же зашьют в мешок и утопят в бассейне.
 

 назови мне сорок своих имен, ты увидишь их на моих амулетах, ибо водами и волнами моими твой огонь поглощен будет
 и ты увидишь меня там, где ангелическая девочка в платьице из муаровых бутонов, девочка с припухлыми веками и пунцовой ранкой женских губ, перебирает в норе золотые цехины, ссыпая их в сосуды из сушеных тыкв, а над ней - лишь ветреное грозовое поле, следы птичьи, вдовьи следы и стебли жатвы - и при свете ночника горбится и пышнеет тень серой мыши в розовых бантах
 и ты увидишь меня там, где астериском и василиском клянутся жены, и золотым кольцом в носу у свиньи, шелковицей терпкою, китайскою; торговлей и мореплаванием; тарантулом и колибри; персидским розовым маслом и истолченными травами, каперсом и аиром и лилиями болот; мотком шерсти от черной козы и яйцом от черной курицы
 и в теплую глину уходят дома, и нет растения кроме розы, и жены, прядущие при луне, клянутся лишь именами и числами - там ты увидишь меня, где на морское дно все преступления канут
 бамбуковыми остовами шестируких в глазури из черного ила они пройдут сквозь толпу и в черном иле реки останутся - вечные панночки, безмолвные панночки, русалки сералей, круизных лайнеров нереиды - саргассовая водоросль волос затянута в мальстрём деторождения   
 и гроза лишь иную грозу собой торопится сменить, и для каждой грозы я и бурей буду, и художницей, и бесприютным ветром ночным, и по безднам морским уже круги очерчены циркулем, а в круге моем - мириады злых духов, как и вне пределов твоего круга; я - царица ночесветок, Великий Аттрактор, соцветие и соплодие, парадокс Эренфеста, euphausia superba.



    она вспомнила маленький отель и первую свою встречу с дочерью Олега - девочка была чуть старше, чем Лиза сейчас - и мгновенно просекла, что это за хорошая знакомая тетя и обратилась к ней просто, как к ровеснице, "Карина, а давай-ка попросим папу купить нам...", потом малышка пошла купаться и купалась долго и старательно, демонстрируя папе, чуть небрежно, но бдительно следившему за ней, свою гибкую фигурку девочки на шаре, свою угловатую грацию и несомненную сноровку, окруженная визжащими и кривляющимися как стая обезьян детьми туристов она плавала молча, спортивно, стремительно, лишь иногда поднимая сноп сверкающих брызг, когда переворачивалась на спинку, и тогда она поворачивала голову и улыбалась отцу торжествующей и безмятежной улыбкой. Олег иногда манил ее рукой - дескать, пора - и она выходила из воды и снова входила в воду, наконец, она пошла к их столику, всем своим видом демонстрируя, что ничуть не устала и могла бы плавать еще весь день, и долго еще стояла над отцом, глядя поверх его головы, улыбаясь  и неспешно вытирая полотенцем черные вьющиеся волосы, и Карине врезались в память две тугие полоски зеленой ткани на детской, влажной, медно-загорелой коже.
    Прошло полгода, Лиза так и не ходила в школу, она плохо говорила по-испански, да и местные школы, даже неплохие, казались Карине какими-то очень туземными, была школа для детей сотрудников посольств, но как попасть туда - и на каком основании - Карина не знала.  И она злилась на Романа, что он не предпринимает ничего. Она сидела на кровати, сжимая виски, и ей было до слез обидно за свою Лизу, толстую, рыжую, неконтактную Лизу, с которой никто никогда не хотел дружить, Лиза была тем, что вполне укладывается в емкое слово "лузер", и она, несомненно, во всех отношениях проигрывала нимфеточно-спортивной дочке Олега, мгновенно обзаводившейся стайкой преданно-завистливых поклонниц везде; и Карина думала: "Для начала, надо научить Лизу плавать. Завтра же этим займемся. Надо найти кого-нибудь, кто научил бы Лизу плавать". А потом ей становилось совсем тошно, и она начинала бормотать :"Лизанька, Лизанька моя, доченька, что же я с тобой сделала, куда же я завезла тебя, дурная, подлая мать", и ей нравилось повторять это старомодное и достоевское как старый супун,"Лизанька".

     В самолете Лиза объелась чипсами, потом она стала бросать чипсы в соседей, и пожилая американская пара вежливо умилялась такому чужому и непосредственному ребенку. Ленинград встретил их жарким сентябрем, темным золотом дубовых листьев, утренним инеем на зеленой еще траве. В квартире своей сестры Карина говорила, говорила и не могла остановиться, но сестра слушала ее небрежно и снисходительно, а Лиза гуляла под окнами, по желудевой дорожке, солнечная и спокойная, она собрала огромный букет кленовых листьев. Карина была опустошена 16-часовым перелетом и той судорожной жаждой общения, что съедала ее все последнее время, но сестра была замкнута, насторожена, суха. А потом позвонил Роман и сказал: "Хорошая погода. Вчера ко мне на ранчо забрели американские туристы, и я сказал им, что у меня есть прекрасная жена и дочь, просто они уехали на время, но очень скоро вернутся". И он говорил о Лизе, о талантливой и грациозной Лизе, которую необходимо отдать в самую лучшую школу, где из нее воспитают настоящую леди, и Карина принимала его слова, как нищенка - монеты.

      Она вышла на балкон, воздух был тяжел и влажен, и огромные плоские листья какого-то древнего растения дрожали в преддверии рассвета. Странно - но Карине показалось - что в парном осеннем петербургском воздухе тревожно бьется пульс чужой, иноязычный, знойный. И ей хотелось думать, что все теперь сложится, устроится само собой, и что ей наконец-то не надо будет ни с кем соревноваться, бороться, доказывать очевидное, идти в белый полдень по пыльным дорогам.

     А ночью она проснулась от собственного крика. Ей приснилась мятущаяся бурая волна, идущая по тундре к морскому берегу: то бежали лемминги, миллионы слабых и яростных тел. И она была одной из них в самом средоточии толпы. Она яростно боролась, пытаясь вырваться, повернуть назад, она дралась, рвала кого-то когтями, задыхалась от смрада пота, крови и грязи, и она уже не бежала, ее подхватили и понесли. И Карина, маленький лемминг, ушла в пучину морскую.