Повесть о разделенной любви, ч. 2

Вениамин Залманович Додин
Вениамин Додин
Повесть о разделенной любви, ч. 2
Роман

24. Проект спасения.

Мамины экскурсы в недалекое прошлое и возвращение в настоящее навели родителей моих на мысль о повторении «тотлебенского» варианта спасения заложников... Только теперь уже без артиллерийской поддержки, без растерянности властей, возможно, без льда под ногами, но уже через наглухо перекрытую границу. И не вооруженных моряков — пусть раненых — надо было вывозить, а стариков и женщин с детьми. Главное, не самой маме избирать пути спасения массы людей. Кому же тогда? Да все тому же Маннергейму — так она решила. И связалась с ним через украинских друзей с епископом фон Галеном...
В подробности кронштадтской эпопеи мамы и беспримерной многолетней операции ее и Густава по спасению заложников-россиян я посвящен не был: судьба не отпустила для того времени. Нежданный мною приезд ее ко мне в тайгу в декабре 1953 года, после двадцати четырех лет разлуки, принес поначалу лишь одно мучительство «новознакомства». Ну а дни отпущенные нам в ноябре 1954 года, пресеченные смертью ее 4 декабря, стали временем последнего прощания...
Атмосфера 30-х годов не располагала к такого рода воспоминаниям. И потому живущая на птичьих правах Бабушка-лишенка и кругом обложенная Катерина, жалея меня, - да и себя тоже, - молчали. Но «технологию» переправки я узнал. Густав организовал «окна» в Финляндию. С его легкой руки некие проводники собирали беглецов сперва в подвалах казарм бывшего царского конвоя в
Петергофе.  А потом провожали их следующей ночью  каким-то Кексгольмским трактом. С ещё одной ночевкой, - тоже в подвале дома священника, - в Кивинапе. Работал и северный путь — у Алакуртти. Работал и проторенный самой мамой путь на юге, за Псковом, — в мамину Эстонию.
Отец инвалид с юности (сам он 1888 года рождения) после «горячей» аварии в литейном на Днепровском заводе на  Екатеринославльщине, - к участию в затеях мамы ею не допускался. Замеченный в предсмертном состоянии в заводском лазарете хозяином Умберто Нобиле он был им обласкан. Поддержан. Выучен. Направлен в высшую школу Бельгии и Швеции. И, - природный математик, - превращён сперва в инженера-металлурга, для использования на собственных предприятиях. Позднее в металлурга-учёного.
Мобилизованный приложением приказа №568 от  3(16) сентября 1914 по военному ведомству в тогда же учреждённоеУправление помянутого члена Госсовета генерал-адъютанта А.П.Ольденбургского  он возглавил группу расчёта схемы организации эвакуации раненых, служа в ней «биологической вычислительной машиной». Других тогда Бог не дал ещё. Масштабы её деятельности: «Только с августа 1914 по ноябрь 1916 года включительно с фронта в тыловые лечебно-эвакуационные учреждения были доставлены 5 812 935 больных и раненых офицеров и солдат, что в среднем в месяц составляло116 896 человек. Из числа прибывших  отправлено во внутренние районы 2 539 850. И это не считая отправленных прямыми транзитными поездами…» (ВИЖ, 8.2004).
Катерина помнила и свято хранила в памяти имена проводников: Вяза Ронганен, Хелли и Густав Реди, Тойво Аннонен, Карл Ряннель, Эльвира Кайрамо, Агонен, Вайнио, Кирт, Корнеев, Стебляков, Прянишников, Павло Зозуля, Стефан Левченко. Все, кроме женщин, моряки. Слава им!...
За годы «работы» этих подвижников из ада России на Запад ушло более сорока тысяч беглецов. Мало это? Много? Конечно, на фоне масштаба истребления россиян — мизер! Но ведь что-то и мама, и Густав успели! Хоть что-то...
«Параллельно» продолжали действовать гуманисты ПКК. Расстреливая и попугивая одних, они активизировали покупательную активность других. Вот что рассказывает на страницах журнала «Родина» (1990, № 4) жена Олега Михайловича Родзянко (внука председателя Государственной думы) Танечка: «Мы из России в 1935 году уехали... У нас одна бабушка в Эстонии и другая в Париже. Они объединились и за 1600 золотых рублей нас выкупили (моя тетя, баронесса Майндорф, хлопотала через Екатерину Павловну Пешкову)...»
Через ту же Екатерину Павловну Пешкову продавались зэки-счастливчики из Магаданских лагерей (УСВИТЛа) все годы вплоть до Второй мировой войны...

25. Экскурс в прошлое.

…Из детской памяти автора:
…Снова обыск у тётки в отсутствии хозяйки – жесткий. Грубый. Схватив у Разгуляя Бабушку привезли на Брюсов в надежде что старая расколется и что-то покажет, сдаст племянницу. Подняли в спальнях Ефимовну. Ещё одну старуху  - гостей из подмосковного Перхушкова. Явившиеся военные мужики вели себя  прилично. Застенчиво даже. Но не вынесшая их «робости» Баба в штатском, - вся в кудельках, вся в свекольном «макияже»,  вывалившаяся будто из рыбных рядов одесских Молдаванки или Привоза, -  истошным криком приказала: - Снять всё с себя! Всё-ё-ё! Понятно?!... И матом! И матом, чтобы понятней было…
Сняли – деваться куда... Баба обшманывала всех, яростно копаясь в промежностях, пока четверо оперов перетряхивали лениво – в который-то раз! – одни и те же книги, приподнимали одни и те же картины на стенах, рылись в том же самом белье…
- Ихде-е пи-исьма? Пи-исьма ихде-е, - сорвав глотку вопила баба?
Не найдя ничего ушли, обозлено громыхая дверьми и громко матерясь.
Что ищут? Зачем? Всё что хотят найти - давно отобрали…

Обыск случился за сутки до первого моего свидания… Бабушка успокоилась и дожидалась вызванную Катерину. Я же пребывал в сладких туманах…За туманами «проспал» всё. А после свидания было поздно: тою ночью за мной пришли…
После обыска Бабушка бурчала: - Да что ж они Катю-то мучают? Мало слепоты её, отставки от театра? Или мало терзаний, которых и поминать нельзя?...
За неделю до этого шмона забежала Давыдова. Тоже  не «в расписание».  Никого из посторонних не желая видеть,  Катерина, с дачи, одну только Ефимовну предупредила - через свою москвинскую родню-соседей - что будет. И к которому часу...И на тебе! Явилась, подружка, прямо ко времени: «Забежала ненароком - не дома ли?»
- Дома. Дома. Знаете что дома – по обычаю своему смело сказала врать не научившаяся Ефимовна. – Неужли не стыдно Вам, Вера Александровна?…
- За что стыдно-то, - спросила «простая» Василиса Ефимовна?!
- Знаете за что!
- Ничего я не знаю…И что все вы хотите от меня? Что-о?
- Ничего не хотим…больше… Захотели бы – пригласили или сами за Вами зашли…Продали Вы нас, голубушка!
- Вера Александровна, - вмешалась вышедшая из комнат тётка: – Ефимовна – знаете же - человек…ну без цирлих-манирлих что ли. Со своею лексикой. Потому перевожу: Ей, скорей всего, не совсем понятно «как можно прийти запросто в дом - по её представлениям – к преданным Вами друзьям?». Простите ей, пожалуйста!
- Да кого же я предала, Катерина Васильевна, родная? Чем и как?...Не рассказала о чём спросили после Финляндии, после гастролей что ли? Так о том нельзя рассказывать! Никому нельзя. Мне – тоже! Или она не знает...Я… бумагу подписала…
- …Какую ещё бумагу, о чём?... Боже…Разве ж в бумаге дело…
«Дело» же  в самой тётке: она, она сама виновата: раскисла, разнюнилась и передала – «по счастливому, - невероятному совершенно, - случаю!» - посылочку-сувенир для Густава через не известного никому «приятеля» его в Лахти. И кому передала-то – да Давыдовой!…И та – болтушка, театральная сплетница - разболтала о злосчастном сувенире кому ни попадя…А ведь Катерина настойчиво - и не раз - предупреждала её чтобы никому ни слова! Никому! (Кроме «приятеля» этого лахтинского, дятлом лубянским оказавшемся!). И ещё и ещё раз объяснила вообще-то не очень глупой – даже для вокалистки - женщине как себя там вести, Да и тут тоже! Главное, чтобы помолчала…хоть раз в жизни! Ведь  такие гастроли - да ещё в саму Финляндию, могут выпасть, - пусть народной и заслуженной, - тоже раз в жизни. И другой возможности, оказии другой, «передать старинному знакомому по Петербургу аж конца ХIХ века!» крохотный сувенирчик-привет передать может не случиться! Тем более…Жив ли ещё старик?...Больше полвека прошло… Старые же оба…
Да, действительно, глупее оперных див, - да если ещё все они примы Усовского гарема, - на театре глупее их нет никого.…Но…Однако, однако…Подумать если…Ведь и балетные – мы - тоже не Спинозы… Беда-а…Что наболтала? Кому? – Кто вспомнит теперь?…Однако же, - обыск-то – вот он!

26. Тёткины обиды.

Для Катерины не обыск тяжек и обиден – привыкла. Для одинокой души её страшнее новое разочарование в из без того редчайшей, - сердечной на этот раз показалось – дружбе с дурою этой. И снова тягостная пустота давным давно ставшего «родным домом»  Большого театра. Славного Академического  «Коллектива взасос целующихся змей». Существование в коем…Счастье недостижимое, казалось бы. Но на самом деле мука. Безысходность как в любом кремлёвском серпентарии до кормёжки.  Пересуды. Сплетни. Шумные – «на всю Москву» - свальные сплетения всех со всеми и всех цветов. Громкие «общественные», - на всю Европу, на планету даже, -  разборки. А в промежутках неслышное, - потому как персональное по своим лёжкам, - переваривание отоваренных  хозяйских щедрот. Накопление живительной энергии и ярости для предстоящих свалок, скандалов и «собачьих свадеб»…И Заслуженные рептилии трепетно укарауливают очередную персональную жертвенную крысу…
…Странное и грустное подведение моей тёткою итогов не так состоявшейся, конечно же, - именно, именно состоявшейся - да ещё какой – карьеры! Редчайшего, - несомненно даже уникального, - сценического успеха! Но отношения жительницы сверкающего в огнях рампы и софитов сценического олимпа к своему  Храму. Вкупе с непредвзятой оценкой самого Театра в которой прошла видимая часть мафусаиловой жизнь её. . Её - почитаемой и боготворимой   просвещённым русским (и не только) обществом… И мне нет-нет выслушивавшему откровения её, - некому было кроме меня (через пятнадцать лет в нетях возвратившегося «из оттуда») их выслушивать, - в который уже раз грустно и тошно. Хотя  давно известно что одна из страннейших особенностей людской натуры состоит в том что человек имеющий твёрдое представление «о некоторых вещах» всё же приходит в ужас, когда убеждается непосредственно что его представления соответствуют действительности…
…И так, конец ещё одной  привязанности. Конец пусть слабенькому но всё же току тепла которое исходило временами от Верочки в одинокую Катину стареющую душу, так по этому теплу истосковавшуюся…
А было…
«До конца отпуска оставался месяц. С Екатериной Васильевной Гельцер, солисткой балета Большого театра, мы поехали на Оку, в Поленово. В обыкновенном крестьянском домике сняли две небольшие комнаты. По утрам нам приносили парное молоко, сметану, клубнику, ягоды, грибы. Хозяйские дети ловили для нас рыбу. С Гельцер мы совершали длительные прогулки. Она рассказывала о выступлениях в Бельгии, Франции, Англии, Италии, Америке, о встречах с Дягилевым, Рахманиновым, Буниным, Шаляпиным, Бальмонтом, Анной Павловой, Стравинским, Фокиным, Мордвиным, легендарным импресарио Юроком…С великими Серебряного века…
- Всё это, дорогая, было очень давно, - с грустью говорила Катя. – За это время воспоминания мои успели потускнеть, обрасти мхом…Я к Вам, Верочка, давно присматриваюсь и о многом про Вас догадываюсь. Вы красивая, талантливая…Смотрите не проиграйте свою жизнь!

*Из БЭС: (Вера Александровна Давыдова, р.1906, сов. певица, меццо-сопрано. Нар. арт. РСФСР 1951и Груз. ССР 1981. Чл. КПСС с 191951. С 1929 в Ленингр. т-ре оперы и балета, в 1932-56 в Большом  т-ре, проф. Тбилиск. конс. с1964. Сталинск. пр. СССР 1946, 1950, 1951. 5 мар.1953 Арест., выс. В Груз.)

 Это - для сведения потомков - «парадная», - так как имеет быть милостиво помещённой в СЭС 1985 года, - биография  блистательной русской вокалистки. Привожу статью из Большого Энциклопедического словаря потому, что в день официальной смерти Сталина Веру Александровну арестовали и выслали в…Тбилиси. Что бы о ней забыли. Только через 11 лет о великой вокалистке вспомнили как о профессоре Тбилисской консерватории…5 марта 1953 года были арестованы все, кто был близок к умершему. За исключением Александра Евгеньевича Голованова, Главного маршала авиации. Роившаяся вкруг Сталина, властвующая мошкара всех уровней и рангов, - теряя рассудок от ужаса не понимания того, что будет с нею, - ожидала реакции возглавляемого им ведомства. Именно: «Института», с 1934 года «наблюдавшего» над Управлением Особых отделов НКВД СССР и регулярно очищавшего их стройные ряды (См. сочин. В.Суворова о А.Е. Голованове: ДЕНЬ М, КОНТРОЛЬ и ВЫБОР).

27.  «Откровения от Гельцер».

«…Что я больше всего люблю?… Больше всего на свете я любила и люблю искусство…В моей скромной коллекции полотна великих русских и западноевропейских художников…Могу ли я забыть как скромный застенчивый красавец Исаак Левитан, великий художник, годами задаривал меня эскизами своих знаменитых полотен, и, кроме меня не известными никому, пронзительными этюдами Подмосковья! (О том, как она «задаривала его средствами существования» тётка забывала напрочь).  Как великолепный, с фанатически горящими глазами Пабло Пикассо, восхищённый моей Одеттой-Одиллией в «Лебедином озере», дарил мне свои ранние работы?... Однажды вечером он пришел ко мне в отель на Монмартр и предложил навсегда остаться в Париже…Верочка, приходите ко мне и Вы увидите чудо из чудес…».
Верочка приходила, но только на Рождественский, где Гельцер почти не бывала. Приходить на Брюсов стеснялась: в том же доме, где Катерина, жили Москвины -  сестра её Елизавета Васильевна с мальчиками и мужем Иваном Михайловичем, актёром МХАТ (сама Лиза оставила этот театр в 1906 году) … Верочке Иван Михайлович… ну очень, очень - не по принадлежности к общему цеху – а так, нравился. Но он уже когда-то погорел по глупому (потому именно, что попался, тюфяк) на непозволительной тяге к Аллочке Тарасовой. И хотя было это давно, и шалуны успели постареть, Катя ему не простила. А на Брюсовом она бывала часто: там, года с 1899-го, собирались знаменитые на Москве её «четверги», и там хранила она особенно любимый ею раздел «Малой Третьяковки». Ещё была причина стеснительности Веры Александровны, что почему-то, именно в брюсовской квартире Екатерины Васильевны, ей чаще вспоминались их – по Оке -  путешествия. Главным образом, гостевания в Поленово. На особицу та их часть, где они бывали в «обыкновенном крестьянском домике». И где с уютной лавочки у палисадника открывается такой прекрасный вид на августовскую Оку…А деревенские посиделки с их печально-весёлыми песнями, играми, ночными хороводами, смелыми прыжками через костры…Боже!... Их приглашали на такие вечёрки. Они пели с девчатами, танцевали с парнями. И хотя Катерине Васильевне было уже далеко за пятьдесят она могла дать фору любому даже самому неутомимому партнёру. И ей конечно…Давыдова нашептывала потом Катерине: «Гринька - Чернобровый великан Гринька – ну вылитый сказочный красавец-богатырь! Да…Таким вот представляется мне легендарный Григорий Орлов – любовник Великой Екатерины…А что? Сама я - чем хуже императрицы?…Или…любовник её, - чем хуже он Петра третьего? Тем более моего Гриньки?…Тьфу, Господи, прости! Как перепуталось-переплелось всё…Гринька-то увязался за мной (Катю, окольными путями, пошел провожать сельсоветский любитель русских танцев Евсей Приходько). У крылечка застенчиво сказал: - «Слухай, Вероника, оставайся у нас в селе! Свадьбу нарядную сыграем. Я шофёром на грузовике. Скоро трактористом стану. Хозяйство у нас есть, небольшое правда. Родишь мне красивых сыновей. Дочек красивых. Помощниками станут…Уж больно ты мне по сердцу… Мужик я не нахальный. Любить буду. Я таких красивых ещё не видел…»
«Мне сделалось так грустно, так грустно,  - разоткровенничалась Катерина Бабушке. - Возможно, и прав Гриня Пухов, поленовец с Оки?... А Верочка, рассказывая, была сама не своя! Представляю, каково ей одной, да со своим  зверем…От которого, если бежать, то лишь прямиком в покойницы…».
…- «У неё своя голова. А ты о себе подумай, - в который раз твердила Бабушка. - Жизнь уходит!...» - «Думать мне не о чём. И ты знаешь это не хуже меня…И всё! Всё!».
Чудеса!

28. Явление Нестеровых.

…Раннее утро. Звонок в передней апартаментов  тётки в Брюсовом переулке. Явилась чета Нестеровых. Старушка Василиса (с первого появления Катерины на театре костюмерша её, перхушковская мещанка) обцеловывает их громко. Громко интересуется: - Что спозаранку-то? По Кате небось соскучилися? А она вот-вот явится – обещалась.
- Какое нынче число, старая, а-а? – Михаил Васильевич спросил. Сам ответил: - Чётвёртое августа по-новому. Как раз сорок лет.
- Ба-а! Запамотовала совсем, - решето – не память!...
Слушаю их сквозь дрёму. Не иначе намылились Нестеровы в Сергиеву Лавру. Сам туда ездит часто. На этюды. «Типажи ищет». «Воздуха» святые. Но опасается высокого Сергиева клира: лестно духовным заполучить свой портрет, писаный «божественным художником». Не «за так», разумеется. Но и не слишком обременительный для модели. А мастеру время терять для такой работы не с руки. Не те годы, чтобы ездить за сто вёрст щи хлебать. А Ефимовна (Василиса), - она в Лавре со многими не током что в друзьях. В родстве. Осадит с характером своим всякого вплоть до «ангельского» чину. И тем обезопасит сидение Михаила Васильевича  за мольбертом…
Только почему гость с супругою, думаю? Ей же ходить запрещено с год без малого. С юности страшнейший ревматизм. Что ни год с новыми осложнениями. Теперь взялись лечить. И ходить не разрешают…
- Подымайся, лежебока! – кричит Ефимовна.
- С чего бы, - спрашиваю?
- Сорок годочков завтрева как Исаак Ильич помер. Катерина скоро явится - свечи в доме зажжем. Сходим потом вместе все в евоную синагогу – закажем молебствие. Утром завтра у Николы Обыденного на ранней заутрени постоим. Свечечки поставим, помянем. После - в Фили. На Дорогомиловское. Справим поминовение по людски, как положено… Может статься, акромя нас вспомнить Исаака и в этот раз некому…Его – яврейчика - и при жизни-то не сильно честили. После - когда помер – тем боли: велик был Человек – не дотянуться! Коим и головку приходилося задирать на его глядючи. А такоя кому-то невместно. Срамно – перед явреем-то…
Я всё это знал давно. Слышал не раз. Как и то, что самыми близкими, искренними, и верными потому, друзьями Левитана были одни старики Нестеровы. И тётка, конечно, с причтем… Вообще-то, - когда звезда Художника взошла над Россией и осенним золотом его палитры осветила (или - что точнее - освятила) духовное убожество её, - друзей у него появилось навалом. Именитых. Состоятельных. Даже великих.  Но возьму грех на душу: дружба их всех с Левитаном – от Саврасова до Чеховых – продукт вынужденного признания «обществом» исключительного таланта его. Не более того… Как вспомню подробности рассказов Бабушки о времени первого знакомства её с Мастером – оторопь берёт.
Да, верю, - знаю даже, - слишком поздно узнала она о существовании талантливого больного еврейского мальчика. О скромнейших нуждах его -  а нужно ему было всего-то - хотя бы раз в день поесть…Волосы с себя рвать, в кровь ногтями лицо скрести!...Поздно схватилась…
Она долго ещё ничего о нём не знала бы – до времени, когда суконщик Третьяков, а потом и Катерина в сопровождении тогда уже известного миру художников молодого коллекционера и оценщика доктора Михаила Наумовича Гаркави, начали собирать и работы Левитана. Но однажды давний поставщик её, антиквар Родионов, показал ей купленное им у какого-то начинающего пейзажиста полотно «Вечер после дождя». Да писаное им в самой Салтыковке где у неё дача. Картина Бабушку поразила. Потому она и заинтересовалась автором. Но ведь и сам всёзнающий хитрован-Иван Соломонович ничего о  нём рассказать старухе не мог. Одно только, что тот иудей. Что молод. И что нищенствует отчаянно – обретается вечно голодным…Но «куска хлеба ни у кого не попросит» – горд, подлец…От Бабушки ли я узнал, из книг ли вычитал: как раз в те дни когда в лавке старообрядца Родионова она рассматривала «Вечер…» и дивилась ему, Сергей Михайлович Третьяков – великий собиратель, - конечно же и гуманист великий, человеколюб,  - самолично выкидывал из гостиной своего дома сестру Исаака - настырную  жидовку, молившую его помочь брату. К Бабушкиному стыду, - возможно даже к стыду других, пусть не всех, но некоторых точно, известных и тоже состоятельных московских евреев, - сходящую с ума от голода женщину эту выпроваживали из передних своих (в гостиные де допустив) многие московские её единоверцы. Наш маститый мстиславльский родич Семён Маркович Дубнов, - вышедший уже в больши-ие еврейские же общественные деятели, - оправдывался перед дедом моим Шмуэлем, европейской известности резчиком по древесам  : «А что, разве ж у них мало было своих забот?»...Другое дело, бонтон «общины», - оптом, через Ноэля Полякова, скупавший за бесценок работы, скажем мягче, у не очень сытых учеников художественных училищ обоих столиц, - не мог не знать главного. Именно, жесточайшего корпоративного требования Сергея Михайловича к этому безжалостному перекупщику-монополисту: - «Начинающих богомазов не баловать: потакать им не сметь! Не забывать, что «чердакам и голодным желудкам» обязано не только человечество вообще. «Но и мы конкретно. Со здоровьем собственных наших состояний!».Вот так вот.
Сергея Михайловича очень уважаю: собрал и оставил Москве, России великолепную «Третьяковскую картинную галерею»! Хотя справедливей было назвать это заведение «Третьяковско-Поляковской»: без Ноэля он – точно – такую Галлерею не собрал бы. А вот Екатерина Гельцер «Малую свою Третьяковку» собрала не обидев, - и что тоже точно, - не ограбив ни одного голодного художника.
В молодости и она по крупному меценатствовала. Правда, помогая Исааку Левитану, она была не  суконщицею (Суконщиков уважаю тоже. И очень по доброму вспоминаю не только расхваленных и мною английских и голландских валяльщиков, но и Петровых (Петра Великого, в смысле, начавших с поставки на мундиры его «потешных» и «мотрозов» гнилого «товарца»). А была прелестной, в расцвете таланта и красоты, балетной примадонной. Дивой… Было то, как говорят, давно и неправда. Ну а в годы моего детства (а потом по возвращении из четырнадцатилетних  нетей в наступившую эпоху чего-то такого «развивавшегося» и почти что «развитого») стала она покровительницею избранных юных дарований. Как впрочем и траченных сединами «бывших». 
Теперь, если позволено будет, немного «истории»…

29. Михаил Гаркави.

За исключением двухчасовых – дважды в неделю – репетиций с переводимыми из кордебалета на сольные партии танцовщицами она сиднем сидела на даче. А по четвергам дома принимала друзей. Среди которых был десятипудовый гигант Гаркави, в 20х-40х гг. известный терапевт и  восторженно принимаемый публикою эстрадный конферансье («Монолог»-обращение его партнёрши Лидии Андреевны Руслановой к «жеманящемуся» у кулисы мужу: «Хоть ты, Миша, надоел, мне не надо нового: одного тебя люблю – десятипудового!».  Михаил Наумович - знаток, удачливый собиратель и коллекционер произведений искусств и уникальных рукописей. При чём, и конферансье популярный. Настолько, что даже коронная,  теперь уже на веки вечные наипопулярнейшая роль «несчастного конферансье Бенгальского из Варьете на Садовой», - которому озорник Кот Бегемот с подачи Михаила Афанасьевича Булгакова сперва голову оторвал, а за тем обратно её «насадил», - дополнительной популярности ему не прибавила.
Интерес к нему у Екатерины Васильевны возник давно. Чисто прагматический сперва. Дело в том, что юношею – гимназистом ещё – прослыл он настойчивым искателем и сборщиком, а потом тонким ценителем и даже точным оценщиком «произведений изобразительного искусства». Известность его в среде коллекционеров и жуков всякого рода росла стремительно. Росла востребываемость. Жить бы да грабить бы простаков, как Третьяковский и Ноэль Поляков. И добра наживать. Так нет Же! Михаил Наумович наш по признанию истинный ценителей был искусства, и остался навсегда человеком безупречной репутации. Так сложилось, что дело он имел преимущественно с молодыми, юными даже, начинающими художниками. При чём жившими не в лучшие времена. И постоянно искавшими где бы и чего пожрать. Покупая у них картины Гаркави предупреждал: - Сегодня, будь Вы мастером с именем, Ваше полотно стоило бы в десять и много-много больше раз дороже той суммы, что я имею возможность Вам предложить; если я умру до прихода к Вам известности и даже Славы – Вы рискуете…Но если в любой перспективе у Вас появится оказия продать его по настоящей цене чем я теперь предлагаю, я немедля возвращаю Вам Вашу картину, а Вы мне – ту сумму, что я теперь Вам вручаю. И всё это нотаризируем. Nicht var?...Что скажешь – порядочно и даже сверх того. Не сомневаюсь – именно за эту его порядочность он и отмечен был вниманием недоступной Гельцер. Естественным было членство Михаила Гаркави во всяческих отборочно-закупочных комиссиях и непременное председательствование этого самоучки-эрудита и ценителя в закрытых конкурсах-отборах картин молодых художников для именитых галерей и громких частных собраний. Самое главное, ищущие признания и заработка молодые таланты могли рассчитывать на поддержку и помощь этого удивительного в наш сверх прагматический век и очень редкого для него состоятельного человека.…Помните? «Отдайте мою голову! Голову отдайте!  Квартиру возьмите, картины возьмите, только голову отдайте!...». Так и было (если, как говаривал ещё один герой упомянутого романа буфетчик Соков, «голова не при чём»).
Не пойму только зачем и за что безусловно интеллигентный автор  «Мастера…» - бывший врач, с врачебной стези тоже дезертировавший - ославил узнанного абсолютно всеми  любимца московской публики? Человека порядочного. Тоже врача. Что горше – благодетеля начинавших художников и друга незабвенной тётки моей, лишь перед Усом (булгаковским «другом») «повинной» в публичной порке, которой трижды в веке ХХ-м подверг его  Катин супруг.
…После смерти Исаака Ильича сочинялись бесчисленные истории о том, например, что Левитаном «не написана ни одна серьёзная работа, мало-мальски отражающая еврейскую жизнь и традицию». Что «своими полотнами художник прославлял только одно православие». Вообще христианство. Что он умилительно изображая русскую природу  подчёркивал божественное единение и даже отождествление её с осенённой крестами церковной архитектурой.
 Не то – «неподражаемый Антокольский»!... Видимо, изваяв Ивана Грозного, - известного демократа и радетеля угнетаемых и преследуемых инородцев, - тот крупно потрафил имиджу российских евреев. С чего бы ещё уделено ему столько внимания и спето такое число дифирамбов в насквозь еврейском (русском конечно) искусствоведении? Эти мои дилетантские рассуждения не являются - не приведи Господь - заявкой на попытку наглого дилетанта сравнивать недосягаемого моему пониманию мастерства двух великих евреев. Они дороги мне одинаково. Кроме того – и это для меня всего важнее - искусство их очень любили мама и отец. И Катерина Васильевна боготворила их! А вот уж она-то имела на то резон – владелица крупнейшей в России (в СССР потом) домашней картинной галереи и собрания скульптурных миниатюр…«В натури» - за народ обидно…

30. Память сердца.

…И, конечно, права была Ефимовна, век отдавшая костюмерной Большого театра и знавшая «мир искусств» как змеелов свой домашний герпентарий: - «Акромя нас вспомнить Исаака не кому».
Мы заказали кидуш. Свечечки зажгли на Спасоглинищенском, в синагоге. В Богоявления у Елоховской – в пределах церкви Николы обыденного шел ремонт…Дома у Кати зажгли свечи, перед которыми до глубокой ночи играл Святослав Рихтер. Играла Елена Фабиановна Гнесина. Пели Рейзен Марк Осипович и Мария Петровна Максакова…Потом рассказывал что-то обычно молчаливый Михаил Васильевич. После смерти друга он с супругой все годы ревностно ухаживал за могилою на Дорогомиловском кладбище. В моё время и меня туда водили. Когда весной 1941 кладбище начали сносить и очищать под сталинскую дорогу на Ближнюю дачу, а погребения перевозить на новое, Востряковское кладбище за Очаков по Киевской дороге, Михаил Васильевич, подняв друзей-художников, заставил московские власти перезахоронить прах Исаака Ильича на Новодевичьем. Рядом с Антоном Чеховым.
…А я по отъезде Нестерова всё ждал чуда, которое  нет-нет происходило  торжественными днями в тёткином доме. Дождался. Михаил Наумович, вроде ни к кому не обращаясь, спрашивал как всегда: - Нут ко поглядим на чудеса? – Поглядим, говорила как всегда Катерина Васильевна. И взгромоздясь на лесенку-табурет начинала доставать папки с полотнами, картонами, листами. Огромные пакеты с рисунками Художника, этюдами, эскизами, деталями картин его. Известных всем. И неизвестных тоже, оказывается. Такоё у тётки бывает…Мы с гостями разглядываем их. Она поворачивает работы тыльной стороною к нам: «Несравненной Гельцер. Исаак Левитан» прописано было кистью автора на каждой. Заполненные слезами слепнущие глаза владелицы всего этого великолепия излучают счастливую гордость. И…всё еще не высказанную автору любовь свою – Левитан любил её. Она тоже – как брата. Она была однолюбкой. И принадлежала только своему Улану…А чудо – оно награда за верность.
«Но ведь и сама Гельцер была чудом. Она была гений с безразмерным – на весь Божий мир - сердцем. Однажды привела меня к себе - подобрала в тени колонны Большого в толпе фанатов: «Кто здесь самый замёрзший? Вот эта девочка самая замёрзшая…». Восхитительная Гельцер (в свите её поклонников я, конечно, состояла) устроила меня на выходные роли в летний Малаховский театр, где её ближайшая приятельница – Нелидова – вместе с Маршевой – обе прелестные актрисы – держала антрепризу. Представляя меня Екатерина Васильевна сказала: - «Знакомьтесь, это моя закадычная подруга Фани из перефилии»……Так и не написала о великолепной и неповторимой Гельцер…
Она мне говорила: «Вы – моя закадычная подруга». По ночам будила телефонным звонком, спрашивала, «сколько лет Евгению Онегину», или просила объяснить, что такое формализм. И при этом была умна необыкновенно, а все вопросы в ночное время и многое из того, что она изрекала, и что заставляло меня смеяться над её наивностью, и даже чему-то детскому, очевидно, присуще гению.
…Уморительно-смешная была её манера говорить.
«Я одному господину хочу поставить точки над «i». Я спросила, что это значит? «Ударить по лицу Москвина (мужа сестры. В.Д.) за Тарасову». «…С пятнадцати с небольшим лет новая ученица школы МХАТ, из за гимназической свежести и завлекательности удивительных форм, она - с первых ученических дней - лидер нашумевших собачьих свадеб. К коим наш ищущий коллега И.М., - добропорядочный сорокалетний отец семейства и сыновей-очаровашек, - время от времени активно подсоединился» (В.И. Немирович-Данченко. «Генеральная репетиция». Б.1994).
«Книппер – ролистка, - говорила Екатерина Васильевна, - она играет роли. Ей опасно доверять». «Наша компания, это даже не компания, это банда». «Кто у меня бывает из авиации кроме Громова Михал Михалыча? Из железнодорожников кто? Я бы с удовольствием, например, влюбилась бы в астронома…Можете ли мне сказать, Фанни (Раневской), что вы были влюблены в звездочёта или архитектора, который создал Василия Блаженного?... Какая вы фэномэнально молодая, как вам фэномэнально везёт!»
«Когда я узнала, что вы заняли артистическую линию, я была очень горда, что вы моя подруга».
Гельцер неповторима и в жизни, и на сцене. Я обожала её. Видела всё, что она танцевала. Такого темперамента не было ни у одной другой балерины в истории русского театра. Где-то у каких-то мексиканцев может…Гельцер – чудо!
…Детишки её…Пусть не её – племяши Федя и Володя – два мальчика в матросских костюмчиках и больших круглых шляпах, рыженькие, степенные и озорные – дети Москвина и её сестры, жены Ивана Михайловича, Елизаветы Васильевны. Екатерина Васильевна закармливала их сладостями и читала наставления, повторяя: «Вы меня немножечко понимаете?» Дети ничего не понимали, но ножкой шаркали…А она плакала… Слава Богу, Раневская не догадывалась почему (да так и не узнала до кончины тётки). Она ни о сыне своей благодетельницы не знала. Не успела увидать поразительно похожего на Федю и Володю мальчика в совершенно таком же матросском костюмчике – только без шляпы на голове, но с масочкою-судьбою в ручке - на Сталиным украденном нестеровском портрете…
…Рылась в своём старом бюваре, нашла свои короткие записи о том, что говорила мне моя чудо Екатерина Гельцер…Помню, сообщила, что ей безумно нравится один господин и что он «древнеримский еврей». Слушая её, я хохотала, она обижалась. Была она ко мне доброй, очень ласковой. Трагически одинокая, она относилась ко мне с нежностью матери. Любила вспоминать: «Моя первая-первая периферия – Калуга…Знаете, я мечтаю сыграть немую трагическую роль. Представьте себе: Вы моя мать, у вас две дочери, одна немая, поэтому ей все доверяют, но она жестами и мимикой выдаёт врагов. Вы поняли меня, и мы оба танцуем Победу!» Я говорю: «Екатерина Васильевна, я не умею танцевать». «Тогда я буду танцевать Победу, а вы будете рядом бегать!…»
Меня устроила в театр Екатерина Васильевна. Она вводила меня в литературные салоны. Помню Осипа Мандельштама, он вошел очень элегантный, в котелке и, как гимназист, кушал пирожные, целую тарелку. Поклонился и ушел, предоставив возможность расплатиться за него Екатерине Васильевне, с которой не был знаком. В одном обществе, куда Гельцер взяла меня с собой, мне выпало познакомиться с Мариной Цветаевой. Марина – чёлка. Марина звала меня своим парикмахером – я её подстригала. Гельцер ввела меня в круг её друзей, брала с собой на спектакли во МХАТ, откуда было принято ездить к Балиеву в «Летучую мышь». Возила меня в Стрельну и к Яру, где мы наслаждались пением настоящих цыган. Гельцер показала мне Москву тех лет. Это были «Мои университеты». Однажды, - много лет спустя, - Ахматова сказала мне: «Моя жизнь - это даже не Шекспир, это Софокл. Я родила сына для каторги…». И вдруг: «А для чего родила сына Катя?»…   У меня остановилось сердце… «Екатерина Васи-ильевна?!?!!». «Екатерина Васильевна… Так она и Вам ничего не рассказала…?»)
«Я собрала редчайшую библиотеку. замечательную галерею, которую Россия называет «Малой Третьяковской»…Я, наконец, любима своими зрителями, каждый из которых неминуемо становится верным моим поклонником. Ежедневно со всех концов мира мне идут письма. И на сцене я счастлива. Но счастье личное - не на сценическое -  счастье моё, оно не рядом как у «нормальных» людей…И я одна постоянно, и впрямь трагически одинока… А ведь в меня влюблялись достойные люди.  Уважаемые мною сильные мира сего, оставшись свободными, - или намереваясь освободиться для того чтобы предложить себя в моё распоряжение, - домогались одного моего ответного слова, ждали одного взгляда, надеясь лишь на мимолётную улыбку! Смешно вспоминать: те, кто из них по проще, - в надежде на моё внимание, - пытались даже одаривать, задаривать даже… драгоценностями, ещё чем-то, вызывая бешеную зависть соперниц… Выходили из себя. С ума сходили – пачками глотая снотворное и даже вены себе вскрывая…И, тем не менее, наперебой делали безусловно искренние предложение руки и сердца…Я в это время была достаточно взрослой, - уже не девчонкою во всяком случае, - чтобы пусть иронически но трезво уметь оценить искренне тех «соискателей», из которых кто-то не мог - мне женщине - не нравится…Первая из первых, я, кроме «блестящей» придворной шелухи бриллиантоносцев, -  окружена была действительно Цветом величайшей, и безусловно богатейшей на крупные и яркие личности, Империи…
…Но сердце мое занято…И я… Я кощунствую, конечно, когда сетую на то что моё счастье где-то - не рядом… Да рядом же оно! Рядом! Оно со мною в душе моей. И разделено оно с Человеком не просто любимым. Но ещё и достойнейшим! Несомненно, самым достойным из всех живущих на земле…И это не гипербола соломенной вдовы» (Монолог Гельцер из «Исповеди любовницы Сталина». Англ. Изд.1. К.Лорд Кипаридзе, Л.Гиндлин. Лондон-Тбилиси. 1959).

31. Рождение сына.

7 декабря 1902 года в Москве у Екатерины Васильевны и у ее Густава родился сын. Они нарекли его Эмилем. Принимали его в доме Благоволиных, хозяин которого заведовал гинекологическим отделением Катиной клиники на Кузнецком, исстари пользовавшей артистов Большого театра. Кормилицей ему определена была Вера Фомина, сестра Василисы Ефимовны Корневищевой — «Ефимовны». Восприемниками при крещении мальчика были Владимир Михайлович Бехтерев, друг Благоволиных, бывший с очередным визитом в Москве, и Тамара Платоновна Карсавина, подруга Екатерины Васильевны, балерина Санкт-Петербургского Мариинского театра. Няней, а потом и воспитательницей ребенка стала дальняя родственница Екатерины Васильевны Людмила Ренненкампф.
Мать проводила с сыном каждый свободный час. Отец... О! Он ведь был офицером гвардии и свиты. Все его время заполняла служба и переезды. Он и дочерей, Анастасию и Соню, увезенных их сбежавшей из Петербурга в Париж матерью, годами не видел. Мотивов вечного отсутствия Густава в обеих столицах было предостаточно.
В 1904-1905 гг. во время Русско-японской войны Густав выполнял задания разведки в тылу противника, За что он был награждён первым боевым орденом Святой Анны II степени. А вскоре после возвращения в Петербург, по заданию Генштаба, отправился с секретной миссией в долгую поездку на Восток. Разведывательная работа была закамуфлирована под научно-исследовательскую экспедицию. Чтобы осуществить её Маннергейм проехал верхом вдоль Великого шелкового пути от Ташкента до Пекина, собирая сведения о китайской армии, о состоянии границ на северо-западе страны, о нововведениях и реформах, и даже о настроениях населения её провинций. Однако кроме выполнения специфических заданий Штаба  он, проявив незаурядный разносторонний талант, собрал огромный – и как оказалось уникальный - этнографический материал. Имевший самое прямое отношение к истории возникновения а позднее и миграции с Востока на Запад, в эпоху Великого переселения,    Угро-финской группы народов. К которой по месту рождения сам и относился. Доказательством этому его научному подвигу стали мастерски сделанные альбомы фотографий, собранные тщательно уникальные древние манускрипты, профессионально выполненные зарисовки, - и в их числе наскальных надписей, - и вовсе уж цены не имеющие многочисленные коллекции антропологических находок,  безупречно обработанных в экстремальньных условиях поля…Привёз он и тетради многочисленных подробных записей о встречах с людьми интересными и значительными. Рассказы о встрече на Памире с самим Далай-ламой и даже тексты интервью с ним! Камуфляж «конного похода» обернулся подвигом настоящей научной экспедиции, а дневник её откровением – читается он как увлекательнейшее художественное произведение! И вскоре по возвращении талантливого автора уникальной рукописи она вышла великолепными, - наполненными иллюстрациями, - двухтомными изданиями. Сразу в Швеции и в Британии (экземпляры последнего имеются и в фондах Библиотеки Еврейского университета Иерусалима. Не успел Густав возвратиться из путешествия домой - приглашение явиться на Высочайший приём к Е.И.В. И новое назначение. В Японию сперва. И сразу же в Варшаву. Там в чине генерал-майора его и застала Первая мировая война…Подраставший ребенок всех этих, и более серьезных, обстоятельств не понимал. Он хотел видеть отца всегда и рядом. Спонтанные наезды к нему Густава, а затем месяцы — и даже годы — томительнейших ожиданий появления любимого человека терзали впечатлительного мальчика. С возрастом он стал понимать и страдания своей матери, ее боль. И постепенно начала нарастать отчужденность от отца.

32. Лики судьбы.

В 1907 году в имении Ренненкампфов под Дмитровом, куда постоянно наезжала Катерина со своим маленьким сыном, Валентин Александрович Серов написал его портрет. Через год Эмиль позирует и старому другу семьи Гельцер — Михаилу Васильевичу Нестерову. Между прочим, родственнику матери Екатерины Васильевны Гельцер — Катерины Ивановны Блиновой. На нестеровском полотне мальчик в синем матросском костюмчике. Белые с якорьками полоски по коротким рукавчикам и низу штанишек. Синие туфельки, надетые на белые носочки с синими полосками поверху. Эмиль сидит на поседевших от старости деревянных ступеньках крыльца дома своей кормилицы. Одна ножка мальчика чуть подогнута, другая лежит свободно на приступках. Одной рукой он опирается на ступень, другой держит, будто играя, белую маску...
Потому дотошно рассказываю об изображении мальчика, что мог часами рассматривать его. И мысленно восхищаться мастерством Михаила Васильевича, которого с моего младенчества и потом, когда жил с Бабушкой, часто видел в доме Екатерины Васильевны. И вовсе полюбил сильно и навсегда, поняв уже во время учебы в студии ЦДХВД (Центральн. дом художественного воспитания детей. Москва. Тверская. Мамоновсйий пер.), что за художник дядя Миша... Сам мальчик на картине по первости меня занимал мало. Я же его никогда не видел. Но маска! Она так гениально придумана была Мастером! А человечек в матроске так многозначительно держал ее за завязочку, играя будто... Маска — она мне все сразу объясняла. Маска не оставляла места сомнениям о настроении мальчика. Даже о его судьбе. Она прямо говорила человеческим голосом... Нет, она кричала, спрашивая такое... такое... что наизнанку выворачивало собственную мою сиротством истерзанную душу...
Готовясь — в который-то раз — разглядывать портрет, я садился в кресло, что всегда стояло перед ним. И медленно-медленно поднимал глаза, стараясь не увидеть маску. Точно как в младенчестве своём проходя с фрау Элизе мимо дома напротив сада Баумана по Новобасманной старался не увидеть страшного овала над входом... Только как же не увидеть маску, если она — сам центр, сам смысл страшной картины-судьбы? И не деться мне никуда от маски. Как не деться от нее никуда мальчику в матроске...
Серовский портрет Эмиля, как только Валентин Александрович его окончил, забрал отец. Рассказывали, что это полотно долго находилось в Гельсингфорсской студии Альпо Сайло. И что дирижер Каянус пытался всеми правдами и неправдами портрет заполучить. Скульптор Сайло неизменно отвечал на домогательства друга: «Этому серовскому мальчику тут быть!..» Потому, верно, что в его студии — вообще, в доме Сайло — постоянно останавливались Катерина с Густавом и мама с Бабушкой, а года с 1909-го и будущий мой отец.
Портрет Эмиля, писанный Нестеровым, постоянно находился в доме Екатерины Васильевны до января 1940 года. Исчез он во время одного из обысков. После моего возвращения в октябре 1954 года я даже следа его на стене не увидел — за шестнадцать лет след исчез. Многого не увидел, не нашел, впервые после долгой разлуки навестив Екатерину Васильевну. В конце войны и после, когда она потеряла зрение, а потом и способность передвигаться без коляски, многое исчезло из ее дома, из знаменитой ее «малой Третьяковки». Тогда число незнакомых визитеров в её доме увеличивалось обратно пропорционально возможностям тетки замечать их и хоть как-то контролировать их целенаправленные действия. Не говоря уже о невозможности отсеять слишком наглых и выпроводить их. Помочь ей в этих суетных делах было уже некому: Василиса Ефимовна умерла в 1942 году, Бабушка вовсе состарилась — к моему возвращению в Москву в 1954 году ей минуло сто семнадцать лет. Немало...
А тогда, в начале века, Катерина озабочена была одним: не навредить карьере Маннергейма и жить так, чтобы как можно меньше любопытных знало о существовании Эмиля. Тем более о том, чей он сын. Потому жизнь Катерины и ее мальчика проходила в треугольнике Дмитров—Москва— Мисхор. Строить свое счастье за счет счастья другой к счастью же Катерине не пришлось: Анастасия Николаевна, супруга Карла Густава, о том позаботилась много раньше чем Катерина решилась иметь ребенка...

Тут как раз началась подготовка к «Русским сезонам», задуманным Сергеем Павловичем Дягилевым и проводимым им с 1907 года. В 1910 году предстояли дебюты Гельцер. Что делать с Эмилем? Взять его, восьмилетнего, с собою? Невозможно. Но что, если поселить его на предстоящие два года гастролей в Европе? И в том же 1910-м, незадолго до отъезда Катерины, Людмила Ренненкампф и ее подруга Миллер отправляются с ним в Швейцарию. Там его определяют в закрытое престижное заведение протестантского толка — в школу-интернат, где воспитанники получают и светское образование, слушая лекции в университетах Германии, Франции, Швеции. За два года гастролей Катерина и приезжавший в Европу Густав не раз виделись с Эмилем в его школе. И были счастливы наблюдать его спокойное, как им казалось, мальчишеское взросление.
Учился Эмиль ровно, без срывов. Мучительно переживая разлуку и молчание родителей в первые годы мировой войны он страдал тяжко. И в отчаянии, - изыскивая способы связаться с родителями, разобщённые теперь и саму Европу разорвавшими фронтами, - додумался даже до связи и переписки с ними – с матерью точно - с помощью... голубиной почты! Только ведь для этого надо знать как это делается. И нужны сами голуби. Что ж, у мамы они есть. Пусть под  Дмитровом, в имении Ренненкампфов. А у него?... Он списался с друзьями в Германии. Оторванные как и он от близких, они восторженно  поддержали его идею... И вот, Эмиль «увлекся орнитологией». Чуткие воспитатели направили его с послушником-сопровождающим в Мюнхен. Там он прослушал курс птицеводства при факультете агрикультуры университета...
…Время шло. После переворота в России за матерью мальчика захлопнулась большевистская мышеловка. Прервалась временно связь и с отцом, возглавившим освободительную войну финнов против агрессии ее восточного соседа. В апреле 1918 года связь с ним восстановилась. Но вот разузнать о матери, тем более передать ей письмо, было вовсе невозможно. А в конце года пришло известие о трагической гибели дяди Миши — Михаила Александровича Романова, случившейся на Урале, в России. Того самого дяди Миши, у которого — и у тети Наташи его и у их детей — гостил он счастливо в Небворте под Лондоном до самого 1914 года... Возможно именно с этой первой в жизни горестной - глубоко поразившей впечатлительного мальчика - вести началась его мучительная и болезненная любовь к матери, запертой в «русской тюрьме». И... как реакция на это, ненависть, страшнее того, презрение даже к любимому но…«благополучному» и могущественному (в чём он себя уверил) отцу: «Ты — предатель и трус! Сбежал в Финляндию к себе бросив беспомощную мать в проклятой России!»
Объяснение Густава с сыном по возвращении из Москвы без матери было трудным. Для обоих мучительным. Они повздорили: Эмиль наотрез отказался перебраться к отцу в Хельсинки. А ведь обстоятельства куда как серьезнее упрямства Эмиля заставляли его отца переживать нежелание сына поселиться у него. Еще возглавляя Белое движение и выбивая большевиков из Финляндии он принял меры чтобы уберечь Эмиля от любых последствий возможной встречи с агентами ЧК, шныряющими по Европе. В Швейцарии и Германии в особенности, где сегодняшние криминальные владельцы его России и их окружение  жировали более десятилетие перед революциями купаясь в нирване сочувствия и поддержки своей вездесущей «родни». Сам то он отлично понимал всю степень опасности, которая нависла бы над сыном и над женою, узнав Чрезвычайки что в Европе «скрывается» сын главного белогвардейца (единственного реального) — живого и активнейшего противостоятеля большевистскому разбою! Что бы тогда ни предпринимал он в защиту сына вне Финляндии, все было «незаконно» и конечно не адекватно опасности. Только у себя в стране мог он надежно уберечь Эмиля и сделать его жизнь спокойной и безопасной. И жизнь жены, если удастся вызволить ее из чекистских рук!

33. «Свидание» в Большом театре.

В 1928 году руководством акционерного сообщества «МАННЕСМАН-ЦЕЛЛУГАЛ», в московском отделении которого работал отец, родители мои приглашены были в Германию. Поездку организовал Клеменс граф фон Гален, епископ и будущий кардинал. Добрый гений «Спасения». У него мама и отец гостили несколько недель. И там, в своём вестфальском Мюнстере, он помог родителям моим встретиться с Эмилем которого они не видели более восемнадцати лет. С их другом Александром Павловичем Кутеповым после одиннадцати лет разлуки. С Густавом, конечно же. С другими близкими, от которых десятилетие хотя бы были оторваны.
В Москву они привезли для Катерины Васильевны два потрясающих её известия: во-первых, она стала счастливою бабкой: 4 августа 1927 года в Мюнхене у Эмиля родился сын. По деду его нарекли Карлом Густавом Эмилем-младшим. Во-вторых сын ее Эмиль намерен… приехать в Москву и хотя бы издали тайком, из зрительного зала театра хотя бы, повидать свою маму... Боже, Боже, что было со «счастливой» матерью, с Катей, когда услыхала она о «надежде» сына, грозившей ему неминуемой гибелью!...На Мюнстерской встрече родители мои пытались объяснить Эмилю всю чреватую несчастьями авантюрность его плана. Не только ситуация которая тотчас сложится вокруг имени знаменитейшей балерины как только обнаружится что у нее есть сын за рубежом — сам факт тридцатилетнего «злостного сокрытия(!) этого преступно утаиваемого ею обстоятельства» сделает жизнь ее невыносимой, сломает и убьет ее... Как рикошетом обязательно искалечит и его собственную жизнь. А если они ещё вызнают КТО его оте-ец?! Тогда — незамедлительный арест, тюрьма и шантаж, шантаж без конца...И до конца…
— Но почему отец смог в 1924-м приехать к маме а я теперь не могу?
— Он воспользовался шоком в Москве из-за смерти и похорон Ленина!
Все надеялись на его здравый смысл. Поймёт. И послушает моих родных. Напрасно! Эмиль в Москву приехал. Он понимал, - это то он понимал!: ни повидаться с матерью, ни обнять ее он не сможет. Потому решил только увидеть ее. Издали. Из зрительного зала Большого театра.
…Я никогда не говорил с теткой на эту тему. Конец 30-х годов, когда мы до моего ареста в 1940-м были вместе, к таким разговорам не располагал. Когда мы вновь встретились, уже во второй половине 50-х годов, мучить ее такими воспоминаниями я не мог...
Не берусь представить что чувствовала она, когда уже слепнувшими тогда глазами искала в партере лицо сына... Не видя его... Не имея лишней доли секунды пытаться увидеть... В темном зале... Между пируэтами...
…Полными слёз глазами смотрел он на балерину, легко взлетающую над сценой. А она? Чувствовала ли она, что в зале сидит родной ей человек, самый родной? Вероятно, чувствовала. Так как сердце билось сильнее обычного - барабанной дробью гренадёрской атаки. И к горлу подступал – удушая - ком.
Как она завершила партию, как оказалась за кулисами – не знала. Знала только, что её сын, живой и здоровый, видел танец, посвящённый одному ему.
…Не тогда ли в её потрясённом воображении «ведьмы» возникла молитва-проклятье усатому упырю? Не тогда ли, впервые, - повторяя потом изо дня в день, - просила она Бога ли, чёрта ли покарать мучителя собственными его детьми и внуками – их ненавистью к отцу и деду своему, их испоганенными им жизнями!...Жестоко!...Но…Она была услышана. И мольба-просьба её, - к кому – кто может это знать? – Услышана была. И точно исполнена…Да только т сама она, и ни в чем не повинный Эмиль, после их московского «свидания», так до конца жизни из депрессии не вышли: уплачено было за всё сполна..
Эмиль возвратился в Мюнхен. Навстречу грядущим бедам. Екатерина Васильевна продолжала танцевать в Большом, где выступала с тех пор, как вернулась из мировых гастролей начала века. Она выходила на сцену в образе Авроры в «Спящей красавице», беззаботной Лизы в «Тщательной предосторожности», волевой Медоры в «Корсаре»…Самой же яркой её ролью, по мнению современников,  была Саламбо. Часть этих спектаклей поставлен был её близким другом – балетмейстером Тихомировым, в паре с которым она прежде нередко выступала и в Мариинском, а потом в Большом театрах. Неудивительно, что величайший талант блестящей танцовщицы оценен был по достоинству. И в 1925 году Екатерина Гельцер первой из всех балерин России удостоилась звания народной артистки Российской Федерации…Десять лет она после этого триумфа выступала – не имея соперниц – на сцене Большого театра… «А затем переключилась на гастрольную деятельность» писали, не вдаваясь в подробности, бесчисленные биографы. Что же, - «Мефистофелем по сусалам» товарищу Калинину, - тоже новыми Пименами был оценен!
…Раненая в сердце Екатерина Васильевна расточала себя на добро. Кому только она не помогала, кого не поддерживала в беде? Кого из бездны не поднимала? Выше помянута была судьба великой Фаины Раневской, девочкою извлечённой тёткой из трагического ничтожества. Но девочек-то таких – легион был в долгой жизни Гельцер! И ситуациям той же судьбоносной цены - несть числа. Так будем же справедливы: Катерине на её пути в Поднебесье Примадонны Большого тоже помогали такие же как она добрые и отзывчивые!...У неё и Густава родился сын. Уже говорено было чем счастье это человеческое грозило актрисе и уланскому офицеру. И партнёр Катерины по сцене Василий Дмитриевич Тихомиров, - блистательный, в пару ей, танцовщик, а в последствии её педагог, - гасит назревший было «скандал» фиктивным браком с балериной, готовящейся  стать матерью! Так ведь мало этого! Предвидя грозный окрик и немедленную, - как всегда скандальную, - реакцию «вдовствующего» двора на слухи о предполагаемом предстоящем отцовстве Карла Густава (позднее такое случилось и с другом его - Великим князем Михаилом), ярчайшая звезда аристократического небосклона Санкт Петербурга и светская приятельница Маннергейма Бетси Шувалова устраивает встречу с прессой. И во всеуслышанье заявляет собранным ею репортёрам российских и иностранных газет о предстоящем браке её с «известным уланским офицером» Маннергеймом! И любители «клубнички»  из числа свитской камарильи посрамлены…
…Эпоха прошла с тех пор.…Просвещение «улучшило» мир. Литература «облагородила» человечество. Наука и техника создали автоматы, выпускаю щие две тысяч пуль в минуту. И оружие уничтожения, - по свидетельству  Эдварда Кеннеди, - убивающее за несколько минут более 250 тысяч людей… Словом,  наступили новые времена, и светлые мечты человечества осуществились. Неисправимый маловер я не сомневаюсь, что современная «аристократическая» дворня  от михалковского дворянского корыта, дружеского подвига Василия Тихомирова и Бетси Шуваловой не повторит.

34. Отцовские тревоги.

Да, прошла эпоха. Новые времена наступили: близнецы братья Драконы, - гремя клыками и поигрывая жвалами, - матерели. Начали по не многу перетягивать канат. А за тем и набрасывать его друг на…на кого надо. И даже  друг на друга…«Малая» кровь даже пролилась…где-то. Погодя немного запахло кровью большой… И Густав, - человек и без того осторожный, -  оценил, наконец величину опасности открытого проживания в Европе сына и внука!... Нет конечно - мерами по охране их покоя и жизни он никогда не пренебрегал – то была вечная его забота: постоянно около сына и внука были его люди. Однако, не смотря на безусловную надёжность группы финских егерей, - оберегавших Эмиля, а за тем и Карла Густава-младшего, - страхи его росли. Естественным образом, усилились они после дерзкой операции ОГПУ по убийству 29 января 1930 года генерала Александра Кутепова, «известного непримиримостью к Советской власти». После смерти в 1928 году барона Петра Николаевича Врангеля, Александр Павлович заступил его в должности Председателя Русского общевоинского союза (Белого движения). И вот, средь бела дня, он был в Париже похищен группой «русских интеллигентов». Да ещё каких! Меж ними опознаны были, судом установлены и названы, использованная в качестве «живца»-загонщика блестящая народная русская певица Надежда Васильевна Плевицкая – близкая приятельница покойной российской Императорской четы и ближайшая подруга убиенной Императрицы Александры Феодоровны. Муж Плевицкой, генерал Белой армии некто Скоблин. И агенты - ещё ВЧК - Марина Ивановна Цветаева (с мая 1914 года сексот московской сыскной полиции), использованная как руководитель и координатор центра карательных операций, дочь её Ариадна Сергеевна Эфрон в качестве наводчицы, муж Марины Ивановны  и отец Ариадны - Сергей Эфрон, использованный как её комиссар и главный координатор.   
После этого по Европе прокатилась волна загадочных убийств и похищений. Бесследно исчезли в Барселоне сын известного социал-демократа Р.Абрамовича Марк Рейн и лидер испанской партии ПОУМ, некогда секретарь Профинтерна Андреас Нин. От рук неизвестных же убийц погибли «невозвращенцы» Навашин и Беседовский. Похищен был Ральф Клементис, бывший секретарь Троцкого…Самым нашумевшим, привлекшим внимание европейской общественности, явилось похищение и убийство(?) в 1937 году генерала Евгения .Карловича .Миллера – после гибели Кутепова руководителя того же Российского общевоинского союза. Организации, - штаб-квартира которой находилась в Париже, - занимавшей весьма жесткие позиции по отношению СССР. (Взволнованно Встревоженный за здоровье и  жизнь самого Карла Густава  Маннергейма, Владимир Владимирович Набоков - о сыне и внуке маршала писатель, конечно же не знал – он в Лондоне встретился с потрясённым грозными событиями отцом и дедом. И, - как единственного Белого деятеля « генерала, воюющего не на смерть а на жизнь с большевизмом», призвал – заклинал даже - быть особенно осторожным и бдительным! О событиях, связанных с Кутеповым и Миллером, он, - по настоятельной рекомендации Карла Густава, - написал, а в 1943 году, издал в Бостоне на английском языке рассказ «Постановщик фильма». (На русском языке Владимир Петрович Далматов опубликовал его в 1990 году в Москве). Набоков в этом рассказе впервые отказался от характерного в его творчестве искусственного моделирования сюжета, признавшись, что всё написанное – конкретная реальность. (Владимир Владимирович - ещё и автор сценария и сорежиссёр фильма об этих событиях, поставленного Голливудом в 1945 году). Чтобы покончить с темой: Александр Павлович Кутепов для меня – не только друг детства мамы моей. Он символ не попранной офицерской чести Русской Армии. Символ верности России, «которую мы в действительности потеряли». И только после этого - один из самых выдающихся деятелей Белого движения.
Названные мать и дочь не просто совершили самое подлое деяния в новейшей истории несчастной страны. Они растоптали, - изваляв в грязи кровной сопричастности, - добрые имена своих родителей и дедов. Старшая предала память Умницы-отца Ивана Владимировича Цветаева. Известного Учёного. Друга Александра III. Гордость Московской университетской интеллигенции. Директора Румянцевского музея. Основателя Музея изящных искусств, ныне «Музея Изобразительных искусств имени Пушкина»…Предала память матери Марии Александровны, вырастившей её, память хранительницы Дома, украшения старинной дворянской семьи, любимой ученицы Антона Рубинштейна, самой жившей музыкой и бывшей душою организованных ею известных «Московских музыкальных сред»… 
Светлая им память, Пухом земля…
А жалкая трусливая смерть - в петле на ржавом елабугском гвозде,  дочери их, использованным презервативом выброшенной за ненадобностью хозяевами её, и пустая могила повесившейся Иуды в юбке… Всё, всё это, - и смерть и неизвестно куда девшийся труп её, - во век не сотрёт памяти смертных мук проданного ею замечательного русского Человека и Гражданина…Так же неизвестно где и куда исчезнувшего…            
Грозные и для него события заставили Густава серьезно пересмотреть работу собственных «систем безопасности» сына и внука в Швейцарии и в Германии. Он убедился, что они не достаточно эффективны. Сталин же как раз в 1939 году начал штурм Карельского перешейка, штурм Финляндии. А вокруг финских представительств в Европе и мире началась куда как более активная, чем ожидалась, возня советской агентуры. И тогда Маннергейм обращается к бывшему однокашнику Эмиля. К бывшему соученику его  на факультете агрикультуры в Мюнхене рейхсфюреру СС Гиммлеру. Ведь это именно в его функцию входит безопасность жизни граждан Германии! Генрих Гиммлер, - отдадим ему должное, -  немедля отвечает. Предлагает Эмилю с сыном занять апартаменты дома одного из своих ведомств по Рейнбабен-аллее - в особо охраняемом районе Берлина Далеме. Рекомендует оставить, до лучших времён, их особняк в Лозанне. Распоряжается приготовить необходимые для их прописки документы. И, человек обязательный, через супругу своего старшего брата Гебхарда - друга Эмиля – сообщает, что всё исполнено. Эмиль и Карл Густав-младший перебираются в Берлин...
…Прошли годы. И пока происходили всяческие малозначащие для них события началась Вторая мировая война, напрочь разорвавшая связи между Катериной и Эмилем с Карлом-младшим. Прежде, до 1938 года, хоть какие-то ошметки сведений о жизни сына и внука доходили до нее — через понятные только ей обрывки лент скандинавской кинохроники и рекламные строки иллюстрированных «Дамских» журналов. Готовил их кто-то из адъютантов Густава. Он же организовывал неведомыми ей путями доставку их в Москву «по линии» ТАСС и ВОКС. Но с осени 1938 года, после окончания финских гастролей Давыдовой (которой Катерина бездумно доверилась, назвав доверенного «старика Маннергейма»), богоугодные заведения эти немедля исключили ее из числа абонентов кинохроники и закрытых для советских граждан изданий. Оставались лишь только еженедельные — по пять минут — передачи на коротких волнах, которые по-русски наговаривал сам Густав, а Катерина (мы тоже, иногда) слушала по модному тогда и безупречно работавшему приемнику «СВД-9». Подаренному ей одним из её могущественнейших друзей – непременным участником наших «Четвергов».
 Во время войны приемники у граждан СССР отобрали. До Катерины теперь изредка доходили кратенькие, как телеграммы, приветы-анонимки...Но хоть что-то…Хоть что-то…

35. Подарок к юбилею.

…Заканчивалась первая половина 1942 года. Приближался юбилей Маннергейма. И «самый заветный подарок, - который пожелал получить маршал к своему семидесятипятилетию,  — увидеть внука». которого любил и который тоже очень любил деда. Но как? Каким образом? Балтика в огне. Проливы заблокированы. Воздух перекрыт. Опасно воздухом! Хотя найдутся у деда и самолёт с проверенным в боях пилотом. И надёжное истребительное сопровождение найдётся…Всё равно - очень опасно! Потом, отпустит ли Карла в такой чреватый вояж его отец?... Дед все же решился — «адрес»-то он знал! Вновь «побеспокоил» Гиммлера в его штаб-квартире восточнопрусского Летцена. Тот вновь откликнулся.
…4 июня 1942 года в ставку Маннергейма прибыл Гитлер. Месяцем прежде, в Хельсинки доставлен был подарок имениннику – великолепный чёрный «Хорьх 951А». Огромная восьмиместная машина с рабочим объёмом цилиндров 4944 куб. см., изготовляемый только по личному заказу рейхсканцлера. Говорили: то был знак благодарности финскому союзнику за то, что не подпустил красную армию к залежам шведской руды и тем спас Германию от немедленного поражения в войне. «Всего-то». Радиатор автомобиля, - вместо принятых в мире украшений - миниатюрных гончих псов, бегущих оленей, ястребов или даже львов, - венчал символ фирмы «Хорьх» - Летящее Ядро. Чтобы подчеркнуть, что оно летит, оно вооружено развёрнутыми орлиными крылышками. Символ содержал в себе скрытый смысл: верхом на пушечном ядре летал над Германией Барон Мюнхгаузен – Мы выдумку претворили в жизнь! (Как сделали сказку былью большевики в России!). На нашей машине можно летать куда угодно - что и имелось в виду при выборе символа. «Этот мягкий юмор, - по выражению историка, - подходил кому угодно, но только не главе Германского государства после поражения на Волге. Гитлер ни в коем случае не желал связывать своё имя с именем знаменитого на весь мир барона – враля и бахвала». Потому ездил на автомобиле с Трех лучевой звездой – на «Мерседесе».         
Незадолго до своего отбытия из восточнопрусского же Растенбурга он распорядился доставить в Финляндию - параллельным рейсом - Карла Густава-младшего. Там и тогда младший из Маннергеймов и познакомился с представившемся ему на трапе ещё Гансом Бауром. Генералом (Если Карл не ошибся – обергруппенфюрером СС). Непременным, - с 20-х годов, - личным пилотом самого Гитлера. Но и без этих подробностей лётчиком легендарным. И тот минут через пятнадцать, - уже в «сбруе», готовый на выход к трапу, - вывел парня из «дежурки» на поле. И, не познакомив,  «передал»… теперь уже и вовсе «легенде Германии» - лётчице Хане Рейч…Худенькой невзрачной женщине. А та, не говоря ничего, - кивнув только и улыбнувшись, - взяла его под руку, и по-свойски повела «на посадку!»… 
Совсем близко на ВПП, прогревая ревущие двигатели, ожидали, - стоя в полутораста метрах один за другим, -  два огромных четырёхмоторных Дорнье D-2600… «Кондоры»?!... «Я был поражен: таких самолётов я не видел ещё. Хана повела меня к первому. Так как я оглядывался, крутясь на ходу в желании увидеть попутчиков, она  вежливенько одёрнула меня: «Они летят в том! Во втором. Не волнуйся: мы их не бросим». «Кто они?». (Прилетим - увидишь). Оказалось, в нашем самолёте все улетавшие были уже на месте. Меня усадили. Пристегнули. Тут от лейтенанта-стюарда узнал: Мы не на Растенбургском аэродроме, а на Гердауэне, что километрах в 35 от него. «Почему?», спросил я, будто меня обманули… («Потому!» ответил он и щёлкнул меня по носу…Снова «военная тайна»… Моторы взревели сильно. Нас вжало в кресла. Мы взлетели… Раннее утро, а солнышко в зените – белая ночь же…
…Прилетели почему-то не в Миккели, в котором дедова ставка. А в Имоланярви, что у южного берега живописнейшего озера Сайма, где был я с ним в позапрошлом году – рыбу ловили…(И тут военная тайна?!). Оказалось, друзья решили перенести торжество из тыла ближе к фронту. К солдатам.
К Его Солдатам и Офицерам. …Когда моторы смолкли, нас свели на «перрон». Там «лично» меня встретил сам Дитль. «Старый знакомый» только что прилетевший с севера. Был я рад ему очень! Полюбил его: помимо всего прочего, он классный (заядлый) рыбак-спиннингист. И вообще отличный мужик. Хоть и старый – 52 года ему. Ну, свой совершенно! В Лапландии, где он командует чем-то, или кем-то, и где не единожды  принимал нас, он научил меня рыбачить «профи» снарядом…Мало? Ещё как много, если кто пробовал ловить на спиннинг да вот в таком вот изумительном месте, но где лосось просто так каждому фраеру не даётся!... Два года спустя, когда Эдуарда Дитля не стало, узнал, что он был генерал-полковником. Что он из семьи банковского чиновника из Бад-Айблинге. В армии с 1909 года. Участвовал в Первой мировой войне. Рано вступил в партию – ясно в какую. В 1935году сформировал 1-й горно-стрелковый полк. В 1940 – во главе небольшой боевой группы - отстоял Нарвик (в Норвегии). Отстоял  в боях против подразделений союзников - в шесть раз большей численностью (О его делах в Нарвике автор узнал так же из приложения к «Финской войне» Вальдемара Эрфурта, генерала пехоты, представителя Гальдера при  ставке Маннергейма. Хельсинки. 1950.С.309).
…Службу в Финляндии Дитль начал 14 декабря 1941 года визитом к деду в Михели. И сразу ему понравился: публику эту, из военных, дед умел понимать. Раскусывал моментально. И мог полюбить, уважая. Теперь, вечером, Дитля пригласил и принял Гитлер, который тоже его любил. И 4-го же июня, днём дедова юбилея, поздравил с присвоением ему звания генерал-полковника горнострелковых войск 20-й горнострелковой армии, которой он в Лапландии командовал.
Безусловно, Дитль стал особенно симпатичен мне и привлёк моё юношеское внимание после неожиданного откровения Рейнхольда, финансиста, дедова друга. У них, - ещё с одним приятелем деда Эхренсвярдом, тоже  Карлом Густавом, - была очередная «традиционная» встреча. Тоже в Михели. Естественно, чтобы в ходе её «выпить и закусит молочным поросёночком да с гречневой кашей. Обязательно на конопляном масле. И под коричневой водочной корочкою» как любил дед. Ну, и они все - тоже. Для посвящённых же штабистов – собирались они в ознаменование  очередного – каждого после июня 1942 года – моего у него появления. Не помню, с чего начался разговор с «Карлом Густавом № 2». Но когда он перешел  к судьбе Санкт Петербурга Эхрнрут Аксель (Рейнхольд)  вспомнил почему-то об одном не ординарном, - странном даже, - совещании у Шпеера. Если не ошибаюсь, состоялось оно 10 сентября 1941 года из за – и в его адрес – сентябрьского же  распоряжения Гитлера: что-то там «об ускорении закупок и доставок в Берлин гранита из Скандинавии». Камень нужен  был для зданий-монументов, задуманных Гитлером, и с его собственным участием проектируемых и возводимых Шпеером (Шпеер пишет, «что заметил шефу: - Война, мол! Какие монументы сейчас!». Тот ответил в своей манере: - «А я не позволю войне, и даже тебе, помешать осуществлению моих планов!» 
  Но что было непонятным: совещание у Шпеера, а в аудитории - верхушка всех полиций. Всех служб безопасности. Политики. Военные были. Да, были и промышленники (гранит)…Но опять не понятно за чем.

36. Совещание у Шпеера.

….На совещании 10 сентября 1941 года у руководителя «строительного штаба» Гитлера (и ближайшего друга его), будущего имперского министра вооружения и боеприпасов Альберта Шпеера, председательствовал Альфред Розенберг. Было это за четыре года до недолгого командования им оккупированными территориями на востоке. Ревельский немец, был он в прошлом русским подданным и дворянином. И к России его не могло не тянуть. Учился тоже в Ревеле, в Технологическом. В 1915 году, - как раз на самом пике анти немецкой и анти еврейской истерии на фронте и в тылу, - эвакуирован был со своим факультетом в Москву. И там, в паузах между занятиями в аудиториях, - ещё в Эстонии у себя   поднаторевший в китайских боевых единоборствах, - успешно лидерствовал в жесточайших потасовках. В знаменитой,  перманентной, в том числе, - на Гавриковой площади у Хлебной биржи. Между преследуемыми сидельцами модных магазинов Старой Немецкой слободы (все - сплошь скауты-спортсмены) и атакующими их - командируемыми из центра города для этих патриотических мероприятий задирами-охотнорядцами под предводительством Маяковского Владимира. Тогда непременного генератора всех межэтнических скандалов на Москве. Продолжая успешно учёбу, окончил он Архитектурное отделении Московского Училища ваяния и живописи на Рождественке. Отлично защитил диплом по архитектуре именно малых форм. Приглашен был даже на кафедру. Но в 1918 году «сорвался». Эмигрировал в Германию. Из за чего? А из-за «набития у «ЯРА» в Петровском парке физиономии не без известному Леониду Авербаху» (так в протоколе Московской ЧК.). Лицу в чём-то даже историческому: бывшему большевику-налётчику, а тогда главе ассоциации литературных сексотов ЧК (позднее, ВЧК-ОГПУ) - секретарю РАПП (Российской ассоциации пролетарских писателей). Председателю Массолита «Берлиозу» (по Булгакову), которому на Патриарших комсомолка трамваем отрезала голову! Зятю самого Ягоды. За что  честь такая: «по роже, да в перчатке»? За хамство - за оскорбление женщины не титульной национальности.  Точнее, еврейки.
Знающие перчатковладельца отмечали:  евреев он – остзейский немец – жаловать не мог по определению. Но уважать мог. Конкретных. Собственно, как самих эстонцев и своих – остзейских – немцев. Да, уважать мог. В аристократических кругах Эстонии принято было: «трудяг (от труженика профессора до сапожника труженика), кого по эстляндской ментальности уважать следовало, - уважали! Эстония, известно, земля тружеников но и добрых соседей»…Народ с народом уживались в ней  без проблем: с евреями ли, с латышами, с татарами или с русскими с литовцами – всё едино. Но вот в июне 1940 года в Эстонию ворвались советские войска во главе с…советизаторами – евреями, через одного! Того мало, советских оккупантов, априори ненавидимых эстонцами, собственные эстонские евреи встретили цветами и красными флагами! «Невозмутимая» Эстония возмутилась. А тут, сразу же,  заработали внутренние тюрьмы с ночными арестами эстонцев. (Евреев, как правило, не трогали). Начались ночные же облавы… под выматывающее душу завывание моментально перегревавшихся на крутых подъёмах Вышгорода - и вокруг - коробок скоростей прихваченных  захватчиками из России  ГАЗиков-«воронков». Стало известно о зверских  избиениях арестованных. О пытках и. О тайных расстрелах эстонцев…Словом, заработала большевистская мясорубка, в которой непосредственно в самом процессе «рубки» достойное место отводилось евреям, заступивших, якобы, репрессируемых эстонцев. (Что не совсем, или совсем не точно: завести политические застенки схожие с советскими, даже после «фашистского переворота» марте 1934 года в Эстонии, эстонцы-тугодумы не догадались). Пораженная Эстония замерла. Прошло немного времени, и застучали на стыках, защёлкали на стрелках,  завизжали на закруглениях рельсов колёсные пары неисчислимых «краснух» спец-эшелонов, уносящих на Север и в Сибирь теперь уже бесчисленные эстонские семьи…Медленно соображавшая Эстония насторожилась. По эстонски, не спеша, додумывала: что произошло? Вспоминали незабываемый год 1908-й., когда возникли те же судьбоносные вопросы (не таких масштабов и остроты, конечно!). Гадала, что делать?…Пока гадала – негаданно-нежданно - явились быстро соображающие немцы с готовым рецептом: «Macht Juden rein!»…И вот он, - здесь уже, - не гаданный ли, не званный ли – бравый обергруппенфюрер СС фон дем Бах-Залевский…Оглянуться не успели…И  31 октября 1941 года: «В Эстонии больше нет евреев»! На обескураживающем фоне страшной судьбы сотен тысяч эстонских заложников по таёжным урманам Приангарья и бескрайней нежити Енисейского кряжа, схваченных до 22 июня 1941 года…   
…А тогда, в Москве, в 1918 году…«И чтобы в его, владельца перчатки, ауре, - глазами охватываемой и прослушиваемой ушами, - какие-то подонки посмели не уважать женщину!? Женщину-Мать, в принципе! Святое существо!…Что бы посмели они издеваться, - грязно и зло «подшутив» над ней, -  не просто над женщиной, но над  женщиной  преследуемой не титульной нации... Владельца перчатки понять можно – он не просто «рядовой-не обученный» эстонец-гражданин, пусть и потомок немецких рыцарей. Он среди Ревельской портовой шпаны вырос и ею воспитан…». А она в Ревеле умела учить (калечить), раз навсегда, всяческих подонков, посягавших на основополагающую этику своих коллективов, издавна интернациональных.

37. От автора.

…Не полемист, не хочу вспоминать деталей новейшей истории эстонских евреев (Нацизм – он нацизм везде. Везде отвратителен. Что в Европе в веке ХХ-м. Что в Израиле века ХХI-го). Как промолчу здесь и о судьбе самих эстонцев - друзьях и товарищах жены моей (с младенчества её ссыльного) - по жизни с ними в ангарской ссылке 40-х – 50-Х гг. О том, как выживали они  в Сибири после их Национальной, июня 1940-го года, Катастрофы. Проистекшей, – повторяю, не без нашей дружеской еврейской помощи, - до июня года 1941. (Немцы Эстонии страшной участи коренных эстонцев избежали тотальным трансфером их в Германию по договору Молотова-Риббентропа). Тему закрываю. Ни в коем случае не попугайничая, с удовольствием повторю: «Вот, говорят, нация ничего не означает, во всякой, мол, нации худые люди есть. А эстонцев сколь Шухов не видал – плохих людей ему не попадалось» (А.Солженицын. «Один день Ивана Денисовича». Новый мир».1962.№.11). Многое могу к шуховской характеристике прибавить, тоже «сколь я не видел». Но здесь – не о том. Израильская мемуаристика уговорила меня, что «сами немцы - напрямую - в экзекуциях евреев не участвовали. Экзекутировали сами народы, на пространстве от католической Франции и до мусульманской Чечни. Сами табельные соседи. Что известно всем. Хотя, - когда в феврале 1991 года я принёс в знаменитый Иерусалимский институт Яд-вашем документы о сожженных в Мстиславле четырнадцати моих родственников белорусскими их соседями и даже друзьями, - случилось то что случилось. Ветчинные рыла институтских  «инструкторов», или «научников», возмущённо от меня, - возмущённого же, - отворачивались. Не в масть я попал: в то время следовало, оказалось, всё валить только на немцев! «Пхе! Пхекнуло в мою сторону рыло: В Белоруссии - осенью 1941 года - какие могли быть белорусы!»… Действительно – какие?.
Не то, чтобы установки этой я не разделял полностью. Разделял, но частично. Так, на церемонии сожжения шведскими огнемётами мстиславльских яурейчиков друзьями и соседями их в овраге у Шамовской дороги, Ёозеф Краузе, немецкий комендант, отсутствовал. Он в это время руководил процессом «демонтажа» (обдиранием) резных стенных панелей  и потолочных кессонов морёного дуба в доме (перед его сожжением) моего деда Шмуэля Додина.  Прямыми обязанностями своими Краузе вовсе не манкировал. Не сачковал, подобно его высокому шефу Гиммлеру, рухнувшего в обморок на экзекуции при нём женщин с детьми (Факт известный)…В Мстиславле он, Краузе, член ваффен-СС, выполнял личный приказ Геринга-«собирателя». (Шведские друзья деда – профессор Том Эрихссен: «Чем деревянная резьба Вашего деда должна быть менее дорога человечеству, чем каменная – в Кёльне?...(…) И почему человечество вот уже 20 лет (1965 год) ищет панели «Янтарной комнаты» прусской работы, но никак не соберётся всёрьёз поискать резные панели из дома Вашего деда, снятые и увезённые немцами в 1941 году? (…) Разница-то между этими потерями лишь в том, что «Янтарную комнату» можно восстановить. Был бы янтарь и терпение спецов. А  т а к у ю  резьбу – т а к о й  р у к о й   с р а б о т а н о й  -  невозможно!»).
О том – литература. Пресса о том.
И так, немцы при экзекуциях - были «представителями», «инструкторами», почётными командирами зондеркоманд, даже фон дем Бах-Залевскими. Потому, - принимая во внимание характеристику эстонцам, данную и подписанную «самим» Солженицыным, - вопрос: как же нам надо было ДОСТАТЬ эстонцев, чтобы ПЛОХИЕ из них (по Шухову-Солженицыну) достали нас по «Бах-Залевскому»?   
Наконец, «на добрую память»: Впоследствии все до единого герои громкой истории у»ЯРА», включая тестя зятя и зятя тестя, и владельца перчатки возмездия кончат плохо. Без малого исключения, их расстреляет Сталин. По его команде отловят и убьют за рубежом и исключение малое. В том числе, - не без его воли, -повесят в Нюрнберге и самого перчатковладельца. Как будто бы – O keй! Всё, как будто бы! Порядок. Можно спать спокойно. Но несмываемые следы «шуток» московских шутников, - вместе с Розенбергом ушедшие в Германию,-  сохранятся. На благодатной нюрнбергско-мюнхенской почве превратятся (щедро унавоживаемые!) сперва в памяти недоброй в клаасов пепел на сердце беглеца. Потом в жаркие угли злобы. Наконец, в пламя ненависти. И обернутся  неописуемо чудовищным,- ничем кроме встречного пала (а значит новой и ещё большею кровью) неостановимым, - всё испепеляющим верховым  пожаром Шоа или Холокоста (не нужное вычеркнуть). Когда    З А П Л А С Т А А Т    С А М А   Ж И З Н Ь Н Ь  - Т А Й Г А . И, - по Вячеславу Шишкову, -  в испепеляющем жару, поднятом огненными её вихрями, комариками сгорят вообще-то и не повинные ни в чём несчастные соплеменники давно сгнивших шутников  от «ЯРА»…   

38. Монолог Карла.

…В Германии нашлись у Альфреда Розенберга единомышленники. С их подачи он занялся журналистикой. Снюхался быстро с Гитлером. Написал прогремевший программный «Катехизмус». В 1923-1937 годы (самые серьёзные для становления гитлеризма) возглавил, в качестве главного редактора, гитлеровский официоз «Фёлькишер Беобахтер» а потом и само издательство.  В 1933-1945 был депутатом рейхстага. С 1933, тоже по 1945, руководил внешнеполитическим управлением НСДАП, с 1934 отвечая за контроль над духовной жизнью, научным образованием и воспитанием членов НСДАП. И, в конце концов, - до момента, когда в 1946 в Нюрнберге был, наконец, вздёрнут, - командовал даже имперским министерством  захваченных восточных областей…
…Одним словом, Розенберг…
…Был на совещании Гиммлер. Был Кальтенбруннер.  Многие были. Но по составу приглашенных не совсем понятен был смысл сборища. Цель его. Не для того же что бы ускорить поступление гранита в столицу!. Позднее всё прояснилось: Перед руководителями рейха (конкретно, перед Главным управлением имперской безопасности – перед ведомством Кальтенбруннера) встала безотлагательная задача (?!) - «можно ли разрешить в блокированном городе «еврейский вопрос»? Розенберг: «Евреев Ленинграда нам пока не достать, но вопрос с ними решить необходимо…На всех оккупированных нами территориях он решен. А тут… Непорядок!

39. Судьба города Петра.

Был на совещании и мой Дитль. 
Начались разговоры о промышленном потенциале города. О его архитектуре (Розенберг – тот в Петербург явно влюблён. Рассказывал, как «мальчишкой ещё, когда гостил на каникулах у дядьки-петербуржца, без устали, как одержимый, рисовал «архитектурные шедевры столицы и особенно поразительные по вкусу, неповторимые малые его формы…»)… А состоялось сборище тотчас после гибели в огне Бадаевских складов, где 5-8 сентября сброшенными с немецких самолётов фосфорными кассетными бомбами сожжены были абсолютно все наличные продовольственные ресурсы  окруженного города. Вместе с тем, гигантские же мобилизационные продовольственные запасы Кронштадта (на порядки превышавших Бадаевских), - накапливаемые частью ещё с времён дореволюционных, и хранившиеся в скальных «запасниках» неприступной крепости для использования лишь только в ситуациях для державы чрезвычайных, - с мая 1939-го и до начала июня 1941-го вывезены были сотнями морских судов-сухогрузов и железнодорожных эшелонов в …Либаву. Откуда, - в соответствии со вступавшим в силу 11 марта «Планом стратегического развертывания», -  они должны были направляться вдогон десяткам советских армий… Которые 6 июля 1941 года, - в соответствии с тем же «освободительным» планом, - должны были рвануть на запад! На освобождение Европы, по советским «понятиям» истосковавшейся по долгожданным благодетелям. Благодеяния не получилось: вермахт, - в соответствии с собственными, бандитскими, планами, -  двумя неделями прежде «вероломно» успел первым. И миллионы вагонов бесценных продовольственных ресурсов, - практически, «сухого остатка» пота и крови взнузданного, и три десятилетия бедствовавшего и голодавшего народа, - в качестве военного приза  попали в надёжные руки вермахта.
«Сложившиеся обстоятельства прояснили задачу – «прояснил» Розенберг. - Тем более, что штурм города с запада и с юга, - сама необходимость его оккупации, – отпадают на сегодня… Директива фюрера № 35 от 6 сентября об окружении города, надеюсь, до присутствующих доведена! Уточняю мысль фюрера: об окружении с востока, но не о его штурме, который не желателен»…(Потом, в который раз, пошла бодяга с деталями ситуации в городе и известные всем экскурсы в его завлекательную историю. Базар, одним словом).
Базар Розенберг прекратил, заявив: «С запада и с юга город нами надёжно заперт. Но какоё ценой? Очень высокой. Непомерной даже: один наш погибший солдат на семерых убитых русских. И это, когда их армия разбита и бежит! Севернее города Армия Финляндии отбила свои территории, захваченные русскими в ходе Зимней войны 1939-1940гг. Вышибла, - частью ликвидировав, - красную армию с плацдармов, предназначенных для грядущих «освободительных походов». (Взамен одиннадцати убитых русских, оставив на полях сражений одного своего …И это на Карельском перешейке против настороженной армии! Сражаться финны умеют…). И 1 сентября 1941 года остановилась на линии старой государственной границы, надёжно замкнув кольцо окружения – захват Ленинграда в планы маршала так же не входит, по определению. Только что я от него, и он это ещё раз подтвердил. Временная оккупация Петрограда когда-то – да! Такие планы у него были. Но в 1918 году. Тогда, взяв город, он – финский швед - задавил бы большевизм в породившем его чреве. Но Маннергейм не хотел, чтобы спасителями России стали одетые в военную форму финны (в принципе, те же русские!). Или чтобы спасителями были немцы. А мы напрашивались. И в Петрограде нас ожидали. Как требовала этого финская элита…  Маннергейм – боевой русский генерал - представить не мог чужие войска на улицах и площадях своего Санкт Петербурга! Просил Юденича и Колчака… не присоединиться, нет, только русские имена свои назвать-поставить в манифесте впереди его не русского имени!... Не глупые люди. Каждый – личность. Каждый – стратег. Так нет же! «За единая и неделимая» блажь взяла верх! Согласия на выделение из России Великого княжества Финляндии, - которого никто у них не просил, но в декабре 1917 уже санкционировал Ленин, - они, видите ли, дать не могли…Потому потеряли самоё Россию. Один, умерев в безвестности на чужбине. Другой,  пав под чекистскими пулями в ореоле сомнительной славы. И нам, немцам, - всё же без нас не обошлось, - приходится кашу эту большевистскую расхлёбывать» (A.R. «V.B».Informationsblatt.Berlin.10/1941.B. 271)
   Кроме выступления Розенберга были краткие доклады-справки. Дебатов (удивительно!) не было. Выслушано было отмеченное поспешностью и не полной ясностью формулировок и тезисов заключительное слово (особое мнение) самого докладчика, «вооруженного», по старой репортёрской привычке, блокнотом-самобранкой…Детали сумбурной преамбулы выступления не запомнились…Высказанная суть его - на слуху. Кроме того, она кратенько, - отрывками, - имеется в приложении 06113 к упомянутому бюллетеню:
Резюме: «Да, город не берём (Не берём, не берём – сколько можно!). Тем более, что он, силою сложившихся обстоятельств, должно вымереть…Сам по себе. И такой результат полностью отвечает и нашим интересам…(Провидение решило это за нас!)… Известно, что тотчас после большевистского переворота город был захвачен евреями… Хорошо-хорошо, - пусть большевиками, генерал Дитль! Помолчите, пожалуйста, я дам Вам слово!…Но кто по-вашему были эти ваши большевики?...По нашему, и даже по Черчиллю… Прочтите его «Борьбу за душу еврейского народа» в («Иллюстрейтед санди геральд». Великобритания. 1918.).  Они - евреи! С чего они начали? Сразу же выжили, - изгнав, или уничтожив физически, - всё служилое и общественно значимое население…К началу 1918 года, - когда и меня, тогда московского студента, заставили заниматься динамикой питерской  статистики, - в городе истреблено было, бежало и было выселено из него  невероятное число бывших его жителей, - более миллиона»… Кроме того, в Петербурге до переворота проживало более трехсот пятидесяти тысяч немцев-ингерманландцев. Более ста девяноста тысяч финнов и эстонцев-чухонцев. Впоследствии всех их – до единого – кроме расстрелянных, вывезли депортациями на Восток и на Север…Не везде, но подобное было в большинстве значимых городов России. Не только в России центральной…По алфавиту…Вот, например, британские материалы: В Архангельске в 1916 году постоянно проживало 56058  человек… А вот материалы московские: в начале двадцатых годов в Архангельске «тройкой» губернской ЧК Кацнельсона расстреляно более пятидесяти девяти тысяч человек!..
(Сведения по Северному пограничному округу – Архангельская губ. соответствуют: а) Сборникам №№ 1-93418 протоколов Чрезвычайной Комиссии ЦК КПСС И.П.Алексахина по реабилитации (1955-78гг.), и б) публикации «Отечественных архивов» (М.1/1994. С.79. Материалам по результатам действий «еврейских троек» ЧК в прочих Пограничных округах на начало 20-х.гг. опубликованы в статьях «ГДЕ БЫЛ БОГ» 28.02 и 7.03.2002г. в «ЕВРЕЙСКОМ КАМЕРТОНЕ» «Новостей недели». Тель-Авив.В.Д.)…   

40. Социальная статистика.

…К началу 1917 года в Петрограде проживало около миллиона восьмисот тысяч жителей разных сословий. В том числе потомственных и личных дворян более ста тысяч, черного и белого духовенства семь с половиною, Почётных граждан около двенадцати, купцов и промышленников семнадцать. Зажиточных мещан триста. Георгиевских кавалеров и солдат-отставников около восемнадцати. Прочих… «Освободившись» от этих «социально опасных» петербуржцев и, тем самым, «освободив» для себя огромный по тому времени общественный и, главное, «жилой фонд» столицы, мародёры, - пусть «большевики», - захватили город. И, стремительно занимая создаваемые под самих себя позиции (места, должности-синекуры) в государственных структурах теперь уже СОБСТВЕННОЙ СВОЕЙ власти,  начали так же  стремительно занимать жильё, «освобождавшееся» от постоянно исчезавших «неизвестно куда» хозяев. Как всегда и везде у них, начала работать блатная «мельница»: зная, что выживать они могут только компактно - каждый тянет за собою своих. Сперва - на создаваемые под родных и знакомых должности в аппаратах власти, всяческих полиций, управления и обеспечения. Параллельно - на «освобождающееся» и на «свободное» жильё. К 1931-33 годам, - когда Сталин выиграл «жидо-кавказскую» баталию, и только начал чистку, - Петербург (Ленинград) был оккупирован полностью. Очищение его от захвативших город мародёров особенно интенсивно происходило в 1933 – 1938 гг. С пиками в годах 1937-1938. С началом мобилизационной  подготовки к вторжению в Германию – год 1939-й - масштабы санации снизились. Но Сталин очищал Город от служивых мужчин! Семьи, - большею частью многочисленные, - санациями оставались не тронутыми. Более того,  они полнились за счёт активного прибытия новых толп родственников и близких, бежавших от продолжавшихся репрессий, из мест традиционного проживания. С момента начала войны – с июня – бегство в Ленинград стало нормой… Теперь в нём вновь одни евреи, малая часть которых, узнав об окружении, успела сбежать или уже эвакуировано…».

Дитль:
            - Но, кроме евреев и русских - в городе остались и немцы. Балтийские немцы. Учёные. В нём много немцев – учёных, оставленных властями. В их числе преподаватели и профессора. Из балтийских немцев, традиционно, множество – треть – моряков-офицеров и адмиралов флотов. Торгового, военного исследовательского…Старшие и высшие Офицеры Армии…Генералы – их четверть списочного состава действующей армии…Теперь все они уволены…Живут на пенсии…Бедствуют…Доживают, кто как могут, в городе…И их не репрессируют.
             …Есть немцы - врачи. Музыканты. Инженеры – немцев инженеров исторически в России было множество! Что будет с ними, с их семьями…? Что случится с немецкой интеллигенцией?...
И вообще, - через неделю-другую, когда съедят траву газонов, листву парков и кору деревьев…Что будет с ними? Вы понимаете, что им всем конец… Все они вымрут – запасов у них быть не может: в мирное время они голодали, выживая на продовольственных карточках… 
Розенберг:
- Мы выслушали Вас, генерал. Выслушайте меня: я говорю о не намеренно сложившейся ситуации, винить за которую нас нельзя!...

Дитль:
- Но «складывалась» она не без нас с вами!... И теперь мы отказываем в помощи своим…Вы христианин? Тогда вспомните, господин Розенберг: «Доколе есть время, будем делать добро всем, а наипаче своим по вере» (Галл. 6.10)…Или эти слова не для нас?...
Розенберг:
- «Сложилась» она не «плохими немцами», но самими русскими, набившими запасами продовольствия один единственный в городе склад, вместо того чтобы распределить продукты равномерно по районам потребления…Чтобы понять это, не обязательно командовать армией, генерал! Или это мы с Вами, дорогой Дитль,  загнал в Либаву кронштадтские резервы а резервы злосчастного города под рутинную бомбёжку?


Дитль:
- Но единственный продовольственный склад огромного города, - который мы намеревались взять в свои руки, и жителей которого предполагали из его запасов кормить, - сожгли «рутинными бомбёжками» именно мы!
Розенберг:
- Мы, генерал! Мы!... На войне, как на войне! Сегодня мы предполагаем кормить одних, завтра – других!... Или Ваши русские, - ворвись они к нам после 6 юля, - стали бы вести себя иначе? Или по другому, чем вели они себя, сжигая финские элеваторы в голодающей стране в 1939 и теперь, летом этого года?...  Вы что хотите? Ценою жизни тысяч наших солдат деблокировать город, за блокаду которого уже отданы жизни сотен?…Вы бредите, дорогой Дитль?...Помолчите, помолчите, Дитль!…Помолчите!...Всё: приказы фюрера я не намерен обсуждать!…Свободны!...   

Дитль, покидая совещание:

- …Русские, дорогой Розенберг, не мои, а ваши!...
(Ноль-один не в пользу Дитля. Получилось грубо: - «Сам дурак!». Фе!).
И… потом…- Поправился он - Не напоминают ли авторы ставящейся задачи на лафонтенову Лису у сосуда каши с узким горлышком?... Пригласили-то нас – для чего? Нас уверили, что Кувшин ни опрокинуть, ни разбить!  Для чего танцы вокруг него?      
(Теперь один-ноль в его пользу!).
Розенберг, продолжая выступление:
- …И так…До них (до евреев города.В.Д.) нашим службам не дотянутся – они за линией фронта. Пусть  линия всё и решит…Об этом я говорил с фюрером. Мнения совпали вместе с осознанием, что такой город штурмовать нельзя. Хотя у военных резоны свои. …И так, Петербург - средоточие творений великих архитекторов Европы! Уникальный архитектурный заповедник… Задуман и построен как окруженная водою морская крепость. Прикрыт дугою укреплённых районов - от Ладоги до Балтики. Замоноличен уникальной крепостной инфраструктурой береговых и островных фортов.  Защищён мощнейшей корабельной артиллерией намертво запёртого нами в Финском заливе Кронштадтского комплекса. До нельзя, - до полной невозможности ни прокормить, ни расселить, ни разместить, - набит войсками (из него постоянно, – десятками, -  выводятся Ладогой различного назначения, не нужные его обороне, дивизии… Десятки тысяч моряков с по сути мёртвых кораблей достаточно чтобы оборонять город! 
Повторяю: военные штурмовать города не намерены.  Фюрер только что, - 6-го, - подписал Директиву (№ 35), пункт 3-й которой предписывает «Ленинград окружить. Не штурмовать. Отрезать только от России». Хотя сам говорит  осторожнее: «Стремиться к полному окружению. По меньшей мере с востока». И, - заявив 5-го, что «цель под Ленинградом нами достигнута!», приказал начать переброски войск оттуда к Москве… Отныне проблемы города вне наших интересов.
…И потому необходимо позволить абсолютно не нужному нам населению города спокойно вымереть…»…
…Что дальше было на этом симпозиуме людоедов не знаю. Но помнить, что он состоялся необходимо.
…А Дитль - мой Дитль, - который против каннибальских приказов Гитлера ни выступить, ни действовать не мог, - на пике германского наступления, следовательно, на Олимпе популярности и психопатической любви германского народа к своему фюреру, - он показал что был и остался человеком!
Так почему бы не уважать, не любить такого!

41.  «Кондор» рейхсканцлера.

…Сели завтракать. Второй «Кондор» чего-то задерживается… Кого генерал Баур везёт на нём? Неужели Самого?...Может быть. Но о том - никто ни слова: «военная тайна!». А самолёта нет.  Беспокоимся конечно. Благо кто-то из пассажиров сболтнул, что на втором «Кондоре» действительно, - сам рейхсканцлер... Ого-о! …Прилетев, исполнив многочисленные обязанности, поздравив юбиляра и отдохнув, Ганс Баур рассказывал нам вечером в гостиной : «…Перед этим полётом сюда я как обычно выполнил и полёт испытательный. Ещё когда мы рули и разгонялись, я почувствовал, что самолёт тянет в левый крен. Заехал в парковочную зону. Попросил механиков и моего бортового инженера проверить тормоза на левых шасси. Проверили. Дело серьёзное. Если коротко: проверка показала, что тормоза с этой стороны, скажем, не совсем исправны. Их заменили. И мы поднялись в воздух. Однако, опять стал ощущаться сильный левый крен. Из Растенбурга летели – как и Вы с Хане – на Ревель. В Ревеле связались с Хельсинки: финны предложили свой эскорт,  который должен был сопровождать нас до Михели. Над Балтикой погода ухудшилась - там всегда так. К нам присоединились финские истребители. Под проливным дождём летел на 50-и метровой высоте, прижатый низкой облачностью. Видимости почти никакой. Попытался дать знать единственному истребителю, который проглядывался рядом совсем, чтобы соблюдал дистанцию – столкнёмся же, парень! Потерял из виду и его. Прошел море. Землю тоже не видно. Когда шел на полосу в Михели опять почувствовал - снова сильно тянет влево! После посадки «Кондор» оказался примерно в 700-х метрах от площадки парковки, где ожидали президент Финляндии Рюти, Маршал Маннергейм и почётный караул. Когда выруливал туда увидел, что со стороны ангаров несутся сломя голову несколько механиков со связками огнетушителей в руках. И на бегу возбуждённо тычут в мой самолёт. Тут сразу заметил дым и подумал, что – возможно - горит мой «Кондор»…Только этого не хватало!... Остановился. Гитлер тотчас вышел из самолёта, поприветствовал президента и маршала и пошел вдоль строя почётного караула, не обращая внимания на пламя. А оно вырвалось уже из нижней части самолёта. Подбежали механики с огнетушителями. К тому времени когда Гитлер сел в поджидавшую его машину огонь был уже потушен. Но сгорело одно колесо. Воспламенилась маслянистая жидкость в гидравлических тормозах. Решил – всё проще простого: вырулил от конца посадочной полосы до парковочной зоны с неисправными тормозами. Скаты стали шаркать. От трения колеса разогрелись и воспламенились. Но в действительности подлинной причиной всего этого происшествия стал маленький возвратный клапан на шинах. Типа тех, что используются при накачке камер шин автомобильных колёс. Только хитрее конструкцией. Он прикрывается от повреждений завинчивающимся колпачком, имеющим на носике специальную, довольно сложную, заглушку. Вероятно, механик, проверявший тормоза, слабо его прикрутил. Заглушка не сработала (или что-то вроде того – не помню)…Это и создало проблемы при торможении. …Поволновавшись, он был тем не менее счастлив. Счастливы были все его слушатели. Я – тоже конечно: Фюрер был моим Богом!... Дело в том, - как позднее до рассказал Боур, - что если бы перед отлётом самолёт прокатил по полосе в Растенбурге чуть большее расстояние, вполне возможно, что колесо загорелось бы ещё перед самим взлётом. Ничего не подозревая, я убрал бы посадочное шасси, и горящее колесо оказалось бы прямо под раскалённым двигателем. В опасной близости от нескольких тысяч литров бензина. И к тому же обдуваемое мощной струёй забортного воздуха. Большое колесо продолжало бы гореть. Разгорелось бы. И взрыв, - который наверняка оторвал бы левое крыло, - был бы неизбежен…
…Так как пассажиры нашего, первого, «Кондора» под управлением Хане Рейч улетали почти все обратно в Растенбург, Ганс Боур, - задерживаемый необходимостью ремонтом своего самолёта, - уговорил райхсканцлера возвратиться домой  на следующий день.
  …Обратно в Растенбург, а потом домой в Мюнхен, я вернулся с дедом 28 июня – он направлялся в Германию с ответным визитом вежливости. Гитлер прислал за ним своего Ганса Боура с «Кондором» - тогда самым мощным и надёжным самолётом. Эта четырёх моторная громадина, когда нужно было вывозить тяжело раненых из Сталинградского окружения, - вместе с десятками таких же «Кондоров», - брала на борт восемьдесят человек. После короткого разбега, свечою почти, поднималась на высоты не доступные зенитному огню русских. И уходила со своим живым грузом в глубокий тыл. Конечно, этот самолёт Боура был настоящим летающим салоном. В нём была кухня. Кабинет. И спальня, где дед мог в полёте отдыхать (и я с ним). Летели с нами великолепные стюарды. И конечно врачи. Один из которых был постоянный дедушкин…Всё же, дед был очень не здоров…
….Когда поздно вечером 4 июня, в резиденции, смотрел вместе с Боуром кадры кинохроники, запечатлевшие их драматическую посадку, они увидели, что «Кондор» рулил в парковочную зону уже с горящим колесом! И заинтригованный скандальным клипом фюрер спросил за чаем своего Пилота: «Ганс, как такое могло случиться?».  Тот ответил просто: «Просто. Колесо загорелось из-за трения». (Уже в Берлине весной 1945 года он сознался всем нам,  что тогда, в Михели, утаил истинную причину возможной катастрофы, чтобы не морочить фюреру голову, без того замороченную.). И «тот не придал всему этому происшествию большого значения», закончил он свой рассказ в резиденции в день пожара.. Вот так вот. И такое было у немцев возможно во время войны! (Подумал: возможно ли было «такое» у нас тогда же?...Хе-хе-хе…). Другое дело, что случилось это за два года до самого громкого и серьёзного покушения на фюрера – «бомбиста» Штауфенберга в том же Растенбурге 20 июля 1944 года. И за год до ещё шести(!) покушений (Jacgues Delaru. HISTOIRE de la GESTAPO.Paris.Fayard.1962.С.420).

42. Презентация в тамбуре.

Встретились они все в штабном поезде маршала, в тамбуре его салон-вагона, где в это время генерал-фельдмаршал Кейтель и еще двое немцев (один – помянутый фон Белов) поздравляли счастливого деда... О встрече 4 июня 1942 года Маннергейма и рейхсканцлера Гитлера рассказал мне десятью годами прежде самого Карла сам Лейба Абрамович Хентов (он же Ростовский Семен Николаевич, он же Эрнст Генри) — «журналист-интернационалист-рецидивист. Как я его - вроде в шутку – величал один на один». Тот самый знаменитый Эрнст Генри, антифашистскими бестселлерами которого («Гитлер над Европой», «Гитлер против СССР», «Таечка действует в Гамбурге, Вулкан – в Мюнхене», другими) зачитывалось рвущееся в добровольцы всего на свете моё поколение советикусов. Командовавший в 20-х – в начале 30-х гг. в Германии и Австрии отрядами «торпед» (Европейскими – и из родного ГУЛАГа – уголовниками. В силу карточного проигрыша, - и по иным, принятым в криминальном сообществе причинам, - под страхом немыслимо жестокой смерти обязанных убивать всех, на кого будет указано. В свое время, публика эта,  - объединённая в «группы вне правительственного силового реагирования» «Бизань», «Вулкан», «Вера», «Тая» и другие - уничтожая активистов и руководителей, конкурировавших с НСДАП партий и объединений, - сделала всё возможное (и не возможное тоже!) для прихода к власти в Германии Национал-социалистической рабочей партии, и ее вождя.
…Частный эпизод моей повести хочу закрыть цитатою из запоздалого, официального плача-повествования  двух молодых коллег «Семёна Николаевича»: «Мог ли Эрнст Генри подумать тогда, в те далёкие годы, что  разработанные им методы тайного влияния (слово-то какое милое подобрано ДЛЯ ОБОЗНАЧЕНИЯ САМОГО, пожалуй, СТРАШНОГО ПРЕСТУПЛЕНИЯ ВЕКА!) на молодёжные организации и правительственные круги, применявшиеся ОГПУ в Германии накануне прихода Гитлера к власти, - спустя десятилетия, - вновь окажутся актуальными и даже востребованными, и будут взяты на вооружение! но уже не в чужой, а в своей стране. На территории преданного подонками и погибающего государства» (Г.Подлесских, А,Терешонок. «БРОСОК К ВЛАСТИ. Воры в законе». Справочник. Х. Л. М.1994.С.123).
Заканчиваю же справкой собственной : 6 апреля 1990 года,  на Кунцевском кладбище Москвы, состоялось погребение праха скончавшегося 4 апреля писателя, журналиста, редактора, чекиста, коммуниста и национал социалиста Эрнста Генри. («Гражданская панихида происходила в зале Союза советских писателей… Говорили как о человеке легендарной судьбы, интереснейшем историке современности, ярчайшем публицисте-международнике, несгибаемом коммунисте известном во всём мире под именем Эрнст Генри. Сообщили, что его имя всегда было окутано тайной и легендами. Потому… раскрыл его, - в качеств имени настоящего, с настоящей фамилией и датой рождения - Леонид Аркадьевич(?.В.Д.) Хентов, 16 февраля 1904 года – в своей речи здесь на панихиде профессор Яков Самойлович Драбкин. Воспроизводимой в СМИ МИД. Некролог – в НОВОМ ВРЕМЕНИ.16.1990.
А на кладбище раскрытый гроб с телом ГАЛАХИЧЕСКОГО ЕВРЕЯ и пламенного большевика Лейбы Хента покрыт был его соратниками развёрнутым красным знаменем с чёрной свастикой в белом круге. Над ним руководитель общества «Память», - он же секретарь отделения Союза советских художников NN, - произнёс прочувственную речь, раскрывшую не малые заслуги покойного перед национал-социалистическим движением Европы, назвав его мессиею нашего русского национал социализма!  Оттеснившие прочь от могилы писателькую шоблу (от всего этого охреневшую, совершенно) шпалеры штурмовиков замерли апостольски в соответствующих – светлой памяти - формах и регалиях. Произвели дружный пистолетный салют. Родной землёю засыпали могилу. Возвели на нём холмик с православным крестом. Строем вышли. И строем же прошли…по московскому кольцу «А», показать столичным жидам кто тут хозяин. Намёк жиды поняли: началось повальное бегство «первого миллиона»…