Повесть о разделенной любви, ч. 6

Вениамин Додин
Повесть о разделенной любви, ч. 6
Роман


95.МонологКарла.(Продолжение).

…Годы пролетели. Мир настал - холодная война началась. И вашими мальбруками скомандовано было выжившим в ГУЛАГе бывшим военнопленным:  писать в прессу «возмущенные» письма, раскрывающие звериный облик империализма. И замелькали в газетах «воспоминания» сидельцев немецких, японских и финских концлагерей времен давно прогремевшей войны. Помню, где-то в начале 1965 года, налетел я на исповедь в ваших «Известиях» какого-то Либермана-бухгалтера, три года отсидевшего в лагере у Лахти. Порядочный — по всему — человек, написал: «плен есть плен — не Железноводские Минеральные воды... Да, тяжело было, что не в рядах непобедимой и легендарной, а в зоне за финскими часовыми... А кому-то и обидно... Из успевших, до плена, покомиссарить всласть хотя бы в той же Балтии». Понятно было, что Либерман, как и такой же «писатель» в «Огоньке» Елисеев, из колхозников, пытаются финнов не позорить. Во всяком случае, ни в чем их не виноватить. Тем более, претензий к финнам у них никаких: «Да, пленили; да, держали в лагерях; да, выводили на работы — и в котельные тоже (который в Финляндии сродни операционным!), где кочегарами — на самом тяжелом участке работ — бабы-финки только; и на лесоповал, где вальщицами - только все те же финки, бабы и девочки-подростки... Но ведь и кормили не прелой пшенкой, как в красной армии: да еще и лечили всех по-людски — в гражданских клиниках и больничках... Да, было тяжело. Но ведь плен. Война. Тяжело всем! А между строк всех «телег» всех возмущенцев  вопило:
не они же к нам пришли, - едрёна вошь, - мы же сами к ним вломились! И не единожды!.. Такими «письмами в газету» и журнальными очерками о финском плене пестрела пресса. Опусы эти относились к различным периодам взаимоотношений страны советов с Финской республикой. От побоища, учиненного «белофинном» Маннергеймом собственным своим, - и пришлым из коммунистической России, — куусиненам; через «Северную войну» 1939–1940 годов на Карельском перешейке, где «непобедимая и легендарная» (с взаправдашним Куусиненчиком за пазухой) получила по зубам все от того же Маннергейма на «линии» его имени.
А «писатели» все писали. В раздражительном тоне, с явным ожесточением на невозможность написать «всю правду», выдержаны были и повествования авторов всех полутора десятков «писем в газету», что пописывали сидельцы финских лагерей 1939—1940 годов парой десятилетий позднее.
Разительнейше отличались от них «свидетельства» советских евреев, бывших пленных Второй мировой войны. У этих обида была на финнов особенная - злобная: «финскими гитлеровцами попрана была их полная свобода!», «угнетена барачной атмосферой» и «не качественным однообразным питанием». Все обязательно, это сквозит со страниц всех «воспоминаний-жалоб»,  финны «унижали советского человека физическим трудом»! Писали-то эти новости опять же те же самые гербсты, рохлины, броневицкие, котлярские, гринберги, ураны- (или урманы-) урмансоны в абсолютной убежденности, что физический труд не для них... Если только не в родном ГУЛАГе. Потому «советского человека» зацепили они напрасно: проще и честнее написать бы «нашего человека»... В смысле, вашего... Извини...
(Распечатывая откровения Карла, я проверял всё им цитируемое по первоисточникам, если таковые наличествовали в природе. И вовсе не потому, что не доверял ему. Кому же ещё мог я доверять?! А по привычке-натуре: исследователь, имею обыкновение подвергать сомнению каждый мною лично не прощупанный факт. Не поленился и тут: съездил на Левобережную. В залы периодики, переведенные сюда с Моховой. Сошлось все - до обидного: Маркус Гербст «отличился» в «Московской правде», Лев Котлярский — в «Водном транспорте», Рохлин Лев — в «Венгерском обозрении» (эвон куда заставили человека написать!), Давид Уран-Урмансон — этот аж в «Комсомольской правде»...И т.д. И т.п.)
В качестве «гневного обвинения» деду-белофинну, во всех опусах, — все  непременно и все обязательно - «растоптанное достоинство советских бойцов и командиров... самим фактом... содержания... их за проволокой»! Понял, дядюшка? Это — о радетелях-то, о защитниках-то свободы и независимости Финляндии, пытавшихся «отстоять» ее — к счастью, безуспешно — аж в трех бандитских военных кампаниях-налётах!

…Меж тем, время напомнило и о долге победителей перед гражданскими жертвами побеждённых. Перед населением немецким — перед миллионами стариков, женщин, детей рейха, живьем сожженных в результате налетов на его мегаполисы в 1943–1945 годах десятков тысяч английских и американских бомбардировщиков. Перед жителями Токио и десятков других огромных и перенаселенных японских городов, задолго до «конвенционных» убийств в Нагасаки и Хиросиме, превращенных американцами в погребальные костры, — истинные Холокосты и Шоа! Если эти хитро-мудрые определения в действительности подразумевают сожжение живых людей. Но, никоим образом, не сожжение тел мёртвых в крематориях. В чём дружно заболтавшие мир интересанты, было, уже всех нас убедили.
Напоминальщикам напомнили: победителей не судят – слишком дорогой ценой досталась победа. Ну, точно, как некоему питерцу-интеллигенту по легенде, - укравшему чуть подправленные вором диски с не им  сканированной  рукописи, - досталась электронная версия романа автора о детстве.  На просьбу украденное возвратить – ответ явился, показавшийся достойным перевода на бронзу латыни:  «Мне они дорого обошлись!». Однако же, с бронзой не выгорело. Американский кузен -  генерал Интерпола, коего автор «удивил» оригинальностью рассуждения вороватого питерца, - остудил: - Обычный ответ незадачливого, схваченного на вскрытие сейфа «медвежатника» в мире, где тон задаёт левая пакость! На требование вернуть награбленное полностью, высокий суд всерьёз,  дабы не сильно раздражать угнетаемое не арийское меньшинство,  компенсирует ответчику из украденной суммы расходы на… лечение содранной «задиром» кожи на руках, уникальную газовую горелку, и даже на дорогостоящую горючую смесь для неё…   

С победителями снова не получилось. Тогда жульё, немедленно, — в который-то раз, — опять возобновило  «поиск», где бы и чего бы еще по отгрызть у побежденных!..
С ходу отпала Япония, - но на неё – известно - где влез, там слез: она вновь потребовала международного расследования гибели ее населения. И не в результате не только атомной бомбёжки Нагасаки и Хиросимы. Но Токио - в январе 1941 года, когда сгорело 170 тысяч. Самими японцами по навороченного - по натворённого в том же Китае,  прогрессивную общественность не занимало. Во первых, потому как…там всё происходило с китайцами. Конечно, всё по той же помянутой выше причине. И «за…давностью»!).
Ну, с немцами — с этими проще: виноватые во всем и всегда (как и в году 1918-м), они, повинившись, законодательно начали компенсацию пострадавшим от их рук. С попытками интересантов ободрать чешских, словацких, французских, итальянских, балтийских и прочих «фашистов» не получилось: все они или в победители махнули, или превратились, аж в дважды демократы. И, - покрутив утёршемуся ишуву своими эректированными от возмущения гениталиями, и сделав ему козу,  - отвалили…
Вот тут-то снова и вспомнили о финнах: как же - «Друзья Германии!», «союзники Гитлера!», противника товарища Сталина! Что особенно возмущало и оскорбляло самолюбие еврейской общественности, что не давая ей заснуть? Так это то, что с евреями у финнов получилось почему-то не по правильному. Не как у всех нормальных людей. Даже не по-человечески как-то! Подумать только: еврейская община Финляндии, как вошла в войну, так и вышла из нее — невредимой и… процветающей! «Сволочь белофинская!». Надо ж так!
И, верно, единственное место в Европе, где евреи жили себе, поживали, добра наживали, и даже свободно — по службе (!) — со своими немецкими коллегами всех званий и рангов якшались. Как же это дичайшее обстоятельство пропустить и финнам не нагадить-не напакостить!? Тем более, гадить и пакостить, - помахивая замечательным сальдо Большого погрома - можно пока без опаски и безнаказанно…Даже после настойчиво подзабываемого стадом интересантов  Ч.П. 8 августа 1942 года…В результате ошибки связистов Житомирской ставки Гитлера, скандальное это «происшествие» стало известно всему свету. Эхо его (а за тем и плёнка с записью) обошли планету. Подробности растиражировали СМИ. А память о нём, безусловно, обретёт, когда ни будь персональные Скрижали. В назидание. Или, возможно, чтобы - хотя бы задним числом - стыдно кому-то было…

…Словом, 30 июля 1942 года Гиммлер прилетел в Хельсинки, чтобы решить судьбу Швеции (Гитлер  уже, было, расчленил её: «Финляндия получит северную часть с финским населением и норвежской гаванью Киркенес. Центральная и южная войдёт в состав Великого германского рейха. Норвегия…Норвегия… - эта будет аннексирована. Потом. После окончательной победы».
Можно, конечно, вновь поговорить о «бреде бесноватого». И по рассуждать о Его Утопиях. Но вспомним – кто способен – что в эти самые дни Его армии, - заглотив Белоруссию с Украиной, - рвались к Волге. Осаждали предгорья Кавказа. Стремительно шли по Северной Африки. И, - дай бог памяти, - давно захватили уже почти всю Западную Европу… (Истории проблемы этой больше касаться не буду. Не моя она). Между делом, Гиммлер намеревался будировать и еврейский вопрос в Скандинавии «который финнам – сказал походя -  пора бы решать». Финский министр иностранных дел Виттинг всячески уходил от разговоров с ним по этому поводу, елико возможно их оттягивая…  В беседе с врачом-мануалом рейхсфюрера, Феликсом Керстеном, сетовал: «Боже! Это самое чудовищное, о чём мне приходится думать! Финны – достойный народ, и мы скорее разделим с евреями их судьбу! Мы никогда их не выдадим… Хотя…Хотя практически мы - оккупированная страна! И немцы, безусловно, не уйдут из Финляндии без боя… Сегодня утром, в одиннадцать, Гиммлер улетел в штаб-квартиру Маннергейма, чтобы получить Большой крест…Он, думаю, будет  говорить с маршалом о том же»
…Разговора «о том же» не получилось. Дед просителю сказал: «Господин Гиммлер, - вы добрый товарищ моего сына. Он уважает вас. Мне известны Ваши проблемы. Потому обязан говорить правду… Ставить вас в неловкое положение не хочу»… Ясней ясного…С тем гость и отлетел. И 7 августа был уже у Гитлера. 
А 8-го произошло вот что: разъярённый докладом Гиммлера (по возвращении того из Финляндии, где рейхсфюреру, - как мы уже знаем, - вежливо указано было место) Гитлер - не остыв - приказал подключить себя к оказавшемуся под рукою «громкому» телефону  (для селекторных совещаний с командующими фронтами). И велел, не медля, соединить его с кабинетом деда в Миккели. В состоявшемся тотчас личном разговоре он сказал, что «по дружески» требует(!?) «разрешить, наконец, вопрос с евреями!»… Открытым текстом. Без экивоков и zirlich-manirlich.
…Маннергейм (напомним, не финн-чухна, а чистокровный балтийский немец) тоже без экивоков и zirlich-manirlich ответил: «У нас в Финляндии евреев нет. У нас есть только финны. Но, хотя некоторое количество наших граждан ходит в синагогу, наш народ никогда не поддержит преследование финнов за то, что они «неправильно» славят Господа. На эту тему прошу больше не звонить».
Дед-то мой, - в душе он не так политиком был, или даже руководителем Финляндии, - он, прежде всего – и всегда - улан. Офицер уланский, значит, из тех, кто «с дам денег не берёт!». И что «Честь, это верность!» знал прежде «первооткрывателя» этой истины Гиммлера-романтика с его Чёрной гвардией… Верность, прежде всего, к доверившемуся ему финскому народу, частью «ходящему в синагогу».
«Историки», - в том числе биографы Гитлера (с безопасного – по времени – расстояния), - любят уточнять, что после этой беседы «фюрер, якобы, катался где-то по полу и в ярости что-то такое там грыз…»… Заче-ем так-то! Не было этого: не грыз он ничего, не катался ни по чему. Хватило «отсутствия поддержки народа». Не было и слов о том, чтобы «больше не звонить». Утверждаю потому, что знаю от деда. И, - «от врать не могущего», - Баура. Не было их, этих слов. Не могло быть! Как, впрочем, понимаю и тех евреев, что «сладкому» слуху этому внимают и  распространяют его дальше…Множество людей мечтает наказать, - словом хотя бы, осадив, -  ненавистное нацистское чудовище. Однако, из за обидной, - до сумасшествия доводящей невозможности сделать такое самим , - ничего не имеют, чтобы вместо них, совершил Это, кто-то другой. Более смелый. Более мужественный. Более  отважный и достойный. А если совершил Такое ещё и Сам Рыцарь-Маннергейм! Да ещё задолго, до «8 августа 1942 года», остановивший  финские войска на линии «старой границы». И, априори, наотрез отказавшись бросить их на Ленинград! На город многим родной и близкий! Да и забитый ещё и евреями тоже - из за внезапности его окружения … Ого! Без фантазий тут не обойтись.
К слову, мне очень важно, - и я горжусь особо и тем тоже, -  что мой незабвенный дедушка отказался наотрез участвовать даже «в предварительном обсуждении проблемы, которая может возникнуть в случае блокирования вермахтом Ленинграда». Точнее: в обсуждении «плана ненасильственной очистки его от большевистского населения голодом». Благо, «отцы»  города уже сделали всё, чтобы эту каннибальскую затею обеспечить и облегчить.
…Тщательная многомесячная «не насильственная» очистка началась 6 сентября внезапным налётом шестёрки Юнкерсов-пикировщиков, выскочивших из за стеклянных арок-перекрытий  Балтийского Вокзала. Выскочила под блестяще организованные «минуты молчания» шести противовоздушных колец ПВО из десятков зенитных трёх орудийных батарей и сотен комплексов счетверённых зенитных пулемётов.  «Шестёрка» сходу зажгла склады, которые горели не одну неделю… Горели продукты страшно – подойти к полыхавшим кварталам невозможно было…И не одну неделю «умирали» ленинградцы, - зная, что уже в капкане, и глядя, как сгорает их жизнь…С пикирующими Юнкерсами всё ясно – вроде бы работа  германских люфтваффе. Не придерёшься. Но считалось, ясно всё - и с бездействием ПВО… Чья-то «Горячая любовь» и здесь – говорили в открытую - сработала… С миллионом убитых голодом ленинградцев ушла не только их жизнь. Ушла правда об убийцах.    

96.  «Собирание евреев».

…Н вновь всплыла из нетей легенда о «депортации евреев из Финляндии в Германию». И, - за развернувшейся провокационной кампанией против финнов снова, - оседлана была байка о «тайне» организации «еврейских зон» в лагерях военнопленных. А за тем и угрозы: «Разберемся! Докопаемся! А нет — мы прессу, мы сам НАРОД поднимем!»...

Сказанное выше, не домысел Карла, но слова конгрессмена Мокли, друга моих родичей в США. И произнес он их — и не единожды — во время наших с ним бесед в доме моего племянника Женни Ахтер в Гетесборге, штат Мериленд. Он «залетал» туда ночами, чтобы всласть пообщаться с нами — с явившимися из России сестрой и братом близких его друзей и... избирателей. Мысль «ободрать финнов» захватила его. Сам ли он был её генератором? Или позаимствовал у постоянных искателей «где и что плохо лежит»? Не знаю. Но ухватился за идею с хорошо знакомой мне нахрапистостью и напористостью. Я почувствовал это сразу, еще во время поездок с супругой по своим родичам там, в Америке. И по приезде в начале декабря в Москву тотчас налетел на свежие публикации в прессе, не оставлявшие никаких сомнений в том, что кампания «по обдиранию» уже организована и стремительно набирает темпы. Сердцевиной этой новейшей анти финской провокации стало всплывшее из свидетельств бывших военнопленных-евреев в Финляндии упоминание о существовании в 1942–1944 годах еврейских лагерных зон. Они действительно были — эти зоны. Их организовали в начале или в середине 1942 года. Зачем? С какой целью? Кто? Это требовалось срочно прояснить! «Правильный» ответ на вопросы обернулся бы для теряющего избирателей конгрессмена Мокли свежим и надёжным электоратом! И потому авторы «страшной» сенсации уже пригвождают «финских нацистов»-изуверов глубокомысленным утверждением: «Эти зоны организованы были лишь с одной целью — собрать в них военнопленных евреев и выдать немцам!». Не очень понятно, правда, зачем было устраивать мороку с организацией «еврейских» зон для «последующей выдачи евреев Германии». Известно ведь, что за взятых в плен, - в том числе за евреев, - финны в «амбарных книгах» у своих советских оппонентов не расписывались. И, в случае чего, каких-то четыреста, или даже триста всего, плененных ими евреев или не евреев — о чем разговор?! — всего и нужно было отогнать в ближний лесок... Как и практиковалось белофиннами в 1918 году; не ко всем врагам, конечно, но  в отношение излишне - не по северному климату - разгоряченным кровью мародерам и красным комиссарам. Своим или российским, большевистским. В их числе еврейским, естественно, из тогда особо лезших на рожон и домогавшихся пули. Лес – кругом. «Шлепай» - не хочу!... Так нет же: «еврейские зоны создавались Маннергеймом, чтобы отобранных евреев проще передавать немцам»! «Но передали-то восьмерых подонков, всего-то!». «Да! Но евреев! Евреев!»
С порога отметаю эту подлую националистическую дискриминационную философию! Эту дикую политику «двойных стандартов»: немца-эсэсовца, отловленного союзными войсками, следует  не медля передавать британской или Американской,  или русской, или Бог знает ещё чьим спецслужбам, что бы того обязательно вздёрнули; еврея же - Нквдешника, или (что неизмеримо гаже) уличённого активиста-«советизатора» в странах Прибалтики или в восточных Белоруссии и Украине, -   на котором крови, что на бойне, - передавать немцам нельзя! Потому что его тоже вздёрнут… Потому что, - снова как в сказке про Белого бычка, - он еврей! Ну и хрен с ним – туда ему, подонку, дорога!... И опять: так он же еврей! Еврей он! Господи, Боже мой…
Спрашивается, зачем же службам безопасности Финляндии самим возиться с этой само тиражируемой мразью?...
— Боже упаси! — перебил меня Карл. — Наш добрый знакомый Ионас Якобсон — глава еврейской общины Финляндии в годы войны, и даже коллега деда по правительству — просил моего старика позволить финским евреям шефство над советскими евреями из военнопленных. Тогда-то и узнал маршал о пленённых евреях. Замысел он, конечно же, одобрил: «Почему нет? - Предупредив, однако, о возможных сложностях. - Евреям община поможет, это хорошо. А не евреям? С не евреями как? Тотчас обида. Зависть тотчас. И юдофобская реакция тут как тут...»
«Она и без того цветет, -  остудил его Якобсон, — мордуют евреев. Свои».
- «Вот видите. Потому, если опекать одних евреев, соберем ка их в отдельные зоны - я распоряжусь, и с Богом!..»
Распорядился.
…Опыт «собирания евреев» был у него с 1909 года: по просьбе твоей мамы, - «владевшей вопросом», - он добился выделения для солдат – евреев - отдельных палат в Балтийских госпиталях. Сумел даже организовать «еврейский» лазарет в Вииппури, чтобы, - изолировав их, - уберечь, таким образом, от «улицы». «Неравнодушной» к ним, - скажем так, - из-за еврейских предпочтений в драматических событиях 1906 года (Когда в прибалтийских губерниях, – Финляндии, Эстляндии, Лифляндии и Курляндии, восставших против жестких действий Российской администрации, - евреи приняли сторону Царского правительства. Иначе говоря, пошли против своих соседей - титульных народов. С которыми до сих пор жили мирно)… 
…Если всерьез: не понимаю до сегодня, почему дед фактически укрыл от возмездия в этих зонах и евреев-преступников? Тех, что до пленения, в подлейшей роли мародёров-«советизаторов», успели пограбить и залить кровью Восточную Польшу и Прибалтику?...Не понимаю.
В связи с назойливыми попытками интересантов спровоцировать «прогрессивную общественность мира» на осуждение правительства Финляндии за «планы передачи евреев-военнопленных германским службам», - пугая её непрерывно повторяемым словосочетанием «еврейские зоны,  еврейские зоны!», - я вспомнил слова старого приятеля дедушки. Тот сказал: Сталин, не мог примириться с тем, что Финляндия вышла из грязной (Второй мировой) войны не только не покорённой, не только не оккупированной, но и чистой! Никто не посмел предъявить ей обвинений! В том числе, даже в военном альянсе с гитлеровской Германией, которая де-юре была почти до самого конца войны ее союзницею. Раздосадован он был чрезвычайно: то было ещё одной, если на самой звонкой, пощёчиной кремлёвскому сидельцу. И, быть может, самый обширный излом конструкции его стареющего и рушащегося душевного равновесии. Излом, связанный неотделимо с тайными, сугубо личными обстоятельствами (На кои очень осторожно намекнул офицер Генерального Штаба  Новик, - сперва, тайно, в дневнике, а спустя годы, – в скандальных эссе, опубликованных на станицах «толстых» московских журналов. «В России всё тайна  - ничего не секрет». «Война не была объективной необходимостью. Это был личный каприз Сталина, вызванный неясными пока причинами». О причинах – ниже. О не ясности самого каприза - внезапного и никак не мотивированного начала «Зимней войны». Акта спонтанного - вспышки истерического психоза, если точно. О которой, естественным образом, и «не был поставлен в известность даже Шапошников». (Мотивы её исследованы были накоротке и в повести автора «Густав и Катерина»).  Хотя сотрудник ГРУ Новик мог бы о них знать, – «открытым текстом» - анекдотами, - разлетались они по кухням Москвы. И почему-то…связаны были  с именем «известной всем строптивой старухи, не желавшей воздействовать на старика-любовника»…
Если бы поминавшаяся досада его возникла лишь в 1944 году...
Первых вождей советской России, - которая и построена-то была на германские деньги, - уже с самого начала существования - с 1917 года - ревниво бесила сама возможность подобного же германо-финского альянса. И только уже Сталин, придя к власти, понял, что финские здравомыслящие политики никогда не ориентировались на Германию. Ни в первые месяцы большевистской экспансии в Финляндию в начале 1918 года, ни, тем более, после прихода к власти в Берлине национал-социалистов. И здесь тоже решающее слово принадлежало опять же деду.
А события развивались, будто сами по себе. После первых своих «успехов» в Эстонии, Латвии и Литве, - «Сталин… ополоумел, что ли? Закусил удила - ему, как выражаются теперь, изменило чувство, реального. Он позволил себе, втянутся в анти финские провокации, потребовав ультимативно «незамедлительно вывести войска подальше (!) от советской границы на Карельском перешейке — на 20—25 километров... Он был уверен: стоит ему предъявить ультиматум, тем более начать боевые действия, как шантажируемый им Маннергейм поднимет руки. Чтобы наверняка сломать и добить окончательно старого финского маршала  складывавшимися обстоятельствами», Куусинен был вызван в кремль и подмахнул Молотову... Договор о взаимопомощи и дружбе между СССР и... какой-то никому не известной Финляндской демократической республикой... 14 декабря 1939 года, СССР исключили из Лиги Наций. Сталин ответил, что это нелепое решение... вызывает ироническую улыбку и способно лишь оскандалить его незадачливых авторов. И, - что бы, враз, ослепить и оглушить паршивую чухну, - а на самом деле, чтобы прийти в себя, - бросил 30 ноября 1939 года на Финляндию бомбардировочную авиацию и несколько армий! Отбомбившись по мирным городам и весям,   советские войска на всём протяжении фронтов – от Финского залива до Баренцева моря – ввязались в тяжелые бои с… совершенно непонятно как, но неожиданно мастерски, выстроенной обороной маленькой страны. При чём, новый Мальбрук, - то ли от наглости, то ли от глупости «советников», - отвёл на всю финскую кампанию «от силы» 12 дней! (Реально же, только две недели потребовалось для того чтобы считанным - не разгромленным финнами - войсковым колоннам достичь внешних границ так называемого предполья (Ни на каких картах, - ни в натуре, якобы, - не просматривавшихся. И, для наступавших советских армад, не видимых). Это 32-42 километровая в глубину полоса инженерных заграждений и 30 рядов колючей проволоки. Это непреодолимые для людей и техники лесные завалы и гигантские противотанковые «волчьи ямы» глубиною до 10-14 метров, о которых наступавшие понятия не имели. И как преодолеть их не знали… (Имели, знали, оказалось! О том в тех же эссе, - а прежде, в своих же донесениях, хранящихся в Первых отделах всех армейских штабов, -  рассказал тот же Новик. Офицер ГРУ Генштаба. «Исследовавший» злополучное предполье на местности!). «Все мы, работники оперативного отдела Ленинградского ВО, - пишет он, - пользовались так называемым Чёрным альбомом, в котором содержались все исчерпывающие данные по укреплениям - предпольным  и Линии Маннергейма.  В альбоме были фото, аэрофотоснимки и характеристики каждого ДОТа: толщина стенок, наката, вооружение и т.д., и передовых и главных укреплений  Карельского перешейка. Позднее, уже работая в Разведупре, я опять видел этот Чёрный альбом. Он был и в штабах действующих войск на перешейке. Как же смели руководители правительства утверждать, что таких данных не было? Виновно в неудачных начальных действиях войск само правительство, и в первую очередь…лично Сталин!»       
Правда, ни наступавшие, ни правительство не имели понятия и о том, что оружия у финнов, практически, ещё не было. «Не завезли!», как у нас в совке говорили. Не наковали ещё. Были привычные,  будто родились с ними финны - финские ножи. «Финки». Которыми они, - охотники и лесовики,  - с пацанов, мастерски «работали». Было по 8 патронов на каждую из четырёх тысяч старых австрийских, - времён «Graf Radetzky edler Degen», - винтовок-манлихеровок (венского завода-производителя). Кем-то из щедрых  скандинавских соседей подаренных, чтобы или помочь, или склады свои от хлама очистить (Тем не менее, из которых финны исхитрялись бить не только белку в глаз)…Остальное потом появилось. Позднее. В основном, уже к концу войны. Но с тем, - что они уже имели, повторюсь, - работали финны умело (Именно, работали; народ-то финский – он ведь не бомж на собственной земле, не разбойник ей, не завоеватель – защитник он. И, не смотря на то, что выпить и он не дурак, меру знает. И,  ещё какой, трудяга - поискать).       
…И вот, только за этим всем непреодолимым предпольем, - со снайперами  по границам лесного (а где было, то и дорожного) обрамления, - армию-агрессора ждали, - затаившись под еловыми лесками и засыпанные снегами, - передовые полосы собственно  укреплений самой той «Линии Маннергейма»…
Руководство СССР, - «перед фактом мужественного и блестяще проводившегося сопротивления финской армии», - самым банальным образом растерялось…С головою ввязавшись в тяжкие бои, - по-бараньи упёрто считая войну с «какой-то Финляндией» делом скоротечным и предрешенным, - оно – повторимся -  не озаботилось даже «поставить о начале ее в известность своего… начальника Генштаба - Мозг Армии!».

97. «Братья-близнецы».

— «Не позаботилось»? (Далее, вновь, слово автору)... Оно, Карл, возможно даже не захотело! Ведь кто-то из этих кремлёвских приматов мог знать, что Шапошников был категорическим противником любых недружественных акций против страны, в которой Карл Густав Маннергейм занимал высшие государственные посты. даже мне, мальчишке тогда, было это известно!
Густав - старый друг Бориса Михайловича еще со времени, до Первой мировой войны. Шапошников уважал Маннергейма. Он даже тайно благоволил ему. Потому, узнав о боевых действиях в Финляндии, он с юга — из санатория — бросился в Москву, где совершенно растерянные подчиненные тут же посвятили его в подробности позорнейшего поражения «непобедимой и легендарной».
«Потрясенный, — рассказывал мне двадцать лет спустя Мерецков, — хватаясь за голову, бегал он по кабинету, восклицая и повторяя одно и то же: “Боже! Что наделали! Ай-ай-ай! Осрамились на весь свет! Почему меня не послушали?! Почему даже не пре-ду-пре-дили? Боже! Ай-ай-ай!..”»
«Охи» Шапошникова — слово в слово — передал мне и бывший его сослуживец, поминавшийся выше генштабист Виктор Павлович Новобранец (Новик). И сетовал: «Да, Борису Михайловичу было чему ужасаться. Невежды и трусливые подхалимы ввязались в войну, не сообщив ему, человеку, которого — одного из всех своих приближенных — диктатор слушал!... Сталин... сорвался. Сломя голову ринулся на финские скалы! Волком набросился на легкую, казалось ему, добычу. Сам взялся заведовать войной, назначив себя членом военного совета фронта. И, не чуя беды, - в сорокаградусные морозы и в снега по пояс, - погнал по-летнему одетую, не обстрелянную массу войск, на невидимые под снегом, и оттого ещё более страшные минные поля и замысловатые смертельные ловушки. На «сюрпризы», отработанные гением столетиями защищавшегося от завоевателей народа охотников и лесорубов. Но то началом только было! Во сне даже не видавшие северных хвойных чащобных лесов, солдаты и командиры ужаснулись! (Это потом, к концу уже войны, стали подбрасывать в Финляндию свежие части, набранные из енисейских и ангарских сибиряков-чалдонов, потомков высланных туда забайкальских казаков!). Армия вынуждена была передвигаться колоннами, протаптывая-тараня «траншеи» в снежных массивах. Авангарды их тотчас останавливались, накрываемые - непонятно откуда - снайперским огнём финских стрелков и артиллерийской шрапнелью.  Тут же застревали, идущие вслед. Огонь теперь уже переносился и на них. Ответить же на огонь… Как?.. Куда?... Чем? Вооружен-то был «авангард» - «Армия вторжения» - Мосинскими – старше Маннлихеровок - трёхлинейками ХIХ века рождения. И пушками времён… только что не «покорения Крыма»…
По крайней мере, десятилетие готовились и накапливались гигантские арсеналы новейшего оружия. Горы его, Монбланы его, достались летом 1941 года Гитлеру. Что за преимущества были у него перед теми же Тимошенкою и Мерецковым, собиравшими армию к финскому походу?...Ума не приложу…   
…И вот, наступавшие, они сотнями, тысячами укладывались, - сраженные огнём и морозом, - в снежную перину… Убитых и раненых – тьма уже... А противника – нет, как нет! Молчание, выматывающее душу! Только редкие, экономные, одиночные выстрелы снайперов из глубин бесконечно загадочного, страшного черно хвойного леса…И каждый – в цель!... А у «наступавших» - истерические приказы: «Вста-ать!» не на долго поднимают из сугробов замерзающих... Приказы «Вперёд!» на шаг, бросают вперёд…Не на долго…Озверевшие комиссары, наобум, - чтобы погасить собственный страх, - стреляют «трусов»…Но «трусы» - все…Санитары – их финны не трогают – ползком, лёжа на лыжах и бодая головами снежную толщу, проминаются к кричащим. Чем-то помогают на месте. Но…напоить, даже умирающего нечем – водка во флягах замерзает (вода, тем более). Вместо воды – горсть снега…Спирта нет – «не завозят». На морозе кровь из ран истекает свободно – не останавливается. Не свертывается… И полуживого бедолагу на шинели, или на редких детских санках, тянут «в тыл», где негде согреться (палатка только: «печки-то тоже не завезены!»). Как работает полевая медицина?...В первый месяц войны - тяжко. Никак, практически: пытается спасать «раненых морозом». И - от голода. Завозимый ночами хлеб, на пайки, рубится топором. Лучше бы  пилой. Да где взять пилу?... А впереди у вырвавшихся из этого пред польного ада - первые ряды всё ещё не видимых за снегами и лесом, но с мистическим ужасом ожидаемых заграждений и ловушек… А до самой, до «Линии», немыслимо далёко ещё! До неё дожить ещё надо… А там, дальше…
Что вспоминать – теперь все знают…Умные теперь все…
…«Через двадцать с лишком лет после того Мерецков, командовавший тогда одной из трех армий, на мой бестактный, конечно же, вопрос о его постыдной роли «Чего изволите?» при рябом подонке, зарычал зверем, завопил истерически: «Молча-а-ать, щенок!!! И не сметь спрашивать такое, мальчишка сопливый! Я, чтоб ты знал, “чегоизволителем” никогда не был и спорить изволил!... И спор мой — мать-распромать — аукнулся мне твоей Лубянкою да Сухановкой, да ребер ломкой…Да ... саньем на лицо!...У Гинзбург читал? Нет?...Не знаешь… Вот так...»

Секрет всей этой параноидальной мешанины, всех   этих беснований и непотребств, прост: Сталину уже известно было (как, бывало, моему отцу-экстрасенсу незабвенному), что Гитлеру известно всё, о его тайных  приготовлениях захвата Европы. И что тот намерен, тайно же, деятельность эту вероломно пресечь. Зная, - что Сталину о том известно! Значит, война? Война! Но к ней Сталин не готов – нужны, по меньшей мере, ещё хотя бы пара лет…Как вырваться из западни, в которую сам себя вогнал? Одна возможность: попытаться, - если ещё не поздно, - лишить Гитлера главных источников стратегического  могущества его Армии, неудержимо наступающей на западе. Пока она наступает. Пока занята…
Не нужно выставлять Сталина дураком! (Как не стоит бесноватым дурачком «выставлять» и Гитлера. «Бесноватый», - играя, захватив кичливую Европу и «развернувшись», - выломал зубы восточному дракону. Вышел за год к Волге и Кавказу. Возвратился за два с половиною, отстояв христианскую (пусть европейскую) цивилизацию. «Между делом», - повторю ещё, и ещё, и ещё раз как бы то ни было мне больно, - реализовав извечную мечту европейцев очистки их континента от «избранных» советчиков и учителей. Чтобы обратно загнать этого «бесноватого» в бункер имперской канцелярии потребовалась мобилизация объединённой  мощи  великих государств - США, Канады, Британии, СССР и чудовищная жертва-катастрофа России. Народа русского.  Потерявшего в развязанной  Сталиным и Гитлером войне большую и лучшую свою часть). 

Да, дурачком Сталина выставлять не нужно. Он никогда не поступал дурацки. Он просчитывал каждый свой шаг. Просчитал он и проблему стратегических ресурсов Гитлера. И вот 13 июня 1941 года, на румынской границе, где годом прежде завершилось «освобождение» Бесарабии, «возникает» гигантское образование – «9-я горная армия»! (Формирующаяся там уже второй год). «Под прикрытием Сообщения ТАСС, - пишет Суворов в своём «ЛЕДОКОЛЕ», - формируется уже не просто ударная армия вторжения в Румынию. Армия готовится стать сверх ударной. Самой мощной армией в истории: она должна изменить стратегическую ситуацию в Европе. Удар по Румынии – это прямой удар в сердце Германии. Это остановка всех танков и самолётов, всех машин, кораблей, промышленности и транспорта». Перед  этой армадой – по определению, не боеспособная румынская армия. Как воевал этот «румынский оркестр» известно по виктории его под Сталинградом, где через войска румын, - «как сквозь сметану (Гальдер)», - прошли, не задерживаясь, части красной армии. Перед 9-й армией не крутые Карпатские перевалы и… нефтяные поля Плоешти. За тем конец вермахта, конец Германии. И… никаких сомнений! Никаких сюрпризов!
   То же самое непременно случиться в Финляндии, на границах которой стоят, уже полностью сформированные, 4 гигантских армии. Перед ними – не горные перевалы - всего только снежная  залесенная равнина и… вот оно - железо Швеции. Железо войны…Тоже конец вермахта и Германии. Вот только, на победном пути их, противостоят им не неунывающие музыканты, но маленький северный народ, за столетия постоянных нападений на него  огромного соседа, научившегося сдавать сдачи. И стальная воля русского улана Маннергейма, постоянно помнящего кто держит его за сердце.
На границе Болота у Маркизовой лужи и Гранитной цепи ледниковой морены, столкнулись рыцарское олицетворение величия разделённой любви и ночной тать. Так с детства ещё понимал я их не естественное противостояние.   

98. Маннергейм–Сталин: противостояние.

Продолжавшаяся сто четверо суток война 1939–1940 годов закончилась вроде бы «благополучно». Подтянутая из пяти военных округов тяжелая крепостная артиллерия, за три месяца непрерывного шквального огня покидав на «линию Маннергейма» четырехгодичный резерв снарядов, таки протаранила где-то проходы в каменно-бетонных завалах. И замолкла, обессилев. Сталин тоже выдохся, не поколебав финнов и не прорвавшись в Северную Европу. По его прихоти Россия, в который раз, снова пораскидала по белым снегам ещё три с половиной сотни тысяч русских своих сыновей. Но вот самый страшный итог финской «кампании»: Гитлер подивился скандальному поражению своего советского союзничка. И решил, что незадачливая лавочка на востоке вполне созрела для «22 июня»; Сталин подивился способности русского солдата брать штурмом, пусть не ахти уж какой мощности, крепость «Маннергеймовой линии». Но обороняемой оружием, в самом деле, непобедимым – сорока-сорокапятиградусным морозом и полутора-трёх метровыми снегами. И решил тоже, что свой бессловесный богатырь этот вполне созрел для «6 июля того же 1941 года» – для «дня освобождения» Европы. А то и всего мира.
Но было то «давно и неправда».
…Сейчас же шел уже год 1944-й. Из шведской столицы — известие: «эти чертовы финны согласны на выход из войны! Но лишь по мирному. Силой заставить их капитулировать не позволит Маннергейм». Снова не позволит! Однако предварительное согласие на мирные переговоры дает, отчего не дать: он-то землю Финляндии отстоял! Но взвился Ристо Рюти, давний Маннергеймов ревнователь. И 26 июня 1944 года он заявил, что без консультаций с Гитлером разговаривать с Россией не станет, и любые контакты с противником осудит! Он не знал, по-видимому, что Гитлер еще не закрыл проблему «окончательного решения еврейского вопроса», что им до конца владела «одна но пламенная страсть!». Потому не допустит прекращения военных действий, пока в Европе остается хоть один еврей!
А Сталин вовсе остервенел: той же ночью началась очередная, — неизвестно, какая по счету, — и снова «крупномасштабная операция» все на том же непробиваемом Карельском перешейке, который русские не могли взять, аж с 1918 года! И снова. — как в 1941–1943-х, и, конечно же, как в 1939–1940 годах, — она окончилась новым обиднейшим конфузом. А как иначе-то: немцы терпят поражения на всех фронтах завершающейся победой союзников беспримерной в истории войны, а Финляндия — этот комар болотный - имеет наглость, волю и силы противостоять! Финны выдержали паузу. Обождали чуть, пока их, гигантский восточный сосед, опомнился и сообразил даже, что они с ним сделали. И, - «идя навстречу пожеланиям» его — так и так жить с ним рядом, судьба!, — 4 сентября 1944 года приняли советские поправки к финским условиям прекращения войны. Если правду сказать, порядком финнам поднадоевшей. Сталину не было необходимости объяснять самому себе, что ему вновь набили... физиономию. И снова сделал это Маннергейм. И, хам, опять отыгрался на своих маршалах, а заодно — на тетке Катерине, устроив у нее очередной обыск, так возмутивший Бабушку. Но опять отошел. Собственноручно написанное им резюме по поводу «финской виктории» выдержано было в достаточно спокойном тоне:
«...Ставка Верховного Главкома считает, что последняя операция... Карельского фронта закончилась неудачно... из-за негодной организации руководства и управления войсками... отмечает засоренность фронтового аппарата бездеятельными и неспособными людьми...» Вот так! Разделаться с Маннергеймом за «каких-то»... четверть века не получилось. Потому интересна телеграммная переписка Жданова со Сталиным в самом начале 1945 года, после того, как Маннергейм в третий раз набил физиономию… большевизму, в третий раз отстоял свободу и независимость своей страны.
«...Сегодня, 18 января, был у Маннергейма. Встреча происходила один на один и продолжалась около двух часов. Маннергейм согласился, что после многих лет вражды между СССР и Финляндией, видимо, наступило время произвести ревизию отношений между нашими странами... Он выразил согласие сотрудничества в береговой обороне. На суше предпочитает защищать свою страну сам... Андрей Жданов». Сталин ответил: «...вначале попробуйте восстановить дипломатические  отношения (Это без мирного договора с принуждением к капитуляции! С воюющей против него страной! — В. Д.). И не раздражайте Маннергейма (И это союзника Гитлера! Да в 1944-м победительном году! — В. Д.) радикальными предложениями. Выясните только его позицию. И. Сталин». Вот оно как: стойкость и ещё раз стойкость! (Как, классическое, воландово: «свежесть и ещё раз свежесть!»). С одновременно, и в который раз, по доброму набитой физиономией (Автор не устаёт повторять и повторять это ключевое и определяющее обстоятельство. Ибо только оно воспринимается  и уважается кремлем, как любой восточной сатрапией). И Сталин заговорил, - наконец, с маршалом Финляндии, с дедом моим, - почти человеческими словами.   
Чтобы понятнее было, что есть стойкость в затрагиваемом контексте – немного истории. Свежей, естественно. И вопрос – самому себе, хотя бы: почему в аналогичных обстоятельствах никто больше из жертв сталинской агрессии выстоять не попытался? Не сопротивлялся никто почему?

99. Национальный характер.

«Не раз говорилось о крамольности, - о неприличии даже таких вопросов, - для произнесения в «чистом» обществе. Где над скорбной участью пражской весны, например, и её глашатаев, положено светло скорбеть. Однако, жалеть их не хочется. Не течёт слеза. – Пишет мой знакомец. - И рука не поднимается посыпать голову пеплом. Хотя конечно жаль и дивного города, привычно оскверняемого советскими танками, и людей, привычно потрясавших на то кулаками на фотографиях в старых газетах. Они прекрасны. Их гнев и обида безусловны». Но вовсе не плотоядному автору их ни чуть не жаль: каждый по одиночке и все скопом, не стоят они доли светлой памяти друга детства мамы моей, адмирала Александра Васильевича Колчака. Которого достопочтенные отцы или деды их – предав - продали в 1920 году за русское золото на муки и смерть  иркутским опричникам. Умучившие и убившие Они - звери - давно сгнили в безымянных канавах. Предавшие Его и  породивший их симпатичнейший братский славянский  народ, они поимели за предательство своё: без хоть какой либо приятности расслабления, насилуемые  - и эдак и так - без малого полвека братом своим советским… «Закон возмездия – он, вить, всегда закон, - говаривал близкий мне специалист и по законам и по возмездиям… -  Хотя, все они – Швейки. Были ими, и ими останутся. И не проймёшь их ничем». Однако, Чехословакия была отнюдь не первая страна «социалистического содружества», кому Москва русская по новой отомстила. За дюжину лет до неё была Венгрия. Но венгры дрались хотя бы за свою независимость по-настоящему. Как умели. Вот, например, как в Крыму с ранеными «беляками» в оставленных госпиталях после ухода Врангеля. Где красные дивизии венгерских большевиков-карателей, - во главе с людоедом-интернационалистом Белой Куном, - прославили себя немыслимо зверской расправой над пленными россиянами и семьями их. Тогда и там они «выиграли». А в 1956 году, в борьбе с московскими карателями, проиграли, конечно. Ибо против лома нет приёма. Но, проиграв, заслужили уважение. А наследники Жижки (национального героя Чехии, прославившего когда-то и себя и её народ в бесчисленных победоносных освободительных сражениях и войнах) сдались сразу. Тихо ворча, задрали ручонки. И сдались Сталину. Так же как тридцатью годами раньше, без единого выстрела капитулировали перед Гитлером, имея сильнейшую в Европе армию.
Да, мюнхенский сговор был мерзок. Но там ведь не было статьи о капитуляции. Вермахт образца 1938 года ещё не нюхал пороха, и на счету имел лишь аншлюс Австрии. Так что, вступи Чехословацкая армия в бой, - даже при маловероятном ударе с тыла венгров и румын, - силы рейха, были бы надломлены, и всё могло пойти иначе. А так Чехия всю войну была Германской «кузницей», почти как Урал для СССР до весны 1945. И если словаки, числившиеся союзниками Германии, организовали крупнейшее антигитлеровское восстание, - причём восстал не только народ, но в первую очередь армия, - то чехи (как и храбрые французы, добавлю!) работали на фюрера честно и прилежно, за немалую зарплату. Точно так же, как позже, - пере бурчав по поводу советского «вторжения», - сохраняли уникальную даже для соцлагеря лояльность к «марионеточному режиму». Аж до тех пор, пока «бархатную революцию» не начали в полном смысле слова навязывать им эмиссары… Москвы.
Беда в том, что некоторые страны и народы просто не умеют сопротивляться. Даже если могут и хотят. Не столь уж важно почему. Гораздо важнее, что сильный и отважный,  проиграв даже, сохранит не тольо уважение всех, вплоть до победителей. (Всё тот же пример: Финляндия – СССР). Но и шанс со временем попробовать переиграть судьбу. А труса, - сколь бы рациональны были приводимые им доводы, - уважать не за что. Даже после освобождения ему, вернувшему на флагштоки национальные стяги и повесившему подаренных союзниками пленных палачей, приходится клянчить. Если, конечно, не повезёт, как Франции, - провоевав всю войну на одной стороне, - ближе к финалу перепрыгнуть в ряды победителей. И вот тут-то для вящей полноты картины самое время вновь остановиться и вглядеться в не столь уже и совсем неблизкое прошлое.
Когда в сентябре 1939 года СССР и Германия договорились «о дружбе и границах», Сталину, как известно, достались, в частности, Финляндия и Балтия. Он сказал: «а». И уже к 10 октября с Литвой, Латвией и Эстонией были подписаны «Пакты о взаимопомощи», а на их территорию вошли «ограниченные контингенты», по 20-25 тысяч красноармейцев на каждого, из новых «союзников». Только финны категорически отказались подписывать договор, хотя и сознавали, что отказ означает войну. А потом пошли в бой с ножами (отпущенные, на солдат 8 патронов кончились слишком быстро). Создавая собственный танковый парк за счёт советских машин, попавших в «волчьи ямы». И, как известно, выстояли. Заставив Сталина, уже создавшего «правительство Финской ССР», удовлетвориться минимальными уступками.
В отличие от финнов лидеры трёх стран-малюток решили не рисковать, а потянуть процесс, скользя между Германией и СССР и втайне надеясь на Англию с Францией. И проиграли. Спустя восемь месяцев Сталин, - решив, что успехи Германии на Западе надо «уравновесить», - сказал «б»: в воскресенье, 16 июня 1940-го, Москва предъявила хитро мудрым малюткам ультиматум, требуя «временно» впустить ещё 30 дивизий и более тысячи танков. В этом не было ничего неожиданного. Народы и армии замерли в ожидании приказа. Однако вместо этого Рига, Таллинн и Каунас обратились к Германии с просьбой интернировать их вооруженные силы в Восточной Пруссии. Конечно, без успеха. После чего Антанас Сметона, прогерманский президент Литвы, бросив всё, бежал, а латыш Карлис Ульманис и эстонец Константин Пятс выступили по радио со странно одинаковыми обращениями («Я остаюсь на своём месте, а вы оставайтесь на своих местах»), окончательно дезориентировав население и войска.
И наступило 17 июня. День национального траура стран Балтии. От рассвета до заката Красная армия полностью оккупировала новые колонии, а за час до полуночи, командующие вооруженными силами Литвы, Латвии и Эстонии подписали соглашение «О дополнительном размещении советских войск», поставившее точку на истории трёх независимых республик. Всё произошло без шума, как на похоронах. Правда, некоторые горячие головы всё же открыли огонь, но смельчаков быстро перебили, а потери «освободителей» составили 58 человек убитыми и 156 ранеными, что по меркам «кремлевского горца» считалось нулём.
Сегодня тема эта очень болезненна для трёх стран. Пытаясь понять, почему же так вышло, - что финны отбились, а литовцы вкупе с латышами и эстонцами так легко и покорно легли по красноармейский сапог, - историки бубнят одни и те же резоны. Мол, и защищаться было нечем, и людей не хватало, и граница слишком открытая, и международная обстановка не располагала… Историков понять можно. Но не согласиться. Ибо хватало и оружия (были даже танки, не то, что у Финляндии), и живой силы (только кадровых дивизии у Эстонии и Латвии, без Литвы, одиннадцать, в полтора раза больше, чем у финнов, не считая десятков тысяч ополченцев). И протяженность границ в разы короче (а Эстония – взглянем на карту – вообще защищена естественной линией обороны). Да и ситуация в мире была не хуже, чем для Финляндии, и гораздо лучше, чем для Польши. К тому же и в Риге, и в Каунасе, и в Таллинне, - в отличие от Хельсинки, - с 1934 года существовало «осадное положение». То есть авторитарные режимы. Где в руках президентов была вся власть и они могли решать судьбу страны без пустой говорильни (Вспомним демократическую финскую республику и постоянную войну Маннергейма с парламентом и девятыми валами левых предателей «за каждый…тот же… патрон из восьми». Как ему, - постоянно призываемому спасать страну от супостата, и постоянно же  угрожающему уходом в отставку (и не раз ушедшего!) из-за того что спасать её ему не дают, - откровенно и нагло мешали готовить армию к судьбоносной обороне!).
В общем, как ни крути, ломая голову над сим ребусом, рано и поздно возвращаешься к фразе, брошенной в сердцах одним из рижских исследователей: «Похоже, проблема в том, что глава Финляндии барон Маннергейм, немец и царский генерал, оказался большим патриотом, чем многие финны, а судьбу Эстонии и Латвии решали возомнившие о себе свинопасы». Формула обидная. Комментировать её не мне. Но Карл Густав Маннергейм был дядей моим. И я горжусь, что на все попытки террористов сталинско-гитлеровского толка замахиваться на свободу и независимость страны в которой он родился,  которую любил и за которую нёс ответственность, он отвечал силой. Повторяю это многократно и настойчиво потому, что, не задумай Европа руками Гитлера избавиться от евреев, и примени она силу против агрессоров после первой его попытки вторжения в ту же Чехословакию, а потом в Польшу и Прибалтику — Вторая мировая война не состоялась бы. Поразительно, но это понимал только Маннергейм. Снова — и в который раз — Маннергейм! Потому финны глубоко уважали его. Беззаветно любили. И выстояли потому только что любили и следовали ему в стойкости! А в 1944 году избрали президентом.

100. Позднее успокоение.

…Однако, - в марте 1946 года, - вновь тяжко заболев, - дед заявил своим финнам: «Хватит, друзья!». И уехал к больному сыну в Лозанну... Он устал. Ещё в 1943 году, когда в давно определившемся ходе войны наметился явный перелом, старик стал продумывать пути и варианты выхода из неё на благоприятных для его страны условиях. И установил конфиденциальные контакты с СССР. Как и следовало ожидать, это вызвало недовольство Гитлера. Но это барона мало трогало. Поставив в известь Кейтеля, Густав, став в августе 1944 года Президентом страны, через Швецию напрямую обратился с запросом к советскому правительству о принятии своей мирной делегации. К тому времени - 4 сентября - на советско-финской границе окончились военные действия. А две недели спустя в Москве подписано было ожидаемое  Маннергеймом соглашение о мире, продиктованное, - как и в 1940 году, конечно же, - советской стороной.
…Не без интересный  политико-психологический  кульбит с невероятной метаморфозой «переоценки ценностей»! Вспомним: С 1918 года «Белый генерал Маннергейм» - «злейший и ненавистный враг мирового пролетариата». Вскоре, - со дня провозглашения СССР, – ещё и враг «советского народа». И он же - «кровавый палач  народа Финляндии» (Неустанное подтверждение этого «почётного звания» финского маршала было на протяжении четверти ХХ века постоянной «заботой» Кремля). А «ненавистное каждому советскому человеку» имя его, - непременно – первым, - вносилось в «чёрные»  проскрипционные перечни кандидатов на ликвидацию активнейших деятелей Международного Белого движения. Постоянно (чуть ли не на каждом заседании политбюро) подтверждаемые. А в ходе новой Мировой войны, канонизированные в угоду союзников на новый лад - как «перечень подлежащих суровому наказанию Главных военных преступников»… Так вот, в 1945 году Сталин-генералиссимус «помиловал» Маннергейма- маршала. Вымарал его собственноручно из списка – единственного живого и действовавшего, врага. Вывел «из очереди  на казнь». Гельцер узнала о том, не за долго пред кончиною своей в августе 1962 года,  от генерала Михаила Михайловича Косюшки. Адъютанта Меркова. Который познакомился с автором пятью годами прежде. На его вопрос: почему Кирилл Афанасьевич, - который боготворил старуху, - не соизволил сообщил о том Екатерине Васильевне  сам, он прямо ответил – было стыдно…Оказывается, что даже советских маршалов навещает иногда стыд…   
Случилось это 23 июня в Георгиевском зале Кремля накануне победного парада в собрании маршалов, не по рыцарски, четверть века воевавших с Маннергеймом и не раз жестоко им проученных… Притиснув «лапой» сухой руки к столику пюпитра роковой «проскрипционный лист» он, ткнув пальцем приподнятой здоровой в замершие перед ним раззолоченные шпалеры военачальников, произнёс: – «Манырэйма нэ трогат!» (Александр Голованов. «Из анналов памяти». М.1959).

И так, в марте 1946 года Маннергейм, - «по политическим соображениям», а если вправду - по состоянию здоровья сына и собственного состояния, - отказался от государственной деятельности. И уехал к Эмилю в Швейцарию. Там, на досуге,  он занялся… «написанием мемуаров». Воспоминаний, проще, до которых дорывался давно, но времени не было. Здесь подошло  восьмидесятилетие его, которое, в отличие от прошлых юбилеев, отметил он скромно. Зато вместе с сыном и внуком в кругу самых близких друзей. Не без удовольствия констатирую, что дальнейшая – со дня скромного этого торжества - жизнь его потекла спокойно. Правда, - немного отдохнув, поднабравшись сил, укрепившись психологически и, наконец, решась, - ринулся он в ещё один последний, но быть может самый тяжкий для него бой. На очередную, разрушающую и без того разрушенное сердце его, попытку «разобраться» с Катериной…Конечно, зная заранее, что бесполезна она: – по рысьи караулящий свои жертвы Сталин – начеку и когтей не разожмёт…
Но он, Густав, попытается! Убедив, прежде всего её саму в необходимости, наконец, - любой ценой, - соединиться с ним, её мужем. С их семьёй – с их Эмилем и Карлом-младшим… При этом, - реалист всё же, - мало рассчитывая на остаток собственных сил, и тех изрядно подточенных. Но всего более уповая, - и это он-то, больной старик и только что не маргинал-прагматик, - на издалека кажущуюся могучей и необоримой натуру своей Катерины! Терпсихоры своей - Прекрасной и вечно молодой лошадки - легко берущей любые преграды на беговой дорожке судьбы!
В действительности же старая больная и ослепшая женщина, - точно зная всё, что бы пришлось ей пройти и что вынести на пути к недосягаемому для неё заграничному паспорту, – ответила тем, чем могла – слезами…
«Боже! Должен же он понимать, - говорила она, рыдая, Бабушке, - что нет, нет уже сил у меня больше… Да на ещё такой Сизифов «подвиг»…(И подлое: «Да и на что я ему – така-ая?!»)…».
…Тем не менее, и тем не менее… Состоялся сперва «общий» телефонный разговор  между нею и её дорогими людьми в Лозанне. Сразу же, и сначала, – между несчастными супругами…И что? Всё то же – слёзы, слёзы… И тёткин ужас: заставила плакать Его, любимого!…
…Во время наших встреч с Карлом-младшим мы этой темы избегали. Я же посчитал только необходимым ещё раз объяснить ему, - иностранцу-лопуху, - всю тогдашнюю трагичность положения его покойной уже бабушки Кати, когда она должна была решить в принципе не разрешаемую в СССР проблему собственной семьи… Не сразу. Не вдруг. И только после бесчисленных повторов темы, - от которых голова моя вспухла, -  до него, слава Богу,  дошло наконец: проблема Екатерины Васильевны – то проблема, прежде всего, жизни и смерти страшного образования на теле планеты…До разрешения которой – и то в отдельных частностях лишь было тогда далеко. Ещё 28 долгих лет.
…И ей оставалось горькое одиночество глубокой старости. Слепота оставалась. Когда своих картин, - Мир которыми любовался, проходя через её апартаменты и дачные хоромы, - могла она лишь только касаться ласково…Касаться полотен. Но не лиц любимых… Ещё?… Ещё гроша ломаного не стоившие закатываемые для неё правительством пышные юбилеи. Что ещё? Ещё смерть, слава Господу, в своей постели… В то время - награда величайшая! Для Заметного Русского человека почти недостижимая привилегия…

101. Явление  Ангела…

… Да,  - это правда, - дальнейшая жизнь её Густава протекала очень спокойно. Один из его друзей-биографов - Эммануил Кемпайнен - написал: «Провидение  ниспослало ему не только изломанные судьбы дочерей и тяжкие страдания сына. Болезни собственные. И многие-многие разочарования. Но любящего и талантливого внука, самостоятельно выстроившего за Атлантикой свою судьбу. Воспитывающего чудесных правнука и правнучку, которых счастливый дедушка имел счастье видеть, и даже временами вместе с ними пожить. Немыслимую для государственного деятеля такого масштаба трогательную любовь собственного народа. Глубочайшее уважения народов, коим крупно не повезло со своими пастырями. 
И всё же, - навек жестоко разлучив с любимой, - судьба напоследок послала ему бескорыстного друга – Гертруд Арко (ауф Валлей, урождённую знаменитой шведской семьи банкиров Валленберг, графиню). Они встретились в его палате Стокгольмской больницы за год до восьмидесятилетия Густава. Не сразу, не вдруг – интерес друг к другу возник. Постепенно завязалась переписка. И приятельские отношения перешли в дружеские. А за тем и вовсе в интимные – иначе их не назовёшь. «Интимней некуда, - скажет позднее Карл Густав-младший: графиня стала… верной посмертной сиделкой моего старика. Встреча их в стокгольмской палате – она ведь не спроста! Ему-то она - точно - Господом ниспослана была!»…
…Через четыре года после кончины Маннергейма, в зиму с 1955-го на 56-й годы, Гертруд Арко ауф Валлей с приятельницею своей Мари-Антуанетте Ван Дамм гостила у Екатерины Васильевны Гельцер в доме её по Брюсову переулку, 17. Свидание их, длившееся около двух с половиною месяцев, было сердечным. Встретились две не очень счастливые (назвать «несчастные» рука не поднимается – добить) родственные женские души, в любви которых к Густаву никакой корысти – а потому и ревности - быть уже не могло. Катя, - сама нежность, сама верность души, - отдала избравшему её мужчине первое чувство… «Всего-то», в наш прагматический век? О нет! Она подарила ему страстно желанного им сына-душеприказчика и наследника. Что, конечно же,  – уже нечто! Он, рыцарь, - воплощение мужского достоинства, -  посвятил ей, уже немыслимую в пост переворотную  эпоху, отвагу верного сердца… Вспомнить только «смертельный номер», - как говорили впоследствии его друзья, - тайного появления Густава в Москве в январе 1924-го. Адресованный только ей одной акт бесстрашия любимого и единственного. Человека свободного абсолютно. Самостоятельно решающего,  как ему поступать. Никоим образом потому бесстрашия не обречённого! А теперь подумать, как дорого стоило такое для спасительного романтизма Катеньки Гельцер, всеми покинутой  в «российской мгле»!  Безусловно, некоей компенсацией за трагическое одиночество её, особенно важно было ей и неизменно активная верность необыкновенного отца не очень счастливого ребёнка её. Её мальчика, пребывавшего где-то во взбаламученной немыслимо кровавой войной  Европе. И, конечно же, - во время час от часа, день ото дня, год от года, доставшегося на долю их лихолетья, - любовное обережение дедом непредсказуемой – на волоске подвешенной - судьбы втянутого в водоворот жесточайшего времени внука их.
А что та, другая? Другая-то что, не менее трагическое одиночество которой прибило её, - как тонущую в пучине мирового океана щепку, - к не более счастливому больному старцу?...К живому настолько, чтобы эхом хотя бы услышал ответ на произнесенное тобою слово. Чтобы немеющую руку было к кому протянуть… Чтобы воду кому подать…
…Не любовь. Но дружеская близость… Но чёткие, ясные, непременные, каждодневно гарантированные обязанности: хотя бы, улыбаясь, «печально подносить лекарства». И, - помогай, Господи, - успевать гасить жалящий ужас ожидания смерти в глазах своих, ещё  хорошо видящих. При мимолётном, но внимательном взгляде - в день ото дня - слепнущие глаза Единственного,  Непередаваемо Прекрасного в Величии Старости… Вот только бесжалостно пожираемого расползающейся по телу корою неизлечимой экземы.
…Main Gott!  Main Gott!... И всё же, и всё же, с НИМ рядом!

…Милейшая Мари Ван Дамм оказалась никуда не годной переводчицей. Потому желанного обеими подругами Густава диалога между ними не получилось. («Как же, как же, - я же по русски отлично болтала с русской бонной внучки!» - убеждала Мари подругу, собираясь в Москву!). Катерина никого не убеждала – горевала искренне из-за потерянного французского, который в юности был, как немецкий, почти родным. И в котором жило не одно поколение некогда большой Ревельской семьи Гельцер. Английским Екатерина Васильевна, владела прилично. Но, во Франции и во французской Швейцарии воспитанные гости, как все истинные французы, знать не хотели, других языков… Конфуз несколько разряжал пресс атташе шведского посольства, плотно опекавший их, ни на шаг, не отпуская от себя. Специалист по европейскому искусству, он был на высоте - и незаменим - при вылазках женщин в музеи, театры и во время принудительных  для интуристов посещений городов «Золотого кольца» и Ленинграда. Но беседы по душам через него – мальчишку – не получалось: было почему-то неловко. Стыдно даже… Получались только слёзы. Снова одни слёзы… Хотя то были слёзы святые.
Что Катерина узнала о четырёх годах жизни Густава под опёкою Гертруд? И, - самое важное для неё, - что узнала о не прекращавшихся в последние год-полтора - по саму смерть его в декабре 1950 года - земных страданиях сына своего?…Уходил из жизни её Эмиль в полном сознании самому себе определённого щадящего и спасительного наркотического допинга-блаженства. Соредактор известного в мире науки медицинского журнала – он непрерывно работал над рецензиями, критическими статьями, передовицами, уточнял справочные и энциклопедические полосы. И писал чудные миниатюрки акварелью и гуашью (Гертруд привезла…слепой матери четыре их альбома). Постель его, - в которой проводил он и часть светлого времени суток, лицом развёрнутая к нависшим над долиною сияющим в бездонной небесной лазури ледяным глыбам Альпийских вершин, - стояла по средине огромной лоджии. Практически, в не большом зимнем саду. Здесь же, - вокруг неё, и над нею в подвесных горшках, - душистое кружево кипени любимых им белых и сиреневых глициний. Внизу, - прямо под балконом, в чудесном саду монастырской клиники, - воспроизведен был садовниками живой «зарастающий пруд». Зимою, тоже покрытый стеклом. И под стеклом – там, в воде, - под зеркальным отражением гор в штрихованных тенях плакучих ив, в обрамлении не очень видных отсюда, сверху, водных растений фона, - огромные синие и голубые кувшинки в соседстве с огоньками водяных лилий…
Катя знала уже, что сказочное великолепие вокруг последнего пристанища её умиравшего сына - не только успокаивающую мать фантазия доброй шведки. Теперь тоже родного человека. Но плод неусыпной заботы её Густава, пытавшегося в годы жизни Эмиля в Лозанне воссоздать вокруг больного сына атмосферу любимого им самим сада родного Киркнеса. Где Гертруд была. И не раз. Но где не было и никогда не будет её, Катерины. Грустно это было – несказанно. Что отлично понимали участницы бесед. Не потому ли ни одна из них не позволила себе вспомнить теперь хотя бы один эпизод существования больного, который мог бы чем-то омрачить и без того мрачное состояние его матери… Только сине голубые тарелки кувшинок и желтые лилии…О, если бы весною 1914 года Катя с Густавом не гостила у её режиссёра Александра Рене в имении его, километрах в восьмидесяти, к северу от Парижа по дороге в Руан…Хозяин подсказал - рядом совсем, в каких-то полуторах-двух лье, - ножками, ножками – посоветовал, - расположен сад Моне Живерни…
Боже!...Потом, много позднее, - в конце 30-х – в 40-х, - Густав не раз посещал это французское чудо. И с Эмилем, и с Карлом Густавом-младшим…(А с нею – нет! С нею – нет! С нею они - опоздали из-за проклятой войны)…И, теперь вспомнив, Катя догадалась, что и «желтые лилии в заросшем озерке под лоджией сына, и синие кувшинки в нём» – оттуда, оттуда, - от Живерни великого Клода Моне… И, конечно, от её Густава.
…Надо же такому быть: провидение постоянно раскрывает Гертруд всё новые и новые предметы того, чем ещё и ещё должна гордиться она, думая о своём друге Густаве! За что должно уважать удивительного этого человека…Последние два с половиною года его, - их точнее, - жизни, они не расставались…Не просто боялись расставаться – нет, не расставались никак. Маннергейм встречал на своём долгом пути множество достойных женщин. Но, кажется, только теперь (первый раз после окончательного разрыва в 1896 году с не любимой Анастасией Араповой, навязанной ему, юнцу, прагматичными родичами), позволил он себе роскошь жить со своей избранницей под одной крышей. В Киркнес, - в родовом имении Маннергеймов, - у Гертруд появились свои комнаты. Туда приезжали в 1947 году обе его дочери, с которыми отец не переставал поддерживать отношения. А старшая, Анастасия, несколько лет секретарствовал даже в его хельсинкском доме. Потом, много лет назад, она перешла в католичество. Постриглась в монахини. И почти 20 лет провела в монастыре кармелиток в Англии. Однако, в конце концов, вернулась к светской жизни. Младшая же, Софи, - безалаберная и не слишком трудолюбивая – в мать, - мало походила на сестру. Она жила в Париже в богемной, - да ещё и на наркотиках, - бедности. Окруженная бесчисленными кошками, собаками и сомнительными дружками, которых  она буквально подбирала на улице... Отец, навестивший её за год до описываемых событий, был потрясён, увиденным…Свидание с нею окончилось для него инфарктом и дорогой в стокгольмскую клинику…
…В Киркнес гостил и Карл Густав-младший с сыном Раулем и дочерью Катенькой - правнуками маршала…Нет,  не одно горе испытал дедушка и прадед – были у него и счастливые дни. Считанные. Вот только не увиделся он больше с Катериною. Зато (слово не доброе какое то!) сама бабушка Катя  с внуком встретилась…Но, когда деда не было уже в живых…
…В январе 1950 года, 83-х летний фельдмаршал, тяжело заболел. Внук вновь привёз его в Швейцарию. В Лозанну, где в отеле-клинике Валь-Мон, многие годы пользующие его великолепные врачи, умели ладить с ним (он спорил с медиками по каждому диагнозу и назначению – рецидив природной въедливости и постоянного докапывания до истины, позволившиё Ему и народу Его выжить!). И поддерживать елико возможно его очень, очень не важное здоровье. Ноги его опухали. Он уставал быстро. Пресная еда – специи были ему запрещены – опротивела. Двухметровый великан, весил он, 67 килограммов…Стал просить Карла отвести его в Киркнес (Gerknes – по-фински). От Tauremizin,a ослаб до изнеможения. И уверовал, что на родине наберёт сил. Между тем, он ведь очень занят: пишет воспоминания (Работа, рассчитанная на два года, будет закончена в день его смерти – точно!). Пишет тайно, чтобы никто не помешал. Единственный помощник - Аладар Паасонен, - верный друг и постоянный шеф его разведки и контр шпионажа,  полковник, которому и Эмиль и Карл Густав-младший обязаны жизнью. Все последние четверть века жизни маршала он находился рядом с ним. Здесь, - В отеле Валь-Мон, - тоже. В апартаментах рядом. Под именем «доктора Барта»…Писал Маннергейм, конечно, не воспоминания – откровения. В частности, что «если бы народы тридцать лет назад (т.е. в 1918 году) не были бы убаюканы необъяснимым чувством безопасности, а сознательно открыли людям глаза на ту опасность, которую с собой несло распространение большевизма, - а значит планетарного террора безразлично какой окраски, - мир сейчас был бы совсем другим (…) Финляндия была первой страной, которая остановила распространение большевизма. И это придаёт нашей борьбе за независимость, часто не замечаемой, общеевропейское значение».
«Прежде всего, хочу предупредить будущие поколения, что несогласие в собственных рядах является более грозной опасностью, чем меч в руках противника, а внутренние раздоры делают возможным нападение изане…Исследование причин, повлиявших на судьбу свободной Финляндии, подталкивает к искушению возложить вину за поражения минувших лет на события и факторы, над которыми мы не властны. Несмотря на то, что в значительной степени наша страна являлась пешкой в игре великих держав, нельзя не отметить, что мы сами по причине собственных ошибок и упущений в большей степени способствовали тому, что с нами произошло».   

…Маннергейм скончался в кантональной больнице Лозанны в 0.30 по финскому времени в воскресенье 28 января 1951 года. В тот же день и час, тридцатью тремя годами раньше,  он начал освободительную войну в Эстерботтене.      
Собираясь на последнюю свою операцию он, прощаясь с внуком, - сказал расстроенному состоянием больного профессору Деккеру, хирургу: «Не особо задумывайтесь, мой друг: я участвовал во многих сражениях, которые выигрывал. Но, сдаётся мне, что эту схватку проиграю – эту последнюю». Так оно и случилось…

102. Последние прикосновения.

На официальной церемонии похорон Маннергейма в Хельсинки Карл не присутствовал – не хотел, не мог, не в состоянии был видеть обожаемого деда мёртвым, окруженным толпой живых. Хватило поразившего всё его существо, удивившего его как бы отстранённого созерцания уже источавшего ледяной холод космоса чужого, - под казённой простынёй-плащаницею, - скелетоподобного тела-призрака… Хватило «в замок» сведенных рук у лица содрогавшейся от рыданий царственно ликой седоголовой женщины, навсегда, - будто бы,  - склонившейся над призраком.   Этого, - как впоследствии оказалось, - бабушки Екатерины Васильевны жеста  глубокого отчаяния. Который, - отражением страшного 28 января, - увидел о в 1957 году в Москве, и однажды только...
…Нет. Внук на официальной  церемонии похорон деда не присутствовал. С раннего утра был он вместе с живым воплощением маршал – с его старушкой Кейт в конюшне во дворе полицейского участка. Там ожидали они прихода вестника. Дождались. Это был фельдфебель Силтанен. Когда похоронная процессия вышла на Униунсгатан, и эскорт кавалерии начал проходить мимо, он, тоже старик, - кивнув Карлу, - бережно вывел Кейт на затихшую улицу. Прошел с нею сквозь молча расступившуюся толпу, стоявшую у края тротуара.  И отпустил вслед медленно удаляющемуся на артиллерийском лафете,  прикрытому  знаменем, гробу с её верным другом…
…Карл Густав-младший шел за спинами стоящих  на тротуаре вдоль скорбного пути. Шел долго. И только когда остановился, - сообразив, что идти дальше некуда, - понял, наконец, истинную причину внутреннего неприятия и официального прощания с прахом покойного и самой похоронной процедуры: ревность! Ревность к Кейт. Тяжкая ревность к Кейт  за искреннюю любовь финнов к лошади деда всё это время угнетала его… Финны знают только её! Любят только её!…Он здесь чужой. Своим не был никогда. И виновен в этом покойный…Дед! Его дед сделал всё, чтобы никто о нём не знал, как никто не знал бы  о бедном отце его. И спас… Да, спас, конечно. Но и отсёк их от своего народа…
…До утра следующего дня просидел он в любимом кресле маршала за его рабочим столом. Две  свечи, зажженные в старинных высоких подсвечниках, - Карла Густава ещё, прадеда  - Карла Эриха, - глухо потрескивая  перед ним на столе. Освещали   уютный (затемнённый) кабинет дедова особняка по Kalliolinnantie, 14. Оставленный один, Карл Густав-младший перебирал медленно, - успокаиваясь, - аккуратно лежащие стопки не разобранных бумаг и почты.  Вполне возможно, бумаг тайных, и почты сугубо секретной. Они накопились после смерти хозяина кабинета. Перебирал, кожей, ощущая всю меру доверия, оказанного ему – то ли русскому, то ли немцу - ближайшими друзьями финского Маршала. Народом финским… А это значило, что, - всё таки, - он – свой! Близкий… Но… Кейт ближе… Кейт ближе: и ей народ не бумаги доверял - саму жизнь великого финна! И всё таки, всё таки… жизнь, продолжалась?…
В доме были люди. Доносились временами приглушенные – будто телефонные - звоночки. Дважды за стеной гостиной пророкотали мягко принесенные поленья.  Но, его никто не беспокоил. Не пригласил никто и к позднему ужину – финская ментальность: упаси Боже беспокоить занятого человека! Позднее, к утру, поставили перед ним молча (не прозвенев фарфором и не звякнув серебром) дедову чашечку, с ложечкой в кофе, на дедовом блюдечке. И дедову же десертную тарелочку с тартинками – «дедов завтрак»…Пространство кабинета медленно полнилось не ярким проблеском северного январского утра, перламутром, истекающим слева из огромного - во всю стену - окна. Приходил новый день, вечером которого его ждало избавление от переживаемых душевных мук. Ожидал поезд до Стокгольма…Но, перед тем ещё будет  кладбище со свежей могилой…Нет, нет – Кэйт к могиле не подведут… «Старушка может не выдержать!», - предупредил старик-фельдфебель Силтанен… На правомерный, казалось, немой вопрос, ответил вопросом: «Она? Она не поймёт?... Да если бы люди понимали так, как она!»… Ответил, не подумав, «что может не вынести того, - что будет у могилы, - внук…». Но внук - не любимая лошадь маршала: в могиле деда для него не будет! Дед остаётся навсегда в его безмерно измученном мозгу не прекращавшейся трагедией прошедших недель. И в его крови. Токи которой, толчки которой ощущает он всем своим потрясённым естеством. Всеми бесчисленными пульсами… В его благодарной памяти.   

…Вечером, до поезда, будет прощание с теми, кого Маннергейм любил. Кто был жизнью его самого. Слава Богу, фельдфебель Силтанен не предложил прощания с Кейт…
И ещё будет отбытие в дальнюю даль – за океан… Вообще-то – в ту же смерть.
…Но останется благодарная и вечно тёплая  Память о Человеке, которым он гордился. Любил которого… Нет, гордится и любит. Думает о котором постоянно с той минуты, как помнит себя самого. И, который, теперь в нём. И в его детях. Навсегда.

…Как в нём, - и в детях его, - российская бабушка. Любимая. Мысль о том чтобы навестить её постоянно будоражит. И в августе 1957 года он приезжает в Москву…
Екатерина Васильевна к тому времени полностью потеряла зрение и передвигалась только в инвалидной коляске. В когда-то тихих комнатах  её «квартиры-замка» дома в Брюсовом переулку по Тверской, - построенном в 1928 году по идее и инициативе Константина Васильевича  Станиславского для неё самой, для коллег её из МХАТ, и потому для родни её – Москвиных - становилось всё менее уютно. Там, - где на протяжении десятилетий бывали, собирались и даже останавливались самые замечательные люди страны и даже планеты, - теперь, не понятно зачем, толклись многочисленные, часто незваные и даже сомнительные «гости». Их присутствие Екатерина Васильевна давно – с началом большой войны - не в состоянии была контролировать. Да и замечать тоже. Не узнавая никого, только, недоумевать могла по поводу их не понятного ей присутствия. И шаря уже не верной рукою, - и не находя на месте давно ставшие частью её самой багеты картинных обрамлений, - спрашивала она  теряющуюся  память свою и не зрячие глаза: «Куда же это всё деваются и деваются любимые полотна? Куда-а?...»
Где было ей, - слепой старухе, - знать, что все они деваются в «запасники» новой хозяйки. На стены  трёх подмосковных и крымской дач, и пяти огромных московских, ленинградских и сочинской квартир Лидии Андреевны Руслановой. Известной эстрадной певицы. Главное в нашей истории, некогда супруги истинного друга Екатерины Васильевны, Михаила Наумовича Гаркави. Сперва, востребованного терапевта. А позднее – вдруг - популярного эстрадного конферансье. Но всё это было в мирное время. Время сева доброго вечного. Теперь же настало время не доброе. Для людей деловых - время жатвы и молотьбы! Время настоящей Руслановой. Её старый «Жид-чистоплюй», - которому она в антрактных шуточных паузах «клялась», жеманясь: «Да мне не надо нового! Одного тебя люблю, десятипудового!». Редчайший  в советской России меценат, ангел-спаситель начинавших художников, он был мигом отставлен. В новые мужья кавалерственной дамою подхвачен был перспективный дружбой с самим Жуковым генерал-герой Крюков - а вот он-то  своего никогда не упускал! И наше контральто, - в миг, - обернулась «широко известной… в сферах барыг и воровских сообществ ямщицей-скупщицей. А на непрерывных, - после 22 июня 1941 года, - гастролях в блокадном Ленинграде ещё и удачливой хипесницей. Если точно – ни перед чем не останавливающейся беспощадной мокрушницей. «Серийной» убийцей. По команде которой у гибнувших от голода ленинградцев отбиралось и выгребалось все мало-мальски стоящее. От блеснувшей в смертью растворенном рту желтой фиксы, до произведений искусств великих мастеров. Якобы, «но в обмен на хлеб и тушенку, - оправдывалась на суде; - там один другого крысами жрали вживую, шматочек «черняшки» и ложечка «второго фронта»  (американских мясных консервов), они знаете сколько стоили! Да, посвыше все этих ваших картин и камушков всяких»,  (Н.Николаев. «Записки блокадного врача». Л. 1957. В.Суворов. «Тень победы».М.2005). В «случаях» с ограблением Гельцер, изощрённый и наглый мародёр Русланова всего «простая» воровка. Домушница. Ширмачка. «По дружбе» пользовавшаяся доступностью квартиры «подруги»… «Приобретенные гр. Л.А.Руслановой преступным путём   драгоценные камни и изделия из них оценены в восемь миллионов твёрдых послевоенных рублей. Различные раритеты (в их числе, похищенные, в свою очередь, прежними владельцами в государственных хранилищах, архивах и музеях) - в более чем шесть миллионов шестьсот рублей (1 доллар США обменивался на 62 копейки). Всё конфисковано. 132 полотна  великих русских мастеров Шишкина, Репина, Серова, Сурикова, Васнецова, Верещагина, Левитана, Врубеля, Крамского, Брюллова, Тропинина, Маковского, Айвазовского, - из коих 86 похищены у Е.В.Гельцер, - не установленной общей ценою, арестованы. После экспертизы и публикации их перечня паспортов возращены в собрание Екатерины Гельцер, прочим владельцам или их наследникам». После возвышения Жукова на пост министра обороны, и по возвращении с его помощью из ГУЛАГа Крюковых, в который раз «жадность сгубила фраеров!». Ими осуществлена была попытка силового возвращения (!) награбленного. Закончилась она не предусмотренным ими  конфузом: спровоцированный  неугомонной Руслановой маршал попал как кур во щи.  Щедрый для своих, он вновь разжалован был, теперь уже в пожизненную ссылку. Недруги снова подняли дело о мародёрстве. Теперь уже и против него самого… Воистину, глубока и мрачная ты - «Тень победы»…   


…Вот в этой, было, ограбленной квартире и на таком вот скандальном фоне в тот же 1957 году и состоялись встречи Екатерины Васильевны с внуком. Встречи знаменательные, важные для обоих. Ему было интересно всё, касавшееся молодости бабушки, всё связанное с её встречами с дедом. Всё, связанное с их трагическим романом. А ей было необыкновенно важно и приятно присутствие рядом самого близкого родного человека, в котором слились воедино и муж, и сын, и внук…
Во второй раз Карл Густав Эмиль, - тогда сценарист документального кино, - приехал в Москву с большой группой латиноамериканских кинематографистов и телевизионщиков в 1963-м. году. Приехал через год после смерти Екатерины Васильевны.
…Он поклонился скульптурному изображению-бюсту бабушки своей, великой Екатерины Гельцер, на мемориальном мраморном экране на стене только что вновь принявшего его дома… Потом мы побывал с нами на Новодевичьем кладбище. Встав с колен, - и поцеловав, - он положил на могилу бабушки букет её любимых гладиолусов…


103. Исповедь уходящего.                               

               
...Пришли мы к Аликанте. В Испанию…
- Погоди-погоди!... А к Аликанте-то, - Туда-то, ты как добрался? Ты о боях за Берлин весной 1945 рассказывал…Так там же мясорубка была какая! Там же все бомбы со снарядами сошлись…всего мира – крушить!... Как там выжил? 
- Долгая история…
Если вкратце, все последние дни меня «держали» при Гансе Бауре. Скорей всего, чтобы был у него «под рукой», когда он же и решит мою судьбу. Именно он. Наверно потому, что у него в руках                были вся информация о положении в воздухе, весь самолётный парк и охрана аэродромов канцелярии. А я как раз числился (и воевал) в батальоне охраны ВПП у самих Бранденбургских ворот!... И конечно потому ещё при Бауре, что генерал не только отца и меня, но и деда знал, с которым накоротке был знаком. Дружил даже. И теперь  как бы отвечал перед ним за меня.                                …Нет. Не сложно – проще простого!  И Баур сам, и Гюнше Отто предупредили: «Упаси Боже, не теряться!  По прибытии из батальона – каждый раз – чтобы нам докладывался!»…
  Не сразу отошел от плавания: субмарина забита была нами, - «пассажирами», - до отказа. Наверху, когда всплыли, штормило. И мы сутки ещё, блевали хором. Нас встречали - моих сопровождающих и меня. Привели в порядок. Дали отдохнуть. Отвезли в Толедо. Там, снова в монастыре, с неделю отсыпались. Потом водили по городу невероятной красоты... Монахи нас понемногу отмыли от блевотного запаха, откормили, до трусов, - брезгливо, - сменив тряпки. Представили своему кардиналу — милейшему старику. На другой день после приема препроводили в Мадрид. И там... неожиданно подали самому Каудильо. Он очень тепло принял меня. Сказал, что давно и хорошо знает деда. И тут же связался с ним по телефону. Дед сказал коротко, что рад нашей встрече. Добавив, что категорически против вмешательства в мои дела кого бы то ни было — пусть даже такого доброго и отзывчивого человека, как сам господин Франко. Потому, сказал он, что я ни в чем не виновен, и свободен, поэтому в выборе места проживания и вообще своего места в жизни. Что прятаться от кого-либо мне не пристало. Немедленно должен возвратиться в Германию, предстать там же перед комиссией по денацификации, и, - если это  необходимо, - реабилитировать имя Маннергеймов, которое могу замарать своими экстравагантными приключениями. Приговор деда я выслушал — сам не свой. Каудильо же посмеялся только. Положил трубку. Сказав: дед говорить с тобою не будет, пока ты не исполнишь его совета. Успокоил меня, предположив, что комиссия вполне может обождать, тем более работы у нее хватит и без меня. И предложил пока что прийти в себя… Приходил в себя с полгода — путешествовал по Испании и Португалии. Меня возили и по удивительной земле с ещё более удивительными городами. Показывали божественной красоты дворцы. Показали корриду… После чего на этот кровавый спектакль, - и на всех, кто его сбегается глядеть, - смотреть не могу больше… Показали чудо - Испанию времен Колумба...
В феврале 1946 года я приехал в Лозанну к отцу. Жил, по сути, в его госпитале. Жалко его было непередаваемо — Боже, во что болезнь превратила моего несчастного «старика»! Каким он стал за полтора года, что мы с ним не виделись. Я ухаживал за ним, отгоняя сиделок - ревнуя их, как Кейт к дедушке. И был счастлив, что он рядом со мною. Я ведь все, абсолютно все помнил: как он ходил за мною, маленьким, заменяя мне маму, как играл со мною, как гулял — издерганный с детства, от кого-то скрываемый, постоянно настороженный, вечно ждущий беды...
Отец, который все знал о моих скитаниях-приключениях, тоже был сторонником дедушкиной идеи комиссии. Пока я околачивался по Испании, дед приезжал к нему. И они говорили обо мне, оба озабоченные моей судьбой и, конечно же, моими планами. А они-то и не прибавляли им спокойствия, и не только за мое будущее, но, - как думали они, - и за мое сегодняшнее психическое здоровье… В общем, я решился. И, - понимая, что действую вопреки собственной совести, - двинулся в Германию, на весьма нечистую Голгофу. Друзей там у меня уже не было - они или все погибли, или обретались в русском плену, или бежали, как я. Только один близкий человек еще оставался у меня на родине — дедушкин друг епископ фон Гален. Я добрался до Мюнстера — это в Вестфалии. Разыскал церковь святого Ламберта... Словом, нашел его, теперь уже кардинала. Но на пороге его дома меня задержал британский патруль — у меня, после испанского отдыха, был очень независимый для немца вид и, главное, необыкновенная для германского подданного свежая физиономия. Вокруг-то бледные, изможденные лица... Привезли в комендатуру. На допросе я рассказал о последних днях в Берлине. О том, кто дед и бабушка, промолчал. Ввалился сам комендант. Вообще-то, горлопан: сходу, - не узнав, что к чему, -  стал орать на меня, тыкать: «Ты — подонок! Немецкий нацист ты! Ты, вооруженный, сопротивлялся союзным войскам! За решетку тебя, беглого зайца!..» Сценка - точно из «Бравого солдата Швейка»!
Посадили меня под замок. Но прихожане кардинала, видевшие сцену у его дома, сразу ему доложили. И, - хотя в эти дни дедушкин друг уже стоял у края могилы, - вмешаться он, однако же, успел: пригласил коменданта, отчитал, говорили. Так или иначе, меня выгнали с условием: — «Из Мюнстера что б исчезнуть незамедлительно!»… Куда?!... Случилось это в двадцатых числах марта 1946-го. А в апреля я, было, собрался к деду. В Финляндию. Но он успел сообщить, что «Более не президент – всё! Побаливает  снова»…Встретились мы лишь только в самом конце 1947 года, в стокгольмской больнице. А потом уже в деревушке под Монтрё, близ Лозанны, где нас ожидал больной отец.
…Только теперь я понял: доконали деда не больной желудок, не страшные экземы, которые истязали его морально и физически, даже не его послевоенные заботы, которые - почище любых эритоматозов. Всё это он как-нибудь пережил бы. Но вот, - в декабре 1950 года, - умирает папа... И его смерти дед действительно не перенес — ушел в январе следующего, 1951…

Что мне оставалось делать? Как жить — одному на всем белом свете? Единственный, родной человек — бабушка Катя... Мне трудно передать состояние, в котором я тогда находился. Представляешь, я пошел в ваше посольство — просить визу... Мне кажется, я правильно сделал — я был еще в своем уме, что не проговорился, к кому рвусь в Москву. Я затаился, чтобы не выдать моих новых швейцарских знакомых. Чтобы, не дай Бог, не раскрылось имя моей девушки, с которой познакомился в Испании. И которую уже считал своей невестой! Тем более, я страшился подвести бабушку Катю! Мысль о том, что могу ей хоть чем-то навредить, истязала меня... В каком-то советском культурном центре, соврав и назвавшись балетоманом, я просмотрел все проспекты Большого театра, которые издавал ваш «Интурист». Но, - к своему удивлению, и даже конфузу, - не только изображения, но и имени бабушки в них не обнаружил, гадая, почему о ней — прима-балерине — нет ни строки в ее святилище. А я так надеялся, что она еще на сцене, что играет еще… В этой своей истерике забыв начисто об уже почтеннейшем возрасте ее и даже о том, что она давно слепа и почти парализована! До меня тогда только начал доходить смысл беспокойства отца и деда о моей психике... Но я был еще весь в эйфории надежд, что, как когда-то отец, сам побываю в Москве и увижу свою бабушку – тоже хоть из зала! Теперь мне оставалось только плюнуть на Сталина, приехать в Москву, и кинуться к ногам бабушки, столько пережившей, такое перенесшей из-за нас... Слава Богу, нашлись добрые люди — отговорили... И я потому дожил до времени, когда вправду смог увидеть её и вас всех...
… «Бум закругляться», как любил говорить дед.
Все, - о чем позволяю себе распространяться перед тобою, «лицом заинтересованным», - это еще и потуги мои ответить на твой вопрос о причине, почему я не в Финляндии. «Где деда так любили». Почему не тянет меня на родину дедушки, которую он сам все же любил. Почему я «в ту сторону смотреть не хочу», и, потому, там меня никто не знает.
Тебе я скажу правду — мне излить ее надо, проклятую. А больше некому ее выплеснуть, кроме тебя. Очень обидную правду. Оказалось, Бен, что кроме жены, и детей — когда вырастут, — в мире есть лишь один человек, который доподлинно знает и искренне любит моих стариков. Это ты. Но, - мой родной, -видимся мы с тобою не в последний ли раз?… Вообще-то, так не прощаются, не расстаются... Но есть такое, о чем даже тебе я рассказать не могу… Не решаюсь… Итак, «почему я отвернулся от Финляндии»? Да не думал я, конечно, отворачиваться от неё. Это она от меня отвернулась. Именно, она, Финляндия! Мужественно защищаясь от врага, она не сумела защитить ни отца, ни меня — маленького. И дед, - в постоянном страхе за наши жизни, - должен был вечно опасаться даже самого близкого, десятилетиями, - казалось бы, - проверенного окружения, как показала жизнь, в любую минуту могущего предать человека, отдававшего всего себя, их же безопасности! Невероятно, но так было. Когда у власти в Финляндии стоял дед, он не только защитил финнов от Сталина. Но совершил невозможное — сумел утлое суденышко маленькой страны, невредимым, провести меж Сциллой воюющих с Германией «союзных» стран и Харибдой Гитлера, отбивавшегося  от них — тоже вовсе не святых воителей Господних. Кто еще смог бы такое сделать? Кто, если вынужденный провокациями Сталина на «союзничество» с Германией, он с честью вышел из войны, никому не позволив опорочить достоинства своей родины! Сегодня Карла Густава Маннергейма нет. И его гордая, независимая Финляндия, - клюнув на лесть большевистских сирен, - превратилась в... левацкий серпентарий. А  многие ее государственные «мужи» — в агентов НКВД! Значит, дед опасался за нас не напрасно! Он знал, кем окружен еще со времен перехвата юными советскими спецслужбами эстафеты бесчисленных адептов и фигурантов романовских разведок. Вплоть до безудержного разгула в Финляндии агентуры НКВД–МГБ. И потому сделал все, чтобы об отце и обо мне не знали даже самые близкие его сподвижники. Чтобы о нас не узнал не чужой мне финский народ! Я внимательно следил за хроникой разоблачений советской агентуры в Финляндии. И понял, почему дед так оберегал нас, столько сил тратил на то, чтобы о нас никто никогда и нигде не поминал. Что же мне было делать в Финляндии, если даже мой собственный дед, - такой дед, - чуть ни расписался в несостоятельности! Тяжко говорить, но я возненавидел дедову родину... Государство – но не её народ! Как дед возненавидел комиссаро-большевистских узурпаторов Российской империи. Но, - никоим образом, - не полонённых ими своих россиян…

104. Запоздалые претензии.

…Я проговорился: отправляясь в Германию на Денацификационную комиссию, действовал вопреки собственной совести. Было именно так! Я поступил бессовестно — добровольно согласился предстать перед чиновниками американской, британской, французской, русской администраций, исполняющих роли судий праведных в постыдном спектакле «очищения Германии от мерзости нацизма». Перед гражданами государств, этих самых нацистов вскормивших! Эти «праведники» забыли, что представляют правительства, которые вооружили Германию, позволили ей оккупировать Европу и передали на заклание немецким социалистам всех их противников, Своих евреев в том числе. При этом «забыв» самое главное: что партнер их по войне Сталин сотворил с российскими народами – с русским народом. С народами стран, оккупированных им с молчаливого согласия, если не одобрения, тех же Соединенных Штатов и Британии с Францией... Я тоже сделал вид, что «забыл» все это. Или «не знал». Ответил на их, ублюдочные вопросы. И «очистился»...
Хватит и того, что однажды — сам! — изнасиловал свою совесть...
...Я вот сетую — и не однажды — на «забывчивость» союзников Сталина, «не заметивших» миллионов погубленных им россиян и европейцев, на то, что из-за этой «удивительной» их близорукости скамья подсудимых в Нюрнберге оказалась, по меньшей мере, на две трети незанятой. А ведь все просто: союзники и не предполагали судить самих себя! Сам посуди: собрались руководители четырех держав-победителей в Лондоне 8 августа 1945 года и решили организовать... — ты вспомни — «преследование и наказание главных военных преступников европейских держав “Оси”, создав “Международный военный трибунал”»! А сами преступления определили таким образом: «преступления против мира», вчиняемые тем, кто ответствен за развязывание войны (это они-то, подготовившие и развязавшие войну!), «военные преступления» — нарушение законов и обычаев войны, и, наконец, «преступления против человечности» — против мирного населения. И это тоже они, живыми сжегшие миллионы ни в чем не повинных граждан разрушенных немецких и японских городов…Но ведь никаким «международным» трибунал этот не был. В нем заседали только победители!  Был он судилищем, исключавшим всякую и любую ответственность самих организаторов его за преступления, вину за которые они предъявили только побежденным. Не зря же генеральный прокурор США Роберт Джексон на одном из июльских заседаний 1945 года бросил: «Этот трибунал является продолжением военных усилий союзных наций» (!). Вот тебе и ответ. А ведь он однозначно исключал любую апелляцию к первопричинам! Британский историк Ирвинг пишет: «Уважаемые юристы во всем мире стыдились нюрнбергской процедуры... Судья Роберт Джексон, американский председатель со стороны обвинения, испытывал те же чувства... Вскоре после того, как Трумэн поручил Джексону руководить американскими судьями в Нюрнберге, стало известно об американских планах атомных бомбардировок. Это плохо вязалось с задачей, порученной Джексону: преследовать других за такие же действия...» Про сталинские «художества» говорить нечего.
…Но я — о провокаторах и мерзавцах, тоже военных преступниках, и тоже избежавших суда.
Об этой публике я не просто наслышан: на «моей заветной» полке в одном из моих книжных шкафов подобралась солидная компания авторов и их героев по этой части... И никаким доброхотам их теперь не отмыть! Среди них — народ солидный: Черчилль, например; авторы второстепенные: Клифтон Фадиман с подголосками; провокаторы попроще, - но тоже, и с удовольствием, - подкинувшие дровишек в костер Второй мировой войны. И, объективно, в Большой Погром еврейства Европы.
Так, 16 мая 1940 года Черчилль доверительно нашептал Полю Рейно: «Мы уморим Германию голодом, мы разрушим ее города, мы сожжем ее урожаи и ее леса». (Поль Бодуэн. Девять месяцев в правительстве. «Табль Ронд».1948.С.57). Июль 1944 года. Черчилль — генералу Имею, своему начальнику Генерального штаба: «Я хотел бы, чтобы вы самым серьезным образом поразмыслили над вопросом об удушающих газах... Бессмысленно принимать во внимание в этом деле мораль, в то время как весь мир применял их во время прошлой войны, и никаких протестов со стороны моралистов или церкви не было. С другой стороны, в эту эпоху бомбежка открытых городов считалась запрещенной; сегодня весь мир практикует ее как само собой разумеющуюся вещь. Речь идет просто о моде, сравнимой с эволюцией длины юбок у женщин... Я хотел бы, чтобы вы хладнокровно изучили вопрос, во что обойдется применение удушающих газов... Не надо связывать себе руки глупыми принципами...Мы могли бы наводнить газами города Рура и другие города Германии, так что большинству их населения требовалась бы постоянная медицинская помощь... Может пройти несколько недель или даже месяцев, прежде чем я потребую от вас наводнить Германию удушающими газами. Если мы это сделаем, то будем действовать напрямик. В ожидании этого я хотел бы, чтобы этот вопрос был хладнокровно изучен толковыми людьми, а не группой унылых псалмопевцев в униформе, каких встречаешь там и сям». («Америкен херитидж», август-сентябрь 1985).
Но Черчилля не судили в Нюрнберге.
Издатель «Нью-Йоркер» («Рейтерс Уор Борд») Клифтон Фидиман заклинал американских писателей «...возбуждать жгучую ненависть ко всем немцам, а не только к нацистским военным и руководителям»… «Единственный способ убедить немцев — это убивать их. Но и тогда, я думаю, они не поймут». Развивая расистскую концепцию, он писал: «Нынешняя нацистская агрессия не дело кучки бандитов, а конечное выражение глубочайших инстинктов немецкого народа. Гитлер — это воплощение сил, более мощных, чем он сам. Ереси, которую он проповедует, две тысячи лет! Что это за ересь? Ни больше и ни меньше чем бунт против западной цивилизации, который начался с Арминия... Масштабы этой войны предстают тогда с наибольшей ясностью».…Но ведь абсолютно в том же вот уже две тысячи лет обвиняют и вас, евреев!
«Великий гуманист» Хемингуэй — тот и вовсе разошелся: «Единственным окончательным решением будет стерилизация их всех в хирургическом смысле!» И он не предстал перед судом. Хотя призывал к геноциду…Ау-у! Ау, дорогие ревнители чистоты еврейской крови в Израиле! И вы бы — гуманисты — всех как есть гоев кастрировали. Но руки коротки. Потому пока обходитесь паллиативом этого радикального способа лишения «ваших» не евреев  способности размножаться — запретили им бракосочетание в вашем «самом демократическом государстве» на палестинском пляже! А нацист я, - оказывается, - но не Жаботинский, который, - я уже говорил тебе, -  еще в 1934 году писал: «Наши еврейские интересы требуют окончательного уничтожения Германии»…Ещё мальчишкой прочёл его «русские» фельетоны. Потом следил за всем, что писал этот талантливый и умный публицист. В мыслях не было, что он ляпнет такое! А он ляпнул, объявив этим войну немецкому народу. А на войне – как на войне! Это-то он – умница – должен был знать и понимать?   
…Или… недоумок-сексот всяческих разведок Эренбург, призывавший: - «Убивайте! Убивайте! Среди немцев нет невиновных. Ни среди живых, ни, среди ещё не родившихся!»…Похоже-то как, а, дядечка? Вспомни-ка – ни одного анти еврейского шабаша не проходило без обязательного рефрена: «Убивайте! Убивайте! Среди жидов нет невиновных –   ни среди живых, ни, среди ещё не родившихся!». А всё потому, что сами вы, «умники», внушили соплеменникам – и нам, за одно, тоже: «Мы, евреи, виновны уже самим фактом нашего еврейства».  Меж тем, вслед за посылом «убивать всех немцев!», этот же ваш, - по вашей же табели о рангах обер-интеллектуал, - призвал доблестных солдат Красной Армии: «Насилуйте гордых немецких женщин! Пусть и они будут вашей законной добычей!»…А ведь за эту «законную добычу», - в вермахте, - военнослужащих расстреливали. (О массовых, - прогремевших на весь мир,  чудовищных по масштабам, - насилиях в вами оккупированной Вене, «победители» помалкивали.

105. Страна за Атлантикой.

…И вот я выбрал страну. Прекрасную, Бен! Родину моей жены. Мы, после знакомства в Испании, несколько лет прожили в Европе. В Швейцарии.
…Решение поселиться в Бразилии, фактически, предвосхитил земляк, Генрих. Он опекал нас с отцом еще с Далема, с 1939 года. Окруженный русскими Берлин оставили мы вместе. Вместе добрались до Швейцарии. Там расстались, договорившись, что не потеряемся. Он вынужден был скрываться. И только шестью годами позже  нашел меня в Лозанне, где мы с женой лепились к родным могилам...
После Италии, он с подругой навестил нас и в Ресифа. Гостил с месяц на ранчо тестя. Поездил с ним по провинции — приглядывали, где бы купить землю. Наконец, - под Порту-Эсперансо, - он приобрел небольшое чудненькое поместьице-фазенду. И счастливо прожил до сердечного приступа — как раз за четыре года до этой нашей с тобой встречи. А тогда часто к нам наезжал. Гостил подолгу... Вспомнил о нем потому, что известно, с какой настойчивостью, с яростью и даже с помпой, искали его после войны. Очень надеялись найти. Даже «уже вот-вот» находили. Но… отловили «конторщика» Эйхмана —  чиновника. Раздули его в «главного жидодава» рейха - чуть ли не в начальника Гитлера по еврейскому вопросу. И списали на него, все, безусловно страшные, грехи истинных «специалистов по евреям». Утёршись решением немцев «считать срок давности за убийства тех лет пятнадцатью годами». И хорошо, если только утерлись. Боюсь, что не утерлись. А продали память об уничтоженных, и само рекламируемое  возмездие, за те же «зеленые»...
А Генриха искали! Напрасно только: был он профессиональным сыщиком-мудрецом, обер мастером бессмертного интеллигентного ремесла. Быть может даже, более того! И не только германского, но, -  выше, - европейского. Воплощённый Холмс… Пусть, Пинкертон… Старый работник криминальной полиции Мюнхена, он много крови попортил и самому Гитлеру с компанией, нанеся не мало чувствительных ударов их сподвижникам в годы знаменитой (и хвалёной) подпольной борьбы - это 20-е и начало 30-х. годов. Да одна только осень 1923-го чего им стоила, когда он шуровал по мюнхенским их малинам, и, - партиями, - загонял национал-бандитов в федеральные тюрьмы! Так как же не схватиться было за этого человека всесильному, казалось, Гейдриху! Убедившись в том, что его подчинённые способны только крушить челюсти, - но не решать сложнейшие кроссворды следствия по важнейшим делам рейха, - он в 1935 году буквально упросил Генриха, - тогда заместителя своего, - заменить себя в роли руководителя новой знаковой полиции. В ней, - оказалось, помимо молодых костоломов с чугунными кулаками и куриными мозгами, - не наличествовало ещё тогда не только настоящих «спецов»-криминалистов. Но и… членов НСДАП! Но спустя неделю «выяснилось», что и наш Генрих тоже не член партии!... «Не член партии? – плечами пожал фюрер. – Со временем станет… Не станет – так сойдёт! - Человек не злопамятный, - вспомнил полученные некогда от него тумаки. И успокоил сомневавшихся: - Скажите ка, кто так же как он умел  вскрывать не только наше подполье, но – тогда же - замысловатые хитросплетения тайных ходов всевозможного жулья, расплодившегося в Веймарском бардаке!?». Когда же началась война, - добавил бы любой порядочный немец, – колоть, как это делал он, вражеские разведки (именно он выпотрошил их, в первые же недели войны!). И при том - никаких победительных поз. А уж слов победных – этого вообще не дай Бог! За то двусмысленно прозван был благодарным народом «Баварским (Wappensschilde von Vortriebsscheld)  щитом», втихаря «проходившим скальные километры подземных тоннелей» тайных мыслей врагов и прикрывшим от них Германию.
«Идиоты, - как-то Карл произнёс загадочно: - Где было уловить его «содружеству», на перед  знавшего каждый его ход? В рейхе его тоже окружали, и - случалось, чего не бывало -  «командовали» им и не такого убогого уровня  изощрённейшие преступники с мировыми именами (хотя никого из них даже смеха ради не посмели вздёрнуть впоследствии). Не однажды пытались они заставить его, - не иначе как украшением, - войти в их интернациональный элитный пул. Но «баварский мужик» уходил от таких соблазнов. И  изощрённой сметкою сам себя уводил за границы этого серпентария. От имени которого пресмыкающиеся пытались заставить заниматься его тем, чем он не хотел заниматься. Что было противно его мужицкой совести…И, что бы компенсировать хоть как-то неловкость и разочарование от подобной неудачи, пользуясь страшным нарицательным имиджем возглавляемого им ведомства распускали нибелунги о собственной его жестокости и коварстве. Но ни фуше, ни Берии с ежовым сделать из него не получилось: первый был слишком заумен и сложен ради сложности. Второй примитивен. Третий попросту глуп».      
…Теперь же мы, продолжал Карл, - встречаясь, - почитывали лишь, или по ящику поглядывали, — иногда с ним вместе, — небылицы о его «перемещениях» по свету. И иллюзионистскими перевоплощениями, с измысливаемыми, борзописцами деталями и   «подробностями». С большим опозданием, разобравшись в деталях его работы на службе рейху, начали сочинять байки о героических вербовках его разведками союзников. Незадолго до его кончины смотрели с ним даже ваш шпионский сериал, в котором сыграл его, - восхищённого и даже по детски откровенно загордившегося этим до нельзя, - обаятельнейший русский актер!... Вот только перед экраном сидел, - переживая, смеясь и даже аплодируя самому себе, -  не симпатяга-обергестаповец. Каким хотела видеть его, и каким показала России ваша Рифеншталь - Лиознова. Но… самый что ни на есть… фермер-профессионал. Прирожденный потомственный, - от Бога, -  скотовод». По виду ли. По ухватке ли. И, - теперь уже даже, - не по характеру ли. Каким на самом деле был с крестьянского своего детства…
Наблюдательным зрителям наших новостных теле хроник, -  как и, мне, тоже, и не раз,  - операторы «позволили наблюдать», как вынюхивающие его ищейки — из Европы, и наши тоже — ни на миг не задерживали объективы свои на его обветренном, красном от загара лице... «бразильского крестьянина». Ничем, правда, и ни чуть не отличавшемся от физиономий крестьян баварских. И удалялись восвояси, в палестины более цивилизованные: — искать его «под фонарем».
И еще — это главное, - но то уже характер Генриха, - ни на миг не ощущал он себя ущемленным необходимостью «прозябать черт те где — в той же глухомани бескрайней сельвы». Не-ет! Он счастлив был тем, что на старости лет вновь оказался как бы в родном баварском фольварке, откуда ушел когда-то в город. Он счастлив был тем, что вернулся в мир своего деревенского детства, в природу. И радовался каждому мигу жизни… Был он из тех действительно счастливых людей, которым не важно чего они достигают, а важно как живут! Просто живут. Он и жил.
Где то в это же время в Иерусалиме окончился процесс над Эйхманом – рядовым чиновником рейха. Намётанным глазом заглянул на пару минут в тут же присланные ему информаторами факсимильные копии интересующих его «секретных» материалов  этого суда. Мгновенно усёк художества его организаторов. Доверительным телефонным интервью с его ничего и никого, по видимому, не страшащимся секретным комендантом Давидом Д. (человеком серьёзным и конечно же ответственным, ибо тот - израильский сабра, бывший британским офицером полиции и даже участник Мировой войны в британских спец войсках) убедился, что никто самому ему - в серьёз – никаких претензий больше не предъявит («За всё уплачено, парень!»). В Майами имел парочку личных бесед с бывшей обаяшкой-«американкой» из немецких евреек. По сыскному табелю о рангах Генриха эта Хана Арендт, - дама, возможно, некогда приятная во всех отношениях, большого ума с тех пор так и не набралась,  но обладая кошачьим слухом. Многое слышала. и потому кое чего ему  поведала, регулярно «освещая» процесс в «Нью-Йоркере», понял, что Ибо, все  интересанты получили свои большие сребреники и поуспокоились. Тем спокойней будет теперь ему и таким, как он... В философии, которых «ловцы» и не попытались разобраться до начала поисков. Сам-то он, когда сыском занимался, он же -  как спелые орехи - вскрывал с самого начала большой войны, и разгребал моментально, замысловатые сети разведки союзников потому именно, что был великим психологом и даже философом! Он искал причины. Причины, Бен, причи-ины! Он немцем был — значит, никогда ничего не делал задом наперед.
— Часом... ты не о...
— О нем. О нем, Бен... О нём – о Генрихе Великом – о Мюллере. О моём спасителе-проводнике Баварце. Не имя важно. Важно, из-за чего вспомнил: Его разыскивало хваленное-перехваленное «правосудие», и не пытавшееся «искать» палачей лейпцигов и токио. Не помышлявшее даже пытаться «искать» нигде никогда не прятавшихся  сталинских палачей твоей несчастной распятой России, оказавшихся в верных друзьях западных союзников. А вслед за тем - и вовсе в главных победителях «проклятого гитлеровского нацизма».... А их, палачей этих - из самых чудовищных из них, - их легион!...
Всё…Всё… И пропади они все пропадом!..

106. Память сердца.

Ни Бабушка, ни мама, возвратившись с отцом после  четверть векового изгнания-скитаний на Госпитальном судне «PASTEUR», не рассказывали мне о последних часах Густава у постели Катерины…Никто не знал тогда, оставляет ли он её на время… или навсегда…

*             *             *            

…Моисей Соломонович Наппельбаум, никогда прежде Маннергейма не видевший и спросонья не узнавший его хотя бы по портретам в той же «Ниве», так и не догадался, кого фотографировал. Много чего повидавший в жизни, он был смущён, когда в 1955 году я рассказал ему, кого он принимал в своей студии лютой январской ночью 1924 года…   



К О Н Е Ц