1. Яков
У дождя всегда разная музыка. Иногда монотонная, ритмичная, порой хаотичная, порой сливающаяся в один общий гул. Дождь всегда бьет по асфальту как по клавишам. Я научилась слушать не только оркестр ливня, но и осязать каждой клеточкой тела горячий воздух, впитывать солнце, кончиками пальцев изучать кору деревьев, ткань, бумагу, и ещё каким-то другим чувством, присущим только мне, ощущать взгляд, исходящую от него энергию – страх, любопытство, любовь или… жалость.
Но как же сильно приходилось бояться. Страх сковывал, мне невероятно сильно хотелось от него избавиться, и один шаг становился непосильным испытанием. Передо мной пропасть, черное несуществующее пространство. За ширмой чувственных, абстрактных ощущений я будто спряталась от реального мира – дороги, тротуара, мебели в квартире, лестниц. Словно я живу в огромном панцире, который не защищает, а наоборот сжимает меня.
Я артистка, шагаю по натянутому канату над куполом цирка с завязанными глазами. Аплодисменты, восторженные вздохи, крики «браво», - я шла, представляя это, и делала следующий шаг. Каждая протянутая мне рука становилась опорой, такой нужной и долгожданной опорой.
Страх растворялся, когда рядом был кто-то из близких. Ничем незаменимый взгляд родного человека спасал, давал надежду. Мою руку окутывало родное тепло материнской ладони, и мне удавалось бесстрашно делать шаг за шагом.
Недавно я стала чувствовать, что моя слепота в тягость отцу и матери, что с таким недугом, который появился в моей жизни в самом расцвете лет, жить невыносимо. Отчаяние съело меня, мое сердце, душу. Но больше всего терзала безысходность. Врачи давно махнули рукой, мама плакала по ночам. Мне двадцать три… и у меня вечный закат жизни. Я не могу в своей слепой норе найти свет.
Тёплым весенним вечером Эльза привела меня в этот зал. Мама прочла объявление в газете и решила, что мне стоит попробовать, несмотря на то, что там и слова не было про слепых… Даже не знаю, чей поступок был отчаянней – мамин,или...? В этом зале изменилась моя жизнь.
Эльза – моя сумасшедшая сиделка осталась внизу пить кофе, сама оставила меня здесь в одиночестве. Я устроилась на полу напротив распахнутого окна. По моим ощущениям, садилось солнце. Ничто так не спасает слепого человека, как интуиция – с ее помощью умеешь чувствовать любое время суток. В комнату проникал запах весны, сладкой ваты и жженого сахара. Не понимала, где я, но чувствовала странную магию отражений, высокие потолки и медовый закатный свет. Ветер иногда врывался внезапно, путал волосы,и вскоре меня стало угнетать одиночество. Через несколько минут заскрипела дверь, я прислушалась, мне сказали: «здравствуйте». Нащупала темные очки, чтобы не выдать неестественную бледную голубизну глаз. Я почувствовала запах сигарет, такой бывал, когда папа только что покурит и войдёт в комнату. Он молча сел рядом со мной. Совсем не удивился? Я поражалась этому факту полчаса. Ровно столько мы молчали и смотрели в окно – он видел закат, я – нет.
Его звали Яков. Начали говорить осторожно - о весне и что, больше любим осень. Он со вздохом поднялся, прошел в дальний угол залы и включил незнакомую мне мелодию… Яков оказался рядом, почувствовала его протянутую руку. Не хотелось сопротивляться. Я с его помощью поднялась с пола, ветер плеснул в нас охапкой теплого воздуха. От Якова пахло сигаретами и горьким одеколоном.
Наш первый танец не забывается. Он был неловкий, но в душе распускались цветы под эту ласковую струнную музыку. Я наступала ему на ноги, он смеялся, держал меня за талию, так осторожно и не уверенно. Но он быстро набрался смелости и уже спустя час крепко прижимал меня к себе. Это наше знакомство – ветер, запах… зала с магией зеркальных отражений…
- Яков, - его имя звучит все также как тогда, в первый раз – легко и просто.
- Мэри… - звучит мое судорожно и в последний раз безысходно….
2. Танцы на крыше
Среда и воскресенье – о, моя жизнь с лихвой умещалась в этих двух днях недели, вечера которых я ждала так, как, наверное, никогда ничего не ждала в жизни. Мы танцевали в школе, где он преподавал бальные танцы. Я бежала в эту школу к шести, подгоняя Эльзу. Специально для занятий мама купила мне платье, сказала, что бирюзовое, а к нему прекрасный дымчатый шарф…
- Я люблю танцевать с тобой, - говорил мне Яков. – Во-первых, ты не суетишься и никогда не смотришь под ноги, - и я чувствовала, что он улыбается.
- А во-вторых… - спрашивала я?
- А во-вторых… во-вторых… - он молчал.
Со временем мы поняли, что мне необходимо было чувствовать его, знать насколько шагов он далек от меня, каким будет его следующее движение. Идея, которая пришла Якову в голову, понравилась обоим.
Он снял с моих плеч легкий дымчатый шарф, тот самый, к бирюзовому платью. Один его конец привязал к моему запястью, другой – он обвязывал вокруг своей ладони… Иногда я даже могла почувствовать пульс Якова, но это со временем и на грани какого-то невообразимого экстаза, когда сердце было готово взорваться от близости с ним. Я помню два состояния, два сладостных томительных ощущения – чувствовать его настолько близко, что становится больно дышать от восторга, или – максимально далеко – лишь на расстоянии метра дымчатого шарфа.
Я любила слушать его сердце, ладонью, а потом выбивать посадобль тонкими каблуками. Посадобль похож на внутреннюю войну с самой собой, я танцевала, а потом сходила с ума от ускорения ритма, оттого, насколько сильной и взрослой могу быть. Мне двадцать три, и я танцую в полдень, чувствую реальность и не жду с ужасом заката, не жду старости.
Я плакала после этого танца всегда. Яков говорил, это сгусток эмоций, который долго спал, а теперь проснулся и взорвался как вулкан.
- Я вижу тебя, Яков… - говорила ему, сжав крепко его большую ладонь. – Вижу глубоко внутри, там, где у тебя душа… она в твоем запахе, в твоем голосе, движениях. Когда я провожу рукой по твоим покатым плечам, чувствую, как ты каменно силен, как ты красив, как ты уверен, Яков…
Каждое его движение, каждую улыбку, каждый взгляд – я видела, и я верила в это. По воскресеньям он всегда был небрит. Я любила прижиматься лбом к его колючим скулам и так застыть на несколько приятных минут в тишине залы, в шуме города за окном…
Я выработала привычку – сидеть у него на коленях и проводить рукой по его щекам. По воскресеньям он этого не любил. Страшно смущался щетины. Меня это смешило. А ещё он иногда носил какой-то нелепый обвисший свитер, когда он в нём, мне казалось, что я танцую с каким-нибудь задорным старичком с лишними килограммами. Сказав ему об этом, он рассмеялся, стянул с себя свитер и напялил на меня.
- Я тоже хочу станцевать с задорной старушкой с лишними килограммами.
И станцевал, признался, что действительно, очень похоже…
Наступило лето, и Яков приготовил мне сюрприз. Он привел меня на крышу. Шум автострады смешивался с музыкой, солнце даже по вечерам палило нещадно, зато на закате становилось так необычно… Вокруг всё могло замереть на несколько секунд и снова ожить. Двенадцать этажей отделяло нас от земли, и только здесь, на крыше, я поняла, что страх мой отступает. Он вовсе растворялся, когда я ощущала, как сладостно сковывает мою руку натянутый дымчатый шарф. Ещё секунда и я оказывалась в его объятиях. На крыше мы стали учить румбу. Не думаю, что румба – это танец любви и страсти. Румба – это танец Сердца, потому что никогда оно не поддавалось ритму другого Сердца так, что вы дышите в унисон, вы сливаетесь в одно, вы поете одну музыку, думаете одну мысль…
Я растворялась в неге счастья, когда он подбрасывал меня в воздух, когда я спускалась к его ногам. Испытывала странное ощущение страха, и томительной боли внизу живота, когда чувствовала, как от натуги готов порваться дымчатый шарф, в складках которого смешался мой сладкий аромат персиков, его горький одеколон, как он с силой тянет меня к себе, и как я поддаюсь и таю, и растворяюсь в своей темноте. Я уже тогда любила его до болезненности, до ненормальности. Я плакала в воскресенье, зная, что среда слишком далеко, плакала в среду, осознавая, что до воскресенья случается пропасть…
… И ещё я не знала, зачем он приучает меня к себе, к тому, что он ужасно близко, всегда на расстоянии метра дымчатого шарфа. После схождения с ума, после румбы мы ещё долго молчали, обнявшись, в закатных лучах, да я не видела их, но я прекрасно помнила закат… и чувствовала, как золото льётся по моим плечам, как запутывается в волосах. И мне снова хотелось плакать, но вместо этого я вздыхала: его теплые пальцы касались губ, моих горячих щек, он ласково убирал пряди волос с лица и целовал меня в лоб. Это было самое прекрасное, но и самое печальное, после мы всегда прощались…
Он говорил, что уже поздно, и в голосе его была хрипотца и простуда и ещё что-то, что я услышала однажды и теперь не могу забыть. Голос его дрожал. Яков был загадочным.
Мы спускались вниз, где нас ждала Эльза, имеющая больную привычку разговаривать с несуществующими людьми вокруг неё. Она безжалостно и резко отвязывала дымчатый шарф, и мы уходили, а я думала над тем, как должно быть неприятно Якову, когда я прощаюсь с ним за руку и не смотрю ему в глаза. Потом ещё долго я не могла привыкнуть, что он не тянет меня к себе, натянув мой дымчатый шарф, зато от каждой среды до воскресенья и снова от воскресенья до среды, я чувствовала, как несуществующий браслет приятно сковывает мою руку.
3. Воскресенье
В тот поздний вечер субботы Эльза не ушла. Она добросовестно дождалась моего отца. Молчаливая и хмурая ходила по комнате, не отвечая на вопросы. Папа вошёл, удивился Эльзе. От него пахло, как от Якова в первый день нашего знакомства – сигаретным терпким дымом.
Они снова пили любимый кофе сиделки и разговаривали на кухне. У слепых обострен слух, и это вынуждает меня слушать все, что скажут после того как произнесут моё имя. Я бессовестно подслушала:
- Об оплате, Эльза? – осведомился папа.
- О, нет, я о Мари… просто, понимаете, этот ненормальный… - шепотом говорила сиделка, - ну этот Яков, танцевал с вашей дочерью на крыше.
- Ну, что вы, Яков очень надежный человек, сильный… Мари нравится танцевать на крыше.
- Нет, просто он танцевал с ней, танцевал с завязанными глазами, но не сумасшедший ли?
И меня закружило как в вальсе от услышанного. Нащупав стену, сползла по ней и расплакалась, вспоминая наш последний танец на крыше. Я не испугалась ни на йоту, ни на секунду. Просто я страстно захотела к нему, желала обнять его, расплакаться, уткнувшись в грудь.
Яков завязывал себе глаза… Интересно, с каких пор?
Я с нетерпением ждала его тёплым воскресным вечером в зале школы танцев, где он преподавал. Приготовила целую речь, многомиллионное восторженное "спасибо"! Я доверяла ему - сильному, влюбленному, ослепшему, не важно... Доверяла.
Но дождалась я только Эльзы, пришедшей через два часа. Надо же, она молчала всю дорогу до дома, она молчала, а я просто шла и слушала первые спадающие с деревьев листья (очень своеобразная музыка) и всё думала, почему же он не пришел? Хотя догадывалась о том, что история с завязанными глазами слишком напугала отца.
В среду сиделка решила меня не оставлять одну в школе, шёл дождь… я ходила по зале, ходила не боясь, размахивая дымчатым шарфом. Дверь отворилась, это был не Яков, кто-то другой, с другим запахом, с другим теплом. «Его не будет - сказал мужчина… - Не ждите и не ищите, его уволили, если хотите, у вас будет новый учитель?». Сиделка схватила меня за руку, потащила к выходу.
С тех пор я не снимала шарф с руки, никогда… ещё я бы так и продолжала ходить в школу танцев по средам и воскресеньям, вопреки всем ждать Якова, но Эльза напрочь отказывалась бесполезно тратить свои вечера. Что я чувствовала? Тоску, скуку… нет, просто черное пространство внутри себя с невысказанной болью, неожиданной утратой. Меня снова обступила темнота,как это было восемь с половиной лет назад, как раз столько, сколько я не вижу.
Каждый день я привязывала шарф к запястью, воспоминания душили… ещё я начала чувствовать легкую обиду на Якова и отца. Родители увезли меня в другой город, купил собаку, с которой я так и не научилась гулять без сопровождения. История эта забылась, и мама не любила слушать рассказы о Якове.
Осенью следующего года, когда у меня была уже другая, ужасно молчаливая сиделка, не перечащая мне, в отличии от предыдущей, на меня снизошло странное чувство. Папа назвал его созерцательным. Смешно…
Я каждый вечер, во время заката гуляла по парку, где всегда было очень мало людей. Это хорошо, я могла, не страшась, бродить по тропинкам, мне было достаточно слышать позади себя глухие стуки каблуков сиделки. Тот сентябрьский вечер был тёплый и безветренный, и людей в парке в этот раз оказалось немного больше, чем я ожидала… шумно. Очень много детей, кажется, собак…
Сиделка остановилась. Каблуки ее смолкли. Это меня насторожило, и я замерла посредине аллели. Пустота внутри забродила неясной тревогой. Я неуверенно обернулась и позвала ее:
- Анна…
Но, вместо ответа я почувствовала, как осторожно, мягко и до боли знакомо начинает натягиваться дымчатый шарф и сильнее сковывать браслет на запястье. Секунда, рывок, поворот - я уткнулась ладонями в его грудь. Сигареты и горький одеколон, неровное дыхание моего Якова.
Сначала исчез шум, стало тихо, ни криков детей, ни лая собак, ни шагов… ничего! И из памяти, с надрывом, болью и счастьем разлилась внутри нас мелодия нашей румбы.
Привычку вспомнили мои руки. Я провела ладонью по его гладковыбритой щеке. Но Яков, сегодня воскресенье…