Бабушки и дедушки. Очарование этих всемогущих седых «могикан», которые всегда с тобой, в любую трудную минуту. Но вот уносит их ветер потерь, и начинаешь понимать, как не хватает теперь их назойливой заботы, и лишь сквозь скрежет магнитофонной пленки пробивается к тебе сквозь годы и расстояния монолит их сильных и красивых голосов. В семнадцать лет у меня уже не было ни бабушек, ни дедушек. Они не были долгожителями: бабушка Дарья умерла, когда папе самому было всего два года. В дом его пришла мачеха, радельная женщина, которую, однако, я никогда родной бабушкой не считала, возможно, потому что никогда не ощущала с её стороны ни ласки, ни особой любви, той любви, что несказанным блаженством обрушивалась на нас, детей, со стороны маминых родителей. Иван Егорович, сельский ветеринар, папин отец, пользовался уважением сельчан. Был весьма начитан и, хотя не был верующим, знал все христианские праздники и многие народные приметы. К детям близок особенно не был, но дал им образование и своим примером приобщал их к трудной крестьянской жизни. После его смерти папе в наследство достался лишь старый дедов фарфоровый бокал, с зелеными цветочками по краю, пронизанный грязноватыми трещинками. Но, пожалуй, досталось и большее: уклад дедовой жизни, который перенял мой отец, - жизни размеренной, неторопливой, вдумчивой, аскетической. Деда Ивана я помню, хотя видела его всего несколько раз. Привязанности к нему никогда не испытывала, потому что жили они с бабой Настей далеко от нас, и казался он мне всегда чужим человеком, может, в силу своего замкнутого характера. Зато мамины родители могли заменить всех и вся для нас с Олей. Пожертвовав своим трудовым стажем и пенсией, которую так и не получала до конца своей жизни эта трудолюбивая женщина, моя бабушка, не раздумывая, согласилась оставить работу, чтобы стать матерью для моей старшей сестры на то время, пока мама самоотверженно боролась за жизнь нашего отца, больного туберкулезом.
Болезнь и горе сплачивают людей. Сколько помню себя, всегда нам завидовали знакомые: нашему семейному дружелюбию, взаимовыручке, отзывчивости. Бабушка умерла рано, в шестьдесят три, после повторной операции на почках. Мама с тридцати трех лет страдала тяжелейшим полиартритом, к которому добавлялись все новые и новые болезни. Но в доме никогда не было уныния и тоски. Жизненный оптимизм – вот что было вечным двигателем нашей дружной семьи. За роскошью не гнались, не завидовали достатку сверстников, а, переняв родительский образ мыслей, шли уверенной поступью по своему жизненному пути, не пасуя перед препятствиями, четко видя цель, не размениваясь по мелочам, «не прогибаясь под изменчивый мир», готовые всегда протянуть руку помощи тому, кто в тебе нуждался.
Дедушкина квартира на Волжской. В доме – аптека. Рядом галантерейный магазин «Фиалка». Квартиру мы почему-то всегда величали дедушкиной, но уютную атмосферу в ней, конечно же, создавала бабушка.…Бабушкины вещи! Есть особая прелесть в этих отторгнутых временем мелочах. Даже в детстве они несли на себе печать таинственности, хотя и не были столь старыми. Алюминиевая трехногая пудреница с крышечкой, эмалевая поверхность которой расписана анютиными глазками. Мой любопытный нос всегда исследовал её содержимое: розовый ароматный порошок и кусочек ваты вместо пуховки. Выходя на улицу, бабушка непременно пудрила нос. Никакой косметики у бабушки не было и в помине, даже губной помады, но без всех этих причиндалов она очаровывала всех своей статностью и обаянием. На роскошном комоде, который смастерил прадед-краснодеревщик, на подставке стояло старое прямоугольное зеркальце, по обеим сторонам от него симметрично располагались узкие голубоватые вазы матового стекла, расписанные полевыми цветами. В них стояли «вечные» искусственные цветы. Комод покрывала накрахмаленная бабушкой белоснежная салфетка с вышивкой «ришелье». Поверх неё лежал матерчатый «конверт», вышитый гладью. В нем прятались ключи от комода, какие-то квитанции или деньги. Дедушкино присутствие ощущалось в виде любимого им дешевого одеколона «Кармен» с изображенной на нем знойной испанкой, обмахивающейся веером, или «Кара-нова» с танцующей восточной красавицей. Рядом всегда лежала пятикопеечная зеленая коробочка с надписью «Вазелин», стояли бутылочка с соляной кислотой и витаминные глазные капли – комплект лечебных средств моего дедушки. Можно ли забыть огромную перину на пружинной кровати, в которую ныряла с разбегу, искусственный немецкий ковер, по которому, засыпая, водила пальцем, пока не слипались глаза. Белые прохладные чехлы на креслах, необыкновенно громадный аспарагус в блестящем глиняном горшке, возвышавшийся на малиновой скатерти. И страшный-престрашный черный манекен без рук, без ног, без головы, что хранился в чулане. Я с визгом бежала к бабушке, заметив его очертания во мраке прихожей.
Простота, аккуратность и старомодная сентиментальность – таким был быт этих людей.
Слушая дедушкины рассказы о том, как боролся он, офицер НКВД, с бандитами, а бабушка сдавала ежегодные нормы по стрельбе и, укладывая спать мою маленькую маму, прятала под подушку револьвер, я едва ли могла представить себе, что речь идет о знакомых мне людях. Захват банды Глечика, встреча с глазу на глаз на болоте с особо опасным преступником, которого дедушка сумел обезвредить, - все эти истории казались главами увлекательного бесконечного романа.