Поздняя осень потчевала нас холодными нудными дождями. А промокший насквозь ветер, как чумной, метался по соломенным крышам хат и пустынным улицам села. Повсюду текли ручьи. Вода в них была одного цвета с грязно-рыжей листвой. В Бенаке и Феджаке, некогда хрустально-прозрачная, она превратилась в мутные потоки глинистого цвета, которые, ворча и всхлипывая, неслись к своему брату Ходзю. Голые деревья отчаянно махали ветками, словно руками, призывая на помощь. Вокруг все было серым, грязным, тоскливым. Лишний раз из дому высовываться не хотелось.
– Вот напасть, какая, взялись нас мурыжить желтые дожди, – вздыхает бабушка.
И, правда, на фоне окружающего пейзажа они действительно кажутся желтыми.
В этом году зимушка долго ходила кругами, прежде чем нагрянуть к нам в гости. Но вот с обеда подул северный ветер и погнал брюхатые, низкие тучи прочь от села. На их место спешили другие светло-серые, с легкой примесью голубого цвета. К вечеру похолодало. Мелкие лужицы стали покрываться нитевидной паутинкой льда, хрустящей корочкой сковывало раскисшую землю. Крепчал мороз. И, наконец, лениво, вальяжно с неба стали падать снежинки, быстро покрывая стылую землю. Большие лужи, жадно глотая их, постепенно насытились и, словно стыдясь своей жадности, стали тихонько тянуть на себя легкое снежное покрывало.
К утру, земля преобразилась. Окрестный мир, окрашенный до этого в грязно-серые и рыжие тона, был одет в праздничный пушистый наряд, который, несмотря на обманчивую легкость своих белых мехов, гнул ветки почти до самой земли. Шубки, шапки, платки и боа были бережно, с присущим женским кокетством, надеты на деревья, хаты, землю.
Мы с дядей давно ждали этого дня: так хотелось побродить с ружьем по лесу! Правда, у меня не поднималась рука стрелять по зайцам и лисам, но зато я охотно палила по пням, зеленым шарам омелы. Это мне доставляло немалое удовольствие. Никита пошел с нами, хотя и ворчал на дядю за то, что он не позволял бить больше двух зайцев за день. Потихоньку от Никиты я сунула его гончей кусок хлеба со смальцем, и та проглотила его, не жуя.
Снег был глубоким, мороз пощипывал щеки, забирался за ворот. Шли гуськом. Тропинку прокладывал Каквас. На краю глубокого яра разбили бивак. Мужчины отправились живодерничать, а я осталась на хозяйстве. Саперной лопаткой расчистила место для костра и потопала в лес за хворостом. По краю леса росли густые кусты, снег с головы до пят укутал их, а деревья, под его тяжестью положив свои ветки им на макушки, завершили строительство крепостной стены. На первый взгляд, она смотрится неприступно, нигде нет даже маленькой лазейки. Но стоило только прикоснуться к ней, как на меня обрушилась лавина снега. Когда я добралась до первого поваленного дерева, то уже ничем не отличалась от других обитателей леса. На голове и плечах лежали маленькие сугробы, а спина и грудь были припорошены снежной пылью. Ветер, вероятно, спал, зарывшись в сугроб, и поэтому стояла удивительная тишина, нарушаемая только звуками моих шагов и колебанием воздуха. Лес не просматривался далеко, снег сократил расстояние местами до вытянутой руки. В густых кронах груш и кислиц зелеными шарами висела омела, опушенная снегом.
Белый мир, обнимал всё жизненное пространство и, несмотря на свою красоту, таил в себе нечто такое, что заставляло меня быть настороже. Что именно – никак не могла понять. Я подула на озябшие пальцы, и тут до меня дошло, что эта завораживающая красота таит в себе холодную смерть. Стало как-то не по себе. Захотелось прикоснуться к теплу, вдохнуть горьковатый дымок костра. Захватив нарубленные ветки, я потащила их к месту нашего бивака, по пути снося с кустов и деревьев пушистый наряд. Зима словно почувствовала, что я разгадала ее тайну. Она выгнала из сугроба ветер, который спросонья заметался как ошпаренный, пытаясь понять, что от него требуют. Снежная пыль, подхваченная им, скрывала за мной следы. Зима, казалось, хотела изгнать даже воспоминание о моем визите.
Выйдя из леса, я оглянулась. На месте моего вторжения в крепостной стене зияла брешь. Сложив ветки для костра, потащилась к стогу соломы, что стоял возле самой дороги на вершине бугра. Занятие не из приятных. Мало того, что ноги по колено тонут в снегу, так еще за спиной увесистая вязанка. Немного отдохнув, я спустилась к реке и замерла.
Сдавленная с обеих сторон крутыми берегами, речка яростно сопротивлялась наступлению мороза, отбивая его атаки быстрым течением. Как мороз ни изощрялся, на какие хитрости ни шел, ему так и не удалось надеть ледяной панцирь на быстрые воды. Наступая с берегов широким фронтом, он с трудом удерживал свои позиции по их кромке. Всю ночь здесь шел бой не на жизнь, а на смерть. Бенак бился в берега, стараясь сбросить ледяную корку. Но брызги, попадая на нее, застывали, час за часом возводя фантастические дворцы, холодные прозрачные цветы, плетя сказочной красоты кружева. И только там, где был брод, морозу, удалось с камешка на камешек перебросить легкие ажурные мостики, под которыми, клокоча, текла вода. Деревья, росшие у самого берега, смыкали над ней свои кроны, образуя снежный тоннель. Вход в него охраняли звери, птицы и даже дракон, которого вылепила зима на поваленном стволе старого бука. Молоденькая ива, росшая у брода, была похожа на бра. Из-под его колпака свисали желтовато-зеленые нити, на которых были нанизаны хрустальные шарики и висюльки разного размера. Все это приводилось в движение быстрыми водами. Шарики, ударяясь друг о друга, едва слышно позванивали, издавая нежный, мелодичный звон.
Долго стою любуясь окружающей меня сказкой. Но мороз даёт о себе знать и я возвращаюсь назад. Костер разгорался лениво. Ветки потрескивали, шипели, плюясь на огонь. Он шарахался от их плевков, перебираясь в другое место, но тут же возвращался назад. Мне пришлось не один раз сходить за хворостом, прежде чем на вершине бугра послышался лай.
Разгоряченный погоней, Каквас скатился к костру. Глаза его светились неописуемой радостью. Он не мог находиться на одном месте, вертелся, обнюхивал рюкзаки и, вдруг резко бросился ко мне на грудь, едва не сбив с ног. Чудом не упала в костер. Рассвирепев, я забила в землю колышек и посадила его на веревку. Поняв, что пощады не будет, Каквас смирился с судьбой, улегся на соломенную подстилку и, положив на лапы голову, стал наблюдать за происходящим у костра. Пыхтя, как самовары, подошли мой дядя и Никита. У каждого болталось по зайцу. Заметив мой взгляд, брошенный на их добычу, Никита оправдывался:
– Тяжело ходить по рыхлому снегу. Из сил выбились. Да и зайцы будто сговорились, сидят в укромных местечках как приклеенные.
– Ага, – засмеялась я, – у плохого охотника всегда заяц виноват.
Положив палку на заранее вбитые рогулины, я повесила над костром котелок, выгребла угли и, зарыв в них картошку, растянулась на соломе. Мужики доставали из рюкзаков провиант, раскладывая его на домотканой скатерти-самобранке. Никита положил в котелок заранее нарезанные кусочки сала и, засыпав пшено, стал рыться в рюкзаке.
– Шурка, я тебе узелочек с солью отдавал, куда ты его засунул? – спросил он дядю после безрезультатных поисков.
–В охотничью сумку, – ответил тот.
Никита принялся за поиски сумки. А пес просто с ума сходил. Вертелся, рвал поводок и от отчаянья повизгивал.
– Вот как дам в лоб, так сразу успокоишься! – в сердцах сказал Никита, замахиваясь на него.
Почуяв неладное, я посмотрела в ту сторону, куда рвался пес. Убитый заяц уходил вместе с сумкой, к которой был привязан. И, хотя она весила немало, заяц шел довольно шустро. Я захохотала так, что даже пес умолк. Ничего не понимая, мужики уставились на меня, сомневаясь в моем рассудке. Я же не находила слов и только показывала пальцем в сторону, зайца.
Наконец Никита увидел свою убегающую добычу. Он остолбенел. Сдвинув на лоб шапку, почесал затылок и произнес:
– От, бес, чертов! То-то я не понял, почему это крови на нем не видать. Обмер от страха, гад!
И бросился к псу.
– Не надо, я сама! – крикнула я и поспешила за зайцем, который уже был довольно далеко.
Догнала его в лесу. И то помог сучок поваленного дерева, за который зацепилась сумка. Несчастный заяц метался из стороны в сторону так, словно к его хвосту была привязана горящая пакля. Достав из-за голенища сапога нож, я, изловчилась и перерезала веревку. Заяц замер. Но, когда я коснулась его спины, ошалело кинулся в сторону и пошел петлять меж деревьев. Его путь можно было проследить по осыпающемуся снегу.
– Зачем отпустила? – сердился Никита
– Да чтоб ты с него шкуру не спустил, – ответила я, снимая с огня котелок.
Подтрунивая над Никитой, мы ели горячую кашу, пропахшую дымком, и слушали охотничьи байки, до которых он был большим охотником. Легкий ветерок кружился у костра, грел свои бока, покусанные морозом, и, вдыхая ароматный запах каши, постепенно тяжелел. А потом и вовсе улегся рядом с нами и затих, время,от времени тревожа своим дыханием ленивые язычки пламени в догорающем костре.