.. Солнце сползало за горизонт нарочито медленно, золотило телевизионные антенны, провода, оставляло вязкие медные наплывы на крышах.
Мелкие птички еле слышно копошились в рябиновой листве, рассаживаясь и готовясь ко сну;
утомлённые затянувшимся днём, уже не щебетали, скорее, — попискивали, только изредка одна из них изображала что-то похожее на трель и снова затихала.
Крупный шмель мерно и сосредоточенно ударялся о стекло, то сокращая, то увеличивая амплитуду размаха, но лень и усталость брали своё: отяжелевший, он обрывал недовольное жужжание на полузвуке и шумно сваливался в бархатцы.
Дымчато-розовое, светло-алое, льдисто-сиреневое, — как будто небо не могло определиться и отдать предпочтение одной гамме, разбавляя, разводя и смешивая оттенки.
Облака истончались, расходились, растворялись.
С окрестных тополей, раскраивая и кромсая твёрдыми крылами кроны, ломая ветки, срывались галки и грачи,
нарушали едва воцарившуюся тишину, сливались в чёрный грающий поток — плотный, беспросветный, качающийся из стороны в сторону;
ветер сменял душное безветрие, казалось, это птицы, внезапно взметнувшиеся ввысь, сотворили его — порывистый, дикий, полный запахов полыни, чёрной смородины и жасмина.
Окна дальних домов, расцвеченные последними лучами, становились похожими на старинные зеркала — гладкие, самого правильного оттенка червонного золота,
и, чем ниже опускался солнечный диск, тем глубже и таинственнее они сверкали;
завораживали, достигая роскошного красного оттенка.
..
Алый густел и затмевал остальные цвета, его — в свою очередь — вытеснял тёмно-сизый, скрадывающий потрёпанные верхушки тополей, очертания изб и сараев, неровную кромку ельника вдалеке.
Возвращались в свои — плохо сплетённые — гнёзда грачи и галки, ворочались, толкая друг друга, грубо и резко переругивались, но темнота усмиряла даже самых неугомонных, и они смолкали.