Хочу, чтоб вы узнали об одной наиправдивейшей истории, шестидесятилетней давности, участником которой был ваш покорный слуга.
Итак, сентябрь 1943 года. Место действия – Черное море.
Шли третьи сутки вынужденного дрейфа на спасательном плотике пяти моряков с потопленного фашистскими самолетами минного заградителя «Минреп». В средней части плотика лежал раненый матрос, по бокам от него сидели ещё по два моряка. Чтобы не упасть в воду, они держались друг за друга руками, а ступни ног просунули под веревочные петли, закрепленные в нижней части плотика. Сам плотик, представлял собой, две сигарообразные дюралевые трубы диаметром около сорока сантиметров с заваренными торцами. Между собой они было скреплены металлическими угольниками, на которых лежала решетка из деревянных брусьев, образуя площадку, размером два на полтора метра. Вот и представьте пятерых моряков на этом сооружении. Представили?
Плотик крутило и швыряло с волны на волну. Бывали моменты, когда его подбрасывало волной, и он зависал в воздухе. Потом следовал удар об воду, и соленая вода окатывала моряков. Неимоверные усилия требовались, чтобы удержаться на плоту. Четверо, из находившихся на плоту, были кадровыми моряками, прослужившими на флоте более пяти лет. В 1941 году они должны были уйти в запас, но война внесла свои коррективы. Пятый – семнадцатилетний матрос – минер – успел повоевать на суше, на минный заградитель он пришел из флотского экипажа почти перед самым выходом в море.
Как оказались моряки среди бушующего моря на неуправляемой посудине, без воды и пищи?
Закончив ночную постановку мин в заданном квадрате, минзаг взял курс на базу. С обеда подул ветер с Норда, разгоняя волну. Тогда и появилась в небе «рама» - фашистский самолет – разведчик « Фокке – Вульф». Затем появились другие самолеты – три бомбардировщика и два истребителя, которые, сделав разворот, стали заходить на корабль с борта. Заработали носовая и кормовая зенитные орудия, отражая атаку. На пути самолетов вспухли облачка разрывов. Корабль завершил маневр и встал носом к пикирующим самолетам.
То, развивая полный ход, то стопоря машины, корабль увертывался от сбрасываемых бомб. Рев самолетов, выстрелы из пушек и зенитного пулемета ДШК, слились с разрывами бомб, в какофонию звуков. Бомбы падали у бортов корабля, поднимая столбы воды, которая затем своей многотонной массой накрывала корабль. Моряки слились в одно целое с кораблем, действовали слаженно и уверенно. Очередная бомба разорвалась с правого борта, замолчал зенитный пулемет. По боевому расписанию, минер, Владимир Гурьев, был подносчиком обойм к кормовому зенитному автомату. Пулеметно – пушечная очередь прошила палубу, разрывая ее в клочья. Упал командир орудия. Владимир оттащил его от турели и сквозь грохот боя услышал команду:
- Снаряды! Давай снаряды! Заряжай!
Вместо командира орудия встал заряжающий, а его место занял Владимир – подносил обоймы по пять снарядов в каждой и вставлял в приемник. С лязгом летели на палубу отстрелянные гильзы.
Неравный поединок продолжался. На смену отбомбившимся самолетам прилетали другие. Менялись расчеты у орудий. Раненые, способные стоять на ногах, оставались на боевых постах. Вот один из самолетов рухнул в море, второй, задымив, потянул к горизонту. Сколько самолетов ещё оставалось в небе, Владимир не видел.
Прямое попадание бомбы в ходовую рубку снесло её со всем командным составом. Вторая бомба прошла через световые люки машинного отделения и взорвалась в глубине корабля. Ещё один взрыв, уже под днищем, потряс весь корабль. Возможно, это была плавающая мина.
Кормовой автомат выпустил последние пять снарядов, и новая взрывная волна, сбросила Владимира за борт.
Израненный и объятый пламенем корабль быстро погружался в воду с креном на правый борт, унося с собой тела погибших моряков. Вздохнуло море большим пузырем над погибшем кораблём. Низко над водой прошли два истребителя, расстреливая из пушек и пулеметов оставшихся живых, плавающих в воде, моряков.
Владимир, оказавшись в воде, стал быстро отплывать подальше, чтобы не попасть в водоворот от уходящего под воду корабля. Увидев спасательный плот, подплыл к нему и ухватился за свисающие с бортов веревочные петли. Здесь уже были два моряка. А когда самолеты улетели, подобрали ещё двоих. Один был ранен, его поддерживал на воде товарищ. Седоватый мичман, боцман минзага, снял с себя тельняшку. Владимир тоже подал свою и десантный нож с наборной рукояткой. Тельгяшки порезали на ленты и перевязали раны рулевому – сигнальщику.
- Порядок! Держись, браток, нас подберут, ведь на базу дали радио.
- Долго ждать придется, - сказал раненый. – Не успели сообщить. Было прямое попадание в ходовой мостик, все разрушило. Я у пелоруса был, меня сбросило за борт. Все командование, радисты и остальные погибли…
Наступала темнота, но еще видны были на воде какие – то обломки, пробковые матрасы. Людей поблизости и дальше не видели. Шторм набирал обороты. Завыл – засвистел ветер, срывая с гребней волн длинные полосы пены. И все это неслось на пять человеческих жизней… Началась неравная схватка со стихией. Что могли противопоставить ей моряки? Только мужество, веру и товарищество.
Трое суток море стремилось поглотить этот маленький островок жизни. Но, поняв, что это ему не под силу, как будто бы смирилось. Начал западать ветер, волны пошли уже без пенных гребней, но были ещё довольно большимими. Все это время морякам было не до разговоров, все силы уходили на то, чтобы удержаться на плоту. Не сговариваясь, они как могли, поддерживали раненого, прикрывая своими телами. Тот держался мужественно, только иногда, после очередного удара волны вырывался у него стон…
И так, заканчивались третьи сутки вынужденного дрейфа без руля и без ветрил. Опять наступала беззвездная ночь. Дрожал в ознобе раненый, которого пытались согреть своими телами друзья по несчастью. Забрезжило утро. Море лениво катило свои волны. В какую сторону несло плотик? В какие дали? К земле или…? Как определиться? По небу по – прежнему шли облака, и солнце сквозь них не пробивалось. Подступала жажда – испепеляющая, до боли в желудке. На раненом стали подсыхать повязки, причиняя ему боль. Их стали смачивать морской водой, и боль немного утихала. Соленая вода как бы дезинфицировала раны, не давая им воспаляться.
По негласному соглашению и как старший по званию командование на плотике принял корабельный боцман – мичман Данько Тарас Остапович.
- Неизвестно, сколько нам придется находиться в таком положении, - сказал он. - Но раз судьба свела нас вместе, я предлагаю, чтобы отвлечься от мрачных мыслей, рассказать о себе все, ничего не утаивая. Если конечно, кто этого желает
- Эх, закурить бы! – вздохнул пулеметчик Анатолий Чуракаев, - Все отдал бы за одну закрутку!
- А что вы, сэр, имеете? – спросил Михаил Булов, корабельный кок. – У нас на Пересыпи, в Одессе, в долг шпане не подают.
- Это я шпана? – вспыхнул Чуракаев. – За это и в морг попасть недолго.
- Не суетитесь, милорд, - продолжил кок. – Посмотрите на себя в зеркало. Что вы там видите? Чудака в разорванной тельняшке, и каких – то затурканных штанах без карманов, да притом босиком. Прошу прощения, вы не шпана, конечно. Вы босяк.
- Эту перепалку остальные слушали с улыбками, а на последних словах кока рассмеялись.
- Вот видите, милейший, - развел руками кок, - над вами смеется весь флот!
- И это весь флот? – сказал Чуракаев.
- А как же! – отпарировал кок. – Мы сейчас представляем флот Великой страны Советов. Так и вам очень хочется курить, сэр? Поройтесь в ваших шкарах, то есть штанах, и если что выудите, то я вам предоставлю такую солидную закрутку, семейную!
Чуракаев достал из кармана брюк зажигалку, сделанную из патронной гильзы.
- О, вещь стоящая! – сказал кок. – Но если вы отдадите мне этот огневой агрегат, то, как же запалите самокрутку?
- Не тяните с меня жилы, – сказал Чуракаев. – Ваш табак, мой огонь.
. - Прекрасно, договор заключен. С этими словами кок полез рукой за пазуху фланелевой рубахи и сделал вид, словно бы что – то достает.
- Этот кисет подарила мне девушка, с которой я познакомился на Примбуле. Кто не знает – это Приморский бульвар в Севастополе. Она провожала меня на бой с врагом. Посмотрите, что вышито на кисете. « Лучше вспомни меня раньше, чем закуришь, а закуришь, дважды вспомни. Марина».
Руки кока тем временем будто бы развязывали шнурок несуществующего кисета, а потом изобразили весь процесс: вот он отрывает полоску бумаги, сгибает ее и насыпает табак, крутит самокрутку. Послюнявил языком. И вот она, готовая папироса у кока в руках.
- Прошу вас, Сэр. Принять эту Гавайскую сигару, одну на всех!
И Анатолий, со всей серьезностью, взял невидимую самокрутку. Вложил ее в рот и щелкнул зажигалкой. И она, представьте себе. Вспыхнула! Все смотрели на огонек, словно он был живым существом. Но вот он погас. Сколько потом ни щелкал зажигалкой Анатолий, пламя больше не появлялось – так, пара – тройка искорок. И все….
- Есть ещё желающие получить табак? – спросил кок. – Я сегодня добрый, всех угощаю. Подходите. Пока я кисет не спрятал. Нет желающих? Неужели я попал в вагон некурящих?.
Так, в шутливой форме разговоров, прошел день. Переговаривались в основном кок и пулеметчик. Мичман лишь изредка вставлял слово, Владимир молчал, а раненый – Григорий Думенко – тихо вздыхал.
Наступила ночь. Довольно прохладная. Жажда и голод терзали моряков. Вернее сказать, больше мучила жажда. От морской воды воспалились желудки, и это вызывало приступы рвоты. То один, то другой свешивались за борт….
К утру в облаках появились просветы. Сверкнули и погасли редкие звезды. Море почти заштилевало, плот остановился, слегка поворачиваясь вокруг своей оси. Где-то ближе к полудню, послышался звук летящего самолета. Свой или враг? Моряки встрепенулись. Вглядываясь в небо. Звук нарастал, а самолета все не было видно.
- Катер это! – выдохнул Думенко. – Торпедный катер!
Вдали, на большой скорости, в белом буруне, поднимающимся за кормой, действительно шел торпедный катер.
- « Комсомолец», - сказал мичман. – На свободной охоте.
Катер вскоре скрылся из вида, но звук его двигателей еще слышался некоторое время. Появилась надежда, а с нею вроде бы и сил прибавилось.
Не одни они в море.
Позже, в этот же день, моряки видели военный корабль. По силуэту определили - эсминец. Солнце как раз было у горизонта и светило со стороны плотика. Так, что их с эсминца не увидели.
Постепенно иссякали силы, временами наступало забытье.
- Не отключайтесь, моряки, - все время повторял мичман. – Говорите, о чем хотите. Но только говорите. Или вот меня послушайте.… Родился я в 1912 году в селе под Винницей, в семье крестьянина-хлебопашца. У нас была одна лошаденка, коровенка с подтелком, намного домашней птицы, да пес Полакан. Детей – полная изба. Шесть лет мне было, когда дотла сгорело наше село. Это петлюровцы постарались. И побрели по ридной Украине погорельцы, кто куда. Мы же добрели до Крыма. Отец дорогой помер, а вскоре шальная пуля убила Маменьку. Осталось нас шестеро – мал, мала меньше. Как выжили мы, одному Богу известно. Приютили нас Крымские татары, по своим домам разобрали. Были они не Бог весть, какие богатеи, но человечность и сострадание, у них не отнять.
- Отрабатывали мы свой хлеб или початок кукурузы в поте лица. Десять лет я прожил среди татар, говорить по ихнему научился. Был среди нас и православный священник, учил грамоте и счету. Когда исполнилось восемнадцать лет, приглянулась мне одна татарочка – черноглазка. Стали друг на друга поглядывать. Она тоже из бедноты. Но законы у них строгие. Предупреждали меня: « Одумайся, парень! Зарежут тебя и собакам скормят. Уходи, пока не поздно». Но не послушался я, остался. И как – то встретили меня на узкой тропе трое парней татарских, когда я овец на взгорье погнал. Отару они пропустили, а я на тропе остался: с правой руки - скалы и гора высокая, а слева, под обрывом, ручей по камням катится. Оглядываюсь, а там ещё двое поднимаются.… Далековато ещё, но не пропустят.
- Была у меня палка пастушья, с крюком на конце, чтобы овец отлавливать. Добрая палка.… И пошел я навстречу тем троим, выбирая, где места побольше да поровнее. У двоих парней тоже были палки, а вот у третьего кинжал в руке сверкнул. Драться на палках я с раннего детства у тех же татар научился. Но теперь надо будет защищаться по настоящему. Тут синяками не отделаешься. Иду на них, а у самого холодок по спине. Решил все же схитрить. « Салям алейкум! – говорю и улыбаюсь. – Никак на охоту собрались? Видел я здесь вчера лису – огневку, хорошая шапка выйдет!». А сам уже вплотную подошел. Вот один и говорит: « На тебя охота идет, ты как хитрая лиса в наш курятник заглянул. Сейчас мы твою шкуру…» Договорить я ему не дал – пырнул концом палки пониже живота. А второго крюком за ногу поддел и на себя дернул. Первый корчится на земле и орет от боли, а второй грохнулся на спину во весь рост и не шевелится. Парень с кинжалом заорал «А – а – а!» и кинулся на меня. Стал я отступать и оказался опять в узком месте тропы. Успел назад взглянуть – те ещё далеко. Вот опять передо мной сверкнул кинжал. Я подставил палку, и оружие выпало из руки нападавшего, Не рассчитал видать парень броска, скользнула его нога в сыромятном ичиге. Я только чуть подтолкнул в плечо.… В общем, полетел он вниз, Наверное, разбился насмерть: лежал головой в ручье. Тут собака моя от отары прибежала. Я показал ей на тех двоих, и она, оскалясь загородила им дорогу.
- В общем, побежал я в горы. Меня, конечно, искали. Но я уходил все дальше и дальше. Собака нагнала меня на второй день. Здоровый такой пес был, специально овец пасти был обученный. Все понимал, как человек. Стоило только глазами показать, не говоря уж о руке, как он стремглав бросался исполнять приказ. Попал он ко мне щенком, семь лет вместе с ним росли. Звал я его Каро.
- Шли мы вместе с Каро подальше от дорог наезженных, тропами или вовсе напрямую, куда глаза глядят. Хотел я добраться до моря и пойти на какой – ни будь пароход матросом. Кормились, как придется. Где подтырим, если плохо лежало, или Каро живность, какую придушит и принесет. Немного пожили у немецких колонистов в деревне Алатай, кошару там строили. Я ногами глину месил и плетеные из лозы стены обмазывал. Ночи прохладными стали. У меня было кресало, и я в укромном уголке разжигал костерок. Поджарю на палочке трофей Каро, поделю поровну с другом своим и ем. Были, конечно, и постные дни, когда кроме воды ничего не перепадало…
- А у нас и воды – то нет, - прервал рассказ мичмана Чуракаев.
- Не нойте, сеньор босяк, - тут же отозвался кок. – Не травите наши души! Прошу Вас, Тарас Остапович, продолжайте ваше повествование. И не обращайте внимания на реплики из зала!
- Так дошли мы с Каро до города Симферополя, - продолжил мичман. – Там пристроились по ночам рынок охранять. Днем делал все, что попросят – грузил и разгружал возы и машины. Тут мы с Каро были сыты, причем особенно перепадало собаке: кто косточку бросит, кто корочку…. А то и сам чего – нибудь умыкнет. Никогда собака ничего не ела одна. Приносила ко мне и клала у ног.
- Ты зачем мне кости носишь? Сколько раз я тебе говорил: - ешь сама.
- Говорил я Каро. Но она, в ответ, только хвостом виляла.
- Как я не прятался, а все же, как-то раз попался на глаза рыночному милиционеру. Привел он меня в дежурку и стал расспрашивать. А под дверью, собака моя поскуливает. « Твоя собака?» - спрашивает милиционер. Я сказал, что моя, и он разрешил впустить Каро. А тот сразу милиционеру обе лапы на грудь и в глаза уставился! Замер милиционер, но, вижу, не очень то испугался – руку к кобуре с наганом тянет осторожно. А Каро зубы оскалил, повел головой в мою сторону. Словно бы говорил: « Беги, я с ним управлюсь! « А я не хочу бежать, надоело мне прятаться. Будь что будет, думаю. « Оставь, - говорю Каро. – Иди ко мне». Тот нехотя опустился на лапы и с недовольным видом уселся у моих ног
. Всю жизнь я буду помнить того милиционера! На работу он меня устроил по закону, охранником рынка. Теперь у нас с Каро было денежное пособие, уголок в конторе нам выделили. Документы мне кое– какие милиционер помог выправить. По возрасту я подходил к службе в армии, так он посоветовал мне на флот идти, «Специальность там получишь, грамоте обучат». Тогда же я потерял своего друга, Каро. Ночью налетчики склад подломали, подогнали машину. Они при оружии были, а у меня что? Только свисток и Каро. Меня прикладом оглушили, а Каро пулей сразили. На выстрелы милиция подоспела….. После того случая добрался я до Севастополя и пошел на флот добровольцем. Тридцать два мне в этом году исполняется, из них двенадцать – на флоте. Жена Ганночка, две дочки – близняшки. На северной стороне хатенку сладили. Сейчас мои родные в Аджарию эвакуированы, в город Поти. Бывает, после похода забегаю к ним на часок. Ну, а про флот вы, конечно, хорошо знаете. Тут я такую академию прошел – ни один институт столько не даст. Есть медали за оборону Одессы и Севастополя.
- О вас, Тарас Остапович, фильм снимать надо, - сказал кок Михаил Булов. – И, как говорил Попандопуло из « Свадьбы в Малиновке. – «И чего это я в вас такой влюбленный?» Сеньоры, вы не видели « Свадьбу в Малиновке»? Так что же вы видели в жизни?
- Чем языком чесать, - заметил Анатолий Чуракаев, - лучше бы рассказал, как дошел до жизни такой. И вообще, откуда ты взялся?
- Ну, так слушайте сюда, милорды! – начал свое повествование кок. – Родом я с Одессы Моя Матушка родила меня на Пересыпи в тот самый день, когда отец утонул во время того проклятого шквала, который пришел от турецких берегов. Шаланду перевернуло и разбило в щепки. Пять рыбацких душ поглотило море.
- Рос я на Пересыпи, как и все мои сверстники в меру воспитанным и не в меру хулиганистым. А какие кулачные бои у нас были с пацанами из Молдаванки.
- Но все по строгим правилам: Лежачего не бить, драться до первой крови из носа, ну и все такое. Да знаете ли вы, что такое Пересыпь? А Молдаванка и Арбузная гавань?
- Вот и расскажи про свою Одессу, - сказал раненый Григорий Думенко.
- Пересыпь – это такая высокая земляная насыпь, - продолжил кок, - по которой проложена железная дорога. Наш - поселок за насыпью, поэтому и назвали его Пересыпь. Недалеко от нас есть поселение – Молдаванка. Веселая, можно сказать, страна жуликов и разных притонов. Посередине Молдаванки – озеро, так в ней частенько «крестят» забредших по незнанию нравов местных жителей, людей. Кого – то после этого изгоняли, а кого и признавши своим…
- Зимой в школу бегал, где мы шкодили ужасно. А с ранней весны до поздней осени мы пропадали у моря. Рыбалка! Каких бычков мы ловили! А кефаль! Царь – рыба! Когда подрос, стал рыбачить с взрослыми – как – никак, а приработок для дома. Мама стирала белье состоятельным евреям. Другого мужа она себе так и не нашла. Да и не искала, жила в заботах обо мне. А я был «хорошим» сыном.
- В сороковом призвали на флот. В Севастопольском учебном отряде определили на кока. Как я не отбрыкивался, меня не слушали. «Флоту нужны и коки. Служи и не выпендривайся»- так мне сказали. В сорок первом защищал родную Одессу в отряде моряков, за это медаль имею. На корабле с сорок второго года. А теперь скажите, что я не настоящий камбузный мастер. Пусть меня бросят в море к дельфинам! Нет, лучше к черноморской акуле – катрану, недовольные моим варевом!
- Вывернулся наш Одессит! – прервал кока Анатолий Чуракаев. – Нужен ты дельфинам! Да и не такая уж акула – катран. Так, модель в масштабе один к ста! А вот ты расскажи, как сварил компот из забортной воды?
- Компот? На морской воде? Так это ж я нарочно байку для салаг придумал!
- Вы, сэр, босяк, лучше скажите на меня, я хоть раз отказал вам лично в добавке макарон по-флотски и в компоте? Ну, так я закончил роман своей жизни, теперь сэр, босяк, ваша очередь исповедаться. Мы с особым вниманием вашу исповедь примем, и если вы честно раскаетесь, отпустим все ваши грехи молодости.
- - Ишь ты, как в воду глядел! - начал свой рассказ старшина второй статьи Чуракаев. – Точной даты своего рождения не знаю. В личном деле стоит 1917 – й.
- А сколько у меня было этих ксив….Сейчас мне, наверное, двадцать шесть, на флоте седьмой год. И уходить не собираюсь, если конечно не загремлю в деревянный бушлат.
- До службы всякое было. А флот и потом война все перевернули. Вроде, как глаза открылись, а до того был, как слепой котенок. Тыкался во все мордой, бывало и до крови. Терять мне нечего, признаюсь во всех грехах своих тяжких. Я вор, в полном смысле этого слова. Да, настоящий вор, но не бандит, крови на мне нет.
- Сколько себя помню, всегда жил в Ростове. По малолетству воспитывался в сиротских домах. Зиму проводил там, а лето – в бегах. Сначала связался со шпаной, а потом попал в «хорошие» руки и стал форточником – по причине худобы и малого роста. Втянулся в такую жизнь, ничего не боялся. Вся добыча доставалась старшим подъельникам. Мне мелочь перепадала, чему я был доволен и не возникал
- никогда. Случалось, ловили, но я все валил на больших, били, мол, меня, заставляли сиротку воровать.… Когда подрос и уже не мог пролезть в форточку, заделался карманником. Тут уж я преуспел, всегда был при деньгах, одевался шикарно. Промышлял на рынках и вокзале, но особо нравилось в поездах очищать карманы богатеньких, Курить начал рано, стал выпивать, девочки завелись. Деньги частенько в карты проигрывал. После пьянки порой неделями отходил. Тряслись руки, а это при моей воровской специальности, сами понимаете.… И все же бросил я вино, по сей день не пью.
- Как – то в поезде Москва – Ростов обчистил морячка. Загулял он здорово и при хороших деньгах был. Взял я деньги, а заодно и револьвер, хотя он мне и не нужен был. Так тот морячок в тамбуре рыдал, как ребенок: « Мне теперь, - говорит, - за потерю оружия вышка будет!» Потом, я слышал. Он под поезд попал. А тот револьвер выбросил в воду. Да и деньги мне руки жгли неимоверно. Когда вернулся в Ростов, пошел к военному комиссару и попросился на флот.
- Так что же ты, гад, - в сердцах сказал мичман, - человека загубил, а сам на флот пришел, грехи замаливать?
- Как хотите, так и судите. Скажите – я за борт прыгну!
- Тут подал голос Думенко:
- Успокойтесь, братва! Я Чуракаева пять лет знаю, не один пуд соли вместе съели. Он честно искупил вину службой на флоте. А тот горемычный морячок сам ведь под поезд попал, в подпитии был. А Чуракаев в защите Севастополя не в последних рядах был. Два ордена и медаль, это говорит о чем – то! Послушаем его до конца. А судить… Мы здесь все в равном положении: или жизнь, или смерть. Но мы должны выжить!
- А ты, Чуракаев, в чужие карманы все же продолжал заглядывать? – спросил мичман.
- Первое время трудновато было сдерживаться. Но потом увидел, как живет братва, все в открытую.… Нет, не тронул и пылинки.
- Ты про карты расскажи, попросил Думенко.
- Да ерунда все это.
- Нет уж, сеньор иллюзионист, поддержал раненого кок, выкладывайте все. Как есть на духу!
И тогда Чуракаев продолжил:
- Когда формировался отряд мор пехоты на оборону Севастополя, в экипаже появился картежник. Сначала на табак играли, потом стал облегчать от скудных сбережений карманы моряков. Потом вещи стал забирать. Да все первого срока. Здорово играл, шельмец! Сначала поддастся, а потом.… Надоело мне смотреть на эту шпану, пришлось поговорить с ним на воровском жаргоне. Но он его не понял.
- Вытащил я у него карты из кармана, а они у него крапленые. Подменил я их ему на нормальные. Сели играть. Как взял он карту, так руки его задрожали. Стал отказываться от игры, но я ему, кулак к носу приставил. А его крапленую колоду сжег. В общем, тогда я и деньги и вещи, что он отобрал у моряков, взял. В одних трусах оставил. Моряки свое разобрали, а мы с Думенко их еще пристыдили: война идет, а они в карты вздумали играть! Потом мы ушли маршем под Инкерман.
… Плывет плотик, покачивается, несет на своих плечах бедолаг голодных. В ночь холодную друг к другу жмутся, днем солнышком обогреваются. Духом не падают. Живет надежда в них, не умирает, а как будто крепнет с каждым часом. А жажда мучает ужасно!
Начал было о себе рассказывать рулевой – сигнальщик Григорий Думенко.- - Тяжело мне говорить, братцы, но попробую. Из Минска я, на конфетной фабрике слесарем работал. Не женат. Была девушка в Севастополе, да где теперь она? В море пошел – не простились. Двадцать четыре года мне. В сорок первом должен был уйти в запас, но, наверное, остался бы на сверхсрочную. Все. Простите меня. Не могу больше говорить.
- Ночью слышали моряки шум судовых турбин.
- Никак эсминец? – сказал мичман. – Вон как ровно турбины дышат.
Наступил рассвет, ветерок низовой потянул – вроде как ладошкой девичьей по лицу гладит. Тают силы моряков, глаза туманятся. Все, вроде бы, безразлично стало. И все же Булов встрепенулся:
- А что же это наш минер молчит? Сачкануть хочешь? Нет, выкладывай, кто ты и что ты. Ты ведь самый молодой среди нас.
- Тоже мне, старики нашлись! – улыбнулся Владимир.- Что я могу о себе рассказать7 Мне всего семнадцать лет. Севастопольский я пацан, с Инженерной пристани. Отец – командир флотский. Мама, дома нас пестовала. Нас двое братьев и сестренка. Старший брат до войны в Белоруссии служил на границе. Где он сейчас? Воюет, конечно. Семь классов до войны я кончил. Отец посадил маму, сестренку и брата среднего на пароход в – эвакуацию. А тут налетели самолеты и артобстрел начался немецкий. Я с друзьями, которые пришли меня провожать, под берег побежали, спрятались в укрытии. После бомбежки вылезли из щели, а парохода нет. Его из-под артобстрела в море вывели. Так я остался в городе. Отец ушел в море. Дом наш разбомбили. Я пристал к истребительному батальону. По ночам вылавливали диверсантов, которые сигналы ракетами подавали фашистским самолетам. Наводили на корабли и береговые батареи. Потом я попал в отряд мор пехоты. Хотели отправить меня на большую землю. Но было не до меня. Остался до конца обороны. В 88 –ой Минной партии выучили на минера. И вот я с вами.
- Коротко и ясно, - сказал кок Булов
- Слушайте, моряки, - сказал вдруг Думенко, - или у мня в голове шумит. Или что - то вправду летит…
Действительно, все явственней приближался звук самолета.
- Наш, – определил Думенко. – По звуку слышу. Немец гудит с надрывом, а этот ровно.
-Эмбэр это! – закричал мичман. – Морской береговой разведчик! Летающая лодка, братцы! Наш! Наш орел!
Самолет, сделав круг, начал снижаться. Вот совсем низко прошел над плотиком. Встал только Владимир и замахал руками. Самолет покачал крыльями и пошел на посадку. Вот он коснулся воды, подняв под собой бурунистый след, и на малых оборотах толкающего винта подошел почти вплотную к плотику. Открылся фонарь кабины, и появилась голова в летном шлеме.
- Живы?! – крикнул летчик. – Ну и занесло же вас! Просто к черту на кулички. Который день вас уже ищут. А гида остальные?
Моряки молчали. Как могли, подгребли руками к самолету. Владимир разрезал свисающую с борта плотика веревку и закрепил ее за стойку самолетного мотора.
- Вода есть? – спросил он пилота
- Только фляга спирта и плитка шоколада…
- Шоколад давай, а спирт до берега сбереги – сказал мичман.
Разломали плитку на равные кусочки. Владимир отдал свою долю раненому Думенко. То же самое, не сговариваясь, сделали остальные. У Думенко захватило дух, он плакал без слез. Да и откуда им было взяться? Семь суток без воды. Шесть ночей и семь дней…
- Одного я могу взять, - сказал летчик. – Всех вас мой аппарат не поднимет. Придется ждать подхода корабля, координаты я дал по радио.
- Возьми, браток, раненого, - предложил мичман. – А мы пока продрейфуем.
Но тут запротестовал Думенко.
- Нет. Пусть молодой летит.
- А я боюсь летать, - сказал Владимир и отвернулся.
- Ладно, братишки, - сказал летчик – Держите строп парашютный. Закрепляйтесь надёжней. Я на буксир вас возьму. Благо, мой аппарат и по воде ходит. А там и корабль встретим.
- Только, ты, друг, не вздумай в небо взлететь, - сказал кок Булов. – А то мы ведь крылья не захватили.
- Двигатель самолета чихнул, закрутился винт, рассекая лопастями воздух. Плотик отошел от самолета. Стропа натянулась, и плотик, дернувшись, пошел немного боком за самолетом, неся на себе, пять человеческих жизней навстречу солнцу.