По Инкерману гуляли ветры…
Не сдерживаемые узкой Инкерманской бухтой, они приходили с моря и набрасывались на неподвижно замершие у берега морские краны, яростно вгрызались с серые, испещренные криптами горы, путались сильными лапами в острой, высохшей на солнце траве.
В Инкермане мы были дважды и дважды за нами, не отрываясь, следовали жесткие взгляды морских ветров, уверенных в своей свободе и силе. Дикими волками обходили они привычную территорию, иногда потревожено оглядываясь и огрызаясь. От их дыхания – изо дня вдень, из года в год – сглаживалась желтая дорога, осыпались крутые склоны, крошились вековые камни. И камни, только камни продолжали жить в этом горячем сухом безмолвии.
Попав на Инкерман в первый раз, я поразилась четко ощущаемому, странному наслоению времени. Казалось, временные пласты сдвинулись, перетекли друг в друга, безжалостно подгоняемые сильными ветрами.
На Монастырской скале, в устье реки Черной, застыли руины средневековой крепости Каламиты – почти разрушенной, но основательно-утвердившейся, так и оставшейся уверенной в себе и в непоколебимости далекой Византии. Построенные еще в 1427 году князем Алексеем и призванные защищать от набегов кочевников единственный порт древнего государства Феодоро, толстые шершавые стены еще помнят расцвет крымского княжества, бесшабашно-оживленную портовую торговлю. Потом была озлобленная, тяжелая осада турками, слезы пленников, угоняемых в смутную неизвестность. Только мало ли слез было за всю человеческую историю, суженную до масштабов одинокой, затерявшейся в горах крепости? Ушли в небытие и генуэзские торговцы, и крымские ханы, и турецкие путешественники. Осталось только величие древних стен да полустертые греческие надписи, чудом сохранившиеся на крепостных воротах. Все – прошлое. Все – пыль, выдуваемая ветрами из черных пластов земли и времени.
В некотором отдалении от крепости, среди высокой травы – серые надгробия, в беспорядке сваленные на иссушенную ветрами теплую землю. Заросшие жестким мхом, переходящим в коричневый налет, с аскетично выдолбленными по центру крестами, молча смотрят они в распахнутое над ними безгрешное небо. Сколько они были, и сколько еще так и лежать им здесь, прижимаясь морщинистой щекой к незыблемой мудрости вечного покоя! Все – прошлое, все – пыль и вечность.
На склоне, заросшем дикой желтовато-горькой айвой, черный и белый обелиски. Черный, треугольно-монументальный – штурману, погибшему в 1939 году при исполнении воинского долга. Что видел человек в последние минуты, четко и безнадежно сознавая неизбежное? Теплую землю? Безгрешное небо?.. В четких классических гранях обелиска – память и величие человека, с честью шагнувшего за свой жизненный край.
Однако потускневший от времени темный гранит помнит не только резкие ветры и налетающие с моря холодные дожди. На гладкой поверхности камня – следы от пуль, выпущенных немецкими солдатами по защитникам Инкерманской бухты в далеком 1942 году. Этими глубокими незаживающими ранами перекликается черный обелиск с белым бетонным надгробием, хранящим память уже о Великой Отечественной войне. На светло-серой плите – имя штурмана, геройски погибшего в мае 1942 года. До последних минут прикрывал он отход раненых, женщин и детей и щедро окропил солеными каплями дыхания сухую, обескровленную войной землю. Спокойно и вечно стоят и будут стоять рядом два обелиска, завершая каменную летопись истории Инкермана.
… Камни, камни! Сколько величия и памяти, молчания и мудрости! Здесь останавливается время, забывая меняться и спешить, чтобы – изо дня вдень, из года в год – прислушиваться к волчьему вою морских ветров и помнить, помнить…