Под Сатурном, покровительствующем черному январскому небу, под скрипичным ключом, немузыкально уродливым бетонным обелиском водруженным на площадь, под горным хребтом расположился отель «Шалотт».
В величественных отелях всегда живут привидения. В просторном холле играют они на арфах, под высоким сводом, винтовой лестницей в шестнадцать этажей, неслышным лифтом. Увязают ноги в болоте шумопресекающего коврового покрытия. Тихонечко щелкает электронный ключ в замке: добро пожаловать!
Живые в величественных отелях лежат на полу в ванной комнате, на полу с подогревом лежат они, гордым профилем уткнувшись в кафель, растекаясь слезами и уже практически бесформенным исцарапанным лицом. Живые курят сигарету, сидя в ванной комнате на теплом полу, стряхивая пепел в унитаз, в руки голову обессилено уронив. И кусают подушку, когда приходит время сна, чтобы ни одно привидение в этой хрустальной гостиничной тишине не услышало жалких всхлипов живого человечка.
Ведь он, полагающий, что такова судьба, и что ему-то, в отличие от призраков, на долю многое выпало, сетует на обостренную чувствительность, да цитирует «Леди из Шалотт» мэтра Теннисона то и дело, ночами бредит этой поэмой, покоя себе не находит – проклятие-то одинаково! Как ее, эту Леди из другого, стародавнего и потому мистически-романтичного Шалотт, прокляли, и была она заперта в высокой башне, сидела за своей прялкой и света белого не видела, гобелены ткала, на мир божий смела взирать лишь через зеркало. Тут, конечно же, развеять скуку и посеять горести поскакал прекрасный рыцарь Ланселот. И был он прекрасен настолько, что Леди из Шалотт, едва завидев его в зеркале, покидала тут же пряжу, высунулась из башенки, только бы лицезреть рыцаря вживую.
Кульминационным выстрелом трещит зеркальное стекло: давешнее проклятие пущено в ход! В крохотной лодочке плывет обреченная Леди в Камелот по кельтским сумеркам, да только вот река доставит туда уже труп, и перекрестит прекрасный Ланселот несчастную напоследок.
А мы-то с чего, у нас здесь нет ни зеркала, ни прялки. Простого окна на улицу, и того нет. Мы живем на шестнадцатом этаже (что известно из схемы эвакуации, приклеенной к двери), и прокляты навек, и можем глядеть лишь сквозь одно стеклышко: дверной глазок.
И вот я учу наизусть монологи Леди из Шалотт, да слушаю арфу, на которой в далеком холле возле стойки ресепшен играют привидения. Еду мне доставляют по грузовому лифту, вмонтированному в бывший мини-бар, свежую одежду я получаю таким же образом. Так живу я здесь, с книжечкой Теннисона. Когда-то был телефон, потом и он замолк, и пришлось мне в тишине доживать свой век в отеле «Шалотт», что под Сатурном, под скрипичным ключом, да под горным хребтом. В отеле, что под скриптом.
- Я называл «под скриптом» в детстве «постскрисптум», - сказывал однажды кто-то кому-то в коридоре. Любопытство пригвоздило меня к дверному глазку.
- …Потому что не знал, куда правильно ставить ударение, - продолжал неизвестный рассказчик, - и мне слышалось «под скриптОм», затем – «пост скриптУм», а потом уже кто-то из взрослых исправил меня.
Прибывший лифт звякнул колокольчиком, и оба человека исчезли навсегда из линзы моей подзорной трубы, моего телескопа, дверного глазка.
Между прочим, другой мэтр, Уотерхауз, любил рисовать Леди из Шалотт, почти так же, как его собратья по направленности художеств любили рисовать Офелию.
Я собираю искусственные цветы из ваз гостиничного номера, чтобы сплести из них, пластиковых, из них, дурманящих, обещавших необозримые поля и лесные поляны, роскошный в своей ненатуральности венок, да примерить на себя эту короны принцессы датской.
Девятым безумием Офелии, что обитает под Сатурном, да под горным хребтом, да под скрипичным ключом, да под скриптом, я выворачиваю кран в ванной, и приходит вода, холодная и живая, звучная в своем скоростном падении вниз, будто те псалмы, что поют в далеком просторном зале привидения, аккомпанируя на арфе, разнося переливчатым эхом мелодии по всем этажам гостиницы.
Придет вода, и вместе с ней снизойдет покой, я лягу в ванную, и уплыву на этой волшебной ладье в сказочное королевство, где цветы оживут, и где будет видно даже самое идеальное небо. Как оно было полномасштабно и объемно видимо, покуда весь мир не сузился до размеров башни отеля «Шалотт», и покуда башня не сузилась до моего номера, и покуда номер не съежился до одной ванной, в которую я брошусь, в тихий омут буйной головой, словно в спасательную лодочку, что неторопливо везет уже усопшую заточенную во владения Короля Артура, огибая тенистые вечерние берега под сенью шумливых дубов и рыдающих, опустивших руки, ив. Там, за забором времен, у Теннисона и Уотерхауза, Леди из Шалотт написала на лодке свое имя, чтобы Ланселот смог узнать ее.
Я пишу сухими чернилами на бортике ванной: «Под скриптом», как говорил тот живой человек в оживленном коридоре, а затем снова погружаюсь на гладкое дно, в воду, что выведет меня на берег, через камыши и кувшинки, через ил и ряску, покрывшие мой синеватый лик, я погружаюсь в воду, что принесет покой и освобождение; легкими парусниками колышутся на поверхности белые рукава платья, ряской покрыли воду мои локоны, и как же привольно там, под водой, под Сатурном, под горным хребтом, под скрипичным ключом, под скриптом.