Давно это было. Так давно, что будущий царь Горох ещё не успел стать Его Величеством, а пребывал в той славной поре, когда считается не за стыд, а за доблесть тайком от маменьки, а тем более – от папеньки, в полумраке, под лестницей главного дворцового входа, среди дохлых прошлогодних мух и свежей, а оттого особенно липкой паутины, выкурить свою первую сигарету…
Так то – Царь! Что уж тут обо мне – земном, грешном и не столь почтенном. В том числе и по возрасту.
Меня тогда в школу даже на утренники не приглашали. Тем более, - учиться. А уж до взрослой жизни было ещё столько лет и зим, что даже с помощью всех имевшихся в наличии пальцев обеих рук их никак не удавалось сосчитать.
Давно это было. Но вот, - поди ж ты! Как ни странно, а - помнится…
* * *
Воскресенье. Поздний вечер. Выходные уже заканчиваются. Завтра с утра - в садик, а сегодня мы с мамой и отцом возвращаемся домой. Из гостей. В стареньком, дребезжащем всеми своими изношенными и разболтанными железками, поскрипывающем и, время от времени, устало вздыхающем автобусе. Кроме нас в нём - почти никого нет. Поэтому можно забраться на сидение, обтянутое уже порвавшимся в нескольких местах, холодным на ощупь кожзаменителем и чуточку поерзав, устроиться поудобнее.
Поудобнее – это у окошка, полностью расписанного хозяйничающим за ним морозом в красивый серебристо-белый узор. Если присмотреться к нему, то можно увидеть, что вот здесь морозной кисточкой нарисованы ветки ёлочки. Только без гирлянд и шариков, как это было на утреннике в садике или в гостях, откуда мы возвращаемся. А вот здесь – собачка. Раскрыла рот, лает. Интересно, - на кого? Ага, вот, чуть в сторонке – противная рожа. Наверное, диверсант. Или шпион. К нам хочет, через границу. А собачка, - какой молодец! - его не пускает. Вот только… А милиционеры – где?!
Скорее всего, вот здесь, за потрепанным стожком - наверное, уже брали сено, чтобы покормить корову. Спрятались. Поэтому их не видно. И диверсанту тоже. Но вот, сейчас, они выскочат с пистолетами и сразу:
- Руки вверх! Сдавайся, гад.
Конечно, если подышать на стожок, то от теплого дыхания он частично растает. И образуется небольшое, круглое пятнышко свободного от наледи стекла. За которым милиционеров, скорее всего, не будет, но через него можно посмотреть - а что там, снаружи творится.
Правда, если только дышать, то это долго. Ледяные узоры толстые и поддаваться теплому дыханию никак не хотят. Для ускорения процесса можно приложить к намерзшему на внутреннюю сторону автобусного окна инею ладошку. Она значительно быстрее справляется с ним. А если уж очень не терпится, то сначала ногтями плотно прижатых друг к дружке большого и указательного пальцев раскалываешь на отдельные льдинки истонченные и непоправимо испорченные теплой ладошкой морозные узоры, а потом круговыми движениями освобождаешь стекло от их осколков. Только после этого, прижавшись щекой к промерзшему окошку можно выглянуть наружу.
Но там… Ни-че-го. Чёрная, как тяжелое бархатное покрывало, непроглядная темнота. Автобус идет от шахты к шахте, от поселка к поселку по кольцу, опоясывающему Воркуту с внешней стороны. Зима, полярная ночь. За окном – тундра, занесенная снегом и до самой весны заснувшая глубоким, непробудным сном. Ни огонька в ней. Да и откуда – ночью и в такую холодрыгу – ему взяться?
Темно, холодно, неуютно и… Немножко страшно.
Может поэтому в голове вдруг неожиданно появляются какие-то непривычно мрачные мысли:
- Наверное, вот так и в могиле будет, когда умрешь, и тебя закопают в землю. Точно. Именно так всё и будет. Одна непроглядная темнота. И - никого рядом. Разве что одни дождевые черви.
А здесь, наверху, всё останется так, как есть. Автобус с мамой, папой и водителем. И все они так и будут ехать дальше. Но уже - без меня. Потому что меня не будет. Не будет! Я останусь там, в черной непроглядной темноте. Один, без всех. А тут все - без меня. Как это так? Они и без меня?! Это ведь… Неправильно. Так – не должно быть!
А если будет? Что тогда мне там, в земле, с этими червями делать? Их же много… А я – один!
На первый взгляд, довольно идиотские мысли. И на неисправимый детский пессимизм их никак не списать. Малышне как-то не свойственны приступы черной меланхолии. Да и меланхолия ли это?
Как-то один из друзей, прошедший в первой половине 80-х через Афганистан, рассказал мне, что примерно такие же мысли были и у него, как только он очнулся после взрыва кумулятивного заряда в непроглядной темноте башни бэтээра, уже начинающей заволакиваться дымом от горящего моторного отсека:
- Это что? Вот так меня и закопают? В черное и непроглядное. Без теплого солнышка, голубого неба, белых облаков и зеленой травы. И я буду лежать один-одинешенек? Словом перекинуться и то – не с кем. А все остальные будут жить, и радоваться жизни? Ездить на рыбалку, бегать на танцы, обниматься с девчонками?.. Да как же так!
И такая его в этот момент проняла злость, что её сил хватило на то, чтобы из башни добраться до носовой части машины и через люк механика-водителя выбраться из уже полыхающей огромным жарким костром железной коробки. И выжить.
Нет, не пессимизм это. И не черная меланхолия.
К чему тогда вдруг вспомнились мне те давние, непонятно откуда взявшиеся детские мысли? Может, просто пришло время вспомнить людей, которые когда-то были рядом. А потом – ушли. И не обязательно туда, откуда уже не возвращаются. В черное, и непроглядное.
Кто-то – да. Уже ушел. А с кем-то судьба просто развела меня в разные стороны. Но даже сейчас, когда этих людей нет рядом, в моей памяти сохранились когда-то сделанные ими на ней зарубки.
Так может, пришло время рассказать о них? О всех тех, кого помню. И не хочу, чтобы они ушли от нас в никуда просто так, не оставив о себе той доброй памяти, которой они меня одарили. Совершено бескорыстно, между прочим…