СТАРЫЕ ПИСЬМА
Посвящается А. Т. Смирнову, который, в отличие
от нас всех, многих, по-прежнему пишет письма
друзьям.
За именинным столом наступило такое время, когда все сидели пьяные и никакие.
Разговор был ни о чем - вялые подколки и смешки, громкие короткие воспоминания о событиях давно минувших дней, сегодня кажущихся смешными.
- Можно я прочитаю вам стихотворение? - спросила Светка. И начала, не дожидаясь нашего согласия.
Стихи были великолепные. Только я их слышала от нее уже неоднократно.
- Ты помешалась на этом стихотворении, - улыбаясь, сказала я.
- Да, потому что оно прекрасно, - величественно усмехнулась она.
- Потому что оно посвящено тебе?
- Потому что оно исполнено тончайшей грусти.
- Ей его написал Лещина, - с дурацкой усмешкой сообщил светкин брат Серега.
- Где - то он сейчас? - поинтересовалась я.
- Он приезжал к нам этим летом, - сказала Светка и покраснела.
- К ней! - нетвердой рукой показал на Свету ее муж Вова. И потом опустил свою руку бессильно.
- Как он? - спросила я. - Видела его у вас несколько раз сто тысяч лет назад - потрясающий был мужик.
- Почему был? Есть! - с обидой в голосе отозвалась Светка. Весь вечер она сидела какая - то нахохлившаяся и раздраженная.
- Ты чего? - подошла я к ней, когда компания стала расходиться.
- Да, так - грустно как-то, - печально ответила Светка. - И разговоры у нас какие-то глупые, и шутки старые, затасканные, и жизнь - не имеющая смысла. И сами мы пустые и полые, как вот эти выпитые бутылки.
- Ну, это ты зря. В нашем возрасте самобичеванием заниматься уже не стоит. Времени нет, - возразила я.
- А на что есть? - поинтересовалась она.
- На что? - задумалась я. - Не знаю. . . Наверное, просто на оставшуюся жизнь.
- Пойдем к нам ночевать сегодня. Я хочу тебе кое-что показать, - предложила Светка.
Я согласилась. Мы пришли к ним, отправили Вовку в другую комнату на диван.
- Хочешь почитать его письма? - спросила Светка.
- Чьи ? - удивилась я.
- Лещинского.
- Но по - моему это не совсем удобно, - засомневалась я.
- Это удобно. Там почти нет никаких "личных" вещей, а если и попадаются, то дело это совсем прошлое. Ты почитай, пожалуйста, и скажи, чем та жизнь отличалась от нашей сегодняшней.
- Но я же не третейский судья! - усмехнулась я.
- Ты - неглупая баба… Ну скажи, что изменилось во мне с тех пор.
- Ты просто хочешь, чтобы я прочитала его письма, потому что они дороги для тебя?
- Да, так дороги, что я хочу с тобой ими поделиться. Так дороги и так огромны, что я хочу ими поделиться с каждым. Это "богатство" нельзя хранить в сейфе, его там никто не видит.
- Хорошо, - согласилась я. - Только если мне будет неинтересно, - я не буду через силу читать.
- Да, конечно - я же не насильник какой-нибудь. Можешь прекратить чтение на любой странице.
Она протянула мне пачку писем в распечатанных конвертах, подписанных размашистым почерком.
Я устроилась поудобнее и начала читать.
" Ну, Свет, прямо катастрофа какая - то у меня: не пишутся письма, хоть убей. Все пусто внутри. У Кривина в одной вещи ("Новогодняя сказка" называется) есть отличный кусок. Там что-то так, - точно не помню:" И Волк почувствовал, как что - то поднимается у него внутри. Нет! Не в желудке . . . Гораздо выше. . . "
Приблизительно такое у меня сейчас ощущение, когда я еще раз перечитал твое письмо с Окуджавой. Это просто пощечина какая-то, а не письмо. Давно меня уже так не били, как удалось это тебе. Где ты взяла этот "Вальс"?
Пишу вот сейчас и думаю:"А не смешно ли я выгляжу в твоих глазах, пытаясь поднатужиться до "интересного собеседника"? А не жалок ли я в этих своих потугах?" А потом:"Господи, да она же меня не видит, и я ее тоже - не надо отводить взгляд".
Не надо. И пусть. И пусть я сер. Но все-таки я все хочу знать - кто такой Сельвинский? Где найти роман в стихах Когана?
"Я слышу: как дождь падает в ведро.
В окно глядит холодный мокрый август. . .
Приостановилось время. И лежит перо.
Легко ли приподнять такую тяжесть?"
Я хочу, чтоб ты подняла.
Ну вот, - твой брат сейчас сделал великолепный, но дико обидный и непонятный (поэтому еще более обидный) жест: "Я тащусь (балдею, смеюсь?) с тебя!" - изрек он, и вознес руки к небу, издавая глупый смешок.
Он знает, что я пишу тебе. И знает, что я нахожусь в полном неведении относительно того, для чего ему понадобилось, чтобы началась эта небольшая, пока еще, переписка.
Обидно и непонятно. А еще ведь есть и такая вещь, как самомнение. И неужели оно бывает только напоказ? И все считают себя интереснее, чем думают о них другие.
Может быть, не спорю, что не все. Но я - то отношусь именно ко "всем".
Нет, - это не напоказ у меня сейчас, что я причисляю себя ко всем.
И вообще я не жалуюсь, Я думаю, размышляю, с позволения сказать, про смысл "всего сущего".
Извини. Целую руки. До свидания. Сашка. 25. 06. 76. "
" Господи! Я сегодня снова был счастлив, потому что получил от тебя письмо. Я писал тебе в Одессу, когда вы там отдыхали с подружкой, но то было злое и нехорошее письмо, и я молился, чтобы ты его не получила, и ты его не получила.
Потом я тебе писал еще домой, но ошибся номером квартиры, и опять радовался, потому что второе письмо было глупым и каким-то никаким (твое слово).
А вот сегодня отправил тебе одно и через час получил от тебя.
Как я радовался!
А вот теперь я тебе снова пишу.
Спешу тебя поблагодарить: я никогда не набрался бы смелости попросить тебя, чтобы ты мне писала, а ты так легко сказала, что нашей переписке не от чего прерываться.
Спасибо. Мне нужны твои письма. Вот такие обыкновенные и необыкновенные твои письма.
Я, черт возьми, не умею красиво писать, но я очень тебе благодарен. Я еще не переварил твое письмо до конца. Я его еще перечитаю, и не раз. И вообще, ты меньше обращай внимания на мое нытье.
Я вообще-то - жизнерадостная дубина. По крайней мере, глядя на мою улыбающуюся рожу, всем так кажется. Но я всегда смеюсь, когда мне плохо. Говорят, это удел сильных. А я просто боюсь показывать всем, что мне плохо. Я не хочу выглядеть в глазах у всех слабым. Боюсь, и все тут. А тебе я пишу, почему-то все, как есть.
Наверное, это оттого, что мне не надо смотреть тебе в глаза, и"делать вид". Это и здорово. А, может, и нет.
Знаешь, какие странные вещи со мной происходят. Три дня назад ехали мы с приятелем в троллейбусе. На какой-то из остановок в троллейбус вошла старая, лет 55-ти женщина. Но она была такой красивой, что я, как олух, выпялил на нее глаза, и как ни хотел отвести, у меня ничего не выходило. Она обратила внимание на странного юнца, сначала с недоумением, а потом с любопытством стала посматривать на меня. Когда я выходил из троллейбуса, я, как кретин, снял перед ней бескозырку и поклонился.
А она улыбнулась очень щедрой и красивой улыбкой.
И я целых пять минут после этого ходил, ощерившись, как щенок, которого похвалили за то, что он очень понятлив. А потом ходил до самого вечера в странном состоянии - будто осоловелый.
Дела. . . Смешно? И я думаю, что нет.
Грустно. Может, дурная наследственность? Или дурные наклонности из меня поперли? Не знаю. Да и не надо мне этого знать. Не хочу.
А еще я недавно дочитал роман Окуджавы "Путешествие дилетантов". Там дико счастливый конец страшно запутанной и душещипательной (в лучшем смысле этого слова) истории, И опять ходил шальной. Целый день.
Черт-те что со мной происходит. Влюбиться в кого-нибудь что ли?
Как, Свет, мысль? Да, глупая. А что я могу поделать со своими дурацкими настроениями? Ничего. Такой уж я какой-то странный товарищ (читать с иронически-саркастической интонацией). Это не самобичевание, Это я так сам себя жалею.
Свет, только не сочувствуй мне, пожалуйста.
Не то чтобы я не терплю сочувствия - я его боюсь. Это значит, снова видно мою слабинку.
И вообще, по-моему, мое письмо похоже на излияния пьяного у стойки пивной: стоит размазывает сопли по морде, и сиплым голосом вопрошает стоящих рядом:"Ты меня уважаешь?"
Ну, бог с ним, со всем, Свет. Только ты пиши. Целую руки. 17. 09. 76. "
"Я получил твое письмо, но я не открывал его,
чтоб длилась радость ожиданья - есть мука сладкая молчанья!
Так в горле сдерживают крик и к счастью попадают в сети,
увидев первый боровик в сосновой роще на рассвете.
Так в детстве по вершине взгорья, услышав чаек голоса,
но прежде чем увидеть море, спешат на миг закрыть глаза. . .
Так покидают самолет не зная, что они воскресли,
а чудотворец и пилот бессильно остается в кресле.
Так рентгенолог гасит свет и молча снимки изучает,
и медлит, но уже он знает, что страшной опухоли нет.
Так в ласточкиной синеве душа купается отважно!
А что написано в письме, в конце концов, совсем неважно. . . "
Вот такое написал Игорь Шкляревский. Дико завидую, что не могу так же. Письмо твое получил с опозданием - не был в части неделю - сидел "на губе".
А приехал - сразу четыре письма. Твое читал "на десерт".
Медленно, растягивая удовольствие (Ей, богу.).
Удивляюсь тебе с каждым разом, мой милый корреспондент.
Очень точно и умно все, что ты мне пишешь.
А я страшно боюсь штампов и оттого мои письма всегда бестолковы и непонятны, хотя я из кожи вон лезу, чтобы сотворить что-нибудь интересное.
Стараюсь сейчас много читать: единственная отдушина в нашей армейской жизни - книги и письма.
У меня - твои письма, почти незнакомой.
По вечерам дико и тоскливо становится от всего, что окружает, и волком выть охота, но я сразу вспоминаю:"А вы глядите на него, а я гляжу на вас", - и все почти сразу становится на свои места, и мысли о бренности всего сущего сразу уступают место другим, не столь хмурым.
А еще я все время открываю для себя Поэзию. Читаю без разбора все стихи, что попадаются на глаза, даже досада берет. Но уже потихоньку отличаю настоящее от ерунды.
Боюсь критиков. Прочитал недавно в журнале "Наш современник" пару стихов одного молодого автора, а затем - комментарии и замечания к ним, и плохо стало оттого, что безыскусственность его и простоту возвели в сан достоинств.
По-моему, это не достоинства, а то, без чего нет настоящей Поэзии. Людей, умеющих делать стихи просто и не скучно, нельзя хвалить, просто надо принимать и любить.
А что еще я видел: затащили на кухню маленького таджика с удивительно грустными и музыкальными глазами и заставили петь "что-нибудь, на своем".
И он пел, стараясь не смотреть в откровенно смеющиеся над ним глаза поваров и караульных.
Пел, тихонько отстукивая себе такт рукой по железу стола.
Пел, не обращая внимания на грубые и циничные замечания толпы. А я впервые слушал живые песни Востока, слушал, не в силах отвести взгляда от него.
А он смотрел на меня. И даже, по-моему, (я, во всяком случае, так хочу) пел для меня.
А потом, когда всем надоело, его вытолкали с камбуза, не зло, вроде, похлопывая по спине, но вслух удивляясь тому, что эта "образина" еще и поет и, похоже, думает, что это, в самом деле, у нее хорошо получается.
А он шел с кухни маленький, ссутулившийся, на двор гауптвахты, где лил дождь, а по кругу ходили строевым арестованные. . .
Хочется поймать синюю птицу и сложить про нее песню. Мне кажется, что тогда время остановится на миг, а мгновения, когда мы счастливы, всегда видятся нам вечными. Ну, вот, опять бестолковое письмо получилось. А, ладно. Целую ручки. 20. 08. 76."
"Дождь по крышам городским,
Словно пальцы по струнам.
Осени моей ноктюрн
Посвящаю Вам.
Скривившийся в дожде фонарь,
сеет свет домам.
Осени моей привет
Посвящаю Вам.
И пейзаж с того моста,
Так знакомый нам.
Осени моей портрет
Посвящаю Вам.
А сейчас, хотя и знаю:
Это - людям, то - богам,
сих стихов несовершенство
Посвящаю Вам.
Уж извините за дерзость мою, милая Светлана Владимировна, но я позволю еще раз напомнить Вам о своем существовании.
С того времени, как я получил последнее ваше письмо уже вот сколько прошло, и в моей серой безрадостной армейской жизни появился огромный просвет, ничем не заполненный.
Мне, конечно, отлично известно, что никаких обязательств относительно наполнения моего досуга Вы никаких на себя не брали. Но еще теплится во мне надежда, что наша с Вами переписка не может быть вот так нелепо окончена под давлением каких-то неизвестных мне обстоятельств (а по всему такие обстоятельства должны существовать).
Жизнь моя теперешняя проходит в полнейшей тоске, от сознания которой мне все тошнее делается с течением времени.
Если бы не моя постоянная жажда чтения и не встречи с вещами Шукшина, Кросса, Аксенова и прочих почитаемых и любимых мною литераторов, то давно я уже сравнялся бы запросами и интеллектом с далекими моими предками, жившими в пещерах и питавшимися деликатесами из мамонтов и медведей.
А пока я читаю. И ничего мне не делается.
Соскучился вот только ужасно по Вашим письмам. И ничего не могу с собой поделать.
Верите ли, милейшая, до того дошел, что даже стихи стал писать.
Правда, все больше, в прозе, но мне нравится.
Дождливые, знаете ли, такие стихи. Аж самому под них плакать хочется.
Свет, в самом деле, напиши мне чего-нибудь душеспасительного.
Кисну я здесь без твоих писем, как тесто трехдневного возраста.
И плохо мне без твоих писем. Да так плохо, что и сказать не могу. Вот ведь занудный случай!
Ну, прости неуклюжего твоего, и, может быть, не лучшего твоего корреспондента. Целую руки. 2. 09. 76. "
"Сегодня я снова стою в наряде. И снова у меня было свидание с одним моим старым знакомым. Он сумасшедший, и живет по соседству с нашей частью. И каждый вечер прогуливается у нашего КПП.
Ему очень нравится смотреть на людей в морской форме. А я, всегда, когда вижу его, отдаю ему честь, И тогда он благодарно улыбается мне в ответ, и неуклюже пытается проделать мой жест. Но почему-то всегда левой рукой.
Вот и сегодня мы с ним очень мило поулыбались друг другу.
Он, наверное, почувствовал, что у меня плохое настроение и промаршировал перед КПП вместо обычного одного раза целых три, хитровато улыбаясь, когда я пытался заглянуть ему в глаза.
И настроение у меня стало лучше. То есть как лучше: пропало плохое, а хорошее не пришло.
Теперь мой приятель уже, наверное, спит и видит себя во сне в великолепной черной форме военного моряка, и счастливо улыбается.
Я ему завидую. А себе в последний раз я завидовал неделю назад, когда прочитал "Третьи петухи" Шукшина.
Завидовал себе оттого, что я прочитал такую вещь, а я, который был до того, как прочитать ее, ее не читал.
Глупо как-то завидовать себе.
А потом прочитал томик новелл Рюноске из "Всемирки", и опять чуть не позавидовал.
Но потом мне показалось, что все они (кстати, мне они очень понравились), похожи на романы Достоевского(которого я не люблю) в миниатюре и раздумал завидовать.
А потом опять же в погоне за оригинальностью, как подумал твой брат, когда увидел, я взял томик, где собраны Ларошфуко, Паскаль и Лабрюйер. И открыл для себя, что "все люди безумцы".
И захотел всем это сказать.
Но твой братец первый заявил, что он не знает Паскаля, поэтому для него это не авторитет. И все.
И я понял, что я глуп. И опять захотел сказать это всем.
Но оказалось, что все это уже давно знают. Я посмеялся над ними: как же они могут знать это давно, если я сам только что узнал. А потом над собой: "поделом тебе юный невежда".
А потом решил написать тебе еще одно письмо. Предыдущее ты, наверное, не получила по причине неправильного написания мною адреса твоего дома. А еще потом придумал его отправить, и вот сейчас начну искать конверт, для того, чтобы опять ошибиться адресом. А, может и не ошибусь.
А у твоего братца спросить почему-то не могу. А жениться он не будет это все лепет щенячий. Только по секрету. Все. 16. 09. 76.
Р. S. Какая-то глупая строчка в голове:
И ноги в лужах дождевых, как мачты кораблей. . .
И дождь по крышам городским,
Как пальцы по струнам. . .
как осени моей ноктюрн, что посвятил я Вам. . .
И ноги в лужах дождевых, как мачты кораблей. . .
И в дождевой завесе дом, стоящий на углу. . . .
И теперь, когда дождь кончается, и я уже не жалею о нем,
я скучаю о своем сне, что был так короток. . .
Свет, сто лет я ждал твоего письма, хотя до этого за неделю было еще одно. А с моим ответом ты разминулась. Хотел бы поговорить с тобой. Очень. Если можно по телефону.
Напиши, куда тебе в Москве звонить, когда ты приедешь, и я моментально позвоню. Хоть пять минут.
И я буду почти счастлив.
А вообще мне сейчас плохо, и я не знаю, чего хочу. Хотя нет поговорить с тобой. Хотя бы по телефону. Хотел бы знать, долго ли здесь будешь?
Я был в городе и совершенно нечаянно купил книгу. Два романа Вильямса Хайнесена: "Черный котел" и "Пропащие музыканты". Сейчас "добиваю" "Пропащих".
Любопытнейший, по-моему, кусок:
«Он отослал письмо, словно в каком-то опьянении, и, как только конверт исчез в почтовом ящике, ему стало стыдно, как нашкодившей собачонке, и он горько пожалел о содеянном".
Извини, мне опять не по себе. . . И не обращай внимания на мои жалобы.
Р.P. S. К счастью, пока искал конверт, снизошло просветление из дикого хаоса, что царит в моих мозгах, только сейчас мелькнуло яснейшая в своей нелепости мысль: елки-палки, да я же хочу бросить к чертям собачьим все это (не армию, нет, а вообще все) и заехать к черту на куличики на Шикотан, на Чукотку.
Только бы подальше от всего этого дерьма, прости, что окружает на каждом шагу, где только души друзей кочками в жиже болота, где только тот человек стоит для тебя что-нибудь, кто становится тебе на душу только тогда голой ногой, когда боится задеть ее грязным сапогом. . .
Опять глупо все как-то на бумагу ложится. Совсем не так, как оно в голове у меня расставлено.
Свет, только ты пойми меня, а? Пожалуйста…
Только ты не смейся. Я пацан, да? Я наивный пацан? Ну и пусть. 22. 09. 76. "
"Боюсь, что не получится у меня сейчас хоть сколько-нибудь интересного письма, я сейчас слегка пьян и пребываю в странном и необычном для меня приподнятом настроении.
Но, тем не менее, странная потребность написать тебе хоть что-нибудь со страшной силой обуяла меня именно сейчас.
Самое главное это успеть отправить написанное до тех пор, пока не прошел хмель, и мне еще не захотелось перечитать все то, что я сейчас напишу.
А написать мог бы уйму интересного, если бы обладал даром письмонаписания.
Я сейчас в командировке. В тот самом месте, где месяц назад находился твой брат.
Великолепная подмосковная природа, почти полное отсутствие контроля со стороны командования, уйма свободного времени.
Все блага, о которых можно только мечтать на службе.
Странно только то, что меня все это почти не радует, а, если и доставляет удовольствие, то как то мельком настолько, что я даже не могу ощутить всех прелестей моего нынешнего положения в полной мере. И как ни странно это выглядит все потому, что давно уже нет от тебя писем, твоих замечательных писем, которые (тут у меня в лексиконе нет подходящих слов, но, думаю, ты поймешь мою немоту верно). . .
Я уже успел до такой степени соскучиться по твоим письмам, что остальные письма, письма других людей, которым я раньше тоже старался радоваться, уже не вызывают у меня никаких чувств, кроме легкой досады.
А вчера я ездил в часть продлять командировку и из-за какой-то ерунды поцапался с твоим братом.
Результатом нашей свары стала взаимная обида.
Я редко собой недоволен, но, чувствую, что это еще далеко не последняя наша стычка. . . (Это значит, что дальше у меня такие бредовые мысли, что я даже боюсь в них начинать разбираться, потому что пропадет мое уникальное настроение.
А все потому, что по твоим письмам я чувствую, что нужен тебе, хотя бы как корреспондент, как письмописец. А уже одно это для меня счастье, и вообще не знаю, что я еще здесь наговорю, если не остановлю себя.)
Все, остановил. Припадаю к стопам вашим, дрожайшая, Светлана Владимировна, и жду ответного вашего письма в совершеннейшем волнении и нетерпении, о чем Вас извещаю и остаюсь вечно готовый служить Вам. Всегда. 2. 10. 76. "
"Сто лет нет уже от тебя писем, милый мой корреспондент. И я уже отчаялся дождаться от тебя чего-нибудь, как всегда, хорошего и грустного. И у меня не хватит духу уже попросить, чтобы ты мне писала.
Просто я много думал. И додумался до разной разности всяких вещей.
Твои письма - счастье мне, а, если я буду добиваться от тебя обещаний писать мне, то это будет похоже на то, что я запасаюсь счастьем впрок, словно рачительная хозяйка соленьями на зиму.
А потом мне стало обидно оттого, что я так нахально сравниваю счастье с огурцами. И еще я думал о том, что если буду знать, что раз в неделю получу от тебя одно письмо не больше и не меньше, то привыкну к тебе.
А я люблю, что ты разная. Грустная в письмах и неизвестно какая на самом деле.
Но, по-моему, разная и очень хорошая. Я опять не туда лезу. Извини.
А еще я думал, что над моими письмами можно было бы очень весело посмеяться в компании:" Ишь ты! Понимаешь ли! Господи, боже мой!"
И мне сегодня, себя, сейчас, вернее, стало зверски жаль.
Я поплакался сам себе в жилетку и, знаешь, удивительное дело очень помог себе, и стало легче.
Скорей всего, мне не следовало бы отправлять это письмо, потому что умных мыслей в нем нет, интересного тоже ничего нет, а занятным его можно назвать только с большой натяжкой. Но я его все-таки опущу сегодня просто для самоутверждения. Очень досадно мне, что "не владею высоким слогом страстного письма". А то я бы обязательно написал бы тебе сногсшибательное письмо и заставил ответить на него. А так я ни в коей мере (к вящему моему сожалению) не могу лишить тебя права отмалчиваться и дальше.
Я просто буду ждать. Но это ни в коем случае не просьба писать. Целую руки твои. Сашка. 19. 11. 76 "
" А я вчера в театре Моссовета смотрел "Глазами клоуна" по Генриху Беллю. Бортников - кумир публики и любимец женщин в главной роли. Через весь спектакль на выдохе, на полном выдохе, тащит на себе груз тоски и безысходности, которым предшествовали короткие годы счастья. И так он это здорово делает, что зритель не только не заражается этой тоской, но даже ощущает подъем, прилив сил от того, что всего этого с ним, зрителем, не происходит, и, как ему кажется, не может быть.
И еще мне иногда кажется, что ходить в театр дурной тон. Ведь в театре во всем полете изображается судьба тех или иных людей. Я прекрасно понимаю, что это всего лишь обобщение, но, если артисты хорошие, то они играют не только героев, а еще и себя.
И тогда получается, что зритель не просто смотрит, а еще и подглядывает, пытается понять и влезть в те сферы души человеческой, куда издавна доступ был позволен лишь священникам.
Извини за выспренность, а, может быть, и глупость. И, пойми Света, милая, мир, в котором мы живем, не лишен недостатков, и все же это очень хороший, просто чудесный мир. А, если тебе иногда, кроме чувств благостных, приходится злиться, грустить, тосковать, в конце концов, то это значит лишь то, что ты в этом мире не лишняя и принадлежишь ему, как бы тебе этого ни не хотелось.
Кстати, твой (и мой) любимый Хэм обожал эту жизнь.
Он всегда с удовольствием ел, писал, спал с женщинами, глядел в небо, любил бой быков и всех своих жен. Он любил книги держал их даже в туалете. Охоту он тоже любил. Не любил войну и плохих людей. Верил в дурной глаз и удачу. Терпеть не мог Достоевского, предпочитал ему столетней давности газеты, даже, если не было, что читать. Любил. . .
Впрочем, ты не хуже меня знаешь, что он любил и чего не любил. И знаешь, что такого ЗЕМНОГО человека давно уже не рождала земля. А больше всего я его уважаю за смерть. И без его "Опасного лета", "Праздника, который всегда с тобой", "Островов в океане", "По ком звонит колокол", "За рекой, в тени деревьев" и всего Хемингуэя я себе уже не представляю самого себя.
Хотя я частенько подражаю его героям только в дурных манерах, копирую иногда те их черты, которые критики бичуют уже не один десяток лет. Но так уж повелось исстари, что хорошие примеры до нас доходят гораздо медленнее и хуже, чем дурные.
И твой "мелких хулиган" он тоже, наверное, начитался Хемингуэя, Ремарка, очень модного сейчас Куваева, и начал протестовать против привычного течения жизни, когда люди начинают забывать, что такое "взглянуть судьбе в глаза", когда пошлость возведена в сан обыденности, а оригинальность, идущая от души высмеивается даже прохожими, когда люди прячут от людей любовь за маской "свободной любви" и уже делают спортом освященный природой акт любви плотской, когда так сильна сейчас в мире тоска людская по благодатным 20-м годам, 50-м, 60-м . . .
И вообще хочется плюнуть на все, сесть посреди улицы с протянутой рукой: "Люди! прошу немного доброты, каплю участия и самую малость простого доверия и понимания. Люди!. . . "
Но никто же не подаст: самим надо дефицит это все и достать можно только по знакомству. И опять в просящего полетят камни и плевки, ругань и насмешки. И ничего-то не переменится в мире. . .
Извини начал за здравие, а кончил за упокой. Наверное, все оттого, что слишком близок ты мне, далекий такой человек Светка. И еще оттого, что ты пытаешься быть со мной на равных, что само по себе для меня радость огромная. Да ты и сама это понимаешь прекрасно: доверие это ведь то золото, которое сколько ни раздавай, все равно возвращается, да еще и увеличивается вдвое, втрое, а иногда так увеличивается, что становится уже в тягость.
А твое доверие радость для меня, хотя иногда пугаюсь: а почему ты мне веришь? Почему ты думаешь, что я способен тебя понять? Не знаю, не знаю. Но снова с нетерпением жду твоего письма и снова начинаю считать дни. Целую руки. До свидания. 20. 12. 76. "
" И ээх!. . Ну что это за время? Никто никого не крадет, никаких тебе дуэлей, в любви объясняются так, словно этого требуют не чувства, а какие-то никому неизвестные правила. (Правда, на умение делать последнее я и сам не претендую, но украсть кого-нибудь, ей-ей, смог бы.)
Какой-то идиотизм сплошной. А я сижу и самым прозаическим образом злюсь на весь мир и на самого себя, хотя толку от этого - абсолютный нуль.
Раньше мне доставляло удовольствие называть себя кретином, я считал: на самом деле я совсем не кретин. А теперь я зову себя кретином, и это не вызывает у меня никакой реакции. Временами мне сдается, что я схожу с ума. Тогда я выхожу на улицу вечером, встречаю своего приятеля-сумасшедшего, перекидываюсь с ним парой-тройкой слов о погоде, самочувствии и т. п., и заключаю, что я, к сожалению, еще вполне в себе. И ухожу, - раздосадованный и завидующий обратно в часть. А здорово бы было рехнуться!
Воображаешь, Свет? Никаких проблем. Абсолютное удовлетворение: пища, кров, мама и все. Замечательный вариант.
Твой брат не переносит разговоров на тему "кем быть". Я с ним совершенно солидарен.
Я, к примеру, хочу быть всем. Но это невозможно. А поэтому я еще долго буду никем. Очень долго.
В последнее время у меня случаются припадки веселости. Я их не люблю, хотя именно благодаря им меня считают великолепнейшим жизнерадостным весельчаком-неунывайкой.
А я себе получаю потихоньку твои немыслимые письма и тихо счастлив: упаси, Господи, узнает кто, что Лещинский целыми днями ждет письма от девицы и только этим ожиданием и тщится осилить этот последний год пребывания в рядах защитников Родины…
Засмеют, хотя, может быть, и позавидуют. Я до сих пор поражаюсь "теплоте и содержательности" нашего свидания и разговора. . . (это я себя ругаю)
Туманное что-то в голове вертится. Куски каких-то разрозненных мыслишек. И ничего путного.
Чувствую, допишусь. Что-то завтра? 26. 12. 76."
"Я, когда получил твое письмо, сразу не стал его читать, а дождался вечера, и когда уже сидели в автобусе (я снова ехал в командировку) вскрыл его и прочел. И хочу, и многое бы отдал, чтобы только с тобой по реже происходили такие вот странные истории.
Знаешь, у меня единственной реакцией на это происшествие, было покачивание головой, как качает осел, поправляя сбившуюся уздечку. Из меня паршивый психолог, и очень плохой утешитель.
И жалеть я не умею.
Хотя тебя, насколько я понимаю, нельзя ни жалеть, ни утешать.
И не буду.
Рука моя ничто
Против скал не может,
Но чайка может…
А я сейчас ищу убежище для себя в Толстом. В его рассуждениях о природе человеческих слабостей. Перечитал мудрые его вещи о "хищниках".
Единственное неудобство - старое 1909 года издание. Всякие там "яти"…
Злит, но читается с интересом. И я, кажется, начинаю понимать, что "толстовство" это не есть непротивление злу насилия, это не образ жизни, а только посылка к действию, а как и что - нужно решить самому.
И тут уж что хочешь, что сможешь, то и сделаешь. Хотя это, по-моему, не для меня: делать жизнь.
Я уже привык в армии, где не надо говорить: "Я думаю", "По-моему", "Мое мнение"…
Здесь это не надо, и очень хорошо. Так проще для себя и никаких забот для окружающих о твоей персоне не доставишь. Здесь не надо заботиться о хлебе насущном, о крове и одежде. А духовные блага здесь получишь всегда вовремя и, словно, по рецепту, строго определенное их количество, дабы не переутруждать мозги и не увести их в сторону от службы.
Кажется, я уже ругаю наши доблестные Вооруженные Силы, стоящие на защите завоеваний Великого Октября.
Не буду, это не по-советски.
Тем более, что грех кусать руку, кормящую тебя.
Я с диким нетерпением всегда жду твоих писем. Ты себе не можешь даже представить мою физиономию, когда я вижу нераспечатанный конверт с твоим обратным адресом.
Я хочу увидеть тебя снова. Но это невозможно. Может, это и к лучшему: на расстоянии проще казаться умнее, чем на самом деле, я очень не хотел бы демонстрировать себя лишний раз. Удачи тебе. Целую руки. 3. 01. 77. "
" Здравствуй, Свет! На это мое письмо вовсе не надо отвечать. Даже из вежливости. Ведь это сейчас для тебя абсолютно нежелательно, да? Ну, вот.
Поздравляю тебя со скорым замужеством. Надеюсь, что ты выходишь за своего избранника действительно по любви, а не просто потому, что он хороший человек. Во всяком случае, желаю тебе любимого и любящего мужа.
Хотя, знаешь, Свет, мне досадно почему-то, что я лишаюсь твоих писем, они теперь почти не приходят и сдается мне, что виной этому твой жених.
Ну, ладно. Думаю, что переживу. Тем более, есть такая поговорка, может быть, не совсем здесь удачная, но вот она: "Должно же и это когда-нибудь кончиться, сказал барон, когда с него сдирали шкуру".
А в голове у меня глупый и нахальный кусок одной из песен Высоцкого: ". . . потом поймали жениха и долго били. Смотрины, стало быть, у них. . . "
Впрочем, кажется, я уже хамлю. Извини. Просто это уже которая моя попытка написать тебе письмо, но кроме глупостей и хамства ничего не выходит.
Это оттого, что я уже почти отвык от твоих писем.
Скоро отвыкну совсем.
Можно подарить тебе мою не совсем удачную попытку сотворить стих? Впрочем, вот:
Я гляжу в твои глаза, как в окошко,
протаянное дыханием в замерзшем от мороза, когда-то прозрачном стекле.
И как в окошке этом
в глазах твоих вижу грусти кусочек, кусочек радости и любви - тоже кусочек.
И как сквозь окно слышу из-за глаз твоих бессилие свое,
словно шум автомобилей и гам людской толпы.
Но есть же в мире целое?!
Ну вот, пожалуй. Здоровье мое здоровое и дела тоже лучше некуда. Всего тебе, милый мой корреспондент, самого хорошего. Целую ручки. 21. 01. 77
Р. S. Еще Высоцкий: "А у меня и в ясную погоду хмарь на душе, которая горит. Хлебаю я колодезную воду. . . "
"Господи, Свет, наверное, я неисправимый идиот. Я здорово нахамил тебе в последнем дурацком своем письме. Я готов на коленях просить у тебя прощения за свое хамство.
Но! Я ничего не прошу. Просто я так соскучился по твоим письмам, что хоть волком вой.
И по тебе тоже.
Но это, впрочем, уже не так важно.
Просто у меня не вкладывается в голове, что я уже по какой-то причине, которую ты мне даже не объяснила, а я сам (отвратительным образом) узнал(якобы) не буду больше получать от тебя твоих великолепных писем, которые, кажется, получал уже сто лет и влюблен в которые без памяти. (Я еще не хамлю?)
Ты, конечно, можешь подумать, что я привык к тебе, как к дядюшкиной жилетке, в которую можно поплакаться. Нет, Свет. Ей богу, нет.
Я, в принципе, если очень постараюсь, могу быть очень жизнерадостным идиотом, только это буду уже не я.
Свет, я уже не боюсь показаться жалким или смешным напиши мне, а? Ну хоть отшлепай на машинке пару строк. Это ведь не трудно, правда, ведь, Свет?
Ой, нет. Все-таки я выгляжу жалко.
Ну, ладно, Свет. Я целую руки тебе. А то черт его знает, до чего еще допишусь… Все. 9. 02. 77. "
"Получил я сегодня, Свет, твое блещущее оптимизмом письмо. Это очень приятно мне, что меня помнят и даже говорят обо мне. Правда, удивительного тут мало ведь в следующий твой с Вавой приезд в Москву мы подпишем контракт, где оговорим все условия нашего с Машкой брака.
Конечно, ей нет и года, но верю, что вы как потенциальные теща и тесть проявите свою порядочность и не подведете своего будущего зятя. Я влюбился в Машку, как только ее увидел. А, если серьезно, то три дня после твоего отъезда у меня было препаршивое настроение. И я уже немножко придумал себе, что это мне снился твой приезд. Так проще. Хотя теперь появилось чувство досады из-за того, что это твое пребывание в Москве только лишь приснилось.
Но как бы там ни было, очень доволен. Теперь еще надеюсь увидеть тебя снова.
Погоды сейчас, как назло, стоят великолепные. Солнце словно взбесилось и жарит напропалую, издеваясь над толпой, наполовину еще состоящей из укутанных в пальто и плащи людей: привычные атрибуты весны.
С утра поливальные машины обдают водой сонные улицы, ранних пешеходов, остывшие за ночь камни домов, фонтанами брызг окропляют тюльпаны Александровского сада, побуждая искриться их в лучах ленивого с утра солнца.
И вообще жизнь, она прекрасна! Она удивительна! Скучно мне почти не бывает. Вот и сейчас: письмо тебе пишу в метро, сидя на своем саквояже.
Люди пялятся на меня с удивлением: что за кретин? А мне и дела до того нет. Сейчас нас начнут гонять по кругу еду на Ленгоры. Там у нас физкультура. Так что пожелай мне не упасть на дистанции. Целую руки. Целуй мою невесту. 25. 04. 78."
"Господи, Свет о каких натяжках ты пишешь? Ведь прекрасно знаешь, что с огромным удовольствием буду тебе писать. Не так ужи много у меня людей, чтобы зазнаваться, тем более, что зазнаваться особенно нечего.
Свет, что ты пишешь про поганое настроение? Знаешь, не хочу тебя укорять, но у меня после твоего письма настроение тоже упало. Осталась одна веселость. И то, потому что я знаю, как сильно привыкли в группе к моей вечно веселой физиономии и к тому, что я ярый враг всякого плохого настроения. Очень не хочу, чтобы тебе было плохо.
И Володе.
Мое пребывание на факультете журналистики МГУ - следствие нашего случайного и такого счастливого для меня знакомства с тобой.
И я хочу учиться. Но лень и апатия - страшные.
Радуюсь каждому дню, но подумать, даже боюсь о том, что будет, когда все это (рано или поздно) закончится.
Свет, жду тебя страшно в Москву.
Только сообщи. Надеюсь, что будешь точно. Очень хорошо было бы, если бы ты приехала к нам после 5 апреля.
Если не хочешь отягощать родственников, то я договорился с одной девчонкой, что ты будешь жить у нее 3, 5, 7 дней. Запросто.
Правда, это немножко далековато, но я сделаю все, чтобы скрашивать тебе дорогу туда и обратно в центр. Тем более, что это, в общем-то недалеко от твоих родственников метро "Преображенская", три минуты хода. У нее можно отлично посидеть и поболтать. И она без претензий.
Да, Свет, ты хоть написала бы, сколько ты времени сможешь мне уделить, когда приедешь в Москву. Неужели мы с тобой увидимся 1-2 раза? Ты видишь, что я рассчитываю поговорить с тобой всласть. Переговорить всё про всё. И потом еще просто пошляться по Москве.
Ну, ладно, я как всегда, надеюсь, на лучшее, пусть оно и сбывается. Свет, еще, сообщи обязательно, когда приедешь, номер телефона, по которому тебе можно звонить и время, когда тебе звонить.
Все это сделай, пожалуйста, поскорее.
Не скучай, пожалуйста, Свет. Целую руки, Свет.
В искупление вины своей за то, что не сумел даже при отъезде сделать этого в действительности. Не посмел. 21. 03. 79 "
"Здравствуй, Свет. Опять ты меня расстроила своим письмом. Нарушила, так сказать, уединение мое чуть ли не воплем о помощи.
Хорошие письма ты пишешь.
По крайней мере, хоть изрядно приходится мне задумываться о моих друзьях.
Знаешь, Свет, если честно, признаться, то я не очень понимаю, как можно жить бесцельно.
Не потому что я такой уж целеустремленно рвущийся к новым высотам и свершениям. Дело в том, что я обожаю общаться с людьми. Всякими. Много. Поэтому мне интересно жить. Я с такой силой общаюсь с окружающими, что другому, кому-нибудь, одного моего дня хватило бы для того, чтобы жевать впечатления неделю, а то и больше.
Ты не нытик, Свет. Нет. Я очень стараюсь тебя понять, потому что ты - один из близких мне людей, а их у меня не так-то и много.
Жизнь моя вовсе не тоскливая сейчас, а очень даже интересная. Но это не мешает мне впадать временами в такую тоску, что даже люди, замечающие во мне только усиленное хорошее настроение и ничего кроме, видят, что мне плохо и не достают меня притязаниями относительно разного рода мероприятий, которых зачинщиком бываю обычно я.
Сейчас в Москве великолепно.
Мягкая пасмурная погода.
Тихий ветер, срывающий время от времени водяную пыль с туч и швыряющий ее слепящим глаза туманом в лица прохожим. Немного скучные деревья и кусты скверов молча стоят, только изредка вскрикивая шепотом от возмущения поведением этого нахала-ветра. А он силится оторвать от земли пыль, которую сам же смочил дождем и заставил слипнуться бесформенными кусками.
А потом, убедившись в своем бессилии, швыряет очередную горсть воды, напрочь смывая эту пыль-грязь с мостовых, и она нехотя сползает к решеткам сточных ям и ныряет в них с отчаянием обреченного.
Дождик прерывается ветром, - он согнал тучки с маленького пространства над городом.
Глянуло солнце, и нарушило это разнообразие движений и ощущений, залив все вокруг своим ровным, глупым и скучно ярким однообразным светом.
Спать охота. . . Целую руки. 4. 04. 79."
"Здравствуй, Свет! Спасибо тебе большое за "сомнительное выражение".
Большое спасибо. Это всегда очень-очень здорово: ощутить, что ты, если не нужен кому-то позарез, то, по крайней мере, тебя помнят и не хотят забывать.
Извини меня за то, что я все время хамил тебе по телефону.
Я вовсе не считаю, что вы плохие со своим Вавой, не считаю вас умиротворенными мещанами.
Ты могла так подумать, но не надо.
Просто мне стало немного досадно, а почему, я и сам не понял. Наверное, от зависти. Все-таки вы уже с Вавой успели родить дочь, и получить эти пресловутые дипломы.
А я - черт-те что. Я и жениться-то не смог нормально.
Свадьбы не было. Расписались, и сразу же улетели в Киев встречать Новый Год. Все друзья обиделись, что не пригласил на свадьбу. И ведь даже самые хорошие товарищи не смогли меня понять. Результат такой «свадьбы-женитьбы» - уменьшившееся количество людей, которые имели со мной т. н. хорошие отношения.
Потом была шикарная сессия. Потом каникулы. . .
А потом меня турнули. За драку. Она была глупая. Но в ней участвовал сынок высокородных родителей, который ее и организовал. Но теперь это дело прошлое.
Я улетел домой. К тому же ты не приехала, как обещала.
Глупо все, что не вовремя. А все, что не вовремя глупо. Целую руки. 3. 03. 80.
P. S. Не удивляйся, что это письмо из Москвы отправлено. Есть тут у меня одно дело.
Если "выгорит", сообщу сразу же".
"Утром - Якутск.
Свет, абзац.
Посадка.
Снова лечу. Теперь в Зырянку.
В самолете прокрутил дырку на иллюминаторе.
Замерзли стекла.
Взлетели.
Внизу - тоска: тайга с проплешинами снежными и ничего.
Впечатлялся.
Потом уснул. Толкает стюардесса, - прилетели.
Промежуточный аэропорт Хандога.
Выкатились все, жмурятся, солнце шпарит, снег сверкает, дым из труб столбом. Да нет, - столбищем.
На горизонте - горы какие-то в пошлой "поэтическо седой" дымке.
Тишина.
О! Мотоцикл трещит.
Какой-то ненормальный! 30 градусов же! Ему плевать.
Почта? Тут рядом, в Теплом. 2 км.
Пошел.
Дурацкая тропинка между сосен.
Тайга.
В Теплом - десятка два домов.
Показали почту.
Отбил телеграмму.
Почему такая трогательная?
Моя жена: что хочу, то пишу.
Купил конверт.
Выпросил бланков - надо же бумагу для письма.
Пошел назад.
Машина проехала.
Дорожка назад уже короче вроде.
Знаки посадочные на снегу.
Черные треугольники.
Летом, говорят, наоборот - белые.
Посреди тропинки улеглась нахально равнодушная псина. Перешагнул с опаской. Кто их знает, местных?
Самолет, естественно, задерживается.
Нет погоды в Зырянке.
И не самолет уже, а "борт"! Во! И так всё.
Бичи здесь в аэропорту не живут. Тут их вообще нет. Нечего делать. А я Якутске перед отлетом видел Маму Бичей.
Как всякая порядочная женщина скрывает свои годы: бьет себя в грудь и орет: "Мне уже 50 скоро!!!" А с виду - все девяносто.
Поудивлялся и пошел в туалет. Закрыт. Вокруг него замерзшая Ниагара разных оттенков желтого цвета.
Выход! Пристроился за забором. Мужики все - так же. Плевать на прохожих.
Здесь не стесняются.
Потом посадка была. И вот Хандога. Пиво здесь, как на "материке" - 24 копейки.
Холодное. Но холодно. Потому влезло только две кружки.
Теперь не скучно. Пишу, вроде с тобой говорю.
Извини, что грубо.
Соскучился. В голове: "Грех-перегрех! Кретин! Ведь мог заехать!"
Теперь поздно. Адрес я сообщу.
Ты напишешь? Целую руки. Тут 10.20, а у вас 4.20. Шесть часов разницы… 4. 04. 80. "
"Ну, Свет, принесло меня на место.
А место - абзац. Называется просто и гордо: Зырянка.
Так что адрес мой: Якутская АССР, пос. Зырянка, редакция газеты "Советская Колыма". Газета – «фу», двухполоска, материалы тоскливее, чем мое настроение.
Работа у меня - радиоорганизатор местного вещания, но надо писать в республиканскую "Соц. Якутию" и в "Советскую Колыму".
Кошмар.
Поселок гнилой.
Разве что немного почище и поуютнее, чем Якутск.
Но народ очень даже ничего себе, во всяком случае, терпимее тех товарищей, что на "западе" занимают всякие посты.
Тут всегда выслушают и помогут. Завтра полечу с командой «Авиалесоохраны» на тренировочные прыжки. Это у них начинаются первые полеты, а самая работа пойдет где-то с начала мая.
Тогда же собираюсь и на север района к оленеводам прокатиться, но туда уже только вертолеты летают. Говорят, туда можно очень легко добраться, а вылет может обернуться целой проблемой.
Еще, если выйдет, то пройду на судах Колымского линейного пароходства по всей Колыме до устья.
Но это подальше - к лету, в июне-июле.
А сегодня у меня премьера: первый раз выхожу в эфир. Тут я и диктор, и корреспондент, и всё, что только угодно.
Нескучная работенка.
Впрочем, приезжай летом за впечатлениями в гости.
Знаешь, Свет, тут на два дня вылететь к оленеводам - значит, набить блокноты на год, а устных впечатлений!
Живу в гостинице.
Сурово.
Целыми днями и ночами стоит табачный дым, мат и храп. Кофе чей? А, Твой. Ну, я попью малость. Какой "грех" тут свои валенки бросил? А, это ваши. Ну, что ж вы так…
Номер проходной, ковер на стене, кресло – как для паралитиков, холодильник трактором ревет.
Грех-перегрех.
На улице - 30.
Ветер в рожу.
Машина. Стой! До редакции.
Свернул, не лень, хоть идти мне всего 300 метров.
Выпал из кабины.
Избушка наша.
Ключ в баночке за рулоном газетной бумаги. Руки сводит, замок - полупудовый.
Открыл. Потопал на пороге.
Второй этаж.
Лестница как стена.
Тулуп - в угол, сигареты - на стол, одну - в зубы.
Работа.
Типография внизу. Гремит-тарахтит.
Грех-перегрех.
Пиши, Свет, а? Целую руки. Зырянка 6. 04. 1980 Тоска".
"30. 06. 80. Зырянка скука. . .
А времена, которые прошли. . . Я. . . (!) Абзац. Они действительно были, Свет.
Были. . . Любимому моему другу С. К. ТЕБЕ… Что-то вроде стихотворения, написанного под впечатлением увиденного в аэропорту Зырянка, когда пьяная баба с криком:" А я не желаю ничего помнить!" сорвала со своей тощей и безобразно морщинистой шеи бусы из фальшивого жемчуга. И маленький такой эпиграф сначала, из Ахматовой.
"Когда б вы знали, из какого сора
Растут стихи, не ведая стыда,
Как желтый одуванчик у забора, как лопухи и лебеда…"
Ну вот…
А теперь мое:
Нанизывая бусы впечатлений на ощущения нить,
нам помнить должно: может разорваться,
подобно, как и шелковый шнурок, сдает порой под тяжестью жемчужин.
Но жемчуг кругл весь, друг на друга похожи шарики его и первый и сто пятый,
и выловив жемчужины из пыли и их соединив, мы не изменим слишком ожерелья.
А впечатленья. . . их стоит лишь просыпать, -
и остроту, и краски их, и свежесть утратим мы.
А память - не пыль сухая,
что подуть и снова вдруг вспыхнет жемчугом все то, что чувствовали мы. . .
Вот, Свет, до чего я тут дожился снова появились потуги на стихописание, о которых, думал, как о давно меня оставивших.
Это одна из моих первых тутошних попыток обратиться "к языку поэзии".
Честно говоря, это стихотворение, которое я (извини) посвятил тебе, и хотел послать жене.
Но как ни люблю я ее, все равно не решился, боясь, черт те почему, что она меня не поймет.
Так тоже, оказывается, бывает. Ну, в лучшем случае, похвалит и все.
Просто она - не профессионал, а ты поймёшь…
Несмотря на посвящение, квалифицированно меня разругать, если что-нибудь не так и не туда.
Но сомневаюсь, что, если ты даже напрочь забракуешь эту вещицу, я брошу заниматься бумагомарательством в этом, так сказать, плане.
Ну ладно, допишу потом, когда получу от тебя письмо.
Чувствую, не скоро это будет.
Полосу взлетную у нас размыло, и теперь почта будет приходить через пень-колоду: еще одно удовольствие от местного образа жизни и условий жизни. Поэтому мне и доплачивают 60 проц. от оклада, что даже снестись с друзьями и женой отсюда нормально - целая проблема.
Сейчас намечается интереснейшая ситуация: по всей видимости, у тебя я буду раньше, чем ты получишь это письмо. И, может быть, я даже предупрежу тебя. Но это как-то странно.
И то, что я приеду, и то, что письмо отправлю. И вообще все.
И как-то тоскливо от этого.
Ненужность того, что я вот так живу, и все делаю не по нормальному, суечусь черт-те почему. И сны не снятся никакие. Здоровья психического жуткий экземпляр я какой-то.
Аж досада берет. И вот думается мне, что ни до чего хорошего мы с тобой не договоримся. Всё будет неожиданно, не так, как нам бы хотелось.
То есть, и так всё было не так.
Но ты сама увидишь, что будет еще сильнее не так. . .
Жаль мне в настоящий момент только одного: что это письмо утратило свой смысл еще тогда, когда я его стал писать. То есть месяц почти назад. . .
А сейчас, Свет, чтоб ты не считала меня совсем утратившим то чувство, которое называется юмором, вот тебе образчик того самого юмора, который стал во мне развиваться под воздействием здешних различного рода внешних раздражителей. Итак:
СОВРЕМЕННАЯ БАЛЛАДА (маразматическая)
Одна старуха безумная
Ночами, чаще безлунными,
Носила кости на свалку,
А в них подсыпала мышьяк.
А утром маленький мальчик,
Любивший "бездомных собачек",
В пса мертвого тыча палкой,
Пытался понять, как же так?
Старуха про слабость эту
Узнала. Большую конфету,
Снабженную тем же средством,
Вручила мальцу: "Молодец!"
У той же свалки утром,
Над маленьким жалким трупом
Мать выла, терзаясь сердцем,
И молча стоял отец.
Но как оно все бывает
Пока суд дела разбирает,
Дареные кости глодали
И грызлись над ними псы.
А божий такой одуванчик,
Придвинув к окошку диванчик,
И чаем наполнив стаканчик,
Взирала "на мира красы".
Вот такой нынче юмор у Лещинского. И мне даже ничуть не стыдно выставлять его напоказ.
Деградация? Всякие разные упадки? Может быть. Я не в состоянии обижаться уже ни на какие ярлыки.
Так что одним больше или меньше, - мне без разницы.
Хотя юмор - понятие весьма и весьма относительное.
Кстати помнишь, как после одного из моих приездов вы меня толпой проводили на поезд и кто-то, не помню, Вава кажется, рассказывал про то, как:". . . дерни колечко, папа сказал. Долго над полем сандалик летал. . . "
Правда, это из юмора общедоступного.
А для того, чтобы посмеяться над моей "Балладой" нужно обладать таким. . . нет слов. . . складом ума, а, может и безумства, что трудно себе даже и представить.
А письмо это я пишу уже недели три и почти уже не надеюсь, что от тебя еще что-нибудь придет.
Это уже как дневник, к которому я обращаюсь, когда мне делается совсем фигово. И, ты знаешь, временами мне даже жалко делается, что когда-то от тебя будет письмо, и мне придется этот лист, или сколько там накопится к приходу этого гипотетического пока послания, запечатать в конверт и отправить тебе.
Это хороший листок.
Безжанровый.
Для чего попало.
Ты только не обижайся, что я пишу тебе, что попало. Просто тут можно говорить даже то, чего в письме и не скажешь. И печатать беспорядочно. Кстати, я уже начал писать в газету и кое-что выходит совсем не так плохо, как я предполагал. Ну, до следующего заскока, Свет. Нынешний мой адрес на тот случай, если захочешь что-нибудь мне написать: 349940 Ворошиловградская область… Буду ждать. Целую руки. Машку целую. Ваве - привет. И Сереге и родителям тоже… "
"Свет, не пишешь? Почему? Боюсь показаться навязчивым. Ей богу. Я очень хотел бы от тебя получить пару строк. Мне просто показалось, после твоего письма, что я тебе все-таки нужен. И очень надеюсь на это. А может быть, я стал просто мнительным? Не знаю. Или это оттого (думаю, что не открою секрета), что когда-то влюблен был в тебя по уши и еще помню это.
Ну, ладно. Буду думать, что ты тех писем моих не получила не дошли, затерялись. Целую руки. 25. 07. 80".
"Здравствуй, Свет. Вот я пишу тебе очередное письмо, которое, может быть, ты опять не получишь, потому что я могу опять его не отправить.
Одно не отправил - надеялся все же приехать.
Другое истрепалось в кармане. Еще одно простояло в машинке и жена, не зная, что это, случайно прочитала конец, поэтому и третье не отправил.
Меня каждое твое письмо надолго выбивает из колеи привычного хода жизни. Она у меня стремится легкой рысью куда-то, не задерживаясь, но трясёт меня, как и на всякой рыси, изрядно.
А с твоими письмами она сразу же переходит на шаг, давая возможность снова и снова задуматься над тем, что же я есть на самом деле, и, вообще, зачем я есть?
Все мои доводы и оправдания своего существования сводятся к одному - к дочери.
И еще я всегда благодарен тебе за то, что ты есть в моей жизни.
Знаешь, прошлое твое письмо усадило меня за машинку, и появился рассказ.
Про одного бухгалтера из средних людей, который влюбился в возрасте, впервые в жизни, и стал вдруг летать.
Хотя почему - "вдруг"?
Разве я сам не летал, будучи влюбленным?
Жена недавно приносила с работы книгу Анастасии Цветаевой "Воспоминания". Представь себе мое удивление и радость, когда среди фотографий-вкладышей я увидел Тебя, какой ты запомнилась мне с первой и очень счастливой для меня встречи.
А, может, мне и кажется, но фотография Марины и ты, тогдашняя. . .
Давно ли ты читала Эренбурга "Годы. Люди. Жизнь"? Если давно, то попробуй перечитать, может это тебя оторвет от катаевских раздумий и констатаций преходящности всего сущего.
Поверь, Свет, что "зеркальность" его - от бессилия перед смыслом жизни, который всегда есть, причем даже в существовании всего кажущегося вовсе несущественным.
А у меня очередной соскок происходит по мере моего движения от "относительной молодости" к "относительной старости".
Хочу в родной дом, хочу к земле, и плевать на блага цивилизации, как-то: унитазы, троллейбусы и современные формы общения на ходу. . .
Хочу жить просто и. . . просто жить. Но жену пугает отсутствие "WC" и наличие огорода в частном секторе. А насильно утащить ее отсюда я не могу.
Страшно хочу тебя видеть, говорить с тобой долго-долго, пока не надоест, если это может надоесть вообще. Да, что там долго. . . Час бы или четверть часа.
Ближайший отпуск в июне, это уже скоро. И я опять, как не знаю уж и кто, жду этого отпуска в дикой надежде свидеться. Я целую руки тебе, и остаюсь в ожидании скорого твоего ответа. Твой Лещинский. 19. 01. 82.
P. S.
Тщетные поиски наши
Существования смысла и жизни
Времени не оставляют,
Чтоб задержавшись,
Тихо спуститься в цветы.
Траур длится ночной
Лишь до зари.
Голосом ясного утра
Она извещает
Праздников новых приход.
А это, Свет, немножечко из малых форм, которые мне всю дорогу лезут в голову, но, к сожалению, на украинском языке, поэтому довольствуйся переводом (авторским) на русский.
Не ругай, пожалуйста, за тяжеловесность. Я не японец, и, думаю (нахально), их традиции на украинской почве не привьются прочно, наверное, никогда. Хотя я уже накропал их целую книгу, от которой остались лишь крохи - остальное не нравится даже мне самому.
Выбрасываю нещадно.
"Между прочим, когда ты выходила замуж, я, чтобы выговориться, писал письма просто так, не отсылая их.
И ты мне написала просто так.
Это хорошо, что ты можешь еще писать письма просто так.
Я, пока еще, пишу только людям, которых люблю или, по крайней мере, очень ценю.
Днесь, отправил тебе обиженное письмо, а теперь вижу, - поторопился.
Ты меня, оказывается, еще помнишь "местами", что очень хорошо.
Ты, Свет, пишешь, что не спрашиваешь советов и не хочешь поучений.
Я и не буду поучать. Тем более, что сам-то я не такой уж опытный товарищ во всех этих штучках, что нам всем время от времени подкидывает эта сука-жизнь.
Но не зажралась ли ты, Свет? Ты не спеши злиться, а подумай сначала о том, что я "имею тебе сказать".
Худо ли, бедно ли, но ты имеешь несколько больше, чем подавляющее большинство женщин, - ты умеешь писать.
Это, пусть небольшой, но не такой уж и частый дар. Тебе, по-видимому, и это из твоего же письма видно, не дано быть только хорошей и верной женой.
Тебе этого мало. Это не так и плохо, и то, что ты сама не считаешь это плохим, просто здорово.
А Вава не так и не прав, говоря, что ничего не изменится оттого, что вы уедите.
Я уехал. Думал, что смогу работать действительно независимо, но наивный! я не знал, что такое «состоять в штате редакции» и являться "райкомовской номенклатурой".
Это полный абзац. Оказалось, что я "хотя и творческая единица, но мои устремления не должны идти вразрез с указаниями райкома".
И без всякого содействия мне приходилось пробивать все самому: от "Репортера" до вертолета на Чукчу-озеро, чтобы иметь возможность набить свои блокноты. Кажется, сейчас начну советовать: не ездите никуда, Свет!
Угрожаю теперь: хуже будет. Хоть ты и умная женщина, но если вы сбежите из дома, то рано или поздно за это придется расплачиваться вовсе не тебе, а Ваве.
Он это, скорее всего, понимает и не хочет "усугублять".
Вот так, хороший мой друг, Светка. Не удержался я от поучений, а даже обидных. Извини. Это оттого, что, похоже, мне повезло в том, в чем ты мне пожелала удачи: в женитьбе.
Мы с Ларисой совершенно независимы: у нас отдельная квартира с музыкой и коврами, только вся беда в том, что я изрядный болван и еще нет детей, в чем я тебе почти завидую.
И потом я здесь, а она там. Вот.
А так, конечно, повезло. Хотя, за все наши с ней семь лет знакомства, мы только один раз пробыли вместе двадцать дней. А дольше ни разу не выходило.
Знакомые говорят, что это здорово, и меньше шансов надоесть друг другу. Может, они и правы. . .
А ты помнишь, как мы с тобой пили в овраге теплое вино из горла и я тебе говорил всякую ерунду?
Если ты захочешь, то этим летом, когда буду где-то в июле ехать домой, мы с тобой сможем погулять по твоему городу пару часов.
На большее меня вряд ли хватит. Так-то, Свет.
А про самовлюбленность твою спорить не буду, тут, похоже, ты целиком права: тебя не хватило даже на то, чтобы "выговориться" ты испугалась, что слишком все получится откровенно. Хотелось бы мне думать именно так. . . Или я не прав? Ну, ладно, целую руки, Свет. Машку целуй. Привет Ваве. 3. 04. 82. "
"Здравствуй, Света! Плохое письмо ты мне написала. И мне тоже стало плохо. Даже Лариса стала меня успокаивать, увидев мою скучную рожу. А когда я рассказал ей, в чем дело, изрекла: "Вы оба дурью маетесь. Тебе на одном месте сидеть тошно, и ее тянет куда-то. "
Где-то она права. Больше всего в твоем письме меня огорчило описание преследующих тебя рефлексий. У меня когда-то (в армии) были такие "заезды". Не могу сказать, что они прошли бесследно. Считаю теперь, что лучше себя до них не доводить. И ни в коем случае ничего ни на кого не сваливать. В том числе и на саму себя.
Сейчас, правда, повывелись люди, верящие в Фортуну, но, ей-ей, она существует. И нельзя ни забывать о ней, ни плевать на нее.
В интервью "Литературке" Артур Кларк сказал, напутствуя молодых:" Читайте в день по одной книге и пишите как можно больше". Я так думаю, что тебе, как газетчику, тоже это подходит. Я сейчас перечитываю Эренбурга (чужого), и грызу локти, что не спер в армии из библиотеки его собрание. Читаю стихи Бунина, листаю Вознесенского, вечерами сижу с Цветаевой.
Обкладываюсь книгами, будто убежище себе горожу, а Лариса ворчит.
В институт я все-таки поступил. И совсем не рад, что он не связан со словоблудием. Даже немного наоборот.
Дашка растет и вреднеет с каждым днем, оно и понятно: сейчас у нас живет теща, балует ее. Поэтому, подогревая твой комплекс неуместности, не приглашаю тебя в гости. Хотя могу выступить с контрпредложением: у меня в конце октября - отпуск. И на пару дней могу приехать я.
Хочешь?
Ну вот и все. Твой Лещинский. 12. 09. 83. "
"Здравствуй, Свет! Опять невольный перерыв произошел в нашей переписке. Поездка моя к вам не удалась по той простой причине, что уже в октябре стало ясно, что сессия моя будет неоплачиваемой, и отпуск мне нужно оставить для нее. А вообще вся эта затея с институтом была, да и есть авантюрой чистейшей воды.
По иностранному и по истории КПСС я едва ли не первый на курсе, а как только химия или там арифметика , то я самый бездарный. И интереса даже у меня нет к этим пресловутым "точным" наукам. В общем, тоска.
Одно утешение - Дашка и книги. Дашку боготворю. С книгами сложнее. По поводу каждой новой приходится лаяться с Ларисой, потому что невозможно ее убедить, что все это покупается мною для Дашки. Вообще, если бы не дочка, то и смысла у меня в жизни не было бы.
Соскучился я по тебе, Свет, жутко. Хоть на часок бы увидеться, но, увы, нереально это, хотя (опять же) я уже тебя забываю.
Интересно, о чем мы с тобой говорили?
Пиши, а? Целую руки. 25. 04. 84. "
"Привет, Свет! Дохлая и жалостливая пошла у нас с тобой переписка.
Тоскливые письма у меня к тебе получаются, и у тебя тоскливые. И причин-то очевидных нет. Время от времени успокаиваю я себя: брось, дурень, успокойся, навыдумывал себе несуществующих чувств, не произошедших событий, несостоявшегося всего и не могущего состояться всякого. . .
А сам думаю себе ведь все-таки что-то было? А, даже, если не было, то великий принцип самообмана "сотвори себе" не минул и не поборол моих принципов. И я вру себе, выдумываю, "сотворяю". И, хотя от этого не легче, а, порой, трудней, никуда деться от этого не могу. Потому и письма мои выходят рваные. Короче, Свет, не обращай внимания. Я не хотел тебя рассердить, просто так все сплелось против нашей встречи.
После сессии я иду в законный отпуск, но теперь после несостоявшегося приезда боюсь что-либо планировать, хотя и очень жду и надеюсь вырваться хоть на один вечер, правда, под большим секретом от Ларисы она, оказалось, ревнует меня. Странно, но факт.
А я сейчас читаю "Химию" и "Юнкеров" Куприна. Мне недавно повезло, и я купил его (Куприна) двухтомник. Одуреваю от химии, и балдею от "Юнкеров". А "Барьер" смотреть не пошел и не пойду: боюсь вспугнуть впечатление от повести, хотя прочитал ее еще в 78-м году. Черте-те когда! Целую руки. Всем привет. 30. 05. 84».
«Здравствуй, Свет.
Вспомнил я почему-то твое письмо, отпечатанное на машинке, и решил отплатить тебе тем же. Тем более. что последняя твоя эпистола, даже по твоему, хоть надо признать довольно скромному признанию, не более, чем бледное подобие чего-то у какой-то там утки.
Свет, что происходит? Я совершенно не поверил твоему, отдающему самодовольством заявлению о "чересчур бодром настроении". Липа это все, по-моему. Хотя, я могу, понятно, ошибаться. Мне показалось, что дела твои совершенно плохи, что тебе совершенно нечего мне сказать, а потому ты написала сие письмо таким образом, будто и не получила моего, а если и получила, то не прочла вовсе. А у меня сейчас все то ли очень паршиво, то ли совершенно нормально, то ли абсолютно великолепно: эти три формулы я обычно применяю в ответ на вопрос: "Как дела ?", - в зависимости от степени доверия моего к человеку, с которым я говорю.
Ты знаешь, Свет, жутко охота кому-нибудь сказать, хоть разочек, первый вариант, но! некому…
А тебе неохота. Ты ведь опять прикинешься, что не поняла, о чем речь, или, того хуже вообще не обратишь на мою жалобу никакого внимания. Только очень прошу, пойми меня правильно: я ни в коей мере не хочу тебя обидеть. Просто мне сдается, что тебе я могу все говорить безо всяких. . . Не пиши мне больше такие письма, Свет. Я ждал твое письмо, как не знаю кто, а ты взяла и написала письмо ни про что, хотя раньше у тебя это выходило намного интереснее.
Я уж совсем было решил предложить тебе на время прервать переписку, чтоб ты могла оттаять, отойти.
Да чего дошло? А потом, когда эта мысль сформировалась во мне совершенно четко, я вдруг испугался, что чуда возобновления переписки, однажды уже состоявшегося, может никогда не повториться. И что я останусь сам по себе, а ты сама по себе. Не знаю уж, кого мне жальче стало, но предлагать тебе "таймаут" я теперь не хочу. Я уже теперь не смогу без твоих писем. И так дураком вьюсь вокруг ящика, если он остается пустым более шести расчетных дней.
Ну, привет всем твоим. Целуй Машеньку. Пиши, пожалуйста, скорее. Твой Лещинский. 3. 06. 84. "
"Свет, я понял, в чем дело. Про все, что у вас сейчас происходит мы с Вавой разговаривали в последний мой приезд к вам. Вы вдруг стали старые. Ваша девица уже совсем большая.
А у нас - ребенок, и мы - молодые. Не смеюсь. Взгляни на это со стороны и не пиши мне усталых писем. Свет, я же тебя знаю и помню немножко другой. И хочу знать прежней, хоть ты и стала упираться, что это невозможно. Я тебя раз придумал и угадал. А ты меня хочешь разубедить в моих фантазиях. Это нечестно.
Читаю вечных Бунина, Куприна и Чехова, ну и что попадет под руку.
Знаешь, страшно охота писать. Думаю, пройдет. Слава богу, стихи сочинять не тянет. А то не хватает еще одного кретина-рифмоплета.
В "Записных книжках" Ильфа и Петрова: " При грудном ребенке сказали какую-то шутку, и он внезапно захохотал. Тогда решили, что он оборотень, и убили его".
Свет, оставайся прежней. Не пиши усталых писем. Хорошо? 6. 07. 84. "
"Свет, получил я твое письмо. Зря ты так. У меня шикарная память, и для меня ничто не кончилось и не прошло. Просто отложилось, и до сих пор нетронутым лежало где-то внутри.
А ты толкнула, и все поднялось. Ничто не прошло. Живу я нормально. Я слесарь уже не пятого, а шестого разряда, т. е. я сделал высшую рабочую карьеру.
На работе ценят и берегут (по, крайней мере, так написали в характеристике).
Ровно через месяц нашей дочке Дашке будет год. Похожа на меня. Лариса окончила 4 курс своего института. Она, кстати, в прошлый раз обиделась на вас, не помню, писал я или нет.
Ей показалось, да оно, в самом деле, так и было, что вы приехали не к нам, а ко мне. Но я доволен, что она оказалась молодцом. Ты понимаешь, что я имею ввиду…
Я много читаю, но ничего, даже писем домой, не пишу. В нашем НИИ, вернее в нашем отделе, сумел прослыть эрудитом и немного снобом. Не хвалюсь, - делюсь.
Да… вот еще женщинам стал нравиться, наконец-то. Только удовольствия мне это не доставляет почему-то.
Друзья у меня все - приезжающие, т. е. в прямом смысле из Киева, Ленинграда, Москвы, а здесь у меня есть только кум, и умнейший шеф, общение с которым бывает приятным, но утомляет ввиду того, что мы работаем вместе, видимся каждый день, а это не располагает к упрочению душевных отношений. Короче, живу я нормально.
Если у Вавы есть еще интерес к Немену (тройнику), то он цел и стоит у меня в шкафу.
Машку целуйте, Пиши, Свет. Буду стараться впредь писать интереснее. Не расстраивайся. Все будет "well".
Читала ли ты в прошлогоднем "Новом мире" вещь Орлова "Альтист Данилов"? Если нет попробуй! Очень помогает. 25. 06. 85 ".
Это было последнее письмо из тех, что дала мне Светка.
Я прочитала письма почти что «залпом»…
Посмотрела на нее и сказала:
- Хорошие письма. Вам нужно было, наверное, быть вместе. Получилось, что проживая самостоятельно, каждый сам по себе, вы все время мучитесь сами, и мучаете других.
- Уже не мучаемся, - сказала Светка. - Может, поэтому так утомительно и неинтересно живем?
- А ты найди его, - предложила я.
- Сделав это, я боюсь потерять то, что было для меня таким важным, - печально ответила она. - Лучше "сидеть" на прошлом и голубить его.
- А ты трусиха, - засмеялась я.
- Да, я боюсь найдя, потерять, - грустно призналась Светка.
- В "той" жизни ты ничего не боялась, - поставила диагноз я.
- Ерунда, - сказала Светка. - Может, кроме "той" жизни у меня ничего и не было. Значит, не было и страха, ненависти, любви. . .
- И не было тебя?
- Это была не я, - другая. С моими координатами, лицом, фигурой и биографией. Только и всего.