ADIEU, МИХАЙЛОВ!
«Так скажи мне, чего я ищу, почему сидя у окна и, глядя на город моих друзей, моих стремлений, моих воспоминаний, я тоскую?…
Бернис, однажды ты признался мне: «То, чего я допытывался, таилось за каждой вещью. Мне казалось, еще усилие, и я все пойму, разгляжу, наконец, и унесу с собой. И вот я ухожу, взволнованный присутствием друга, лицо которого мне так никогда и не удалось раскрыть…»
Мне чудится, где-то тонет корабль. Мне чудится, где-то затих ребенок. Мне чудится, что весь этот трепет парусов, мачт и надежд идет ко дну».
Антуан де-Сент Экзюпери
Помнишь, как мы однажды попали с тобой в ресторан после получения зарплаты и крепкой выпивки в сторожке парка, которым ты имел честь руководить, а мы, благодаря этой чести, имели возможность беспрепятственно собираться все вместе или каждый в отдельности – встречаться с тобой на «нейтральной территории», когда этого хотелось. А хотелось всегда. Бушуев без конца названивал своей Люсе. До того, как я ее увидела, я считала ее чуть ли не мифическим персонажем – он никогда не брал ее с собой на все наши мероприятия, она всегда оставалась дома со своими бесконечными делами. Вероятно, он понимал, что ни физически, ни душевно вынести наши встречи она б не смогла. Или стыдился, что она увидит его настоящего – без официоза и задумчивой многозначительности, и без очков, скрывающих грустью больные глаза. Впрочем, у тебя в гостях они становились другими - какими-то по-детски радостными и беззаботными. «Призрачно все в этом мире Бушуева»,- изрекал он, одной рукой держа стакан с сухим вином, другой – накручивая телефонный диск. Сколько боли душевной было в его голосе, когда он объяснял Люсе, что в очередной раз задерживается на педсовете. Орал магнитофон, и все нарочно орали не своими голосами, будто хотели пообщаться с Люсей без помощи телефонных проводов – только с использованием мощности своих голосовых связок, да и крикнуть-то надо было – всего на три троллейбусных остановки. Бушуев клал трубку – потный от напряжения, залпом выпивал свой стакан и мягко говорил: «Сволочи и гады!» Но все мы считали себя замечательными людьми.
В один из таких дней пришел великий музыкант Носков. Он, как и все мы, был не от мира сего, и очень скучал в этом – где нужно было прокладывать себе дорогу, ощетинившись и с помощью локтей. Не умел этого – был абсолютно талантлив, совершенно нечестолюбив и напрочь лишен хамоватой наглости. Изумительно пел русские романсы. И мне было приятно с ним разговаривать и выпивать, и ты был так рад, что он мне понравился. А потом зачем-то мы пошли в ресторан. Сели за столик, и он тут же увидел свою жену в богатой веселой компании. Он сначала весь как-то обмяк, а потом пошел выяснять с ней отношения. Смотреть на это было грустно и неинтересно. И вся его искристость, которая всегда сопровождает наличие в человеке таланта, куда-то в миг исчезла, превратилась в горстку пепла, и сам он вернулся к нам серый и скучный, стал жаловаться на жену, потом пытаться оправдать ее, отправился приглашать за наш столик. И я вдруг тоскливо про себя подумала, вот оно как получается, не может человек быть абсолютно талантлив во всем, в простых жизненных проявлениях он может быть бездарен, глуп и жалок. Я посмотрела на тебя – на твоем лице была написана такая брезгливость. Мы умели понимать друг друга без слов. Во время очередного носковского захода к жене, ты положил на стол деньги, и мы тихонько сбежали, в медленном танце славировав к выходу.
Потом мы стояли посреди улицы и целовались. То, что мы делали это на проезжей части, придавало сей процедуре дополнительную сладость, которая всегда присутствует в риске, пусть самом маленьком и достаточно глупом. Было поздно, троллейбусы уже не ходили, и одинокие машины любопытно притормаживали, глядя на нас своими темными стеклами. Целовались мы не от любви, хотя… Нет, между нами было больше, чем любовь – сознание, что мы одинаково воспринимаем то, что происходит вокруг, и внутри нас – тоже все очень похоже устроено. Целовались мы от близости душевной, от радости, что ты - это я. Да и как могут мужчина и женщина выразить ощущение счастья – только в поцелуе. Потом ты остановил машину, и мы поехали домой. Ты проводил меня до квартиры, и я выделила тебе своего Андреева – для оправдания твоей Татьяне. Ощущения от этого дня остались почти что библейские: «И был вечер, и было утро…» И было хорошо. С ними я и проснулась. А потом мне на работу позвонила Татьяна, спросила, где мы были и на чем ехали, потому что ты потерял всю зарплату. И мне стало вдруг ужасно стыдно. Целый день я ходила сама не своя - будто по моей вине твоя семья осталась без средств к существованию. Я позвонила тебе, предложив свои услуги по поиску машины, понимая, что именно там ты обронил бумажник. Заодно – заикнулась о материальной помощи со своей стороны. «Не мельтеши, тебе не идет. Лучше забегай на днях - я песню тебе написал»,- ответил ты, и внутри меня моментально распустился невиданной красоты цветок. Ты умел доставлять радость. Ты умел быть щедрым. Ты умел дружить. Ты умел слушать, и услышать главное - то, что за словами. Ты умел делать много других вещей красиво и непохоже на остальных. Главное, конечно, что ты писал хорошие песни, и они были живые. Их строчки и мелодии крутились у меня в голове почти постоянно, и это здорово мне помогало. Как верующий человек отдается богу: «На все воля твоя, Господи. Не знаю, как поступить. Господи, подскажи мне слова и решения мои. Возьми на себя контроль над ситуацией…», - так я отдавалась на милость твоих песен.
«Спокойствие… И все такой пустяк: не гости мы, а жили, как в гостях…», - звучало во мне, когда я слушала очередной «бредначальникаотдела» по поводу срочного принятия мер по перевешиванию стенда ко дню города, который не виден ни с одной стратегической точки внизу, зато отлично виден всему нашему отделу социального развития. «И хочется, как в детстве, отпустить тормоза, и покатиться в речку с горы, и радужную ленту надеть на глаза, чтоб жизнь была как в праздник - шары», - вспоминала я, говоря товарищу кагэбэшнику, что сексотом я никогда не буду, в ответ на его увещевания, что нужно любить свою Родину, и наблюдать за человеком, в отцы мне годящимся, обожаемым мною за нестандартность и резкость высказываний. С точки зрения людей со стертыми и не запоминающимися плакатными лицами это как раз и послужило поводом для объявления его неблагонадежным.
Я нагло считала тебя своим. Кто-то же говорит: «Мой Чехов», «Мой Толстой», у Цветаевой даже книга есть такая – «Мой Пушкин». Ты был мой, Михайлов. Если рассматривать этот факт узко и примитивно, то ты, конечно, прежде всего, был Танькин. Если глобально – то ты принадлежал многим, как явление природы – дождь, снег, ветер, землетрясение, вулкан. На самом деле ты, конечно же, принадлежал самому себе.
Феномен всеобщей любви к тебе мною так и не разгадан. Благодаря знакомству с тобой становились близкими разные хорошие люди: «А, ты Михайлова знаешь? Тогда – свой человек», «Ты в одной группе с Михайловым пел? Что ж ты молчал-то? Пойдем выпьем-поговорим». Твою уникальную фразу: «Это невозможно, потому что это бесполезно» - повторяли абсолютно незнакомые люди, не зная ее автора и повода, по которому она была сказана.
Вокруг тебя всегда была негласная мужеско-женская драчка – за обладание тобой. Ты знал об этом, ты это чувствовал, и тебе это нравилось. Но как бы совсем не льстило, потому что было само собой для тебя разумеющимся. И ты устраивал «Дни защиты друзей» - неизвестные нашей стране праздники, длящиеся полные сутки, в течение которых никто не смыкал глаз, всем было весело, и каждый озорничал как ребенок. Ты собирал вместе огромное количество интересного народа. И на самом деле жизнь многих из нас протекала от встречи до встречи с тобой, промежутки были заполнены работой, по большей части для многих неинтересной, местами нелепой, семьей, у кого она была, детьми, у кого они успели родиться – там были свои обязанности, и почти не было праздника. Праздник мог быть только с тобой. Наверное, все мы несколько обнаглели, «подсели на тебя» как на иглу…Впрочем, ты и не возражал – тебя было много.
Тогда с тобой почти всегда был Боря. Он был твоей тенью. И эта добровольно им выбранная роль достаточно долго его устраивала. Как и тебя. Все так к этому привыкли, что представить Борю, не сопровождающего тебя, было просто невозможно. Поняв это, он начал бунтовать. Бунт был беспомощный и бесплодный. Ты не хотел его отпускать, ты очень к нему привык. Он не хотел тебя ни с кем делить, вдруг стал рассматривал для себя возможность стать в вашей паре ведущим. С этим никто не мог согласиться. Тогда он просто ушел – без твоего разрешения. На мой взгляд, совершенно зря. Боря – из той категории людей, которые могут жить при ком-то или при чем-то. Лучше бы он был при тебе. Мне кажется, все тогда у нас всех было бы по-другому. Улыбаешься? Мол, какую легкую и наглую я себе выбрала миссию – раздать всем сестрам по серьгам… Да нет, очень грустно мне, я просто пытаюсь во всем разобраться. «Глупое занятие. Нужно спешить жить, а не разбираться», - скажешь ты. И будешь прав. Только я устала спешить.
…Кстати, если в тебя я была перманентно влюблена, то Борю любила недели две от силы. К тебе у меня было чувство ровное, сильное и постоянное, к нему – вихрь, сметающий все на своем пути. У меня просто «скулы сводило» при виде Бори. Внутри сгорая от любви, снаружи я ощущала себя какой-то медузой, меняющей формы, при этом Махинов сам был – одни руки. Он клал меня на солнце, и я исчезала в его лучах. Странное такое ощущение, оно, видимо, связано с его абсолютно божественным голосом. Какой там Басков… Когда Борька брал самую высокую ноту из трех своих октав, все мы буквально взлетали в поднебесье. Но он однажды сказал: «Басков поет и работает, а я тут при Михайлове сижу…» - это уже в преддверии конца было. Чушь, он сам этого хотел. Как бы то ни было, Боря стал «первой ласточкой», за ним потянулись «на волю» остальные…
Я долго думала, что же нас объединяло. Ведь в первозданном понятии, друзьями мы никогда не были. Почему же так долго сохранялась наша компания и наши встречи? Почему так мучителен был отход друг от друга? Что мы вообще знали друг о друге? Заключали в объятия тень, а любили мечту? Приходили неизвестно откуда, уходили неизвестно куда. Никто ничего никому не должен. Никто никому ничем не обязан. Просто собираются люди, которым вместе хорошо. Легко. Дружба – вещь тяжелая, в ней всегда бывают обязанности. Талантливо дружить, наверное, просто невозможно, слишком много быта, который раздражает. Талантливо общаться – гораздо проще. В какой-то момент произошла подмена: желаемое было принято за действительное. Такого собеседника как ты в наше время найти практически невозможно – ты давал возможность людям выговориться. Сплошь и рядом - экземпляры, которые желают слышать только себя. Но…что я тебе говорила? Большей частью витала в высоких материях. И ты с удовольствием путался в них вместе со мной. Ты помогал родиться моей-твоей истине – ненавязчиво и тактично. Ты мог в чем-то противоречить мне, но, в конечном итоге, мы всегда приходили к согласию. И это было потрясающе интересно. Как, впрочем, любой творческий процесс. А потом ко мне в гости приходил безобразно невоспитанный и грубый Галкин, мой одноклассник, и я, бия себя в грудь, лихорадочно рассказывала, как душно и тяжело мне на работе, потом про свое очередное увлечение в виде субъекта мужского пола, все заслуги которого он бросал оземь, крича, зло топая и будто бы затаптывая своими мощными «говнодавами»: «Никого нет лучше Андреева! Ни один нормальный с тобой жить не будет. Я бы вообще тебя давно убил!» Потом я эти обрывочки еще одной разбитой им в пух и прах любви собирала, раскладывала, пыталась создать прежний образ, а он все не получался, не получался, не получался. Я брала телефонную трубку и говорила: «Очередное спасибо, Галкин, хам трамвайный. Я, кажется, вылечилась». «Зови, когда понадоблюсь. Только жилетку новую прикуплю – старая не скоро высохнет». Я никогда не могла рассказать тебе об этих пустяках. Нет, нет, ты бы понял. Просто, это я – не могла. Наверное, считала это слишком большой роскошью – для себя. Не допускала я тебя к будничной ерунде. Ты мне был нужен для вещей значительных, основополагающих. Ты - базис, Галкин – надстройка, - вот и пригодился пресловутый Маркс с его проклятущим материализмом.
…Вдруг вспомнила нашу первую встречу. Мы ждали вас с Андреевым у кинотеатра. Как ты мне не понравился! Во-первых, мне, по определению, не мог понравиться студент любого другого вуза, кроме университета. Исключение составлял только мой Андреев, и этой чести он был удостоен, пройдя через массу испытаний. Во- вторых, на тебе было короткое пальто и шляпа. А я терпеть не могу, когда мужики носят шляпы в таком варианте – только с длинным черным пальто и перекинутым черным же или красным шарфом – как Чеслав Неман. Спасибо, при дальнейшем выяснении оказалось, что ты знаешь, кто это такой. Любовь к Неману привил мне давно двинутый на нем Андреев, мы буквально жили под эту орущую музыку. Аналогов Неману до сих пор не существует – это некий конгломерат джаза, рока и голоса измученной души. Помню, мы вместе искали хоть какую-то информацию о Немане в интернете, и отчаянно горевали, что ничего, совсем ничего, о нем нет? Теперь есть. Только самого его уже нет на свете. Сейчас пришла в голову мысль, что нас всех объединяло определенное помешательство на музыке – хорошей и разной, а когда оно несколько поутихло перед лицом бездарных будничных бурь, все и развалилось. «Музыкальный фон» просто придавал нашему общению еще большую глубину. Будто все мы владели некоей тайной. Мы писали стихи и песни. И сейчас, когда столько лет прошло, я абсолютно ясно понимаю, что это были талантливые песни. Их до сих поют на своих концертах известные барды. Однажды в очередной раз, услышав на концерте твою песню, без определения «рода и племени», я подошла к исполнителю и спросила: «Знаете ли вы…» Ответ был из разряда непотопляемых: «Музыка народная, слова народные…» Придраться не к чему – надо было вовремя авторские права оформлять. Кто тогда об этом думал? Если твой адрес: «музыка и песня», это все равно, что «Советский Союз», какие тут могут быть «дом и улица»… А, может, классно, что, таким образом становишься синонимом «народу»? Да нет, скорее – грустно. Печально и обидно. Драться не будем – мы люди гордые и интеллигентные. С нас не убудет...
… Ах, да, о том, что ты мне не понравился при первой нашей встрече. Насколько смешны и надуманы были мои критерии, вдребезги разбитые годами, временами, людьми, теми, что были после тебя. О каких вузах, шляпах, джазе можно говорить, когда мои начальники двух слов на нормальном русском произнести не могут, а Дибров по телевизору комментирует: «Вон-таки успел сказать…» Почему «вон-таки»? .
…А потом я попала к вам с Татьяной домой, и мне так у вас понравилось. От вас не хотелось уходить. В вашей комнате стоял такой особенный воздух теплоты, участия, открытости. Там было так уютно. Теперь ты живешь в другой квартире. Там пахнет относительным благосостоянием и тревогой. И еще котом Барсиком. В той комнате им тоже пахло. И, по-моему, это все, что эти два жилища объединяет. В этой квартире все для меня чужое. И ты.
Ты обижаешься на меня за то, что я так просто развешиваю ярлыки? Я открою тебе секрет – ведь ты – это я... Мы очень похожи. И не в горячечном бреду, а наяву мне все кажется, что это ты пишешь, ты бьешь меня по мордасам. Ты так жесток и неоспорим. Я как бы смотрю в твои глаза и вижу себя. Кстати, о глазах. Тебе никто не говорил, что они у тебя изменились? Михайлов, когда мы с тобой познакомились, у тебя были великие глаза. Выражение их постоянно менялось. Людей с аналогичным выражением глаз на свете очень мало. В твоих глазах всегда был целый мир. В нем, в этом мире, жил полный набор эмоций и чувств, которые находились в постоянном взаимодействии и движении. Глаза человека, который живет и чувствует на полную катушку, на износ, неважно, что происходит в поле его зрения в данный конкретный момент. Кажется, Северянин говорил о себе, что он – человек Вселенной. Так вот у тебя были глаза именно такого человека. Они очень долго были ТАКИМИ ГЛАЗАМИ, и я думала, что так будет всегда. Я раньше думала, что глаза, – как и голос – на всю жизнь. А потом после очередной долгой какой-то невстречи, я увидела тебя, вернее твои глаза – они были высосанные и загнанные, и рядом сидели глаза твоего нового приятеля - пустые и безмятежные – как у маразматика.
«Глаза в глаза, рука в руке, летят веселые качели», - это уже не ты…
… Кстати, я прочитала у Алданова про твои «будущие» глаза, Оказывается, они принадлежали самому Наполеону. Там так великолепно описаны эти твои глаза, и я прямо по-детски обрадовалась этому сходству, не секунды не сомневаясь, что они будут именно такими. В книжке этой – о жизни Наполеона в последние его годы на острове святой Елены. К нему рвались бесконечные гости, чтобы посмотреть на поверженного императора, а он никого не принимал, сидел на берегу маленькой чистой речушки, бросал в нее камешки, и мучился, оттого, что вся его энергия, которая его все еще захлестывала, уходит в бессмысленное это занятие. В один из таких дней он согласился все-таки принять одного маркиза-итальянца, надел на лицо маску – медленно, привычным усилием воли, стер выражение скуки и усталости – лицо его стало абсолютно неподвижным, каменным, а глаза заблестели. Тот, кто ожидал увидеть узника, встретился глазами с императором, и почтительно склонился перед ним в поклоне…
Я так долго тебя не вижу, и, когда совсем невмоготу, я начинаю возмущаться, неужели ему так хорошо и спокойно? А когда вижу тебя, то хочу кричать: «Михайлов! Балда, Михайлов! Кто там говорил: «Если этого хочет женщина, этого хочет бог?» Да, какая разница, кто. Ведь тебе благодарность будет там, в другой жизни, а, может быть, и в этой за то, что ты можешь сделать меня счастливой! Для этого и нужно-то всего – прийти, рядом сесть, поговорить… Для чего мы живем, в конце концов? Детей родили, деревья посадили, книги, пусть для себя пока, написали… Для того, чтобы сделать другого человека счастливым. Впрочем, я молчу, а ты не приходишь, рядом не садишься, и, наверное, делаешь счастливыми массу других людей. Причем здесь вообще я? Тем более что ты ж меня не приручал, я сама приручилась, значит, это, как ты теперь любишь говорить, а я ненавижу: «мои проблемы». О чем тогда вообще речь?
О том, что я думаю (прости за наглость – она не первая и не последняя в этом тексте), что пока мы были вместе, мы были мудро ведомы Богом. Именно он всех нас соединил, а нас с тобой – особенно. Именно поэтому у нас все получалось, рождались стихи и песни, мы любили друг друга, и мир вокруг был цветным. Ты вышел из этого круга: «Лира прочь, я песню спел…» Ты вошел в другой, где царит ОН, тот, кто ведом НЕ БОГОМ. У него нет музыкального слуха, ты усмехаешься, говоря об этом. Зато там много денег. И мне страшно за тебя, Михайлов, мне страшно. Я ж ведь тоже в ЕГО руках побывала…
Помнишь, однажды ты провожал меня домой, и я лихорадочно рассказывала тебе в подъезде о делах своих скорбно-рабочих, и ужасалась, абсолютно искренне, куда ж мы с тобой попали. В полуобморочном состоянии была от окружения нового нашего. От его замашек – холопско-барских, от того, как падок ОН на лесть. Я требовала, чтобы ты признал, что опустился и оскотинился, а я сумела выстоять, правда, ценой зарплаты… А ты все молчал-молчал, а потом сказал тусклым, гнилым каким-то, голосом: «Ну, допустим, если тебе от этого легче…» И я сразу успокоилась, такая дура была – ведь добилась своего, признал. А потом, позже, еще немножко поработав в этой престижной конторе, поняла, что не скурвиться там нельзя – еще чуть-чуть, я и сама стану дрянью. Однажды я случайно стала свидетельницей кульминационного момента мужских посиделок – по огромному коридору шикарно отделанного центрального офиса мчались наперегонки всадники. Роль коней исполняли сотрудники нашей славной фирмы. Он скакал верхом на своем раскрасневшимся и обливающимся потом заме. Зрелище было отвратительное. Попросту говоря, поганое было зрелище. Можно, конечно, было списать на явление непредсказуемости путей окончания мужских попоек. Но не хотелось. И тут я вспомнила, как я себя люблю. Тут же нашла себе милый подвальчик, предложив свое сотрудничество скромным людям, которых знала еще со школы. Они не были ни умны, ни талантливы, были просто порядочны. Подвал тек изо всех дыр, он разрушался на глазах, но мы все в нем будто спасались. Так, наверное, спасались от вражеских бомбежек и налетов во время войны – сидели тихо, разговаривали о всяких пустяках, и ждали, когда можно выйти на улицу. И боялись, конечно. Но вообще в андеграунде мне было здорово. Бизнес, конечно, должен был скоро рухнуть, уж очень он был мелкий, так, в конце концов, и произошло. Зато именно там я поняла, что для меня удобнее и комфортнее жить среди таких людей, а не ломать шапку перед монументальным ИМ, выполняя любую, совершенно непредсказуемую его прихоть. Мне так легче, я просто не выношу насилия, такая вот свободолюбивая натура. Конечно, я много потеряла в материальном плане… Но ты же должен помнить, что это не является самым главным в жизни. Нужно вообще, очень чутко относиться к уровню своего матблагополучия, всегда стараться не перебрать ни на йоту, держать какой-то баланс: не надо быть богатым, надо стремиться не впасть в бедность. Я поставила у себя внутри счетчик, и быстро принимаю меры, когда он зашкаливает, а сейчас вообще просто – стрелочка его тихонько опускается. Поверь мне, это совсем не страшно. Мы-то с тобой знаем, что сытый и богатый ничего не «натворит»…
Хотя на голодный желудок – тоже… Помнишь, что ты тогда натворил? Обидел меня, и даже вида не подал, что понимаешь, как предательски со мной поступил. Может, даже не подозревал об этом? В период нашей российской перестройки, когда все мы медленно и верно начали терять работу – вернее, она перестала приносить нам ожидаемый, гарантированный и размеренный достаток – когда все бросились создавать общества и товарищества, мы с тобой тоже решили, что стоит попробовать себя в реальном времени. Мы распланировали, кто и какие найдет бумаги, необходимые для «легализации» нашего общества. Договорились встретиться через несколько дней. Я не успела вовремя позаимствовать какие-то документы, появилась у тебя через неделю. Ты сообщил мне, что все уже сделано без моей помощи, бумаги уже на регистрации, и я – в пролете. Ты привел мне массу разумных доводов, да и, в конце концов, я сама была виновата, не сделала, что обещала, подвела. Я промолчала и затаила обиду. Обида была достаточно сильная, но какая-то тихая и покорная. Светлая даже. «Боже, куда нас всех несет », - и тут я думала словами из твоей песни. Вокруг кружились и падали в безумный водоворот массового разворовывания всего, что подвернется под руку друзья, знакомые и незнакомые люди, водоворот затягивал их всех в свою темную воронку, а я гуляла по берегу: было достаточно холодно, чтобы загнать меня в воду, к тому же на берегу еще кто-то оставался, и это успокаивало…
Что? Я сошла с ума? Перепутала нас местами? Это я тебя обидела, а не ты?… Возможно, возможно… Какое это теперь имеет значение, мы ведь потом опять оказались в одной лодке, которой управлял ОН. Я оказалась никудышным гребцом, но я ж ведь не раб на галерах? «Я сам дурак, мой друг дурак…» Я все еще думала тогда, что ты - это я.
ОН появился в твоей жизни, не в моей. ОН был, как и мы молод, к тому же удачлив, умен и богат. Натуральная американская модель. Мне же он напоминал гусляра из украинских сказок. Может, в одной из жизней, он им и был. Та жизнь сложилась у него не слишком удачно, в этой он пытался это дело компенсировать. Мне все время хотелось надеть на него расшитую крестом косоворотку, красные шаровары, большую соломенную шляпу и попросить его отрастить усы подлиней, чтобы потом иметь возможность за них дернуть: один – вверх, другой – вниз, – образ завершен. Но в этой жизни он был совсем другим – монстром не монстром, вождем не вождем, и не Мефистофелем, и не фанатиком, может вообще просто несчастным человеком с полным набором всех атрибутов комплекса неполноценности… Те, что с полным набором, способны на многое. В любом случае, он был безусловно талантлив и очень умен. Соорудить такую махину на пустом в общем-то месте, создать огромный капитал, собрать вокруг себя людей, которые ловят каждое его движение, каждый оттенок взгляда, малейшую смену настроения. Людей, далеко неглупых, энергичных, с фейерверками идей заставить служить себе верой и правдой - это нечасто случается. То, что его никто не любил – его никак не смущало. Ему эта любовь была не нужна, какие с нее барыши-то. А «бабки – они и в Африке – женщины» - такой лозунг я обнаружила на купюре в 100 долларов с ЕГО изображением, выданным всем женщинам фирмы на паях с вызывающе развратной орхидеей. Потому совершенно неудивительно, что я, так отчаянно сильно влюбляющаяся (впрочем, всегда – на очень короткие сроки) в каждого интересного (внешность+достаточное проявление интеллекта) мужчину, совершенно на него не среагировала. Правда, от него несло на меня таким холодом могильным - при всех умных и достаточно грамотных его речах, что мне инстинктивно всегда хотелось быть от него подальше. Как от чужого красивого мертвеца в роскошном полированном гробе, заваленным разными немыслимыми дорогими цветами и окруженным толпой истинных и лживых почитателей. Еще, толкая речи, он держал скрещенные ладони рук на своем члене, будто прикрывал срам, и это было нелепо и жалко. Хотелось оживить его, переодеть, дать в руки гусли. Но его самодовольные и уверенные, сознательно унижающие других речи не ложились на музыку, не ложились. Именно тогда я поняла, что холод могильный – не самое страшное в этом человеке, страшней всего в нем было отсутствие музыки. А это – диагноз, и это навсегда. Как нет руки или ноги у человека. И мне стало его так жалко, потекли слезы из глаз, бессилие сжало горло железными тисками, перехватило дыхание, но… Сделать было ничего нельзя. Тем более что вы все, выступающие после него после него, точно также держали руки. И ты! Пожалуйста, не держи их там больше никогда – это такое печальное зрелище. Руки…0ни ж как птицы!
Как бы то ни было, ОН тебя у меня отнял. Значит, ОН был и лучше, и интереснее меня. И умнее, конечно. Почему я пишу о нем в прошедшем времени? Ах, да, понятно… Но тогда ОН не мог быть умней и лучше. Ведь его просто не было. Его никогда не было. Все проще, и он здесь ни при чем. Просто: «Окончен бал, погасли свечи. И я опять, который вечер бреду пустынной улицей своей. И свет фонарей - как маяки красивой большой реки, но весла так далеки …» – опять ты. И совсем не нужно тебе, чтобы я тебе весла эти подала, и в лодку позвала…
Ну да ладно, обещаю тебе: больше не будет ни вечеров, ни встреч, ни моих тоскливых звонков – когда перепью…
…Bonjour, Михайлов… Я снова тебе позвонила.
Почему по-французски? Говорят, у них там все легко.
2004.