Всякое время пройдет. И всякому человеку
придется оглядываться назад, где уже нет никого.
Автовокзал областного города жил своей жизнью. Приходили и отходили рейсовые автобусы. Через широко открытые двери взад-вперед сновали пассажиры.
Никита Гаврилович подошел к льготной кассе и встал за человеком в довольно странной одежде. Голова его была повязана пушистым, цвета морской волны, шарфом, поверх которого надета черная монашеская камилавка. Из-под видавшей виды капроновой куртки до самых пят черная ряса. На ногах кроссовки “Адидас”. Через плечо, на широком ремне, объемистая сумка. В кассовое окошко человек подал деньги и назвал райцентр, куда ехал и Никита Гаврилович.
Места в автобусе оказались рядом. Никита Гаврилович внимательно стал рассматривать соседа. Его лицо было изборождено глубокими морщинами серо-землистого цвета. Реденькие седоватые усы и такая же бороденка. На Никиту Гавриловича из-под темных надбровных дуг глянули ничего не выражавшие глаза и тут же ушли в сторону. Затем человек резко повернулся и, посмотрев внимательно, сказал:
- А я вас знаю! – И тут же отвернулся.
- А я вас что-то не припоминаю. Вы чей? – спросил Никита Гаврилович.
- Меня узнать трудно. Вот и хорошо, что не узнали. Ни к чему это. Не напрягайтесь. Не стоящее это дело. Осталась одна оболочка тела, а меня уже давно нет.
- Как это нет?
- А вот так. Ехать нам около двух часов, и, если не возражаете, расскажу-ка я вам о той жизни. Ведь мы с вами в один год со службы вернулись. Вы с флота, а я с армейской. Встречались на танцах в ДК. Да и не старайтесь вы меня вспоминать!
Родился и вырос я в нашем городишке. В 1943 году пошел добровольцем в школу юнг. Попал на Соловецкие острова. Там старые монастыри порушенные и разграбленные, где и располагалась наша школа. Там я познавал азы военной науки.
Школу не окончил. Выгнали за строптивый характер. Попал в маршевую роту. После ранения - в морскую пехоту. Там старались сделать из меня человека. Насколько это удалось, судить не мне. Войну закончил в звании младшего лейтенанта, командиром взвода разведки. Все звания получал за боевые дела. В основном, за “языков”. Первых - двух немецких офицеров - притащили с дружком, и нам сразу дали младших сержантов. А потом за каждого десятого – очередное звание. Окончилась война, попросился я в Севастопольское военно-морское училище. Приняли без экзаменов. За фронтовые заслуги. Орденов и медалей полна грудь. Училище закончил нормально. Правда, был частым гостем гарнизонной гауптвахты. В звании лейтенанта флота направили в бригаду торпедных катеров стажером командира ТК. Буквально через неделю задумал покатать на боевом корабле знакомую девушку. За это списали с флота, переодев в армейскую форму, на дальнюю береговую батарею. После дежурства рвусь в город. В часть возвращался «на бровях». В конце пятидесятого года демобилизовали со службы по приказу 200 – за непригодность к службе. Доигрался.
В родном городе, куда приехал, нашлись друзья-собутыльники. Вначале отмечал приезд, а потом пошло-поехало. Родители в слезы. Женить собирались, думали, остепенюсь. И я все понимаю, но как “дружков” бросишь? Была у родителей на примете девушка. Скромная, работящая, да и лицом хороша. Мне понравилась. Отгуляли свадьбу. Я - ни-ни! Сына народили. Полюбил я ее всем сердцем. Работу хорошую нашел, деньги нормальные получал. Дом начали свой строить. Первого сына не “обмыл” - боялся сорваться. Второй сын народился. Я ни-ни… Живность завели, кур, поросенка, кошку с собакой. Все как у людей.
Умирает отец. Любил я его сильно. Выпил на поминках самую малость, с полстакана… А на 9-й день… Всю неделю отхаживала меня женушка, и ребятишки ни на шаг. Выходила родимая, но недолго я продержался. Подошло время за дом ссуду выплачивать. На житье тоже надо, ведь семья. Жена пошла работать. Крутится, как в котле: работа, дом, скотина, дети. Но не жалуется, везде успевает. Связался я с шабашниками по заготовке дров. По выходным дням подрабатывали. Бывало, загоним машину дров, и на все деньги выпивка. Ведь не будешь просить свою долю деньгами. Отказался я водку пить раз, другой. Семья у меня, говорю. “А у нас что, семей нет?” – отвечают. – “Не будешь пить – вали от нас”. Теперь домой частенько стал «на парах» приезжать. А поутру на работу - я с похмелья. Все мысли: пивка бы холодненького. Жена просит: «Бросай ты эту шабашку., сопьешься, и дети тебя совсем не видят - то на работе, то пьяный. Я тебя тоже трезвого забывать стала!» Я, паразит, все понимаю. Жалко мне ее до слез, а еще пуще ребятишек.
Бояться они меня стали. Хочу приласкать, а они к матери. Стал жену обижать: “Ты их против меня настраиваешь”. А она мне: “Сам виноват. Посмотри на себя, кому ты такой нужен?” И правда. Раньше приду домой выпивши и сразу же спать. А я выступать стал. Дальше – больше. Маму схоронил и зарядил надолго. С работы выгнали. Работал в лесу, по неделям домой не являлся. Жил в вагончике. Приеду домой, встану перед женой на колени, как пес побитый. Обмоет меня, обстирает. Плачет слезами горючими. Все- все я понимаю, а ничего с собой поделать не могу. Молчать она стала в последнее время, похудела, осунулась, только глаза прекрасные во все лицо.
В лесу мы дрова воровали с соседних делянок - надо было на что-то пить. Попались разок, но отвертелись. Другой раз замели всю нашу бригаду. “Добряк”-следователь посоветовал одному взять на себя, а то групповая светит. Тянули жребий. Досталась мне обгорелая спичка. Год в лагере, год на химии. Комендатура располагалась от родного города в 15 километрах. Жена приезжала частенько. Плакала. Дети без отца растут, сладу нет. Обниму я ее за плечики похудевшие. Прижму к себе, целую лицо ее прекрасное, глаза ясные. Комок в горле и слезы, слезы. Как она там с двумя парнями? На что живут? Одному Богу известно. “Дружки” обещали семью мою не забывать, помогать, ведь я за всех пошел чалиться. Вот мне жена и рассказала про жребий. Все спички были обгорелые, мне первому и подсунули. Приходил один “помощничек”, подкатывался, про спички рассказал. Отшила она его.
Засела у меня мыслишка в голове: приеду – рассчитаюсь. За два дня до окончания срока дали мне на два дня увольнительную. Приехал домой. Обнял подросших сыновей, чувствую, не больно рады, помалкивают. Жена захлопотала: «Сыночки-то у нас, смотри, как выросли, помощнички мои дорогие!» Назавтра вся бригада явилась с выпивкой. Встретили мы их хорошо. Жена на того глазами показала. Выпили они изрядно, я ни капли. Пошли по домам заполночь. А того гада я у калитки придержал. Закурили, спичку я на землю бросил. Подними, говорю, спичку обгорелую. Парень здоровый был, хорохорится: «Сам подними, а то…» Съездил я ему по нахальной роже, он было полез на меня, я ему под дых, он и перегнулся пополам. Пожег я все спички, и после каждой он получал припечек с присказкой – за что. «Все понял?» - «Понял!» – говорит. Наутро проводила меня жена до автобуса. Доехал я до поворота, а там попутку голосовать надо. Выходят из лесопосадки четверо друзей моих бывших. Не все, видать, совесть пропили. Во главе тот, с раскрашенной физиономией. В руках у одного пруток железный. А дороги во все стороны пусты. Ну что ж, думаю, держись, братишка, начнем с того, что с прутком. Не дал я им сгруппироваться. Пруток у меня, и все четверо лежат, асфальт нюхают. В разведке и не такое было. «Вставайте, - говорю, костюмы не пачкайте, я на вас зла не держу». Забросил пруток подальше и пошел на дорогу попутку останавливать. Оклемались дружки и опять на меня. Нож у одного сверкнул. «Убери, - говорю, нож, с ним шутки плохи, он и хозяина порешить может». Я как в воду глядел. «Нет, - отвечают, мы сначала тебя порешим, и в посадке за я… подвесим!» – « Это за что же? За то, что я за вас чалился, а вы на свободе водку жрали и к чужим женам подмазывались, спичку подгорелую подсунули? Так вы меня порешить хотите? Получайте сполна!» Выбил я ногой нож у нападавшего, ребром ладони по горлу, выключил второго надолго. Другой подобрал нож и полоснул меня по боку, увернулся я. Не сильно задел, так, царапина. Согнул я его в дугу, а нож в его руке и войди ему под сердце. Упал он на спину и обеими руками за нож. Вытащить, видать, хотел. Вот ножичек и нашел хозяина. Закатились его глаза. Дружки было деру. «Стойте,- говорю, я его не резал, он сам на меня напал, я защищался, свидетелями будете!» - «Не будем! Все на тебя свалим!» Что мне было делать? Обработал я всю троицу до полусмерти. Свалил рядом с мертвым. И вместо того, чтобы ехать в комендатуру, поехал в другую сторону.
Наверное, искали меня. Не знаю. Скитался по стране. Опустился. Стал бродягой, без прав и документов. Бывало, заберут в милицию, подержат немного и вытолкнут под небо чистое. А я его не вижу. Глаза всякой дрянью залиты. Воровал, что под руку попадется. Ходил в тряпье немыслимом. Сперва сам себе противен был, а потом привык. Были моменты просветления. Заводились деньжата. Посылал по родному адресу, благо, не забыл. Потом все реже и реже, и забыл, кто я и откуда. Зиму по теплым краям ташкентским проводил, народ там сердобольный, и покормят, и деньжат подбросят немного за работу немудреную. А лето по России мыкаюсь. Почти сорок лет провел я в скитаниях. Попался мне шнурок капроновый, белый такой, гладкий. Сделал петлю. Пора, думаю, кончать. Но все как-то не получалось. Так и носил на себе вокруг шеи. Бог от смерти не раз миловал, видать, в наказание. Тонул, замерзал, под поезд попадал. Только колеса прогремят, а я на шпалах между ними. За что? Господи! Ничего не брало. Полно молодых вокруг помирают-погибают, а я живу. Подобрали как-то меня в пустующей даче. Сгорал я от жара внутреннего. Нашлась добрая душа, в больницу устроили. Обмыли, одежонку подобрали. Вылечили. А я себя никак не могу вспомнить, кто я и откуда. Мозги в голове до куриных высохли. Сижу на больничной койке и дума: “Вот вымыли меня и вылечили, шерсть с головы и лица соскоблили, в чистое вырядили. А шнурочек при мне. Пора перед Божьими очами предстать, если примет. А скорей всего в ад. Да и там мне не место за грехи мои тяжкие, а , может, страдания?"
Верчу в руках шнурочек, петлю оглаживаю. Заходит в палату старичок-сморчок, в рясе монашеской. «Дай мне, - говорит, шнурочек, - я брючки свои подвяжу, чтобы с телесов не сползали». По голове моей теплой ладошкой оглаживает, как ребенка малого. В глаза, как в душу заглядывает, а сам шнурочек потихоньку из рук моих тянет. А мне кажется, это он из меня все грехи и страдания вытаскивает.
Увез меня святой человек на острова Соловецкие, где я когда-то в школе юнг учился, монастырь восстанавливать. Вот уже третий год я послушником обретаюсь. Память постепенно восстановилась. Документы выправили. Про дело давнее никто и не помянул. Думал, опять посадят, да нет, видать, теперь не до меня с переустройством страны. Бумага пришла о наградах моих фронтовых.
Пропил и растерял я свои ордена и медали, кровью орошенные. Да не только их, жизнь свою пропил и загубил. Старость пришла. Проездом я на родину, посмотреть на своих, а там дальше, к гробу Господню в Иерусалим, на поклон. Вернусь в монастырь, постриг приму.
Кажется, приехали. Вон Промкомбинат узнаю, улицу Солдатскую. Прощайте, Никита Гаврилович, нет, не признали вы меня. Моя старость не верит, что кому-то чужая жизнь может быть интересна, и что можно воскресить тех, которых давно уже нет.
Через два дня Никита Гаврилович уезжал обратно. И чернец-послушник тоже возвращался.
- Нашли своих? – поклонившись, спросил Никита Гаврилович.
- Землицы с родных могилок взял. Вот в мешочке на груди, ближе к сердцу. Для тех, кого любил и с кем жил в той жизни, меня нет. Землю у родного порога омыл слезами, целовал, просил прощения ночью, как тать. Не видел никого, а скорее не узнал. Да и меня признать трудно и не надо. Все-все есть жизнь, и надо нести ношу, которую она на тебя взвалила, до конца. Храни вас Бог!
Садясь в автобус, Никита Гаврилович обратил внимание на пожилую женщину. Она стояла, прижавшись к стволу привокзальной березы, в пуховом платке до глаз, с прижатыми у сердца руками…