О том, как я попал в плен в те далекие первые годы войны, рассказывать не стану, - так начал свое повествование Федор Федорович. – Речь пойдет о том, что случилось после… На ночь нашу группу из сорока человек загнали в два полуразрушенных капонира, бывшего укреп района. Усталые и изможденные после долгого перехода, голодные, мы повалились на бетонный пол. Слышны только стоны, скрежет зубовный и мат, злой русский мат – от безысходности. После контузии у меня сильно болела голова. Ныло левое плечо: немецкий конвоир ударил меня прикладом, когда я попытался поднять картофелину, брошенную в нашу группу пленных кем-то из сердобольных крестьянок, стоявших вдоль дороги. Картофелину раздавил фашистский сапог…
Мысль о побеге из плена не покидала, меня ни на минуту…Я присматривался к собратьям по несчастью, чтобы сойтись с кем-нибудь поближе, но потом подумал, что в одиночку бежать будет легче. Попадусь - так и спрос с одного, а если с кем-то – буду себя винить за то, что подвел товарища.
С этими мыслями я ползком, в полной темноте, начал обследовать помещение, в котором мы оказались. Когда я кого ни будь, задевал, в ответ слышалось: «Не лежится тебе, так твою… Замри!» Я, конечно, замирал на время, но потом опять продолжал ощупывать стены на высоту, до которой дотягивалась рука. В одном месте наткнулся металлическую дверцу. Нащупал массивные петли и рукоять. Когда нажал на нее, дверца легко отворилась, из проема пахнуло сыростью. Не раздумывая, я пролез туда и закрыл за собой дверцу.
Согнувшись, на четвереньках, касаясь руками стен, я пробирался по этому ходу. По всей вероятности, это была вентиляционная шахта. Сначала небольшой подъем, потом уклон, поворот и тупик-завал. Возвращаюсь назад и попадаю снова к своим: тот же стон и скрежет зубовный…
Блуждая в этом чертовом лабиринте, побывал, по меньшей мере, в трех тупиках-завалах. Наконец попал в проход, идущий круто вверх. Вскоре почувствовал запах гари. Добрался до отверстия, закрытого железной решеткой.
Вдруг помещение за решеткой осветил луч фонаря, послышались голоса. Я различил нескольких солдат, которые несли что-то громоздкое и продолговатое.
Засветилось еще несколько фонарей, и я спустился по проходу вниз. Наверху разжался скрежет, и на меня свалилась та самая решетка – ее, по-видимому, выломали. Следом свалилось то, что внесли солдаты… Это было человеческое тело. Не успел я освободиться от мертвяка, как прямо в руки скатилась граната: длинная рукоятка уперлась мне в живот, а боевая часть оказалась в ладонях.
Вы можете представить такую ситуацию? Меня прошиб холодный пот, страх сковал все тело. Вот, думаю, и конец моему плену, сейчас освобожусь… Но руки действовали сами по себе, они отбросили гранату в проход, в проход, за труп.
Я слышал, как она ударилась об пол. Взрыв! Сверху послышалось: «Капут! Гут! Гут!»
Сколько пришлось мне просидеть так, в полной темноте, то, впадая в забытье, то, приходя в себя, я не мог определить. Очень болели уши. Я потрогал их – они были липкими от крови. В общем, досталось мне от взрыва.
И я опять полез вверх. Через пролом скатился в помещение, где было светло до рези в глазах. Свет проникал сверху, через большой решетчатый люк. Почти все помещение заполняли какие-то тюки, кожаные чемоданы, ящики. Не слышалось никаких звуков.
Пора уносить ноги, решил я. Осмотрел себя. На мне была солдатская нижняя рубаха в темных пятнах заскорузлой крови. Солдатские брюки не первой свежести, сквозь прорехи и рванье проглядывало тело. На ступнях ног обрывки портянок. Куда в таком виде?
При помощи найденной на полу железяки сломал замки и открыл один из чемоданов. Чего там только не было! В первую очередь я надел чистейшее нижнее белье из шелка. Потом я узнал, что такое белье носили немецкие офицеры: на шелке не задерживались и не заводились вши, частые спутники войны. Мой гардероб дополнили серые брюки, шерстяные носки. Сапоги с высокими голенищами пришлись впору. Черный пиджак-китель оказался тесноват, и я его застегнул всего на две нижние пуговицы. Взял небольшой сверток, обернутый клеенкой и перетянутый резинкой. Положил его за пазуху: решил, что там, наверное, что-нибудь съестное. Найденным в чемодане большим махровым полотенцем стал обтирать лицо. Но грязь и кровь так присохли, что мне стало больно, и я бросил полотенце на пол.
В общем, прибарахлился я основательно. В таком виде и выбрался через проем прямо к дороге, по которой нескончаемым потоком бесшумно двигались колонны немецких войск и техники.
В мою сторону сразу же побежали несколько солдат. Ну, думаю, амба мне! И повалился в канаву… Очнулся от легкого покачивания – меня несли на носилках. Я открыл глаза, и солдаты поставили носилки на землю. Они смешно раскрывали рты, размахивали руками, но я их не слышал! Мне стало смешно от их кривляний, и мой рот растянулся в улыбке.
Подошел офицер, взглянул на меня и, подтянувшись, выбросил в приветствии правую руку перед собой. Его губы двигались беззвучно, и я продолжал смотреть на окружающее очумелыми глазами. Понял, конечно, что той гранатой меня опять контузило, потому и оглох. Мое лицо, руки, волосы на голове покрывала корка засохшей крови и грязи. Мелькнула мысль: лучше бы меня той гранатой убило, теперь, гады, поиздеваются…
Один из солдат подал офицеру сверток, который я прихватил с собой. Вот и провиант мой сожрут, почему-то подумал я. Но из свертка, который стал разворачивать офицер, посыпались письма, фотографии, еще какие-то бумаги...
Все упавшее тут же собрали и аккуратно сложили. Сверток оставили на носилках рядом со мной. Офицер снова вскинул руку и ушел.
Меня понесли дальше, и я заметил, что у солдат лица стали какие-то вытянутые, словно испуганные. Что же было в свертке такого, что могло их напугать?
На санитарной машине меня доставили в полевой госпиталь, положили в отдельную палатку. Санитары принесли большое корыто, раздели, посадили в него и обмыли горячей водой. Потом появились врачи. Обработали раны и ссадины, долго колдовали с моей головой и ушами. Когда промыли и прочистили уши, я стал слышать их разговор, но вида не подал. Они задавали мне вопросы, низко наклоняясь и крича в уши. Я только морщился от боли. Буду валять дурака до последнего, решил я. Ведь кроме «Хенде хох!» и «Капут!» я по-немецки не знал ни слова.
Вернувшийся слух я уже не мог скрывать. И иногда в ответ на вопросы я произносил «Вас?» мотал головой и старался придать лицу глуповатое выражение. Спал я урывками – боялся во сне по-русски заговорить. Кормили меня в том госпитале отменно. Иногда часами лежал уставившись в одну точку. Потом жестом поманю санитара, покажу ему на что-нибудь пальцем и скажу: «Вас?»
Он начинает пространно объяснять. Показывали мне фотографии из того свертка, бумаги с печатями. На все был у меня один ответ: «Вас?» Как-то принесли бумагу, чернила, ручку с пером. Я из ручки вынул перо и начал им ковырять в зубах. А бумагу измял и отправился с ней в туалет. Наблюдавшие за мной офицеры повертели пальцами у своих голов и ушли, решив, что я свихнулся.
Однажды принесли мне новое белье, офицерскую форму без знаков различия. Посадили на заднее сиденье легковой машины, дали в руки термос и сверток с едой – «Кафе, броот!» Это я понял прекрасно, но ответил неизменным, «Вас?»
Дорога шла через лес. И вдруг впереди, перекрывая нам путь, падает большая сосна. Простучали две короткие автоматные очереди, водитель и мой сопровождающий ткнулись головами в передний щиток машины…
Так я попал к белорусским партизанам. А от них однажды ночью на ПО-2 вывезли меня на большую землю. Вот там-то меня не лечили и так хорошо не кормили. И дурака валять не дали. Но все равно за немца приняли. И попал я в лагерь для военнопленных. Такое вот кино – «Свой среди чужих, чужой среди своих», И из того лагеря я убежал. А на фронт попал я легко. На вокзалах и полустанках была полная неразбериха. Эшелоны с оборудование заводов шли в тыл, на фронт двигались воинские составы. Вот в один из них я и заскочил. Сказал, что везли меня с заводом, а я на фронт решил рвануть, чтобы бить гадов.
И одели меня, и обули, и винтовку дали, и в ротный список внесли: «Езжай, доброволец, пролей кровь за матушку Россию!»