Глава 6.
Время лихое.
Ох, время лихое, боярское. То тебе Шуйские, то Бельские, то Глинские… Все норовят власть ухватить, своих уделов, да вотчин мало, всю Русь хотят прибрать к рукам - на кормление. Лютуют, друг дружку не щадят, заодно холопам головы с плеч снимают. Куда деваться простолюдину? Знай себе, рви шапку, да кланяйся ниже, спину гни, в ноги падай, а лучше и вовсе на пути боярском не попадайся! Увидал, что едут, услыхал крики скороходов: «Пади!», и прочь с дороги, уходи с улицы, схоронись от греха подальше, разбегайся народ по переулкам, да тупичкам, шлепай по грязям московским.
Грязи и впрямь великие, порой непроходимые, сором, пометом и прочими нечистотами наполненные. Лужи вечные, тут же гуси, утки и прочая живность. Грязь со временем в чернозем превращалась, на огороды ее разбирали, иначе и вовсе утонуть можно. Линии улиц неправильные, дома строились, как Бог на душу положит, где придется и как придется. Где улица широка, на площадь похожа, там дома расступились, где узка – не разъехаться, на середину вылезли. Избы – клети курные с трубой деревянной, тесом или дранью со скалой крытые, по окраинам все больше соломою. Заборы бесконечные, прерываемые лишь воротами с кровлей двускатной над иконой иль крестом медным хозяина от напастей оберегающих. Каменных строений почти и не было, а коли были, то боярские, в глубине огромных дворов – до пяти десятин, за высоким тыном. Здесь и улицы замощены, где бревнами, где фашинником, а дальше грязь несусветная. Горела Москва часто. Как взлетит петух огненный – нескоро поймаешь! Да и кроме пожаров, бед иных, как и людей лихих, хватало.
На ночь, как пробивал набат на городских башнях, улицы рогатками перекрывались. Сторожа выходили из домов близлежащих с дубьем, да трещотками. Коли что, греми трещоткой – народ на подмогу сбежится.
Ночная мгла окутывала город, ни едино оконце не светится, одни лишь факелы на крепостных стенах и башнях. Там свои стражи стоят, всю ночь перекрикиваются, от дремоты спасаясь. Час предрассветный самый тяжелый, голова сама на грудь падает, копье в землю, да на него опереться. В тишине вдруг загрохотали копыта по бревенчатой мостовой. Встрепенулись стражники – по Никольской шли лошади, прямо к башне, знать со двора бояр Трубецких кто-то выехал. Один воин с факелом вперед, двое позади с копьями наперевес. Приказ строгий – никого не выпускать до отдачи ночных часов !
- А ну стой! – Грозно выдохнул чесноком в темноту, навстречу приближающимся бледным теням.
- Прочь пошел! Не видишь, великий князь едет? Открывай ворота! – Верховой пнул сапогом выскочившего вперед стражника, кистень просвистел в воздухе, да мимо. Повезло. Двое других бросились со всех ног отворять тяжелые створки. Упавший, лежа на земле, сосчитал - пятеро в кафтанах атласных белых, шапки у всех лихо на бок заломлены, один из них великий князь… Который? Двое спереди, двое сзади…
- Тот, что в середке! Ростом повыше всех будет. – Догадался служивый.
За ними еще человек десять проскакало, оружием позвякивая. То, холопы боевые. Охраняют.
- На охоту что ль? Так ни псарей, ни псов не видно, ни сокольников, ни птиц. Озорничать что ль? По девкам? Ну, дело молодое, известное. А князь великий молод, да норовист. Глядишь и вовсе конями бы затоптали... – Подумал стражник, но без осуждения.
Скрипнули ворота, выпуская всадников из Кремля, прогрохотали копыта по мосту через ров, лошади фыркнули на прощанье и растаяли в ночной мгле Китай-города.
- Ох, ты, Господи! – Перекрестились стражники, створки закрывая. – Пронесло!
Верховые ехали дальше. В рогатки, улицу перегородившие, было уперлись. Кони легко перенесли через преграду. Сторож только рот открыл для крику – опередили. Свистнул кистень, голова, как орех треснула. Захрипел старик предсмертно, да навзничь опрокинулся. Грехом больше, грехом меньше! Кому надо пусть считает. Потянулись заборы длинные, верховые всматривались, что там за ними виднеется:
- Чей дом?
- Да разве разглядишь во тьме!
- Хоромы большие, знать боярские! – Переговаривались между собой.
- Раз боярские, да незнакомые, знамо, девки нами не топтаные. Ну, великий князь, почнем ломать что ль?
- Ломай! – Отозвался повелительно.
- Круши забор! – Это уже холопами кто-то командовал. – Крик поднимется, хозяин с дворней лютовать вздумает, так охолодите их. Гости к ним хоть и ночные, незваные, да знатные. Честь великая! Ломай!
Светать начинало. Забор обрушив, ворвались на женскую половину терема. Белели рубахи девичьи, крики и мольбы о пощаде раззадоривали, глава тяжелела, глаза кровью дурной наливались, видя страх неподдельный. Словно воронье кидались на них. Терзали. Выхватил Иоанн из стайки испуганной сбившейся, самую сочную, грудастую девку, волосом потемнее, как лошадь выбирал в масть гнедую, рыжую, сотоварищи помогали, дышали напряженно, блудно, богомерзко, рвали рубаху на куски, навзничь запрокидывали. И мучил тело молодое девичье великий князь, сжимал со всей силы груди упругие, большие словно ядра пушечные, кричала девка от боли благим матом, а Иоанн пядь запускал в волосы словно гриву лошадиную на кулак наматывал, лицом к себе оборотить норовил.
- Очи открой! – Приказывал. Насиловал быстро, жестоко, словно наслаждаясь страданиями. Да чего греха-то таить, наслаждался истинно. – Взор не отводи! Кричи громче, блудница вавилонская! – Шипел по-змеиному, взором и телом вторгаясь в глубину души и плоти женской. Сопротивление злило, крики будоражили, захлебывался яростью – терзать, терзать, терзать подлую… Кого ж она ему так напоминала? Почему на нее взор великокняжеский пал? Что-то смутное, запретное поднималось в душе, оттого остервенение безумное охватывало всего. Терзать, подлую!
Покончив с ней, чувствовал, как злость отвращением сменялась. Словно ошпаренный соскочил с распятой девки. Вроде и стыд жег за содеянное, да разве самому себе признаешься? Нет! Вновь злоба возвращалась. На нее же первую, разлегшуюся срамно и блудно, словно сама напоказ выставилась, а не силой принудили.
- Девки подлые на потеху нам, князьям да боярам! – подавал голос Федька Оболенский, свою жертву опрокидывая.
- Для виду кричат, да отпор чинить пытаются. Небось, в святую ночь Рождества Предтечи сами растления блудного жаждут и предаются ему со всеми. – Кивал головой Ванька Дорогобужский.
- Что нам! Мы и боярыню уломаем, да разложим, как девку подлую, коль надобно будет! – Хвастливо отозвался Мишка Трубецкой.
- Кому надобно будет? – Грозно сверкнул глазами Иоанн. – А воля великокняжеская?
- Тебе, великий князь! – Смутившись, все опускали головы, рты девкам рукой затыкали, чтоб тише стало, чтоб слушать не мешали.
- То-то! Заканчивай! – Приказал.
Девка им снасилованная очнулась. Лежала обнаженная, одними волосами растрепанными прикрытая, лишь голову приподняла. Голос слабый вдруг послышался. Иоанн вздрогнул, к ней повернулся:
- Что доволен, великий князь, позором да поруганьем?
- Молчи! – Вскипел Иоанн. – Убью! – Рука сама за ножом потянулась.
Усмехнулась губами кровавыми искусанными, прошептала чуть слышно:
- А по мне, что убьешь, что самой в пору топиться.
- Так сдохни сразу! – Взъярился великий князь, выхватывая нож и всаживая ей в грудь. Еще раз, еще, еще… Кровь брызгала во все стороны, кропя багряными каплями белый кафтан великокняжеский, лицо, заливала руки. Девка уже давно не дышала, а Иоанн продолжал исступленно кромсать ее тело. Все притихли. Только откуда-то из угла доносилось чье-то тонкое завывание или повизгивание. Сквозь пелену кровавую картина ему вдруг страшная привиделась: будто не девка перед ним лежала сейчас, а мать, молодая совсем, как тогда, под Ванькой Овчиной. Великий князь отшвырнул нож в сторону, шатаясь, пошел прочь, лицо, кровь залитое, руками закрыл. Остальные за ним потянулись тихонько.
На дворе хозяин дома, да дворня его. Как были в одном исподнем. На шум выскочили, оружие да дубье похватав, да налетели на холопов, охранявших великого князя со товарищами. Те и охолодили защитничков. А как самого Иоанна узрели, боярин первым, а за ним и дворня, разом на землю повалились, лицом вниз. Чей двор был, так и не ясно. Да и не до того было. Иоанна под руки вывели, водой лицо и руки запачканные кровью умыли, чистым рушником вытерли, в седло посадили и обратно, в Кремль.
У самых ворот Никольских, великий князь вдруг словно опомнился:
- Не хочу обратно!
- А куда желаешь? – Услужливо подвернулся Мишка Трубецкой.
Иоанн в лица товарищей всматривался. На Мстиславском остановился:
- К тебе, Ваня поскачем!
- А не спохватятся? – Встрял Оболенский.
- Во дворец вернешься – словно чужое всё, мутно на душе, досадно, обида гложет! – Пробормотал Иоанн, замотав головой. – Не хочу!
- Поедем ко мне! Матушка будет рада. – Мстиславский коня уже разворачивал. – По Можайской дороге поскачем, на реке отдохнем, искупаемся. Возьми кафтан мой, великий князь, поменяемся, - протянул одежду, - а твой застираем после.
- Рукава коротки, а в плечах самый раз! – Усмехнулся Иоанн, надевая кафтан. Другой, кровью испачканный, Мстиславский холопам отдал.
- Поводья держать сподручнее. – Нашелся Трубецкой.
- И то верно! А от тебя, Иван, - Мстиславскому, - на охоту поедем. Холопа пошлите, пущай к завтрашнему в Хорошово ловчих, псарей, да сокольников вышлют. Луга там неподалеку. Охота знатная. Зайца погоняем, да птиц поднимем.
Помчались стрелой, благо рогатки убрали уже с улиц. Щеки огнем горят, удаль недобрая из глаз так и брызжет. Четверо в кафтанах белых атласных, опушки меховые, соболиные, жгуты и ремни серебром – золотом отливают, ножи на поясах в дорогих оправах с самоцветами, все сверкает, в солнечных лучах переливается, один лишь Ванька Мстиславский в рубахе нательной. За ними холопы в черном, шапки на глаза надвинуты, лица суровые, в руках копья, на боку сабли звякают, за спиной луки и саадаки со стрелами оперенными. Народ в стороны шарахался, разбегались куда глаза глядят. Затопчут и не моргнут даже!
Из города вылетели, а там красотища – река петляет, а вместе с ней дорога вьется сквозь рощи липовые, то к плесам спускается, то на кручи вздыматься заставляет, через луга к рощам сосновым, от них к дикому лесу, через ручьи и овраги, вновь выносит на берег реки.
Собрались сироты вкруг великого князя. Сам сирота и другие с ним. Ванька Дорогобужский, на три года старше – отец с дедом вместе погибли, мать его, Мария Васильевна, сродственница дядьки Челяднина, Мишка Трубецкой, сын покойного князя Богдана, Ванька Мстиславский, тоже отца пять лет назад схоронил, да Федька Оболенский – сын покойного полюбовника материного князя Ивана Овчины. Вспомнилось Иоанну, как просили его.
- Прими сирот, великий князь. – Склонилась в поклоне земном княгиня Мария Васильевна Дорогобужская, вперед двух молодцев вытолкнула. – Старшенький – мой, князюшка Иван Иванович. Отец его с дедом под Казанью головы сложили еще при батюшке твоем, великом князе Василии. А второй – князя Ивана Овчины Телепнева Оболенского сынок, Феодор. – Голос совсем тихий стал, почти шептала. – Проклятущие Шуйские казнили отца его. По оговору людскому, да по злобе своей. Ведь и тебе, великий князь, не сладко при них жилось?
Иоанн задумался. Вспомнил ту ночь, темную, морозную, когда ворвались в одриню детскую Шуйские со страшной вестью о материной кончине. Оболенского во всем винили… Поверил им, а как иначе? Сам зол на него был! Не любил он князя Ивана. За мать отмстить хотел. Со злости и приказал псам отдать на кормление. Помутилось тогда в голове от страха, от горя сиротства осознанного. Страшно одиноко стало. Одни бороды вокруг всклокоченные, тенями мечутся во всполохах факелов. Шуйские, Шуйские, вокруг одни Шуйские. Князя Василия Немого – старшего из братьев Господь быстро прибрал. Иван Шуйский за него остался. Приходил часто к княжичу… Нет, не обижал… Страха от него не было. Сидел подолгу, на отцов одр улегшись, молчал, думы думал. Усмехался в бороду на вопросы детские, головой кивал, мол, воля твоя, великий князь, на все… Только где она, воля-то была? Послушали ли его, когда Воронцова за измену, кому только - им, вестимо, смертным боем били, из палат на правеж вытаскивали. Ни его не слушали, ни митрополита. Кричал ведь им:
- Не трогайте! Я - великий князь. Приказываю!
Младший из Шуйских, князь Андрей Михайлович, изменщик главный, глянул, как на котенка нашкодившего, оттолкнул в сторону. Кричал, ох, как кричал Воронцов, руки тянул к Иоанну, к митрополиту, защиты просил. От крика сердце замирало. Митрополит посох поднял, крикнул:
- Стойте, чада мои! Бога вспомните!
Шуйский в ответ ощерился зло, саблю наполовину выдернул из ножен, митрополит отшатнулся, крестным знамением себя осеняя, и замолчал. Князь Андрей с лязгом загнал клинок обратно, приказал холопам:
- Рот заткните Воронцову и тащите отсель.
Волокли по полу, били в кровь, с хрустом. Иоанн бросился к митрополиту, тот словно крылом укрыл широким рукавом рясы, гладил вздрагивающую от рыданий спину. Утешал.
- Спаси его, отче! – Просил помощи у владыки юный великий князь. Молчал митрополит всея Руси униженный непочтительностью паствы христианской. Шептал про себя:
- Словно язычники дикие… прости их, Господи, не ведают, что творят. Да при малом великом князе-то…
Не забыл Иоанн, сколь страху натерпелся, немощь митрополичью вспомнил, грусть и боль в его глазах, князя Ивана Шуйского развалившегося, крики Воронцова, взгляд князя Андрея, словно арапником ожегший, Оболенского собакам скормленного… Пришел, наконец, и Шуйских черед. За Василием Немым, Иван от болезни тяжелой на тот свет отправился, а Андрея – псам! Попался таки он Иоанну, когда тот, окруженный верными псарями на охоту собирался:
- Туда же! Тимелих разберется, кто виновен из них. Скорми… его собакам! – Ткнул пальцем на Андрея Шуйского старшему из псарей.
- В миг, великий князь. – Быстро поклонился юноше бородатый псарь и, разгибаясь, тут же мощным ударом в подбородок вышиб сознание из Шуйского. Подхватили обессилевшего, понесли, на ходу одежду богатую срывая.
Глянул исподлобья Иоанн на мальчишку перед ним стоявшего. Ростом пониже, зато в плечах широк. Как и отец его. На мгновение всплыла в памяти иная картина – мать обнаженная, задыхающаяся под грузным мужским телом – отца того, что ныне перед ним стоит. Всколыхнулась было злоба с непонятным томленьем в чреслах, стыдно стало самому. Отогнал мысли срамные, словно муху назойливую.
- Пусть кравчим моим будет! Прежде меня все пробует. Шуйских нет ныне, да худого из любой чаши ждать можно. – Произнес громко.
Помнил все Иоанн, вот и сейчас девка загубленная, на мать похожая, опять перед глазами встала. Скверно, ох и скверно, на душе. Стыд и злость на себя пурпуром отсвечивали сквозь юный пушок. Подставлял лицо ветру, свистящему в ушах. Охолодить бы… покаяться… в монастырь, аль в церковь, к иконам упасть… Срамно живем, книги читать совсем забросил, забавы одни на уме, да и эти… прельщают токмо. В Кремль возвратимся, выгоню всех. К митрополиту загляну, давно по душам с ним не говорили, еще книг попрошу, сяду вновь за мудрость святую и житейскую. А этих… выгоню, токмо Ваньку оставлю.
За Мстиславского тоже мать просила, княгиня Настасья Петровна, дочь казанского царевича Петра, который, приняв веру православную, женился на родной тетке Иоанна - Евдокии. Мстиславскую юный великий князь хорошо помнил – при матери Елене Васильевне Глинской всегда рядом была Настасья, при всех столах и приемах праздничных первой особою. Да и ему самому сестрой двоюродной приходилась, а сын ее – племянником, хоть и чуть старше своего дяди. Ваньку Мстиславского Иоанн кравчим сделал сперва, а чуть погодя и спальником.
Так и собралась сиротская дружина - безотцовщина. Ни тебе отеческого благословения, ни строгого наказа. Дядья Глинские волю полную давали. Отказа ни в чем, ни в питье, ни в забавах. От медов кружилась голова, к ухарству тянуло, удаль молодецкая выхода требовала, плоть юная подзуживала.
- Едем девок мять!
Лукавил после царь Иоанн Васильевич, когда недругу и изменнику своему князю Андрею Курбскому ответ сочинял, мол, «натерпелись мы лишений и в одежде и в пище. Ни в чем воли не было, но все делали не по своей воле, и не так, как обычно дети поступают… Сколько раз мне и поесть не давали вовремя!» Это в великокняжеском-то дворце, где последний конюх будет и сыт и пьян? Это в компании товарищей своих не доедал юный великий князь? Ох и лукавил же…
По ночам вздрагивал, от любого шороха просыпался. Глаза не открывал, осматривался по сторонам сквозь щелочку ресниц. Косил налево, направо. Рядом Мстиславский спал, чуть поодаль, прямо на полу, Трубецкой, аки младенец в клубок свернувшись, за ним Дорогобужский похрапывал на спине, широко руки раскинув, еще дальше, Оболенский – кулак под голову и перевернувшись плашмя на живот.
- Верны ли мне, как псы? Али умышляют что? – Скосил глаз на спящего Мстиславского. – Этот самый верный. И голоса никогда против не подаст, и в забавах за спиной всегда, даже на девок не дюже охоч. Как-то сотоварищи насмехаться вздумали, так он ответил: «Девки от меня не денутся, а за великого князя я головой отвечаю!» Понравился ответ Иоанну. Вспомнилось, как кричал Воронцов, из палат выволакиваемый: «Не верь никому, великий князь!»
- Не верь никому! – Прошептал про себя. – Кто в смерти матери повинен? Оболенский? Шуйские? Бельские? А может дядья Глинские? – Мысль крамольная о родственниках промелькнула. Ведь недаром мать вывела всех иных дядьев – единородных братьев отца моего… одних лишь Старицких, вдову с сыном, пожалела, в подвалы заперла… а он, Иоанн, и вовсе с них опалу снял, приказал выпустить. Все единого хотели, на трон отцовский сесть. На мой трон! Может и Глинские туда же? Не верь никому! Брата бы в помощь, да слаб умом Георгий… Хотя… - Опять вспомнил братьев Васильевых. За что, Господи, оставляешь меня в одиночестве, средь недругов одних? Все ждут чего-то, глаза прячут, тенями вокруг кружатся. Где сыскать тех, кто во век предан будет? Не по родству, не по местничеству, не по роду боярскому или подлому, а по-собачьи преданно? Аки Тимелих буду над ними выситься! Аз воздвигну на всех зло! Ложь, крамолу, измену грызть должны они клыками крепкими, метлой поганой кости обглоданные выметать прочь, на Поганое болото, в костер, в огонь очищающий. – Слова псалма вспомнились. - Да падут недруги от замыслов своих!
- Где сворачивать-то помнишь? – Прервал мысли тяжелые громкий голос Трубецкого вопрошавшего Ваньку, что скакал впереди всех, путь указывая.
- Скоро дубок будет с гранью , подле него яма с каменьями. Там и свернем к угодьям нашим. – Отозвался Мстиславский.
Село Хвили на Москве-реке, разлеглось в самом устье речки Хвилки. Под селом был пруд, а в селе церковь. Вблизи храма начинался забор – вотчина боярская. Из-за тына хоромы высились. Неподалеку жались друг к другу два десятка крестьянских домов.
- Слава Богу, вот и церковь, куда душа за покаянием просится. – Подумал Иоанн на скаку.
Ворота предусмотрительно распахнулись, пропуская знатных гостей. Видать, проворен приказчик вотчинный, углядел издалека. У самого крыльца остановились, люди дворовые выскочили, поводья приняли, спины согнули, подставили, чтоб княжичам сподручнее было на землю спуститься. На крыльцо уже спешила встревоженная княгиня Настасья Петровна. Кланялась низко Иоанну.
- Здрав будь великий князь, спасибо Бог за честь, что оказал нам. Пройди в хоромы, да в горницу, не побрезгуй, отведай хлеба-соли. Аль отдохнуть с пути-дороги желаешь? Самую большую одрину тебе приготовили. Возлежи на пуху лебяжьем.
- И ты будь здрава боярыня. - Кивнул Иоанн. – За хлеб-соль благодарю, токмо прежде скажи, как к храму пройти? – Пробурчал в ответ, все о своем думал.
- Да за забором прям, через задний двор, через сад, рукой подать – Покрова Пресвятой Богородицы с приделом святой Анны, словно в честь бабушки твоей.
Иоанн поморщился. Недолюбливал старуху. Голову задрал, так, что шапка чуть не свалилась, успел нахлобучить глубже, на верх смотрел, на третий ярус хором.
- Вона, туда хочу подняться!
- В повалушу ? – Удивилась боярыня. – Там почивать хочешь?
- Окон много, видно все. Поднимусь сперва, обозреть хочу вотчину вашу.
- Ты уж, извини, Иоанн Васильевич, муж мой покойный строил, да не успел до конца, Бог прибрал.
- Знаю! Все мы тут сироты собрались.
Поднимался на самый верх. За ним остальные. Хоть и не хотелось, да пришлось. Осмотрелся по сторонам великий князь. С высоты вся красота окрестная видна была, как на ладони. Прямо под ними расстилалась во всю ширину Москва-река, левее Хвилка изгибалась, исчезая в зелени лесов. Княгиня Настасья, тяжело дыша – запыхалась, поясняла, рукой показывала:
- Отсюда вправо и до Кобыльего оврага земля пашенная 97 четвертей , половина под перелогом . В пашне черный прудок имеется. За оврагом лес на две версты, по берегам речным сено косим. В год 400 копен набирается. Влево посмотришь, великий князь, увидишь деревню Гусареву, пара дворов всего, за ней осинник, да березник, еще подале, перед липовой рощей, иная деревня - Ипское, в три двора. От речки Хвилки большой пруд отгорожен, на берегу изба Ивашки Иванова видна с пашней в полчетверика. По ту сторону Хвилки, не видать отсюда, еще одна деревня Мазилово. Да и по округе восемь пустошей .
- Рыба-то есть в пруду? – Неожиданно спросил Иоанн.
- Щука, окуни, плотица, головли. – Подумав, добавила. – А в черном пруду караси водятся.
- Прикажи изловить свежей, пока обедню отстоим. Поститься будем нынче. – Трубецкой переглянулся с Оболенским и Дорогобужским разочарованно.
- Спать здесь не буду. Окон много. Не люблю. Одриню путь ту приготовят, где оконца малые.
- Все исполним, великий князь. – Поклонилась княгиня.
- Сперва в храм. Попа зовите. Пусть обедню служит, а после и за трапезу не грех.
У остальных животы сводило, бурчало от голода громко, но покорно пошли вниз за великим князем.
На дворе еще раз осмотрелся – забор маловат, да примыкают к нему разные обиходные клети – поварня, погреб с надпогребицей, ледник с амбарцем, житница, солодовня, конюшня, денник для лошадей, сенница, скотник, три избы людские, подле ворот еще две избы - схожая и сторожевая, в любом месте перемахнуть легко. Вдруг испуг охватил – далеко от Москвы забрались, а друзей-то всего четверо, да холопов с десяток.
- Много ль дворовых у тебя, княгиня?
- Десятка три наберется, Иоанн Васильевич.
- Пищали есть? – Это уже Ване Мстиславскому.
- Имелись. У батюшки покойного.
- Прикажи выдать. Иван, глянь сам, хоть ты и спальник мой, но здесь за хозяина ныне – тебе оружием и сторожей ведать. Пусть дворовых пищалями наделят, да охраняют нас крепко вместе с холопами нашими. По всему забору расставь и на ворота особо. А за хоромами что говоришь? – Это княгине.
- Сад, Иоанн Васильевич, да мыльня с прудом малым. Посмотреть хочешь?
- После. Попа вызвали?
- Все равно через сад идти, а отец Афанасий уже в церкви ожидает.
- Тогда идем!
Хорошо в храме, и бревна еще не потемнели от времени и сам словно изнутри светиться, духом святым ладанным, да свечным от иконостаса веет. Спокойно, уютно на душе стало. Иоанн перед самым аналоем встал, перекрестился не единожды, каждый раз кланяясь низко. Сотоварищи в нескольких шагах позади. За их спинами и княгиня несколько раз мелко – мелко лоб осенила. Бабка-просвирня испуганной мышью мелькнула, всем свечи подала.
Врата отворились, поп местный вышел. Невысокий, с брюшком, борода седая, глаза ясные, морщинками окружены. Поклонился всем, Иоанну отдельно. Заговорил плавно, но голос вздрагивал, волнение выдавал.
- Дозволь начинать, великий князь?
- Обожди, отец. Исповедаться хочу сперва.
- Как прикажешь, Иоанн Васильевич. – Священник спустился, подошел, встал рядом, обдал запахом домашним хлебным, да луковым.
- Скажи, отец, что есть грех? – Вскинул взор, прямо в глаза посмотрел.
- Грех, сын мой, есмь ложь самому Богу, ближнему и самому себе. – Поп не смутился, ответил сразу, не раздумывая.
- А покаяние?
- А покаяние, есмь поворот от лжи в своих делах к истине Света Божьего, к тому, как выглядят дела твои в очах Его.
- Скажи, отчего люди зло творят?
- По неведению или по греховной слабости, сын мой. – Развел руками поп.
- По греховной слабости… - Иоанн повторил за ним. – В чем она?
- В отрицании Истины Божьей. Не могут в слепоте своей люди грешные отличить, что есмь зло, а что добро, сиречь Истина. А после и вовсе им думается, что самим дозволено решать. Грех от того грехом им не видится. Зло творит человече, а ищет в нем блага для себя. Оттого не кается в содеянном, ибо слеп душой. А слепота от дьявола. Учил нас Апостол, что пребывая в грехе, душу свою погружаем в скорбь и печаль, ибо сам Господь о том печалится.
- Прими покаяние мое, отец, ибо согрешил я ныне прелюбодеянием и убийством. – Произнес Иоанн еле слышно и опустился на колени.
Священник растерялся слегка и пробормотал:
- Если исповедуем, то Он, будучи верен и праведен, простит нам грехи наши и очистит нас от всякой неправды. – Вздохнул. – Прочти молитву покаянную, сын мой.
Склонил голову Иоанн, зашептал горячо, истово:
- Господи, согрешившим на небо и пред Тобою! Прими обращение и покаяние мое, прими мое стенание и слезы, прими покаяние меня грешного, прими рыдание и вопль даже до смерти. Прими окаянного, жившего бесстыдно: прими, Человеколюбие, зело прогневавших Тя: прими нас, Владыко, проведших всю жизнь в распутстве, во всяком лукавстве и нечистоте: прими нас, Господи Боже, преступивших заповеди Твоя: прими нас, Владыко, недостойных рабов Твоих, и не воздай нам по делам рук наших. Исповедаем Тебе, Владыко, яко по грехам нашим не достойны даже воззреть на солнце сие, несть ни едино таково злодеяние, его же не совершили мы окаянные. Но прими меня, Господи, яко же блудного сына, прими яко же разбойника, прими яко же блудницу и мытаря. Господи, обрати! Господи, вразуми и не прогневайся, но буди милостив ко грехам! Господи, Ты еси Бог, и мы люди Твои. Помилуй, Милосердный, помилуй, Блаженый, помилуй, Долготерпеливый. Язык наш явися яко же меч остр, направлен против ближнего, очи наши исторгают пламень, руки наши полны крови, ноги наши скоры на совершение зла, уста наша осквернены злословием. Воистину неправедные дела наши дошли даже до небес, любостяжание превыси облака, грехи наши - суть непростительна, преступления наши не имут извинения, прегрешения наши - суть неисправима, и се, земля не может понести наших злодеянии. Тем же, Господи, нужду имамы в милосердии Твоем. Помилуй, Господи, творение рук Твоих. Се, взываем к милосердию Твоему: не лиши нас помощи Твоея, ниспошли нам недостойным милость Твою, даруй нам грешным заступление Твое, яви нам лице Твое, и спасемся. – Замолчал, голову на грудь уронив.
Отец Афанасий покрыл главу великокняжескую епитрахалью, возложил руку сверху и заговорил сам, прикрыв глаза:
- Исповедую аз многогрешный Иоанн Господу Богу и Спасу нашему Иисусу Христу и тебе, честный Отче, вся согрешения моя и вся злая моя дела, я же содеял во все дни жизни моей, я же помыслил даже до сего дне. Прости мя, честный Отче! – Помедлил немного и продолжил. - Согрешил: убийством немилосердным, гневом, оскорблением, раздражением и осмеянием, непримирением, враждой и ненавистью. Прости мя, честный Отче! Согрешил: невоздержанием душевных и телесных чувств, нечистотою душевною и телесною, пристрастием, сладострастием, нескромным воззрением на жен. Прости мя, честный Отче! Согрешил: пленением ума и окаменением сердца; непонуждением себя на всякое доброе дело. Прости мя, честный Отче! Согрешил: унынием, малодушием, нетерпением, ропотом, отчаянием в спасении, неимением надежды на милосердие Божие, бесчувствием, невежеством, наглостью, бесстыдством. Прости мя, честный Отче! Согрешил: словом, помышлением и всеми моими чувствами: зрением, слухом, обонянием, вкусом, осязанием, — волею или неволею, ведением или неведением, в разуме и неразумии, и не перечислить всех грехов моих по множеству их. Но во всех сих, так и в неизреченных по забвению, раскаиваюсь и жалею, и впредь с помощью Божией обещаюсь блюсти. Ты же, честный Отче, прости мя и разреши от всех сих и помолись о мне грешном, а в оный Судный день засвидетельствуй пред Богом об исповеданных мною грехах. Аминь.
Отец Афанасий закончил, снял епитрахиль с головы великого князя, дал приложится к Евангелию Святому и к кресту.
- Давай теперь вместе помолимся. Повторяй за мной, сын мой! Как слабому и вовсе бессильному самому по себе на дела благия, смиренно со слезами молю Тебя, Господи, Спасителю мой, помози мне утвердиться в моем намерении: жить прочее время жизни для Тебя, возлюбленного Бога моего, богоугодно, а прошедшие согрешения моя прости милосердием Твоим и разреши от всех моих, сказанных пред Тобою грехов, яко благий Человеколюбец. Так же смиренно молю Тебя, Пресвятая Богородице, и вас, Небесные Силы и все угодники Божии, помогите мне исправить мою жизнь.
- Господи помилуй! Господи помилуй! Господи помилуй! Аминь!
Обедню отстояли. Поп Афанасий служил долго, все по чину каноническому совершал. Иоанн молился истово, как встал на колени перед исповедью, так и не поднимался до самого причастия, надолго лбом приникал к полу дощатому, словно засыпал. Потом разгибался, крестился широко, шептал слова молитвенные, повторял за попом.
Выходя из храма, подозвал к себе отца Афанасия. Понравился поп Иоанну.
- Давно случишь здесь, отче?
- Почитай, второй десяток, великий князь. Как почивший благодетель князь Федор Михайлович построил сию храмину, так и я службу правлю.
- Хорошо у тебя здесь… - Покачал головой княжич.
- Пресвятая Богородица над нами свой Покров раскинула. – Поп воздел к небу руки. – Хвала ей, да другой заступнице нашей, Святой Анне.
- Эй, - сотоварищам, в стороне нетерпеливо ожидавшим, бросил, - у кого какая деньга есть? Давайте всё! – Подошли ближе, вытащили монеты, у кого что было, отдали Иоанну. – На, возьми вклад. – Протянул священнику. – Поминай душу невинно загубленную.
- Спаси, Господи! – Принял поп деньги. Закрестился, кланялся низко. – За чью душу-то молиться?
- Не знаю, отче. – Опустил голову сокрушенно. – Просто, за рабу Божию…
Трапезничали поздно и скромно. От медов Иоанн отказался и другим не позволил.
- Квас и воду пейте! – Сказал, словно отрезал.
Переглянулись дружки, вздохнули, да разве против воли великокняжеской пойдешь…
На стене Иоанн саблю богатырскую приметил. Подошел рассмотреть.
- Отцова! – Пояснил Иван Мстиславский. Снял, протянул Иоанну. Тот вытянул клинок, прочитал надпись: «сабля княж Федора Михайловича Мстиславского». – Еще не по-нашему что-то писано…
- По-арабски, что сделана Абдулом Али уроженцем кашемировским. – Подсказал Иван.
- Знатная сабля. – Вмешался Дорогобужский. – Такой только головы рубить. Как кочаны капустные отлетать будут.
- Кому рубить-то собрался? – Неожиданно спросил великий князь. Встрявшему в глаза посмотрел с усмешкой недоброй.
- Тык…, - растерялся Дорогобужский, - басурманам, да изменникам твоим, Иоанн Васильевич.
- Верно! – Кивнул великий князь, вогнал клинок в ножны, бережно подал саблю Мстиславскому. – Храни ее, Ваня. Пригодится она.
С утра на охоту помчались. Целый день тешились, на Хорошевских лугах орлаков соколами гоняли. Снова ветер свистел в ушах, собаки заливались по следу, зайца учуяв, улюлюкали удалые сокольничие, да ловчие. Эх, и благодать-то какая! Легко на душе, исповедью очищенной, солнцем освещенной, ветром освеженной.
В селе Хорошеве, вотчине великокняжеской, трапезничали, свежей зайчатиной лакомились, медами ставлеными запивали. Хотел было великий князь отказаться, одной водицы испить, да передумал, давай, напоследок. Вернусь в палаты и… Под вечер, уставшие, но довольные и хмельные в Москву возвращались. Стемнело вовсе. Мишка Трубецкой с Оболенским подзадоривали, неймется им все:
- К девкам заглянем, великий князь?
Иоанн отмалчивался поначалу, головой мотал несогласно, но хмель разбирал, подзуживал, словно бес. Уговорили. Махнул рукой, мол, давайте. А те и рады. Вновь забор чей-то сломан у моста через Неглинку. Девки врассыпную. Да куда там… Убежишь ли далеко в рубахах полотняных, да спросонья, да с перепуга великого, когда ноги подкашиваются.
Мишка Трубецкой одну поймал за волосы, обратно тащит. Федька Оболенский – другую. Ванька Дорогобужский – третью. Лишь Иван Мстиславский с места не тронулся, подле великого князя стоять остался. Дрожь проняла Иоанна. А этим, хоть бы хны! Знай себе на девок покрикивают: «Замолчи, дура, а то…». Мишка и вовсе нож выхватил, своей к горлу приставил. Девки воют вполголоса, и волосам, на кулак намотанным, больно, и страх перед поруганием предстоящим велик.
- Выбирай, Иоанн Васильевич! – Оболенский вытолкнул вперед свою. Золотоволосая, щеки конопушками забрызганы, а глаза… глаза-то – синь озерная, бездонная. Слезы текут ручьями. Губа нижняя дрожит мелко-мелко. То ли пощады просит девка, то ли молится. Не разберешь.
- Иль с этой почнем? – Трубецкой другую перед великим князем выставил, дернул сильно за волосы льняные, так что шея девичья лебединая изогнулась, а слезы брызнули из глаз.
- А моя хуже что ль? – Встрял Дорогобужский, подтаскивая свою жертву. Она и идти-то не могла, упала, так он волоком по земле тащил – вон вся рубаха в грязи. – Не смотри, великий князь, что измарана. Все одно заголять. Зато телесами красна и дородна. – И прикрикнул на девку. – Вставай что ль, хвать валяться в ногах! Не на молитве, чай! На потребу взяли.
Иоанн ишь мельком взглянул на нее и опять к синеокой взор обратил.
Переглянулись молодцы. Смекнули.
- Давай, Федька, свою раскладывай! – Распорядился Трубецкой. – Мы с Ванькой подсобим тебе. Эй, Мстиславский, чего копной встал? Держи-ка покуда! – Швырнул свою девку прямо в объятья князя Ивана. Тот от неожиданности пошатнулся, обхватил руками, прижал к груди. Дорогобужский свою подтащил. Бросил у ног Мстиславского, мол, и за этой присмотри. Втроем взялись за золотоволосую. На руки подхватили, да на лавку опрокинули. Руки-ноги прижали. У Трубецкого опять нож сверкнул, затрещала рубаха полотняная. Распластал, оголяя всю, от самого ворота до подола. Девка закусила губу нижнюю дрожь унять, приподняла голову, обожгла Иоанна взглядом. Так и впилась глазами. Не страх в них был, мольба последняя, предсмертная.
- Слышь, великий князь, - низким голосом сказал Трубецкой с придыханьем бесстыжим. Остальные тоже дышали тяжело, похотью скверной. Словно стая собак вокруг сучки текущей. Только что языки еще не вывалились, - тебе крушить!
Жгли, ох, как жгли глаза бездонные. Завораживали. Видел Иоанн и грудь девичью вздымавшуюся, видел лоно бесстыдно открытое.
- Не тяни, великий князь! Всем хочется! Починай! – Почти на визг хриплый сбился Оболенский, похотью томим. Его девка-то была, под себя выбирал.
Замотал вдруг головой Иоанн, словно наваждение отгоняя. Отступил на шаг назад. Буркнул недовольно:
- Не хочу! Не буду!
- Ну как знаешь, а мне невтерпеж! – Федька почти оттолкнул великого князя, выскочил перед ним, заслонил всю картину, штаны на ходу снимая. Промолчал Иоанн, лишь через плечо заглянул, а глаза-то синие все жгли мольбой невысказанной. Вдруг вздрогнула девка, опустила веки, губу закусила. Лишь слезинки покатились из-под ресниц пушистых, да капелька крови стекла на подбородок из губы прокушенной. И ни звука боле.
Отвел глаза от нее Иоанн, смотрел теперь в затылок Оболенскому, на зад его голый, дергающийся. Злоба поднималась в великом князе, хмель дурной изгоняя. Опять вспомнилось, как видел мать свою под Овчиной распятую.
- А на кол бы его! – Мысль мелькнула.
- Давай, Иоанн Васильевич, - Федька быстро насытившись, отошел назад, задев плечом великого князя, - дорожка протоптана. Второму завсегда легче идти. Не межуйся!
Глаза-то синие открылись. Не мольба была в них теперь… Ненависть.
- Пошли отседова! – Внезапно произнес великий князь, и даже голос свой не узнал – чужой совсем, незнакомый, хриплый..
- И не попробуешь? Ни одну? – Искренне изумился Оболенский.
- После тебя, холопа? – Вмиг взбеленился Иоанн. – Да я тебя… - Но замолчал, слова страшные застряли, не вылетели.
Оболенский испугался, столь грозен был взгляд великого князя. Остальные тоже присмирели. Федька глаза отвел, штаны натягивал. Все молчали.
- Отпусти их! – Бросил Мстиславскому. Иван кивнул согласно и тут же вытолкнул из объятий рыдающую девку. – В Кремль едем! – К дверям направился. Остальные за ним потянулись.
- Ко мне надо великого князя снова заманить. – Шепнул Трубецкой Федьке Оболенскому, чтоб поддержать подельника. Больно уж расстроенным выглядел. – Медами напоим, девок дворовых позовем, они у меня смирные, к блуду привыкшие. Почти всех сам объездил. Честь-то им какая, великий князь милостью почтит. Не тужи! Гнев государев пройдет. С усталости всё у него вырвалось. Бывает…
- Поможешь? – С надеждой посмотрел на него Федька.
- А то! Иль не товарищи мы?
На дворе боярин ждал тревогой поднятый. За его спиной дворня толпилась с дубьем, но цепь верных царских холопов отсекала всех от великого князя. Боярин незнакомый, в ноги валиться не стал. Поклонился лишь низко и вновь главу поднял. Подле него двое юношей, один подросток совсем, другой по виду ровесник Иоаннов.
- Храни Господь, тебя великий князь Иоанн Васильевич! – Сказал боярин спокойный густым басом. – Благодарствую за честь дому моему оказанную.
Иоанн остановился, прислушался – нет ли издевки в голосе. В темноте почувствовал, как защипало краской щеки.
Но боярин продолжал ровно, плавно и внушительно:
- Загляни в хоромы. Хлеб-соль отведай. Не побрезгуй угощеньем.
- Кто ты, будешь, боярин? – Всматривался, но не узнавал, да и темно на дворе, отблески факелов мечутся, тени разбрасывая, не разглядеть толком.
- Не боярин я, великий князь, стольник Федор Адашев. А то сыны мои, Алешка и Данилка. – Положил руки на юношеские плечи, чуть нажал и втроем в поклоне глубоком согнулись. Выпрямившись, продолжил. – По твоему веленью в турскому султану ездил, соколов и кречетов в дар возил.
Припомнил Иоанн, да не было охоты разговаривать:
- Спаси Бог! В иной раз! – Буркнул и поспешил прочь со двора.
В палаты вернулся, всех отослал от себя. В книги погрузился. Дворня перешептывалась:
- Часами сидит в неподвижности, то в книгу уткнувшись, то словно сквозь стену глядит!
- И так изо дня в день!
- Забавы, да охоты забросил вовсе!
Отложив Писание в сторону, размышлял:
- «…когда у него не было царя, и когда каждый делал то, что ему казалось справедливым…» Как там молвил поп Афанасий: «Не могут в слепоте своей люди грешные отличить зло от Истины. А после и вовсе им думается, что самим дозволено решать. Грех от того грехом им не видится. Зло творит человече, а ищет в нем блага для себя»? Взойти бы, как Моисей на гору, оставив страхи и огорчения. Государем быть по Божьему соизволению, а не по человеческим хотеньям.
Читал дальше про мудрость и благочестие царей иудейских Соломона и Давида, да судей Израилевых. Писание откладывал, брался за сочинения Титуса Ливиуса про славу Августа и иных кесарей ромейских.
- Пребывай в том, чему призван! Так глаголил мне владыка Макарий? А как? Коли не венчан еще? Пора, знать, венчаться. Ведь скоро семнадцать! Власть царская должна быть божественной, яко в книгах Царств сказано - ибо человеческая от язычества!
Дверь скрипнула, кто-то незаметный, из челяди, заглянул в покои. Иоанн поднял голову, посмотрел строго:
- Не изволь гневаться, великий князь, - донеслось, - владыка Макарий занемог, просил нижайше навестить митрополита.
- Вовремя обо мне вспомнил! – Встрепенулся Иоанн. – Проведать надобно. Немочь вот только некстати. Ну, дай Бог, поправится владыка. Передай, иду!
- Прости старика, что тревожит тебя, отрывает от забот великокняжеских! Сам бы пришел, да слегка занемог. – Макарий не похож был на занемогшего человека. Митрополит сидел за столом и внимательно изучал лежавший перед ним пергамент.
- Обида? – Мелькнула мысль. – О каких заботах речь держит владыка? – Но подошел смиренно под благословение. Присел рядом.
- Вот, глянь, великий князь, чем занят твой пастырь Божий. – Макарий развернул лист к Иоанну.
- «Чин како полагает помазати царя» - Прочел великий князь и вопросительно посмотрел на первосвященника.
- На помазание святого и великого мира и к причастию святых и животворящих божественных Христовых тайн… Охраняем будешь ныне Богом, сын мой. Чин помазания намерен ныне я соединить с чином венчания. Ведь скоро семнадцать тебе, великий князь, знамо и венчаться пора!
- И я про то думал, владыка. – Иоанн смутился, застыдившись мыслей своих об обиде.
- Думал ли, сын мой? – Переспросил митрополит, в глаза заглядывая. – Али творил противное Богу? Не объедался ли, как скот, не пьянствовал ли денно и нощно, до блевания, так что ум помрачался? Не был безумен, охвачен бесовской любовью, как бессловесный жеребец к кобыле или как вепрь к свинье? Или ложно все про тебя, да дружком твоих люди сказывают?
- Грешен, владыка! – Опустил голову Иоанн.
- Не никни взором долу, великий князь! Красота не в сапогах, а в небе. Небесное искать надобно, а не мирское. – Голос митрополита изливался добротой, а не упреком. – Взойди не токмо взором, но умом, взгляни на прошлое от самого рождения. Рассмотри лета и месяцы, дни, часы и часцы, и что доброе сотворил, утверди, чтобы не рассыпал враг твоей добродетели. Если же злое и душепагубное сотворил, покайся, себе прежде исповедуйся, плачь и рыдай, об этом более пекись, дабы впредь не согрешать. Начни с малого, возьми один день, в который бы не грешить, положи к нему другой, за ним третий, так и в обычай войдет. Многих радостей исполнишься, вечных благ обретешь. Что око не зрит и ухо не слышит, того и в сердце не впустить! Народ ждет тебя, яко пастыря, дабы тебе и Богу молиться. И ты понесешь свой крест богобоязненно и любвеобильно к стаду своему, ведя и его за собой к величию и могуществу общему. И вырастет Третий Рим, новый град Константинов, о коем писали и митрополит Зосима и старец Филофей, переломив хребты смутам боярским, агарянам неистовым, всему злу. В душе твоей вырастет словно Иерусалим небесный, помазанием Божьим охраняемый, нитями - помыслами, суть молитвами о возвышении десницы царской, что прочнее тверди земной, крепко соединится с душами христианскими народа твоего. Ибо едино думать будете о Боге, о благе всеобщем!
- Примет ли народ? – Спросил неуверенно.
- Примет! – Усмехнулся владыка. – Ибо ждет! Примет и душой и сердцем, чрез помазание Божье, словно на святой иконе, узрит себя в своем царе. Одна Вера, одна душа, одно сердце и одна справедливость на всех.
- А я?
- А ты совесть свою спрашивай, ибо она и есть закон, да правда святая, от Господа проистекающая! Внимай себе и всему стаду-народу, в котором Святой Дух тебя поставил. А злых, льстивых, прельщающих сребролюбцев гони от себя, ибо сам дьявол шептал их устами, то самый, что древле вошел в змея и прельстил Адама и Еву. Они сами помыслами своими воздвигнут на себя зло! Приблизь тех, кто верен, не смотри на чин, аль родовитость, не в том нужда, а в пользе.
- Спаси Бог, владыка, за слова добрые, умные. Во всем повинуюсь тебе! – Иоанн встал и поклонился митрополиту.
- Наше дело напоминать, твое - послушать. Не гневайся на меня за то, что дерзнул говорить тебе устами к устам, для твоего спасения. Крепко стой за православное христианство, будь им пастырем добрым, а народ со священством вкупе денно и нощно молить Бога за тебя будет. Духовник-то твой, Бармин… что думаешь, великий князь?
Иоанн поморщился:
- Вотчину давеча выпрашивал.
Митрополит покачал головой:
- О мирском печется боле, нежели о небесном… Обрати свой взор, великий князь, на протопопа Благовещенского, на Сильвестра. На Алешку Адашева, что стряпчим мне помогает. Оба рода не знатного, да пользы от них поболе иного родовитого будет.
- Адашева? – Переспросил великий князь, вспомнив свою забаву последнюю. Зло внутри поднялось. Спину Федьки Оболенского перед собой увидел, да глаза синие, девичьи, глубины немереной. Отогнал видение прочь – не до него ныне. Стольника Адашева, что за боярина принял сначала, подле него два подростка. – Это какого?
- Сына Федора, вотчинника новгородского.
- Новгородского? – Снова переспросил Иоанн. – Не лежит душа к новгородцам. Шуйских сторону они всегда держали.
Усмехнулся Макарий.
- А ко мне-то лежит душа? Ведь новгородский я!
Иоанн смутился:
- Владыка… - произнес сокрушенно.
- То-то! Думаешь, свет клином на Шуйских сошелся в Новгороде? Все переметнулись? Коль Шуйские, да родня их наместниками тамошними были, так и все под ними? Пока наместничали, куда ж народу подневольному от них деваться? А ныне Новгород под Москвой стоит крепко и будет стоять!
Иоанн кивнул головой.
- И еще. Жениться тебе надобно, сын мой. Свое гнездо, а вкупе дом свой – Русь преумножишь. Деток выведешь – наследников. Выбирай жену сердцем, советников прочь гони, не знатностью, иными достоинствами оправдывай выбор свой – целомудрием, смирением, набожностью, благостью, крастотой и умом. Люби и чти ее, а она пусть повинуется, яко Святой Крест Глава Церкви, так и муж глава жены. И на то благословляю тебя!
Отрекся Иоанн Васильевич от товарищей своих, позабросил забавы скверные, блудные и хмельные. Один лишь Мстиславский, как пес верный рядом был. И по храмам московским и по монастырям дальним, куда великий князь, туда и Ванька с ним.
- За что опала? – Никак понять не мог Мишка Трубецкой. На своих товарищей Дорогобужского и Оболенского смотрел косо. – Нечто из-за Федьки Оболенского? Или Ванька Мстиславский нашептал что? Не-ет! Куда ему, простодушен, телок! Федька-то княжича обидел, из-за девки той, что на дворе адашевском снасильничал. А с ним и я поплатился. Не гоже то, не гоже. Надо вернуть милость государеву.
Пробрался к Иоанну. Нашептывать начал:
- Челом бить хочу тебе, великий князь!
- Ну, бей челом! – Недовольно пробормотал Иоанн, от чтения Писания оторванный.
- О скверне, что изрекали Дорогобужский с Федькой Овчиной, хочу тебе, великий князь поведать. – Мишка на шепот перешел.
- Говори! – Иоанн напрягся, взор в одну точку уставился.
- Федька хвалился, будто отец у вас с ним един, а Ванька поддакивал, мол, про то все ведают.
- Все? – Одними губами прошелестел великий князь, словно истукан каменный застыв.
- Все! – Подтвердил Трубецкой.
- Прочь пошел. – Также тихо, с присвистом приказал Иоанн. Страшен, ох страшен был сейчас лик его. Мишка тихонько попятился, задом, задом, да вон из палаты.
- Вот он, блуд материн, яко на мне отзывается! – Ярость медленно поднималась и затапливала сначала душу, потом брала в железное раскаленное кольцо сердце, грудь сдавливала, аж перехватывало в груди. А мысль, клокочущая смолой адовой, выше поднималась, выплескивалась через края. – А может и при отце моем согрешила? Может Ванька Овчина есмь… - Перехватил вовремя. Сам захлебнулся. – Ее Бог наказал, а этих… - Взор упал на котенка, невесть откуда взявшегося. На спине разлегся серенький, лапкой кистью сапога сафьянового забавлялся. Поднял Иоанн ногу, да опустил быстро. Хрустнуло под каблуком. Еще раз, еще, еще! Кровь брызгала во все стороны.
- Так тебе! Так! Так! – С ревом, на визг срывающимся топтал зверушку. Отвернулся, закрыл лицо руками. Дышал тяжело. Опять видел мать нагую и Овчину проклятого на ней. В ушах стояли стоны бабьи сладострастные. – У-у-у! – Завыл Иоанн. Открыл глаза медленно. Сквозь пальцы растопыренные текст увидел: «И будут трупы народа сего пищей птицам небесным и зверям земным, и некому будет отгонять их»
На крик люди ворвались. Увидев Иоанна в смятении великом, подле него котенка растерзанного, замерли испуганно на пороге. Повернулся к ним великий князь. Приказал чуть слышно, но от слов могильным холодом повеяло:
- Дядю, князя Юрия Васильевича, сыщите мне! – Потом вниз посмотрел, на пол, на сапоги свои забрызганные и снова к челяди. – Почто грязно в палате?
Кто-то за Глинским бросился, остальные здесь засуетились.
- Прикажи схватить воров - Федьку Оболенского, Ваньку Дорогобужского и Мишку Трубецкого.
- Воров? – Удивился дядя – боярин. – В чем воровство-то их? Ведь подле тебя вечно были!
- О матери моей отзывались скверно, в блуде с князем Иваном Овчиной винили. Дескать, Федька-то брат мой сводный! – Не сдержался, выкрикнул про Федьку. Лицо перекосило от злобы, губы дрожали.
Услышав, Глинский сам взъярился:
- Ах, сукины дети! Да за то… Все исполню, как велишь, великий князь. – Боярин засверкал грозно очами.
- Слушай дальше, дядя. – На шепот перешел. - Сделаешь, как велю. Доносчика Трубецкого удавить тайно. Дорогобужского обезглавить. А Федьку… - Иоанн задумался на мгновение, сощурился зло, - на кол посадить! На том берегу Москвы-реки, на Козьем болоте. Хочу со стены самолично зреть издыхание последнее. После в болото, в гноище метать их. Не будет им погребения!
- Исполню! – Поклонился дядя.
С Мстиславским вместе на стену кремлевскую вышли. У Ваньки глаза округлились, когда увидел, как на том берегу Москвы-реки волокут стражники товарищей вчерашних. Плаха с топором приготовлена, да кол свежеотесанный рядом виднеется.
- Как же… - пробормотал Мстиславский, - дружки ведь…
- Были дружки и свашки, ныне топоры, да плашки. – Процедил сквозь зубы Иоанн Васильевич. – Смотри, Ваня, во все глаза смотри, да на ус наматывай. Со всеми таково будет, кто государя хулить, аль предавать станет.
Раздался глухой стук топора, и отлетела беззвучно голова Ваньки Дорогобужского, но еще долго до кремлевских стен доносились крики несчастного Федьки Оболенского, на кол насаживаемого…