В четырнадцать лет художницу изнасиловали групповым образом в пионерском лагере "Берёзка". С тех пор в её отношениях с мужчинами присутствовало нечто ностальгическое: хотелось хохотать и плакать; гнаться за чем-то недостижимым, несбыточным, за чем-то таким, что поднимает экзальтацию духа на небывалый уровень.
Надо сказать, что острые ощущения пробуждали в ней зуд творчества. Картины получались яркие, сочные, насыщенные лилеловато-сиреневым запахом смятой постели, утопающей в розовой дымке заднего плана.
Что касается переднего плана, то он служил как бы вагиной, через которую взгляд зрителя посредством двух-трёх фаллических символов проталкивался вглубь души Амалии, беззащитно распахнутой во всю ширь художественного полотна.
Критики, захлёбываясь от восторга, признавали революционную направленность работ и цитировали популярное высказывание художницы: "Кто тело своё не отдаст, тот душу свою потеряет."
Руководствуясь таким беспроигрышным лозунгом, Амалия в кратчайший срок пробилась в лигу дорогостоящих профессионалок с уклоном под искусство. Этому способствовала и необыкновенная, длинноногая, зеленоглазая красота сексапильных вибраций творческой личности.
На одной из великосветских тусовок с ней познакомился известный поэт мистического цинизма Федя, загорелся, и решил завалить её в койку на дурняк, за счёт натиска поэтических поллюций, пробуждающих ответный энтузиазм.
Он подсел к ней за столик и, обхватив пивную кружку замысловатыми пальцами, сочным голосом продекламировал:
Обо мне!
А я – Никто! –
Сплошное
Холотропное
Сознание
О том,
Что мухи
Пролетали,
И упали
На ****у.
А я об волосы ударился глазами,
А вы не знали,
Что я – Никто! –
Лишь построенье фраз.
И вот пустую ерунду,
И дрожь небес
За человека принимали.
А я уйду,
Где всё умрёт:
И дрожь небес,
И жалкие слова;
И Поднебесная
Закатится и пукнет
В очко вселенной –
Превратится в ноль –
В смешную пустоту
Без памяти и рефлексии
О том,
Что было,
Есть,
И будет,
И превратится в смерть!
И в этой смерти
Я живу, не умирая,
А как? – Не знаю.
Ведь я – Никто!
В конце декламации Федя вопросительно посмотрел на Амалию, и она в ответ тяжело задышала, зарделась щёчками, немножко раздвинула ноги и восторженно зашептала: "Грандиозно! Браво! Сплошной категорический императив, как лужа подо мной".
После такого заявления они просто не могли оставаться в сидячем положении, и пошли искать койку.
Койка располагает к испражнениям души:
– Милый, когда я была ещё ребёнком, меня жестоко изнасиловали. Это оставило глубокие шрамы в моей душе. Я до сих пор боюсь оставаться наедине с мужчинами. Надо вести переговоры о продаже, а я не могу: они все так и едят меня глазами; кажется, что вот-вот изнасилуют. Они все меня хотят! Это так ужасно! Господи, я такая беспомощная! За меня некому заступиться. Милый, ты такой мужественный! В твоём обществе я чувствую себя защищённой. Ты не мог бы прийти завтра, и пока я буду вести переговоры, покараулить в соседней комнате?
Федя снисходительно ухмыльнулся и согласился, ведь он был поэт.
Назавтра он заранее спрятался в кладовке, заставленной картинами, изображающими глядящие вагины, и замер в ожидании.
Вскоре он услышал, что кто-то пришел: началась какая-то возня, стоны, перешедшие в неуправляемые, кошачьи вопли Амалии. Насилием тут не пахло: так могла кричать только женщина, достигшая наивысшего пика наслаждения.
И, действительно, в этот момент Амалия как истинный художник в самых ярких красках представила себе перекошенную рожу Феди, и незаметно для себя вошла в глубокий до потери пульса долгоиграющий оргазм. Это был настоящий прорыв. Она жаждала творить, творить, и творить!
Феде ничего не оставалось, как только ждать, когда же всё закончится. Ждать, а потом, не подав вида, удалиться. Его, как поэта, сильно обосрали, и такую обосранность могла вылечить только месть.
Через третьих лиц он познакомил Амалию с начинающим прозаиком Колей, с которым уже обо всём договорился. Коля незаметно подмешал в её бокал колёса, она затащилась, и они в два смычка поимели её во все дырки.
Надо сказать, что Коля засовывал грубо и неэстетично: отплёвывался и хрипел, как дикий зверь.
– Таких, как Коля, надо на фонарях, как собак вешать, – подумал Федя, и тут на него накатило вдохновение: он достал ручку, и быстро на ладони написал:
Милая!
Тихо!
Послушай
Как тихо
Я войду в тебя…
А потом быстро и громко
Закричу,
Как большой паровоз…
Так откровенно
Могут кричать
Только дикие звери….
Ты прости меня за это.
С тех пор шквал вдохновения не покидал Федю, а в творчестве Амалии наметился застой. И она решила действовать: не мудрствуя лукаво, заплатила чуркам, и они, отловив друзей, опустили их по полной программе на глазах у заказчицы.
Амалию зрелище вставило не хуже наркотиков: низ живота взорвался истомой, грудь заныла, она почувствовала позывы к мочеиспусканию, удалилась в мастерскую, положила кусок ватмана на пол, написала на него, и, размазывая по моче краски, принялась за новую работу: картина будет называться: "Анальная улыбка врага".
Это уже будет не просто прорыв в творчестве, это уже будет настоящая революция. Мир содрогнётся от восторга! Ждите!