(Повесть)
Военный строитель, рядовой Чебыкин, на втором году службы в рядах Советсвкой Армии, жил и кормился на мясокомбинате. Поначалу Валера обижался на единственную свою родственницу – бабушку, члена ВКП (б) с 1900 года, которая считала армейскую службу отличной школой жизни. Не писал ей писем и втайне надеялся, что бабушка от переживаний и дряхлости начнёт загибаться и вызволит молодую его жизнь их этого гиблого места. Но бабушка оказалась крепкая и не загибалась. И не хотела вызвать внука из армии телеграммой. Дело дошло до того, что Валера не стал знать, как ему жить дальше, чем питаться и где согреваться. С первой стадией геморроя Чебыку в санчасть не брали. В столовке, куда он было сунулся и где готов был мыть полы, чистить картофель и обувь, шить, стирать, шестерить в угоду старослужащим, – в столовке нужны были лишь педерасты, от чего он отказался. На строительном объекте ВЧ – кирпичном пятиэтажном доме с падающей торцевой стеной, мест вовсе не оказалось…
Когда ко всему безразличный Чебыка ткнулся в занесённую снегом дверь штаба ВЧ, ему вдруг открыли. Из командования там никого не оказалось: и в штабе система отопления полопалась от морозов. Открыл Валере дежурный прапорщик, который поддерживал в своём большом теле жизнь при помощи железной печки-времянки, рваного тулупа и десятка ватных матрасов, разбирая на дрова забор вокруг ВЧ. Для порядка прапорщик помахал перед носом Валеры железной арматуриной со стройки, а когда понял, что тот не лазутчик и не собирается совершать на него нападение, впустил Чебыку, приговаривая, что верный друг его Шарик погиб намедни в неравной схватке за тулуп с пьяным и обкуренным старослужащим. А верный соратник Полкан загнулся от переживаний, запора и дряхлости. Поплакал дежурный на груди у Валеры, и начали жить…
Жили они недолго. С Чебыкой дежурному оказалось не легче. Невесело и неинтересно: онанизмом Валера занимался нехотя, как бы презирал это искусство из области гнусного. Песни пел революционные. Рассказывать истории за время жизни с бабушкой не научился. Да и вероломства, необходимого для выживания в экстремальных условиях СЕВЕРА, в себе не накопил…
«Иди, – молвил однажды дежурный Чебыке, – у меня пропитания и медикаментов на тебя не рассчитано. – Смахнул прапорщик слезу с глаза и, протянув Валере замусоленный трояк, добавил: – Воровать ты не умеешь, придуряться тоже. А педерастом тебе быть болезнь мешает. Вот тебе мой совет: иди в город, к людям. Да гляди в оба, там страсть как нашего брата, насильников, не любят и боятся – убить могут в целях безопасности. Можешь присосаться к какой-нибудь бабёнке, их там много после зон коэффициент северный по кочегаркам зарабатывает. А у мужиков ихних от пьянки и каторги в штанах пусто. Так что действуй. Словом, спасайся, братан, до весны, как можешь. А по весне приходи, перекличка живых будет…
Сказал так дежурный, поплакал у Чебыки на груди и хлопнул за собой дверью…
Стоял Чебыка посреди занесённого снегом плаца ВЧ с гнойным свищом под мышкой от перемены климата. Со второй стадией геморроя в известном человечеству месте, множеством белых бельевых вшей в швах одежды. Вплотную он столкнулся с «райской жизнью» северного города. Теперь Чебыка был согласен бежать куда угодно. Получать каждый час по физиономии, ходить с геморроем в наряды, сносить пинки, оплеухи старослужащих, мыть полы, стирать, шить. Переживать ножевые ранения из-под низа сетки кровати. Отдавать получку по первому требованию, но желательно, чтобы тому, кто сильнее будущих, которые ещё придут, и потребуют, и изобьют, но не очень.
Теперь Чабыка, пожалуй, мог бы стать педерастом. Только как-нибудь так, чтобы не помнить и не знать этого. Пусть ударят по голове или напоят допьяна. Или усыпят его бдительность добром и лаской. Ведь они это умеют…
По небу живыми волнами перекатывались разноцветные полосы северного сияния, и он стал кричать: «Люди! Помогите! Согласен на педераста!»
«Так иди в столовую, там тепло и сытно», – отвечали Чебыке. Что он и сделал. Но жестоким пинком был сбит с ног с высокого крыльца: «Много вас таких ходит! Был нужен – уже взяли!» – гулко хохотал голос.
«Люди! Помогите! Замерзаю!.. Согласен на педераста и за щеку, больше у меня ничего нет!» – кричал Чебыка слабым голосом. Одет он был в безрукавный бушлат, рваные ватные штаны и разбухшие дыроватые валенки. Ушанка на его большой голове была замотана колючей ржавой проволокой, какой много было в окрестностях части, сидела на макушке… Кричал куда-нибудь Валера. И скоро услышал шаги человека и разглядел бесформенный приближающийся силуэт. «Чего орёшь?» – спрашивал Бесформенный. – «Согласен, согласен», – плакал Чебыка. Из глаз его сыпались ледяные слёзы…
«Ты петь умеешь? – допытывался Бесформенный. – У нас только с голосом принимают!» Обрадованный Валера провыл любимую бабушкину песню «Таганку». И впервые за время службы вспомнил её добрым словом, ибо услышал: «Не ссы, брат. Нас трахают, а мы крепчаем, специфика! Пошли. Будешь у нас солистом. Нам солисты нужны!»
После выпитого Чебыка начал приходить в себя и увидел на большом столе жестяные банки с консервами, много хлеба, много сала, много луку, которого давно мечтал поесть от распухания дёсен в своём рту. Всего было много, и Чебыка начал есть на будущее… В комнате, на полу, на стульях, по углам – всюду стояли музыкальные инструменты. Входили и уходили незнакомые, со здоровыми лицами люди, от чего Чебыка начал думать, что все они сейчас сильней его физически и запросто могут сделать его педерастом, нахмурился и перестал есть. Но его никто не собирался пока что насиловать, хоть и разговаривали с ним уж очень ласково…
«Ну что, оклемался?» – улыбнулся Валере завклубом Пилорама. – «Налить ещё водки?» – интересовался только что теребивший струны гитары человек узбекской национальности. – «Подожди, дай отойти человеку! – отвечали за Чебыку с кавказским акцентом. – Он говорит, петь умеет!» Чебыка хохотал как ненормальный. Он приятно захмелел и не раздумывая провыл строку из «Интернационала», но его остановили: «А ещё что-нибудь можешь?» Валера выдал, как мог «Централку». Пилорама морщился послышались встревоженные голоса: «Уж не лазутчик ли ты?!» Но Пилорама весело обрезал: «Ладно, не боись, мужик! Мы тебя на бас-трубу посадим, там слуха не надо. Знай перли себе, как шагаешь, потянет!..»
В зрительном зале клуба ВЧ на полу, на лавках, везде, где только можно, лежали матрасы, на которых расположились люди военные – человек полтораста. Без стеснения прогуливались по залу полунагие, полупьяные женщины – хлопотали возле печек-времянок, тазов со стиркой. Из всех концов доносились до слуха Чебыки рождённые в любовном экстазе, вопли, ссоры, пьяные песни многоязычный говор…
Валере определили место в половом пространстве зала – в углу, где почивали бессемейные «онанисты». А через три дня Чебыка вышел на дело в составе бригады воров-«коммунаров»…
В окрестностях воинской части № 41751 расположились склады северной перевалочной базы. Они всерьёз никем не охранялись, были легко доступны для ограбления. Жить «коммуне» как-то было нужно, и потому раза два в месяц люди военные вооружались ножами, топорами, ломами и арматуринами, прихватив с собой сани, мешки и прочую вместительную тару. Специалисты по части взлома имелись в достатке. Склады профессионально вскрывались, из них выносилось всё необходимое для зимовки. За сверхжадность воины предавались каре в соответствии с законами «коммуны». «Коммунары» в городе никого не грабили, не убивали, но, на случай столкновения с озлобленными на прочих военных группами из городского населения, вооружались. С бандами высланных после войны изменников Родины и прочего антисоветского отребья столкновений у «коммунаров» не было. Случалось, первые под дулами огнестрельного оружия заставляли воинов Советской Армии выкрикивать противоестественные по причине их закалки лозунги и призывы, после чего устраивали для них пышные застолья. Были налажены бездоговорные, но дружеские отношения…
С одной стороны, в клубе вовсю шла подготовка к отчётному концерту, приуроченному к 23 февраля. С другой организованно отражались вероломные попытки многочисленных национальных группировок из числа военнослужащих окрестных частей навязать клубной «коммуне» свою волю. В случае выявления шпионажа или предательства, попыток поджога клубной казармы, виновные карались самыми допотопными, но передовыми в условиях СЕВЕРА методами: не убивались, но унижались.
Чебыку не раз будили в ночи: «Пойдём карать!» Но Валера отказывался. Скоро на него стали смотреть косо, так что Чебыка ощутил однажды после выпитого назойливо шевелящееся в голове омерзение к себе вместе со жгущим его нутро омерзением к мешающим жить «коммуне». Чувство очень основательное и сложное, как мир…
Голова пытаемого была накрыта полотенцем, глаза надёжно завязаны, а уши, большие и красные, шевелились. Он стоял в позе животного, потом припал от усталости на передние лапы и захрюкал. Воины поочерёдно подходили к лазутчику и не без видимого презрения производили акт возмездия. Чебыку вытошнило, но он, не желая отлынивать, превозмог себя и, как истинный патриот, мял в штанах инструмент мести. Когда Валера распалился, лазутчик потерял сознание и был оставлен для отдыха, гигиенической обработки и принятия пищи – в соответствии с законами ЧЕЛОВЕЧНОСТИ…
Валеру подтолкнули к другой двери клубной котельной. На широченной постели принимала воинов клубная библиотекарша, жена замкомроты Алексеева. Чебыка был много наслышан о её порядочности и чистоплотности: в сравнении с другими местными проститутками она считалась ИДЕЙНОЙ и работала только в «коммуне».
Алексеева лежала на широченной постели и равнодушно курила в потолок. Ей приносили выпить и закусить, ела и пила она без отрыва от «производства».
Скоро Чебыка стал чувствовать себя таким же, как все: полноправным членом «коммунистического» общества, впервые написал тёплое письмо единственной своей родственнице – бабушке, члену ВКП(б) с 1900 года. А впоследствии казнил всех без разбора лазутчиков до тех пор, пока клубная казарма не сгорела дотла. Всякую весну она сгорала…
Весна для солдата – КАЙФ…
«Старики, день прошёл!» – вопили молодые.
«Да и хер на него», – отвечали старослужащие хором.
Зима – сплошная ночь, а лето – день сплошной…
«Живём мы, как сыр в масле катаемся. Паёк усиленный хаваем – северный. А сияние северное тут – вроде нашего грибного дождичка – не редкость. А вокруг казарм белые медведи гуляют семьями, хотел было хлопнуть одного да шкуру домой отправить, но с почтой у нас плохо. Мясо жуём волокнистое – оленину. Бывает, приедет какая комиссия в папахах из центра, так мы походим перед их глазами строем, чтоб отвязались, походим и опять спать. Спим мы всё больше да стариков гоняем, но не очень: они ведь тоже люди…»
Писали бодрящие письма молодые домой, а Батя – командир части – зачитывал их на разводах. Всякое утром зачитывались на утренних разводах сводки об отданных под трибунал воинах-преступниках, каких было сотни…
Выдернув из мешковато одетой массы новобранцев очкарика, диктовал для своего дембельского альбома старшина: «Пиши красиво, падло!.. А служить мне довелось на СЕВЕРЕ…» Старшина был с глубокими залысинами, с усами, в ладно подогнанной, простиранной молодыми повседневке, гляделся и глядел браво. Вот только уши его подводили: они были большие и красны, и казалось, что шевелятся, от чего усы его метёлкой и вся остальная в нём внешняя стать воинская представлялись ложными…
Подгоняемые пинками старослужащий хрипели молодые, соскрёбывали осколками стекла клочья грязи с пола казармы.
Как ночь рассеялась, в казармах стало людно. Захрустели под каблуками Сапогов жирные, снежно белые бельевые вши. Повытаскивали люди военные из тёплых нор свои обрюзгщие тела и головы. Матрасы теперь появились почти на всех кроватях, а вот постельных принадлежностей не было. Как говорил на разводе Батя: «Про…ли всё, стервецы!» А каптёрщик, человек из горной местности, готовил к отправке в родной аул три бочки половой краски. Он человек хороший, молодых не обижает, хоть и время по часам определить не умеет – по солнцу всё. Зато диплом экономиста имеет и ни от кого не скрывает, что куплен диплом за сорок баранов. Он поскорей желает отдать Родине долг, научиться говорить по-русски, понимать по часам время, построить базис для семейной жизни. А пока что горец скучает по женщине и потому, что даже за деньги ему не дают местные проститутки, держит у себя под матрасом тряпочку. А «девицы» опасаются размеров его половой конечности, которую он с детства развивал, на животных упражняясь. Он этого также ни от кого не скрывает. Говорит, у нас тот не мужчина, кто ишака не пробовал в детстве. Очень жалеет горец, что на севере ишаки не водятся…
Не обошлось и в этот год без массовых посадок, смертей, несчастных случаев, но, видимо, как-то ещё сносно по сравнению с другими годами: воинская часть № 41751 была награждена переходящим Красным Знаменем как победительница соцсоревнования по итогам года…
Оживала жизнь части. Стены, потолки, трубы водяного отопления в казармах исходили потом. Вытаяли из-под снега горы мусора, а с ними и шесть замёрзших трупов, убитых, кончивших жизнь самоубийством. Их называли «подснежники».
Лейтенант Алексеев был трезв, чисто выбрит, шинель на нём сидела, как на настоящем военном. Он шёл в казарму твёрдым шагом. Из верных агентурных источников Алексеев знал, что старослужащих сегодня в казарме нет: все они ушли на природу мешать бочку с ворованным лаком, а потом драться на ножах с чеченцами. Следом за Алексеевым, сопровождаемая Батей, шла комиссия из УИРа (Управления Инженерных Работ). Заместителя командира роты не было в части полгода. Как собрал он с молодых деньги на покупку зубных щёток, пасты, крема для чистки обуви, так и потерялся. За это время служба съела двух вышестоящих, непосредственных его начальников: одного, замполита, увезли в дурдом, второго, командира, не нашли вовсе…
Шёл замкомроты Алексеев в казарму и думал: неровен час в жизни человека военного. Быть может, за зиму молодые так обурели, что и по весне могут закидать командира сапогами и табуретками. В том случае одно спасение у командира: падай, командир, чистым животом на пол грязный и поскорей к выходу, как в училище учили, не то все пути к отступлению перекроют, суки, и всё, что хотят, с тобой сделают, и виновного не сыщешь потом, если вдруг живой останешься…
«Рррота, встать смиррна!» – вопит идиот дневальный и, стоя как будто смирно, отдаёт Алексееву честь. Алексеев рисковать не решается. Он торопливо отпирает двери канцелярии, внедряется туда и закрывается на палку, прежде успев пригрозить дневальному кулаком: «Нет меня!»
Через пять минут после Алексеева в казарму вплывает Батя с комиссией из УИРа. Дневальный на высоте, он вопит: «Рррота, встать смиррна!!!» Батя – человек пожилой. В самом начале войны он в ефрейторах ползал на животе по позициям, к концу войны – в лейтенантах, а вот теперь Батя в подполковниках ходит. Походка у бати, как в штаны наложил, но глаза у него молодые, красивые, молдаванские у Бати глаза. По глазам Батя мог бы до маршала достукаться…
«Воин, воин! Кто есть ты, воин? Ты кто есть? Почему не знаю? Не знаю почему? Где тебя выловили на мою голову, где? Воин, почему под носом блеск и сапоги на разные ноги?! Вот снять тебя на карточку, мудака такого, и невесте. Есть невеста-то, воин?» Батя усмехается, всё превращает в шутку и щупает у дневального в штанах: «Есть невеста, есть! Утри немедленно под носом, воин!»
А говорит Батя, как лает, взахлёб, отрывисто и энергично. И руки его при этом не знают старости: «Кто? Где? Кто? Где?» – крутит головой-тыквой Батя и трясёт дневального, пропустив под его брезентовым ремнём толстые, волосатые свои пальцы… Дневальный стоит – дурак дураком и зубасто лыбится Бате. «Кто есть? Кто есть?!» – трясёт дневального сильней прежнего Батя. Пилотка на голове воина чуть держится, вот-вот упадёт на пол. Дневальный стоит по стойке «смирно», скалит жёлтые, неровные зубы и отвечает, как учил старшина, который сейчас отдыхает в каптёрке с женщиной: «Отлучились по роду службы!»
Батя отворачивается, и в тот миг за его спиной кто-то выскакивает из казармы: «Держи! Держи его, держи, приказываю! Стой! Стой, воин! Я тебя узнал! Под суд! Под трибунал! Всех под суд! На гауптвахту, на пятнадцать суток!» Пилотка с головы дневального падает на пол. Обнажается бритая, вся в синяках (от БАЛАБАХ – своего рода щелчков по голове пальцами, таких сильных, что колется комковой сахар) его голова. «Отлучились по роду службы!» – твердит заученное дневальный. Из его головы не вытрясешь теперь этого до конца жизни: вбивалось щелчками да пинками. Скалит зубы дневальный и глядит косыми влюблёнными глазами на своего командира: солдату Батя друг и отец. Скольких он спас от тюрьмы и дисбата! Честно говоря, если бы не спасал, так и командовать бы Вакуленке некем было. Есть за что уважать Батю. Любят его солдаты…
Забалдел от весеннего духа Чебыка, как впервые в жизни с весной столкнулся. Да что Чебыка? Ручьи да птицы, как шальные, заорали, как пьяные, напились, и всяк орёт свою песню. И небо голубое-голубое. И знает Валера: зимы, как прошедшая, в жизни его больше не будет. Не будет и в жизни его сына такой зимы: не пустит он сына своего в такую армию, костьми ляжет, не пустит…
Уйдут «старики» с песнями на дембель. Нагонят молодых, с девичьими глазами мальчиков. И вся тяжесть с твоих плеч на их плечи ляжет. Разденут мальчиков, попользуют их нерастраченную силу-энергию, пока они службу не поняли. А когда приспособятся мальчики, вот тут-то держи ухо востро: отыграются на твоей шкуре мальчики. А чтобы этого не случилось, в клоаку мальчиков, на дно, чтоб продыху не знали. Чтоб единственной целью дня было желание, стремление хоть два часа в сутки поспать. А кругом – чтоб одни лишь страх, неизвестность, неуверенность, что живым завтра будешь. Иначе самому до конца службы ходить в «мальчиках». Философия! А философия, эволюция, природа – все они у нас на службе. Не верите? А вон уже в небе «рисуют» самолёты. Скоро так натренируются, что уж портреты вождей наших обязательно вылепят в небе.
И что только не взбредёт в голову солдата по весне! Фролик колёсную пару на заброшенной узкоколейке нашёл и каждое утро мышцы свои надувает. Хоть и без того – вылаз на вытянутых руках по тридцать раз на перекладине демонстрирует. «Пил я, – говорит, – пил, как сука! Плюгавым был на гражданке. Раза два по 144-й подлетал, понял: воровать всё равно нужно. Вот я и начал заниматься. Хоть трезвый, хоть пьяный – всё равно».
Чебыка забалдел от весеннего духа, да так забалдел, что пошёл куда глаза смотрят. А глаза у него ожили, заблестели, забегали. Вышел Валера за пределы части и братана встретил, земляка и музыканта, такого же от весны пьяного, как он сам. Поприветствовали без слов друг друга и пошагали. Куда идут – не знают! А вокруг! Проталины и покосившиеся заборы, и постройки, бельё на верёвке, и женщина, и дух! Как всего этого раньше не замечали? А тут железнодорожная станция: вагоны, вагоны, вагоны! Рельсы, рельсы, рельсы! «Было бы можно, пёхом бы по рельсам домой ушёл! Корой бы берёзовой питался, но дошёл бы! С волками бы грызся!» – «Не дошёл бы. Заели бы тебя волки, они стаями ходят!» – «Не съели бы, я против волков верный приём знаю: волки лежачих не грызут, не убивают, такой у них закон!»
«Гляди, гляди, пьют!..» – как зачарованный, встал Валера и не идёт дальше, смотрит во все глаза… Нутро вагона заставлено ящиками с вином. Сидят двое обросших мужиков и шустро разговаривают на неизвестном Чебыке языке. С Валерой что-то случилось, голос его изменился: «Дяденька, дай бутылочку!» Выбросили из вагона недопитую «БОМБУ». Чебыка, словно голодный пёс, когда ему кидают кусок мяса, с такой же проворность поймал брошенное.
Сидели у ручья, который впоследствии назвали «АГДАМ». Ручей блестел под лучами солнца, баламутил сознание воинов: «Где наша не пропадала! Зимой не то ещё было! Солдат всегда найдёт! Кто для солдата припас?!»
Вагон по-прежнему полуоткрыт, людей не видно, слышен богатырский храп. Каким неузнаваемым стал тихоня Чебыка, поглядела бы на него сейчас бабушка, порадовалась бы: Валера долго не стал размышлять, прыгнул в вагон…
Они бежали. Бутылки выскальзывали из-за пазух, из-под ремней, падали, бились, рассыпались розовыми искрами. Но они не обращали на то внимания, только дико-зычно гоготали. Вновь устроились у ручья «АГДАМ», пили. Бутылок насчитали тринадцать и спрятали под корягу…
Пришло время вечернего развода, и Валера играл на бас-трубе. Лицо у него было медным – вроде трубы. Потом старшина познал Чебыку в каптёрке. По простоте душевной Валера порассказывал старшине о своих подвигах, раскололся, решив угостить старшину. Тот с несколькими старослужащими напился, и был с ними Чебыка, телом которого хотели было попользоваться. Но Валера долго не думал: ведомый ужасом, надел кому-то на уши табурет, кому-то ткнул в рыло горящей папиросой и в окно – ласточкой, и ноги… Три дня Чебыки не было в части. Он отходил от случившегося в котельной городского мясокомбината, где пьяный погладил по шёрстке мягкую кошечку, которая развалилась на острых коленках БАБЫ-ЯГИ. Баба-Яга приласкала Валеру и позвала с собой в постель…
Когда Чебыка пришёл в часть, во-первых, ему набили морду, во-вторых, Валеру похвалили за отчаянный поступок и умение постоять за себя. В-третьих, Чебыку позвали в штаб части. Круглый, жукоподобный мужик в погонах капитана говорил, что очень жалеет бабушку Валеры, соратницу Ленина и других борцов за дело революции. Капитан вынужден заводить следствие по делу её внука, который опозорил перед смертью её честное, хрустально-чистое имя, замарал, загадил, скот!.. Но если он, Валера, будет умным и расскажет всё, что знает, о проделках клубной братии, то, очень даже может статься, в погонах ефрейтора обнимет через два-три месяца, будучи в краткосрочном отпуске, свою бабушку. Ведь не он, честный человек Чебыкин Валерий, виноват в совершённом им преступлении: на него влияли… Валера тогда подумал-подумал и решил, что в конце концов получается, что и не они, ребята, виноваты: на них тоже влияли, более того, вынуждали к преступным действиям! Иначе бы не занимать части первого места в соцсоревновании, не хранить переходящего Красного Знамени! Ребята наверняка тоже поедут в краткосрочные отпуска и обнимут своих родных, невест и близких. А отвечать за всё придётся подполковникам из УИРа, ведь не кого-нибудь, а их поздравил «ГОЛОС АМЕРИКИ» с закладкой нового СООРУЖЕНИЯ…
Чебыка немедленно был устроен на тёплое место. Через два месяца он в погонах ефрейтора, при параде, предстал перед своей бабушкой, членом ВКП(б) с 1900 года. И все, о ком Чебыка порассказал, обнимали своих родных, невест и близких им людей. Только всё это случилось в мечтах Чебыки. Он был просто выпнут с тёплого места. На его место пришёл другой стукав…
Начальник штаба части майор Зараменюк провожал отмаявшегося. Он сам прямо так и выразился «ОТМАЯВШИЙСЯ ты»…
Сыпал густой снег. Бились о столбы калганы фонарей. Показывалось тупое рыло «дембельмкого» поезда…
Зараменюк достал из кармана конверт с деньгами и документами: «Пересчитай, должно быть 290», – говорил, шевеля острыми скулами. – «Да какой там посчитай?! Пешком уйду, по рельсам».
Хотелось верить, что Зараменюк не такой, каким казался всегда.
«Вы уж не обижайте ребят. Сегодня они отпразднуют мой дембель». Он выцепил из денежной стопки несколько бумажек, протянул майору. Зарамелюк отказался. «Возьмите, прошу вас, посидите где-нибудь в ресторане, отдохнёте от службы, меня вспомните».
Взял…
Объявили посадку. Зараменюк, по-прежнему шевеля скулами, что-то говорил, тряс руку ОТМАЯВШЕГОСЯ. Было радостно и одновременно до дна души грустно, что-то удерживало. Словно оставляешь в этих гиблых краях очень важную часть своего «Я». Хотелось плакать…
Нутро вагона. Запах угля. Запах обжитого нечистого человеческого жилища. Проводница с хитрыми свинячьими глазками. Едут гражданские люди. Наплыв радости и отчаянья: «Свобода! Эх! Маррозова!» Офицерик-замухрышка, сержант с двумя красными соплями-лычками на погонах, между ними сидит солдатик с потухшим взором. С ними привычней…
«Что, солдат не найдёт в поезде выпить?! Солдат всегда и всё найдёт! Эх, Маррозова!» Жирная проводница отозвалась на «ласточку», продала красное вино… Хлопнул стакан офицерик, хлопнул сержант, разговорчивыми стали. «А солдатик что, трезвенник?» – «Нельзя ему, он осуждённый, в дисциплинарный батальон везём». – «Да что вы, люди?! Спятили? Пей, солдат! Пей и не грусти! Всё пройдёт, и это тоже канет. Я сам там был. Там лучше, чем здесь. Там тебя будут охранять на вышках. Там ты увидишь оружие. Научишься ходить строевым шагом, узнаешь, что такое Армия, воинский устав вызубришь: ад не там – ад тут! Хотя и там дерьма хватает… Пей, солдат, пей и не грусти, всё пройдёт. Пей, солдат!..»
1990 г.