Литературная Россия снова в бою

               
                Страсти и напасти
Охота…    Да нет, ничего нового я про неё рассказать не смогу. Кино, телепередачи, анекдоты дали нам полное представление о древнейших страстях человеческих. Услышав «охота», «рыбалка», сразу воображаешь увеселительную вылазку на природу полупьяной компании с бестолковой пальбой, водкой, безмятежным дуркованием.  Ну, ничего нового. Я лучше расскажу что-нибудь из хорошо забытого старого.
Отец мой,  Леонид Ефимович Бабанин, профессиональный (или, как у нас говорят – штатный) охотник, рыбак. Много не привру, если скажу, что с умением его, удачливостью мало кто мог сравниться. Из сыновей я у него – первый. Может, поэтому, может, оттого, что частенько дома меня оставить было не с кем (мать – то и дело в командировки по району уезжала, а это – не день и не два), он брал меня с собой в лес, на реку. Сколько мне тогда? – три, от силы четыре годика было. А уже в отцовском «обласке» я обжился будто в родной ограде.
Облас - долблённая из толстого ствола осины лодочка, с зауженными концами. Ладят её так. Специальными топорами  по-вдоль выбирают-выбирают сердцевину «под самое не могу».  У хороших мастеров дерево на бортах остаётся толщиной со спичечный коробок. Но осина – не дуб. В самых толстых брёвнах ложе получается  шириной, много – сантиметров тридцать.  Справному мужику туда и не втиснуться. Значит, края нужно как-то раздвинуть.  Как?
 Разжигают костёр на длину ствола, ждут, когда нагорят угли, и ставят заготовку днищем на жар. А обласок доверху заливают между делом наваренным кипятком. Тут, скажу я вам, начинается ювелирная работа. Задача - развести, раскрыть как можно шире борта лодки. И делать это нужно очень осторожно, лишка даванёшь - лопнет. Ага! В борта вставляют  поперечные  распорки. Распорки уже готовые лежат. Первые – длиной чуть больше ширины долблённого нутра дерева, рядом – чурочки чуть длиннее первых, следом – ещё длиннее, ещё, и ещё… Через  каждые пятнадцать минут распорки меняют, постепенно доводя ширину лодки сантиметров, так,  до восьмидесяти. Потом лодку опрокидывают и рубанком обстругивают днище, оставляя толщину, ну, три, может, сантиметра.
             Отец мой обласки эти  делал играючи. Они выходили у него лёгкие и ходкие. И вёсла вытёсывал - красивые, ладные, с чуть загнутым пером – ими и  рулить легче и грести удобней. Хм… Вообще-то, правду говоря, красиво, легко и удобно обласком управлять научиться надо. Это вам не плоскодонка какая-нибудь, «мы на лодочке катались»…  Неумелый в облас усесться не успеет, как уже его из воды вытаскивать придётся. А опытный, привычный человек лучшего средства передвижения в то время и желать не мог – быстроходное, маневренное, лёгкое.
Вот на таком обласке отец промышлял ондатру на озёрах (он говорил - «озерья»). Помню, закончит промысел на одном озере, пристанет к берегу, облас  вытащит, вставит весло в носовую верёвочную петлю, лодку на плечо и вперёд, волоком – к другим озерьям. Вот почему ещё важно было сделать облас как можно легче – потом самому же меньше надрываться. А так, всё как в детской сказке про репку: отец тащит облас на плече, я, как могу, стараюсь, тяну его за распорку, и пёс Пушок тоже в общей упряжке хлопочет, тянет за лямку.
Капканчики, самоловы, ружьё, пёс Пушок и я, малой Лёнька – вот и всё отцовское снаряженье. А я, хоть и в серьёзное дело с отцом отправлялся, пацанчик же ещё совсем, мне играться хочется. Ну и игрался вволю… с тушками ондатр, уток, гусей. Очнётся, бывало, окумаренная зарядом утка, встанет на ноги и глядит не меня. Я её прутиком толкаю, тычу в разные места – играемся, в общем. Её, правда надолго не хватало, немного поупирается, упадёт, подёргает лапками и затихнет. Однажды так ондатра очнулась. Ну, я, не долго думая, её своей «шпагой» пошурудил.  В глазах водяной крысы молнией вспыхнула ярость, она подобралась и пулей прилетела в мою голову. Спасла шапка. Ондатра вцепилась в неё остренькими когтями и с ней же по инерции свалилась за борт.
В другой раз, когда отец протянул руку к уцепленной капканом ондатре, она неожиданно вскинулась и накрепко впилась в папкин палец. Он дёрнул руку на себя. Я смотрю: стоит отец, руку поднял, а на руке у него висит зверёк с капканом. От страха и неожиданности нападения тут не то что заорать – помереть можно. Отец – будто ожидал от водяной крысы именно этой каверзы - схватил ивовый прут и точным ударом усыпил её. (В тот момент я ещё не знал, что этот, сильно напугавший меня случай, обернётся благодатью. Две недели отец ходил на уколы, в лес, на реку не выбирался, и я мог вволю играться с пацанами на улице, гонять лапту).
Мне, конечно, всё было интересно, и на отца, ловко управлявшегося то с веслом, то с капканами, сыпался град вопросов:
- Пап, а кого едят пиявки?
- Пап, а почему ондатры крупные, а мышки маленькие…?
- Пап, а кто кого победит - ворона или утка…?
                Отец не отнекивался, не отмахивался от моих наивных, надоедливых приставаний. На все вопросы отвечал обстоятельно – откуда  что  берётся, кто сильнее, кто кому враг и почему. А я не сводил глаз с его грязных, грубых, но таких проворных и сильных рук. Вот он ивовым прутом (называя его палочкой для наркоза) умерщвляет ондатру в капкане, вот – быстро и аккуратно выпутывает из сети карасей, вот, ухватив взглядом стелющуюся в полёте утку, мгновенно вскинув ружьё, бьёт пернатую в лёт. Все движения его были расчётливы и точны. И даже не особенно напрягаясь, будто экономя силы, он делал всё мощно.  Два-три гребка и лодка плавно скользит в нужном направлении. И если бы не стекающая по веслу вода, можно было подумать, что лодка сама бежит куда хочет, не дожидаясь вёсельной подмоги.
Дождь.  Отец, чертыхнувшись для порядку, но не перечя природной надобности, правит облас к берегу,  вытаскивает его на сушь, переворачивает  вверх  дном, устилает укрытие травяной подстилкой – убежище готово.  Тут же, рядышком, будто из пригорошни отцовской выскочил – костерок затрещал-загудел, на таганке приютился сотнями костров копчёный  чайничек, и мы, заслушавшись, как частой мелкой дробью теребенькает дождь по обласку, не замечаем, как быстро вскипает горяченький чаёк, пахучий, терпкий, согревающий…
    Так я подрастал, познавая нашу неласковую северную природу не из учебника природоведения, а наблюдая, круглый год изучая все её хитрости, законы - в тайге, на реке, на болотах. Уже тогда я понимал, знал и видел – какая это тяжёлая, даже жестокая работа – охотничий, рыбацкий промысел. Жара, мороз, день, ночь, непогода – охотник-рыбак берёт ружьё ли, сети ли, и идёт за добычей. Он не может вернуться «пустым», ему нужно кормить семью, делать запас, выполнять план. И чаще всего, он идёт один, собрав в кулак все силы и нервы, знания, опыт, заластив-задобрив лесных и речных богов, каждый раз – как на битву, каждый раз – с решимостью, с которой совершаются подвиги, каждый раз – на обыкновенную работу – нервную, потную, грязную, недосыпную. Но – любимую до страсти, больше женщины, больше себя. И только таким – страстным, бесстрашным, дерзким природа, случается, выбалтывает свои вековечные заповедности, забирая под своё властное крыло…
Да, всё так. Добыть птицу-рыбу-зверя – тяжелейший труд. А ведь потом всё это ещё нужно обработать, сохранить. Ну ладно, что по плану - сдал в контору, дальше – не твоя забота. А что в дом добыто?
Помню (уже семидесятые годы шли), отец вернулся с рыбоугодий. Месяц дома не было его. А куда деваться?! План по дОбыче – будь здоров. Да план-то – бог с ним, шла бы рыба. А рыба шла. Только не спи, управляйся – и план сдашь, и в дом занесёшь хороший запас. С другой стороны, совсем без продыху – тоже нельзя. И в баньку надо сходить, и домашней едой побаловать себя, и жену приласкать, с детьми повошкаться - сердце малёхо расслабить.  Ну а потом уж можно и дальше на рыбацком стане, в суровом полевом быту переводить дух между нескончаемыми заплывами, заброской-выборкой сетей, плюсуя и плюсуя центнеры - как в газетах писали - «живого серебра». Таков удел профессии рыбацкой.
         А для нас с братом Юркой  возвращение отца со стана означало одно – боевая готовность номер один. Отец, избитый обскою волной и ветром, каторжно измотанный промыслом, едва зайдя в дом, падал на кровать и, закинув за голову руки, безмолвно, упорно, без интереса разглядывал потолок. Нам с Юркой говорить ничего не надо, мы и так знали, что делать.  До моторки метров триста.  Напрямки, через кедрач - на Голчинку (это заливчик небольшой,  курья по-нашему).
- Что отец нынче дОбыл? – разбирать содержимое лодки для нас, как… ну, как коробку с новогодним подарком открыть. Подбегаем, откидываем дерюжку, прикрывающую добычу:
- Ух тыыыыыы! - переглянулись мы с Юркой. Осетры!  Огромные как бочки, килограмм по сорок, а один так и на все шестьдесят потянет. Налюбовавшись осетрами, прикинули – сколько муксунов отец уложил в лодку. Штук шестьдесят красавцев. Вот ведь тоже интересно. Этих муксунов мы перевидали за свою небольшую ещё жизнь – сотни. А каждый раз смотришь – любуешься, будто внове. Муксуны, ясное дело – на засолку, под колодку.
              Засол «под колодку» на севере делается так. Загодя готовится ледник. Дело не хитрое, почитай в каждой ограде, где мужик рыбак-охотник (даже – не промысловик, любитель) обязательно оборудован ледник. С лета нужно вырыть глубокую яму под вместительную бочку (а то и 2-3), зимой обложить бочку льдом, хорошенько опилками засыпать ледяную кладку, опилки лёд  долго хранить будут. Сама процедура посола – дело, вроде, нехитрое. Но - требующее аккуратности и … любви.  Наперво днище бочки густо усыпают крупной каменной солью (мешок-другой такой соли у доброго хозяина в сарайке обязательно сыщется). Затем на неё, помолясь, укладывают ряд рыбы. Если по среднему брать, на стандартную бочку, четыре «хвоста» - непотрошеных! в ряд укладывают обычно. Пересыпаешь рыбу хорошей жменей соли, сверху ещё слой рыбы. Соль – рыба, соль – рыба. И так  - до самого верха.  На последний слой рыбы кладут дощечку, а на неё груз - это для того, чтобы муксунчики побыстрей дали сок. Всё. Ледник тщательно укрывают, не дай бог, выйдет холод. И солится муксун. Двадцать два дня. После чего его достают, отмывают от соли, и – изумительный сибирский деликатес в зиму готов.
 Правильного посола муксун соли себе берёт в самый аккурат, чтобы отрезанный мясистый ломоть, играя на свету розоватой мякотью, мгновенно запотевал сладчайшесочным жирком, вальяжно растекающимся по разделочной доске. Каждый по-своему догоняет ртом то, что глаза уже давно проглотили в неимоверных количествах. Кто-то ждёт, пока разделают и очистят рыбину – от головы, кожи с чешуёй, плавников и костей. Кому-то только кусок отрежь, он хватает его, подлавливая проворным языком выпростанные из укромной брюшины тяжёлые прозрачные капли жира, оближет бережно кусочек, пальцами, помнящими необходимую для этого дела силу, вывернет рыбину мясом к себе, чешуёй вовнутрь, и разборчиво выкусив все потрошковые вкусности с остатками сочащегося ещё жирка, в неспешном поцелуйном сладострастье впивается…  Ну, тут тоже, у кого – как.   
  Кто любит сразу ублажиться податливым, разволакивающимся во рту кусищем, выхваченным со спинки, кто – прокусив жировое брюшко, вдумчиво объедает мясо с рёбрышков, терпеливо каждую косточку обсасывая, томя в себе вожделение постепенным приближением к спинному объеденью.  И если у вас нет сейчас под рукой того, о чем мы говорим, наверное, нет и смысла даже упоминать о том, что там, на самом верху, где спинка послушно раздваивается хребтовой костью, в неприметной ложбинке застыл студенистый жирок (хорошо бы – не зорёный неумелой разделкой), который поцелуйным же пригублением… Вкусная, в общем, рыба, водочка под неё хорошо идёт.  С рассыпчатой отварной картошечкой, хрустящей квашеной капусточкой, пересыпанной спелой брусничкой/клюковкой, ароматным чёрным хлебушком. 
              - Гляди, гляди! - торопливым  шепотком суетнулся Юрка, восторженно глядя в корму лодки. – Ух, тыы! Стерлядки! Живые ещё. Да здорррровые какие - килограммчика по три будут! Стерлядка. Вот ведь, и муксунчик – добрая рыба, и нельма – желанная в любом улове, к осетру – особое почтение, сосьвинскую селёдочку малосольную ещё ни один нормальный человек на простой сытости не останавливался есть. И всё равно среди них стерлядочка – особняком. Она, ну, как принцесса, что ли, речная. Под стерлядочку, говорили мужики, и водочка лакомством идёт.
         Мне она больше всего нравилась слегка подсолёная «на пласт», и недолго, полдня примерно, подвяленная на солнышке. Сейчас, когда – сам ловлю, когда – на рынке покупаю стерлядку, вкусная, да, но, кажется тогда, в глубоком детстве, мясо у неё было необыкновенно янтарного цвета, а вкус, ни с какой другой рыбой не спутаешь – тающе-нежный, с насыщенным множеством оттенков послевкусьем. Тем, кому ещё не довелось побаловать свои вкусовые пупырышки мясцом доброй сибирской рыбы, могу дать совет: будут угощать – не отказывайтесь.
          Ну да ладно, вернёмся на Голчинку, к отцовской моторке. Мы с Юркой там уже вовсю хлопочем. Первым делом, конечно, осетров надо стаскать. Они уже к бурлачному волочению готовы. Их ведь, когда изловят, привязывают к береговой коряге продетой сквозь жабры верёвкой. И так они плавают, пока не придёт рыбаку пора в посёлок снарядиться.
          Поднатужившись, мы свесили голову осетра за борт, дружно стали тянуть за конец взнуздавшей его верёвки, пока тяжеленная неухватистая рыбина грузно не шмякнулась оземь. Что и говорить, обратная дорога к дому через кедрач казалась нам нескончаемо длинной и неодолимой. 
         Уф! - выдохнули мы разом, втащив в ограду осетра, отяжелевшего под конец пути так, будто, я не знаю, быка мы на себе тащили. Отдышались, потоптались немного у калитки, и опять – к реке. Когда все четыре осетра небольшими брёвнышками в рядок улеглись в ограде нашего дома, мы могли считать свою задачу выполненной. Теперь - муксуны.
Тут обычно бралась за дело мама. Но…
          - Лёнь? – со слабой надеждой в голосе мать обратилась к отцу, - я ведь беременная, не могу таскать муксунов вёдрами. - Отец и бровью не повёл. По-прежнему равнодушно разглядывая потолок, он словно бы на нём и прочитал совет, до которого она сама додуматься, конечно, не могла:
           - Не можешь вёдрами, таскай бидонами!
               Что поделаешь, подвесила она на коромысла бидоны и по натоптанной нами тропке поковыляла к речке. Мало-помалу, весь улов перекочевал в дом. Чуток отдохнувший отец собирался с силами, вставал и заученными до автоматизма движениями начинал посол муксунов. Муксун - рыбка нежная, и её надо быстро засолить, убрать в ледник, чтоб, не дай бог, солнышко не пригрело. Осётр, тот покрепче, может  и обождать. Итак, муксуны убраны в колодочку, настал черёд красавцев-осетров.
Вот отец укладывает тушку на разделку. Острейшим ножом, словно плотную брезентуху, вспарывает рыбине брюхо, и с удовольствием рассматривает мясистые, увесистые потроха. А у нас уже во рту набегает слюна, и ноздри уже нетерпеливо потягивают воздух, пытаясь почуять запах предстоящей ухи.  Уха. Какие уж там, кажется, премудрости? Рецепт один: ведро(котёл), вода, рыба, соль. Можно лучку, лаврушечки бросить. Но, осетровая уха – совершенно особенная. Варили её обычно в эмалированном ведре. Разрубали и укладывали сначала голову, затем – плавники и хвост, потом – самое объеденье – потроха, и м-м-м-м-м-м – вязигу!
Ну, до ухи дело ещё дойдёт, а пока начинаем разбирать содержимое брюшины. Вынимаем плотно опелёнутые икряные доли. В таз. Там уж с ними женщины начинают управляться.  Четыре осетра - четыре ведра чёрной икры. Правда, икра обского осетра не чёрного, скорее - сероватого цвета и вся залита жиром. В те времена её просто отделяли от крупных жил, и в меру солили. А мне так, как раз больше нравились вот эти жилки, на которых после обработки остаются редкие – наростами – икринки, такие вкусные, тихо взрывающиеся во рту, прижатые языком к нёбу, источая ни с чем не сравнимое вкусовое ощущение. Вёдра с икрой ставили в ледник на лёд. Первые три дня ели её сколько могли - икра была просто чудо как аппетитна. А потом, к четвёртому, пятому дню постепенно начинала скисать, пенилась (ни морозильников, ни холодильников не было в ту пору). Куда деваться? Мы с Юркой вытаскивали её из ледника и вываливали на дорогу, прикопав сверху землицей.
Теперь - потроха. Их отсекают от головы и вынимают вместе с печенью. От печени нужно сразу же аккуратно отрезать желчный мешочек, у осетра он - с куриное яйцо. Желчь перевязывают у основания ниткой и подвешивают в чулане - вялиться. Отличное лекарство. Заболел желудок, или изжога доняла, взял этот вяленный желчный «пакетик», в стакан тёплой воды опустил, через некоторое время вода пожелтеет, пей её и забудь про недуг. А желчь - на место, на гвоздик, ещё послужит. Разделывая одного из осетров, отец решил, что на целительные цели уже достаточно заготовлено, можно и пошутковать.
             - Пушок!
        Верный пёс, для которого массовая разделка рыбы – большой собачий праздник, цепким взглядом зафиксировал сулящую хозяйскую кисть. Пушок голодом никогда не сидел, на абы чё заполошно не кидался, привередливо оценивая подношение. От сильно жирного вяло отворачивался, укоряя подавших сонным взглядом умных звериных глаз. А за муксунью башку, осетровые обрезки, смачно чавкнув, поощрительно и преданно поглядывал на хозяина из безопасного  неподалёку. Хозяину он доверял безгранично и брошенную его рукой еду с лёту заглатывал полуволчьей пастью без контрольного обнюхивания.
        - Лови! – с беззлобной ухмылкой папка вместо осетрового хрящика швырнул псу мешочек с осетровой желчью.
         АААААА! Невозможно себе представить страдания верного Пушка. Обида, горечь (и физическая в том числе). Он оскаливал пасть, языком пытаясь вытолкать из неё желчную жидкость, яростно-жалобно скулил, метался в ограде. Наконец, вразумившись, увидел лужу, полакал из неё. Немного уняв горечь во рту, ещё больше взрастив душевную горечь, он убрался за ограду, подчёркивая глубочайшую степень отчуждения от вероломного содружества двуногих.
   - А не жадничай, - вдогон поучал его отец.
       … Так вот – печень. После того, как мы убрали (можно и без собачьего участия) желчь, уложим печень на красивое фарфоровое блюдо, предварительно посыпав её солью и перцем. И - в холодильник (э-э-э, это - в нынешнее время, а тогда, конечно - на лёд). Час этому деликатесу придёт.
        Уха из головы, потрохов, плавников варится, икра подсаливается, печень томится-подходит…  Вроде бы, всё? Вот только не надо спешить. Всему своё время. А сейчас время – пузырю. Большому, вязкому.  Он легко снимается и место ему - на гвоздике, всё в той же сарайке. Из него со временем получится отличный клей. Дерево склеит, кожу, что угодно. Мастера изготовления музыкальных инструментов молятся на него. Ничего не забыли? А!
        Ну, и - сама осетрина. Как положено – первой свежести. И малосол, и отварная, и подкопченная, и в пироге, и на строганину, и в солянку, госссподи, да куда хотите! Главное, мимо рта не пронести. А в рот попало – можно к человеку сильно не придираться. Расслабляется, блаженствует, тупит, словом, не воспринимает постороннюю жизнь как годную для сравнения с его наслаждением.  Вооот! А теперь – подробнее о вязиге, той самой, которая – ммммм.  Да ладно, не шарьтесь по Яндексам и Гуглам. Так расскажу.
         Вязига, это – жила осетрового хребта. Попробуем её извлечь.  Надрезаем полосу сантиметров так, тридцать, от хряща большим пальцем отделяем вязигу.  Проталкиваем пальцы, плотно захватываем и тянем. На ощупь оно - жгут, а в основании утолщается, величиной - с куриное яйцо.  Вынимаем аккуратно.  Вязига обычно длиннее рыбины. Если разделываешь двухметрового осетра, вязиги выберешь метра три. В ранешнее время, знаю, славились пироги из вязиги, а мы как-то проще обходились.  Нарезали мелкими кусочками и в уху. Как вкуснее? Хотел бы я сесть сейчас за стол и продегустировать – уху осетровую с вязигой и пироги из неё. Только – чур, уху сам сварю, в эмалированном ведре, помните – голову рубленую, плавники-хвост, потрошка крупно рубленные, вязига не мелко резаная, вода, лучок, соль, лаврушечка, минут 20 покипит – и выкладываем во вместительную чашку. Первым долгом - хрящи осетровой головы. Следом просятся - хвост, плавники, мы же, нетерпеливо шаримся черпаком в густой, суповой консистенции, юшке: «а подать сюда потрошки и вязигу!». Нет, описывать поедание осетровой  ушки не буду – монитор слюной изойдёт.
 Кстати, между делом хочется вставить пику Андрею Макаревичу. Взялся он как-то в программе «Смак» уху варить из осетра. Начал с того, что шипы с боков вырезал и откинул, мол, не годятся. Любой сибирский рыбак, промышлявший осетра, возразил бы уважаемому кулинару всея Руси. Ведь в шипе осетра - самый смак!
            …. Нет, не переживайте, про печень я не забыл. Ведь мы ещё не закончили с мясом. Разрезаем тушу по вдоль на две половинки. Режем на пласты, крепко солим, укладываем в эмалированный таз. И ставим на лёд, до утра. Наутро осетровые бока промываем от соли, и до вечера подвешиваем высоко на крючья. Чтоб водица стекла и мясо слегка подвялилось. Так оно дольше сохранялось. Вечером снимаешь мясо и – в ледник.
Осетровый малосол подают на стол в чаше, нарезанный кубиками. Да не мелкими, так, чтобы уж взял кусочек в рот и было в нём чем заняться и зубам, и дёснам, и языку, и нёбу. Словом – еда.   Но с ней нужно быть осторожным. Эту еду съедают за присест столько, что не замечают, как тяжело становится дышать, такое впечатление, что желудок набит по самые… глаза, ненасытные как халеи.
 Осетровое мясо хранилось в леднике месяца два-три, постепенно убывая – то на стол, то – гостинец кому перепадёт. Но постепенно оно обезвоживалось, менялся цвет, вкус…  Остатки ждала участь прокисшей икры – в дорожную колею. Да и пора уже место освободить для  свежедобытого осетра.
(Вот только cтерлядок отцу жалко было отправлять в дорожную колею. Он уносил их на рыбокомбинат и там, по большому блату, оставлял на хранение  в морозильнике. «Арендную плату» считали просто: летом сотню хвостов  положил, зимой пятьдесят забрал. Ну, и на том спасибо).

              …Полдня суеты - и с разделкой, засолкой покончено. Во дворе накрывают стол, в центре которого чаша горячих деликатесов из осетра, чаша с икрой, с малосолом, бутылка столичной, соседи, приглашённые на свеженинку и…  д-ааааа - печень! Прямо в тарелке режут её ломтями, посыпают чёрным перцем и солью, зелёного лучка, брызжущего соком с грядки надёргали…
 -Ннналивай!!
Вдоволь отведавши из каждой чаши, обсудив новости, повспоминав удобные к случаю байки, гости степенно расходились по домам, сытые, довольные, унося в руках увесистые свёртки с щедрыми долями малосольного осетра.
     М-м-да. Потом возле Новосибирска плотину построили. А нереститься осетровые поднимались вверх по Оби ещё дальше. В общем, отрезали им путь к нерестилищу. И в Оби осетра почти не осталось.
Это было небольшое отступленье. Мы ж про охоту начали говорить. Так вот – охота!
             Готовиться к ней начинали загодя. Главное дело – патроны. Заряжать их - наша с Юркой работа. Да, работа. Днями просиживали мы за этим делом. Пять – шесть сотен зарядик-ка! Берём гильзы. Их было два вида. Папковые (бумажные) гильзы, под жевело. Отец называл их - «папкины». Были ещё латунные, отец говорил - «мамкины».
Сначала выбиваем из гильз старые капсюли. Обычно один из нас выбивал с жевелом, другой хлопотал над латунными гильзами. На место битого нужно вдавить новый капсюль (он назывался центробой). Полдня сидим, по кургану патронов возле каждого выросло. Молча чайку попьём, и опять за работу. С капсюлями управились. Следующий этап – засыпка пороха. Тут нужно быть очень внимательным и осторожным. Один засыпает папковые, там мерка поменьше, другой – латунные, туда сыпь больше. Не дай бог, зевнёшь и перепутаешь. Или отцу глаза опалит, или ствол ружья раздует. Всяко бывало. В папковый патрон шёл войлочный пыж, а в латунный - бумажный. Обычно в ход шли старые школьные учебники. Помню,  под патрон двенадцатого калибра хорошо подходили страницы журнала «Молодая гвардия», такого формата листок и нужен был. А вот листы «Роман-газеты» приходилось делить пополам.
(За окном пацаны играют в лапту, бегают, бесятся. У них-то отцы - геологи да лётчики).
А мы патроны заряжаем, мысли в голове разные мельтешат, одна – чаще других: вот сейчас снарядим патроны, папка уйдёт с ними в лес, и через недельку жди его с добычей. С одной стороны, хорошо семье, когда охотник с добычей приходит, с другой – обрабатывать добытое нам же с Юркой придётся. Сотню-полторы ондатр приволакивал отец, заходил в дом, молча падал на диван, уткнув остановившийся взгляд в потолок.
Нам с братом команд подавать не нужно было. Хватаем ножи и за обдирку. Тут тоже в три этапа всё делаешь. Шкурку с тушки снимаешь, и в отдельную кучку складываешь. Так, всех ондатр ободрали, начинаем процесс обезжирки. Шкурку натягиваешь на деревянную дощечку-правилку. Теперь нужно ножом соскрести мездру с толстым жиром.
Помню, одна ондатра попалась с пузырьками гнойниковыми, больная, может. Я отцу показываю:
 - Смотри, папка, какая, выбросить её?
- Зачем? Обезжирь, высуши, вторым сортом на сдачу пойдёт.

Сказано - сделано! Скребанул ножом по гнойнику, он, естественно, лопнул, брызнув содержимым мне в любопытную моську. Брррррр!
Зимой отец чуть не каждый день приносил с десяток зайцев, добытых капканами. А с ними – ворохи глухарей, капалух, куропаток, рябчиков. Мясо дикого зверя тоже в доме не переводилось. Но мы, почему-то, ещё и пару свиней всё время держали. И без объяснений, наверное, уже понятно, что корм свиньям – охапки травы мокрицы – собирать приходилось нам с Юркой.
              В таких заботах и хлопотах мы подрастали. По ему одному известным приметам отец определил – настало время сыновей приобщать и к самой охоте. Учил ставить капканы на ондатру, на зайцев и лис, учил управляться с попавшимся в капкан зверем. Постепенно и к ружьишку стал подпускать – строго, с предосторожностями. Учил выслеживать в лесу зверя, птицу, как подбираться к ним, как бить, чтобы наверняка. Ох, как мы гордились каждым своим охотничьим трофеем! Всё-таки, семье польза, мясо – на пропитание, за шкуру – деньжат выручить можно.
Как стремительно меняется жизнь. Мне, перенявшему от отца целый клад охотничьих и рыбацких премудростей, уже нет необходимости передавать все эти редкие и бесценные в своё время навыки, умения своему сыну. Пробавляясь охотничьим ремеслом, палат каменных не наживёшь. Так охота перестала обеспечивать жизнь, осталась в ней поутухшей, но не погасшей страстью, возможностью отдохнуть, перевести дух, отрешиться от сумбура современных нравов, мельтешенья, непрерывной гонки за доходами и достатком.
Разведёшь костерок на бережку, сетёшку закинешь, без нетерпенья дождёшься, когда закипит в котелке вода, сдобришь её смородиновым листом, плодами шиповника, ещё какой пахучей травкой (они всегда под рукой, только знай – какая полезная, какая нет). Сеть не спеша нашпиговывается рыбёшкой к наваристой ушице, костерок бодро потрескивает несмолкаемым речитативом, облизывая жалистыми язычками только что добытую утку. Без грилей и барбекюшниц - на «палочке» готовится скорая закуска. Случится вам в лесу подстрелить пролетающую утку, послушайте моего доброго совета, делайте так.
Подобрали утку, пока выбираете место для привала,  на ходу теребите её, быстро удаляя перья. Оставшийся пушок палите над костром, промываете тушку в ручье и уже можно жарить. Срезаете таловый прут с палец толщиной, с двух сторон снимаете кору -  шампур. Теперь главное - насадить на шампур мясо в правильной последовательности. Срезаем грудки, их насаживаем в первую очередь. Потом - утиную спинку с копчиком, следом нанизываем грудинную и спинную косточку. Осталось самое вкусное - жирная утиная шейка и голова. Насадили? И наконец – лакомство - очищенный утиный пупок и печень.
Не знаю, какая у вас случится компания, нас четверо. У каждого по шампуру с разделанной уткой. Берём мы свои шампуры и смыкаем их остриями над костром. Как при любом священнодействии, наступает почти молитвенная тишина. Минута проходит, вторая, третья. Вдруг упругое гуденье костровой песни перебивается учащающимся жалящим шипеньем.  Дымок костра начинает синеть. Это первые капли утиного жира взрывают спокойное пламя, пропитывая воздух густым ароматом мясного пиршества.   А  рука уже сама тянется к первому кусочку, утиной печени. Она уже готова. Аккуратно снимаем её с прута, горрряченькая…  Если вы не успели заметить куда она делась, значит, вам удалось снять её в самый нужный момент. Чтобы эта потеря не сильно вас расстроила, с высоты опыта профессионального уткоеда утешу вас. Знайте: печёночка растаяла у вас во рту быстрее и незаметнее первой осенней снежинки. А облизав тронутые жиром пальцы, вы навсегда уверитесь в том, что присказку «пальчики оближешь» человек придумал, уплетая именно это лакомство. Однако учтите, что во время реального поедания жареной на костре уточки столько времени на разговоры и обсуждения у вас не будет. На нашем шампуре кусочки мгновенно поспевают один за другим. Дожёвывая с хрустом пупочек, стягиваете голову, шейку… 
Даже не знаю, как вам растолковать, что происходит во рту. Ну, скажу «вкусно!». Что-то оно вам объяснило? Разве что…  Вот картина. Сидят в лесу, на природе, четыре мужика, смакуют ароматнейшую дичь. Ну, как под такое дело не принять по «пять капель»?  Да и вот же она, родимая поллитровочка, в траве, под ногой покоится. Непочатая. Непочатой и останется. Никто не желает лишать себя блаженных ощущений, продолжая смаковать лакомые кусочки. Кстати сказать, не вздумайте утку солью-специями портить. Всё, что надо в ней уже есть.
      Да, так мы начали говорить о современной охоте. Сейчас всё другое – оружие, патроны, лодки, моторы. Снегоходы появились. Вот и я старое своё ружье Сайга- 12 унёс в милицию, сдал на утиль.  Купил себе две новых вертикалки: двадцать восьмого калибра и двадцатого. С двадцать восьмым удобно зимой с «Бурана» охотиться, да и с лодки подранков стрелять. А с двадцаточкой хожу на гусей. Железные гильзы купил, все необходимые причиндалы для зарядки патронов. Ну а что, сотню патронов зарядить, это -раз плюнуть.
Даже спорить не буду с тем, кто начнёт говорить о зря потраченном времени. Можно, мол, готовые патроны купить и не париться. Если человек так судит, значит, не посчастливилось ему заразиться такой болезнью, как предвкушение охоты. Во-первых, заряжая патрон, рисуешь себе  картинки предстоящей охоты. Вот утка вылетела, ты вскидываешь ружьё, берёшь упреждение, плавно, но уверенно, не дёргая, спускаешь курок – есть! Через пару-тройку минут пояс потяжелеет. Такие мысли перед охотой обязательно хорошую службу сослужат – будешь сосредоточен и точен. Во-вторых, если патроны сам заряжаешь, стрелять будешь экономно, только по делу, не транжиря запас.
 Как- то раз сел заряжать патроны и поискал глазами вокруг – что бы такое пустить на пыжи? Взгляд случайно упал на стопку газет «Литературная Россия». В мусор выбросить их рука не поднималась – газету эту люблю, родной она мне стала за последние годы. Но и хранить её, тоже смысла нет. Вот на пыжи и пущу. Пусть напоследок ещё одну пользу принесёт.  Боевое крещение получит. Газетная бумага мягкая, пыж ложится плотно. Пара часов и сотня двадцатых патронов, плюс сотня двадцать восьмых заряжены «Литературной Россией». Надеюсь,  Слава Огрызко, её главный редактор, не сильно обидится.
             Весна. Апрель. Как охотники ждут этих дней! Не на сутки, на часы счёт ведут. За рекой в первых проталинах заблестели лужицы. Прилетели вороны. Кто-то уж лебедей видел.
На улице, на работе, в магазине, в бане – везде, где пересекутся дорожки хотя бы двух охотников, словно вспуганная утка из тальниковых зарослей взметается охотничья тема – без начала и без конца: «почём путёвку брал?», «где патроны покупал, сильно потратился?». «охотинспекция лютует, а сама браконьерит».
Пойду! Прогуляюсь. Никакого терпежу не хватает. Ружьё натёрто масляной ветошью (на случай тумана или дождя). Патроны в подсумках, лодка резиновая, рюкзачок, в котором сложено всё самое необходимое. И манчуки. Они у меня раритетные, изготовил их дядя Гоша Брянцев- ветеран Великой Отечественной войны. Расправил резинку, накачал её плотно, и в заберег. Перегрёбся на лёд, и по льду - на тот берег. Всё! Охота!  Резинку оттащил повыше, в берег. Не дай бог, унесёт. По весенним проталинам прогулялся. Всё красиво, весна так и бьёт в ноздри, бодрит. Но уток нет. Вороны одни. И те улетают, на выстрел не подойдёшь. Ворон развелось – пропасть. Уткам от них урон.
Как- то «карасевал» я, сети на озёрах ставил. Костерок, таганок, чайник - что ещё надо, чтобы в душе ожила простая человеческая радость! Красиво кругом – сил нет, солнышко теплит землю, каждое деревце, каждую травинку питая своей могучей энергией. Глянь, возле берега - выводок утяток. Крохотные совсем, ну чуть более коробков спичечных. К берегу жмутся, осваиваются в жизни. Забавные. Чувство такое, будто за ребятишками наблюдаешь. Улыбка умиления на лице всплывает сама собой. Но тут и задняя мысль поскреблась: как они ещё беззащитны, а вокруг столько опасностей, столько врагов. Только подумал, ворона чёрным зигзагом перечеркнула небо, мгновенно выхватила утёнка из воды, несколько мощных махов крыльями – нет её. А следом уже вторая пикирует на утиный выводок, третья.
- Ну ка!!! – взревел я, вскочил, пуганул стервятников. Самка утиная мечется, хлопочет, да что сделаешь, трёх птенцов мы с ней не уберегли.
 Когда ворона силу набирает – беда пернатой живности. В охотхозяйстве местном придумали способ народной борьбы с разбойной армией. За пару вороньих лап дают по патрону. Пацаны приноровились - капканами ловят ворон, лапки сдают. Некоторых почему-то не убивают, а только лапки отрезают и отпускают. Таких я много видел - скачут на обрубках, взгляд жутко злобный, с ртутным проблеском.
Начиналась вечёрка. Лужи ледком затягивает, познабливать стало. Из посёлка, со свалки, с помоек вороны потянулись на пойму, в кусты ивняка.  «Вон оно что» – догнала меня догадка. В посёлок вороны летают за наживой, а спать возвращаются к себе в чистый лес.  Смотрю, одна в мою сторону летит!  - Давай, давай, – забирает меня азарт, а вертикалка уже наизготовку. Подпустил метров на сорок и выстрелил. Не упала чертовка. Соорудила в воздухе какой-то немыслимый пируэт, по надо льдом перелетела протоку Остятку, села на тальниковый куст.
         Не уж промазал? Но ничего, погрозил я ей. Доберусь и до вас. О! Это что? Клок газеты - пыж. Он после выстрела не сгорел, а вылетев из ствола, развернулся, лёг на траву и поманил меня заголовком.
«Плакать не нужно- надо жить!» 
Действительно, обратился я к сидящей на той стороне протоки вороне:
«Не надо плакать, серая, надо жить!»
            Как-то сама собой улетучилась досада от неудачного выстрела. Весна, густой запах забродивших в лесной чаще живительных соков, заливчик. У него-то можно и покараулить утку на вечерней заре. Полетииит, куда денется. Скрадывая шаг, подобрался к заливу, выбрал место засидки, аккуратно выставил на воду восемь «манчуков» (как живые!), вспомнил добрым словом дядю Гошу. Примостился поудобнее и затих – растворился в пронзительной вечерней тиши. Вечерело. Хм. Да будет ли вечёрка? Но охота – дело непредсказуемое. Не повезёт в одном, глядишь, в другом покатит.  И оно покатило!
        Справа от меня что- то булькнуло, шумно плесканулась вода – щука! - аж вздрогнул я от сладкого предчувствия добычи.  Да не просто добычи – лакомства.
 (Вижу, вижу глумливые ухмылки, мол, осетровое меню ещё понятно, что вкусняшка, а щуку-то что уж сюда приплетать? Рыба себе и рыба).
         Ладно, вперёд забегать не будем, её ещё изловить нужно. Она булькнула на отмели ещё разок. Я бесшумно выбрался из своей засидки, и мягко ступая, пошёл на плеск воды.
           Вот она! Щука показала свою толстенную спину и вновь стала играть на травяной отмели. Глаз у меня намётанный. Глянул на спину, на волну, которую она разгоняла - килограмм на десять потянет, не меньше.
- Ну, подпусти…! Подпусти…! - умолял я её, попутно удерживая выпрыгивающее из грудной клетки сердце. Но щука моим заклинаниям не вняла, у неё были дела поважнее и поприятнее – нерест.  Вскинув ружьё, я водил им из стороны в сторону, пытаясь угадать – где ей приспичит выскочить в очередной раз. Чтобы выстрелом оглушить щуку в воде, стрелять нужно метров с пяти, не дальше.
Однако гладь водяная плоско лежала передо мной, плотная, спокойная и тихая. Постоял с ружьём на изготовке ещё минут пять и решил ретироваться. Видно, ушла, зараза, другой «родильный дом» себе искать. По  годами воспитанной охотничьей привычке уходил во свояси всё так же бесшумно, продолжая на всякий случай прислушиваться ко всем звукам и поглядывать по сторонам. И вдруг – удача!
Совсем рядом, метрах в десяти, щука выплыла вновь. Толстая, что твой тюлень, она елозила брюхом по дну, стараясь выметать икру на траву. Грохнул выстрел, дым, искры, белый лоскут бумаги, вылетел из ствола. Щука выгнулась, затихла. Я подтянул бродни, быстро подскочил к ней, ухватил за глазницы и вытянул её как торпеду на берег. Хороша! И весу в ней, не подвёл глазомер, килограмм десять. Вот это добыча! - ликовал я. Тут и котлеты и икра. Но - об этом позже. Почему-то опять на глаза попался клочок газетной бумаги. Мне стало интересно – какой знак на этот раз подаст мне охотничий пыж от «Литературной России»? Ага, вот и заголовок: «Вставать ли из-за стола?» Автор Роман Сенчин. Пишет он о писательском труде, но как удачно заголовок перекликается с нашей ситуацией. Ведь когда эту щучку разделаем, да наготовим-наварим-напечём из неё вкуснятины разной, да накроем стол с сибирской щедростью и гостеприимством, уж точно, из-за такого стола никто по своей охоте встать не захочет, пока не отвалится, проклиная себя за обжорство.
             Нет, правда, зачем вставать? Ведь всё только начинается. Тем временем, ноги сами привели меня в скрадок. Немного повозившись нашёл удобную позу и затаился в сладостном предвкушеньи. Ну, не может быть, чтобы моё терпенье не было вознаграждено и пернатым трофеем. А морозец-то уже подобрался нешуточный. Матовую гладь озера постепенно съедал слюдянистый ледяной узор. Вот и один из манчуков застыл, обхваченный коркой льда.
         Открытая вода в озере на глазах убывала. Одной скоростью с ней убывал и мой оптимизм. Минут пятнадцать ещё положил себе, как раз хватит добить последние сомнения, которых оставлять нельзя – изведут своими «вот если бы ещё подождал». Да, в общем-то, и не стыдно возвращаться, щучка – отличное вознаграждение за все переживания и хлопоты. Глаза то и дело смаковали добычу, а фантазия кулинара репетировала предстоящее пиршество.
Аккураааатненько так брюхо вспарываешь, чуть оттягивая его кверху (не  задеть бы  желчь). И  вот уже сама в ладони  вваливается зрелая, убористая икорка. Без резких движений, нежненько выбираешь её, укладываешь в глубокую миску или кастрюлю (а посудина уж под рукой), берёшь  соль  и присаливаешь. Не пересолите только. Правда, сколько  соли нужно на посол  ни один человек вам  не скажет. Оно так -  захватил горсть из солонки, посмотрел на икряное довольствие и тут же где-то в груди внятно забормочет  внутренний голос. Вот он-то, единственный, кто знает – сколько нужно соли. Послушался его – лакомься на здоровье.  С  дерзким самомненьем проявил инициативу – плюйся.  Во взрослой  нерестовой щуке икры килограмма три будет. Из этого расчёта и будем дальше действовать: вливаем  в кастрюлю  два стакана чистой воды, мелко порубили пару долек чеснока, сыпанули чёрного перца и поставили  в холодильник. К утру икринки впитают воду, разбухнут до упругой  круглости, пропитаются ароматом чеснока и чёрного перца. Вторым движением из холодильника достаём  мгновенно вспотевшую бутылочку доброго напитка, вечного спутника икряных трапез.  Остальное кое-что, само сабой, уже на столе.
 Вот теперь ответьте мне, Роман, на два риторических вопроса: «Вставать ли из-за стола?» и «Сколько икринок останется в кастрюле после того, как вы честно ответите на первый вопрос?». 
               Однажды какой-то дух принёс меня в дамский коллектив, отмечавший… что-то там своё. Уж не знаю, успели-нет они обидеться, что гость ввалился к ним без цветов и конфет. Но было у меня с собой кое-что, отбивающее воспоминание о цветах и конфетах. Кастрюлька с икрой. Ну и бутылочка, куда без неё?! Обычно такие посиделки проходят по простому сценарию: быстро на посошок-разошлись. Поутру досудачили. Но тут ведь у них совсем другой стол случился. И засиделись они в канторе своей до ночной черноты. Никак не могли от волшебной кастрюльки оторваться. У которых мужья посуетливей, так тех по домам разволокли.  Остальные не стали искать в себе силы встать из-за стола. Во как вяжет волю щучья икорка.
А вот ещё и колбаска. Вынимаем потрошкиии, выворааачиваем, выскабливаем, вымываем. Желудочек с одного конца перетягиваем ниткой, и в получившийся мешочек складываем мелко нашинкованные - печень, внутренний жир, пузырь, немножко мяса можно доложить. Затягиваем второй конец ниткой. Колбаску кидаем в уху за пять минут до окончания варки. Искать её в котле долго не придётся, она разбухнет в ухе, нальётся внутри соком, и всплывёт на поверхность. Выкладывайте на блюдо, режьте, пробуйте.  И  где теперь  ваша  ухмылка по поводу моих уверений о щучьих деликатесах?
          О чём это я? Да, застолье потом, а пока - в скрадок, в скрадок возвращаемся. Пятнадцать-то минут не прошли ещё. Лёд сковал и тихую заводь, и мои манчуки. Красиво, как на картинке. Будь я  уткой, обязательно купился бы на эту обманку, подлетел бы к «своим». Вдруг, слышу за спиной нарастающий сухой шорох, шипение, и в небо брошенной горстью высыпал табун уток, десятка полтора. Острохвосты! Синхронно вычертив замысловатый вензель, стая подлетела к своим пенопластовым «собратьям».  Обнаружив обман, утки зависли надо льдом и, хлопая крыльями, стали взмывать вверх. Самое время стрелять. Выстрел. Два жирных самца, пробив хрупкий ещё  ледок, застыли в лунках, даже не трепыхнув напоследок  лапками. Хааррошее ружьицо!
Ружьё ружью - рознь. Бывает, лупанёшь с «новья», дробь попадает в птицу, но не останавливает её. Утка долго ещё летит, потом падает, залив всё перо своё кровью. Про такое ружьё охотники говорят: «кровянит». И стараются быстренько его кому-нибудь сбагрить.
Некоторые знатоки в магазине подбирают оружие так. Просят показать три ружья одной  модели и, уткнув приклад в пол, с минуту жмут ладонью на ствол. Если отпечатки на ладони красные, значит, ружьё «кровянит». А если - белые, ружьё надо брать.
      Кстати, вы заметили - выстрел прогремел один, а упало на лёд две тушки? Второй выстрел «счакал» - осечка. Взлетев к зениту охотничьего азарта, кроша не взявшийся ещё ледок, пошагал выбирать желанную добычу. Тяжёлые! Красивые!
Ликуя, довольно улыбаясь округе и самому себе, я выносил добытых острохвостов из заледеневшего залива. В этот момент я чувствовал себя самым крутым пацаном на планете.
        Но что это? Прямо наважденье, слушайте. Эти пыжи уже начинают настраивать меня на мистический лад. Ну вот, лежит же на льду, и глаз мимо не скользнёт, обязательно уцепится за ничтожный клочок бумаги. Почти обречённо подхожу, поднимаю, читаю: «Литература - не популяция мышей», автор – Вячеслав Лютый. Ну почему, почему, спрашиваю я вас, патрон с пыжом, в котором значится фамилия Лютый, убил сразу двух уток?! Лютый выстрел.
    Теперь, что же, думаю, запыжевал патрон, со статьёй, например, Анатолия Злобного и смело иди себе на медведя? А если зарядил патрон статьёй Павла Мягкого, не гоношись, максимум - кролики.
         Положил я этот листок газеты на траву, и, всё ещё возбуждённый охотничьими победами, решил дойти до слияния Остятки с рекой Вогулкой. Полюбоваться весенним половодьем, а потом уж  и к дому выбираться. Уток-то с собой возьму, кроты и вороны живо штрих наложат, матерись потом на всю пойму. Вправив утиные головки под крыло, сложил острохвостов в рюкзак и вперёд. Триста метров по весеннему полю, и вот он – разлив.
 Но это кто ещё тут? Между заберегом льда и берегом Вогулки уселась резиновая лодка с импортным мотором на корме. В лодке, ссутулившись, даже не отреагировав на моё появление, сидел мужик. Явно не из наших. Я остановился, рассматривая незнакомца.
        Пузатый крепыш в добротной камуфляжной одежде. Взгляд (заметил он меня) уверенного в жизни человека. Поразглядывали друг на друга. Наконец, чужак не выдержал и спросил:
- А ты в моторах понимаешь?
- Немного.
- Хотя понимать тут нечего, - неожиданно взбодрился он гневной тирадой,- ясно как божий день: заклинил мотор чужестранный, бачка даже не выработал. Лучше б «Ветерок» купил.
- А почему заклинил, маслом-то бензин разбавлял? - спросил его я.
- Э…, - надменно хмыкнул здоровяк. 
Я, выросший в лодках, быстро перебирал в голове все возможные причины поломки. И тут увидел натянутый под лодку конец носовой швартовочной верёвки. – Нуууу, ясно дело! - Носовая верёвка упала с лодки, её затянуло под днище и гребной винт смотал её на себя, натянул до предела и заглох.
- Ты верёвку с винта смотай, и он заведётся, - я говорил уже с высоты положения знатока и умельца.
- Да ну? - удивился крепыш.
- Да ты подыми мотор!
 Он схватил мотор за колпак, потянул на себя. Хрен там! Мотор сидел как влитой. Мужик с силой стал его вырывать из воды. Бестолку.
        - Подгребай к берегу, - терпения смотреть на этот поединок у меня уже не было. Я положил рюкзак на сухую траву, сверху - ружьё и спустился к воде. Чужак кряхтя и чертыхаясь выбрался на берег, протянул мне крепкую руку:
       - Гера!
        - Лёха. Ты давай, потяни за носовую верёвку. Гера пригнулся, ухватил её, но толстый носовой канат не подался ни на сантиметр.
     - Вот за мотор он и держится, - пояснил ему я. - Надо верёвку смотать с винта и всё, дальше поедешь. Гера наконец-то понял свою оплошность:
     - Ну, я - балбес! За пару минут мы освободили винт мотора от носовой верёвки и я торжественно произнёс:
     - Судно готово к плаванью.
      Гера поморщился и, выплеснув накопившееся раздражение, буркнул:
    - Только куда? Вроде, и утка есть, а к моим манчукам не садится. С Германии вёз, погляди, -  кивнул головой Гера в свою лодку. – Представляешь, Лёха, - рассказывает, - вроде, идёт сначала на манчуки утка, всё нормально, но метров за сто отворачивает в сторону и уходит. Меня, что ли, засекают?! И гуси шарахаются, как от чёрта, - со злостью Гера сплюнул в реку. Я заглянул в его лодку, осмотрел импортные манчуки и всё понял. Дядя Гоша Брянцев, когда в 45-ом на Берлин ходил, видно, не удосужился там мастер-класс провести по изготовлению качественной охотничьей снасти.
      - Красивые они, Гера, прям, как живые, но утка к ним не пойдёт.
    - Эт почему?
    - Да потому что они - пластмассовые. И на воде блестят. А утка это видит. Гера задумался, втянул голову в свои могучие плечи, долго что-то соображал и мучительно сконструировал вопрос:
-  А делать-то что?
 - Делать? Да возьми вон, грязью их вымажь, блеск затри, пойдёт утка, как миленькая.
Гера, кажется, врубился в ситуацию до конца, наконец-то улыбнулся, и воскликнул:
- Ну, Лёха, ты и матёрый!
         По нему видно было сразу - всё у него есть. И бизнес доходный, машинёшка нехилая (а то и не одна), домишко не тесный, кабинетик ухоженный, ну и сам он, тоже себя обласкать не забывает. Правы были классики – бытие определяет сознание. Вот от такого бытия и сознание набекрень повёрнуто.
     Такое впечатление, что дорогущая лодка и «крутой» мотор возносили его в собственных глазах до хозяина здешних мест.  Немецкие манчуки, ружьё фирмы Браунинг- тут уж вся сибирская утка без вопросов обязана лететь под указанное дуло.
      - Ну, учитель мой, - Гера, похоже, окончательно вернулся в свою тарелку, - давай по пятьдесят?!  И ловким движением извлекает из красивого рюкзака бутылку дорогого виски. Ещё пару умелых движений – лимончик порезан, вскрыта банка говяжьего паштета. Как- то так сложилось: ни я, ни дети мои не приучены к тушёнке, колбасе, майонезу. Натуральная еда вкуснее, да и полезнее во сто крат. Слегка поморщившись, я предложил:
    - А может, шашлычок забодяжим…?
Гера усмехнулся и посмотрел на меня взглядом человека, привыкшего общаться с придурками.
    - Из чего? И на чём? Ещё скажи,  что у тебя с собой шампуры есть.
    - Да всё есть, - пожал я в ответ плечами. А шашлыки - из уток, парочку я подстрелил.
   - Из этих что ли? - Гера скорчил брезгливую гримасу и по-утиному помахал кистями рук.
   - Ну, а что, возразил я, - с детства делаю такие, и очень вкусно получается.
    - Да что там вкусного может быть? Комок вонючего пера  и другой пакости. Нормальные люди стреляют их, да выбрасывают.
- А зачем тогда стреляют, если не едят?
- Как зачем, - хмыкул Гера, - красивый выстрел ценится, вот что. Да ты знаешь, что сейчас солидные люди едят? Океан- тунца, осетрину, баранину. Мне её из Ташкента пересылают. А этих… - брезгливо осклабился Гера, - хотя, если хочешь удивить, действуй.
    - Ладно, ты пока костёр разжигай, а я займусь утками.
Задымил костёр, я выложил из рюкзака острохвостов, но едва начал ощипывать утку, как Гера неожиданно тормознул меня:
    - Не торопись, фоткаться-то кто будет?! Такие красавцы! У меня в Челябе подружка есть, крутая тёлка, председатель совета директоров крупного банка. А тупааяяя, как три слона, накрытые брезентом! – всхохотнул он, видно, вспомнив что-то смешное из забавной банкирской жизни. - Спрашиваю её, Вер, для чего у тебя голова? А она возьми, да выпали: «как для чего, виски пить, икоркой чёрной заедать. А глазки - чтоб на бриллиантики глядеть, которые ты мне даришь. Вот ей, дуре, фотку-то и покажу с утками». Я вручил ему  острохвостов, сделал пару кадров на фоне затянутого льдом заливчика.
- Хорошиии! - потряхивал Гера острохвостов за шеи, - уважу их, попробую, что за шашлык из них получится. Дело у нас ладилось. Гера успевал ещё таскать из своей необъятной лодки необходимый скарб, и всему называл цену.
- Кстати, - щипнул он свою толстовку,- из Канады привёз. Не поверишь, вместе с термобельём полторы штуки баксов стоит. И носки, не поверишь, за сто пятьдесят баксов брал. Но греют они, Лёха - супер! Работают баксы-то на нас, работают!
          Костёр разгорелся, острохвосты превратились в утиные тушки, а ещё через пяток минут в привычном порядке лакомые кусочки уместились на тальниковой шпажке, а шпажка принялась ластиться к резвящимся на ветру язычкам костра. И - жир капнул на угли, и – (см. выше). Гера, будто баксы почуял, повёл туда-сюда толстым, мясистым носом и мгновенно сделал то, что делал профессионально:
     - Наливаю!
    -  Наливай, - поддакнул я, заботливо опекая утиные шашлыки. Виски добавили к сибирскому костровому духу чутка непонятного заграничного аромата, и Гера, судя по всему, давно освоившийся в роли тостующего, многозначительно изрёк:
    - Выпьем за то, чтобы девушки были страшными дурами, и страшно красивыми!
               У меня не возникло сильного желания спорить с его мечтой. Тем более, что поспела уже утиная печень. Дерррябнули мы вискарика! Отставив пустой стакан в сторону, Гера осторожно взял поданный кусочек, закинул его в кормленный осетрами-барашками-тунцами рот, молча поводил челюстями и слегка потаращив глаза, удивился:
  - Вкууусно. Как евро…! Мы наливали ещё, говорили, потом ещё наливали. Гера расхваливал утиный шашлык и назвал его «открытием жизни». Вдруг спрашивает меня:
   - А что тебе, Лёха, в жизни нравится  больше всего?
Вискарик, что ли меня вставил, почему-то я, не задумываясь, ответил:
     - Город, белый костюм, красивая девушка в платье роскошном, идём в ресторан! Это мне нравится, - чуть покраснев от неловкости ответил я. Гера хохотал так, что я уже начал подумывать о том, что если его разорвёт на части, вся его импортная хренотень может мне достаться по наследству.
А что тут такого? Мне и правда это нравится. Ну, хорошо мне от этого.
            Тут Гера, дохрюкав последние хохоточки, тоже пооткровенничал:
     - А мне нравится, когда красивые девушки носят мне чемоданы! И этой фразой он поставил точку в нашем общении. Я встал, вскинул на плечи рюкзак, ружьё, улыбнулся ему на прощанье, протянул руку и попрощался:
   - Спасибо, Гера, за виски и за компанию!
    - Ага, - Гера мотнул в ответ головой, и продолжая подхохатывать, досмаковал свою жизненную радость:
- Представляешь, ты прилетаешь, две девки в роскошных платьях встречают тебя, ты отдаёшь им чемоданы и идёшь впереди, - и опять довольно-сыто-пьяно заржал.
                Я шагал к своей щуке, к своим манчукам, мысли путались в голове, хотелось спокойной, определённой уверенности, устойчивости, понятности. Хотелось, чтобы с детства усвоенные представления о радости, труде, нормальных человеческих отношениях были нашими общими представлениями, объединяющими нас, делающими мудрее, нужнее, полезнее друг другу…
             Добрался до дома и стал уже укладываться спать, как вспомнил про патрон который сделал осечку. Тут же нашёл его, высыпал дробь, пинцетом вытащил пыж, развернул его и замер. Клочок бумаги был с моим материалом о моём однокашнике Сергее Собянине - мэре Москвы. А что бы это значило? – забросил я не настырный вопрос в мистический мир, уходя в глубокий, натруженный сон.


               
                Редактор-  Наиль Нагуманов


Опубликован в газете "Жизнь Югры", на сайте "Русское Воскресение", под заголовком-                "Записки таёжного жителя"




Passions and affections
 
Hunting… No, I can’t tell you anything new about it. Movies, TV shows, and anecdotes have given us a complete picture of this ancient pursuit of mankind. On hearing the words “hunting” and “fishing” we instantly imagine a half-drunk company’s jaunt in the open with vodka, reckless shooting and irresponsible foolery. Well, what’s new about it? I’d better present something from the well forgotten past.
My father, Leonid Yefimovich Babanin, is a professional or, as we say, staff hunter and fisherman. I won’t stretch the truth much by saying that few could match him in proficiency and hunting luck. I am the first of his sons. Probably for this reason or maybe because there was nobody in the house to leave me with (my mother used to go on business trips in the district, which took her away from home for days) he would take me along with himself as he went to the forest or river. How old was I back then? Three years, or four at the most. But I already felt blissfully comfortable in my father’s oblas, perceiving it as an enclosure of love he had created for me.
The oblas is a dugout canoe from a thick trunk of a pine tree, with narrowed tips. It’s manufactured as follows. A trunk is hollowed out in the middle as deep as possible, using special axes. True masters make the boat’s wooden hull not thicker than a matchbox. But the pine differs from oak. Even in the thickest of its logs, the hollow is at best some thirty centimeters wide. No space for a bulky man. So, the edges must be somehow moved apart. But how?
So, they make fire to the entire length of the boat and wait till it produces coals, following which the stock is put bottom upward onto the embers. Boiling water is then poured down on the oblas. And that’s when really fine work starts. The goal is to pull apart the sides of the dugout as far as possible. This must be done, however, very carefully for once you overdo it just a bit, the whole thing will burst. So it goes… To prevent this, cross-bars are inserted between the sides. They lie ready at hand. The first ones are a little longer than the width of the cavity chiseled in the tree trunk. Next to them are sticks a little longer, and further off ones still longer. Every fifteen minutes the cross-bars are replaced for increasing the boat width to approximately eighty centimeters. After that the boat is put upside down and its bottom is planed down to a thickness of some three centimeters or so.
My father used to make those oblases easily, like toys. They came out of his hands light and swift. And the oars he carved looked trim, pleasing to the eye, yielding to hand. Featuring a slightly turned tip, they were convenient both for steering and rowing. Well, to tell you the truth, learning how to steer the oblas adroitly and efficiently is not an easy matter. It’s not a common johnboat for joy rides. A layman will no sooner get into the boat than it’s time to drag him out of water. However, an experienced man, versed in the art of controlling this vessel, could not in those times wish for himself a better means of transportation. It was really fast, light, and maneuverable. 
My father used an oblas like one for hunting muskrats out on the lakes (or, “on the leaks”, as he would say). I remember how he would finish hunting on one “leak”, pull his oblas up onto shore, insert the paddle into a rope loop on the bow, shoulder the boat and head for another lake. That’s why the oblas had to be constructed as light as possible – to make it easier to haul around. So it looked like the children’s fairytale about the turnip that needed an entire family to pull out: Dad would carry the oblas on his shoulders while I did best to help by pulling on the crossbar. Our dog, Pushok, contributed by tugging on a strap.
Traps and snares, a rifle, the dog Pushok, and me, little Lyonka, that was my Father’s hunting gear. I was going on a serious mission with my father, but as a child, I couldn’t resist the boy’s desire to play. And I did play to my heart’s content with … bodies of muskrats, ducks, and geese. Sometimes, a duck, stunned by the shot, would stand up to stare at me. I’d poke a twig at it in different places of its body, inviting it to play with me. It played for a short while, but then would balk, drop down, jerk its legs and become motionless. Once a muskrat came to itself in a like manner. Without pausing to think, I thrust my stick at it. The water rat’s eyes instantly flared up with rage, it crept over to me and suddenly threw itself like a missile at my head. It was my hat that saved me. The rat seized it with its sharp claws and, still holding, fell overboard.
Another time, as my father reached for a trapped muskrat, it suddenly charged at him and instantly sank its teeth into his finger. He at once pulled his hand away. I saw him standing with his hand raised and a little beast with a trap dangling from it. The fear and unexpectedness of the incident were so great one would hardly contain a holler of terror. One could die from fear, actually. But it looked like my father did expect that stunt from that particular rat. Grasping a willow rod, he dealt it a precise blow which put it to sleep. (At that moment I didn’t know that this incident, which terrified me so, was a blessing in disguise. For two weeks my father had to go to the hospital for injections, staying away from the forest and the river. This gave me ample opportunity to have a good time with boys on the street and to play lapta with them.)
Of course, everything was interesting for me, so my father, skillfully handling now the oar, now the trap, was showered with questions.
“Daddy, whom do the leaches eat?”
“Daddy, why are muskrats big and mice small?” 
“Daddy, who is stronger, a crow or a duck?”
My father never refused to answer my enquiries, never declined my na;ve and annoying pestering. He thoroughly explained to me what comes where from, who is stronger, who is whose enemy and why. I couldn’t take my eyes off his begrimed and hardened, but strong and deft hands. Now, using a willow rod (which he calls “a pain-killer stick”) he dispatches a muskrat in the trap, now he quickly, but neatly, disentangles carp from the net, now, spotting a duck in a gliding flight, he throws the rifle to his shoulder and shoots it down. All his movements are precise and well calculated. He would do everything in a powerful way without any visible strain, as if saving his strength. A couple of oar strokes would put the boat in the right direction. But for the water running off the oars, one might think that the boat was moving all by itself where it pleased, unaided by oars.
Rain. My father, cursing just for form’s sake, without real verbal violence, steers the oblas towards the shore. Here he drags it to a dry place, prepares a grass bedding and puts the boat on it upside down. Thus the shelter is erected. A small fire crops up next to it, as if springing out of my father’s hands. It crackles and hums, heating up a soot-coated kettle on the trivet. Spellbound, we listen to the raindrops drumming insistently against the boat bottom, not noticing how fast our tea boils up, fragrant, tasty, and promising warmth...
So I was growing up, learning our severe nature not from a textbook of natural history, but observing it, studying year round all its cunning and laws in the taiga, on the river and swamp. Already then I realized, knew, and watched the hard, if not cruel, work of a hunter and a fisherman. In heat or frost, by day or night, in all weathers a hunter or a fisherman takes his rifle or net and goes for game. He can’t come back empty-handed since he must feed his family, make provisions, and fulfill the plan. Usually he goes by himself, mustering up all his strength, knowledge, and experience, gratifying the gods of forests and rivers. Each time he does it with resolution befitting heroic deeds though in point of fact he is in for just ordinary work, nerve-wracking, arduous, dirty, and with chronic lack of sleep. However, this was work loved to distraction, more than anything, more than women, and more than oneself. And only to such passionate, fearless and daring people nature would occasionally reveal her inscrutable mysteries, putting under the veil of her protection.
Yes, so it was. Getting a bird, fish, or beast, was quite a challenge. And then one had to process it all and put in storage. What was obtained for the plan could be forgotten once it was submitted to the procurement centre. But what was left for the home?   
I remember my father return from fishing back in the seventies. He had been away from home for a month. What could we do about that? The fishing assignment was both huge and rigorous. Coping with it was not all that hard as long as there was fish in the rivers. And there it was. Use your hands and be quick. So you’ll fulfill the assignment and lay something in store for home use. But on the other hand, one can’t do without some rest, either. You must attend a bathhouse, and treat yourself to a good home-cooked meal, and have a good time with your wife, and find time for the children, too. In short, the heart must be kept warm. Once the relaxation ends, you go in for more hardships of fishing in the wild, endlessly going back to the water to cast out nets and gather them in again with tons of what the newspapers referred to as “the living silver”. Such is the lot of a fisherman.
To my brother Yurka and me, our father’s return from the hunting mission meant a state of reinforced alert. Beaten by the waves and wind, utterly exhausted by fishery or hunting, our father, once he crossed the threshold, would collapse on the bed, face upward and arms stretched out behind the head. Then he would lie so staring listlessly in silence at the ceiling. Yurka and I knew without direction what we had to do. His motorboat was around three hundred meters away. We took a short cut to it through the cedar forest towards Golchinka, a small bay or, kurya, as we said in our vernacular.
“What has father got today?” – sorting out the boat’s contents is for us like… like opening a Christmas gift box. Running up to the boat, we throw off the cloth that covers the catch. 
“Wow!” – Yurka and I exchange stunned glances. Sturgeons! Huge like barrels, each around forty kilos, and one up to sixty, no less. Having admired the sturgeons, we weigh up how many muksuns our father laid down in the boat. Some sixty bulky fellows. They are interesting creatures, muksuns are. We have seen hundreds of them in our short life. But each time we look at them we can’t help admiring their beauty, as if we watch them for the first time. Sure enough, muksuns are the right stuff for mild salting in cedar barrels, referred to as “salting under kolodka”.
This technique is performed as follows. Before anything, one must prepare an ice pit. This is easy since every yard where a man works (be he a professional or amateurish hunter or fisherman) is sure to have an ice pit. In summer one must dig a deep pit for accommodating a big barrel (or maybe two, if not three). In winter the barrel must be lined with ice which should be thoroughly covered with wooden sawdust. This keeps the ice from melting for a long time. The salting procedure as such is, on the whole, a simple thing. But it calls for neatness and … love. First off, the barrel bottom is thickly covered with coarse-grained salt (a bag or two of such salt is always available in the shed of a good master). The salting is done by stacking the fish in layers, wishing good luck to the end product. On average, in a standard barrel you put in four unripped fishes in the layer, sprinkle them profusely with salt, and then put another layer on top. Salt – fish, salt – fish. So it goes up to the very top. On the last layer you put a small board with a weight on it for the muksuns to release juice faster. That’s all. The ice pit is carefully covered up to keep the cold inside. So the muksuns are getting salted for twenty-two days. After that they are taken out, washed to remove the salt and … an exquisite Siberian delicacy is ready for winter consumption.
If salted correctly, the muksun absorbs just enough salt for a slice to sport a glittering pink, and it instantly exudes a thin coating of juicy fat that spreads over the cutting board. It makes your mouth water for what your eyes have already devoured. Some wait till the fish is cleaned and filleted and its head, scaly skin, fins, and bones removed. Others impatiently cut off a slice and, with gentle fingers careful of its fragility, carefully lick off the heavy drops of fat with a nimble tongue. Then they fold the scales and, applying the fleshy side to their lips in a sensuous kiss, daintily draw in the succulent flesh with its remaining fat. But this, too, each of us does in his own way.
Some like to instantly enjoy the taste of a yielding squashy hunk, snatched out of the fish back; others, on biting the fatty belly, start to thoughtfully pick the ribbons, sucking and savoring each bone in anticipation of the approaching spinal abundance. And if at the moment you don’t have at hand what we’re talking about, it hardly makes sense even to mention what awaits you on the very top where the back is submissively divided in two by the spinal chord and where an inconspicuous fold conceals pats of jelly-like fat (preferably, untouched by incompetent filleting) anticipating an eager kiss from you… In short, a delicious fish, and a fine chaser for vodka. Other supporting complements are fluffy potatoes, crackling sauerkraut garnished with cowberry or cranberry and served with flavorful brown bread.
          “Look!” Yurka hastily whispered, rapturously surveying the boat’s stern. “Wow! Sterlets! Still alive. And so big! Three kilos each, no less!”
Sterlet. True, muksun too is a fine fish, and white salmon isn’t any worse, a desired addition to any catch. Sturgeon enjoys a reverential respect. And there’s also what is known as the Sosvinsky herring, i.e. a mildly salted variety of salmon that no man alive, no matter how full up, stops eating once he starts. All this notwithstanding, sterlet stands out as something special. It’s like a princess of the rivers. The knowledgeable men say that even vodka, if consumed with sterlet, is perceived as a dainty drink.
I liked it best of all slightly salted “in a layer” style and after a short curing, for about half a day, in sunshine. Now I either catch sterlet myself or buy it on the market. It’s tasty all right, but back then, in my early boyhood, its meat was of unusual amber color with a taste you wouldn’t mistake for any other. It was a melting tender taste with no end of shades and hues and a subtlest aftertaste. I recommend to those who haven’t yet gratified their gustory receptors, not to decline this treat if it happens to be offered to them.
Now there, let’s get back to Golchinka and my father’s motor boat. Yurka and I are already working pretty hard. First off, we must haul the sturgeons ashore. They are ready for being dragged since once caught, they are tied to a snag in the shore by a rope running through their gills. So they float about till time comes for the fisherman to go back to the village.
Straining, we lowered the sturgeon head overboard and started to jointly pull the end of the rope that served as a harness, till the heavy bulky head flopped clumsily on the ground. Sure enough, the road back home through the cedar forest seemed to us endless and arduous.
Whew! We all breathed out as one man on dragging the sturgeon into the enclosure. Towards the end of the conveyance it had become for us heavy like a bull. We recovered our breath, stamped for a while by the gate and headed again for the river. When all the four sturgeons lay in a row like small logs by the fence of our house, we could deem our mission fulfilled. Now come the muksuns!   
Usually, it was Mom who got down to work. But …
“Leonid?” said Mom to our father with a glimmer of hope in her voice. “I’m pregnant, you know. I can’t carry buckets with muksuns.” Our father paid no heed. He continued to listlessly scan the ceiling where he seemed to have found the right answer to her enquiry:
“If you can’t carry buckets, carry milk cans!”
Well, it couldn’t be helped. So she hung the milk cans on the carrying pole and, taking the path we had beaten by our feet, hobbled to the river. By and by, all the catch came home. Somewhat rested, our father got up, braced himself, and started salting the muksuns by expert, drilled to automation, movements. Muksun is a tender fish. It must be salted quickly and put away in the ice pit before (Lord forbid) the rays of sunshine touch it. The sturgeon is a stronger fish. It can wait. So, the muksuns are nicely arranged in the kolodka. Now let’s deal with the sturgeons, regular beauties. 
Now my father is laying down the fish body for cutting. With the sharpest possible knife he rips open, like a cloth, the fish belly and scrutinizes with delight the fleshy, thick guts. Our mouths are already watering profusely and the nostrils greedily take in the air trying to make out the odor of the pending soup. A fish soup. This seems to be simple stuff. What could be unclear about it? The recipe is always the same – a bucket or kettle of water, fish and salt. Of course, you can add some laurel leaves and parsley. The sturgeon soup is a very special meal. It used to be boiled in an enameled pail. First a head was hacked and put into the vessel, after which went fins and the tail. The last to go were insides and vizyaga. Oh my gosh, what a taste they promised!
Now the giblets. Those are chopped off from the body and removed along with liver. From the liver one must, without delay, neatly cut off the bile sac, which is the size of a chicken egg if this is a sturgeon. The bile is tied up with a thread at the base and suspended in the pantry for dry-curing. It’s a fine medicine. If your stomach malfunctions or heartburn afflicts you, just take this dried “packet” of bile, lower it into a glass of warm water and, after a while, when the water turns yellow, drink it and forget all about your illness. The bile goes back to its place for later use. Cutting one of the sturgeons, father decided that enough had been made for medicinal purposes and now was time for jokes.
“Pushok!”
The faithful dog, for whom the fish cutting ceremony is a big canine feast, registered with his eyes the master’s promising hand. Pushok had never starved and wouldn’t rush just at anything edible. Before touching food he invariably evaluated it. If it was too fat he would lazily turn his head away, reproaching the givers by his smart eyes of a cunning beast. But seeing a muksun head or sturgeon off-cuts he champed with relish, faithfully regarding the master with a treat from a safe proximity. He trusted his master infinitely, clutching in flight – without sniffing – with his wolfish jaws the food tossed to him by the master’s generous hand.
“Catch it!” – with a good-natured grin my father threw to the dog a pouch of bile instead of a sturgeon cartilage.
O-oh-oh! You can’t imagine the sufferings of the faithful Pushok. Resentment, bitterness (including physical). He opened his mouth, trying with his tongue to push out the bitter liquid. As he did so, he now growled angrily, now whimpered pitifully, dashing around the enclosure. Finally, coming round, he spotted a puddle and avidly lapped up from it. Having reduced somewhat the bitterness in his mouth, and building up still more his spiritual bitterness, he got away behind the fence, demonstrating his greatest antipathy towards the perfidious bipeds.
“That’s for being greedy,” my father pointed a moral to him. 
Ah, getting back to the liver. After we put the bile away (one can do this without a dog’s aid), the liver is placed on a beautiful porcelain dish, pre-sprinkled with salt and pepper. This goes immediately into the refrigerator (nowadays, of course; there and then it was just an ice pit). Time for this dainty will come.
A soup from head, giblets, and fins is being made, the caviar is being salted, and the liver hankers to be consumed… Is it all? Just you wait! All in its time. Time now is for the bladder. Big and sticky. It’s easy to remove and its new place is on the nail in the self-same shed. Over time it will make an excellent glue. This glues wood, leather, and what not. The makers of music instruments admire it. All put to good use? Nothing forgotten?
Finally comes the sturgeon proper. Fresh as fresh can be. It’s good when mildly salted, or boiled, or smoked, or sliced and served cold, or used as a pie filling, or as a supplement to stewed cabbage. It’s good in all conditions for all dishes. The important thing is to deliver it to the mouth. Once it’s there, leave the man alone. For he is resting, having a great time, wallowing in pleasure and is insensitive to the vanities of the world. Here we are! And now more about vyaziga, a delicacy beyond description. Don’t waste your time searching for it in those Yandex and Google things. I’ll tell all about it for free.
Vyaziga is the spinal chord of the sturgeon. Let’s try to extract it. First, we make a cut about thirty centimeters long and, using the thumb, separate vyaziga from the backbone. To do this, we push the fingers deep into the back, grip and pull. It feels like a rope with a bulb the size of a chicken egg at the base. Remove it carefully. Usually, vyaziga is longer than the fish itself. So if you cut a sturgeon two meters long, you’ll get around three meters of vyaziga. In old times, I know, pies from vyaziga were deservedly popular. But we did with something simpler. We thinly sliced the fish and threw the slices into water to make ukha. Which is tastier? I’d be happy to sit down over the table right now to a treat of ukha from a sturgeon and pies from vyaziga. Only, mind you, I must make the ukha myself. I’ll do this in an enameled pail containing the cut head, fins with a tail, largely chopped giblets, vyaziga cut just as largely, water, onions, salt, and laurel leaves. All this must be boiled for about twenty minutes, after which the contents should be transferred to a capacious bowl. The first to be tasted are cartilages of the sturgeon head. The next seekers of our mouth are the tail and fins. But let them wait! Meantime we impatiently churn the thick soup with the ladle in search of giblets and vyaziga. We’re dying for them. Oh no! I won’t describe the eating of the sturgeon ukha not to bespatter the monitor with my saliva.
Incidentally, here I wish to correct Andrei Makarevich. One day, in his talk show “Taste it!” he endeavored to make ukha from a sturgeon. He started the procedure by trimming the pikes on the fish sides, allegedly on the grounds of their uselessness. Any Siberian fisherman, who had ever dealt with the sturgeon, would decidedly disagree with “the cook of all Russia”. Because the crux of the fish soup is in the sturgeon pikes!
Calm down. I haven’t forgotten about the liver. It just must wait till we’re through with the body. First, we cut it lengthwise in two halves. Those are sliced into strips, amply salted and laid down into an enameled basin. This must be put down on ice and left till morning. In the morning the sturgeon sides are washed clean from salt and suspended high on hooks. Thus water runs off and the meat cures just a little. So it will keep longer. In the evening you take off the meat and place it in the ice pit. 
Mildly salted sturgeon is served cut in cubes in a bowl. Cubes must not be small. They must be the right size for teeth, gums, tongue, and palate to work on. In short, they must be a regular meal. But one must be cautious about it. For if he is not, he is apt to consume in a sitting so much he will have difficulty breathing and get a sensation of his stomach being filled to … to the very eyes. The avid eyes of a notoriously insatiable gull.
The sturgeon meat was kept in the ice pit for two to three months, gradually ebbing away, now served at the table, now presented to somebody as a gift. By and by it was losing water, changing color and taste.  The remains were to share the fate of the caviar gone sour – off to the road gutter. Well, it’s time to give room to a newly caught sturgeon.
After half a day of fussing the cutting and salting are over. In the yard a table is laid the middle of which sports a bowl of hot delicacies from the sturgeon, a dish of caviar, mildly salted pieces, a bottle of Stolichnaya vodka… The neighbors invited to partake of the fresh meal are here too. The highlight of the show is liver. It’s cut in pieces right in the dish, sprinkled with black pepper, juicy green onions freshly plucked from the vegetable bed…
   “Pooooour it!
Having tasted the contents of each and every bowl, having discussed the news and recalled the pertinent happenings, the guests unhurriedly left for home, all full and happy, carrying bulky bundles with generous pieces of the mildly salted sturgeon. 
Yes, so it was. Then a dam was built near Novosibirsk. For your knowledge, the sturgeons used to go up the Ob for spawning. Thus they were cut off from their spawning area. So there remained virtually no sturgeons in the Ob. 
But that was just a slight deviation. Didn’t we start our story with hunting? So, here’s hunting! 
Preparations for it began well in advance. The important thing here are cartridges. Filling them was Yurka’s and my duty. It was quite a job, actually. We spent days doing it. Filling five to six hundred rounds was no easy mission. First, take the cases. There were two kinds of them. Paper ones fitted with the Gevelot capsule (father used to call them “papa’s toys”) and ones from brass (mama’s toys). First off, we punch out old capsules from the old cases. Usually one of us punched out the capsules from paper cases while another busied himself with brass cartridges. Instead of the capsule we must fit in a new one (it was called the center punch). So we sit half a day building up mounds of rounds around us. A cup of tea in silence and back to work again. Finally, the capsule job is finished. The next stage is powder filling. You must be extremely careful and attentive here. One fills “papa’s toys”, where the filling is smaller; another does the brass things with a larger filling. God forbid you should mix up. This will either burn our father’s eye or burst the gun barrel. Anything happened. The paper case went with a felt wad, the brass one with a paper one. Normally, old textbooks were used for this purpose. I remember that the 12 mm caliber round was well suited for pages of the “Young Guard” magazine. Its format was just the right thing. In case of the “Novel-Newspaper” the sheets had to be divided in two.
Behind the window boys play lapta, run about and fool away as they please. Why not if their fathers are geologists and pilots. Ours is a different lot. As we fill the cases, all sorts of thoughts simmer at the back of our minds. Now we shall fill the rounds with which our father will go hunting. In a week or so he’ll be back home with a full bag. On the one hand it’s good for a family when a hunter returns not empty-handed. But on the other, what our father has brought home will have to be processed by Yurka and me. Usually, our father’s booty consisted of a hundred to a hundred and fifty muskrats. On entering the house he silently collapsed on the sofa and stared into the ceiling. My brother and I needed no orders. We grabbed the knives and got down to work. That was a three-step procedure. First, the rats must be skinned. The bodies are put away in a separate pile. Once all the bodies are stripped, we start the de-fatting. To this end, you spread the hide on a wooden board, the so called corrector. Now the inner side of the hide with a thick layer of fat must be scrubbed off. I remember once getting a rat with pimple-like bumps on its inside, probably an infected creature. I showed it to my father.
“Look, dad! Shall I throw this away?”
“Why? Degrease it and dry up. We’ll submit it as second grade stuff.”
So said, so done! I slashed a bump full of pus with the knife. It broke loose instantly, ejecting the matter on my overcurious nose. Whew!   
In winter, nearly every day the father used to bring nearly a dozen hares caught by traps. Those came with no end of wood-grouse, heath-cocks, partridges, hazel-hens. The stock of wild animal meat never ran out in our house, either. For some strange reason, however, we also always kept a couple of pigs. It goes without saying that procuring their fodder, i.e. armfuls of chickweed, was also assigned to Yurka and me.
So we grew up in such bustles and cares.  By symptoms known to him alone my father determined that it was time to introduce his sons to hunting as such. He taught us how to set the trap for muskrats, hares, and foxes. Also he showed us how to deal with the trapped beasts. Little by little, he let us handle his gun, too. We did this under his supervision with special care and uttermost precautions. He instructed us in tracking down an animal or a bird in the forest, how to stalk them and how to shoot for dead certain. Oh how we prided ourselves on each of our hunting trophies! After all, it was meat for the family plus some money fetched by the hide.
How rapidly life changes! I, who have taken over from my father no end of hunting and fishing know-how, don’t need to hand over the rare and in those times invaluable skills and expertise to my son. Earning one’s living by hunting won’t make a fortune. So hunting ceased to provide means of sustenance, remaining just a withered but still smoldering passion and an opportunity to rest, to take a breath, to renounce the welter of modern morals, turmoil and never-ending race for profit and welfare. 
You would make fire on the river bank, cast the net, and unhurriedly wait for the water to boil in the kettle, into which you throw currant leaves, wild rose berries and some fragrant herbs (they are always at hand, just pick out the right one). The net slowly fills with fish for the fat ukha soup, the fire merrily crackles in an endless recitative, licking with its stinging flames the freshly hunted duck. The quick meal (not fast food! Lord forbid!) is made on a stick without grilles and that BBQ stuff. If you happen to shoot down a flying duck in the forest, follow my competent advice, do as I tell you.
Once you pick up the duck, start plucking it on the move while you seek a place for a halt. The remaining feathers and down you will singe over the fire. After that wash the body in the brook and it will be ready for roasting. Cut off a willow rod, about a finger thick, remove its bark on two sides and get a fine skewer. The important thing now is to stick the meat in the right sequence. Cut off the breasts and place them first. After these goes the duck back with the tail base followed by breast and back bone. What is left now is the most delicious stuff in the form of the duck’s fat neck and head. Those skewered?  Deal then with the final dainty, the duck’s cleaned navel and liver.
I don’t know about your company. Ours is four. Each with a skewer with pieces of duck. We take our skewers and bring their tips together over fire. Divine silence sets in as in case of any rite. A minute passes. And then a second. Then third. Suddenly, the sonorous hum of the fire song is interrupted by the recurrent stinging hiss. The fire smoke turns blue. These are the first drops of the duck fat disturbing the quiet flames and filling the air with a thick aroma of the meat feast. The hand uncontrollably reaches for the first piece of the duck liver. It’s nicely ready. Take it neatly off the rod. It’s so hot and … oh, so delicious… If you failed to register its disappearance, it means that you took and consumed it at the right time. As an experienced duck eater I must comfort you here and now. For your knowledge, the duck liver thawed in your mouth faster than the first snowflake in autumn. Licking the fingers, soiled with fat, you will for ever know that the phrase “the real stuff to lick” was invented by man as he was eating this particular dainty. Mind you, however, that you won’t have so much time for talks and discussions when you eat the duck roasted on fire. The pieces rapidly disappear one by one from our skewers. Crunching on the duck navel, you anticipate the head and the neck…
I have no idea how to explain to you what is happening in the mouth. I’ll just say “It eats fine!” Has this told you anything? Anyway, I’ll try to be specific. Imagine four men out in the forest savoring the fragrant freshly cooked game. Not to take in a few drops of “the right stuff” under such circumstances would be unthinkable. Here it is in a half a liter bottle, resting in the grass under feet. Uncorked. Uncorked it will remain for no one wishes to deprive himself of the blissful sensations of consuming the titbits. Incidentally, don’t you even try to ruin the duck with salt and spices. It has in itself whatever is needed.
Did we talk about modern hunting? Today everything is different, guns, cartridges, boats, motors. Even snowmobiles came along. Succumbing to the new trends I turned in my Saiga-12 rifle to the police for buying at a discount two 28 and 20 mm caliber over-under shotguns. The 28 is convenient for hunting from the Buran snowmobile and for shooting wounded game from the boat. The 20 I use for hunting geese. For this purpose I’ve bought metallic cases and whatever gear is needed for filling cartridges. Preparing a hundred rounds is a piece of cake.
I won’t argue with anyone asserting that this is a waste of time. That cartridges can be easily bought off the shelf. If a man thinks so, he is free from the happy disease of anticipating a hunt. First off, while equipping the cartridges you can’t but visualize the scenes of the prospective sport. As a duck is startled, you instantly shoulder the gun, aim with a lead and smoothly, without jerking, pull the trigger. That’s a good shot! In a couple of minutes or so the belt feels heavy.
Such thoughts before hunting are arguably useful, raising your awareness and honing the concentration. Secondly, if you fill the cartridges yourself, you’ll fire economically, when you really have to, sparing the supply.
One day, as I sat down to filling the rounds I searched with my eyes for something to be used as wadding. Accidentally my eyes fell on a stack of old newspapers “Literary Russia.” Somehow, I had no heart to dispose of them as junk. I am fond of this newspaper and my love for it had grown over recent years. But keeping it for ever makes no sense, either. So why not use it for wads? Let it do another useful bit before destruction by combat fire. The newspaper is soft stuff, making a close fitting cartridge wad. A couple of hours’ work turns out a hundred 20 and just as many 28 mm rounds ready to fire. Good job done by the “Literary Russia.” I hope its editor-in-chief Slava Ogryzko won’t take mortal offense at me.
It’s spring and April. How impatiently the hunters look forward to this time! They count it by hours, not days. Pools glared up behind the river in the first thawed patches. Crows returned. Some claim having spotted swans.   
On the street, at work, in the shop, in sauna, everywhere where the tracks of two hunters come together, the inexhaustible subject of hunting soars up like a startled duck from the willow thicket. How much did your license cost? Where did you buy the rounds? What did you pay? Watch those hunting inspection guys, regular poachers at large.
Ah! I’d better go. Can’t wait any more. The gun is polished with an oiled rag (in case of mist or rain). The ammunition is in the cartridge pouch. The rubber boat is ready. The kitbag contains all the necessities plus decoys. Mine are special, made by Uncle Gosha Bryantsev, the World War Two veteran. Stretch the rubber boat, inflate it tight and row towards the land-fast ice. On reaching it, go over the ice to the other bank. That’s all. Hunting starts. Drag the boat higher up the river to save it from being carried away. Walk over the thawed patches. All looks great, the spring is at her best, putting you in high gear. But there are no ducks. Only crows. And those fly away, not letting you come within the shooting range. Crows swarm in myriads making life hard for the ducks.
One day I was fishing carp, casting the nets in the lakes. A fire, a trivet, and a kettle, what else is needed for man to be blissfully happy!? Everything around you is magnificently beautiful. The sun warms up the earth, each blade of grass, each trunk of a tree, supplying them with passionate energy. Look at that brood of ducklings by the riverside. Tiny creatures, a little larger than a match box. They cling to the bank, learning the realities of life around them. Funny things. You feel as if you’re watching kids play, unable to suppress a smile of compassion on your lips. A thought crosses your mind about how defenseless those little birds are and how many enemies they have. As I contemplated the scene, a huge black crow zigzagged across the sky, instantly snatched the duckling out of water, flapped its powerful wings and disappeared. Right after it a second one emerged, hovering over the duckling brood, and then a third.
“Off with you!” I roared out, starting from my place to shoo away the predators. The mother duck fusses about in excitement, but she is already minus three ducklings, and we could do nothing about it.
When a crow gathers strength, it becomes a real threat to other birds. At the local game farm they came up with a popular means of fighting the predatory gangs. A cartridge is offered as a prize for each pair of crow claws. Boys have made it their little business, catching crows in traps for their claws. Some birds aren’t even killed nobody knows why. They are released after their claws are cut off. I’ve seen many such birds, hobbling on stubs and looking malicious like death. 
Did I miss? Just you wait, I threatened it. I’ll get you. Wow! What’s that? A piece of a newspaper, a used wad! It didn’t burn in the shot, but left the barrel, fell on the ground, unfolded and caught my eye by its headline which read “Don’t cry! Live on!”
 That’s right, I thought and conveyed this message to the crow sitting on the other side of the channel. 
“Don’t you cry, gray creature. Live on!”
And that’s when the annoyance over the unproductive shot vanished all by itself. It was spring. A thick pungent smell of saps fermented in the forest assaulted the nostrils. A small creek splashed nearby. Here it’s convenient to lie in wait for a duck at sunset. It won’t fail to come, rest assured. Treading as cautiously as I could, I crept up to the creek, chose a sitting place, set out carefully eight decoys (you wouldn’t tell them from living ones), gratefully remembering Uncle Gosha. Making myself comfortable, I quieted down, dissolving myself in the profound stillness of the night. The night was falling. Humph! Will the game come? Hunting is an unpredictable business. No luck today, much luck tomorrow. But today seems the right day.
To the right of me the water bubbled, giving a loud splashing noise. Here’s a pike! I even shuddered in a sweet anticipation of catch. Not just a catch, a real dainty! 
(I visualize the sardonic grins of those who may reluctantly agree that sturgeon is a delicacy of sorts, but why on earth mention a pike here? A pretty ordinary sort of fish). 
All right! Let’s not jump the gun. Remember to catch the fish first. It splashed in the shallows some more. I noiselessly crept out of my hiding place and, treading gently, walked towards the splashing.
Here it is! The pike showed its robust back and continued playing in the grassy shallows. Mine is an expert eye. Looking at its back and the wave it produced I instantly assessed the weight of the fish, ten kilos at the very least. 
“Let me approach… Let me…” I implored it, trying to stop my heart from leaping out of my chest. But the pike didn’t respond to my appeals. It had a more important business to attend to, it was its spawning time. Putting my gun to the shoulder I trained it left and right trying to guess where it would jump out next time. To stun a pike in water one must shoot at it at a range of no more than 5 meters. 
However, the water surface lay before me dense, smooth and quiet. I stood with the gun at the ready for a further five minutes or so and decided to leave the place. The damn creature must have gone away to seek another “delivery room” for itself. In compliance with the hunter’s habit, developed over the years, I was going away to my own devices just as noiselessly, heeding, just in case, every sound around me and surveying the surroundings. And suddenly, a stroke of luck!
Quite near, some ten meters away the pike floated up again. Thick like a seal, it wriggled its belly against the bottom, trying to spawn on the grass. A shot thundered, accompanied by smoke and sparks. A piece of white paper darted out of the barrel. The pike arched its back and collapsed. I pulled up the waders, dashed to it, grabbed the eye sockets and hauled it out onto the shore. A great fish! And it weighs just what my visual assessment suggested, around ten kilos. What a catch! I rejoiced in my good fortune. Enough stuff for fish cakes plus caviar. But more on this later. Somehow a piece of newspaper caught my eye again. I got interested, what message will the wad made from the “Literary Russia” will convey to me this time? Ha, here is the headline. “Should you rise from the table?” Authored by Roman Senchin. He writes about the author’s creativity. And how aptly his title suits our situation, for once we cut the pike, cook and boil and bake all sorts of dainties from it, and lay the table like truly generous and hospitable Siberian people, you will surely be unwilling to rise from the table of your own free will until you fall off from the board cursing yourself for gluttony.
But then, why rise? After all, everything has just started. In the meantime my feet have brought me to the hiding place. After some fussing, I found a comfortable position and hid myself in a sweet anticipation. My patience can’t but be rewarded also with a feathered trophy. But meantime, quite piercing frost has crept in. The matt surface of the lake is being gradually consumed by the ice fancy pattern. One of the decoys has frozen over, clutched by a crust of ice.    
The open water in the lake was visibly ebbing away. My optimism, too, was flowing out at the same rate. I decided to stay for a further fifteen minutes, considering them sufficient time to dispel my last doubts which must be gotten rid of to avoid the subsequent “if only I waited a little more” harassing self-reproaches. But then, the return would be fairly honorable since the pike is an adequate reward for all the troubles and sufferings sustained. The eyes kept savoring the booty. The cook’s imagination supplied images of the forthcoming feast.
Very neeeeeeatly you rip open the belly, pulling the sides slightly upward (be careful not to touch the gall bladder). Filling your hand is mature, full-grown caviar. Carefully and gently remove it, put away in a deep bowl or pan (the dishes are ready at hand), take some salt and slightly sprinkle the caviar with it. Don’t use too much! No one will actually tell you how much salt is the right amount. Just grab a handful of it from the salt jar, look at the sparkling mass of caviar and heed the unclear inner voice. This alone knows how much salt is right. If you follow it, you are sure to enjoy the caviar. But if you dare to disobey and behave like a self-starter, you’ll get the stuff you’ll want to spit at, not eat. A full-grown spawning pike yields at least three kilos of caviar. Proceed further based on these calculations. Pour two glasses of clean water into the pan, finely mince two cloves of garlic, sprinkle black pepper over this, and put away in the frig. By morning, the roe corns will absorb water and swell out to become round and resilient, taking in the aroma of garlic and pepper. In the second maneuver we produce from the refrigerator a quickly sweating bottle of a luxurious drink, an unfailing supporter of all caviar feasts. What little else is required for the indulgence is already on the table. Now, Roman, answer a couple of my rhetoric questions. “Should I rise from the table?” and “How many roe corns will remain in the pan after you honestly answer the first question?”
One day, some ill wind had blown me into a group of ladies celebrating something essential to them. I don’t know if they had enough time to take offense at the guest who had butted into their party without sweets and flowers. However I had with me something that makes everyone forget all about sweets and flowers. I mean a pan of caviar. Plus a bottle of the right stuff for support. Normally, such gatherings pass off following a standard pattern. A quick succession of drink-eat-drink-eat-talk-drink-eat-talk doings concluded by “one for the road”. In the morning the talk is continued. But that case proved totally different. So they sat at the office deep into the dark night. Somehow they couldn’t tear themselves away from the magic pan. Those, whose husbands were of the brisker sort, had been taken home by them. The rest did not even try to seek strength for rising from the table. That’s how the pike caviar can bind people’s legs and reduce self-control.
Here’s also sausage to deal with. First we remove the giblets, turn the inside out, scrub and wash out the intestines. The stomach must be tied tightly with a thread and the resulting bag is used as a container for finely minced liver, lard, suet, bladder, and a little of meat to taste. Then the second end must be tied with the thread. This sausage is thrown into the fish soup five minutes before cooking is finished. You’ll find it in the kettle quickly for it will fill out with juices and float up to the top. Put it down on the dish, cut and taste. Well, where are your grins now over my assurances about perch delicacies?
Am I deviating? OK, let’s leave the repast for later. Now back to the duck blind. It hasn’t been fifteen minutes yet. The peaceful back-water is frozen over along with my decoys. A beautiful scene, like a picture. If I were a duck I would have approached those decoys taking them for ones of my own race. Suddenly I hear a growing dry rustle and susurrus behind my back. A flock of ducks, up to a dozen, soar up into the air like thrown by hand.  Pintails! Performing an intricate aerial maneuver, the flock flew up to their foam plastic “brethren.” Discovering the deception, the ducks hovered over the ice and, fluttering their wings, started to climb up. Shooting time. A shot cracks. Two fat drakes crush the thin ice and lie still in the holes, jerking their legs for the last time. What a fine shhhhotgun!
Guns may be different. Sometimes, as you shoot a new gun the shots hit the bird but don’t stop it. The duck keeps flying for quite some time until it drops dead, bespattering all its feathers with blood. The hunters call such a gun “a blood maker” and try to palm it off on somebody at the first opportunity. 
Some experts choose a gun at the shop like follows. They ask to show them three guns of the same model and, jabbing the gun butt against the floor, squeeze the barrel in their hand. If the traces on the palms are red, the gun is “a blood maker.” If they are white, the gun will be a good buy.
Incidentally, have you noticed that only one shot cracked but two bodies fell on the ice? The second shot misfired. Seized by the hunting passion, I waded towards the spoils, crushing the thin crust of ice on the way. Heavy and great looking birds!
Elated and smiling blissfully to myself and the surroundings I carried the downed pintails from the ice-covered creek. At that moment I felt like I was the coolest guy in the world.
Wow! What’s that? Spirits at work? Just listen. Those wads start really to mystify me. Here is one on the ice. My eye can’t but catch this miserable piece of paper. Like somebody doomed I come close to pick it up and read “Literature is not a population of mice.” The author is Vyacheslav Brutov. Why on earth did the cartridge wadded with Brutov dispatch two ducks together?  A brutal shot.
Now, if I wad the cartridge with an article by, say, Anatoly Bistov, shall I be able to go bravely against such a beast as the bear? In the same vein, cartridges wadded with articles by Pavel Rabitsky are good only for dealing with rabbits.
I put that piece of newspaper down on the grass and, still excited by my hunting success, decided to go up to the point where the Osyatka creek flows into the Vogulka River. I couldn’t help staying a little longer to admire the magnificence of the spring flood before heading home. Of course, I will take the ducks with myself otherwise the moles and crows would make such a mess of them from which I’d feel like crying blue murder all over the place. Tucking the ducks’ heads under the wings and putting them into the backpack I moved ahead. Having covered about a third of a mile across the spring field, I came upon the flood plain.
Ha! Who’s that? Between the shore-fast ice and the bank of the Vogulka River rested a rubber boat outfitted with a foreign-made motor. Sitting in it, hunched and oblivious to the entire world, including yours truly, was a man. Obviously, not one of the locals. I stopped to regard him.
A robust fellow with a paunch dressed in a camouflage suit. He looked like a man who knows no doubts in his life. We exchanged glances for some time.
Finally, the stranger broke silence and said.
“You know anything about motors?”
“Just a little.”
“There’s not much to know about them,” suddenly ranted the man. “Clear as noonday. The foreign motor jammed even before I ran out of fuel. I ought to have bought Veterok instead of this junk.”
“Why did it jam? Did you add oil to the gasoline?”
“Huh…” chucked the big fellow haughtily.
Having grown up among boats I am well familiar with them. Started instantly calling to mind all the possible causes of trouble. Here I suddenly spotted a piece of a mooring rope tightly pulled under the stern of the motor boat rear. Well, there you are! The rope had slipped off the boat, got pulled under the boat bottom, the screw wound it round itself, strained to the limit and went dead.
“Unwind the rope from the screw, this will help,” I said with an air of an expert and someone who knows the ropes. 
“Will it really?” wondered the fellow.
“Provided you lift the motor!”
He grabbed the motor by the cap and jerked. No way! The motor sat like welded to. The man started to forcefully haul it out of water. Futile. 
“Row to the shore,” said I, unable to observe this duel any more. I put my backpack down on the dry grass, placed my gun on top of it and came down to the water. Grumbling and cursing, the stranger came on the shore and held out his hand to me.   
“Gera!”
“Lyokha. Pull the rope on the boat bow.”
Gera bent and got hold of it, but the thick rope on the bow didn’t yield an inch.
“It sticks to the motor,” I explained to him. “Unwind the rope from the screw, that’s all. Go ahead!”
At long last Gera understood his misdoing.
“What an ass I am!”
In a couple of minutes we removed the rope from the screw, after which I solemnly declared:
“The ship is ready for the voyage.” 
Gera frowned and with a growl released his built up exasperation.
“Where to? There seem to be ducks galore but somehow they don’t come close to my decoys. I’ve brought them in from Germany. See for yourself,” Gera motioned to his boat. “Imagine, Lyokha, a duck approaching my decoys, and all looks fine and well until it comes within some hundred meters, after which it turns back and flies away. Does it detect me?! And geese, too, shy away like mad.” Gera spat angrily into the river.
I looked into his boat, examined the imported decoys and understood the cause of his problem. Uncle Gosha Bryantsev, in Berlin back in 45, obviously didn’t bother to give there master classes in making high quality hunting accessories.
“They are way too handsome, Gera. Look like living ones. But no duck will ever come close to them.” 
“Why on earth?”
“Because they are plastic. They shine on water. The duck can see that.”
Gera fell to thinking, withdrawing his head into the massive shoulders. After pondering something for quite some time he forced out an inquiry. 
“What should I do?”
“Do? Take some mud, smear it on them to take out the luster, and they will draw the ducks like magnets.”
Gera, it seemed, finally realized what it was all about. Smiling, he exclaimed:
“Why! You’re quite an expert, Lyokha!”
Judging by his looks he wasn’t short of anything. A thriving business, posh car (maybe two), spacious house, comfortable office and all else for his own dear self not altogether neglected. Yes, the classics of Marxist philosophy were right in asserting that material being determines social consciousness and perception. Such being has definitely twisted his perception of realities.
The impression was that the enormously expensive boat and the super-powerful motor immeasurably lifted him up in his own estimation, making him the boss of the locality. The German decoys, a Browning gun, what else is needed to bring all the Siberian ducks without further ado to the barrel of his choice?
“Well, my dear teacher,” Gera said, finally becoming his full self again, “Let’s wet our clay, shall we?”
By an adroit gesture he extracts a bottle of pricey whiskey from his backpack. Another couple of nimble movements and a lemon is thinly sliced and a tin of beef paste ripped open. As it happens, neither my children nor I are used to canned meat, sausage, mayonnaise, etc. Organic food is tastier and hundreds of times more useful. With a slight wince I propose. 
“Let’s fix up a shashlyk, eh?”
“What from? What on? You’ll tell me next you’ve got skewers.”
“I’ve got all we need,” I replied with conviction. “The shashlyk will be from the two ducks I’ve downed.”
“You mean those bastards?” – Gera made a scornful face and fluttered his hands in imitation of duck wings.
“Why not?” I objected. “I’ve been doing this since boyhood. Turns out very tasty.”
“How can it possibly be tasty? A lump of filthy feathers and other nasty stuff. Normal people shoot them and discard.”
“Why then do they shoot without eating?”
“Don’t you know?” chuckled Gera. “A fine shot is by itself a fine prize. You know what decent folks eat nowadays? Oceanic tuna, sturgeon, mutton. I get these sent to me from Tashkent. As for this…,” Gera smirked scornfully. “But then, if you wish to come up with a surprise, out with it.” 
“OK. You make fire while I’ll tackle the ducks.”
The fire began to smoke. I produced the pintails from the backpack and started to pluck them, but Gera suddenly interrupted me.
“Don’t hurry! Snapshots first. My gosh, what beauties! I’ve got a girlfriend in Chelyabinsk, a swell broad, chairs a board of directors with a big bank. And for all that, stupid like a sheep!” he gave a chuckle, probably remembering something funny from a banking life. “I ask her, Vera what’s your head for? She blurts out directly “You know what for. For drinking whisky and eating black caviar. And the eyes are for admiring the diamonds you present me with. To her, a perfect fool, I will show our snapshot with the ducks.”
I handed him the pintails and took a couple of snapshots with the ice-covered creek in the background.   
“Great!” exclaimed Gera as he shook the pintails by their heads. “OK, I won’t mind tasting a shashlyk from them.”
We went about our business. Gera was taking the gear out of his boat, citing the price tag of each item.
“Incidentally,” he pinched his sweat-shirt. “I’ve brought this in from Canada. You won’t believe it, but it cost me, along with thermal underwear, a thousand and a half bucks. I’d bought the socks there, you won’t believe, for one hundred fifty bucks. Yes, costly, but they work, Lyokha, fine. So our bucks do their job for us!
The fire flared up, the pintails turned into duck bodies and in some five minutes the dainty bits were orderly placed on a willow stick that began to twist and twirl in the flames of fire fluttering in the wind. The drops of fat fell on the burning coals. Gera, as if perceiving the prospect of incoming bucks, sniffed the air with his big fleshy nose and uttered a command which he himself promptly and skillfully executed.
“Pour it in!”
“Yes, do,” I readily supported him, carefully treating the duck shashlyk pieces. The added whisky gave a somewhat outlandish aroma to the Siberian meal cooked on naked fire. Gera, judging by the look of things, long used to the role of a dedicated toaster, meaningfully announced:
“Here’s to girls being awful idiots and awfully pretty!”
I had no desire to obstruct his dream. All the more so that the duck liver was nicely ready. And we did have a good shot of whiskey! Putting away the empty glass, Gera carefully took the proffered piece, stuffed into his mouth well used to stuff like sturgeons, tunas, and the like, worked his jaws for a while in silence and then, slightly goggling his eyes, came up with a comment:   
“Deli-i-i-cious!  European quality!” We poured some more and talked. Then poured still more. Gera praised the duck shashlyk, calling it “the discovery of his life.” Suddenly he asked me:
“Tell me, Lyokha, what do you like best of all in life?”
I wonder if it was whiskey that prompted my instant and thoughtless retort:
“A city, a white suit, a pretty girl in a posh dress and a restaurant. That’s what I really like,” I replied, turning slightly red with embarrassment. Gera broke into such a laugh I thought he would burst to pieces leaving to me all his imported stuff. 
“What’s the fun in that? I do like those things. I really enjoy them.”
Completing his last giggles, Gera too became frank:
“I like it when pretty girls carry my suitcases.”
Saying this, he put a full stop in our communication. I stood up, put the backpack and gun on my shoulder, gave him a farewell smile, held out my hand in a gesture of valediction:
“Thank you, Gera for your whiskey and company!”
“That’s all right,” Gera wagged his head and, still giggling, disclosed to me the lustful joy of his life. 
“Imagine arriving by air. And there are two wenches in luxurious dresses meeting you. You put them in charge of your suitcases and walk straight on ahead of them,” he again drunkenly guffawed, full of food and drink.
As I was walking towards my decoys, the thoughts swarmed in my head. I longed for a quiet and comfortable certainty, stability and clarity. I wished that my notions of joy and labor, and healthy human relationships that I had acquired as early as my childhood, would be our common concepts making us wiser, more lenient and benevolent to one another.
Back home, as I started preparing for sleep I remembered the cartridge that misfired. I instantly found it, poured out the shots, plucked the wad with a pair of tweezers and … stood stock still. The piece of paper bore an article about my former classmate, Sergey Sobyanin, the current mayor of Moscow. What could it possibly mean, I wondered before tossing this casual question into Morpheus’s world and sinking into a deep and well deserved sleep.