К постановке не рекомендуется. Дитя, сестра моя

От автора:

Знатоки считают, что женщины склонны к крайностям. Они или намного хуже, или намного лучше мужчин.
Женщины. Монументальные и миниатюрные, величественные и изможденные, беззаботные и расчетливые, мятежные и кроткие…
Им и всему, что с ними связано, пропето столько песен, что сложить свою довольно сложно. Может, новым в рассмотрении этой проблемы станет глубокое убеждение автора в том, что каждая женская сущность является великой по своей природе. В связи с этим  вышедшая в 1999 году в издательстве «Вече» книга «Сто великих женщин» видится достаточно спорной. Каждая из нас могла бы дать свою историю в эту книгу: прославленная актриса и непритязательная уборщица тетя Маша из вашего подъезда. О Нефертити, Марии Стюарт, Коко Шанель, Марине Цветаевой писали и напишут еще. Наш вездесущий глянец во всех подробностях представит истории звездноподобных современных див. Между тем все мы - знаменитости и обычности - живем по общим сюжетным линиям. Жизнь наша стандартна. Мы повторяем давно пройденные пути - только на разных уровнях. Обидно, правда? Ничего подобного! Потому что каждая из нас творит свой сюжет. Тем мы интересны.
Один не слишком известный писатель, соболезнуя нашей сестре, поинтересовался: «Почему от женщины столько хотят? Она должна быть красивой, должна мало требовать, много прощать, многое понимать и очень крепко любить. А кроме этого, она должна быть не слишком умна, не слишком нежна, достаточно требовательна, понимать не больше, чем ей говорят. И никто не подумает, какой это труд».
Вот об этом увлекательном яростном опасном легком труде - две повести о МОИХ великих женщинах.

Все персонажи и события повести вымышлены. Любое сходство с реально существующими людьми и событиями случайно.

К постановке не рекомендуется

Глава 1

К двадцати семи годам  она родила дочь, написала книгу, несколько раз принимала участие в посадке деревьев. Таким образом, житейская заповедь в плане того, что каждый, кто живет на этой земле, должен родить ребенка, написать книгу и посадить дерево, ею была выполнена, так сказать, досрочно.   Можно, конечно, возразить в том плане, что почетней было бы родить мальчика, что книга была надиктована ей богатой знаменитостью, что какие-то из тех деревьев не прижились…
«Можно, но несерьезно, - однажды подумала Серегина. - Как-то странно даже, что я осталась жить. Мы ж приходим сюда, чтобы выполнять уроки: как в школе - только в жизни. Я их вроде все выполнила».
Между тем шли годы, своей бессодержательной содержательностью ненавязчиво доказывая, что это вовсе не так. В том смысле, что выполняла Нина те уроки не зная, зачем, когда и для чего. Девочку Катю надо было рожать не спонтанно, а планово, как делали это все нормальные люди, выход книги следовало обставить положительными отзывами в прессе, желательно многочисленными, а за растительностью нужно было ухаживать, хотя бы, домашней. В этот момент внутренним зрением она видела всегда одну и ту же картину: брошенное грейпфрутовое дерево на подоконнике ее старой квартиры в огромном зеленом пластиковом ведре, возомнившем себя цветочным горшком. Вырастила его Серегина из зернышка, а оставила там потому, что переезжала зимой. Теперь вот имела возможность, попадая в свой старый район, здороваться с обиженным деревом, которое живущие сейчас в ее квартире люди оставили стоять на том же месте. С немым укором смотрел на Серегину грейпфрут из окна с чужими занавесками. И она отводила извиняющийся взгляд - стыдно…
Впрочем, зачем же о грустном? Ах, если б Серегина знала, как все эти уроки выполнять, она бы стала не только школьной отличницей. Она была бы самой замечательной матерью на свете, модной писательницей и выдающейся озеленительницей.
Но судьба ее сложилась иначе. В жизни не совершилось никаких глобальных достижений.
Учитывая, что лишь половина (ориентировочно, не хотела она представлять себя в старости) отпущенного ей на этой земле срока прожито, и находится она в состоянии разума, надежд и легкой иронии по отношению к фактам окружающей действительности, думала Серегина, что в этой жизни для нее еще все возможно. Когда? Этот вопрос не ставил ее в тупик. Да его просто никто ей и не задавал, кроме нее самой. А себе она отвечала на него как в  старом, совдеповских времен, анекдоте о том, когда начинать октябрьское восстание 1917-го - с примитивным смешком: сегодня - рано, завтра - поздно, значит - ночью. Но ночами обычно хотелось спать, Если только она не засиживалась далеко за полночь на «девичниках», которые из означенного возраста давным-давно вышли вместе с их участницами, ставшими замужними дамами.
«Ох, уж это всем нам октябрьское восстание, определившее наперед образ жизни среднестатистического россиянина. И мою, - скрипела на посиделках с подружками Нина, - Ходила бы сейчас по своей усадьбе, гуляла по зеленым дорожкам, читала умные книги, принимала приятных мне во всех отношениях людей, слушала «The Beatles» или Эву Дэмарчик по вечерам. Жила бы себе в удовольствие, потому что знала, что прадедушкины четыре дома и конюшня на Таганке, приносят мне гарантированно высокий доход».
Но поскольку на месте тех стародавних построек лет сорок тому назад вкопались многоэтажки, а конюшен - да какие конюшни в центре города - и след простыл, она сидела на четырнадцатом этаже своей квартиры в маленьком подмосковном городке. От родителей надо было, в конце концов, «отпочковываться», а на квартиру в Москве денег не хватило.
Дома Серегина бывала редко, все ближе к ночи. Процесс возвращения ей нравился - сидела она на перроне вокзала в ожидании электрички, пила «вечернюю банку» слабоалкогольного коктейля «Hooch» и смотрела на бабулек с дедульками, собирающих пустые бутылки и алюминиевые банки (цветной металл) после таких, как Серегина, экземпляров. Это время стало теперь самым любимым для нее временем суток. Город наконец-то отпускала из своих знойных лап летняя жара.  Неизъяснимое наслаждение имелось в этом ожидании на пути домой. О завтрашнем дне думать совсем не хотелось. Вообще ни о чем думать не хотелось, голова была абсолютно ясная и свободная. Как она сама - пусть ненадолго. Потенциальных пассажиров в это время совсем немного - электричка не последняя, но поздняя. Время, когда давно закончился рабочий день, а сам день еще не закончился. Надо спешить, а некуда - пока доедешь домой все равно уже ничего полезного не сделаешь - наскоро поешь, нехотя постоишь под душем и свалишься спать - без сновидений. А это можно успеть всегда.
Старички и старушки между собой достаточно дружны - делятся. Диалог: «Да возьми ты, бабка, мои бутылки, у меня-то их всего-ничего, я уж сегодня который раз, на свои сто грамм набрал…Тебе на что?» «Да мне на хлеб…», - грустно и мягко отвечает бабулька. «Ой, ну возьми, возьми», - с готовностью откликается старичок. Оба они улыбаются. И Серегина с облегчением отмечает, какие они добрые и хорошие. Таких ей не жалко - выживут. «На своей доброте  - а на чем еще выживать, если государство не позаботился о том, чтобы поздними вечерами они сидели дома у телевизоров, - тихо думает Нина. - Не позаботилось обо мне, чтоб я гуляла по своим зеленым дорожкам...» - посмеивается про себя.
Серегина вообще-то его (государство) по-своему любит. Она считает, что раз почему-то выпало жить в России сегодняшней - странной и несчастной, больной, а все равно великой и удивительно прекрасной стране, то нужно нести ее, России крест, по возможности,  с достоинством.
А пока - бабулька, забрав бутылки, подходит к ней и начинает рассказывать, как нельзя прожить на одну пенсию. Предваряя вопросы Нины, которая их не задаст, поскольку понимает, что старушке просто нужно выговориться (это ритуал такой вечерний), пожилая женщина говорит, что ей не стыдно это делать, хотя она - бывшая медсестра. Серегина кивает головой, отхлебывая черносмородиновый коктейль, и тут подходит электричка. Через полчаса она - дома, на четырнадцатом. Муж спит, приготовив ужин. Дочь как обычно пребывает в гостях у бабушки, где качественно, вкусно и вовремя кормят. Надо принять душ, а у Нины нет сил даже раздеться… потому что... просто нет сил. Тогда она представляет себя героем- победителем, и делает это через силу. А потом - через нее же - все остальные процедуры.

Глава 2

Утром она встает не отдохнувшая, скорбно вспоминая, что снов опять не было. Отправляется на работу в здоровенное здание в центре Москвы. С неприязнью, которую нельзя показывать, проходит кордон на входе из людей со стертыми от состояния хронического подчинения лицами. Они стоят на улице перед металлическими барьерами, возле которых всегда - группа вожделеющих попасть внутрь. Еще неделю назад это было не слишком сложно - по крайней мере, существовал доступ к телефонам, установленным перед бюро пропусков. Потом, вроде бы кто-то грозился заминировать здание, и чтобы не допустить возможного инцидента, поставили дополнительный заградительный отряд. Он взял да перекрыл подход к телефонам.
Второй кордон, освященный воротами металлоискателя: сумку - на движущуюся ленту, сама - в арку. Перед соседней - мужчина в дорогом костюме выворачивает карманы пиджака и брюк, обнародовав их содержание. Неприятную, но необходимую операцию, он сопровождает фразой: «За все эти годы вы, наверное, содержимое карманов каждого из нас выучили наизусть». В ответ - молчание: замечание - не по существу. Лифт, заполняющийся людьми со значением на отстраненных лицах. Кнопка номера этажа. Приехали. На доске объявлений - боевой листок: «С думой о Думе». Нет, Серегина не российский сенатор. Она всего-навсего - его (вернее, ее) помощник.
Приходит Нина на работу в 8.30. Самой последней. Все помощники, а их здесь четверо, уже на месте.
- Сама где? - интересуется Серегина, нюхом чуя, что мадам Золотаревой нет на месте: уж очень все расслаблены и спокойны.
- В парикмахерской, - отвечает Елена, тоже помощник. Только в отличие от Нины Серегиной, исполняющей обязанности пресс-секретаря, она трудится просто секретарем -  на самой хлопотной и малооплачиваемой должности.
- Ну и правильно. А то вчера вечером на нее смотреть без содрогания нельзя было - под глазами синие круги, грязные волосы затянуты какой-то дурацкой бархатной резинкой. Жалкий хвостик…
- А глаза - вы видели ее глаза? Судорожно впиваются в каждого говорящего. Будто перед концом света. Но рука… заученно и уже машинально гуляет между ртом и тарелочкой с орешками кешью. Она забрасывает их внутрь резко и без промаха… Ну…- подхватывает помощник Алексей (менеджер по грядущим выборам).
- Удар! Гол-о-о-ол! - вопит Лена.
- Орех в воротах челюстей нашей Великой и Ужасной! – заключает Серегина.
- По этому поводу неплохо бы и перекурить, - предлагает Серегина.
Когда мадам депутат на месте, все ходят курить по очереди, чтобы не оставлять О.И. Золотареву, потому что состояние одиночества вызывает у нее  бурную вспышку негодования.
- Вчера опять малую свою так и не увидел - уже спала, - говорит Нине, затягиваясь, Алексей. Взгляд его уныло устремлен c высоты этажей на центр города, который отсюда смотрится ухоженным и  благополучным. Впрочем, он таковым и является.
- «Москва! С ее великой бесстильностью - прибежищем всех стилей. С ее великой бесцветностью - обилием всех красок. С ее великой расхристанностью - пристанищем всех гармоний. С ее великой беспамятностью - вместилищем всех преданий». Здорово сказано, правда? - цитирует Серегина, поймав взгляд Махинова.
- Красиво, - откликается он. 
- Если мы сейчас работаем в таком режиме, что будет перед выборами, они ж пока не на носу, - ноет Серегина.
- Но где-то в этом районе, - отмечает Алексей.
- Сколько было у меня выборных кампаний, такого сумбура - никогда. А КПД вчерашнего дебильного совещания…
- КПД - ноль, - констатирует коллега.
Они курят, нервничая, вдруг она уже вернулась похорошевшая и обновленная, не застала их, соответственно - рвет и мечет.
- Ваша-то пришла уже, - сообщает золотаревской парочке высокий обаятельный мужчина. Серегина знает, что зовут его Сергей Павлович, и он тоже помощник, только другого депутата. Его начальник появляется на работе к полудню, да даже, если он на месте С.П. никогда не спешит - курит с наслаждением, с толком. А Нина и Алексей буквально глотают свои сигареты, быстро и четко кидают в урну с водой окурки, при этом, делая вид, что тоже не торопятся. Их убогий артистизм вызывает сердобольные усмешки коллег.
- Идите быстрей, она у вас не любит, когда покурить выходят.
Слова С.П. они слышат уже на ходу. Серегина и Махинов деловито вышагивают по ковровой дорожке. Точно такие же лежали в помещениях властных структур в сталинские, хрущевские, брежневские, андроповские, ельцинские времена… Они снашиваются - их меняют на аналогичные. Удивительно устойчив дизайн помещений властных структур. Меняются, наверное, только лица, позиции и позы власть имущих да портреты вождей.   
- Почему я должна слушать от депутатов, что мои помощники вечно прогуливаются по Думе?
 Все, как обычно: «Ни здравствуйте вам, ни доброго утра…» - замечает про себя Серегина. «До чего ж она все-таки у нас неинтеллигентная женщина», - раздраженно думает Махинов, и отвечает с покорностью в голосе и зверством в глазах:
- Да, Ольга Ванна, мы ж только покурить.
Все проще простого: для Ольги Ивановны Золотаревой вчерашний день и не кончался, он просто перетек в сегодняшний, потому - какие могут быть приветственные церемонии.
- Нина, мне на форум доклад срочно надо.
- Контингент, тема, какие материалы есть? - по-военному спрашивает Серегина.
- Да по малому бизнесу. Все есть, только времени нет. Сейчас вместе писать будем, - информирует О.И.
В кабинете О.И. задумчиво крутить в руке пачку «Парламента» («И дым Отечества нам сладок и приятен», Грибоедов & Пелевин), потом достает сигарету, щелкает зажигалкой. Старт мыслительному процессу дан:
- Елена, кофе!
- Несу, несу…
Елена - здесь единственная, кто получает деньги официально. И это значит,  что помимо зарплаты ей полагаются всякие льготы, выражающиеся в медицинском обслуживании в спецполиклинике, бесплатном проезде, карточке в магазин «Метро» и другие радости, не доступные остальным людям, не связанным с законодательной деятельностью. Но Лене Казариной просто некогда всем этим пользоваться по элементарной причине отсутствия свободного времени. Остальные трое - помощники на общественных началах, получают зарплату из личных источников О.И., происхождение которых та хранит в глубочайшем секрете: начало избирательной кампании официально не объявлено. Зеленые и отечественные дензнаки сберегает в большом бумажном мешке, который всегда с ней - в портфеле. Оплата их труда - несоизмерима с Ленкиной.  Иногда О.И. подбрасывает ей премию, баксов сто, когда настроение диктует совершение богоугодного поступка. Лена в прошлом - авиадиспетчер, русская беженка из Средней Азии. Спасибо, тетка родная прописала. На работу в Москве не могла устроиться несколько лет. У нее маленькая дочка, поздний ребенок. Мужа нет, любовника - тоже, посему рассчитывать приходится только на себя. Ее семейный бюджет  крайне скуден - на деньги, которые она имеет на руки после беспросветной работы с затейливо-конфликтной О.И. с 8 до 22.00 (как минимум) - особо не раскарулесишься. Тетке отдает каждый месяц две с половиной тысячи за то, что у нее живет, вносит за нее квартплату, за дочку платит в спортивную школу, и вот на курсы английского ее определила («Чтобы все, как у людей…»). «На что же вы едите?» - обалдев от ее «расходной статьи», как-то бестактно спросила ее Серегина. «А мы, можно сказать, и не едим», -  констатировала Лена…
- Как тебе - вчерашние эксперты и совещание? - спрашивает О.И. у Серегиной.
- Да все хорошо они говорят, хотелось бы только знать степень участия каждого в выборной кампании на месте непосредственно. Вот я хоть сегодня готова ехать в ваш Тьмутараканск, а они? Или они отсюда, из Москвы будут давать нам  свои указания? - рассудительно отвечает Серегина, думая: «В деревню,  в глушь, в Саратов, скорей бы выборы, только бы отдохнуть от тебя, и как можно меньше тебя видеть».
- Да, правильно ты все говоришь, - задумчиво затягивается О.И. сигаретой. - Советы давать мы все горазды.
- Тем более что советов вчера никаких так и не прозвучало. Какая-то чушь собачья про электорат, про который давно всем все известно. И вообще - никого очередные выборы не интересуют, кроме самих кандидатов и пиарщиков, которые готовят им кампанию, - вскакивает на свой любимый конек Серегина. - Политическая жизнь шумит лишь в пределах Садового кольца, дальше начинается конкретная жизнь: люди со своими личными судьбами, большими и  маленькими радостями, болью и проблемами. Они давным-давно «забили» на все эти выборы, которые ничего нового им не несут. Для них политическая жизнь кончилась после бессонных будоражащих ум ночей и дней, когда по телевизорам транслировали первый съезд народных депутатов. Сколько было надежд! Ау, где вы, перемены, осчастливившие конкретных дядю Васю с тетей Полей?
- Ну, ты язык-то попридержи, с такими настроениями я никуда не пройду. А мне сюда надо, ох, как надо. Ты ведь понимаешь, что я сделаю для людей в три раза больше, чем любой мужик-депутат? У меня энергии, знаешь, сколько… А скольким людям я помогла? Да и на здоровье не жалуюсь. Ну, хватит болтать - давай работать, у меня совсем нет времени… Так… Тут я на заседании правительства по малому бизнесу много чего написала, - О.И. подает Нине кипу исписанных листочков. - На другую сторону не смотри - там постановление какое-то. Нет ведь в Думе бумаги, я и экономлю. Не то, что вы, все рвете листы и выбрасываете. А выбрасывать ничего нельзя…
- Тут хрен чего разберешь, - в сомнении перебирает Серегина листочки.
- Ну, так, а я на что? - деловито  отвечает О.И.
Под диктовку О.И. Серегина печатает быстро. Чувством слова и реальности депутат Золотарева владеет, сравнительно редкий в думской среде случай, так что Нине и всем остальным помощникам очень повезло в этом смысле. 
- Пойдем, покурим в коридор, - предлагает О.И. после двух листов, - а то тут все продымлено.
- Григорий, как дела? - интересуется О.И., пробегая мимо еще одного своего помощника - ее земляка Худякова, - ответы на письма готовы?
- Да вы, что, Ольга Ванна… Тут такие письма, тут все деньги просят, я не знаю, что отвечать, - краснея от основания шеи до макушки, отвечает коротко стриженый и редковолосый Гришка. Над письмами он корпит уже неделю. Интерес - что пишут и о чем просят - давно уж сменился лютой ненавистью к корреспондентам. Да и ответы составляет он плохо -   ему это неинтересно. Вчера все вместе от души похохотали, когда он прочитал вслух один из своих эпистолярных опусов: «Уважаемые рабочие металлургического завода! Благодарю вас за крик о помощи в мой адрес». Елена спросила: «Ты что это - серьезно али шутишь?» «Какие шутки, - возмутился Григорий, - какие шутки, куда уж серьезней». «Да это анекдот какой-то, а не ответ. Ты в своем ли уме? Она ж государственный деятель, что же ты  ее на посмешище выставляешь?» Елена позвала Серегину, стали они вместе править, давясь от смеха. А Гришка опять покраснел и теперь уже возмущается: «Чего там вы исправляете, у меня все нормально!» И ведь сам знает, что чушь сморозил, но из обострившегося на почве занудной работы чувства врожденной неграмотности, просто не может уже элементарно прилизанные ответы на письма трудящихся конструировать: «Ну, чё у меня не так? Вот, смотрите, инструкция: сначала - благодарность, потом - суть дела, потом - выражение уверенности, что все будет хорошо, потом - сообщение, что планируется сделать по этому вопросу». «Да ну тебя, совсем, - отвечает ему Серегина. - Кто ж за крик о помощи благодарит?» «А как же? Там действительно крик - ты почитай…» «Да пошел ты, у меня своей работы навалом. Мне ее закон надо на русский язык переводить. Ясненько? А ты почитай закон-то - язык сломаешь от терминологии одной». «Зачем мне твой закон? У меня - письма». Вот так и живут помощники депутата Государственной Думы Российской нашей Федерации Золотаревой Ольги Ивановны.
 
Глава 3

- Там… вчерашние Григорьевы ответы вы внимательно почитайте…  Жесть. Маразм крепчал и лажа нарастала… - говорит Серегина О.И. в курилке.
-  Да я знаю. Он вообще безграмотный. Но вот попросился. Столько без работы в Москве сидел. Я и взяла его. Найдем ему занятие. Завхозом на кампании будет, - отвечает О.И. рассеянно. - Я забыла Нина, ты замужем или нет?
- За ним.
- А…И муж хорошо зарабатывает?
- Достаточно.
- Сколько?
- Но, О.И., об этом не принято спрашивать.
- Но мы же с тобой русские, правда - мужики…
- Нет, О.И., я не мужик.
- Мужик.
- Нет, я себя таковым не считаю.
- А я - знаю.
«Да, хрен с тобой, думай ты, как хочешь», - отвечает про себя Серегина, и О.И. вполне удовлетворена, что последнее слово осталось за ней.
- Да вообще-то Гришка - хороший. Не продаст, не предаст. Такое сейчас редко бывает. Он порядочный человек, - возвращает к прежней теме Серегина.
- Я не пойму, ты влюбилась в него, что ли? Лучше учи его на компьютере работать!
- Да не влюбилась, - почему-то оправдывается Нина. - Я, правда, не влюбилась. Просто с самого начала на меня от Гришки повеяло чем-то давним-давним. Я после университета недолго в районке работала. Романтическая наивность: начиталась, что настоящий журналист там начинается. Там такие были все провинциально-амбициозные, такие знатоки всех проблем сельского хозяйства. А я такая дурандаска была, не знала даже, что «К-700» - это марка трактора, думала, что какая-то азиатская фамилия тракториста - Касемьсот.  Вот смеху-то было, когда я материал написала. Красная была - прямо рак из кипятка. Кстати, у Гришки исключительная способность краснеть. Значит, он душой чистый…
В глазах Золотаревой вспыхивает интерес: прокидывает варианты, когда она последний раз краснела. Забыла, как краснеть.
- А когда мы познакомились поближе, - рассуропясь продолжает Нина, - с них вся спесь слетела. А чтобы стать ближе, оказывается, нужно просто выпить вместе по любому выдуманному поводу в редакции. Тут же начались жалобы взахлеб по поводу ощущения своей второсортности, чего мне - не местной - не понять, потому что «город  и нормальные родители были даны нам изначально». Еще я в восторге и недоумении была оттого, что всех в своем районе они знали  практически поименно - я же не знала даже, как зовут своих соседей, этажом ниже. И в ужасе - от того, как они писали - как под копирку - только менялись фамилии, должности, названия организаций. Все материалы стояли на однотипных жизненных сюжетах, количество которых - по пальцам перечесть.
- Однако монолог твой подзатянулся. Воспоминания - это хорошо, но не до них сейчас. И не до любовей  - надо докладом заниматься и выборами. Ты заметила, что я очень люблю поучать? - тут же осекается О.И.
- Да ничего страшного, - бормочет Серегина: «Чего это я разоткровенничалась, зачем ей все это нужно, - вдруг расстраивается она. - А насчет Гришки - этого у нее не отнимешь: если может помочь - поможет. Хотя ей это ничего не стоит. Платит она ему мизер, ни один москвич на такие деньги не пошел бы. На еду и «общагу», как он выражается, где он живет в комнате с четырьмя очень пьющими работягами, хватает».
Им навстречу бежит Елена:
- Ольга Ивановна, вас срочно во фракцию вызывают.
- Зачем?
- Не знаю.
- Какой же ты, на х.., помощник! - зло. - В сотый раз тебе повторяю: всегда спрашивай: кто звонит, зачем, вопрос, по которому меня призывают, моя роль в конкретном мероприятии, чего от меня хотят.
Серегиной:
- Одна с докладом разберешься, голова-то работает?
- Вроде бы.
- Я не люблю слова: «вроде», «проблема», «не понятно»! Усвой это для себя!
«Пошла ты во фракцию, и чем быстрей, тем лучше - своими холщовыми постулатами ты меня уже просто бесишь», - на фоне этих мыслей в голове Серегиной О.И. быстрым размашистым шагом покидает кабинет. Нина, чертыхаясь и  проклиная ее непонятные - впопыхах - записи: вечные вставки и исправления (докладчик, что ли их делал - нет, это она его доклад так своими мыслями письменно перекрывала), дописывает это чертово выступление на тему малого бизнеса, в то время как он задыхается от бесконечных поборов представителей мыслимых и  абсолютно бессмысленных  инстанций.
Потом смотрит электронную почту. Все ее коллеги-пиарщики, на этих выборах оказавшиеся в самых разных географических точках России-матушки, постоянно переписываются. Она обнаруживает целых шесть новых писем, и принимается их читать:
««Кто живет без печали и гнева, тот не любит Россию свою» - это, кажется. Виктор Некрасов. Печаль у них по поводу возможного «непрохода», а гнев - на тех, кто голосует «против». И любят они только себя».
«Кандидат мой такой дурак, что твой прошлогодний байстрюк-монархист, перед ним бледнеет. Ходит в омоновской форме и черных очках. Глаз его за целый месяц не видела ни разу. И ругается по-черному».
«Ну, приехала я к своим хантам и мансям. Они такие жалобные - все как на подбор, и со всем согласные. Так что прохождение моего отморозка - вопрос решенный. А если все это дело еще хорошенько зеленым змием «удобрить», все вообще пройдет «на бис». Хотя, черт их знает, ведь остальные кандидаты будут делать то же самое».
«В одном  продвинутом журнале прочитал, автора не помню:
«Вовеки Русь не зарекайся
Ни от татар, ни от Чубайса.
Хорошо на свете рыжим,
Хитрым, наглым и бесстыжим»».
 Серегина хохочет. Потом пишет ответ всем оптом:
«Постулат Ив Сен Лорана: «Элегантная женщина - это женщина в черной юбке и черном свитере, идущая под руку с влюбленным в нее мужчиной». Он, конечно, сознательно опустил про духи и аксессуары. Представьте себе, что рядом со мной не женщина - разухабистый матерящийся мужик! А мы выплясываем перед ним заказушные танцы-шмансы. Рвотно. Стыдно. Но бывает и хуже. Держитесь, братья, придут и наши времена. И на обломках дебилизма напишут наши имена».
Тем временем, Григорий возвращается из столовой - помощники О.И. туда ходят по одному, в соответствии с графиком, составленным самой. Зачем он нужен - знает только О.И. Указание: «больше двух не собираться», которое хотя бы хило действует в курилке, в столовой, по ее мнению, неприемлемо. Конечно, когда ее нет и точно не будет, они ходят парами. Там, кстати, довольно дешево, но не так как рисует пресса - что все за копейки. И вкусно там кормят. Каждый раз, попадая туда, хотя это бывает не часто: О.И. умеет так загрузить работой, о которой иногда и не спросит завтра (зато вспомнит обязательно через неделю и потребует отчета), Серегина не перестает удивляться, сколько же тут пристроилось народа. Учитывая, что существует отдельный зал для депутатов, ну, слишком много. Целый маленький город - депутаты, их помощники, сторонники, приспешники, обслуживающий персонал. Как говорит ее любимый шестилетний племянник, тихо двинувшийся на изучении российских царских династий, - сателлиты и их прихвостни. Поскольку -город, для его жителей тут есть все, и это правильно. Жизнь депутата проходит, в основном, здесь, за вычетом поездок в свои регионы (нечастых), за рубеж (систематических), на отдых… Так что здесь вам и магазинчик «Кулинария», и парикмахерская, и химчистка, аптека, фотоателье, отделение банка, театральная касса, книжный развал,  павильон с одеждой, кожгалантереей, парфюмом, ларечки с едой, цветами, разными бытовыми мелочячами. Все очень удобно. Одна беда - в отличие от многих и многих помощников других депутатов золотаревцы там бывают крайне редко. Некогда им. Все - на бегу, на ходу, на лету.
Григорий - самый из всех замедленный. Немножко по-сибирски тормозной: думает не спеша, крепко, ест медленно, толково. Остальные - нечто сродни механическим кошкам, собачкам или овечкам: нажмет О.И. кнопку - мяукают, лают (охраняют), блеют. А  Золотарева - та вообще работает на батарейках Duracell.
- Кто там после меня идет? - морда такая наетая, счастливая. - Слышьте-ка, я сейчас Шандыбина видел. Он со мной поздоровался.
- Какое событие! - отвечает Махинов. - И как он? Ты ему привет от О.И. передал?
- Ну, ты как спросишь, Леш! Я удивился, что он со мной поздоровался-то…
- Почувствовал родную душу, - ехидничает Махинов.
- Леш, ты есть пойдешь сегодня? - спрашивает Серегина, отрываясь от ноутбука.
- Я - пас. Ни хрена не успеваю.
В кабинет вваливается О.И. в сопровождении разнокалиберных мужиков столичного розлива. Один из них - высокий, чернявый, в шикарном костюме, благоухающий туалетной водой «Ferre» кричит: «Доброго всем денечка! Я вот в партию пришел вступать!» «Будто у нас тут пункт приема», - фыркает Лена, но забирает у него заявление и какие-то многостраничные предложения по обеспечению победы фракции на выборах. При этом она вопросительно смотрит на О.И., та отвечает ей взглядом, повелевающим взять документы: что с ними делать, потом решим. Нине:
- Доклад?
- Сейчас распечатаю.
 Они закрываются в ее кабинете после отдачи указаний Елене о вносе коньяка, сыра, фруктов и разнокалиберных орешков, страстно возлюбленных О.И.
После получасового сидения за закрытыми дверями гостей провожают с улыбками. За ними закрывается дверь, и О.И. раздраженно констатирует: «Идиоты. Сколько времени отняли! Елена, положи эти бумаги подальше».
Она уже читает свой доклад - вполне удовлетворена.
- Лен, билет на самолет принесли?
- Какой билет?
- Я тебя, на х.., уволю! На самолет!
- Так вы ж ничего не говорили!
- Ты, что из ума выжила, у меня же форум! Звони в Домодедово!
Дозвониться туда практически невозможно. Всякого рода препятствия абсолютно независящего от ее помощников свойства О.И. никогда в расчет не берет, рассуждая таким образом: помощники на то и существуют, чтобы разрешать любые проблемы в ее личной и общественной жизни. А они у нее очень тесно переплелись, так как личной жизни у нее практически нет, потому она эти сферы не расчленяет совсем. О.И. считает, что если она депутат, то звонки, идущие из ее кабинета имеют какою-то чудодейственную силу для освобождения телефонной линии. В реальной действительности просто Елена отличается ослиным упрямством и всесокрушающей настойчивостью - наконец, бастион Домодедово взят. Билет ждет ее в аэропорте. Можно ехать. Ленка сидит обессиленная переговорами со всеми воздушными начальниками. О.И. выскакивает со своим портфелем вприпрыжку - до отправления времени в обрез, на дорогах - пробки. В таком варианте, а иные в практике работы депутата Госдумы РФ Золотаревой бывают нечасто, возможны дальнейшие нервные затраты ее секретаря Казарниной на предмет задержки рейса. Вообще с Ленкиными обязанностями мог бы справиться, пожалуй, лишь господь бог. Она останавливает самолеты (могла бы - и поезда, да только О.И. на них не ездит). Она отправляет на совещания, консультации и форумы нужных О.И. людей, которые до ее уговоров не видели для себя никакой необходимости туда ехать. Она договаривается, чтобы хронически везде опаздывающую О.И. встретили со всеми подобающими почестями, в то время как ожидающие уже потеряли всякую надежду ее увидеть и послали (про себя) на три буквы - за необязательность. Еще Ленка записывает ее в парикмахерскую, покупает ей колготки, которые на О.И. летят  в одно мгновение, относит ее белье в местную прачечную, заботится, чтобы костюмы ее были вычищены и выглажены, короче, работа ее нескончаема и вечна как загробная жизнь. Она знает всех депутатов и помощников с их телефонами, все организации, фирмы и учреждения, с которыми дружит О.И. Единственный случай, когда она советуется с «памяткой» - дни рождения в жизни этих замечательных людей. Их так много, что дни эти сыплются как из рога изобилия. В голове у Ленки - компьютер, и зачем он стоит собственной персоной перед ней на столе с базой данных «1», «2»,… «6», Выборы»…. Бывают, конечно, и у нее проколы - в таких случаях гнев О.И. страшен - крики, вопли, риторические вопросы по модели: «Хочешь опять на улице оказаться? Забыла, как работу себе искала? Память короткая?» Впрочем, такие сцены бывают здесь в неделю раз сто совсем не потому, что Ленка о чем-то забыла - просто О.И. нравится ее унижать, а оттого, что Ленка молчит в ответ, она, кайф испытывает. Еще ей нравится, что ее помощники в этот момент делают вид, что погружены в работу, хотя, понятное дело, все парализованы,  она знает и об этом. В очередной раз, на их примере убеждаясь в правильности и вечности высказывания Фаллады: «Каждый борется один, в одиночку, и против всех». Она понимает, что помощники ее при этом борются еще и с собой.
А сейчас она едет в своей служебной «Волге» в Домодедово с мыслями о том, попадет ли она в партийный список, и, естественно, попадает в пробку. Звонит своей палочке-выручалочке:
- Пусть самолет меня подождет.
- Еж твою медь, - злится Казарнина, - я так и знала.
- Чего, «остановите землю, я сойду»? - спрашивает Серегина.
- Хуже. Как я и предполагала, она в пробке стоит.
- Звони, звони, чтобы самолет ее ждал. Ты что, хочешь, чтобы она назад вернулась? Не нужна она здесь, - смеется Алексей.
И Ленка опять звонит, у нее уже ухо опухло: «С вами летит депутат Государственной Думы Российской Федерации. Она сейчас в пробке. Не могли бы вы задержать самолет?»
Могли.
- Представляю, как бежит она к трапу, как ей подают руки улыбающиеся стюардессы, как она плюхается на сидение. Успела. Но… Что там они? Как без меня? - Худяков всегда резко смелеет в отсутствии босса.
Тут в кабинете помощников Золотаревой раздается звонок. Вообще-то они следуют один за другим. Но это - ее звонок… Он какой-то особенный. Так или иначе, помощники О.И. почему-то знают, когда именно она звонит.
- Я - в самолете. Чем вы там занимаетесь?
- Мы работаем, - звонким голосом отвечает Елена. - Как всегда.
- Да неужели?
- Век воли не видать, - Ленка почему-то переходит на блатной жаргон.
- Алексея, мне.
- Слушаю, вас, О.И.
- Что ты слушаешь? Чем ты сейчас занимаешься?
- Пишу предвыборные мероприятия.
- На кой они нужны. Найди Евсеева, они у него уже есть.
- Кто такой Евсеев?
-Тьфу, мать твою так… это мой начальник штаба на прошлых выборах!
- Как его найти?
- Спросишь у Лены.
- Но, О.И., ведь четыре года прошло. Обстановка уже не та.
- Я сказала - найди его. И пусть он приезжает в Москву.
- Любой каприз…
- Че-го-о-о?
- Любой каприз выполню, если он касается работы.
- Не поняла…Сам-то, понял, что сказал?
- Иначе б не говорил.
- Ладно, вернусь - чтобы Евсеев был у меня в кабинете. Ясно?
- Будет сделано, О.И.
Алексей узнает у Лены, как найти Евсеева. Звонит ему. Он, конечно, без работы. Сидит, ждет очередных выборов. Просто счастлив, что О.И. о нем вспомнила.
- Ой, я уже вижу Евсеева - этакий нечленораздельный тип, во всем с ней заранее согласный, сам на все согласный, лишь бы деньги платили. Он весь такой большой и толстый, обтекающий потом по причине волнения и побаливающего сердца, у него угодливые глаза и тонкого рисунка линия губ. Короче, отвратительный субъект вольется в наш нормальный и дружный коллектив. Зачем он нам? Мы и сами - с усами, - Серегина снова на арене.
Пока ни ее, ни его нет, помощники идут курить всей честной компанией. И там снова - Сергей Павлович, которому Серегина симпатизирует... Освободившись от оков О.И., она ловит себя на проснувшихся сексуальных чувствах - ужасно хочется с ним переспать. А ему? А как узнать?

Глава 4

- Отчалила ваша мадам? Вы, кстати, знаете, что ее называют в Думе «пивная леди»? 
- Да она вроде больше остальных напитков коньяк французский уважает.
- Да кто ж его не любит? «Пивная» - потому что она у вас гениальную поправку к закону провела - на нее русские мужики по гроб жизни молиться должны. Те, что, пиво варят и пиво пьют. Акциз на пиво рассматривается теперь отдельно, а раньше по Ниццкой конвенции 1968 года (Россия тоже ее участник) пиво рассматривалось наряду с другими алкогольными товарами. То есть нельзя было его рекламировать. В году 1995 расклад по употреблению пива-вина-водки был такой: первое - 20 процентов, вино, водка - 80. А сейчас пиво дает 40 процентов оборота. Сколько раньше сортов пива было? Два-три. А сейчас - 300. И наполнение бюджета от пива стало больше, чем от других видов алкоголя. А из-под требований Закона о регулировании алкогольной продукции пиво вывели благодаря вашей Ольге. Она тогда только в большую политику пришла, сама бы эту поправку протащила, но неудобно ей было - женщина занимается алкоголическими вопросами. Нашла трех «думцев», они поправку подписали. И она прошла. Ее сначала так и называли, сейчас про это помнят только «старики».
- Какие интересные подробности узнаются в курительных кулуарах… - тянет Нина, думая о своем, о «женском».
- А вообще, вам, конечно, не позавидуешь - помощников у нее сменилось - целая армия. По такой работе и такому отношению вам всем памятники нужно ставить…
Ох, хорош, думает Серегина. Высок, сухощав, во временном пространстве - до и после сорока. Ох, как хочется… В едином порыве… Но как? Главным образом - когда? Для нее - это вопрос риторический. Как, впрочем, и тот - хочет ли он сам этого? Налицо влияние О.И. на Нинину психику: она уже многому у нее научилась - важно, что хочешь ты. Если брать в расчет остальное - рискуешь попасть в философски-сексуальный тупик - зачем это вообще нужно, куда это приведет, как потом жить со всем этим…
- Хороший мужик, Сергей Палыч, да? - спрашивает Ленка у Серегиной.
- Н-да.
- Меня все знакомые спрашивают, что ж ты в таком месте работаешь, а все одна? Неужели, никого найти нельзя? А кого тут искать - разве что наш Гринька, в тридцать лет неженатый? Так тут явно что-то ненормально. Да и когда искать?
- Вот это самое главное, - соглашается Нина, думая уже о том, как же ей побыстрей закончить-то этот перевод эпохального, как О.И. выражается закона, на русский. Правда, работу тормозит тот  многозначительный фактор, что ее умный Серегин, ознакомившись с данным законом, поскольку он напрямую касается его работы, сказал, что это из пальца высосанный бред сивой кобылы. Мужу Нина верит. Но работа - есть работа…
В эту ночь ей снится О.И. Что она приходит на работу нагло в 9.00, а О.И. уже на месте. Нина  во сне знает, что этого быть не может, потому что вчера после обеда она улетела в Новый Уренгой. Но она в кабинете собственной персоной, в синем своем шикарном брючном костюме с депутатским значком на лацкане.
- Где ты была? - зверски вопрошает Золотарева.
А Серегина молчит, потому что сказать ей нечего. И во сне она понимает, что … боится О.И. Боится, как в школе боялась уроков физкультуры, потому что у нее никак не получались кувырки. Почему? Деньгами Нина не обижена, остаться без такой работы - не боится. Тогда что? Нечто безотчетное. Самое пакостное, что оно безотчетное. В глубине души нравится Нине Золотарева, есть в О.И. этакая чисто русская удаль, неуемный бабий размах, неясное (в стадии осознания) стремление к справедливости. «Значит, я у нее на крючке. И нужно срочно сползать с него, даже если получится так, что придется с этой хорошо оплачиваемой работы уйти. Но лучше… остаться и при этом не быть у нее на крючке», - думает, просыпаясь, Нина. Серегина очень хорошо знает,  как опасно творить кумиров - навидалась, мотаясь по России, устраивая выборы депутатам разных мастей и рангов.
Она прилагает все усилия, чтобы появиться на работе к девяти часам. Коллеги ее - на месте, и недовольны. Стадное чувство: они пришли рано, а Серегина - наглеет. Но Нина знает, что никто из них «не заложит». Просто хочется сегодня доказать себе, что никто не имеет права посягать на ее свободу.
-Че так поздно? - спрашивает Григорий.
-Что так рано? - отвечает ему Нина. - Спала, как сурок. Мечтала не проснуться. Много ты успел за этот час ответов на письма сварганить? В том смысле, что много мне править придется?
Ну, зачем она так? Гришка же без злобы, исключительно из чувства справедливости. Не высыпаются они все, это уже коллективная болезнь, причем - хроническая.
- Кофе сделать тебе? - Гриша не любит ссориться. По натуре - он убежденный конформист.
- Ребята, у О.И. завтра день рождения. Завтра - суббота. Отсыпаться будем. А подарок надо сегодня купить, пока нет ее. И открытку написать, - информирует Лена.
- А что дарить-то ей? - нестройным хором спрашивают помощники.
- Цветок какой-нибудь красивый. Она цветы любит…
- Ой, мамочки. Вот народищу-то будет в понедельник…
- Дурдом …
Ленка звонит в крутой цветочный магазин, они сбрасываются на цветик-семицветик, за которым отправляют Гришку. Через час он появляется словно из парной, едва дыша, вваливается с громадным фикусом, упакованным в целлофан.
- Звонила?
- Естественно!
- Про меня спрашивала?
- Сказали, что ты пошел телеграммы относить.
Фикус, конечно, красив, нет мочи. Но, какой-то он неживой и очень напряженно-официальный, как глаза О.И. на ее фотографии с Президентом.
- А вообще - почему, именно фикус? - сонно интересуется Серегина.
- Ай, да не все ли равно…. - зевая над ноутбуком, отвечает Махинов.
- Ленк, а ты будешь ей звонить - поздравлять завтра? - спрашивает Нина.
- А ты?
- Не знаю, если будет настроение…
Очередные суббота-воскресенье проходят у всех подчиненных О.И. в режиме отсыпания. В промежутках бодрствования Лена Казарнина с дочкой отправляются на рынок - закупать продукты на неделю. Алексей Махинов, погуляв рано утром со своим домашним собачьим трио - французский бульдог, такса, пудель, по возвращении домой сладко засыпает, перекладывая себе под бок маленькую дочку. Он не видел ее целую неделю. Когда он проснется, они пойдут гулять, и он купит своей маленькой даме цветы, чтобы она не обижалась на папу, которого вечно нет дома. Григорий отправляется к своей московской двоюродной бабушке, которой обещал побелить потолки и наклеить обои. Та открывает ему дверь с улыбкой, и тут же идет в магазин за бутылочкой «красненькой» - надо ж внучку стол накрыть за труды праведные. Когда она возвращается, Гриша Худяков спит на кухне, на  табуретке. Он откинулся спиной на стену и вытянул свои долговязые ноги. Бабушка жалостливо смотрит на сибирского внука. У Серегиной - состояние вяло-текущей апатии. Будто всю неделю она грузила вагоны. Хотя всего-навсего правила законы:
- «Садитесь, я вам рад. Откиньте всякий страх
И можете держать себя свободно,
Я разрешаю вам. Вы знаете, на днях
Я королем был избран всенародно,
Но это все равно. Смущают мысль мою
Все эти почести, приветствия, поклоны…
Я день и ночь пищу законы
Для счастья подданных и очень устаю…»
Это Апухтин - «Сумасшедший». 1890, аж, год. Но там речь о сумасшедшем. Еще он написал «Пару гнедых» - «Пара гнедых, запряженных с зарею,/ Тощих, голодных и грустных на вид,/ Вечно бредете вы мелкой рысцою,/Вечно куда-то ваш кучер спешит./Были когда-то и вы русаками/ И кучеров вы имели лихих… - говорит она, ассоциативно-сумбурно пытаясь объяснить мужу свое самочувствие.
Прямо про них всех, за исключением определения «тощих». Тощая из них одна Ленка. Но она в Думе уже два года. Может, и все остальные тоже станут такими невесомо-воздушными? «Вот бы стать! Хоть какая-то польза от этой бездарной работы была», - снова падая в сон, думает Нина.
Воскресным вечером они идут с мужем гулять - выпивают в парке бутылку сухого вина. И ей снова смертельно начинает хотеться спать - домой, домой. В сон…

Глава 5

Снова - понедельниково утро - 6.30. Душ, очень крепкий чай, очень жаркая электричка. К тому же переполненная. Такое же метро. Все рассасываются на «Чеховской». От «Тверской» до «Театральной» - спокойно и просторно. Выход наверх, Георгиевский, 10 подъезд, процедура входа…
В кабинете помощников - один Григорий. Красный, не покрасневший. В субботу он все-таки побелил бабуле потолок, а в воскресенье гостил у других своих родственников на даче. Обгорел.
- Как вы тут живете? Ни у кого нет бани. У нас в Сибири - все не так…
- Мы ж не в Сибири, -  тупо бормочет Нина снова с одной мыслью: спать… Но, каким образом?
О.И. влетает с огромной сумкой:
- Опять половины народа нет на месте…Что с вами делать?
- С днем рождения Вас…
- Спасибо.
Желать, Нина и Гриша, не желают ничего. Можно подумать, они сохраняют все свои пожелания до именинного часа. На самом деле просто не созрели еще поздравительные мысли в их непроснувшихся головах. В коридоре гремят ведрами уборщицы. Они через полчаса разойдутся по домам. А у золотаревцев рабочий день только начинается.
- Нин, зайди, покурим.
Серегина достает своего «Петра» и идет к О.И. в кабинет.
- Куришь всякую дрянь… Что, денег, что ли, мало плачу?
- А я из принципа. Чтобы от Вас отличаться.
- С сегодняшнего дня все курим «Парламент». Обрати внимание: то, что на грубость нарываешься, я сегодня замечать не хочу.
- Я вроде российского производителя поддерживаю. Потом - он для меня легкий чересчур.
- Я сказала - бери, кури мои.
- Ой, да ради бога. «Парламент», конечно, менее вреден, чем мой «Петрофан».
- Я так думаю… Сегодня сделаем укороченный рабочий день. Пошлем Гришку за продуктами, хорошенько выпьем и закусим. Я из дома-то принесла, но явно не хватит. А эти, все, чужие, пусть себе идут целый день. В пять, где-то мы сами за стол и сядем. Ты как?
- Согласна, конечно.
- Где Лена с Алешей?
- Курят.
- Черт знает, что такое. Мне, правда, уже в открытую говорят, что помощники мои слоняются без дела по коридорам Думы.
- Но это не так, О.И. Курить-то хот-ца…
- Ты у меня кем работаешь - адвокатом? Так и молчи. Уволю на хрен, - это уже появляющимся Ленке с Алексеем. 
- С днем рождения, О.И. Вы сегодня такая красивая.
- Ой, врете, как бегемоты. Я от позавчерашнего никак не отойду. Ну, поездочка была, доложу я вам, черт ее дери, напряг капитальный. Ладно, не уволю пока, в честь дня рождения.
Ну, тут с самого утра повалил народ с подарками и цветами. Подарки все дорогие, но бездарные. Настольные часы с безвкусными наворотами, мини-бар, бессчетные вазы и сервизы, наборы рюмок. Всего этого добра и у самой О.И. в избытке. А чего бы ей хотелось? Того единственного в мире человека. Остаться с ним вдвоем. И провести этот день так, чтобы она почувствовала себя женщиной на все «сто». Только нет его. Потому и провозглашает О.И. себя мужиком. Странно только что ему, мужику тому, несут цветы в громадном количестве. А цветы - замечательные. Великосветские розы, развратные лилии, официальные гладиолусы,  революционные гвоздики. Со вкусом оформленные букеты. Всех О.И. принимает, всем наливает. Сама выпивает, но - в меру.
- Она у нас, правда, на транквилизаторах сидит. Я бы, честное слово, обалдела. Мне бы на пятом визите все они осточертели. Молчала бы как рыба, благодарила только, - устало замечает Казарнина.
- Потому - один из факторов - ты и не здесь. То есть - здесь, конечно. Но в другом качестве, - мудро отвечает Серегина.
- А Путин ее поздравит? - шепчет-спрашивает Гришка.
- Балда ты, Григорий. Ему по рангу не положено, - отвечают женщины.
- Но Горячева же поздравила. И Шойгу, - не сдается Гришка.
Лена с Ниной смотрят на него как на больного.
- А вообще глупо как-то - если Президент ее знает и ценит: сказали ему, что у нее день варенья, то почему б не поздравить. Какие могут быть ранги и ранжиры в человеческих отношениях. День рождения - это же человеческое, небесное даже. Бог послал тебя миру в этот день. Поздравляй - кто хочет, - размышляет Махинов.
Тем временем к О.И. уже очередь. Это предусмотрительная Лена ее создала. Поздравления происходят один на один. Параллельно, и вопросы, кой-какие решаются. А значит - третий лишний. Помощники все добавляют фрукты, орехи всех сортов и размеров, сыр «рокфор», колбасу «брауншвейгскую», семгу слабосоленую - безудержно любимый О.И. стандартный столовый набор. Часам к пяти поток поздравителей сникает, уряжается.
- Садимся, - командует О.И.  И золотаревцы, целый день то и дело от голода «подворовывающие» именинный продукт, делают это радостно и шумно. В общем-то, сегодня все дозволено, все прощается. День такой хороший.
- Гришка, попробуй утиную шейку, рекомендую, - шепчет голодному Худякову голодная же Серегина.
- Вот я вам расскажу историю про своего помощника на прошлых выборах. Был он здоровый мужик двухметрового роста. И поехали мы с ним на встречу к нашим сибирским казакам. У них как? Стакан наливают: «Любо?» Выпиваешь: «Любо». Ну, выпили мы с ними, и попросили они меня его оставить. «Нам лететь, - говорю, - вечером. Верните мне его в целости и сохранности». Они, конечно, пообещали. Ну, время лететь - нет моего помощничка. Звоню ему на мобильник - не отвечает. Вымер телефон. Хорошо бы, хозяин его жив остался, думаю. Прилетел он ко мне на следующий день - зеленый как крокодил. «Видал, - говорит, - всякое, - но чтобы так пили. Поляну ту помните? Так вот спали мы на ней вповалку, да так крепко, что никаких звонков ваших я не слышал. Проснулся - уж утро». Вот такая была история. И в свете этой истории… Вот тебе, Алексей стакан коньяка полный, выпьешь - значит, настоящий ты помощник.
Махинов хмурится:
- Я, О.И., во-первых, не всю работу еще закончил. Во-вторых, поэтому минералку буду пить.
- Да, черт с ней, с этой работой. Ее никогда не переделаешь. Давайте сегодня гулять. Пей!
Нина сидит рядом с Алексеем. Он косится на нее, у него как-то суетливо-нерешительно бегают глаза. Отваживается:
- Не за тем я сюда нанимался, чтобы пить. И вообще: таким образом, надежность человека не определяется.
- Пей, за меня, бегемот! Все-таки у вашей коровы сегодня день рождения.
- Я не бегемот!
- А я - корова!
- Но я - не бегемот!
За столом - молчание. Немая сцена - все застыли с бокалами в руках и кусками дорогостоящей снеди.
- Пей, я говорю!
- Не буду пить, минералку - пожалуйста…
- Да какой же ты, на фиг, помощник после этого! Не будешь пить - закрой дверь с той стороны!
Алексей встает и уходит.
Первый порыв всех остальных - уйти вслед с ним. Три пары глаз секунду раздумывают. Потом все разом направляют взгляды на содержимое стаканов: Гриша - водки. Нина - коньяка, Лена - красного вина.  Следующий момент -синхронные движения троицы, связанные с опрокидыванием стаканов внутрь. В общем-то, обидно за Алексея, конечно. Но О.И.-то не хотела его оскорбить. Вот русская разудалая душа… Просто не поняли друг друга.
Золотарева - в недоумении с непочатой рюмкой в руке. Не рассчитывала на такую реакцию.
- Ну, если он шуток не понимает, пусть уходит, - неуверенно комментирует она. - Мы с вами, получается, из другого теста, - оглядывает всех «своих», молчащих, разыскивая хоть в ком-то из них согласие. Все прячут глаза. Неловкая пауза. Ее надо разрядить - ставшая в миг, разумной, хозяйка сама это и делает.
- Ой, спасибо, Гриша, хлеб купил бородинский! - говорит О.И. уже уверенней. - Так я его люблю! А историю названия хлеба - знаете? - И не дожидаясь ответа, - Сейчас расскажу - давайте только выпьем за именинницу! Что молчишь, Нинель?
- Да я не молчу, - откликается Серегина, потная от волнения.
- Ну, слушайте.
Слушают, куда деваться. Но история интересная. По крайней мере, не знали  все ее. А дело так было:

Глава 6

История от Золотаревой  (1812 год)
«Это я на Бородинское поле ездила с другими депутатами… И узнала удивительные вещи. Оказывается, история бородинского хлеба - это история любви.
Недаром, значит, я так люблю этот хлеб. Да что я - каждый истинно русский… Иностранцы, знаете, как наш бородинский называют? Русский сувенир. Смотрите, этот кирпичик, будто выпечен из русского чернозема. А рецепт этого хлеба придумали монахини одного из подмосковных монастырей. Оказывается, это был поминальный хлеб - в память о героях Отечественной войны 1812 года. Замешан он был на огромной святой и светлой любви, черном горе и «верности до гроба» - так говорят. Вам, интересно-то? А то скажете, что-то корова наша сегодня разболталась… Ну, тогда - слушайте.
Жил-был блестящий молодой генерал Александр Тучков. Удивительно красивый, говорят, был офицер. Мужественный, храбрый, свято Родину любил. Мне вообще кажется, что старое русское воинство - это особая страница в нашей истории. Его жена Маргарита, старинного богатого рода Нарышкиных, очень любила мужа. Такую любовь редко на свете встретишь. Так вот, однажды гадалка предсказала ему смерть на поле боя в местечке Бородино. Не то, чтобы он был суеверен, но взял он карту, и стал искать это самое Бородино. В России такого географического названия не было, зато он нашел его в Италии. Посмеялся: не воевали итальянцы с Россией. Сказал жене с улыбкой, что гибель его отменяется. Бородино была такая маленькой российская деревушка, что и карту не попала.
Маргарита никак не могла забыть тяжкого пророчества. К тому же во сне услышала она страшные слова: «Судьба твоя решится в Бородино»...
Вообще, рассказывают, что за их жизнь был им еще один странный знак. После венчания старик-юродивый протянув Маргарите грубую палку, сказал: «Вот тебе посох, сестра Мария!» И она почему-то приняла такой странный подарок.
Началась война с Наполеоном. Молодой генерал Тучков должен был исполнять свой воинский долг. Маргарита не мыслила и дня в разлуке. Она обратилась к императору Александру I с просьбой разрешить ей последовать за военным обозом мужа. Сами понимаете, просьба в те времена неслыханная. Когда тот напомнил ей о трудностях женского походного житья, она ответила: «Самое трудное для меня - не видеть мужа».
Император позволил Маргарите сопровождать Тучкова. Она, раньше знавшая лишь блестящую светскую жизнь, научились делать черную работу.
Только рождение сына Николая изменило ее образ жизни. Маргарита  вернулась в Москву.
Тем временем Наполеон со своей армией перешел границу России. Он был уверен в быстрой победе. Русские оставили Москву.
В конце лета произошло грандиозное сражение в окрестностях города, на большом поле у деревни Бородино.
Александр Тучков командовал дивизией. Был момент, когда под натиском французов русские солдаты дрогнули. Ну, растерялись. «Кто говорит, что на войне не страшно, тот ничего не знает о войне»… Эй, Серегина, кто эти строчки написал? Не помнишь? Жаль, это первые признаки раннего склероза. Впрочем, я не помню тоже.
Генерал, чтобы придать им мужества, поднял над головой упавшее знамя и пошел на врага.
Этот подвиг описал Лев Толстой в «Войне и мире», правильно, вижу твою реакцию Нина. Только рана  князя Андрея оказалась не смертельной. Тучкову же картечью разорвало грудь...
Говорят, Маргарите удалось найти лишь палец мужа, который она узнала по обручальному кольцу с бирюзой.
Пережитое так отразилось на здоровье Маргариты, что окружающим казалось, что она сходит с ума. Лишь любовь к своему маленькому сыну держала теперь ее в жизни.
Шли годы, он стал благородным юношей, блестяще учился, обожал мать. Рассказывают, однажды он написал ей: «Если бы только можно было раскрыть грудь и показать Вам мое сердце, то Вы бы увидели на нем Ваше имя».
Но в 15 лет Николай Тучков заболел и умер. Закончилась вся земная любовь Маргариты.
Сына она похоронила на Бородинском поле, у молодого тополя, который они когда-то вместе посадили в память об отце.
Страшные удары судьбы Маргарита приняла как Божье знамение, призывающее покинуть мирскую жизнь. Она продала все свои драгоценности, а на вырученные деньги построила на Бородинском поле маленькую простенькую церковь. Вот подумайте, тогда и в голову никому не приходилось к государству за помощью обращаться. Не то, что сейчас - страдалец наш Григорий подтвердит.
Она надела монашеские одежды вериги, стала первой игуменьей Спасо-Бородинского монастыря, приняла имя Мария. Сбылось предсказание юродивого. А на посох его она опиралась до конца своих дней.
Игуменья Мария возглавила женскую общину монастыря. Там-то и родился новый сорт хлеба, который назвали «Бородинским». Когда умерла в 72 года, на груди у нее нашли медальон с запиской, которую в молодости прислал ей влюбленный Тучков: «Кто владеет моим сердцем, и кто волнует его? Прекрасная Маргарита!»
А вообще Россия такими историями богата. Мы просто мало, чего еще знаем, до стыдного мало», - заканчивает свой рассказ О.И. со слезами на глазах.
«Какая отличная она у нас баба, - думает Серегина. - Какая искренняя, живая, русская». И говорит, не слишком складно от волнения:
- Давайте выпьем за О.И. Давайте выпьем за то… Что мы - победим, если будем все вместе… А мы же вместе!!!
И все выпивают. Потом - еще и еще. Вот они уже почти любят друг друга - за то, что вместе делают одно общее дело - продвигают О.И. в депутаты Госдумы. Сознание того, что они все вместе занимаются чрезвычайно полезным и важным делом, сильно греет их души, уже прогретые алкоголем, прямо-таки поднимает ввысь. На паях с чудесным коньяком за 200 баксов, который никто из них не позволяет себе купить для домашних торжеств.

Глава 7

На следующее утро появляется Евсеев. Он совсем не такой, каким Серегина его отрекомендовала своим товарищам, доверяясь своей интуиции: тощий, небольшого роста с грязными волосами, обнажающими залысины, безмятежными глазами и длиннющим носом, крючком опущенным книзу. Самое главное, что он прилетел с женой. Она сидит за компьютером Серегиной и «катает шарики». О.И. в спешном порядке пристраивает его у себя в номере «Москвы», ее в тысячный раз предупреждают, что оттуда нужно срочно переселяться в «Россию», поскольку готовится грандиозная ломка старой гостиницы. О.И. обещает через день-другой освободить номер.
Отметив про себя недоумение с последующим возмущением в глазах Серегиной по поводу времяпровождения жены Евсеева, О.И. командует:
- Нина и Алексей - едете со мной в Тихомиров.
Махинов и Серегина знают, что от их славной партии «Вперед, Россия!» (ни тот, ни  другая членами ее не являются, а О.И. - в тех рядах состоит)  Золотаревой поручено проверить региональное отделение на предмет… Впрочем, предмет для них четко не прорисовывается. О.И. не сочла нужным их проинформировать, они - всего лишь сопровождающие лица, поэтому приходится додумывать самим цели и задачи поездки - что-то типа анализа состояния местной организации на предмет готовности ее к проведению очередных выборов. О.И. всегда требует от своих помощников соблюдения в работе максимальной конкретности и точности,  практически микронной: «Что, где, когда, зачем, почему, моя роль…», но ее цели и задачи, выданные ей во фракции, для них всегда покрыты вуалеткой высокой служебной тайны.
В машине Алексей сумрачно молчит. О.И. деловито щебечет, будто вчера ничего не произошло. Все неустанно курят ее «Парламент», которым ни Махинов, ни Серегина не накуриваются, поскольку привыкли к сермяжным «Золотой Яве» и «Петру». Некурящий водитель терпит и молчит всю их недальнюю дорогу. План визита - очень насыщенный - вчера составлял по ее указанию Алексей. Время в Тихомирове разбито по часам: сначала - областная администрация, потом - «своя» партия, затем - местное телевидение и радио, заключительным аккордом - местные силовые структуры.
- Ну-ка, тормозни, - обращается О.И. к водителю.
Машина останавливается у огромного стенда на шоссе - «Тихомировская  область». Все выходят. О.И.: фотоаппарат водителю. Сама - на свое законное место - в серединку, Серегина с Махиновым - по бокам. Нина натянуто улыбается, Алеша -  смурно-непоколебим. Фото на память. Кому, зачем? Ай, да просто так. На память (чью?) о данном визите.
- О.И., когда вы отдыхаете? - не праздно интересуется Серегина, глядя на все еще не отошедшее от доброй щедрой улыбки лицо своей «шахини». Она понимает, что улыбка та выработана годами, и уже автоматически водружается на лице в нужный момент. При этом ее обладательница может чувствовать себя в тот самый момент на редкость отвратительно.
- А никогда. Отдыхать на том свете будем, - просвещает ее О.И., усаживаясь на переднее сидение служебной «Волги».
Уже въехав в город,  приказывает Алексею:
- Звони губернатору.
- Я же вам вчера говорил - он в отпуске. Нас примет его заместитель.
- На хрена мне заместитель! Замы занимаются делом, а не политикой! В отпуске - где?
- На Канарах, - так и хочется Серегиной заорать в ответ вместо Алексея. - Но уже летит сюда, в ваши объятия на сверхзвуковом. Приземлится одновременно с прибытием нашей машины на центральной площади.
Но Нина молчит. Ее, ведь, не спрашивают.
- Какая разница. В отпуске человек. Я же вам вчера об этом говорил.
- Ладно, хрен с тобой, как зовут его?
- Кого, губернатора? - Алеша нарочно играет под дурачка.
- Зачем он мне, если он в отпуске. Когда в город приезжает депутат Государственной Думы, губернатор должен и обязан быть на месте… Заместителя, конечно.
- Василий Васильевич!
- Так и отвечай!
- Есть, О. И.!
- Не надо - «есть»… Ты не в армии.
- Так это у меня с армейских времен. Каленым железом не выжечь!
- Это меня не интересует. Дальше у меня - что?
Следует перечень визитов.
- Подпиши  встречу с Федеральным инспектором.
- Так он же не предупрежден. Его может и на месте не быть.
- Должен быть. Звони, договаривайся.
- Как скажете, О.И.
В ходе этой перебранки Алексей как-то отходит, да и сколько можно дуться на женщину - ну, лишнее сказала, ну, подпила чуть-чуть, ну, хочется властвовать, в конце концов.
Алексей звонит, договаривается, инспектор к счастью, оказывается на месте. Самолет с губернатором, правда, на площади не садится, так ведь это ж серегинские злые фантазии…
Здание, где размещаются городские и областные власти - в том числе и избранные непосредственно народом, типовое. Тысячи их стоят на центральных площадях милых, относительно тихих провинциальных городков необъятной нашей России. Эти сооружения никогда не перепутаешь с какими-то другими. Их опознавательный знак - фигура устремленного вперед почти лысого человека с устремленной опять же вперед правой рукой в расстегнутом сюртучке или пальто. Человек явно чем-то озабочен, неспокоен, призывает  к какому-то действию. Иногда на его высоком лбу гвоздится кепка. Но отнюдь не лужковская. Владимир Ильич к зданию, как правило, стоит спиной. А к направляющимся туда - лицом. Вообще, если задуматься, так всем своим видом он путь указывает в сторону, противоположную «властным» апартаментам, будто говорит: «Туда! В народ!» Но его давно уж никто не слушает, мало, кто даже взглядом одаривает - и стоит он сейчас, все больше как напоминание о тех присно-славных временах. И не менее больных, чем сегодняшние. Других. И… отчего-то - очень для многих счастливых. Все это Золотарева грустно отмечает про себя.
 
Глава 8

Впрочем… «времена не выбирают, в них живут и умирают» - очухивается от воспоминаний О.И.:  «Где это я?» В Тихомирове, на центральной площади.
Золотарева со своими помощниками идет к заместителю губернатора. Их сопровождает, в свою очередь, его помощник. У входа в здание - менты. Но не амбициозные, такие же, как город - штилевые и незлобливые.
- Где тут у вас туалет? - спрашивает О.И. у секретаря - Пойдем! - командует она Серегиной.
- Ну, может, я сама в состоянии разобраться, время мне туда али нет? - отвечает Нина, еле сдерживая смех.
- В самом деле, О.И., ты совсем уж заруководилась, - говорит самой себе Золотарева.
- Кофе нам можно? - спрашивает она по возвращении.
- Да, кофе у нас мало, может, - чай? - стыдливо отвечает помощник.
- Мне кофе - остальным - чай.
Заместитель принимает московскую тройку, думая о чем-то другом, более для себя важном.
Все садятся за стандартный большой полированный стол, О.И. начинает беседу. Я - такая-то, я - сякая-то, по такому-то вопросу. Серегина шепотом, толкая под столом ногой Махинова:
- Присек? Она, оказывается, интересуется ходом выполнения областью федеральной программы «Электронная Россия».
Заместитель коротко излагает ей положение дел в области по всем вопросам.
Махинов думает: «Ну, Россия… Может, мы вообще какие-нибудь аферисты. Ни удостоверения депутатского не потребовали, вообще никаких документов не спросили...»
Его иронические мыслительные изыскания рвет крик О.И.:
- Ах, так у вас заседание администрации! К вам приехал депутат Государственной Думы, а у вас нет времени? Может, нам удалиться? - она грозно встает, окидывая присутствующих тяжелеющим грозовым взглядом.
- Да нет, по интересующему вопросу Вас проинформируют начальники соответствующих отделов - я вот что хотел сказать, - говорит  смущенный зам.
- Так вот как вы принимаете московских гостей! - продолжает, уже тише,  возмущаться О.И.
- Так они положение знают лучше меня, они же - главные специалисты, - миролюбиво отвечает зам.
Ей - куда деваться? Но все произошло на глазах ее помощников. Ее обидели и оскорбили, а она - представитель власти. И какого масштаба! Ей бы подумать - что Нина и Алексей - нормальные люди, понимают, что у всех - свои дела, и что тут такого, если депутату ситуацию изложат компетентные люди. Но она так не считает. Поэтому - дальше - понеслась душа в рай. Впрочем, почему туда? В прямо противоположную сторону…
Специалисты  начинают водить их по администрации и все показывать.
- Че ты ходишь за мной как хвост? - Серегиной. - Пиши!
- Да, что писать-то? И где сесть, чтобы писать? - злится Нина. Вчера ей было отрезано по поводу того, что неплохо бы иметь диктофон: «Слишком много техники исчезло неизвестно куда за время действия прежних моих помощников». Ленка прокомментировала это упадническим голосом: «Да зачем зря говорить: вся техника - у нее дома».
- Где Алексей?
- В приемной разговаривает с помощником.
- Какого хрена? Пусть с нами ходит!
Нина звонит Алеше - надо пополнить свиту. Бешенство внутри нее все возрастает. Кажется, еще секунда - и О.И. получит по роже. Пардон, по - лицу. А пока Серегина – ба-а-бах ее - только взглядом. О.И. моментально меняет тон, хватает Нину под руку, ласково-вкрадчиво:
- Не надо таранить глазами начальство. Один из моих недостатков - я обожаю поучать и учить…
- Да… No problems, - хрипло отвечает Нина. Язык так и чешется сказать выводящее О.И. из себя махиновское: «любой каприз, любой каприз…»
Тем временем молоденький паренек-специалист показывает и рассказывает Золотаревой о сайте губернатора. Все чудесно. Особенно подкупает Серегину  преувеличенно-заинтересованное слушание О.И. Этот сайт спокойненько можно посмотреть и в Москве, для этого ехать сюда вовсе не нужно. Специалист ведет их в областное казначейство, там москвичей встречают восторгами и улыбками. Фото на память.
- Ты фотографировать-то умеешь?» - спрашивает О.И., передавая Серегиной свою «мыльницу».
Игра - на всех присутствующих: такой неприспособленный у меня помощник. - Да уж как-нибудь! - злобно отвечает Нина.
- Мне не надо как-нибудь, мне надо - хорошо! - возмущается О.И.
Рассказ начальницы казначейства она воспринимает прямо-таки  истерически-восторженно: это же надо, насколько все компьютеризировано. Будто приехала она из глухой деревни, и вообще - только - от сохи.  Куда деваться, так О.И. видит стиль общения депутата верхнего эшелона власти.
- Значит так, мы с Ниной уезжаем, а ты, Алексей, остаешься, - говорит она где-то к полудню.
- С какой целью? - законно интересуется он.
- Выяснишь наш партийный рейтинг в регионе.
- Будет сделано.
- Давай.
Серегина сидит на заднем сидении «Волги» и думает, как бы достойно выдержать обратную дорогу - ведь один на один остаются, водитель не в счет: обученный, он всю дорогу молчит, если у него ни о чем не спрашивают.
«Господи, дай мне силы, чтобы бороться с тем, что я должна изменить, господи, дай мне мужество, чтобы смириться с тем, чего я не могу изменить. И господи, дай мне мудрость, чтобы суметь отличить одно от другого», - шепчет она про себя молитву. Тем временем машина депутата Золотаревой выезжает из центра города.
- Слушай, Нин, а, может, ты хочешь остаться?
- Да-а-а-а, - совершенно неприлично радуется Серегина.
Машина разворачивается, и через несколько минут Нина входит в помещение регионального отделения партии «Вперед, Россия!», с облегчением стряхивая с себя, перстоуказующие слова О.И.:
- Приеду за вами завтра, часа в два.
Махинов такому повороту дела неудивлен. У обоих четко выработался инстинкт понимания, что в любой момент от О.И. можно ожидать чего угодно, и за пять минут ее решения по одному и тому же вопросу могут оказаться прямо противоположными.
Господи, сутки без нее, сутки на то, чтобы отличить одно от другого или, по крайней мере, просто успокоиться и отдохнуть.
Вечером диалог за чаем с Алексеем:
- Как мы без О.И. славно поработали…
- Тихо, мирно, спокойно. Здесь вообще хорошо, правда, Алеш?
- Ты знаешь, на редкость интеллигентный город. Зеленый, красивый. И народ такой гостеприимный.
- Да так, в общем-то, везде в провинции. Этот испокон веков внушаемый правителями комплекс собственной неполноценности перед субъектом из Москвы. Причем, даже у умных людей. Ну что… Я так понимаю: она хочет здесь избираться. И она пройдет здесь, конечно… А в своем прежнем Закукуевске - голяк… Как они все быстро забывают, откуда родом и почему в Москве. Становятся председателями всех мыслимых и немыслимых межпарламентских групп, начинают кататься за кордон. А в родном округе народ еле-еле концы с концами сводит, пока они законы свои «мают». А потом подходит срок переизбрания - начинается все по новой - обещания, увещевания, нырок в реальную жизнь своих земляков - как шоковая терапия…
- Да, ладно тебе. Это - ее головная боль. А наша - чтобы она прошла. Действительно, здесь у нее все получится - вне всяких сомнений… Коммуняки одни в облДуме, да и те все - старики. Наша, по сравнению с ними, просто девочка. К тому же - баба энергичная, к прочему - защищает интересы малого бизнеса. Кстати, я узнал: здесь есть прецеденты прохождения по этому округу варягов.
- Придумаем ей легенду. Например, что ее муж живет здесь. Сделаем подставу из заведомо непроходимых кандидатов, которые оттянут себе часть голосов, а перед выборами  публично отдадут их ей… Господи, одна тоскливая песня по всей России. Знаешь, на выборах вообще надо работать бесплатно. Я имею в виду нас.
- Ну, ты, мать, даешь…Кто сейчас бесплатно работает?
- Да знаю, что чушь говорю. Сама же первая вопрос о деньгах подняла. А так, знаешь, хочется чего-то нереального…
- Такая только любовь бывает, думская ты наша мечтательница.
На следующий день за своими помощниками О.И., конечно, опаздывает. Но, главное, опаздывает на интервью областному телевидению, по поводу которого Серегина предусмотрительно договорилась с учетом всех ее опозданий, плюсонув два часа к объявленному времени ее прибытия в регион.
Золотарева появляется на телевидении вся всклокоченная, рушится перед камерой и начинает подкрашиваться. Ведущий программы сидит над листочком с составленными Серегиной вопросами для О.И. и уже на Нину не смотрит, оператор же, наоборот - просто изничтожает ее своим испепеляющим взглядом: через пятнадцать минут у телевизионщиков прямой эфир, и туда еще надо доехать. Серегина передает О.И. листочек с ответами.
- Это что?
- Ваши ответы.
- А вопросы?
- Так я их вам по факсу переслала сегодня утром.
- А, ну, да.
Вообще-то она женщина умная, веселая и находчивая.  Не женщина, сущий КВН. И абсолютно в состоянии ответить на любой вопрос, а если не знает на него ответа - перевести разговор в нужное ей русло. Поэтому Серегина абсолютно не понимает, почему у нее такой мандраж перед любым теле- и радио- эфиром. Тем более, когда все - в записи. За два депутатских срока можно к этому привыкнуть. Нина этого не понимает, но именно по этому поводу Золотаревой симпатизирует. Ибо - это свидетельство того, что она живой нормальный и сомневающийся человек.
Ну, все, наконец-то. Готова. В свою бумажку даже не смотрит, говорит со знанием дела, проникновенно, перечисляет все городские проблемы - с болью в голосе, обещает поднять наиболее важные в Думе (вот это врет - через неделю у всех  думцев начинаются каникулы, в этом году непоправимо смазанные подготовкой к выборам.  Впрочем, может в сентябре?). В заключении - тепло и с любовью, что всех аж слеза прошибает, желает жителям Тихомирова здоровья и удачи.
Телевизионщики моментально сматывают удочки. Они не ожидали, что все это так быстро кончится.
- Как я? - устало спрашивает Серегину О.И.
Нина показывает ей победно вытаращенный вверх большой палец. В этот момент Серегина действительно гордится своей О.И. И немножко собой, хотя ее ответы и не понадобились, но Золотарева говорила близко к тексту. С детско-юношеских лет любимое ощущение нашей  сопричастности к большому делу. 
На обратном пути в машине Золотарева, после фразы Алексея: «Мы тут прикинули, может Вам здесь пойти с учетом всех обстоятельств?» устраивает своим помощникам перекрестный допрос. Поскольку вопросы ими вычислены, Серегина и Махиной отвечают бойко и уверенно. Да, это ваш вариант. Вряд ли на этот раз вы пройдете по своему округу. Во-первых, потенциальный соперник - местный, да к тому же - богатый машиностроительный магнат, плюс к тому - поговаривают, что связан с братками. А вас основательно успели позабыть. Для того чтобы вспомнили, нужно применить массу усилий, вложить кучу денег. К тому же письма подметные косяком идут в Думу, прямиком в золотаревский кабинет и фракцию «Вперед, Россия!»: «О.И. больше катается за границу, чем бывает в своем родном округе». Здесь и народ потише, и промышленность пожиже, и обстановка поспокойней. Главное, здесь нет хвостов ваших невыполненных обещаний. В любом случае - начать с нуля - всегда проще, чем разгребать ворох старых долгов с туманными объяснениями. К тому же рейтинг нашей партии здесь достаточно высок, ясно, что коммунисты его перекрывают, но это не самое главное. Если грамотно выстроить выборную кампанию - успех обеспечен.
Она довольна. Она очень устала. Сидит на переднем сидении, скинув узкие лодочки. Волосы небрежно затянуты в хвостик. Как бы опомнившись, лихорадочно снимает тяжелые красивые серьги, оттягивающие мочки.
- Это вариант. Спасибо вам за информацию.
Помощники довольно переглядываемся на заднем сидении, строят друг другу рожи. Если она выберет Тихомиров, что, наверное, уже произошло, им не придется сбивать подошвы на просторах ее далекого округа, и обоснуются они почти рядом с Москвой.
- Знаете, когда я последний раз в отпуске была? Во… сама уже не помню, - озадаченно сообщает Золотарева.
Ближе к ночи О.И. высаживает их возле конечной станции метро по ходу езды с прощанием до завтрашних восьми утра.
- Хоть бы полдня отдохнуть дала, - ноет Серегина.
- Опять приду - малая уже спит, уйду - еще спит, - досадует Алексей.
А мы сейчас на секунду отстранимся от этих двоих, раскуривающих перед метро свои сигареты, мысленно воспарим, и посоветуем им обоим: «Ну, уйдите же тогда от нее, займитесь другим  делом, только не жалуйтесь. Вы, просто, завидуете ее энергии, природа которой для остальных непостижима. Завидуете ее одержимости, страсти в работе, в какие-то моменты граничащей с фанатизмом».
Кто ж ее знает, эту вулканоподобную О.И., может, правда она так озабочена судьбой России, что живота своего не жалеет. Себя не жалеет, и других.
Машина мчит ее на дачу. О.И. заходит в дом с сумочкой - в одной руке, туфлями - в другой. Босиком. Ноги болят нестерпимо. Не надевая тапочек, шлепает в ванную, долго стоит под ледяной струей, накидывает на себя халат и идет в спальню. На широкой постели - она одна-одинешенька: с мужем О.И. давно не живет, а ее молодой любовник что-то стал ее забывать.

Глава 9

Утро следующего дня. О.И. уже на месте. С прической, красиво подведенными глазами, в элегантном светлом костюме, который сидит на ней удивительно ладно. Пьет кофе. Остальные, как водятся, зевают, медленно приходя в себя. Волосы у Серегиной немытые, сама не накрашенная - страшная. Пока дверь в кабинет О.И. закрыта, Елена демонстрирует всем свои спадающие по причине перманентного похудания их хозяйки брюки. Григорий склонился над письмами. Алексей, вычищенный и выглаженный, одет как на праздник, опрыскан шикарным парфюмом, но очень злой. Евсеева со своей половиной нет. Отдыхают, видимо на широких просторах двуспальной депутатской постели в  «Москве».
Сегодня Президент обращается к Законодательному собранию - потому О.И. в ожидании этого события - прекрасна, выдержана, корректна, деловита. И сегодня она не позволит себе опоздать. И всем хорошо - ее гарантировано не будет в кабинете два с лишним часа.
- Включите телевизор, и смотрите, - говорит она уже на выходе.
Елена включает, но через пять минут все понимают, что ничего посмотреть им не удается.
К Серегиной, например, как назло, приходит Степан Степанович с очередной порцией статей про малый бизнес. Он настолько осатанел, что перестал даже ставить подпись О.И. Это потому что свою околесицу он носит по всем кабинетам Думы: к О.И. они имеет такое же отношение, как и ко всем остальным депутатам. Потому что не поддержать сейчас малого предпринимателя - дурной в Думе тон. Кто возьмет, ту подпись он и поставит.
- Как вы полагаете, где это должно быть напечатано? - вежливо спрашивает Серегина пожилого человека, нуждающегося в деньгах. В который раз она задает этот вопрос? В тот же, в который возвращает ему материал на доработку.
- Ну, это ваше дело. В ее округе, наверное, - отвечает ей тихий С.С., и Нина понимает, что он еще и наглый. Его слезящееся глаза полны ненависти к Серегиной  и связанной с ее посещением тягомотине. Он с первой встречи понял, что она -  вредная баба, потому что раньше все его материалы брали здесь без пререканий.
- Понимаете, здесь же ни слова о положении в округе О.И., какие там проблемы в плане малого бизнеса. У вас просто конспект очередного заседания Думы. Это можно подписать фамилией любого депутата, - канючит Серегина, надеясь, что он согласится, наконец, и уйдет.
- Нет не каждой, - упирается он.
- Ну а как же?
- Это вам видней.
Что ей ясно видно: так просто сегодня он уходить не собирается.
- Ну, хорошо, - неожиданно соглашается она, - я позвоню, узнаю, как там дела, добавлю к вашему материалу…
- Звоните, это ваша работа, - с готовностью отвечает С.С..
«А вот хрен ты угадал! Не моя это работа - править нагромождение бессмысленных фраз и привязывать их к конкретным историям», - молча раздражается Серегина.
- А насчет оплаты? - терпеливо спрашивает С.С..
- А насчет оплаты - к О.И. Материальными ресурсами я не располагаю. А она - вон там, - кивает Серегина на экран с великолепно говорящим президентом.
С.С. удаляется, содрав с Елены чашку чая.
- Думаю: вот таких  как он, нужно жалеть или гнать интеллигентно? Если последнее, то они все равно будут приходить. А жалеть - будут приходить в день по несколько раз. Потому что это их работа на старости лет. Не самая пыльная, совсем неблагодарная. Но они давно уже зажали в морщинистый старческий кулак всякие понятия о чувстве собственного достоинства, - печально рассуждает Нина.
- А перед кем им чувство собственного достоинства блюсти? Нас он за людей не считает. Сидят молодые да ранние, его материалы черкают. Он, между прочим, раньше в «Правде» работал»…
- А там дураков не было, по-твоему?
- Ах, и не дурак он вовсе. Несчастный он.
- У тебя все убогие да печальные. Между прочим, он и О.И. не особо жалует, - делится своими наблюдениями Алексей.
- Кстати, вам для сведения: в прошлый раз он мне сказал про Золотареву, то есть про всех думцев, конечно… Что-то в таком роде: «для того, чтобы стать хозяином жизни, нужно стать слугой народа», - сообщает Елена.
- И что он имел в виду? - интересуется Григорий.
- Иногда мне кажется, Гриш, что ты намеренно шлангом прикидываешься, - замечает Алексей. - Как ты сам думаешь, что он хотел поведать нам, позорным служкам думских мыслительных агрегатов, этой фразой?
- Я здесь вижу покорную грустную насмешку и ничего больше. Своих слуг мы выбираем сами. Наша неразборчивость и равнодушие оборачиваются… Нет О.И. я ввиду не имею, честное слово. Она - другая, - рассуждает Худяков.
- Смотри, Григорий, как красиво ты сказал - от так и ответы свои пиши, - улыбается Серегина. - Я тоже все время успокаиваю себя, что она - иная.
- По крайней мере, ей в голову бы не пришло сказать, как одна из ее коллег, которую по какой-то причине не встретила в аэропорту машина, и она решила в кои-то веки прокатиться на метро: «Когда я проехала вчера в этом вонючем вагоне…». Тем самым, дама потеряла четверть своего электората - точно. Почему они все, как один, так мало задумываются о роли слов в нашей жизни - не из-за безответственных селевых словесных потоков обещаний ли в период их и нашего предвыбора? А нам, в принципе почти все равно, кто будет там: все равно ничего не изменится. Все будет, так как было, даже если будет по-другому… - философски заявляет Махинов.
- А ведь каждая буква, слово имеют свои цвета. Вот мы говорим: пронзительная проза, нежная, стремительная, хлесткий материал… - ностальгирует Нина.
… О.И. возвращается со встречи с президентом окрыленная.
- Смотрели?
- И Вас видели! - восхищенно-фальшиво сообщает Худяков.
- Он врет, О.И. Мы тут посетителей принимали.
- Ну хоть слушали?
- Тезисно…
-Поворотное, этапное выступление, - подводит итог Золотарева.
Тотчас же звонит телефон: журналисты с малой родины интересуются ее комментариями. О.И. четко и ясно излагает суть послания, не забывая упомянуть о созвучии Посланию последнего принятого с ее непосредственным участием эпохального закона.
- Царица небесная, я так его на русский  до конца и не перевела, - вспоминает Серегина в соседнем кабинете.
- Смотри, сейчас О.И. с тебя его трясти будет, - назидательно говорит Григорий.
- Да не до него. Она в эйфории.
Помощники покорно выслушивают восторги О.И. по поводу трех основных моментов послания: увеличение валового внутреннего продукта страны в два раза, преодоление бедности, модернизация армии.
- Ребят, тоска какая. Ничего ж не изменится. Все бабы - дуры, - вздыхая, сообщает Нина.  – Мне первый мой редактор рассказывал: представьте, сто лет назад приходит его начальница - королева пера - однажды утром в кабинет корреспондентов сама, чем нимало всех удивляет. Обычно в практике применялась только система вызова «на ковер». На глазах слезы, сама вся не своя, возбужденная, растроганная. Решили, что больна. Да нет же! Вчера слышала речь Брежнева, до сих пор не может успокоиться: «Какие правильные вещи он говорил!» - и слезы неудержимо текут по ее щекам. А из них никто речь ту не слушал и не собирался. Утром она все равно будет опубликована в газетах, всем придется писать на нее отзывы, минимум неделю-полторы, так зачем захламлять себе мозги. Тем более что и слушать-то его тогда уже было практически невозможно, нечто невразумительное нес - уже жевал, а не говорил. (Смеясь) Ребят,  а может, просто он «Орбит» очень любил.
- Ох, и сволочная же ты баба, Нинка, - констатирует Махинов. - Ничего общего в этих двух случаях нет. Тот был с поеденной крышей, в маразме и тяжело переполнен естественными человеческими болячками и старческими - в виде присвоения себе всяких званий. А нынешний наш президент - молод, умен, образован. За все время пребывания его на своем посту мы ни разу не слышали от него никакой ерунды, может, только залихватское про «мочить в сортире».
- Но почему-то я именно об этом вспомнила? Н-да, понятно: нотки в оценке речей у двух этих совсем разных женщин видятся мне одинаковые: хозяин всегда прав, его мнение - закон, указ, обсуждению подлежит лишь в смысле, как выполнить провозглашенные им  задачи, - поясняет Нина. - Надо это совпадение перекурить.
Перед думскими курцами выступает ее Сергей Павлович (так она решила), не имеющий абсолютно никаких представлений о серегинских любовных посланиях, передаваемых ею на расстоянии:
- Между прочим, я обо всем этом еще год назад говорил в близком круге. И о том, что правительство надо формировать на основе парламентского большинства. Послание толковое. Но обо всем этом мы знаем года уж три. Ну, бог даст, теперь что-то сдвинется с мертвой точки.
Когда Серегина возвращается, О.И. уже след простыл - она во фракции. Ну, понятно, надо решать вопрос с партийным руководством, согласны ли они запустить эту комету по другой орбите. Партийная дисциплина - дело святое.
- Была крайне недовольна, что тебя не было на месте, когда убывала к руководству, - информируют ее товарищи.
- Ясное море, совершенно в Москве, - задумчиво отвечает Нина. Вдруг так остро хочется чего-то человеческого, простого, щемящего:
- Ленк, а у меня тоже друзья уехали из Ташкента. Приехали в Москву, вроде здесь у моей Светки - брат, мама с папой. Сама она - русская, мы вместе в университете учились. Муж у нее - эдакий человек Вселенной - и по национальности (помесь греческих, армянских, турецких, русских, польских и узбекских кровей), и по духу - свободный музыкант. Они там в Русском театре работали. Там еще главный режиссер была очень талантливая женщина, она потом в автомобильной катастрофе погибла…
- Да ты что? Это Белова. Имя ее гремело по всему Ташкенту. Я ее один раз видела, она на поклон в театре выходила. И как они вспоминают Ташкент? У меня дочка вначале все никак к Москве привыкнуть не могла, все спрашивала, где арыки-то здесь? А рынок Алайский… А как мы жили там дружно. Никакой дележки на русских и узбеков не было. Это уж потом все началось. К нам друзья папины с Урала часто приезжали. Какие столы накрывались - прямо во дворе. Квартирка у нас была маленькая, и наши гости ночевали у знакомых узбеков. А потом началось… Как уезжали, вспоминать только со слезами могу. Как продавали все за гроши на рынке, как книги на таможне изымали… Всех как подменили - будто построили баррикады, и русские и узбеки стали по их разные стороны…
Нина слушает Ленку, и вдруг из памяти  не столь далеких тех лет выплывает пастернаковское:
- «Но кто мы и откуда,
Когда от всех тех лет
Остались пересуды,
А нас на свете нет…»
Ты, Ленк, Дину Рубину почитай «На солнечной стороне улицы» - там весь ваш Ташкент.
- У тебя есть – принеси. Грустно, сил нет, ностальжи, - признается Лена.
- Да что вы, девки, тоски напустили, дышать нечем. Что грустно-то? Смотрите на мир позитивно. «Нас на свете нет»… А кто ж здесь сейчас сидит? Мы - живые и здоровые. Посмотрите на Григория - кровь с молоком.
Худяков неожиданно для себя краснеет как девушка. Щеки его полыхают, глаза настежь распахиваются.
- Григорий, ты никак влюблен? - радостно спрашивает его Серегина.
- Ну, ты, Нин, как скажешь, как скажешь…- лепечет Григорий. - Просто хорошо. И загрустил почему-то, что никогда в Ташкенте не был. А теперь уж и не придется.
- Жизнь сложна и многогранна - в ней такое с тобой может произойти, пальчики оближешь.
- Кстати, дайте полтинник, кому не жалко, мне сегодня есть совершенно не на что, - просит Худяков.
Ему ответ адресуются три руки - Лены, Нины и Алексея.
- Бери сто пятьдесят, отдашь, когда сможешь.
- Ребята, я, правда, отдам.
- Кто бы в этом сомневался. Но вообще я рекомендую тебе все-таки обратиться за зарплатой к О.И., - советует Махинов. - Потому что… сама она и не вспомнит.
Сентиментальная сцена завершена. Все углубляются в работу. В любой момент может прискакать О.И.

Глава 10

- Завтра едем в Тихомиров, Евсеев появится - передайте, что он тоже едет, - О.И. влетает в кабинет возбужденная и веселая. - Все - ко мне. Будем мозговой штурм проводить.
Значит, во фракции дали ей добро.
Она энергична и полна планов:
- Сейчас мы с вами поиграем в выборы. Условия игры таковы: существует регион Х. Население меньше миллиона жителей - маргинальное болото. Нет признаков политической окраски. Население боится резких перемен. Существует кандидат - помощник депутата Госдумы Казарнина Елена Николаевна… (У Елены - глаза на лоб.) Задача: войти в чужой незнакомый округ с населением 500 тысяч человек, получить большинство на выборах. Что может сделать каждый из вас, чтобы она прошла на очередных выборах в Госдуму? На сегодняшний день степень ее узнаваемости в регионе - 5 процентов…
- Ноль, - уточняет Серегина.
- Пять, я сказала, - упрямится О.И. - Начнем с того, что Елена Николаевна расскажет нам о себе…
- Совсем, у бедной, от радости, крыша в пути. Что за маразм - куда проще прийти, по человечески сказать: руководство фракции мою кандидатуру утвердило. Давайте продумаем план действий, - бубнит Нине на ухо Алексей.
- Да, может, не утверждал ее никто. Чтобы в список попасть, говорят, тоже, знаешь, надо попотеть. Если ты не звезда экрана или шоу-бизнеса.
- Ты деньги подразумеваешь? Ой, да ладно. Не верю я в это.
- Хрен их знает. В любом случае…
- Чем там у нас Махинов с Серегиной недовольны? - поднимая брови, спрашивает О.И.
- Да все нормально, друзья, все - в порядке, - отзывается Алексей.
- Смотри у меня, бегемот.
- Я вам в сотый раз повторяю: я не бегемот.
- Да все вы бегемоты, - обреченно откликается О.И.
- Я - не все.
- Ой, испугал. Давай, Елена.
Елена, взбодрив себя жалким хихиканьем:
- Ну, я - Казарнина Елена Николаевна, работаю помощником депутата Госдумы. Образование высшее. Разведена. Имею дочь одиннадцати лет, которую воспитываю одна. Мастер спорта по парашютному спорту. Приехала в Москву из Ташкента.
- Елена Николаевна - вопрос в лоб - а деньги на выборы у вас есть? - развязно спрашивает Серегина.
Казарнина показывает свернутые в колечко большой и средний пальцы.
- То, бишь - ноль. Соответственно, о чем тогда вести речь, - резонно замечает Серегина.
- Неправильно она сказала, - кричит О.И. - Есть у нее деньги.
- Но она ж лучше знает, есть они у нее или нет, - глухо отзывается Алексей.
- Ну, вашу общую дурацкую мать! - возмущается О.И. - Это же игра!
- Ну, какие на хрен игры, когда мы с Нинкой все знаем, - это опять Алексей.
- Так и молчите пока!
- Но смысл? Вы ж не мастер по прыжкам с парашютом? Мы ж сейчас куда забредем.
- Помолчи, бегемот! Начнем с Григория. Слушаю тебя.
- Я не бегемот! - багровеет Алешка. - И вообще - что у нас здесь зоопарк что ли?
- Чем тебе, Махинов, бегемот не нравится? - спрашивает Елена.
- Да нравится он мне, только я не - бегемот.
- Вы прекратите пререкаться сегодня или как? - возмущается О.И. - Излагай, Григорий.
- Ну, я бы устроил в этом городе Х соревнования по прыжкам с парашюта…
- Это как - прыжок с парашюта - это уже свободный неконтролируемый полет? Супер-класс! Благополучное приземление сомнительно. Почести - при любом исходе! И что? - нетерпеливо спрашивает его Серегина.
- Вот ты, думаешь, все это очень остроумно? Не перебивай! Имей выдержку! Давай Гриша дальше рожай, - машет О.И. на нее рукой с дымящейся сигаретой.
- Ну… Сделал бы так, чтобы Казарнина победила…
- Каким образом? - снова не выдерживает Серегина. - Насколько я понимаю, в последние годы Казарнина с парашюта не прыгает.
- Да ты замолчишь сегодня или нет? - призывает О.И.
- Но она же помнит, как это делается? Ну…не знаю.
- А для чего соревнования тогда? - никак не успокоится О.И.
- Чтобы в газете потом написать, телевидение пригласить…
- Короче, все, что ты сказал сейчас - никому не нужно. И ты - в таком случае - тоже … Не вижу я твоей роли на моих выборах, тьфу, на выборах Казарниной…
- Не могу я больше этот цирк выносить, курить хочу, - коротко сообщает Алексей.
- Сиди смирно. Кури здесь! Ты еще о своей роли нам ничего не рассказал.
- Так мы вообще задохнемся тогда. Сейчас Серегина еще ка-ак задымит. Но это ж несерьезно, О.И.! Вообще, причем здесь Елена? О вас нужно говорить! И не здесь - там. И, прежде всего - с губернатором. Как я понял, вы с ним вроде друзья. А в городе его любят, он такую позицию принял - вне партии, вот и получился - вне конкуренции. К тому же, завтра, пожалуй, он будет на месте.
- Ты прав, ну-ка узнай, завершил ли он свой отпуск?
- И еще, О.И. Вы сказали - болото. Но в каждом самом захудалом болоте все равно есть свой неформальный кулик. Или несколько. Может, о них поговорим?  предлагает Серегина.
- Не сейчас! - смотрит на часы. Опять опаздываю. Вот вы мне этих куликов вычислите и компромат на них с Махиновым соберите.
О.И. тут же убегает по каким-то вечным думским делам. А все начинают хохотать. И Гришка снова краснеет от основания шеи.
- Ну, Григорий, куда ты полез со своими соревнованиями? Какого черта?
-А что говорить-то было, я - человек конкретный, в отличие от вас - болтунов.
- Ах ты, зараза такая, это мы-то болтуны!
- Без рук без ног на бабу скок! - заливается Нина.
- Это еще что? - спрашивает Махинов.
- Загадка!
- Не понял? Парашют? Коромысло?
- Ай, какой ты неиспорченный.
- Я знаю, - снова краснея, отвечает Гриша. - Инвалид.
- Причем тут…
Общее веселье прерывает очередной визит. Вот и новый посетитель - ну, ни минуты покоя. Все затихают, пока Елена выпытывает по указанию О.И. все данные о прибывшей.
Странная, надо сказать женщина. Такая крупная, полная, вся в черном, и лицо какое-то черное у нее. Далекой провинцией пахнет за версту, но в руке мобильник. Глаза какие-то бегающие, беспокойные. Оказывается, ее сама О.И. пригласила, когда была в Уренгое. Она ее землячка. В Уренгое находилась - для передачи опыта. А на родине О.И. у нее школа ритмологии, которой она имеет честь руководить. Гостья вдруг говорит:
- У вас есть, что поесть?
- Чай или кофе можем предложить, - сообщает Елена, отчего-то не предлагая останков, правда шикарных, со дня рождения О.И., которые все тихонечко потребляют вот уже недели две.
- А к чаю?
- Вот наглая рожа, - изображает мимическими жестами Григорий.
- Буфет на десятом этаже, пока открыт, - информирует ее Алеша.
- Да там я уже была, хочется чего-то посущественней.
В ответ - молчание. Елена рукой показывает на столик, где стоит электрический чайник, банка кофе, коробочка с разовыми пакетиками «Липтона» - мол, у нас самообслуживание. Гостья, охая, встает, включает чайник. Дверь распахивается - О.И.
- Здравствуйте, вот я к вам и приехала!
- Добрый день! Вы кто?
- Так вы в Уренгое меня к себе позвали…
- А, все, вспомнила. Пойдемте ко мне. Лена - кофе нам с печеньем!
О.И. с черной ритмологиней удаляются в ее кабинет. Елена, пыхтя от злости, начинает заниматься благоустройством подноса.
Дверь кабинета О.И. открыта, поэтому все имеют возможность слышать разговор.
- Как вы понимаете, меня интересует возможность вашей конкретной помощи на выборах.
- Я готова.
- Прямо как пионерка. Прекрасно. Что вы можете предложить конкретно?
- Вашу победу на выборах, если вы будете следовать только моим указаниям.
- Ну, это дудки! У меня кроме вас - советчиков море. И каждый хочет, чтобы я руководствовалась его пожеланиями. А я хочу победить на выборах. И такой опыт у меня есть…
- Да-да, о Вас так хорошо говорят Ваши избиратели, они так Вам благодарны…
- Да ни черта они обо мне не помнят! Зачем врете-то?
- Да не вру я, - приезжая несколько обескуражена.
- Врете…Конкретно, что вы мне можете дать? Вот завтра я еду с помощниками в регион Х. Вы готовы отправиться с нами?
- Ну, если этого требует обстановка…
- Я не люблю слова «если». Поедете или нет?
- На крышу, что ли она ее хочет посадить. Машина-то не резиновая…- говорит Серегиной Махинов.
- Конечно, с радостью.
- С радостью - не надо. Надо - с толком. Это жить надо - с радостью. А дела делать - с результатом конкретным. Потом только радоваться будем…
Ритмологиня утиной походкой выходит за салфеткой и шепотом у Елены спрашивает: «Она всегда такая?» Та непонимающе смотрит на нее. Что вы имеете в виду?
Рано утром О.И. отправляется со своей командой в Тихомиров, с ее легкой руки прозванный теперь регион Х. Ночует Серегина у мамы, где ее радостно встречает дочка. Они давно не виделись. Взаимное счастье свидания переполняет обеих. Они так и засыпают вместе на уютном диванчике. Утром Нина нехотя освобождается от обнимающих ее во сне Катькиных рук, тихонько выскальзывает из постели. Она стоит перед зеркалом, закручивая волосы в хвостик а-ля Золотарева, когда в коридор выходит мама: «Ну что это за работа такая - четыре утра… Неужели денег не хватает?» «Ай, что деньги? Да вовсе не в этом дело! Может, скоро брошу все, пока не решила. А пока: «Чуть свет - и я у ваших ног!»…» «Балаболка», - заключает мать. Нина выходит из дома: на четыре утра назначен отъезд. Она стоит у метро «Студенческая». Холодновато. У мусорки возятся ранние пташки-бомжи. Ее мобильник играет: «И дорогая не узнает, какой танкисту был конец…» Бомжи испуганно оглядываются. Алексей: «Мы только отъехали от моего дома, так что минут через двадцать жди». Безобразие, лишние полчаса могла бы поспать, отмечает Нина. И все-таки, как она планирует нас всех разместить в своей «волжанке»?
Класс!!! На переднем сидении - вчерашняя гостья. А сзади - Алексей с Евсеевым. Когда она все переиграла, когда решила не ехать - загружать этим голову совсем не хочется. Нина здоровается, и плюхается рядом с Махиновым.
Едут в гробовом молчании. Общая полудрема. На подступах к городу Андрей спрашивает Евсеева, определила ли О.И. ему задачи:
- Да я буду начальник штаба по выборам здесь.
- Да это ради бога, только сейчас-то чем вы будете заниматься? Чтобы вы нас не дублировали с Ниной.
- Да не волнуйтесь, не перехлестнемся, - отстраненно отвечает Евсеев
Вот это да, думает Серегина: Алешка - менеджер, а этот - начальник штаба.
- А вы, простите, не знаю Вашего имени, что в регионе Х будете делать?
- Я - тезка О.И. Но зовите просто Ольгой. Я буду везде вместе с Вами, Алексей. Буду изучать ритмы руководства области, силовых структур, местных партийных лидеров.
- Чего-чего изучать? - усмехается Алексей. - И как мне вас представить, например, губернатору?
- Помощник депутата Государственной Думы.
- Нас у нее становится, просто, как собак нерезаных, - неприязненно  и громко говорит Махинов. При этом он представляет лицо губернатора или начальника ОВД, когда эта мадам будет писать их ритмы в своей заповедной тетрадке, чтобы потом сопоставить их с ритмами О.И. Это нечто.
- Бедный Алешка, целый день под черным крылом этой мымры, - шепотом сочувствует Серегина.
Нину высаживают у регионального отделения партии. Они договариваются с Махиновым встретиться в районе обеда.
Принимают Серегину там как родную. Ира Ковальская - специалист по связям с общественностью - у них просто клад, к тому же женщина очаровательная и умная. С глазами цвета южного неба и маленькой обворожительной родинкой-мушкой на правой щеке. Ей бы на балах и приемах в веке восемнадцатом порхать беззаботной бабочкой, а она в двадцать первом обеспечивает рост рядов членов партии «Вперед Россия!».
- Да, мы уже все поняли: О.И. будет идти по  Тихомирову?
- Вообще-то - это тайна пока. И город ваш теперь зовется регион Х. Мне вроде нельзя вам об этом говорить, - смеется Серегина.
- Так вы ничего и не сказали…
Они с Ирой делают список местных СМИ, сразу отмечая лояльность каждого к их партии. Практически со всеми у регионального отделения партии заключены договоры о сотрудничестве. К тому же Ирина - сама журналистка, бывший работник местного телевидения. Потому через два часа у Серегиной - полная и исчерпывающая информация о состоянии информационного поля в области.
Задание свое Нина выполнила досрочно, она выходит на улицу - покурить. Очень жарко. У порога здания маячит машина О.И. Непонятно. Серегина подходит ближе - шофера нет, на заднем сидении сладко спит Евсеев. Ну, так они действительно не пересекутся, разве что только во снах... Ее начинает разбирать какой-то дебильный смех, хочется заорать ему в ухо, чтобы он испугался навеки и стал идиотом.
Пока Серегина курит, жмурясь как кот на солнце, подходит Алексей. Он идет к ней через дорогу. И тоже заглядывает в машину, где Евсеев видит не первый, конечно, сон.
- Начальника штаба видала?
- Молодец!
- Пойдем пообедаем в кои-то веки на представительские деньги?
- Я бы сейчас черта съела. А на халяву и уксус сладкий.
Они достаточно быстро находят приличное заведение. В зале маленького кафе  пусто, за исключением двух пар командировочных - таких же, как и они - из Москвы. Это ясно по разговору: подслушивание чужих речей у помощников О.И происходит автоматически. Они заказывают себе по полному обеду, с соком и салатом. Вкусно. Едят не спеша. Чревоугодие - конечно, один из смертных грехов, но грешат этим они настолько редко, по пальцам пересчитать. После обеда хочется спать. Но это - удел Евсеева. Их же нецарское дело - столбить О.И. площадку для взлета на выборах.
- Да, а где ритмологиня наша?
- Да пошла она, знаешь куда?
- Примерно представляю, но все-таки - куда она пошла?
- Захотела в купели искупаться, тут рядом - повезли. Она тут всем  растолковала смысл и значение их имен, очень, видишь ли, хорошая у них сочетаемость в местной администрации. Губернатор посмеивается, но молчит. Кстати, после обеда мы едем вместе с ним, и ее берем, на открытие совхоз-техникума на его машине.
- Может, пока парк местный посмотрим, там, говорят, чудесно. И река…
- Да ты что, некогда…
…В совхоз-техникуме накрыты шикарные столы. Они стоят буквой «П», и на ее перекладинке садятся губернатор и руководство совхоза, помощники О.И. мостятся рядом, сожалея, что недавно плотно поели. Ритмологиня вкушает без устали, перебивает заздравные речи, спрашивает, что там за салат на другом конце стола, в конце концов, неприлично громко говорит, так что слышно всем:
- Знаешь, Нина, это хорошо, что ты - в красном.
После чего Серегина начинает краснеть  прямо-таки по модели Худякова.
- А ваше имя, Алексей очень сочетается с именем О.И. Я так чувствую, что в прошлой жизни, вы вообще были мужем и женой, - это уже «привет» Махинову.
- Да заткнитесь, вы, наконец. Неужели вы не понимаете, где находитесь, кого представляете? - шипит гюрзой Алексей, резко пиная ее ногой под столом.
…На обратном пути в Москву Махинов и Серегина еще и лишены возможности курить, так как представитель науки ритмологии объявляет, что ее мутит от их сигарет. Нина и Алексей достаточно устали, чтобы заниматься выяснением отношений в машине. Они снова высаживаются у конечной станции метро, потому что шофер едет дальше по окружной. Ритмологиня и выспавшийся Евсеев сидят в машине - наверное, им предстоит встреча с О.И.
Они так же, как несколько дней назад курят у метро:
- Или я, или она, пусть завтра О.И. решает, - вдруг с яростью говорит Махинов.

Глава 11

Но завтра О.И. нет на месте: к ней приехала какая-то американская подружка, потом она отправилась за благословением на выборы в новом регионе к своему знакомому отцу Андрею. Объявилась к вечеру, обернувшись телефонным звонком: благословил.
Озвучить свое штормовое предупреждение на следующий день Махинов попросту не успевает, потому что утром начинается цирк с клоунами (все), норовистой лошадью (О.И.) и дрессированным ослом (Серегина). Представление называется: «Мир, преобразуемый ритмами».
Первой на арене появляется ведущая с общей информацией для всех малограмотных, что есть такое - наука ритмология. На это уходит битых полчаса, за которые помощники О.И. усваивают для себя следующее.
«Есть такая Радастейная школа, которая объединила вокруг себя уже несколько тысяч учеников, с ней работает более 70 городов.
В физике существует понятие «времени», активные свойства которого - его течение и плотность - в конечном итоге, могут менять мир. Именно этим и занимается школа. Возможность работать со временем потрясает всех, кто приходит туда. Ты возвращаешься в детство, становишься просто младенцем, которому абсолютно не на что опереться. Твои знания, жизненный опыт оказываются практически бесполезными».
В этот момент Махинов шепчет Серегиной:
- Кирсанова помнишь?: «Жил-был я, помнится, что жил»?
«Ты должен заново учиться ходить по жизни, другими глазами смотреть, постигать все, что окружает тебя, ты должен учиться быть человеком».
- Понятное дело, куда ж теперь деваться, придется взяться за руки и учиться ходить, благо, коридор в Думе длинный, - отвечает ему на очередную порцию информации Серегина. В это время их наставница читает:
«Я оживу, вы только капельку живой воды мне выдайте. Я воспарю, вы только перышко судьбы огня мне выдайте. Я воспою, вы только зарево мелодий дня мне выдайте. Я воскрешу заблудших всех...»
- Это ж надо, какие заявочки, вопрос только в том, кто должен все это выдать, - вставляет свое тихое замечание Елена, чтобы слышала лишь Нина.
- Так, ясно ж, кто, - с тоской отвечает Серегина.
«Я - тот человек, которому дано развить ваши знания об истинной природе человека, о его великой миссии во Вселенной и о вашем долге Космическому Братству», - отвечает на вопрос Казарниной мессия.
Примерно в этот момент у О.И. делается лицо, будто она сожрала целый лимон, забыв предварительно приправить его коньячком. Покосившись на нее, ритмологиня продолжает:
«Сейчас мы уже хорошо знаем, что человек не просто «разумная биомасса», которая проходит свой эволюционный процесс на планете Земля. Сначала подсознательно, потом осмысленно и с надеждой Человек обратил свой взгляд к Звёздам - там, в глубинах Вселенной он стал искать свой дом».
О.И. уныло коротко зевает. Алексей мастерит глаза «в пучок», Григорий, силясь не засмеяться, снова краснеет. Лена принимает стойку английской бонны с неестественно прямой спиной. Серегина рисует треугольники на листке бумаги с конспектом о ритмологии, думая о том, что треугольнички - это наличие секса в человеке, и что сегодня она еще ни разу не видела в курилке своего потенциального возлюбленного Сергей Палыча.
«Течет на прародине Звёздной время совсем иначе. Иначе там звезды плачут, с неба стекая ог…»
- Вопрос можно? - интересуется Серегина, заканчивая свои записи и глядя на О.И.
- Пожалуйста, - как-то затравленно отвечает ритмологиня, предчувствуя конфуз.
- Мы, по каким конкретно темам будем обучаться, и сколько времени наше обучение займет?
- Это пусть О.И. решает. Тематика всеохватна: «Мыслящий мозг», «Мелодия зари», «Деловые люди», «Вселенная как она есть», «Освобождение от кармы», «Полет в радость», «Молитвы нового века», «Память будущего» и т.д. Вот в Библии сказано «В начале было Слово». На самом деле - вначале были ритмы. Мы заново энергетически выверяли и выстроили наш алфавит.
- Наверное, с него нам и стоит начать, - заинтересованно-издевательски предлагает Серегина, и смотрит на О.И. Та прячет глаза.
- Конечно, ведь он является ключом к ритмам. Эти ритмы сами по себе обладают уникальными свойствами. Кроме того, что они обладают целительной силой - в них зашифрована не только вся наша жизнь, но и возможность сделать её другой, они  суть Мироздания. Они несут колоссальный объём информации.  Человек не в состоянии сразу осознать и осмыслить её. Лишь со временем постепенно открываясь, ритмы обогащают его ум и, в конечном итоге, меняют само мироощущение…
- Во всем этом, безусловно, есть рацзерно, - задумчиво говорит О.И., закуривая сигарету.
- А вот курить Вам сейчас не надо, - мягко указывает  учительница. -Вообще надо бросить. Да и Вашему окружению надо последовать такому примеру.
- Ну, бросить курить, - это сильнее меня. Пас. Пробовала - безуспешно.
- Надо решиться.
- После выборов.
- Я вас понимаю, - проникновенно соглашается ритмологиня, не забывая тут же закрепить ранее сказанное. - У меня и диплом есть, и ученики свои, как водится. И вам, О.И., я хочу помочь, потому что землякам надо помогать. А теперь все должны оставить нас наедине, потому что Ольга Ивановна сейчас будет читать заритмованные тексты.
- Чтобы постичь тайны мироздания, - звучит у Махинова в ухе голос Григория.
О.И. нехотя берет книгу, потенциально сулящую ей понимание и, значит, власть над миром, и начинает читать:
- Когда семя попадает в лоно, - выходя, все слышат начало текста, и Гришка не выдерживает - раздается сдавленный смешок.
- Елена, стой, - хрипло зовет О.И.
Ленка вполоборота замирает в дверях.
- Иди сюда, читай! - командует О.И.
- Я? Так я же не избираюсь, - ужасными глазами говорит Казарнина.
- Вместо меня. Будто ты - это я. А мне - во фракцию надо, - командует О.И.
- Да вы что, О.И., причем здесь она? Это вы сами должны прочитать, - невозмутимо говорит ритмологиня.
- Да у меня - заседание комитета через полчаса. Нужно готовиться, - раздраженно, но как-то слабо противится О.И.
- Но тогда ничего не получится, - сокрушается мастер ритмов. О.И. покоряется.
- Она что - дура? - спрашивает Серегина Елену.
- Кто, эта Ольга?
- Да, нет - наша Ольга.
- Не волнуйся, ее ненадолго хватит. Не такие тут бывали. И экстрасенсы знаменитые, и маги, и колдуны. Мне помощники других депутатов рассказывали, что они всегда перед выборами косяками по Думе ходят.
- И думцы их привечают?
- Знаешь, многие. Человеку свойственно надеяться на помощь потусторонних сил, с которыми «на ты» лишь избранные.
- Но те самые избранные не ошиваются в Думе.
- Ой, ну ты как маленькая - деньги всем нужны.
О.И. вылетает из своего кабинета:
- Я - на комитете! Нина, дай Ольге свои тексты - пусть она их отритмует.
Серегина, примерно чего-то такого и ждала.
С величественным вздохом заходит она в кабинет, где, распластавшись на стуле и положив полтуловища на стол, сидит главный, на сегодняшний день, для О.И., специалист.
- Слушай, столовая уже открыта? - голодно спрашивает Нину черный кардинал.
- Не знаю, мы так рано туда не ходим.
- Покажи мне, где она находится. Ваша О.И. отнимает очень много энергии. Вам всем, между прочим, нужно очень много есть, иначе вы не выдержите.
Нине очень хочется сказать ей, что вместе коров мы не пасли, почему на «ты»-то. С другой стороны, она понимаю, что эта фраза не будет воспринята, ее вообще просто пропустят мимо ушей, поэтому сама тут же переходит на «ты» - яркий пример того, как одна невоспитанность порождает другую.
- Знаешь, на меня уже начинают влиять твои ритмы.
- Это только начало, - со знанием дела отвечает ей радастейщица.
В столовой Серегина решает поесть - не зря же ее вела. Мастер «ритмов» набирает себе два салата, полное первое, второе, три булки, компот, чай и два стакана сока.
- Гаргантюизм какой-то, - рассеянно замечает Серегина.
- Что?
- Да это я о своем, о женском.
Ритмологиня косится на Нинино второе, рядом с которым примостился морковный салатик и стакан компота со льдом.
- Ты мало ешь. Это плохо. И лед… Не нужно это. Но имя ее с твоим ритмуется…
- Почему? - усмехаясь, спрашивает Серегина.
- Что, почему? - лихорадочно поедая пищу, спрашивает ритмологиня.
- У моего мужа приятель - он не понимает вкуса - сначала он этого стеснялся,  потом освоился, перестал. Просто смешивал в столовой все три блюда в одной тарелке и ел, а сверху кидал салат. У него странная фамилия - Могила. И многие из начальников пугаются, когда звонят и слышат в ответ: «Могила слушает». Его даже попросили фамилию сменить. Так он стал Могиланским.
- К чему это ты? - озираясь, спрашивает ее собеседница.
- К дождю, - патетично отвечает Серегина. - Вы почему-то никогда не смотрите собеседнику в глаза. К чему бы это? - замечает попутно, неожиданно для самой себя, переходя на «вы».
- Сейчас будем править твою справку, - она уже доедает второе. Вопрос Серегиной проигнорирован.
- Во-первых, она не закончена, во-вторых, это вы править будете, в-третьих, я буду дальше писать, мне к вечеру нужно ее О.И. отдать.
Ритмологиня как-то странно и довольно улыбается, вытирая сальные губы, глаза все также скачут с предмета на предмет.
Они идут к лифту.
- А ты не замечала, как здесь все пьют.… И как орут…
- Мне некогда делать такие наблюдения, - сухо отвечает Серегина.
- Я тут у многих перебывала. Пьют, да еще и матом ругаются.
Они садятся в кабинет О.И. Серегина дает первые три страницы справки о состоянии информационного поля в регионе Х. Сама же садится за компьютер О.И., находит свою справку - все компьютеры у них в сети. Но Нине ужасно интересно, как же она там поправит. И просто отвратительно, что она ее правит. Ладно, надо в очередной раз зажать гордыньку в кулак - поместится, маленькая.
Минут десять проходит в тихом постукивании по клавиатуре. Ритмологиня сидит с карандашом.
- А вот тут написано: «по состоянию дел на …», а я думаю, что нужно писать конкретную дату, - говорит она, почесывая кончиком карандаша в чернявой своей голове.
- Да ради бога, - радушно отвечает Нина. - Как хотите, так и пишите. Да не карандашом - ручкой.
- А вот тут сказано: «Председатель политсовета регионального отделения партии». Может, «местного»?
- Может быть…
Влетает с чего-то повеселевшая О.И., подмигивает Серегиной:
- Нинк, как дела?
- Работаем!
- Ну-ну, - и опять подмигивает.
- Лена, я сейчас печатать буду, смотри, что на твоем принтере выползет! - орет Серегина в соседнюю комнату.
- Угу, - отзываются оттуда.
- Да ты что, в самом деле, с ума, что ли сошла? - вдруг вскидывается О.И. - Принтер - вон он стоит, здесь же, какого ж листы у Елены выходить будут? Бумагу вставь.
Нина, поднимаясь, обиженно:
- Чего орать-то, ну, забыла на нервной почве. Ритмы мешают.
- Да я уж поработаю твоим секретарем, вставлю бумагу, - снова орет О.И. Ритмологиня ее раздражает невесть как, а на Серегиной она зло срывает.
- Да уж будьте так любезны, - гневно  отвечает Нина.
О.И. вставляет листы, фыркает, и убегает опять.
- А вот тут…
- Чего еще? Вам сказали - правьте. Так делайте, что вы все у меня спрашиваете? - срывается Серегина.
- Что же вы все так орете… - жалобно тянет несостоявшаяся корректорша в ответ.
Действительно, чего орут. Да потому что… Нет, ну кричит, кто? Неправый, слабый, неуверенный. Крик - вообще недостойный выплеск эмоций. Потом, кто дал нам право кричать на другого человека? Сами взяли - сами кричим. А взяли, откуда? Из психопатической нашей действительности, составляющими которой сами и являемся.
Здесь больше никогда эту Радастею никто не увидит. Она исчезает тихо и незаметно. Пришла неизвестно откуда, ушла неизвестно куда. Может, вообще вся эта история с ритмологией всем приснилась?

Глава 12

Снова - О.И.
- Справка готова?
- В стадии доритмовки… - только сама поэтесса куда-то слиняла.
- Давайте, то, что есть.
О.И. цепляет на нос очки, начинает читать, что-то там пыхтит про себя.  Пользуясь представившейся ей возможностью, Нина выходит в курилку с надеждой на встречу с С.П. Так и есть - стоит себе у окна, смотрит на суетливую Москву. И Серегина пристраивается рядом.
- Ничего себе дождичек, - с удивлением констатирую она.
- Так он с утра начался.
- А мы у себя - как отрезанные от всего мира, я, правда, даже не знала, что такой ливень на улице.
- Сумасшедший и очищающий… - очень спокойно говорит С.П. и смотрит ей в глаза пристально и вопрошающе, так что у Нины перехватывает дыхание. Нужно не отвести своих глаз от его - дымчато-серых, прожигающих, библейских… Но у нее не хватает на это сил.
- Что это за проклятый мир, где невозможно влюбиться без памяти? И по лужам босиком! Возраст. Время. Расчеты-подсчеты…- сбивчиво начинает Серегина.
Тут дверь на лестницу открывается, появляется О.И. с уже зажженной сигаретой. Какой альянс разрушен, черт ее дери, всегда не вовремя.
- Нин, я справку прочитала. Прямо там все так хорошо.
- Но так и есть, О.И.
- А ты знаешь, - она снижает голос до шепота, чтобы не услышал С.П., который, заметив это, воспитанно удаляется, - что эта Ирка спит с председателем местного исполкома? Вчера я встречалась с их Председателем Совета Красновым. Он не освобожденный. Он очень популярно рассказал мне о конфликте, который имеет место в отделении. Конечно, дело все в том, что рядовым членам партии были озвучены оклады руководящих работников. Сама знаешь, средняя зарплата в Тихомирове где-то три-четыре штуки рублей, а председатель ЦИКа получает в десять раз больше. Огромные зарплаты и у всех специалистов.
- Но такие же заработки во всех партийных органах регионов. Я понимаю, что это должно всех остальных раздражать. Я понимаю, что произошла утечка информации. Но к-какое это имеет значение? Какое отношение к нашей ситуации это имеет?
- Да ты что, в самом деле! Не понимаешь или прикидываешься?
- То есть - вообще ничего не понимаю.
- Они принесли грязь в партию!
- Чего???
- Если ты не понимаешь, объяснять - не буду.
- Я просто думала, что эти времена давно прошли.
- Какие времена?
- Про которые мне родители рассказывали. Когда бесстыдно лазили под юбки и расстегивали брюки на заседаниях парткомов, месткомов и прочее.
-  Вспомнила, матушка, Юрьев день… Причем здесь это-то? Ситуация в Тихомирове проста до безобразия: два руководящих работника регионального отделения партии спят вместе при наличии у каждого из них семьи. Значит, они не могут больше оставаться на своих постах… Все, и никаких парткомов.
- Да, ясно мне все. Это вам нужно для выборов. Только не пойму, зачем. Председателя исполкома я тоже знаю - грамотный мужик. Да они бы при минимальных вложениях «на ура» бы провели вас на выборах. Вам нужны на их места свои люди?
- Мне нужно, чтобы этой грязи не было. Если мне идти в этом регионе, ко мне не должно прилипнуть ничего скандального, в смысле взаимоотношения полов - особенно…
- А, может, они любят друг друга?
- Че-е-го?
Вот это ее «чего» - вроде, как она вдруг услышала то, чего не желает, и требует немедленно изменить точку зрения на обсуждаемый предмет, Серегина ненавидит.
- Короче, - говорит О.И. недобрым, блатным каким-то голосом, - возьмешь у Алексея его справку - у него там тоже все отлично, приложишь свою, и на их основе сделаешь новую. Назовешь: «О положении дел в региональном отделении партии». Из «хо» сделаешь «ху» - по каждому пункту. «Делай, что должно, и будь, что будет», - это девиз кого-то из великих. Он мне очень нравится.
Серегиной бы тогда сказать ей - пошла вон. И уйти самой с гордо поднятой головой. А что она поймет из такой демонстрации - неважно. Важно, что Нина заявит о том, что не продается. Ни за какие деньги. Но Серегина подумала - в этом выражении протеста нет никакого толка: ибо «придут другие, еще лиричней» (читай - подлее), «но это будете не вы - другие»…
Нина не знает, где кабинет, в котором сидит ее С.П. Сейчас ей кажется, что в нем  - ее спасение. Прижаться, обняться, прорасти друг в друге и не расставаться никогда. И никогда и никому не делать подлостей. Но все двери по обеим сторонам ковровой красной с законодательным рисунком дорожки закрыты наглухо. И она идет понурой лошадью за своей О.И., истово ее ненавидя. 
 Времена теперь, действительно, другие. Обсуждать связь региональных партийцев-руководителей никто не будет, Просто сделают с ними, что сочтут нужным. Во имя интересов О.И., а в ее лице - всей партии. Кстати, за восемь лет она у О.И. - уже третья. Сначало было «Яблоко», потом народно-демократическая, теперь - эта. Политические взгляды и пристрастия, конечно, могут меняться. А вначале она вообще - впрочем, как и многие - принадлежала к КПСС. К ней все принадлежали, кто хотел чего-то добиться в жизни, но был не слишком высок духом. Самые возвышенные никогда ни в каких партиях не состояли. Из них вышли святые и пророки, совсем не нужные нашему отечеству, ученые, писатели, поэты, художники, музыканты, большей частью так и не нашедшие для себя достойного применения в российской нашей действительности. Феерические честные люди, как правило, сильно или умеренно пьющие, с тоскующими грустными глазами на ликах. Из партии коммунистов, в принципе, вышло все то же самое, только ничего чудесного, рангом пониже, и глазами на личинах -  испуганными, неуверенно-злыми.

Глава 13

«Всякий дол да наполнится, и всякая гора или холм да понизятся, кривизны выпрямятся, и неровные пути сделаются гладкими» - утверждал пророк Исайя сотни лет назад, а воз и ныне - там. И Серегина занимается постыдным трудом - пишет эту проклятую справку, оборачивая плюсы минусами.
Чувствует себя предателем и последней на свете гадиной, и все равно пишет. Пытается делать это без эмоций, и даже мысленно не смотреть в сапфировые глаза Ирины, которая с такой готовностью помогала ей в Тихомирове. Они - в нескольких сотнях километрах от Серегиной - лучистые, умные, влажные, живые. Она пишет, и видит, как они суживаются. Еще абзац охальной писанины делает их сначала непонимающе-возмущенными, а потом разочарованными. Скорбными. Зачем? И как Серегина потом сможет в них смотреть? Не сможет. Омут.
- Не буду я всякую брехню писать. Пошла О.И. в задницу! Недостатков в организации работы у них хватает, положительных моментов - много. Вот и напишу все, как есть. Пусть потом О.И. сама переделывает, - делится она с Махиновым.
- Я вообще не понимаю, зачем все это нужно.
На душе у Серегиной сразу становится легче. Но ощущения выхода из созданного О.И. для Нины тупика нет, потому что она знает, что Золотарева все равно все переправит, как ей нужно. Тем более, что это будет очень просто в готовой справке - просто подставить частицы «не», там, где они отсутствуют, убрать положительные примеры да вымарать их цифровое подкрепление.
Так что выход, найденный Серегиной - заурядный самообман. Что же она может для несчастных тихомировцев сделать? Так чтобы имя свое честное не потерять? Только позвонить им и сказать, что делает по поручению О.И. срамную работу, призванную их оболгать. Все их кандидатуры при назначении в Тихомирове согласовывали с центральным комитетом в Москве, и, безусловно, у них здесь «свои люди», пусть, не теряя времени, обращаются к ним.
- Пойдем, курнем, - зовет Нина Алексея. - Слушай, у меня душа не лежит к этой справке.
- Да дикость какая-то. И подлость, между прочим.
- Это - не между прочим.
- Есть предложение…
- Не можешь изменить ситуацию, измени свое отношение к ней?
- Да нет, этот совет в нашем случае не подходит.
- Просто нужно их предупредить. Позвоню я им…
- Сам позвоню. Все-таки я - менеджер по ее выборам, а ты - Соловьева, всего-навсего пресс-секретарь.
- Почему это я Соловьева?
- Ну, справку-то лажавую пишешь?
- Не я - другой, кто-нибудь это сделает.
- Да так-то оно так. Позвоню я, не волнуйся, сейчас они свалят с Евсеевым во фракцию, и позвоню.
- Спасибо.
- Жаль, что на недобром слове.
- Хотя бы честном. Знаешь, сейчас почему-то вспомнила: есть такая книга «Чародейство, волшебство и все русские народные заговоры». Там написано: «Чтобы женщине стать умной, надо печень съесть соловья, в Купалу заколов»…А один поэт по этому поводу написал: «вот почему так много умных женщин, вот почему так мало соловьев». Это, конечно, не про меня.
- Но про нашу О.И. точно.
- Представляешь, соловья заколоть… Это ж какую жестокость надо иметь…
- Зато результат, какой…
Алексей звонит, а Серегина с каждой минутой разговора, будто выпрастывает душу из золотаревских помоев. Лена с Григорием слушают весь разговор молча. Комментарий по окончанию с их стороны не следует.
Значит, солидарны, чего тут языками чесать.
Пока О.И. нет, Серегина без конца бегает курить, чтобы встретиться с С.П. Безрезультатно. Грустно: настроение у нее сейчас такое, что Нина готова выложить ему все, что думает по поводу их никак не нарождающихся отношений. Она не ошибается, как любая женщина всегда понимает, что внушает лицу противоположного пола. По, крайней мере, сейчас она просто уверена, что не ошибается. Жаль, что его нет, вдруг потом не будет у нее этого состояния - когда океан по пояс. Ах, как давно Серегина не влюблялась, страшно вспомнить, когда это было в последний раз.
О.И. появляется сияющая с Евсеевым под мышкой, он такой маленький, совсем карманный и вечно сонный. Их сопровождает улыбчивый полноватый, измученный жарой и обтекающей потом человек средних лет с длинными  волнистыми седыми  волосами.
Очередное шоу в кабинете Золотаревой. Этого человека Серегина знает. Сейчас вся золотаревская команда пооткрывает рты и замрет как в заключительной сцене «Ревизора». Будет много убийственно-точных характеристик наших властных структур и их представителей, а, может, и нет - как разговор сложится. Они встречались на выборах в Сибири, и даже выпивали не раз. Правда, присутствие его там было кратким - призван был в кульминационный момент драмы местного губернатора с целью помешать его низвержению. Но было уже слишком поздно, до выборов оставались считанные дни, которые известный московский политолог сумел превратить в фейерверк. Только для действующего губернатора он оказался последним. Впрочем, потом получил тот губернатор новый высокий московский пост, и, наверное, ему там спокойней.
- Все ко мне на совещание.
- Знакомьтесь: это - Игорь Миронов, политэксперт, консультант многих известных политиков. Он сейчас расскажет вам, как обстоят дела в нашем регионе Х. Нина, мне кажется, вы знакомы.
- Встречались, - обмен улыбками.
- Ну, что, - начинает Игорек, - начнем с того, что как Акунин в своей «Сказке для идиотов» спрошу, я вас О.И.: «А что такое женщина в электоральном смысле?»
О.И. как-то бледнеет, неуверенно улыбается, вся командирская одежка с нее сползает, как старая шкурка змеиная…
- Это, в каком смысле? - тихо спрашивает.
- Да в прямом, О.И. Вы ж избираться на третий срок собираетесь, да еще регион меняете. Как охмурять-то публику будете?
- А …- облегченно вздыхает О.И. - Да с Вашей помощью и их тоже, - кивок в сторону помощников. Безусловно, все будет оплачено… Буду консультироваться во фракции.
- Тогда давайте начнем. Рассказывайте о себе, да без утайки. Потому что каждый из нас при этом будет думать, как вас с регионом Х связать, чтобы это в глаза людям не бросалось, чтобы это выглядело естественно и логично. Честно говоря, как политика вас мало кто знает, хоть вы два срока отсидели. Никто о вас ничего не знает, ни позитива, ни компромата. Так что - колитесь…Чего это в Думу пошли, два срока отсидели - а это не темница - а совсем наоборот, да на третий нацелились. Чем таким сладким тут место мазано?
- Собственно, в жизни моей нет ничего необычного. Ничего постыдного. Никаких поступков, за которые мне потом приходилось бы краснеть.
- Уже хорошо. Если честно, - комментирует Миронов.
- В детстве я очень любила книгу «Овод». Мне ее отец на день рождения подарил. Очень нравился главный герой - одержимостью своей, граничащей с фанатизмом. Хотя… Бред все это.  Человек должен быть сам у себя любимым героем, если он хочет жить в полную силу…
Росла в рабочей семье. Мама и папа работали на крупном заводе. Школа, институт, завод. Потом - областная дума, потом - Государственная. Замужем была, не сложилось. Но не разведена. Вообще-то я уже бабушка, но говорить об этом не люблю. Не могу похвастаться, что моя личная жизнь удалась. Как-то мужики за мной не успевали. И, если по-честному, то я сама себя женщиной не очень чувствую - мужик я - по всем параметрам. И вообще женщиной быть все как-то не получается. Все некогда, а жизнь почти прошла. Наверное, мужчинам просто тяжело со мной. Я - сильная, я давлю, я требую максимума. Не каждому это по плечу. Так и живу - без второй своей половины…
- Ладно, О.И. - не надо нас жалобить. «Овод» сейчас не актуален. И про старушку Войнич мало кто помнит. Скелеты в шкафу есть какие-нибудь у вас?
- Да нет.
- А если подумать? Лоббированием интересов каких-нибудь крупных компаний не занимались?
- Н-нет.
На день рождения подарки и папки поздравительные косяком шли от Сбербанка, ЛУКОЙЛа, Газпрома. Это, конечно, не доказательство. Доказать, что какой-то депутат занимается протяжкой в Думу законов или поправок к ним, отвечающим интересам крупных финансовых или промышленных компаний, вообще практически невозможно. Такие властные головы полетят, только держись. Так что это просто никому не нужно.
- Печально, О.И. Как же вас пиарить? К тому же вы Родину продали, как говаривал в «Гараже» незабвенный Бурков. Чего Вас в Тихомиров потянуло? То есть мне понятно, а как это избирателям Вашим объяснить? Не делать же из вас анархо-карьеристку…
- Боже упаси, - пугается О.И. - Вы нам расскажите лучше Игорь, какой в регионе Х расклад политических сил.
- У О.И. примерно такая версия, - вступает в разговор Махинов. - Родственники мужа родом из Тихомирова. И он сам переведен на работу в регион Х. Потому она и идет по этому округу.
- Не слишком удачно придумано. Выглядит вроде как, кроме депутатства О.И. уже ничего не может и не хочет. Она ведь народом избирается, - назидательно вещает Миронов. - Причем здесь муж вообще. Получается, он, выбирает, по какому округу ей идти. Даже не он - его начальники. Ерунда получается. Другой вариант нужен. И почему вы все зовете Тихомиров регионом Х? Впрочем, если вам так удобней - какая разница, в конце концов. Там все просто - это, если не красный, так розовый точно, пояс. В таких местах голосуют за коммунистов. Даже если они и старички, то хоть не разбойники. Дедушки они старенькие, но им не все равно - пройдут они в Думу или нет. Лидер общественного мнения - губернатор. Отношение к президенту - ровное. Шанс у вас, конечно, есть. Со смями нужно законтачить. Вариант создания благотворительного фонда не исключен - с деньгами-то как у Вас?
- Есть, и еще обещают, - тяжело извещает О.И.
- Ну а потом государственные подкатятся, когда выборы объявят. Дальше…Календарь памятных дат области  - чтоб на столе у каждого был. И все информационные поводы легко можно оттуда брать. Нина знает, как это делается. Есть еще один вариант: сделать из вас обиженную, допустим в СИЗО посадить за… Наш избиратель, знаете ли очень любит униженных и  оскорбленных. Но это надо думать. А это денег стоит. Я, знаете ли, столько раз думал за других бесплатно, что скучно мне это просто.
- Ну, этот вопрос мы решим, - обещает О.И., моментально становясь самодостаточной.
- Реально, все реально: и регион Х охмурить - с вашей-то харизмой. Это будет незабываемый предвыборный полет. Яркий, как мои мысли, - закругляется Миронов.
Они удаляются в коридор, и, проходя мимо, Игорь заговорщически Серегиной подмигивает.
- Блестящий мужик, - хохочет Серегина.
- Весь мишуре! – ревнует Махинов.
- Как он ее, - чешет Григорий свой затылок, - я даже испугался.
- Что ж ты такой боязливый? - издевается Нина.
- Куда только вся ее державность слетела, - уже миролюбиво улыбается Махинов.
- А была она у нашей О.И.?
- А у кого из думских теток она есть?
- Да хоть у Хакамады.
- Нет, у нее - просто шарм. Державность была у Елизаветы, у Екатерины.
- Так это когда было, - тянет Худяков. - Миронов этот как-то чересчур напорист. В СИЗО - тоже додумался.
- Да она там восстание поднимет и всех ментов укокошит. Хочу тебе сообщить, что это только цветочки, - Серегиной нравится Гришку пугать. -  Ежели они договорятся о цене, то будут и ягодки. Он работает только своей командой.
- В каком это смысле?
- Да в самом прямом. Нам с теми ягодками в одной корзинке не лежать.  Возможно ли, например, соседство благородной клубнички с мелкой лесной ягодкой?
- Так она ж полезней, - вступает в доморощенную эзопову дискуссию Григорий.
- Так-то оно так, только клубника крупнее и вкусней, - значительным голосом отвечает Серегина.
Гришка белеет как полотно.
- Да не волнуйся ты, не договорятся они. Слишком дорогой он экземпляр. Он сейчас знаешь, сколько запросит.
- Ну, сколько, я даже не представляю…
- Ты-то сам, наконец, отпупырился, попросил у нее баков?
- Да ничего я не просил. Как просить, Нин…Она ж меня от безработицы избавила. Я знаешь, сколько в Москве работу искал, несмотря на всех знакомых и земляков. А тут ей позвонил, - наш же депутат, - она мне тут же у себя работу предложила.
- Вот ты, молодец, какой… Другому бы и в голову не приходило своему  депутату позвонить. Сам сюда приехал - и все проблемы твои. На хрен кому, кроме тебя, нужны…А ты, Григорий, не так прост, как кажешься.
- Да ты чё ваще… Чего мне оставалось делать-то, ну?
- Ой, разнукался по родному, сибирскому. Ты вообще, какого хрена сюда приехал?
- Здесь хорошо.
- Здесь же банек нет.
- Это не самое главное. Здесь возможностей тьма. Думал ли я еще год назад, что в Думе очучусь?..
- Ой, мамочки, да нет такого глагола. О-ка-жусь!
- Да какая, в общем, разница, ты ведь поняла?

Глава 14

О.И. возвращается понурая:
- Елена, кофе! Нина, зайди. Справку сделала?
Серегина делает вид, будто от усталости буквально вваливается в ее кабинет.
- Ты-то давно Миронова знаешь?
- Года два.
- Мне его рекомендовал, - О.И. возводит свои светлые глаза вверх, - знаешь кто?
- Понятия не имею.
- О нем так отзываются…
- Да он вообще умный человек.
- Но расценки у него - уму непостижимые. Знаешь, я вот сейчас решила, что ни с кем из моей команды я не расстанусь. Уж начали все вместе колдыбаться - будем вместе до конца.
- Он знает, за что деньги берет.
- То есть?
- Все, на кого он работал, как правило, попадали в Думу.
- Ну, это мы еще посмотрим… Справку переделала?
- Переделала. Относительно. Но все это - очень грязная топорная работа.
- Меня твоя точка зрения не интересует.
- Это понятно. Но я считаю для себя необходимым до вас ее донести.
- Это ради бога. Только мне это неинтересно. Давай справку, мне нужно идти во фракцию. Да вот еще что… Елена, зайди-ка к нам.
Казарнина появляется в дверях.
- Слушаю вас, О.И.
- Значит так, девочки. Вот вам деньги, и завтра с утра - в парикмахерскую, я вас уже записала - окрасьтесь в светлые тона.
- Угу. Только деньги у нас есть, - отвечает за двоих Елена.
- Да, еще. Меня тут на передачу «Дружная семья» приглашают. Ты, Нина разузнай, что там мне делать надо и короткую речь напиши.
О.И., тяжело взмахнув крылами, улетает.
- Не поняла, она так шутит, что ли? - спрашивает Серегина.
- Какое… - обреченно отвечает Елена. - Мне она об этом уже раз пять говорила. Я тоже поначалу думала, шутит. Завтра, знаешь, как недовольна будет, если мы не перекрасимся. Это, Нин, не шутки, она хочет, чтобы мы были, как она. И все вместе - одним цветом.
- Час от часу не легче. Так чего ж ты не блонд? Давно пора. Я лично просто из одной вредности краситься не буду. Не хочу - и все.
- Ты-то еще, ладно. Но у меня смуглая кожа. Представь меня блондинкой - это ж бред собачий. Проститутка натуральная.
- Ты что собираешься краситься?
- Говорю же, я слышу об этом уже в шестой раз. Сделаю себе хотя бы светлые перышки.
- По-моему, она сумасшедшая.
- Пунктик у нее такой, чтобы все были в одном тоне.
- Честно говоря, я - в шоке. Первый раз с таким маразмом сталкиваюсь.
- «Увы, теряем мы средь жизненных волнений и чувства лучшие, и цвет своих стремлений». Гете. Серегина, ты станешь самой неотразимой блондинкой на свете! Плюнь на все, береги здоровье смолоду, - предлагает Махинов. - Пока вы там с О.И. красились, пришел факс из Тихомирова.
- Ну, ё-моё, началось, - прокомментировала Серегина, просмотрев бумагу по диагонали. - Какого они бумагу-то эту сюда шлют?
- Так смотри: они направляют ее в адрес секретаря Генерального Совета, Председателя Центрального Комитета «Вперед, Россия!» и копию нашей Золотаревой, - поясняет Махинов.
- Золотарева-то причем?
- Читай внимательно.
- А… ну, да. «Просим Вас разобраться в сложнейшей ситуации, сложившейся в  Тихомировском региональном отделении партии «Вперед, Россия!» и создать комиссию, которая смогла бы на месте познакомиться с работой РИКа. Просим Вас включить в состав комиссии члена партии депутата Госдумы РФ Золотареву О.И., которая отлично осведомлена о положении дел в регионе и чей недавний визит в регион получил высокую оценку руководства партии и ее рядовых членов».
- Брешут, как по писаному… Два раза по полдня пробыла - стала ориентироваться в тихомировских проблемах. Смех, да и только.
- Да, ладно, чего ж им делать-то остается? Сам подумай. К тому же тут расчет тонкий: они-то знают, что О.И. собирается от них в Думу идти.
- Я уж думаю, зачем я им позвонил? Пусть бы сами разбирались!
- Нет, Алеш, правильно ты им позвонил. Ведь эта справка - сплошь вранье. Они хотя бы подготовятся. А факс это - просто обыкновенная форма защиты.
- Чем занимаемся? - распахивая дверь, справляется О.И. - На телевидение позвонила?
- Тьфу, - Серегина стучит кулаком по своей голове, - склероз.
- Факс читаем. Из Тихомирова пришел, - отвечает Махинов.
- Чего они из-под нас хотят? Нина, я твою справку немножко подкорректировала, - она натренированным взглядом охватывает всю бумагу целиком. Очень хорошо. Сами себе могилку роют. Я вот что думаю: Алексей будешь ты там председателем исполкома.
- Так я же даже не член партии.
- Ну, это не проблема. Фотография есть?
- Так меня же как-то принимать здесь и там избрать должны?
- Это детали. Председателя Совета тоже нужно менять. Не нужен нам этот Белов. Председателем Политсовета буду я.
Идиотизм и хамство как образ жизни. Надо соответствовать. Но у Серегиной бесконтрольно ширятся, «растут заболеванием» глаза на протатарском ее лице.
- Что ты смотришь на меня как ошпаренная? - интересуется О.И.
- Нет слов.
- Душат слезы?
- Почему, слезы?
- Так говорят. Так чем же ты все-таки так удивлена?
- Я не удивлена, я подавлена. Вы не позволяет себе никогда такой глупости: сомневаться в собственных силах?
- Че-его?
- Вы… как асфальтовый каток!
- Пусть каток, хоть горшком назови, меня не убудет, дорогая моя. Я иду на третий срок.
- Да ради бога - тихомировские партлидеры-то тут причем?
- Мне нужно иметь стопроцентную гарантию.
- Таких гарантий не бывает. Стопроцентно в нашей жизни только то, что все мы умрем.
- Я верю в бога.
- Я тоже. Но это будет совсем другая жизнь. Слава Всевышнему, что там Думы не будет.
- Это как сказать. Не поняла, ты дозвонилась до редакции или нет?
- Нет. Тот Высший разум, что там, не может допустить проявлений земного дебилизма.
- По-твоему, в высшем органе государственной власти дебилизмом замаются? Хватит пререкаться - звони на ТВ.
- Им не занимаются вообще-то, им - страдают.
- Знаешь, у меня нет времени на споры с тобой. Ты как-то определись для себя, с кем ты?
- Да-да, - задумчиво отвечает Серегина. И продолжает стоять и слушать разговор О.И. и Алексея.

Глава 15

- Значит так, машина внизу, скачи в Политсовет, пусть сегодня же сделают тебе партбилет. Я сейчас им позвоню.
- О.И., а где я жить буду?
- Как где - в Тихомирове.
- А семья?
- Будешь приезжать на субботу-воскресенье. Пока. Потом, сам понимешь…
- Это само собой разумеется. А, может, каждый день?
- А выдюжишь?
- Перед выборами, конечно, я там дневать и ночевать буду, а сейчас хочу каждый день возвращаться домой.
- Нин! Возьми трубку, поговори, - кричит Елена из приемной.
Серегина машинально переходит туда, берет в руку телефонную трубку, непонимающе вертит ее:
- Кто там?
- Пообщайся, тебе сейчас полезно.
- Слушаю вас.
- Добрый день. Канал ТВЦ. Мы проводим опрос, кто из депутатов ездит на метро. Ольга Ивановна Золотарева как к нашей подземке относится?
- Что?
Корреспондент ТВЦ разжевывает Серегиной свой вопрос.
- Вы что с ума сошли? - удивляется Серегина. - Какое метро? У нее машина служебная. Может, когда-то в прежние времена и ездила, даже точно ездила. А сейчас…
- Все понятно, - радостно верещит трубка. - Все понятно с вашей О.И.
Серегина только успевает положить трубку на рычаг, как телефон вновь начинает ворковать.
- Алло? Это вас беспокоят из N-ска. Мы готовим очередную передачу из цикла «Женщина с характером». Хотим пригласить О.И. принять в ней участие. Передача часовая. Перед выборами Золотаревой это очень пригодится.
Серегина не может сказать землякам О.И., что по своему родному округу она не пойдет.
- Чудесно. Может быть, вы передадите по факсу вопросы?
- Сначала нам нужно определиться по цене. Для съемок нам нужно 120 тысяч рублей.
- Сколько? То есть я слышала. Просто поражена озвучкой суммы. Другие героини тоже платят за свое появление на экране?
- А как же!
- Я передам Ольге Ивановне ваши условия. Если она сочтет нужным принять их и участвовать в передаче, мы вам сообщим.
- Только побыстрее, пожалуйста.
Серегина кладет трубку и обреченно говорит Казарниной:
- Ты подумай, рехнулись совсем. Ее же земляки требуют с нее 120 штук за телеэфир.
- Всем деньги нужны, - устало отвечает Елена.
- Но дикость, какая.
- Что-о-о? - раздается из соседнего кабинета громкий голос О.И. - Сколько??? -побледневшая Золотарева застыла с телефонной трубкой. - Поняла. Только у меня нет таких денег. Нет, это невозможно… Пусть так…
- Что случилось О.И.? - встревожено спрашивает Махинов.
- Девчата, пойдите сюда! - приглашает О.И. - С коньяком и рюмками.  И почему я должна сама поднимать трубку? Мне достаточно неумолкающего мобильника. Ты, Елена, на что?
- Так не берите. Просто номера два, я иногда не успеваю.
Когда все собираются вместе, Золотарева сообщает:
- Сейчас мне звонили из моего N-ска. Опять Нина сейчас возмущаться будет: мне дают стопроцентную гарантию прохождения в Думу. Одно условие - миллион баксов. Что, Серегина? Продолжаешь потрясаться? Не стоит. У меня просто нет таких денег. Потому - Тихомиров. Только Тихомиров. И любой ценой. Потому что совсем «мои» обнаглели. Потому что в Тихомирове все обойдется малой кровью, и разумными денежками. Ясно тебе, Нинель? Ты позвонила на ТВ? Где Григорий, ва-ще?
- Телеграммы ушел отправлять.
- Позвони туда, пусть бегом - к нам. Надо выпить. Иначе не выжить в этом мире, который, как Серегина уточнила, страдает дебилизмом. Трезвыми глазами на него смотреть нельзя.
Через пару минут в кабинете появляется запыхавшийся красный Григорий.
- Слышь-ка, Худяков, сколько за мое депутатство у нас с тобой на родине землячки наши запросили? Лимон баков. За это стоит выпить.
- Да не может быть!
- Да вот-те крест! - орет О.И., наступая на Худякова и истово крестясь. - Давай, наливай. За то, чтобы все у нас получилось. Что, Серегина, голову повесила? Нормально все там будет, я вчера с губернатором по телефону говорила, он обещал.
- Вы не думайте, О.И., что я - юродивая какая-то. Я до вас на нескольких выборах работала, всякого насмотрелась. Один раз вкалывала даже на наследника престола. Он партию монархическую образовал в единственном своем лице. Уверял всех, что правнук балерины Кшесинской. Как известно, она находилась во внебрачной связи с одним из представителей царской фамилии.
- Где он деньги-то на выборы взял?
- Губернатор субсидировал. Чтобы своей монархической державной болтовней он отвлек внимание избирателей от второго кандидата.
- Платили хорошо?
- Отлично!
- Больше чем я?
- Естественно! Там, видите ли, жутко нефтяной был район.
- А результат?
- Задумка-то была такая: оттянуть голоса от конкурента действующего губернатора, тем самым получить второй тур голосования. И перед ним призвать своих избирателей проголосовать за губернатора.
- Итог?
- Второго тура не было. Конкурент губернатора прошел с первого раза.
- Значит, плохо работала, Серегина.
- Наверное. Но все было безумно смешно.
- Ясно. Худяков! Наливай по второй! Выпьем за то, что мы есть!
- Классный тост, - отзывается Махинов.
Дверь открывается. И в ее пространстве показывается высокий чернявый мужчина, недавно оставлявший у них свое заявление на прием в партию.
- Добрейший вам денечек! О.И., я тут с группой из Гарварда. Они в Думе на экскурсии. Помнится, вы мне говорили про какие-то колокола?
- Да-да, Елена, быстро все убери. Григорий - вниз - за коньяком и фруктами. Нина, быстро все бумаги по колоколам. Заводите гостей! - отдает распоряжения О.И.
История с колоколами давняя и бесконечная. Ею занимаются многие депутаты Госдумы, О.И. - в том числе: политический капитал, борьба за возвращение на родину исконно русских святынь. Опять борьба. С кем, зачем, и почему?
Гости шумно заходят.
- По-английски понимаешь? - спрашивает Золотарева у Серегиной.
- Вроде как.
- Опять - «вроде». Когда ж я тебя от этих невнятных определений отучу? Садись с нами. А вот были б мы в одном цвете - как смотрелись бы, - мечтательно говорит Золотарева.
Серегина испуганно косится на нее, как загнанная лошадь на удалого ездока.
Но необходимости в присутствии Серегиной нет. Крупный элегантный господин, не так давно пожелавший вступить в партию «Вперед, Россия!», великолепно владеет языком и выступает в роли переводчика.
- Господа, - распарено-гостеприимным голосом провозглашает О.И., - вас приветствуют российские сенаторы! В моем лице.
В это время Елена спешно накрывает на стол.
- За дружбу русского и американского народов! - провозглашает О.И.
Гости и хозяева с удовольствием выпивают и закусывают.
- Я очень рада, что мы встретились сегодня, потому что у нас с вами есть, о чем поговорить. Тема близка нам всем. У вас в общежитии в Гарварде - колокольня.
Там 18 чудесных по своему звучанию колоколов, которые после революции были вывезены из России. Их купил один американец, выпускник Вашего университета, и подарил Гарварду. Это колокола одного из самых старинных русских монастырей. Настало время вернуть их России. Со своей стороны я обещаю Вам производство и доставку в Гарвард аналогичных колоколов, - с чувством вещает О.И.
«Интересно, как она их выплавлять будет, на какие шиши, и как снимать те и ставить новые?», - тупо отмечает про себя Серегина.
- Нам известна эта история. И мы с радостью отдадим колокола, - переводит  будущий активист партии, - проблема заключается в том, что в общежитии живут студенты. Чтобы снять колокола и их демонтировать, нужно их выселить. Колокола весят не одну тонну, и спуск их может обернуться угрозой для жильцов общежития. Потому эта акция может быть осуществлена только во время каникул.
- Но можно же студентов на это время куда-то переселить?
- Это невозможно, потому что у нас контракт. Администрация и президент Гарвардского университета обязуются предоставить определенные условия проживания своим студентам, нарушать их мы не имеем права.
- Но можно же войти в положение российской стороны?
- Это возможно только в дни студенческих каникул.
Серегина на протяжении всей беседы сначала скромно улыбается. Потому начинает на глазах тухнуть. О.И. легонько наступает под столом на ногу, ты чего. Нина встает и незаметно для окружающих уходит в приемную.
- Надоело все - сил нет, - сообщает Елене.
- Что конкретно? - уточняет та.
- Да хотя бы то, что американские власти заботятся об условиях жизни своих студентов, а мы нет.
- Да будет придираться-то, - примирительно отвечает Елена.
Через двадцать минут гости уходят, О.И. провожает их с уважительно-восхищенным лицом, попутно бросая короткий жестокий взгляд на Нину, ссутулившуюся за своим компьютером.
- Рано ушла. Не видела, какой позор мне пришлось испытать, когда я рассказала, к кому мы с тобой обращались по поводу возврата этих колоколов. А все потому что слова в письме курицыны были! - вопит О.И. по возвращении, с размаху воткнувшись в стол Серегиной.
- В каком письме? - в изнеможении спрашивает Серегина.
- Послу. Ты написала ему в обращении «господин». И в конгресс США письмо совсем ни к чему было. Они с Гарвардом не очень ладят.
- Позвольте О.И., - начинает закипать Серегина. - Во-первых, кому писать письма по поводу колоколов - решали Вы. Во-вторых, что касается текста писем, вы его утвердили. В-третьих, оба письма переводили. Можно было сообразить, что русского «господина» надо заменить американским «мистером».
- Твистером! Думать надо, голуба моя!
- Да, черт возьми, я только этим и занимаюсь.
- Этикет международный нужно изучать!
- Не этикет это - политика. А я не политический лидер - журналистка. И в таинствах взаимоотношений между сенаторами и университетами США не искушена. Да и не мое это дело. Да и вы бы об этом не знали, если б не сегодняшняя встреча.
- Чего ты делаешь сейчас?
- Починяю примус.
- Че-е-го?
- Сижу никого не трогаю, починяю примус.
- Это откуда?
- Не помню уже, кажется Зощенко.
- Вот тебе визитка, - тяжело вздыхает О.И., - это сенатор, который симпатизирует Гарвардскому университету. Пиши письмо на его имя. На телевидение позвонила?
- Бу-зде, Ольга Ванна. Когда мне туда звонить-то было? - отвечает Серегина с разудалым восторгом. Душевный спад неожиданно сменился ухарским подъемом.
- Анна Ванна, наш отряд хочет видеть поросят. Мы их не обидим - поглядим и выйдем, - оповещает аудиторию Махинов, когда Золотарева захлопывает дверь в свой кабинет.
В приемной стоит кромешный хохот со всхлипами Серегиной, близкой к истерике.
- Что смеетесь? - кричит О.И. помощникам. - Над чем смеетесь?
- Да над собой, - со слезами на глазах от патологического приступа веселья отвечает Казарнина.
- Ребята, с вами обалдеешь, но точно не соскучишься, - подводит итог прошедшего дня Худяков.
Серегина и Казарнина, зевая, возвращаются домой, ведя ничего не значащие бабские разговоры.
- Нет, - вдруг раздраженно говорит Нина. - Хабалка не должна руководить государством.
- Кухарка может? Если, по Владимиру Ильичу? - улыбаясь, спрашивает Елена.
- Не знаю, не хочу над этим думать. Но хабалка - не должна.

Глава 16

На выходе из метро Серегиной звонит сокурсник с печальным сообщением: «Умер Снегирев». Это тот университетский доцент, теперь профессор, с которым была у них когда-то безумная совершенно любовь.
Серегина сидит на скамеечке, вытянув ноги, отхлебывает из банки свой традиционный черносмородиновый «Hooch». Часто-часто моргает недлинными своими  мокрыми ресницами:
«Раньше думала, как страшно будет, когда из жизни начнут уходить мужчины, любившие меня. И вот это случилось в первый раз… Оказывается… ощущение страха здесь совсем ни при чем. Просто от тебя откололась частичка - и ушла туда, откуда никто не возвращается. Взял и отломил кусочек бессмертной моей души - унес с собой.  «Прекрасное далёко» оскорбительно-сладко тайных отношений…
Может, к лучшему для меня, что тот, кого я когда-то так любила ушел? Обидно рано, но он больше не будет видеть всей этой мерзости, участницей которой мне приходится быть…
…Плюнь на нее, что вас связывает? Царство здравого смысла никогда не наступит. Да и зачем оно тебе, если ты превосходно чувствуешь себя в королевстве кривых зеркал?» 
Она вдруг почувствовала, что ее настигает тягостное ощущение неполноценности, теряется смысл происходящего вокруг, все видится незначительным, таким убогим… ««Все уже круг друзей», - невпопад подумала не своими мыслями Нина. - Какая-то жизнь моя пустяшная». И тут же вспомнила однажды читанное: «В жизни пустяков не бывает, и что сегодня пустяк, то завтра - важнее важного. Потому что жизнь на важное и пустое не делится. Это мы так о ней думаем или другие за нас… И если она идет не так, как нам хочется, то неизвестно, как бы она пошла, если б была такая, как нам хотелось».
  Она вдруг впервые в жизни ясно ощутила, что та, другая сторона есть, оттуда она пришла, туда и вернется. И секундно неистово затосковала по той стороне. Смотрела на людей вокруг и представляла, что все они умрут. Живые будущие трупы. Куда-то спешат, что-то планируют, кого-то любят и ненавидят, мало задумываясь, что там впереди.
 Откуда-то из темноты неожиданно подкатила электричка: Нина, заплутавшись в своих мыслях, ее и не заметила. Она вскочила на подножку поезда в последний момент, быстро прошла в вагон, и села на свое любимое место - последнее сидение по ходу поезда, у окошка.
Подмосковная электричка - это песня, исполняемая на разные голоса талантливыми и не очень людьми, которые по-своему очень несчастны. Несмотря на поздний час и немногочисленность пассажиров по вагону идет женщина с лицом, багровым от постоянно принимаемых на душу тяжелоградусных напитков, и сумкой, набитой свежими и не очень газетами, и нечленораздельно сообщает:
- Ув-в-ажаемые пас-с-ажиры! С вами работает Круглова Наталья Семеновна в не совсем трезвом состоянии. Купите газеты. Отдам за пять рублей. Ну, возьмите, хоть за три. Газеты все сегодняшние, хоть завтра уже и наступило… Ну, всего за пять рублей.
Как раки у Карцева.
Все, к кому обращен этот пламенный призыв, мирно дремлют.
Отчаявшись, Наталья Семеновна Круглова достает грязный носовой платок, громко высмаркивается, так что некоторые пассажиры просыпаются, и переходит в следующий вагон.
Вслед за ней, откуда не возьмись, появляется мужик в грязнущих джинсах, с замашками неудавшегося фокусника. Он отработанным жестом достает из глубины своих карманов какую-то чудодейственную губку, способности которой  лихорадочно начинает демонстрировать на надетой на нем вытертой до дыр кожаной куртенке.
Рядом с Серегиной сидит прихлебывающий из бутылки «Балтика» грустный мужчина средних лет:
- Ну, откуда они берутся в такое время? Ну, днем - понятно. А сейчас - что можно заработать? Н-да. А вот я сейчас приду домой, а там все - одно и тоже. Борщ и жена сонная. Телевизор включу. Скучно.
Серегина смотрит на него печально:
- И так каждый день?
- Каждый день.
- Надо что-то менять.
- Как? Да и зачем? - смиренно отвечает ей попутчик.
- Сходите в музей, на концерт, в театр, - советует ему, обернувшись, паренек, бережно держащий на коленях огромный торт.
- Что там может быть нового? Я все на свете давно знаю.
- Да не бывает такого, - не унимается паренек.
- Еще как бывает. Главное жена у меня - такая тоска.
- Так, может, ее менять надо? - предполагает Серегина.
- Поздно. Все поздно, друзья мои. Только не жизнь у меня… С этим борщом, отчаянно тоскливо сообщает мужчина, пьющий пиво. - А как по-другому жить - не знаю…
- А я больше не буду жить по ее указке, - себе под нос бормочет Серегина.

Глава 17

Утром в Думе О.И. скандалит с Худяковым:
- Как это не умеешь снимать на камеру? Ты чего?
- Но О.И. я же в районной газете работал.
- Меня не интересует, где ты работал, сейчас ты работаешь у меня.
- Ну, дайте хотя бы инструкцию.
- Если б она у меня была! Что это так сложно - тут всего-то несколько кнопок.
- О.И., да не волнуйтесь вы так, я все сниму, - неожиданно приходит на помощь близкому к обмороку Худякову индифферентный Евсеев.
- Нет, но зачем он мне тогда нужен! Зачем ты мне, Григорий? Мне здесь пустельги не нужны! Ты подумай, чем будешь заниматься! Я, например, не вижу, чем тебя занять!
- Я научусь, О.И., - униженно просит Худяков. - Схожу в магазин, попрошу инструкцию, и освою эту камеру. Я просто сейчас боюсь технику дорогую попортить.
- Нет, на компьютере ты не умеешь работать, с камерой не знаешь, как быть, на кой ты мне здесь нужен, я спрашиваю? Взгляд не отводи! Смотри в глаза. Я сказала: в глаза мне смотри.
Григорий уставляется в переносицу О.И., будто силится пробить в ней третий глаз.
- В глаза! Бляха-муха!
- Что тут за экзекуция? - тихонько спрашивает появившаяся Серегина Елену.
- Гришку жить и работать учат!
- А… ну, ему полезно.
- Всё, прочь! - орет Золотарева Григорию. - Иди прочь отсюда. Ты в глаза не  смотришь.
Худяков, скукожившись, покидает пространство кабинета. За ним выбегает Елена:
- Гришка, походи-погуляй по Думе. Она через полчасика отойдет, тебя будет спрашивать.
- Чего она кричит как ненормальная? Обидно ведь. Зачем так меня унижать?
- Тебя одного, что ли. Ну, характер у нее такой вспыльчивый.
- Но ведь несправедливо.
- Погуляй-проветрись. Она сейчас на заседание правительства уедет, через минут сорок приходи.
- Куда подевался Григорий? - вопрошает О.И. минут через десять.
- Так вы ж его выгнали, - напоминает ей Серегина.
- Та-ак… Вы в парикмахерской с Леной были? Где результаты? Я же по-человечески вас просила.
- Но О.И. - некогда же!
- Сейчас идите!
- Завтра!
- Ну ладно, будь по-вашему. Вот какой обидчивый Гришка наш! Срочно найди его - он мне нужен.
- О.И.! Вы считаете себя публичным политиком?
- Ты что интервью у меня берешь?
- Для себя спрашиваю.
- Если для тебя… Нет, никогда. Публичный - тот, кто светится. А я - разве меня узнают… Ты что-то хочешь в этой связи предложить?
- Да нет, - загадочно отвечает Серегина. - А законы пустые у нас есть?
- Да до фига. А почему? Нет рычагов управления! Все, времени нет. (Смеется) Башку покрасишь - продолжим разговор.
Серегина выходит из своего дурдома и бесцельно идет по коридору. Он пустынен. Двери по обеим его сторонам наглухо закрыты. За каждой из них народные избранники со своими «аппаратами». Она с улыбкой шепчет про себя: «Вышли мы все из народа. Как бы вернуться назад?» Где, в самом деле, искать одного из его представителей - Григория в этом необъятном бескрайнем помещении, предназначенном для всяких разных размышлений российских законодателей? Абсолютно бессмысленное предприятие. Нина доходит до лифта и - о чудо! - видит пришибленного Гришку, печально уткнувшегося в пустую доску объявлений под грандиозным заголовком: «С думой о Думе»:
- Иди, уже соскучилась по тебе наша ненормальная.
- Не разыгрываешь меня, нет? - Григорий расцветает и наливается жизненными соками прямо на глазах.
- Это было бы слишком жестоко, - торжественно отвечает Серегина. - Знаешь, один японский император говорил: «Не убивай своего раба, но не давай ему жить».
- Ты меня имеешь в виду?
- И себя тоже, всех нас, сидящих под О.И.
После чего «однополчане» встречаются вновь:
- Где ты шляешься? Опять мне будут тыкать, что мои помощники разгуливают по Думе. Вот что, дорогой и очень любимый, белый и пушистый, Григорий, отправляйся-ка ты в Тихомиров, и поищи там, в центре приличную квартиру под наш офис. В региональном отделении партии мы останавливаться не будем - зачем нам светиться? Да и потом, не будем же мы там ночевать? А в гостинице всем жить - дорого и глупо. Так что снимем квартиру на первом этаже в центре, и превратим ее в предвыборный штаб. Все ясно?
- Понял, О.И.
- Так что стоишь? Руки - в ноги или наоборот.
Григорий подлинно счастлив. Прощен. Озадачен. Тем более - дело-то, какое ответственное.
- Нина, что с телевидением?
- Ну, там передача такая - родители с детьми соревнуются.
- И какого черта я им там нужна?
- Просто передаче год - вы их поздравите.
- Написала?
Серегина передает ей лист бумаги.
- Я тебя убью! - орет Золотарева, прочитав первые три строчки. Какая я бабушка?
- Ну, вы же сами говорили, что у вас уже внучка.
- Что, все, что я вам здесь говорю нужно доносить до СМИ?
- Не все. А какой тут секрет?
- Вычеркни про бабушку к чертовой бабушке, - разъяренно требует О.И., - если сама не понимаешь, что не нужно об этом писать. И больше никогда этой темы нигде не поднимай. Ты бабушек-то видала?
- Милейшие существа.
- Я не бабушка, я - мужик. Корова.
- А остальное?
- Пойдет.
Махинов и Серегина курят между этажами.
- Ну, все, я - член «Вперед, Россия!»
- Поздравляю. Однако темпы «вступления» ошеломляют. Вот ты в ситуёвину попал! Как объясняться-то будешь с тихомировскими партийцами? - с издевкой спрашивает его Нина.
- Ты не презирай меня так свято, не надо. Я ведь на пенсии уже. Не смотри, что молод. Травма у меня тяжелая - ты заметила, что я прихрамываю. За жизнь свою военную, где только не работал. Даже помощником повара Ельцина был.
- Да я заметила, как ты мастерски делаешь нарезки всякие.
- Да не в них дело. Семья у меня - второй брак. Жена молодая, дочке - три года. А за старые грехи - алименты плачу. А пенсия, доложу тебе, очень небольшая получилась. А жить, как ты понимаешь, надо. А В Тихомирове я объясню - все, как есть. Надо только с О.И. поговорить, чтобы председателю исполкома должностишку какую-нибудь на те же деньги нашли, и команду всю оставили - хорошие там ребята.
- Да все я понимаю, Леш. Может, устала я просто. Что-то слишком раздражать меня Золотарева начинает. Да так, что никакие деньги не нужны, потому что чувство собственного достоинства дороже всего на свете.
- Нинк, не придирайся. Она ж тебя не трогает.
- Это как посмотреть. А с волосами? Да и не могу я, когда все это на моих глазах. Ладненько, еще не вечер.
Серегина растерянно поглядывает вокруг на сосредоточенно курящий народ, не находит своего С.П., лицо ее грустнеет и принимает озадаченное выражение.
В курилке появляется задыхающаяся Елена:
- Ребята, там такое… К ней землячка очередная приехала, увидела Евсеева. Оказывается он - голубой. На Ольге лица нет.
- Позволь, у него же жена есть, - недоумевающее спрашивает Махинов.
- Да причем здесь жена, - неприязненно вставляет Серегина. - У них у всех жены. И что О.И.?
- Вас зовет.
Взбудораженная неожиданным поворотом событий компания возвращается в кабинет Золотаревой.
- Нет, вы подумайте! Я и не знала. Какого-то черта его  аж из N-вызвала…
- Да может, байки все это, О.И., - предполагает Худяков.
- Ты еще здесь?
- Так поезд через три часа.
- Да нет, Григорий. Даже, если байки, к чему мне они?
- Волков бояться - в лес не ходить, - говорит Серегина.
- Это не лес - выборы в Государственную Думу.
- Но вы же сами говорили, что он с Вами на предыдущих выборах работал.
- Работал, и что? Мы же не затрагивали с ним всякие интимные темы. А потом, может он «развязался» неожиданно. Не знаю. На хрен мне эти загадки разгадывать. Плохо, что он про Тихомиров знает. Отправлю его назад - всем растреплет, что Золотарева земляков бросила. Но выхода у меня нет - здесь он мне теперь не нужен. Ладно, все. Идите, и работайте. Это мои проблемы, как я с ним расстанусь.
- Это что же, получается, - размышляет вслух Серегина. - Если завтра придут и скажут, что я наркоманка, например, она и со мной простится. Дело не в Евсееве, поймите. Тем более что мне он глубоко несимпатичен. Дело в принципе.
- Ну, какая из тебя наркоманка, ты на себя-то посмотри, - смеется Казарнина.
- Ну, лесбиянка.
- А я - вообще извращенец. Или - стукач, - смеется Махинов. - Я - во фракцию.
- Откуда у нее такая болезненная подозрительность и слепая доверчивость относительно того плохого, что ей сообщают о людях, которые с ней  работают?
- Пока ничего порочащего про тебя ей сорока на хвосте не принесла, ты работай. Вон Степан Степаныч тебе очередное послание принес, - советует Серегиной Елена.
- Николай Угодничек, опять его старческие сопли своим платком вытирать! - сетует Серегина.
В приемную заходит моложавый яркий высокий подтянутый мужчина лет  под сорок с восточными чертами лица. При его появлении Елена почтительно вскакивает.
- Добрый день, Казимир!
- Добрый-добрый… У себя?
Елена кивает головой:
- Сейчас я вам кофейку принесу.
- Это что за супермен разнеможеный? - с интересом спрашивает Серегина. - Красив, но слишком. До оскомины.
- Да так, - рассеянно отвечает Елена.
- Я серьезно спрашиваю.
- Ну, допустим, знакомый О.И. Ее тренер по большому теннису.
- Да хватит врать-то.
- Не знаю, кто. Он очень редко приходит.
- Тогда почему ж ты так вскинулась, будто к нам сам Путин пришел. Ну, по крайней мере - Вишняков.
- Да ничего я не вскинулась. Я всегда так гостей встречаю.
- Ой, ладно, не хочешь рассказать, так не юли.
- Не хочу. Не знаю.
Елена готовит  поднос  с кофе и печеньем, прежде, чем зайти в кабинет О.И. осторожно стучит в дверь.
Через минуту возвращается, утыкается в свой компьютер.
В это время в кабинете Золотаревой - страстная любовная сцена.
- Мне надоело спать одной, - командным голосом с нотками капризности сообщает О.И., освобождаясь.
- Но ты должна войти в мое положение.
- У меня слишком много людей, в положения которых я должна входить. Делая это, я сама рискую потерять  свое положение.
- Я - не все, - обижается Казимир.
- Но и я, знаешь ли, не лыком шита… Сегодня жду тебя. И никаких оправданий.
- Как поживает моя поправка?
- Никак не поживает.
- Что это значит?
- За все нужно платить, дорогой.
- Не вопрос, ты знаешь, кто за мной стоит.
- На самом деле, все не так просто, Казимир. Я, конечно, забросила ее нескольким думцам. Результат - нулевой.
- Так нужно заплатить, и все. Есть же у вас какие-то неофициальные ставки за проталкивание?
- Есть, наверное. Да я их не знаю.
- А ты узнай - не пожалеешь.
- Не до того мне сейчас. Ты хотя бы в курсе, что я сменила избирательный округ?
- Да откуда?
- Действительно. Откуда тебе знать про мои сложности? Да и зачем?
- Только я вас умоляю - без сцен.
О.И. совсем  его не слышит.
- Откуда тебе знать про то, например, как сложно женщине в моем возрасте хорошо выглядеть.
- Глупая, у тебя не возраст. То, что у тебя, называется - женское богатство. Ты шикарно выглядишь, отлично похудела за последний месяц. Ты не последняя карта в государственной колоде. У тебя мужской характер, в конце концов.
- А на кой он мне? Ты когда-нибудь об этом думал?
- Я думал о многом.
- Характер мой - от одиночества, от беспомощности, от невостребованности. Я не спрашиваю тебя, любишь ли ты меня. Ясно, что нет. Но какие-то чувства как к женщине ты ко мне испытываешь?
Казимир досадливо морщится, обнимает ее, потом быстро перехватывает руками ее подмышки и сажает на стол. О.И. начинает отмахиваться от него, приглушенно смеясь:
- Дома, вечером…
- Договорились, - соглашается он.
Серегина провожает уходящего Казимира долгим внимательным взглядом.
- Елена, завтра с утра меня не будет.
- Так вы же сами просили меня записать Вас на заседание комитета.
- Сходишь вместо меня, потом расскажешь. Я - в Свято-Данилов монастырь.
- И депутатки любить умеют, - шутовски-зачарованно комментирует ее уход Серегина. - Слухай, Лен, где я могла этого Казимира видеть?
- Да здесь. Где же еще?
- Нет, точно, не здесь.
До вечера эта мысль не дает Серегиной покоя. Она как-то рассеянно-сосредоточенна.
«Черт возьми, где я его видела?» - думает она, разговаривая с Тихомировым и объясняя дотошной Ирине, что ничего плохого в ближайшее время с ней не произойдет.
- Ира, ты нужна на выборах. Не волнуйся. Все будет «олл с райтом».
- Да про себя мне все ясно, а … он? Что там у вас слышно, как его судьбой распорядятся?
- Пока ничего - одни предположения.
- Какие?
- Ну, допустим, он станет неким координатором маршрута: Москва-Тихомиров.
- Но большую часть времени он будет проводить в Тихомирове?
- Да, конечно. Приедет сюда, отчитается, как там идет кампания, и домой.
- Так это по телефону можно сделать.
- Ты не совсем права. Может, придется забрать отсюда какие-то материалы… Ира, я сама точно ничего не знаю. Вообще пусть лучше он сам позвонит Махинову, у того какие-то связи есть с партийным руководством, врать он не будет, скажет, как есть.
- Но ты сама можешь у Алексея спросить? А то Валерику как-то неудобно.
- Спрошу, завтра перезвони. Только, как ты сама понимаешь, вся наша информация вилами на воде писана. Пока не будет официального решения, все сто раз может измениться.
- Так ясно. Но надо же быть в курсе.
- Ну, где я его видела? - спрашивает неизвестно у кого Серегина, вешая трубку.
- Кого? - интересуется Худяков.
- Да Казимира ее.
- Понравился?
- Влюбилась. Как девочка.
- Да… Мужик видный.
- Дурак ты, Григорий, я - однолюбка. Одного тебя люблю. Только не красней.
Поздно: Худяков уже полыхает от основания шеи. Густой красный мак заполняет щеки и поднимается почти к самым бровям.
- Что ты, Серегина, за женщина? - смущен Григорий.
- Обычная, которых в Москве - миллион.
- Не-е, - неопределенно тянет Худяков.
- Между прочим, эта фраза не моя.
- Какая? - интересуется Лена.
- Про женщин, который в Москве - миллион.
- Ничего в этой фразе особенного, могла бы и не признаваться, - говорит вернувшийся Махинов.
- Не могла. Потому что это - Жуховицкий, «Остановиться, оглянуться…».
- Ну и что?
- Мы этой книжкой на первом-втором курсах зачитывались. Она была истрепана до дыр.
- Про журналистов, конечно? - интересуется Елена.
- Угу. Но мы ее прямо как пособие по журналистской этике воспринимали. Худяков, а вы ее читали?
- Даже не слышал.
- Вот, балда.
- Ну, почему сразу - «балда»? - возмущается за Григория Елена.
- Да я - любя: в том смысле, что жаль, что не читал он. Там про журналиста, который написал статью о горе-изобретателях препарата для лечения одной из форм рака. Статья хорошая и неопровержимая. А потом его друг заболел той самой болезнью. Умер. А потом выяснилось, что если бы ему давали тот самый препарат, то он бы остался жить. Но это я так, примитивно рассказываю. И не виноват был тот журналист, потому что свои заключения дали ему медицинские светила. Но он счел себя виновным на все «сто». И попросил напечатать про себя фельетон в другой газете, а потом уехал к черту на рога, куда-то на север. От стыда и вообще - думать.
- Сейчас вряд ли такое возможно. Если даже твоя ошибка замечена всеми, ты будешь до последнего объяснять и доказывать, какой ты хороший, - говорит рассудительная Лена.
- Интересно было бы сейчас эту книгу перечитать. Может, все совсем по-другому будет восприниматься, - задумалась Серегина. - Вообще, не пора ли нам «пора»?
- Что это ты рано сегодня собралась? - возмущается Махинов.
- А что сидеть-то. Делать сегодня я уже ничего не в состоянии.
- Да идите все, кому нужно. А не могу: О.И. откуда-нибудь позвонит, а меня нет на месте, - говорит Елена.
Вместе с Серегиной решает завершить досрочно рабочий день и Махинов.
- И я с вами, уже время: поеду в Тихомиров, - собирается Худяков.
- Жалко мне тихомировцев, - говорит Нина ребятам, выходя из лифта. Они идут по пустому фойе.
- А что мы можем сделать? - спрашивает Худяков.- Такого… кардинального.
- Анекдот знаете? Передача «Спрашивают - отвечаем». Тракторист Григорьев задает вопрос: «Что такое сольфеджио?». Отвечаем: «Паши, Григорьев, не выделывайся».
- Это про меня?
- Про всех нас, что за манера все принимать на свой счет.
- Ты что меня за тварь, какую считаешь дрожащую, продажную? И мне жалко, я вообще не в своей тарелке. Но пойми, мы - пешки, мы ничего не решаем. И даже наша О.И. ничего не решает. То есть, конечно же, вариант насадить там своих - ее. Но, насколько мне стало известно, даже во фракции ни о чем таком не знают. А вообще все ее прожекты нужно «утвердить» в ЦК, - выходит из себя Махинов.
- Да понимаю. Просто, наверное, тошно от своей «пешечности», - все трое синхронно вынимают свои удостоверения на выходе. «Вечерние» милиционеры всегда милостивее и улыбчивей утрешних.
- Знаешь, почему-то они все для меня - на одно лицо, - говорит Серегина.
- Это потому что - в форме.
- Не… У них лица какие-то стандартные.
- Да брось ты. Они такие же люди, как и мы.
- Но мы же там не стоим?
- Да от нас вреда еще больше. Потом, кто-то там стоять должен? А ты, чтобы быть свободной и независимой - иди улицы мести, если тебя так все здесь раздражает.
- Ты, как всегда прав. Сменить перо на метлу с лопатой - это мысль. Но ведь платят там мало.
- Тогда засунь, куда подальше свои рефлексии.
- Задание понял. Приступать?
- Сейчас разойдемся по своим веткам, и действуй.

Глава 18

В электричке демонстрируют новшество: «тещин язык». На глазах уставших после рабочего дня, осложненного нестерпимой жарой, завсегдатаев поезда, бойкий продавец надувает воздушный шарик в форме длинной колбасы, потом пускает его по вагону, с довольным видом шагая следом. Спускаясь, шарик издает отвратительно пищащий звук. Народ начинает дружно смеяться. Желающих приобрести новинку множество. Напротив Серегиной сидит удрученная старушка с корзинкой.
- Ездила в Москву зелень продавать, - сообщает она Нине.
- Успешно? - интересуется Серегина.
- Да все продала, - старушка лезет в карман и раскрывает шоколадный батончик. Он тает в ее морщинистых руках.
В вагон входит продавец газет и журналов. Цены очень щадящие, печатная продукция всегда пользуется спросом.
- Слушай, и много ты зарабатываешь? - спрашивает торговца - мужчину средних лет - серегинская соседка.
- На жизнь хватает.
- Ну, сколько?
- Да зачем тебе - ты ж не будешь целый день по электричкам шататься?
- Да затем, что я целый день в переходе возле вокзала простояла. А на зелени что заработаешь?
- Тебе сколько лет, бабка?
- Семьдесят два.
- А дети есть?
- Сын с невесткой. Да оба без работы. Я их кормлю.
- Так вот пусть сын твой журналами и торгует.
- Нет, он не может. Стесняется он, у него образование высшее.
- И у меня высшее, только семью кормить надо. Не стыдно ему мать-старуху гонять в такую жару  в Москву?
- Ну, не может он торговать.
- Значит, жизнь пока не заставила. Рублей триста, в среднем, в день у меня получается.
Пассажиры, заинтересованно слушавшие разговор, моментально оживляются, подсчитав чужие доходы.
- А я дояркой в совхозе работаю, еле-еле три тыщи получается, - грустно заявляет женщина.
- А все этот Лужков со своей кепкой! - вмешивается в разговор мужчина с орденскими колодками, - Москвичам - все, а нам - шиш.
- Лучше бы Гитлер нас завоевал, - вставляет его соседка.
- Вы что, с ума сошли!- отстраняется от нее мужчина. - Это же надо так свое государство не уважать!
- А за что его уважать? Мы на старости лет - нищие!
- Большая и непутевая наша страна. Государство - самый главный бандит у нас! Смотрите, кто в Думе сидит - бандиты да артисты.
- Законы они для нас пишут, а сами-то живут по своим!
- Потому что работать никто не хочет!
- А где работать, где, расскажите? Вот у нас на весь городок один текстильный комбинат был, и тот закрыли!
- Москвичи вообще зажрались все!
Серегина сидит, тихо сжавшись, цепенея от стыда - она тоже принадлежит тому, другому зажравшемуся миру со своей штукой баксов из бумажного пакета О.И.
- Да что говорить - вся страна на Москву работает!
- Она - победоносная, а мы - бедоносные!
- «Нет, не эти дни мы звали!» - грустно говорит сухощавый человек с умными  пронзительными глазами, пристально глядя на Серегину. Он стоит, прислонившись к окну рядом с ее сидением вот уже минут двадцать, она его не замечала.
- Блок, - определяет Нина с хода. - Сергей Павлович! Какими судьбами? И почему не на машине?
- Как всегда не вовремя она сломалась. Ничего. Бодро влился в ряды временно безлошадных.
- Вы на дачу?
- Да. Присоединяйтесь.
- Как-то неудобно.
- Да, глупости. Нам нужно поговорить.
Серегина проезжает свою остановку, выходит через одну. Все время до нужной станции они молчат. В окно электрички бойко постукивает короткий летний дождик.
Они выходят из вагона вместе с окончанием дождя. На небо мячиком выскакивает несильное вечернее предзакатное солнце.
- Нина, вы мне очень нравитесь, - мягко объясняет С.П.
Серегина молчит, ждет окончания фразы.
- Но дальше этих слов наши отношения пойти не могут.
- Почему? - нетерпеливо требует Серегина.
- Я женат, жена - очень больной человек. Я люблю ее… На девочку из кабака вы не тянете, а серьезные отношения мне противопоказаны.
- Но почему, почему?
- Потому что, может быть, вас я ждал всю жизнь. Но вас все не было. Не было, не было. Появилась другая женщина - умная, красивая, добрая. Я сделал ее родной. А сейчас она тяжело больна. Не могу я ее предать. И вдруг вы… И вместе с вами отчетливое осознание, что вас-то я и ждал тогда, лет пятнадцать с лишним назад. Где вы были? - отчаянно спрашивает С.П.
- Я н-не знаю, - растерянно отзывается Серегина.
- Банальная, в принципе история. Простите меня, - С.П. с силой сжимает ей локоть. - У нас ничего не может быть. Увы, но можно улыбнуться, что судьба развели как лохов.
- Но мы же можем просто дружить? - просительно справляется Нина.
- Как вы себе это представляете? Женщину и мужчину и в сороковник с лишним, уже переспавших в мыслях друг с другом? Какая дружба? Зачем?
- Н-да, вы правы. Я, пожалуй, поеду домой, С.П.?
- Да мы уже пришли - хоть чаем вас напою.
- Не стоит.
- Ладно, до свидания. Нина… Я все хотел вас спросить, как вы у нас работаете? Ведь это же…
- «Эти серые лица не внушают доверия, теперь я знаю, кому поет певица Валерия». С трудом. Но вы-то..?
- Я-то здесь, считай, с самого начала. Привык. Но иногда и мне - тошнотворно от нашей нечисти. Когда все начиналось, такого сора не было… Ваша-то, хотя бы баба порядочная.
- Не уверена.
- Относительно остальных, скажем так… Просто есть люди, которые не способны быть вровень, они могут только рулить или… подчиняться.
- Второй вариант - не про нее, хотя… Смешно, о чем мы разговариваем, для этого существует курилка на этаже.
- ...Раньше, знаете как пьесы «рубили»? Я ведь некогда в театре служил. Достаточно было такой многозначительной авторитетной фразы: «К постановке не рекомендуется». И все: на полку. Автор переходит в разряд неблагонадежных. Одним росчерком пера - всю судьбу человеческую на свалку. Впрочем, так испокон веков в России ведется. А сейчас вся страна живет по сценарию, не рекомендованному к постановке, - и ничего. А наша Дума - это ж срез с общества.
- И электричкина жизнь - тоже его срез.
- Да… Глупый вопрос я вам задал.
- Не глупый, до завтра.
Она возвращается к станции, доезжает до своей остановки, идет домой с ощущением неуюта в душе. Ей больно после разговора с С.П. Ах, какой красивый мог быть с ним роман! Ей стыдно жить в стране, по раздолбанным дорогам которой несется правительственная «Волга» с О.И., непрестанно курящей «Парламент», и ей самой - на заднем сидении, слушающей отрывистые рассуждения О.И. об отсутствии придорожного сервиса. Тем временем их «Волга» обгоняет трясущийся от старости «Запорожец»-броневичок.
- Смотри-ка, - говорит О.И. , - какая реликвия. Давно пора на свалку, а все ходит.
- Все-таки средство передвижения, - неопределенно отвечает Серегина.
- Как все-таки люди бедно живут, - замечает О.И., безжалостно топча тень воспоминаний о своем нищенском детстве в маленьком сибирском городке, где вся жизнь начиналась и заканчивалась на металлургическом заводе. Рождался человек в семье, и все знали, что там ему работать. Умирал - хоронили всем миром. И деньги выделял заводской профком. Она давно уже не там: вышла в люди. А это ох, как нелегко, тем более женщине. И обратной дороги в тот мир быть не может. Ее и не будет, даже если случится провал на выборах: за эти годы в Москве появилось у нее столько знакомых полезных и влиятельных людей. Они помогут. Не могут не помочь: она ведь столько для них за все это время сделала.
- Чего нос-то повесила? - спрашивает она, очнувшись от своих тревожных  мыслей, Нину.
- Да так.
- Это не ответ! Просто так ничего не бывает.
- Да жалко мне тихомировцев.
- А меня тебе не жалко?
Серегина молчит.
- Кто-нибудь из вас меня когда-нибудь пожалел? Кто-нибудь спросил, как мне все это дается? Ну, что ты молчишь?
- Я не молчу. Если честно, вы жалости не вызываете.
- Спасибо. Такая каменная баба, да?
- Каких на Руси - миллион. О.И., а чем Казимир занимается?
- Тебе зачем?
- Просто так.
- Он на прошлых выборах был моим начальником штаба, а еще он - тренер по большому теннису.
- А я думала вас Тарпищев тренирует.
- Не доросла пока.
- Вы же говорили, что Евсеев был начальником штаба?
- Фактически был Казимир. Он ведал всеми финансами. Интересно, что такое с Евсеевым могло приключиться, что за эти четыре года он поголубел?
- Жизнь такая, - глупо отвечает Нина, понимая, что продолжать разговор про Казимира О.И. не расположена.
- Слушай, Нин, вчера анекдот один мне понравился.
О.И. рассказывает ей  старый анекдот про ковбоя: «Скачет ковбой по прерии. На встречу ему - племя индейцев. «Ну, - думает, - конец». «Нет, не конец, - говорит ему внутренний голос. - Слезь с коня». Слез. «Подойди к вождю». Подошел. «Плюнь ему в лицо». Плюнул. «Вот теперь точно - конец»». О.И. и водитель хохочут, Серегина тускло улыбается в ответ.
Вот уже, который день она не может вспомнить, где видела этого Казимира. Смутное ощущение, что это связано с чем-то неприятным ее не покидает.

Глава 19

Поздно вечером звонит школьная подружка ее бабушки - Муся. Она так и осталась навсегда для Нины с этим именем и на «ты» - с детства. Муся - человек одинокий, со своей странностью: некий плюшкинизм - все в дом. Москву знает, как свои пять пальцев. Была молодая - весь Союз по туристическим объездила. А сейчас силы не те. Да и достаток не велит. Недавно получила квартиру - всю жизнь прожила в коммуналке, счастлива как девчонка.
- Нин. Как живешь?
- Мусь, привет. Да все нормально.
- А я вот тут разбирала вещи - нашла записки отца. Он же у меня малограмотный был. Может, тебе, когда пригодятся?
- А о чем он пишет?
- Да о жизни. Хочешь, прочитаю кусочек?
- Давай.
- «Остался я после родителей шести месяцев отроду, и попал к беднякам на воспитание, у которых не было…» Нин, знаешь, как написано? «Шовершен ничего»!
- Ну, чего ты удивляешься? Сама говоришь - малограмотный был, - смеется Серегина. - Ты вообще читай, как написано, так - интересней.
- «Мне приходилось ходить по миру, и кормить своих воспитателей. Бывало, отправлюсь на неделю, и принесу им денежек рубль, а они - рады. На эти деньги они купят и мясца и лык для лаптей». Интересно?
- Конечно, никуда не задевай в своем бардаке. Я заберу.
- Ты что? Это ж память, какая! Тут всего - листов десять. Может, пригодится тебе когда. Ты чего не едешь-то?
- Ох, Мусь, спроси, чего полегче… Я маму с Катькой сто лет не видела. Может, в выходные. Если они у меня будут.
- Только позвони предварительно. А то я, такая неистовая, могу отправиться бутылки собирать.
- Да, Мусь, я денег привезу.
- Да не возьму я. Пока хожу и в силах - сама добуду.
Серегина кладет трубку.
- Это черт знает, что такое. Надо куда-нибудь в приют идти работать.
- Ты не сможешь. Ты психованная, всех детей  попереубиваешь, - говорит ей муж.
- Слушай, Серегин! Давай куда-нибудь сбежим?
- Куда?
- На край света?
- Думаешь, там по-другому?
- Не знаю…Ой, господи! Вспомнила!
- Что?
- Потом объясню.
У Нины в голове в режиме нон-стоп мелькает один и тот же кадр: она в очередной раз входит в подъезд с порцией незамысловатого Мусиного скарба и сталкивается с высоким красивым мужчиной. Он настолько неправдоподобно красив, что от удивления она несколько притормаживает. Тот, со снисходительной улыбкой супермена, знающего о своих достоинствах, придерживает ей дверь.
Серегина набирает Мусин телефон. Сначала попадает не туда, злится - снова набирает.
- Мусь, к тебе кто-нибудь приходил  в тот день, когда я тебе шмотки помогала перевезти?
- А что случилось?
- Да ничего - ты вспомни.
- Да это было месяца два назад.
- Ну, напряги память. Может, ни к тебе, к соседкам. Дом-то у вас получился пенсионерский.
- Я поспрашиваю. Ай, стой. Был звонок в дверь, да я не открыла - какой-то мужик незнакомый.
- Что он хотел? - вопит Серегина.
- Что хотел, что хотел? Поговорить… Помощь какую-то от фирмы предлагал.
- Какую?
- Да не знаю, я отказалась.
- Дорогая моя, пойди, пожалуйста, сейчас по соседкам. Ты же уже всех знаешь… - медленно и раздельно говорит Нина.
- Да что случилось? Ну, пойду, а о чем спрашивать-то?
- Ну, пожалуйста… Спроси про мужчину, красивого очень, южного типа… Может, кто его впустил. Что он предлагал в качестве помощи?
Муся звонит ближе к ночи. Все это время Серегина - сама не своя, пытается читать, писать очередную справку О.И., без конца бегает на балкон - курить.
- Нин, дозналась я. Он предлагал им переселить их в таунхаусы, куда-то в Подмосковье, полностью содержать. А квартиры приватизировать за свой счет и завещать ему. Ну, и похороны за его счет.
- И, что, кто-нибудь согласился?
- Да есть у нас одна - совсем одинокая. Она документы на квартиру и завещание спрятала в целлофановом пакете за разводку труб между кухней и туалетом. Говорит, там никто не найдет. Может, еще кто - я ведь не всех знаю.
- Балда старая…
- Нин, но свою голову ведь ей не приставить. Слушай еще кусок про отца: «В нашей деревне было пять рекрутов, которые должны были призываться на военную службу. Но трудно мне было смотреть на своих одногодков: они гуляют при отце и матери, у каждого - свой дом, они веселы. А я - один-одинешенек. И проводы мои веселые были: один я из всех был взят на военную службу, а остальные все остались - кто больной, кто льготный, кто, как выяснилось, не годный. Дядя провожал меня на службу, благословил меня иконой, и дал мне на дорогу 20 копеек. Приказал купить себе молитвенник. Хотел я ему дать сдачи с 20 копеек. Но сиротская совесть не позволила. Провожала меня вся деревня до самой околицы. Я одной старушке эти двадцать копеек и отдал. Она оплакивала меня с прибаутками: дорогой ты мой сиротинушка, и несчастный ты мой детушка». Представляешь - ничего у нас на Руси не меняется! - как в армию брали самых беззащитных, так и берут.
- Н-да. Ты что-то чересчур политикой увлечена.
- Нин, а как иначе? Я пока все новости ночные не просмотрю на всех каналах, спать не ложусь.
- Лучше бы ты сериалы смотрела.
- А ну их - мне не интересно.
- Мусь, ты уникум.
- Да ладно тебе. Ты давай - приезжай. А то возьму да и помру.
- Не надо. Я тебя люблю. Приеду скоро. Уж дождись.
Всю ночь Серегина спит неспокойно. Ей снится какая-то муть, что она крутит в стиральной машине Золотареву в ее светлом костюмчике. Вода кровавая с пеной, кости, отдельно - голубые глаза. Неприятный ночной кошмар. В результате она просыпает - не слышит даже как на работу уходит муж. Вскакивает, смотрит на часы, начинает звонить мужу, спрашивать, почему он ее не разбудил. В ответ сакраментальное:
- Каждый просыпается тогда, когда пришло его время.
В результате она вынуждена сообщить, что опоздает. В принципе, ее уже не интересует реакция О.И. В принципе, уже все ею решено. Остались нюансы.
Думское утро. На редкость холодно. После жалящей летней жары ощущение, что тебя за одну ночь перенесли прямо на Северный Полюс.
О.И. взбудоражена и напряжена:
- Ты где была?
- Проспала!
- Закрой дверь, поговорить надо, - Золотарева явно нервничает. - Не попадаю я в список.
- И мне нужно поговорить, О.И. Чем ваш Казимир занимается?
- Это мой тренер. Все.
- И по совместительству - скупщик квартир у марьинских старух!!! Он их там усиленно окучивает!
- Какая чушь, - спокойно отвечает О.И. -Кстати, не думай, что я забыла: когда осветляться пойдешь? Лена вот мелировалась - как хорошо.
- Никогда! Я не хочу, чтобы мы сидели тут одним цветом, смешно, в конце концов! Это правда про Казимира вашего, правда. Правда!
- Ты работать сегодня собираешься или как?
- Я не буду больше с Вами работать! Поеду в Марьино, пройду  весь дом, в котором, знаю, он был. Разыщу их всех. Буду умолять переписать свои завещания. Потому что… вдруг… завтра их уже может не быть в живых.
- Дура безмозглая. Какая дон-кихотка нашлась. Скатертью дорожка. Постой,  деньги возьми, - немножко растерянная О.И. нагибается за сумкой.
- Не нужны мне ваши деньги!
- Возьми, ты заработала. Не надо так. И еще я прошу тебя, Нина, ты делай, что хочешь, но меня к этому не подвязывай. Я, правда, ни о чем не знаю.
- Да, честно говоря, не верю я вам. Вы можете этого конкретно не знать, но не знать, что он занимается какими-то темными делами, вы не можете. Вы должны это просто… чувствовать.
- Влюбленная женщина любит свою любовь. Больше она ничего не может чувствовать, - произносит О.И. 
Вдруг Серегина видит, какие усталые у нее сегодня глаза, что на лице у нее пропечатал весь ее немалый возраст, видит все ее одиночество, и ей мгновенно становится Золотареву жалко-жалко.
- О.И., давайте вместе…
- Че-его? Да ты с ума сошла! Кто ты и кто я? - лицо Золотаревой моментально подтягивается, взгляд холодеет, в голосе - металл.
- Люди. Женщины.
- Особенно ты, - щурит глаза О.И.
- Да вы же ничего о моей жизни не знаете…
- Как и ты - о моей. Слушай, мне ужасно некогда. По твоей милости мне нужно искать другого журналюгу. Дела мои выборные - в отвратительном состоянии. Тут еще ты - со своей бредовой человечностью. У меня через несколько месяцев судьба решается, ты хоть понимаешь? Быть или не быть. Ты ж знаешь - плевать мне на наши расхождения… Я такая же честная тягловая лошадка, как и ты. Я искренне считаю, что если тебя избрали - значит, просто доверили отпахать больше, чем остальным. Но ведь надо помочь народу сделать правильный выбор.
- Скушать «Твикс»? Ну да, шекспировские страсти по выборам. Только меня сейчас больше интересует судьба марьинских старух. Они могут пострадать почище Лира.
- Какой Лир, о чем ты? Глаза разуй - что вокруг творится?
- Да побойтесь Бога, нельзя же, в конце концов, по судьбам каблуками?
- А чего мне его бояться? Я боюсь только одного - проиграться на выборах, - щелкает пудреницей О.И. - Все, разговор закончен, вот - твои деньги. Бери-бери, не люблю оставаться кому-то должна.
Серегина быстрым движением сует деньги в сумку. Выскакивает в приемную, натыкается на две пары глаз - Махинова и Казарниной:
- Все, ушла я. До свидания, - кладет на стол Елене свое удостоверение и, всхлипывая, вылетает вон.
Она выходит из здания Госдумы и видит машину О.И.

Глава 20

- Иван Васильевич, домчите до Марьино? - она сама себя не узнает от такой  наглости. Но ей сейчас кажется, что промедление действительно смерти подобно. Тем более что пробок сейчас быть не должно.
- Садись, куда это тебя О.И. послала?
- Прямо на кудыкину…
Минут десять они едут в молчании. Потом тишину разрывает телефонный звонок. Конечно, это О.И., Серегина как села в машину, этого ждет.
- Что ты себе позволяешь? Вышла - машины нет.
- Так я Нину повез по Вашему указанию.
- Ох, стерва. Дай-ка ей трубку, - водитель недоуменно передает телефон Серегиной.
- Ну, что тебе сказать? Высаживайся немедленно. И машину - назад. Ясно излагаю?
Серегина молча возвращает трубку обратно.
- Я здесь выйду - езжайте к О.И. У нее как всегда - что-то срочное.
- Ну, пока, - говорит ей старый, наверное, многих начальников повидавший водитель.
- Прощайте, Иван Васильевич.
- Да ты что? Ну, тяжелый у нее характер, она и меня иногда учит машину вести, но ведь - хорошая она баба! Поверь мне…Ты не видела других.
- Не могу я больше. Устала я. Не могу.
- Будешь жалеть.
- Не знаю. Простите меня - она меня никуда не посылала, я обманула.
- Ладно, разберусь.
Серегина выскакивает из машины, быстрым шагом идет к метро.
…Набирая код у подъезда Муси, она видит, как дверь его распахивается, и  какие-то люди с безликими глазами в рабочей одежде выносят в целлофановом мешке на молнии…
- Это что? - обращается она к одному из них.
- Старик помер.
- А почему, так?
- Че? Да время, видать пришло.
- Да нет, почему в мешке?
- А хоронить некому. Одинокий был. Два дня в доме пролежал, пока соседи не забеспокоились, что не видно его на лавочке.
- Мусь, ну что делать? Ну, что за жизнь? - спрашивает Серегина старую бабушкину подругу.
- Вот так и меня похоронят, а весь мой годами накопленный хлам вынесут на помойку, - говорит Муся, наливая рюмки. - Давай помянем. Тут у меня родственница через дорогу живет, тоже просит квартиру приватизировать и ей завещать. У меня на похороны-то накоплено - двадцать тысяч. Обещает похоронить по-человечески. Я уж и могилу себе рядом с мамой и папой выкупила. И плиту поставила. Их даты рождения и смерти на ней написала, а свою - нет пока.
- Ну, ты даешь…- удивляется Серегина. - Твоя предприимчивость просто не знает границ.
- А, что, Нин. Кто потом об этом позаботиться? Буду лежать в какой-нибудь чужой могиле, а тут все свои - рядом. Но я и ее боюсь, вдруг  придет - чего-нибудь в чай подмешает?
- Да… - тянет Серегина.
- Ты-то не будешь ведь за мной ухаживать? Далеко тебе ездить, и семья. И работаешь ты.
- Уже нет.
- Вот как?
- Но я, правда, не представляю, как смогу к тебе ездить - не переселяться же.
- Вот и проблема - на старости лет. Иль в мешке, иль - живи в вечном напряжении.
- Есть какие-то госструктуры, которые этим занимаются.
- Ой, да не верю я никому.
- Мусь, может тебе с моей мамой и Катькой жить, а?
- Да нет. Я одна привыкла.
- Ладно, довольно о грустном. Придет… время - разберемся. Может, что изменится… А старик этот, может, тоже этому красавцу квартиру свою завещал?
- Да нет, он вообще какой-то дикий был, на лавочку не выходил даже. Не знаю я, Нин, а к бабульке той тебя отведу.
Серегина тратит полдня на то, чтобы обойти весь дом. Ей не везде открывают. Иногда, когда она пытается объяснить суть своего прихода, с ней просто не хотят разговаривать. «Так бы они были осторожны, когда Казимир к ним звонил», - раздражаясь на непонятливость и недоверчивость старушек, думает она. Единственно, с кем у Нины разговор получается - та знакомая Муси, да и то только потому, что последняя ее сопровождает.
Чистенькая однокомнатная квартирка бабы Дуси - так величать поддавшуюся на обещания Казимира бабульку, обставлена скромно.
- А у меня все коробки да ящики, - сетует попутно Муся.
- Да ты же все - в дом, все - в дом, - смеется хозяйка. А на все горящие объяснения Нины отвечает:
- Так не ему я завещала, а фирме. Вон, смотрите - «Надежда» называется. Он мне и Устав свой приносил - там есть пункт про заботу о престарелых. Что вы волнуетесь? Из дома я практически не выхожу. Да же продукты мне из собеса приносят. А если что случится - значит, такая судьба. Пожила достаточно, пора, друг, пора: «Туда, где белеет за тучей гора, туда, где гуляем лишь ветер да я».
Серегина грустно слушает стихотворные признания бабы Дуси. Муся идет проводить ее до автобусной остановки.
- Я, наверное, дура, Мусь? - обреченно спрашивает у нее Нина.
- Да нет. Голову себе не забивай. Просто тебе по наследству от отца и матери передалось гипертрофированное чувство справедливости.
- Получается его нужно удалить, как аппендицит. Мне с ним жить как-то хлопотно, беспокойно.
- Ничего не надо удалять. Ты такой человек - вот и все. Меня, старую, не забывай, ладно?
- Такую хламовницу не забывают, - улыбается Нина. - Дай в сотый раз слово, что к следующему моему приезду все разберешь.
- Нин, буду стараться, честное слово. Но жалко всего.
- Но хоть больше ничего не бери. Уже ставить некуда. Проходы расчищаешь. Стыд!
- Да я уж стараюсь. А всем чужим я говорю, что только что переехала, - смеется в ответ Муся.
С сознанием абсолютно невыполненного долга возвращается Серегина домой. Снова - подмосковная электричка, живущая своей жизнью. В ней - как в сгустке желто-зеленого гноя - отражение всех болячек великой и такой болящей нашей страны. Давненько, Нина не ездила в это время домой. Прямо под табличкой: «Несанкционированная торговля в электропоездах запрещена» медовой скороговоркой молодая интересная девушка рассказывает о пользе благовоний и приправ, заученным движением вынимая по одному образцы. Ее теснят другие продавцы.
Из Москвы электричка едет почти полная, через две-три остановки  народ начинает тесниться в проходе. Реализаторы всевозможной продукции со своими объемными сумками, просят извинения за беспокойство, протискиваются между пассажирами. Духота, несмотря на свежесть за окном. Люди обмахиваются газетами, журналами, платками, веерами.
В вагон заходят ребята-афганцы в пятнистой форме, один из них - на протезе. Под аккомпанемент двух гитар они поют презрительно-вызывающую песню  сегодняшних своих дней:
- «Зато мы не ходим строем и не кричим «ура».
И каждый почти героем приходит в себя с утра.
А я все строчу «в корзину», как пулеметчик Ганс,
И говорю: « Зина, это - последний шанс»…
Потом они тоже пробираются по проходу. Их то и дело окликают, дают - кто десятку, кто - мелочь. Женщины вытирают выступившие слезы.
- Уважаемые пассажиры! Сегодня я хочу предложить вам несколько книг по истории России. В магазине они стоят порядка 200 рублей, а у меня вдвое дешевле, - паренек демонстрирует красиво изданные тома.
Его сменяет изможденная пожилая женщина со смиренным лицом, продающая брелки-нецки, которые она называет «хотеями».
- Нужно каждое утро вставать и ласково гладить их по животику, - инструктирует она, - тогда любое ваше желание исполнится.  Пять рублей.
Дальше идут Носки, мужские и женские, Платочки, какие душе угодно, Помидоры и Клубника в полцены, Мороженое, Орешки всех сортов, Шоколад российский пористый - белый, молочный, темный, Тряпки для мытья полов и Перчатки, Нитки для вышивания и Иголки, Молодая женщина с ребенком, болтающимся у нее в кенгурином кармане на животе. На ней последней модели «Reebok», на мальчике с волокнистыми туманными глазами без всякого выражения - шикарный летний комбинезон. Она просит денег. Обитатели электрички смотрят на нее недоверчиво и денег не дают.
Буквально вслед за ней к вагону обращается старая измученная женщина с глазами, наполненными такой тоской, что Серегиной хочется выть. Она ведет за руки девочку и мальчика, наверное, погодков.
- Простите, что обращаюсь к Вам. Мне очень стыдно. Но моя дочь - мать этих детей умерла. Муж ее давно бросил. Живем на мою пенсию очень тяжело. Простите меня, я всю жизнь проработала учительницей, я не умею просить.
И ей дают, руки тянутся почти с каждого сидения. Она берет деньги и плачет. Девочка смотрит на нее. Она, скорей всего не понимает сути происходящего, но инстинктивно чувствует, что происходит что-то стыдное и ужасное для ее бабушки. Девочка начинает тихо подвывать. Мальчишка - постарше - останавливается, резко дергает бабушку за руку: «Не надо, Анечка плачет». Уж и Серегина плачет. Напротив нее сегодня сидит тоже бабушка с внуком.
- Ох, уж эта мне электричка. Пенсию сегодня получила - сто рублей уже спустила - то афганцы, то двое про «сяду я верхом на коня» пели, уж так здорово, то журнал купила, то подала каждому.
Душераздирающую картину электричкиной жизни немножко освежает хлынувший «на воле» сокрушительный дождь. Под него по вагону успевает прошагать только веселый мужичок с батарейками. И дождь кончается.
- Смотрите, смотрите! Да не туда, левее по ходу поезда. Видите? - вскрикивает старичок-боровичок, сидящий рядом с Ниной.
- Нет, что там? - спрашивает она, испуганно от него отстраняясь.
- Радуга! Да какая! Значит, быть добру! И все у нас получится. Все будет хорошо, просто нужно пережить это время.
- Но ведь хочется жить, а не переживать, - тихо отвечает Нина.
- Это и называется жизнью, - мудро говорит старичок. - Никогда на Руси просто не жили. Такая наша доля великая. Не каждому, между прочим, по плечу.
Серегина вцепляется в радугу взглядом, всем своим существом. Радуга прекрасна, как любое другое явление природы. Она висит на небе чарующей веселой подковкой и обращается ко всем, кто ее видит. И каждому обещает что-то доброе.
Эпилог
На выборы Думу О.И. не пошла. После Нины ее как-то разом покинули все помощники, включая и преданную Лену Казарнину. Она взяла других. Выставила свою кандидатуру, потом сняла. Уверенности, что пройдет, не было. Друзья-товарищи, протоптавшую тропу в ее думский кабинет, потихоньку исчезли. Свое служебное помещения она освободила одной из последних - новый хозяин уже напирал…
Серегина была на выставке в Манеже.
- Нина, ты? - полоснул ее по спине знакомый командный голос.
Серегина посмотрела на О.И. с неприязнью. Остановилась.
- Как живешь? - поинтересовалась О.И. - Все чувствуешь себя женщиной, настоящицй мужик?
- Чувствую себя человеком, - ответила Серегина.
Золотарева рассмеялась отрывисто, невесело, зло.
- Привет, Казимиру, - вспомнила Серегина.
- Мы расстались, - сухо сообщила Золотарева. - Вот что я тебе скажу: придет время, ты пожалеешь обо мне. О том, что мы не вместе. Я не такая, какой ты меня малюешь.
- Да я, может, уже сейчас жалею. Жить как вы - проще и надежней. Только у меня так не получится.
- Живи, как живется. И не дай тебе бог… - Золотарева шелчком смахнула  к носу появившуюся слезу. Через секунду она вся подобралась, с усмешкой спросила, -Помнишь, когда пришла, в самом начале ты все книжку про меня хотела написать? Желание прошло? Твоих надежд не оправдала? Ну, прости…
- С чего вы взяли, что прошло? Я и пишу. Только там будете вы - взглядом без тех розовых очков, через которые я смотрела на вас в самом начале.
- Плохая.
- Нет. Разная.
- Не забудь воткнуть мне в дырявую душу, в каждую дырку - по цветку.
- Стараюсь, но иногда - не получается.
- А вот - это плохо. Необъективно получится.
- Да, в общем-то, выходит, что книжка не про вас совсем.
- А про кого?
- Про себя, любимую.

От автора: Уф. Написала - как отпустила своих героинь, усадила на волну своей памяти. И тут же ощутила, как на волю просятся остальные: университетский декан - курица на навозной куче, водруженная собственной решимостью и волей обстоятельств на научный стул; блистательная молодая женщина, хозяйка рублевских апартаментов, вдруг потерявшая любящего и любимого мужа, спустившаяся из обители столичных небожителей в дурман заурядных житейских дел; тихая и незаметная семидесятилетняя не дама - девчонка с высокой и гордой бурно-ветреной судьбой, в глазах которой то и дело загораются светлячки-огоньки-цветочки-бусинки… и

«Дитя, сестра моя»
(или

Две стороны луны)


Очередная моя поездка в Москву заканчивалась.
Машина мчала нас в ночи в сопровождении луны. Луна была полная и ясная. Она гналась за нами и заглядывала мне в лицо - нагло и беззастенчиво.
Мне вдруг показалось, что луна явственно принимает черты и формы Галкиного лица. Я немножко растерялась, тут же ощутив в душе давно забытое присутствие смуты. «Чушь, это уже что-то из области «сюрра», - подумала я. - Нет, проще: всего-навсего возможные последствия принятых с попутчиками для обеспечения приятности поездки двух рюмок водки на обочине».
Но я никак не могла избавиться от этого лица…
... Галкиного лица, когда оно было круглым и большим - с полукружьями глаз и дугами бровей над ними, с круглыми щеками - во времена нашей подготовки к вступительным экзаменам в университет, когда мы только лежали на диване, почти непрерывно ели, и учили «Историю СССР». Огромная и неподъемная, она почему-то включала в себя период первобытнообщинного строя - хотя, понятно, почему: это ж был объявленный в весьма обозримом будущем призрачный коммунизм, только в самой ранней его стадии. Общество потом из него выросло, но впоследствии «обречено» снова туда вернуться - на более высокой формации. Малопонятны и мучительно постигаемые были съезды КПСС - очередные и внеочередные. Чувствовалось, что наша история сплошь и рядом зияет черными дырами, но они не притягивали к себе, не манили, потому что мы тогда не испытывали никакого интереса к добыванию новой информации на эту тему. «Ту» историю мы принимали как данность.
А сами тем временем делали «свою» историю, семнадцатилетнюю, было страшно некогда, казалось, что впереди всех нас ждет что-то такое необычайно-несказанно-сладостно прекрасное, что не имеет никакого смысла особенно останавливаться на прошлом, которое в изложении авторов учебника выглядело довольно серым и скучным.
Ясным было лишь то, что мы молоды, достаточно нахальны, и все у нас впереди.
Наша с Галкой жизнь проходила в соседних домах, и по сути дела, была совместной, существовало проникновение в жизнь друг друга естественным образом - мы встречались каждый день, иногда - по нескольку раз на день, иногда целый день вообще проживали вместе. Наши жизни плавно перетекали друг в друга, хотя нас считали очень разными.
В нашем классе Галька была командиром отряда, а я - комиссаром. Свободомыслие в школе преследовалось, юмор не приветствовался, дружеские отношения вне школы не поощрялись. Однако никто и ничто не могли помешать нам думать, смеяться, дурить, делать глупости, критиковать старших. Завуч по воспитательной работе Ирина Евсеевна, главный школьный борец с демократией - ключевым аргументом в общении с нами считала мощность своего горлового аппарата. Голос ее очень красивого тембра, испорченный визгливыми интонациями, ее маленькую тщедушную фигурку, безвкусную манеру одеваться, вздорный и предательский характер я на всю жизнь запомнила. Потом я встречала нескольких подобных героических женщин. Все они, как правило, оказывались незамужними. И это совершенно естественно, потому что, сделав смыслом жизни борьбу с любыми проявлениями инакомыслия, они победоносно несли знамя своего личного  образа мыслей, и ни на что другое их просто не хватало.
У нас сложилась славная компания. Днем - в школе и вечерами - в парке или у кого-то дома, чаще всего у Галки. Жили мы в стиле коммуны - по очереди обедали друг у друга, без конца менялись одежками, сопровождали наших ребят на драки, которые с девятого класса происходили систематически. Били за проявленную подлость, за непонравившийся взгляд и показавшуюся оскорбительной фразу. И просто так. Назначалось время и место. Не пришел - струсил. Назавтра об этом знает вся школа. Наблюдать за ходом сражений было отвратительно. Мне всегда претили эти кулачные схватки, я их не понимала, соглашалась только, что это дело «мужское». Потом мы зашивали ребятам порванные в боях брюки, пели под гитару Окуджаву, катались на лыжах, ходили в кино, читали преимущественно Достоевского, обмирая от его страданий, боготворили Булгакова. Вечерами гоняли чаи и разговаривали о всякой возвышенно- пафосной ерунде, которая казалась нам тогда очень важной.
Эта наша «связка» несказанно раздражала педагогический коллектив, тем более что все мы происходили из семей, достаточно хорошо известных в городе, тем более, что среди нас было два мальчика, тем более что в силу переживаемого нами подросткового периода, мы частенько вступали в конфликт со своими родителями. Нам казалось, что они нас не понимают. Мы считали, что и не могут понять - при всем желании. Мамы стали приходить в школу в волнении, стараясь выяснить, что же происходит с их детьми.
Однажды в учительскую вызвали нас с Галкой, и Ирина своим поросяче визгливым голосом, едва сдерживаясь, чтобы не перейти на крик, вопросила: «Вот вы командир и комиссар отряда, в вашем классе учится пионер Станкевич, что вы можете о нем сказать? Что он думает, чего он хочет достичь в жизни?»
(Для молодежи: «Пионер» - это не название фирмы, не кинотеатр и не приемник. Пионер - всем ребятам пример! Это член детской всесоюзной организации, отличительной чертой которого является честность, трудолюбие, уважение к старшим, короче, все, что входит в понятие - готовность к «борьбе за дело Коммунистической партии». Пионерами были дети всех населенных пунктов СССР, с 3 по 7 классы. Движение существовало года где-то до 1991 года. Прекратилось вместе с распадом СССР. На груди пионеры носили красные галстуки. В принципе, если закрыть глаза на все издержки - прекрасная была организация - Е.К.)
«Пионер Станкевич» - красивый юноша четырнадцати лет, по которому сохли все девчонки-старшеклассницы. Один из нашей компании. В последнее время он практически перестал посещать занятия, систематически посещая при этой непосредственно здание школы. В течение всего времени, пока продолжались уроки, он лежал на широком подоконнике раздевалки в позе красивой, грациозной кошки, рассеянно смотрел в окно на школьный двор, смущая девчонок своим скучающим чайльдгарольдовским видом и копной длинных вьющихся пепельных волос. Точно такой же красивый и необычный цвет волос был у его мамы, очаровательной, милой, воспитанной Светланы Петровны, которую я знала с детства, и которая сидела сейчас у Ирины в кабинете c потерянным и удрученным видом. Глаза ее с надеждой перебегали с лица Ирины на наши лица. «Отвечайте, что вы молчите?» - требовала Ирина. Что мы должны были отвечать? Что Колькин отец - университетский декан - бесконечно неверен своей жене, что каждый день хорошенько выпивает, что Коля дал ему вчера пощечину в ванной, потому что видел на улице сцену его прощания со студенткой? Что не мог рассказать этого матери, которая, вбежав на шум, увидела своего мужа, упавшего в ванную, с вялым: «Я убью тебя!»? Что не так уж сильна получилась пощечина, как изрядно пьян оказался декан?
- Почему вы молчите? - визжала Ирина.
- А что вы знаете о пионере Станкевиче? - щуря свои близорукие глаза, спросила Галька. - Вам ведь сам бог велел знать, вы отвечаете за воспитательную работу в школе.
- Ты что? - Ирина встала и пошла на Галку, выставив вперед голову. - Ты как разговариваешь?
- Я не разговариваю, я спрашиваю. Говорите здесь вы одна, - все так же раздумчиво и спокойно ответила Галька.
- Так, ладно, помолчи. Лида, отвечай! - скомандовала она.
- Э- э- э, знаете, он - очень хороший, пионер Станкевич. Он - честный. И он… очень вас любит, - это я уже к Светлане Петровне обратилась.
- Мы не о честности сейчас говорим, а о том, что из него получится! - снова завизжала Ирина.
- Почему вы так кричите? Вы же с детьми разговариваете, с девушками, разве так можно? - вдруг спросила Светлана Петровна.
Ирина непонимающе посмотрела на нее:
- Вы, кажется, сюда за помощью пришли? - удивилась наша «воспитательница».
- А мне и помогли - девочки, теперь я буду причину всего искать в своем доме. Здесь у него все нормально. И девушки с ним учатся замечательные. А ребят, с которыми он дружит, я и так всех знаю.
- Он не посещает уроки! Мы отчислим его из школы! - верещала Евсеевна.
- Думаю, завтра он будет на занятиях. Я хотела бы поговорить с девочками наедине, если вы не возражаете.
- Пожалуйста, - выплюнула Ирина, - у нас демократия.
О чем мы там говорили потом, в деталях не помню, осталось только ощущение чистоты и нежности, оттого, что у нас хватило ума не сказать ничего лишнего, что могло бы Светлану Петровну огорчить. Колю мы хвалили наперебой, а о посещении его мамой школы в лице Ирины Евсеевны и нашем разговоре он узнал только через несколько лет, оценив его несколько грубовато: «Ну и дура, мать! Нашла к кому обратиться!» При этом он имел в виду, как Ирину, так и нас, и я обиделась. «Ты чего? Ну не могу же я тебе в ноги броситься?» - и поцеловал меня в щеку. Мне он вообще всегда очень нравился, а я ему - нет. Мы с первого класса сидели за одной парте, а потом, когда появились увлечения, и разрешена была свободная пересадка по всему классу, он меня оставил, пересел к девочке, которая ему нравилась. Он потом часто пересаживался. И никогда не возвращался ко мне, а мне так этого хотелось. А потом стало все равно, потому что я влюбилась в Сережку. Зато, когда Колька, бросив университет после первого курса, загремел в армию, мы вели очень интенсивную переписку. Вернувшись, он, первым делом, позвонил мне, мы купили бутылку вина, пошли в наш любимый детский парк, опустились на нашу скамеечку, где столько времени сидели вчетвером после школы, и откуда расходились целоваться по парам. Он сказал, что я очень похорошела, и он вообще всегда был ко мне неравнодушен, но ему мешал Сережка Афанасьев, потому что нельзя отбивать девушку у друга. Чушь, какая, ответила я, хотя мне очень нравится твое вранье, а Сережки теперь нет (были уже другие), так что нам ничего не мешает. И мы так долго и сладко целовались на нашей скамеечке, и каждый знал, что эти поцелуи никуда не ведут, что это - только мгновение, чудесная выдумка, и просто очень приятное занятие... Но все это случилось позже...
А тогда... все та же Ирина Евсеевна решила убрать неугодную старшую пионервожатую. Она раздражала ее тем, что девушку любила вся школа, что она молода, недавно вышла замуж, и на переменках мы бегаем к ней советоваться по поводу своих сложившихся или, наоборот, нескладывающихся отношений с мальчишками. Наша вожатая что-то там сказала не по сценарию на смотре-конкурсе, посвященном образованию СССР. Но это была чисто формальная придирка. Она считалась одной из лучших вожатых города, и ей без конца предлагали места в других школах. Но так как она заканчивала нашу, училась на вечернем отделении пединститута, и хотела бы потом, естественно, работать учителем в школе, где все ее хорошо знали, у нее и мысли не было о переходе. Ирина начала маневренную длительную войну. Девушка, абсолютно не искушенная в тактике ее ведения, позволила Ирине завершить операцию блестяще и в короткие сроки. Вечером мы провожали нашу любимицу в соседнюю школу на переговоры с директором, снег валил с неба хлопьями, мы передвигались в этом кромешном снеге как блоковские апостолы, соответственно с этим на нашей вожатой уже светился белый венчик из роз. Мы ждали ее в вестибюле чужой школы, мокрые от тающего снега, с ощущением бездомности в душах и тоски ожидания в глазах. А потом, когда она вышла и сказала, что с завтрашнего дня... завтра мы расстаемся, девчонки плакали, а у ребят ходили ходуном желваки.
На следующий день при обходе Ирины классов с целью проверки наличия пионерских галстуков, которые многие носили в карманах и надевали по мере необходимости, мы в знак протеста против несправедливости сняли красные галстуки - первыми мы с Галькой, а потом весь класс. Кроме одной воздержавшейся - нашей непотопляемой отличницы (ах, какие прекрасные, святые и страшные были времена). Урок географии был сорван, двоечники благодарили нас за нечаянно свалившуюся на их головы радость, на всякие там поиски правды им было наплевать. Удивительно, что после этого нас не разжаловали, не «сняли с должностей». Ирина тогда молча вышла, а вечером, когда мы когортой дружно убирали класс, явилась и поинтересовалось, чье сегодня дежурство. Я сказала, что наше с Сережкой.
- Тогда - вон отсюда, все остальные! - прошипела она.
- Но это наше право - помочь, - возразила Галька.
- Значит так, - подытожила Ирина. - Я тут подумала, нужно что-то делать. Вы сами не понимаете, какое плохо влияете друг на друга. Вас нужно разбить. По одиночке вы ничего из себя не представляете. Добровольно вы не расстанетесь, я уже поняла. Ты, Галя, будешь отправлена в Москву, я созвонюсь с твоей теткой, бабушка не может тебя воспитывать, она - пожилой больной человек, и ты предоставлена самой себе. Станкевича и Афанасьева - если еще одна драка будет, и она станет достоянием общественности, я поставлю на учет в милицию. А она будет, и детской комнаты вам не миновать. И все университеты с мединститутами для вас будут закрыты, молодые люди. А ты, - обратилась она ко мне, - передай отцу, что я хочу его видеть. Не мать, поняла? Отца. Он заслуженный человек, коммунист, руководитель, он быстро приведет тебя к порядку. Тройки в четверти по поведению, считайте, вам всем обеспечены. А теперь все, кто не дежурит сегодня - освободите помещение.
Мы растерялись. Мы испугались. Галька пыталась что-то там возразить насчет того, в университете на оценки по поведению никто не смотрит, а по всем остальным дисциплинам у нас «хорошо» и «отлично». Но это жалко звучало.
Когда мы с Сережкой, закончив уборку, вышли из класса, увидели ребят, ждавших нас на улице, я обрадовано сказала:
- Слава богу, думала, вы все ушли.
Мы впервые побрели  по домам молча, невеселые. Я рассказала все отцу, и он успокоил меня, что пойдет в школу и поговорит с Ириной, и попробует сделать так, чтобы она изменила свое решение, хотя все ее угрозы - чистейшая чепуха. Он не так сказал, другими словами, русскими. На следующий день Ирина гордо шествовала по школе, ведомая под руку моим папой с Золотой Звездой Героя на груди. Отец ее вообще редко когда надевал, только на разные торжественные совещания. Но он знал, как произвести впечатление на одинокую женщину. После его визита Ирина успокоилась не слишком, но, по крайней мере, отправкой Гальки в Москву и определением ребят в детскую комнату уже не грозила.
Сколько лет прошло, господи, сколько «лет», «осен», зим, и весен...
Вчера Галька сообщила мне в  Москве, что только что приехала из Италии, где отдыхала целый месяц, а на следующей неделе улетает с деловым визитом на два дня в Женеву. Галька работает в крупной PR-конторе, довольно часто мотается за границу, как я - в Москву. Она всю жизнь была болезненно помешана на иностранных штучках- отрыжка «железного» занавеса, уже полуснесенного во времена нашего ученичества, но очень долго находившегося все в том же состоянии в нашей тишайшей провинции. Я люблю ее без всякого заграничного антуража, без всех элементов роскоши, которыми она себя окружает. Люблю просто так. Ни за что. Нет, именно за то, что она такая...
Я иду на работу по нашему детскому парку, который так и зовется в городе - «Детский» - с мыслями о том, что этот парк помнит многие любови и встречи, и мои - тоже. Как обычно, утром на скамеечках возле сцены летнего театра сидит молодежь - разговаривает, перекуривает перед школьными или институтскими занятиями. И я грустно думаю, что я теперь к ним не имею никакого отношения, теперь - это стихия моей дочери, сразу становится себя жаль, и немножко грустно, немножко - потому, что особенно некогда об этом думать, надо на работу идти и думать абсолютно о другом. И вдруг мальчик на первой скамеечке оборачивается, со вкусом затягиваясь сигаретой, и я вижу, что это Сережка Афанасьев - мой школьный возлюбленный, я теряюсь, удивляюсь, и снова чувствую себя лет на шестнадцать - молодой, скандальной и красивой. Имеющей право не спешить туда, куда не хочется.
Галка Сережку не любила, считала его снобом. А его она раздражала, Афанасьев называл ее выскочкой. Я никак не могла примирить их взаимно негативные мнения и свести к своему - что он просто довольно образованный и информированный для своих лет молодой человек, а она - просто девушка без комплексов. Это было бесполезно, сколько я ни старалась. Но я умудрялась весьма успешно существовать между этими двумя греющими меня огнями, разбавляя свое, в общем-то, счастливое житье бурными выяснениями отношений с каждой из враждующих сторон.
Когда я написала свой первый материал в областную молодежку - рассказ о нашей дружбе, герои моего скромного повествования были, в принципе, согласны с авторской трактовкой наших отношений. Довольны самим  фактом столь неожиданного приобретения известности, о которой  знали  лишь мы четверо, потому что материал я сообразила подписать только инициалами - мне не хотелось «светиться»: обязательно последовали бы совершенно лишние обсуждения его школьными педагогами.
А потом у меня грянул - университет, и у всех остальных - тоже университет, институт, армия. Наступила другая жизнь, и все мы бросились в нее сломя головы. Мы так хорошо знали друг друга, а вокруг появилось столько людей, которых хотелось узнать, все они казались такими необычными, такими непохожими на нас. «Нездешность» всегда привлекает. Мы как-то растеклись по другим компаниям, и наши приходы на дни рождения друг к другу уже не доставляли той радости, иногда мелькала даже тень досады и смущения оттого, что твои школьные друзья не нравятся твоим новым, университетским. И отчего-то не думалось совсем, что, в конечном итоге, им вовсе не обязательно друг другу нравиться, что главное - твое отношение к этим разным людям. Да и не получалось особенно об этом думать, нужно было спешить жить. В итоге мы сохранили свои отношения только с Галкой.
Произошло это, во многом, потому, что каждая из нас нашла, наконец, себе пару, которую подруга приняла благосклонно. У Гальки появился Юрец, а у меня - Вовка, который, правда, периодически исчезал по мановению моей сошедшей с ума палочки-влюблялочки, но который всегда по ее же мановению появлялся снова слушать историю моей очередной несчастной любви, со всеми вытекающими оттуда последствиями. А Галька как-то махом вышла за Юрку замуж, и страдания по поводу правильности выбора ее никогда не мучили.
Она рано осталась одна. Ее мама умерла от рака, когда мы учились в седьмом классе. Мы возвращались из школы после очередной репетиции, мы все время что-то репетировали, выступали, участвовали - праздники и мероприятия накатывались друг на друга. Был поздний осенний вечер. У Галкиной арки стояла ее соседка по квартире Клавдия Петровна: «Галя, мама умерла». Галкина мама - врач знала, что с ней происходит, она разрешила испытывать на себе все препараты, может быть, надеясь на чудо, а скорей всего, потому, что была врачом в самом высоком понимании этого слова. Мы, девчонки, относились к этой женщине с уважением и немножко ее побаивались. Наверное, это был в какой- то степени, естественный страх здоровых молодых людей  перед умирающим, совсем еще не старым.
На похоронах Галка, деревянная и немая, не проронила ни слезинки. Все приставали: «Галя, ты плачь, ты должна обязательно плакать, так нельзя». Приехала ее тетя Нина из Москвы, шел разговор о том, что, есть смысл забрать Галку в ее семью, я уже ощущала холодящий ужас возможного расставания, лишиться ее для меня тогда было все равно, что лишиться руки или ноги. Но бабушка и Галка решили, что будут жить вместе. Начался обмен квартир. А пока он совершался, мы вели совершенно самостоятельный образ жизни в Галкиной комнате под бдительным оком соседки - строгой Клавдии Петровны, «Клавдюши», как мы ее называли. Вначале мы смущались, но быстро смирились с ее существованием, перестали обращать внимание на бесконечные указания и проявления недовольства. Самостоятельный образ жизни заключался всего-навсего в том, что мы без конца пекли пироги в общей духовке их коммуналки, просиживали у Гальки целыми вечерами, пели песни под гитару. Мы не пили, не курили, не спали с мальчиками, зато вели нескончаемые разговоры о смысле жизни, чести и совести. Наши пироги при выемке из духовки падали кирпичами на поднос. Но мы их все равно съедали.
Потом, много лет спустя, я часто встречала Клавдию Петровну в детском парке, она неспешно прогуливалась. Она постарела только чуть-чуть, держалась все так же прямо, и на лице ее стояло все то же строгое выражение, с каким она всегда встречала нас в дверях их квартиры. Однажды мы пришли позже обычного на плановую «четверговую» выпечку пирогов- промерзшие и голодные. Клавдюша, коротко улыбнувшись, сказала, что пирог уже готов. Все наши опытные экземпляры не шли с ним ни в какое сравнение. А потом мы сидели в ее комнате, куда она пригласила нас впервые, и пили чудесный ароматный крепкий чай.
Через год Галка переехала, и они с бабушкой поселились вдалеке от всех нас и нашего детского парка - так нам тогда казалось, а сейчас, когда с прибавлением прожитых лет сокращаются расстояние, я понимаю, что это было очень близко - в четырех автобусных остановках от старого ее дома.
Чтобы завершить картину Галкиного семейного положения, нужно упомянуть о ее отце, которого никто из нас никогда не видел. Галка говорила, что он тоже врач, они давно развелись с матерью, он уехал работать куда-то под Волгоград, там заведовал клиникой, и умер, когда началась эпидемия холеры. Заразился, спасая больных. Может быть, так все и было. По времени вспышки эпидемии, все сходилось. Но какой-то был чересчур сказочно трагичный и красивый рассказ, и я не до конца ему верила. Почему я не понимала, что это Галкина мечта- объяснение, миф- быль об отце?
Через двадцать лет я узнала, что он был запойным пьяницей. Галка переехала на новую квартиру, и мы вместе, сидя на кухне, прямо на полу разбирали чемодан писем, принадлежавших ее матери. Нам открылась совершенно драматическая история взаимоотношений ее родителей. Отец, действительно был талантливый врач, постепенно превративший себя в заурядного алкоголика. Мать попросту выгнала его из дома. В каждом письме  он жалобно просился обратно. На письма она не отвечала. Галка читала, роняя слезы. Я сочувственно смотрела на нее. По молчаливому обоюдному согласию вопрос о волгоградской странице его биографии, «написанной» Галкой в школьные времена, не поднимался. Хотя мне подло хотелось. Мне все время хотелось вывести ее «на чистую воду». Уж чересчур у нее  все всегда было грандиозно трагедийно и безумно, празднично, вызывающе красиво или супер безобразно, отчаянно смело или отвратительно трусливо. Середины никогда не было. Совсем не похоже на всех остальных.
... Если в школе Галька была впереди на лихом коне, в университете она «виднелась» только чуть-чуть. Наша группа журналистов на филфаке - двадцать студентов - все, как на подбор, чрезвычайно высокого о себе мнения, каждый со своей моделью будущего, которая потом у большинства из нас благополучно развалилась.
Появилась у нас Галка неожиданно - в начале второго семестра.На отделение журналистики она экзамены не сдавала, потому что там требовались опубликованные материалы, каковыми она не располагала. Поступала на филфак, на дневное отделение не прошла по конкурсу, и попала на заочное. Факт ее последующего зачисления на отделение журналистики весьма активно обсуждался в группе и связывался с наличием «блата», который всеми нами, неподкупными, единодушно не одобрялся, посему отношение к ней какое- то время установилось настороженное.
Но я-то точно знала, что протекции никакой не было, просто Галька жила без родителей  - с бабушкой, просто деканат пошел навстречу просьбам ее тети Нины, которая приехала из Москвы, похлопотать за свою племянницу. Так мне объяснила  ситуацию Галька, так и было на самом деле. Между тем и я, в числе остальных, досадовала, что попасть в нашу «престижную» группу оказалось не слишком сложно. Все мы несколько лет приобщались к журналистике, рассматривая посещение редакций как некий священный ритуал. Мы корпели в муках и сомнениях при рождении каждого материала, который в процессе создания казался самым гениальным, а в момент сдачи в редакцию - обыкновенной стыдной чепухой, мы придавали всему этому столько значения. А тут приходит человек, который ни строчки в жизни не написал… Потом, конечно, все это забылось, тем более что признания своих журналистских способностей она от других никогда не требовала, вообще относилась к любому творческому акту с потрясающей меня легкостью и беспечностью. Писать никогда не умела и не любила. Чувство зарождающегося журналистского тщеславия (обуревающее большинство из нас) было ей абсолютно чуждо.
В университетских мероприятиях Галка участия не принимала, на вечера не ходила, в колхозы на сельхозработы не ездила, занятия пропускала часто, экзамены сдавала весьма посредственно. К тому же скоро стала одной из двух замужних дам на курсе, остальные находились в состоянии эйфории познания, счета своих кавалеров, а также размышлений по поводу возможности перехода их в более высокий ранг.
Но, между тем, мы дружили, хотя встречались реже, чем раньше. И я уже научилась сквозь пальцы смотреть на то, что с подачи Юрца (ведь с ее же согласия) их дом все чаще заполняется, так называемыми, нужными людьми. Они вообще любили заводить новые знакомства. К каждому их них я относилась неизменно со жгучей ненавистью. Слово «нужный» меня бесило. То, что на поверку, все эти люди, как правило, оказывались трепачами и пользователями, смиряло мое бешенство и превращало его в веселый скепсис.
У Гальки страдала совершенно патологическая страстью к иностранным студентам, обучавшимся в университете. Она быстро находила с ними контакт, умудрялась свою жалкую стипендию менять на доллары, и у нее в первой в группе (система фарцы еще не была развита в нашей провинции) появились фирменные джинсы и батники, и даже расшитая дубленка, привезенная из Афганистана - предмет зависти остальных.
На мое двадцатилетие (1975 год! - дату «озвучиваю» лишь с целью сообщить, что события происходили в «доисторические» времена - Е.К.) она пришла со студентом из Ирландии Брэндоном. Юрец в этот день защищал диплом. День рождения отмечали в ресторане. Было человек десять- двенадцать. До ее прихода все тихо и чинно сидели. Я никогда не акцентировала внимания на чьих-либо, а тем более своих днях рождения, считая, что день рождения - все- таки, грустный праздник - ты стал на год старше. В двадцать лет, я думала, вот мне уже столько лет, а через пять лет жить уже вообще не стоит. Отец, большим частью пребывающий в отвратительнейшем расположении духа, все время говорил, что не хочет доживать до старости и болезней, и надо бы правительству принять указ об уничтожении всех стариков после шестидесяти, чтобы каждый знал и был спокоен, что это - его участь и участь всех его ровесников. Звучало довольно жестоко, нужно ли это - своего мнения на этот счет я не имела - и маме и папе было до этого «рокового», установленного отцом срока еще далеко, но суждения эти притягивали своей бескомпромиссной решимостью. Они манили как бездна и трансформировались в мои личные.
Галка явилась в новых (опять!) светло-голубых джинсах, исключительно ладно на ней сидевших, с потрясающей плетеночкой на задних карманчиках. Мой взгляд тут же вонзились в Галкину задницу, что, вероятно, выглядело со стороны довольно неприлично. Но грешна... люблю, когда человек перетекает в вещь, которая на нем надета, и наоборот.
На правом кармане синело расплывшееся пятно.
Я ткнула в него пальцем и спросила:
- Это что?
- А, шариковую авторучку положила, а она потекла, - засмеялась Галка. - Ничего, что я с Брэндоном пришла?
- Нормально, - ответила я. И подумала, что она могла бы предупредить, впрочем, как? И тут же поняла, что она сама узнала, что придет с ним не более получаса назад.
Брэндон был студент уникальный. Он пил водку до самозабвения. Может быть, там, в Ирландии, все так пьют. Но до него я не была знакома ни с одним ирландцем. Наблюдая за Брэндоном, можно было подумать, что все время до прибытия в СССР он жил в режиме строгого воздержания - до какого-то им самим установленного срока, а теперь срок настал, он сорвался с катушек, и понесся, куда глаза глядят. Глаза его, веселые и сильно близорукие, под толстыми стеклами очков с примотанной у одному уху веревочной дужкой, смотрели на мир доверчиво и бесхитростно. Над его безалаберной клоунской физиономией нависала шапка кудрявых, длинных, давно не видевших  шампуня и расчески, волос.
В отличие от Гальки он носил джинсы производства местной фирмы «Работница», со штанинами, висевшими двумя мятыми мешками, рубашку в стиле «а-ля-русс» с горластыми деревенскими петухами и грязные кеды, явно не ирландского происхождения. По всему было видно: он ужасно полюбил нашу страну, накрепко с ней сроднился.
Он поприветствовал нас, попрыгав по-обезьяньи.
Галька деловито спросила:
- Что это вы такие кислые, а?
- Мы не кислые, - напряженно ответил стол.
- Давайте выпьем, - предложил Брэндон. - Поехали. Галь, я правильно говорю?
Выпили. Еще раз выпили. И закусили. Все, кроме Брэндона: он никогда не отягощал желудок какой-то там едой, говоря, что «есть - дело свинячье, а пить - благородное». Галька, правда, немножко покормила его с руки, как любимую больную собаку.
«В пути» он был недолго. И, сойдя с дистанции, украсил полстола тем, что успело попасть ему в рот. Он метнул требующие выхода съестные припасы на волю, высоко подняв голову, сделав ею жест броска. Может быть, в роду его были копьеметатели.
За столом наступило гробовое молчание.
- Кошмар, - сказала Галка.
- Кто это должен убирать? - официантки тут же бросились в наступление.
Настроение было безоговорочно испорченно. От стоящего тошнотворного запаха у всех пошли позывы на рвоту. Все теперь действительно сидели с кислыми лицами, зажав носы двумя пальцами. Брэндон облегченно упал в лужу извлеченных из себя продуктов и задремал.
Было стыдно. Народ соболезнующе-пренебрежительно смотрел на наш стол.
- Платите за скатерть! - истошно вопила обслуга. - Совсем оскотинились.
- Спокойно, - рассекла воздух рукой Галка. - Это - гражданин Ирландии, - сказала она, показывая рукой на Брэндона, сладко сопящего в рвотной массе.
- Ха! Вот брешет! - возмутились официантки.
Галька наклонилась к Брэндону и вытащила из кармана его петушиной рубашки паспорт:
- Пожалуйста, ознакомьтесь.
Одна из официанток брезгливо взяла паспорт, открыла, и лицо ее вытянулось - в паспорте лежали зеленые бумажки, настоящие доллары. Она их никогда не видела, но она их уже любила, и начинала любить их хозяина, независимо от того,  в каком состоянии он находился.
- А по виду не скажешь... - протянула она уже мирно. Бережно закрыла паспорт, поправив его содержимое.
Инцидент был исчерпан. После чего состоялось наше тихое исчезновение из ресторана. Спящего на ходу Брэндона вынесли под руки наши ребята- однокурсники.
- Спасибо, - сказала я Гальке на ступеньках заведения.
- Но я же не знала, что так будет, согласись, он внес такую свежую струю в наше надоевшее общение.
- Я бы не сказала, что она была свежей.
- Ну ладно, Лида, я же тебя люблю, - она поцеловала меня в щеку, - с днем рождения.
- Пошла ты, - почти мирно отозвалась я.
Самое странное, что Брэндон потом оказался в числе иностранных шпионов в вышедшей спустя год после нашей ресторанной истории книге «Наши чекисты», рассказывающей о том, как здорово боролись в области с разными шпионами, внедренными в нашу высокоразвитую провинцию. Из этой книжки мы узнали, что он, шотландский шпион, был выдворен за пределы нашего города в течение 24-х часов. Брежнев находился еще в некотором уме и полном здравии, украшал себя звездами, как новогодняя елка. Вдруг едко запахло 37-м, впрочем, в нашей провинции им попахивало всегда. Но мы просто не любили этот запах, закрывали носы и перебивали его арабскими, а лучше - французскими духами, которых тогда было не достать, но мы их доставали, так же как и фирменные джинсы - предметы первой необходимости: атрибуты, метки, указывающими на твою принадлежность к обществу творческой студенческой молодежи. Еще в придачу требовались неглупые головы, оригинальные мысли, непредсказуемые поступки - а всего этого как раз у нас имелось в избытке.
Брэндон тогда действительно пропал как-то неожиданно. Накануне мы ездили на речку. Он шокировал пляж тем, что переодевался у всех на виду без стеснения. Мы сделали вид, что так и должно быть. Потом он быстро напился, и все время икал, рассказывая, как побывал в Сочи, и его не пустили в «Интурист» - сочли за обыкновенного российского пьяницу.
Мы ни в коей мере не подвергли сомнению подвиги областных чекистов, загадка заключалась только в том, когда он успевал заниматься своей подрывной деятельностью - в состоянии похмелья разве что - но он его не жаловал, сокращая до минимума.
Да и бог с ним, с Брэндоном, мы считали его своим в доску, простым, открытым и бесхитростным, он не принес нам разочарований, да и не верилось, что он нанес какой- то вред нашей стране...
(«Эпизод с Брэндоном затянут», - сказал мне мой университетский преподаватель, давно перешедший в ранг "друга семьи». «Знаю, - согласилась я, - но почему-то не могу его сократить или убрать совсем». Обстановка «порченой свадьбы», которую Галка вольно или невольно вредничая, устраивала на любом торжественном мероприятии, весьма свойственна русской натуре. Плюс - временной срез с использованием необычного иностранца-шпиона - Е.К.)
Галька с Юркой жили материально тяжело. Ее мама оставила после своей смерти фантастическую по тем временам сумму- четыре тысячи рублей- целое состояние, и бабушка внимательно следила, чтобы их, по возможности, не трогали, но деньги все равно потихоньку таяли. Родители Юрки жаловали молодых, в основном, полезными советами. Их семейный доход складывался из мизерной бабушкиной пенсии да двух их стипендий. Причем Юрец  еще и не всегда ее получал: несколько раз, завалившись на одном из экзаменов, лишал свою семью средств к существованию на целых полгода. «И как ложка дегтя в бочку меда - ответы на экзамене по политэкономии социализма студента Юрия И.», - Галка торжественно зачитывала эту фразу из студенческой многотиражки «За медицинские кадры» всем своим многочисленным знакомым. Юрец виновато смеялся: «Так нет ее политэкономии социализма. Это ж чехня».
В доме у них часто не было ни гроша. Тогда они приходили ко мне обедать или ужинать. Отец широко улыбался, открывая им дверь. Он любил Гальку с Юркой, считал их, чуть ли не родственниками. Он любил их кормить, зная, что часто они пребывают в полуголодном состоянии. Галка с Юркой с честью и чрезвычайно горделиво сносили и голодуху, и отсутствие денег, вели себя за столом с большим достоинством, так что, глядя на них, можно было подумать, что эта пара только что покинула великосветский прием. Кушали не спеша, немножко манерно, тщательно пережевывали пищу, хвалили хозяев. Я же наоборот кидала куски в рот, не жуя, глупо объясняя это тем, что как ем, так и работаю. Потому всегда завершала прием пищи быстрей других, и своим видом торопила остальных, что, наверное, было не очень воспитанно. Мне нравилось, что они могут есть красиво, и я сожалела, что этого не умею. Я и не задумывалась тогда, что манера красиво принимать пищу - один из показателей человеческой красоты - внешней. А Галька чувствовала это и знала еще тогда.
После обедов или ужинов мы забирали нашего боксера Капрала и шли гулять. Отец доверял нам свого пса собаку, в котором души не чаял, и это говорило о том, что он считает нас надежными людьми. Мы отправлялись в большой парк на краю города, переходящий в лес. В то время у меня шли чередой трагедийные любови, и Галка с Юрой считали своим долгом утешить меня и обогреть. Они великолепно умели дать понять, что я не одна во всем этом  выдуманном мною призрачном мире, что у меня все еще впереди. Больше никто и никогда не умел так проявлять свое ко мне участие. И я этим  беззастенчиво пользовалась. После очередной закончившейся любовной истории я бежала к ним домой: плакать на кухне, где за чашкой абсолютно спитого чая, говорила, по-моему, каждый раз одно и тоже: «Вот чашка - видите? Если ее разбить, а потом склеить, вид будет уже не тот, да ведь и кусочков всех не найдешь» или что-то в этом роде: «В моей душе как в выжженной степи». Только когда я увидела степь в таком состоянии воочию, поняла всю неуместность своего признания. Степь была огромная, бескрайняя, черная, неживая, ничья. А моя душа в то время находилась в крайне эгоистичном состоянии, позволяющем вместить только единственное - образ очередного возлюбленного, во многом, придуманный. И любила я только свою к нему любовь.
Мне нравилось страдать «на полную катушку», «полным метром», вмешивая в свои переживания всех окружающих, пейзаж и интерьер, даже Галкины чашки. Цвет их, размер, форму - ничего не помню. Важны были слова, которые сопровождали производящие с ними манипуляции.
В нашей группе учился эстонец Эдик Гауп. Всегда спокойный и индифферентный он взирал на нас - сумасшедших русских отстраненно и молчаливо- пренебрежительно, ничуть не скрывая удивления. Он терпел нас и снисходил до понимания глупых наших шалостей. Казалось, он, изучает нас. Но эта наука скоро ему наскучила, притом была для него малоинтересна, он взялся непосредственно за учебу, целыми вечерами просиживая в читальном зале. Одной Галке удалось наладить с ним душевные отношения. Он с удовольствием ходил к ним в гости, заинтересованно разговаривал с Юрцом. Однажды она зазвала его на очередную нашу вечеринку и напоила до состояния лежания под столом, за которым мы еще сидели. Подозреваю, она сделала это из вредности. А может, от широты своей русской души. После этого случая, я никогда его больше пьяным не видела. Он, конечно, понял, что тягаться ему с нами в этой области бесполезно. Так вот, в тот день, когда он все-таки вылез из-под стола, мы с ним оказались на Галкиной кухне одни, и он ни с того ни с сего сказал, окатив меня отходящими от спиртного холодными северными светлыми глазами:
- А, знаешь, что мне сказала Галя, когда я попросил охарактеризовать тебя? Она сказала, что ты - злая.
- И все? - коротко спросила я.
- И все - одним словом.
- Ну, что ж… - задумчиво протянула я: удар был слишком сильным и неожиданным.
- Разве ты злая?
- Интересно, какими критериями ты пользуешься при оценке людей? - раздраженно поинтересовалась я.
- Самый главный - мой учет мнений и оценок других людей, которым я доверяю, - сухо и уверенно ответил он.
- Что это я так тебя заинтересовала?
- Совсем нет. Мне интересна Галина. А ты - только как человек, с которым она общается чаще остальных.
Я, конечно, злая, брюзгливо отметила я про себя, но неужели это самая заметная черта моего характера. Неужели все годы нашей дружбы не дали ей фактического материала, чтобы что-то доброе про меня сказать. Тем более этому высокомерному скандинаву.
Я обиделась на Галку. А при удобном случае поинтересовалась, почему она дала мне такую характеристику. В ответ услышала: «Я? Так сказала? Вообще-то я не помню. Может быть…» - беззаботным голосом, без тени смущения.
Она обладала удивительной способностью не впадать в смятение, не покрываться отвратительными красными пятнами, даже если ее уличали в чем-то стыдном. Для нее этого чувства не существовало. Совесть, честь, достоинство - да. Причем все это под знаком куража. Стыд - только как лень совершить что-то необычное или страх ничего не совершить. Так она была смоделирована, что всякий свой поступок или слово она потом никогда не подвергала сомнению. Нет сомнения - нет и стыда. Что вообще может быть стыдного в том, что ты живешь, дышишь, чувствуешь, грешишь, в конце концов?
Мне, наоборот, было постоянно стыдно. Этот стыд мучительный, столбнячный, замешанный на застенчивости и неуверенности, я в себе ненавидела. Иногда я боялась даже что-то спросить в магазине. От этой отвратительной потливой стыдливости я почти избавилась в университете, но и сейчас, сейчас иногда у меня случаются эти приступы, боже, как они угнетают.
Интересно, что я никогда не испытывала стыда за то, что делала Галка. Я всегда была на ее стороне, чтобы она не делала, даже если это осуждала общепринятая мораль. Что ж тут интересного? Я хотела быть ею, в глубине души я ею и была… Под самой страшной пыткой тогда самой себе в этом не призналась бы, а сейчас, когда прошло столько лет, говорю об этом легко-легко.
…Они ловили голубей на чердаке своего дома, выдерживали их в уксусе, и ели. Ощипывая голубей, Юрец пел: «Ради бога не стучите тише - голуби целуются на крыше», - однажды я застала его за этим занятием в ванной, возмутилась, я вообще любила возмущаться, а он ответил, что не разделяет пристрастия Пикассо к голубям, к тому же очень хочется есть.
Они собирали шумные компании, во время этих пьянок всегда что-то случалось. Наверное, потому что иногда туда попадали случайные люди. Они оба очень легко знакомились на улицах, меня это ужасно раздражало, потому что я считала, что знакомиться на улицах - признак дурного тона, и ничего хорошего из этих знакомств не получается. Не то, чтобы я была ханжой, скорее - занудой.
…После всех сборищ, Галька с Юркой несколько дней жили по-королевски, доедая остатки. Однажды они отравились каким-то кроликом, который Юрка принес домой после опытов, проведенных над бедным животным в его мединституте. Что с ним делали, он толком не знал, поэтому они решили, на всякий случай, как обычно, вымочить его в уксусе перед приготовлением. На следующий день слабеющий голос Юрца срочно вызвал меня по телефону к Гальке, которая лежала на тахте под ватным одеялом и тряслась как в лихорадке. Стояла очертенная жара. Галка то и дело вскакивала, и бежала по маршруту - «туалет- ванная». Дохлая и зеленая, она и в болезни выглядела по-царски прекрасно - глаза лихорадочно блестели, черты лица обострились. На первый план выскочили удивленные брови-дуги, над ними сияла невиданной красоты затейливо навинченная повязка. Она горделиво утверждала, что кролик был великолепный, к тому же под белым соусом: «Кролик по-польски, понимаешь? Ой-ох-х», - скорчилась она и опять, держась рукой за стеночку, поплелась в туалет. Вернувшись, поймала мой взгляд, уставившийся на изнанку одеяла - сплошь рваными клочьями ваты. Притом, что верх одеяла был из какой-то богатой, под парчу, ткани. «А это... - ненадолго задумалась она. - Это всплеск нищеты».
«Княжна Тараканова в Петропавловском равелине!» - фыркнула я.
Мы учились на третьем курсе, когда Галька забеременела. Она растерянно об этом мне сообщила.
Я глупо спросила:
- Точно?
- Точно.
- И что теперь?
- Что теперь, аборт нужно делать.
- Как? - глупость моих вопросов нарастала по мере развития разговора. - А Юра?
- Юра сказал, что аборт нужно делать.
- Ой, как у него все просто.
Этим же вечером я отправилась с визитом к Юрцу для выяснения обстоятельств такого решения.
Открыла дверь Галка. Юрец сидел на кухне и с сосредоточенно-спокойным выражением лица пил молоко прямо из стеклянной бутылки (Пакетов тогда не было).
Я спросила:
- Ну, и как ты себе это представляешь?
- Что?- он поправил очки на переносице.
- Это!
- Что «это»? Называй вещи своими именами! - потребовал он.
- Аборт. Как она его делать будет?
- Как все. В больнице.
- Но она же - не все.
- А чем она от них отличается?
Мы вели разговор в присутствии Галки, будто она - подопытная мышка, а мы - врачи, совещающиеся, стоит ли испытывать на ней неизвестный препарат.
- Как медик, я тебе скажу, что сделать аборт - все равно, что вырвать больной зуб.
- Ты же не свинья, нет?
- Все равно, что зуб… - упрямо повторил Юрец.
- Нет! - заорала Галка.- Я не могу все это слушать!!!
- Девочки, - миролюбиво заключил Юрка, - вы еще многого не понимаете. Ну, сделает она себе аборт. Я понимаю, что когда он первый - это целое в жизни событие. И еще раз сделает, если нужно будет. Потом все проще смотрится. Без драм и трагедий. Просто мы были неграмотные.
- А теперь грамотные? - дурашливо поинтересовалась я.
Галка, конечно, сделала все, как он решил. Потом ходила расстроенная, говорила, что это был мальчик. Тогда еще не умели определять пол ребенка на ранних стадиях беременности. Не было УЗИ и тому подобных способов. Опять бредовые фантазии, думала я, но при том еще больше ее жалела, и даже на время люто возненавидела Юрца.
Все, что суждено испытать женщине в этой жизни, так уж получилось, она испытала раньше, чем я. Но я в этом ей не завидовала. Я всегда знала, что мне за ней не успеть.
После свадьбы они жили с бабушкой, но она им очень мешала. Галька все кричала на нее, чтобы она не выходила, когда у них гости, а гости у них были постоянно. Бабушке было разрешено выходить из своей комнаты только, когда приходила я. Меня Галька с Юркой не стеснялись. Бабушка, к тому времени уже сильно сдала, но пребывала абсолютно в ясном уме. Все тихонько жаловалась мне, что они ругаются, что от нее пахнет, она купается, а они все равно недовольны. Это был за¬пах старости…
А потом я ходила в тот клятый дом престарелых, куда они ее отправили, а сами уехали отдыхать на юг. В этой богадельне со стойким запахом все той же старости и горя, стоящего в глазах старух, меня все принимали за бабушкину внучку Галю. Бабушка очень радовалась, когда я приходила. Она лежала в коридоре, потому что мест в палате не было. Стоял сильный запах мочи и вареной каши. Самое унизительное для меня было в том, что никто, кроме санитарок, ненавидящих процесс уборки за пожилыми людьми, меня не презирал, старушки улыбались мне приветливо и капельку подобострастно. От этих улыбок обреченности, улыбок ожидания конца, смерти я заболевала. Потому что окончание этой жизни, как, впрочем, и любой другой, могло быть только одно. Но очень трудно ждать конца в такой обстановке. Они просили меня о разных пустяках, простых, жалобных, маленьких. Купить карамелек или позвонить дочке, которая давно не навещала - с гордым таким, независимым видом - а потом, - нет, не нужно звонить, она занята, а у меня все нормально, что зря беспокоить. Я проклинала Гальку, жарящуюся на югах с Юрцом, осуждала ее так же, как медсестры в этом доме осуждали меня, думая, что это я сдала сюда эту беззубую старуху, чтобы освободиться, и создала тем самым им массу сложностей. При этом я помнила о том, что мою собственную бабушку такая же участь постигла двумя годами раньше, только принимать решение тогда пришлось моей маме. Да, в отличие от Галкиной бабушки, моя - была в полном маразме, неадекватна, и все мы мучились. Меня раздражала свесившаяся с балконных перил сумасшедшая старуха, кричавшая мне вслед всякую постыдную ерунду. Та бабушка, которая гуляла со мной и рассказывала сказки - была совсем другая бабушка, так мне казалось. И я инстинктивно отстранялась от этой «новой» бабушки. А мама плакала ночи напролет. И врачи говорили, что припадки безумного буйства будут прогрессировать. Отец молчал, злился. Так что мама осталась один на один со своей необходимостью принять решение... Хоть раз каждый из нас принимает в жизни страшное решение. Ссылаясь на сложность его принятия, думая о той тяжести, которую оно доставляет тебе. Те, кто зависит от наших решений, в расчет не идут. Потому что они уже не имеют права принимать решения. Мы лишили их этого права…
Уезжая, она сказала мне, приеду - заберу ее. Вернулась загоревшая и отдохнувшая, но не забрала: «Юра ругается, что от нее пахнет». «Ну, какой от нее толк… Ну, воспитала она ее, да и то не слишком здорово. Если она останется там - всем будет лучше. Мы ведь тоже ей жить спокойно не даем. Короче, или я, или она - так жестко я ставлю вопрос», - сказал мне подтянутый посвежевший Юрец. «Ребята, она ведь там недолго проживет», - сообщила я. Галка промолчала. Он раздраженно отвернулся, блеснули на солнце стекла его очков.
Бабушка умерла через три месяца. Галька, вся в черном, какая-то пришибленная и тихая: «Сволочь я, Лидка. Сколько она меня без мамы тянула. Все - Юрка. Сама бы я ее никогда туда не отдала».
Моя мама всегда повторяет, когда плачет оттого, что ее дочь своим небрежным, как ей кажется, отношением к ней, оскорбляет ее чувства: «Это мне за то, что я так с матерью своей обошлась. За все надо платить». И в этот момент мне жгуче стыдно, и я всегда думаю одно и то же: эту фразу нужно бы выжечь у каждого на лбу. Эта операция не обезобразила бы человеческие лица, если бы была произведена с каждым. Мы бы любили друг друга, не зная, что лоб мог бы быть чистым. Что он мог бы не светиться этим напоминанием. Может быть, мы от этого стали бы добрее друг к другу. Ведь все поступки, за которые нужно платить, всегда обращены против ближнего…
Когда очень хочешь видеть человека, материализуешь его в толпе, и не сразу - но довольно быстро - обнаруживаешь его рядом.
Вот… вот она! Галка... В своей рыжей беличьей шубе - тогда, двадцать пять лет назад, это был один из знаков роскоши - она постоянно взрывала ими свою нищету. Шуба куплена на оставшиеся после смерти мамы деньги в московской комиссионке. Носилась с длинным черным шарфом. Черный длинный шарф на чуть вытянутом смуглом лунообразном лице с близорукими прищуренными глазами, в которых - насмешливая загадка. Длинные темные волосы, разделенные на прямой пробор.
Потом волосы были пострижены коротко и мелко завиты. Они падали на лицо в художественном беспорядке, не нуждались в укладке. Их пышность - естественна, новоявленная Дэвис наших дней.
(Для справки: в 70-х прошлого столетия эту хрупкую негритянку с копной непокорных волос знали в Союзе все. Она отсидела в тюрьме за свои коммунистические убеждения. Кстати, может, за решеткой до сих пор была - хотели дать пожизненное заключение, если бы не Советский Союз, который очень помог: советские пионеры писали письма даже президенту США - Е.К.)
Потом кожа на лице немножко померкла, но только совсем чуть-чуть, потому что у нее всегда была толстая кожа на лице. Кожа, которая стареет медленно и невидно. Хорошим цветом лица она никогда не отличалась, он был желтоватым, но с годами такой цвет лица перестает обращать на себя внимание, становится незаметным, начинаешь пользоваться косметикой, стараясь убрать массу других изъянов присущих женщине, которой - за сорок.
Вот она?! Она? Она! Все с той же хорошей фигурой, стройна и длиннонога. Длинные ноги - это на всю жизнь - их ничем не перепортишь. А форма ее ног, с юности приводившая меня в восторг! (Во мне, явно, что-то от лесби.) Я и сейчас всё ищу на улицах взглядом женщин с аналогичной формой ног - длинными и прямыми, элегантно держащими примерно одну толщину по всей своей длине. С таких ножек можно было бы делать манекен для демонстрации колготок.
«Сквозь чугунное перило ножку дивную продень», - сказала она однажды, стоя у меня на балконе и любуясь своими конечностями, в перерывах между бесконечными разговорами о нашем предназначении. «Чьи это слова?» - поинтересовалась я. «А ты не знаешь?» - лениво уточнила она.- «Кажется, Белый...» «Но, дорогая моя, когда ж ты перестанешь скакать по верхам - это Пушкин». «Большой разницы в этом я не вижу» - рассеянно ответила она. Что тут возразишь?
Действительно, какая разница, если этой фразой сопровождается чисто физическое и эстетическое удовольствие разглядывания отдельных частей своего тела. Это же не экзамен по русской литературе.
«Сид воевал с маврами… А, может, и не с маврами…» - каким-то загробным голосом отвечала она на экзамене по зарубежке, готовясь к которому целые дни  просаживали в библиотеке. Галки с нами никогда «не сидело». Прочитать все, что входило в программу курса, не представлялось невозможно. Мы разделялись по «произведениям» - читали, а потом рассказывали подробное содержание друг другу. Галка знала все приблизительно, осиливая объем прочитанного другими за два часа до экзамена. За проявленный «коллективизм» в процессе подготовки, в результате, мы имели пятерки, а Галка - за уверенность в бессмысленности такой формы прочтения шедевров мировой литературы - законных три балла.
...У нее хорошая фигура, маленькая грудь, высокий рост, она носит вещи больших размеров, в которых смотрится еще стройней. Одета всегда чуть небрежно, всегда со вкусом, все смотрится на ней, будто к подбору своего гардероба она относится легко и без напряга. Ей шло все - и она вела себя так, что нет на свете вещи, которая могла бы ее испортить. Просто были вещи, ее недостойные.
Свои шмотки она охотно предлагала «поносить» всем желающим. Ее щедрость была в каком- то смысле болезненной. Она могла отдать любую вещь тому, кому она понравилась. Ей доставлял удовольствие один только факт, что принадлежащий ей предмет привел кого-то в восторг.
После смерти бабушки деньги Галкиной мамы были прожиты с катастрофической быстротой. Сначала в квартиру купили новую мебель. В ее составе была сногсшибательная угловая софа - предмет гордости хозяев, вещь неординарная по тем временам. Я не знаю, сколько детей зачато на этой софе, поскольку доступ в этот дом в отсутствии хозяев был довольно свободным - но моя Машка, - совершенно точно. Тому событию уже двадцать пять лет. Вчера, когда мы встретились с Галкой в Москве, она подарила моей дочери шикарный белый атласный пеньюар цвета «лилейшей» лилии. Тогда о таких мы могли только мечтать - не представлялась даже сама возможность обладания этим великолепием. Но… и сам факт существования его где-то в далеком зарубежье так мало значил. Да и какое белье, когда так свежи, молоды и зовущи были тела. Когда одно только прикосновение юноши, которому ты симпатизируешь, сродни начинающемуся оргазму. А сейчас, занимаясь любовью (дурней выражения не придумаешь), я смотрю в потолок и думаю, что завтра приготовить...
Потом они купили себе собаку - московскую сторожевую (ну, не одной же мне «владеть» собакой). Редкая в нашем городе порода. Мы смеялись, что собаку Галка купила себе под дубленку, которую привез ей наш сокурсник - афганистанец. Девчонки-журналистки, полностью деморализованные появлением у Галки этого расписного чуда после зимних каникул, стонали. На занятиях по теории и практике советской печати появился коллективный труд - поэма «Дубленка»: листочек, вырванный из чьей-то тетради, курсировал со стола на стол, каждый, кто хотел, вносил лепту в сею эпохалку. Там было что-то о том, как дубленку предлагали многим, но все отказывались по причине того, что «не нужно мне дубленок, без джинсов обойдусь, дороже мне на свете святое слово Русь»… Я написала: «Сдержу скупые слезы, и брякнусь на кровать. Закрою глаз - мимозами дубленочки стоят». Закончила поэму сама Галка: «Не убейте дубленку во мне. Это слово так зыбко, так зябко…»
Кого сейчас удивишь наличием дубленки? Другие времена, только мы - все те же.
Она выплывала на улицу в своей рыжей дубленке на поводке с огромной рыже- белой Линдой. Улица замирала от восторга и восхищения. Особенно нахальные и смелые с ней заговаривали. А поскольку Галка сама была достаточно нахальная и смелая, она эти разговоры очень поощряла. «Ах, какая собака, какая девушка!» - обмирали и агонизировали уверенные в себе парни. На лицах неуверенных - застывала тоска по недостижимому. Один раз во время такого гуляния к ней привязался интересный молодой человек, который ей понравился. Смятение овладело неподражаемой высокомерной Галкой, и она привела его домой, где тихо и мирно сидел Юрец над своим прибором для электросна, который он испытывал на всей нашей группе.
- Заходи, - пригласила Галька нового знакомого.
- Здравствуйте, - произнес выдающийся психиатр всех времен и народов, не поднимая головы, - дверь в квартиру практически не закрывалась, шли все, кому не лень. В то время студенты, самостоятельно владеющие квартирами - была большая редкость и редкая удача для тех, кому выпало счастье общения с ними.
- Знакомьтесь, - это мой брат,- находчиво сказала эта стервоза, кивая на Юрца.
Тот повернулся, посмотрел на нее из-под профессорских своих очков очень внимательно, подумал секунду, встал, оделся и ушел.
Новый знакомый попил с Галкой чая, попросил закрыть собаку, ссылаясь на то, что слегка ее побаивается. Галка, расположенная вести беседы, как привыкла - о смысле жизни и судьбах человечества, не поняла его, предполагающего занятия более низменные, но приятные. Он счел ее ненормальной и кокетливой дамой. В результате Галька бегала от него по квартире, швыряя в своего уличного знакомца все, что попадалось ей под руку. Она звала Юрца, который в тот момент находился уже на значительном расстоянии от дома. Парень, видимо, подумал, что она просто ненормальная и ушел. «Не стал сильничать», - смеялась потом Галка.
После чего я долго, дня два мирила их с Юркой - он ушел жить в общежитие. Два дня - тогда действительно длились очень долго. Это бы¬ли целых дня - с занятиями в университете и лекциями наших преподавателей, всех их мы любили до самозабвения, никак не могли между собой поделить, ходили к ним в гости: на факультете всегда приветствовались встречи со студентами в неформальной обстановке. Мы воспитывались в деятельной творческой атмосфере. В кулуарах нашу кафедру называли «кафедрой песен и миниатюр», потому что почти все преподаватели  и студенты по совместительству являлись актерами «Театра песни» и «Театра миниатюр». Конструкция журдома на филфаке была таковой, что каждый, кто имел желание, мог в любое время почувствовать себя в центре событий. Что там творилось в стране, нас почти никогда не интересовало. Наш факультет был оазисом свободы - во всех ее разумных проявлениях. Как потом стало ясно, когда все мы начали работать - оазисом доморощенным - просто наши преподаватели сумели на эти замечательные пять лет полностью оградить нас от бездарности и ужаса каждодневного существования в серых буднях эпохи сексотства и брежневского величия.
Мы цитировали в курилках «Голубую книгу» Зощенко со страстным восторгом, нам нравилось обличать мещанство, о котором каждый из нас имел весьма смутное представление. Ах, эти задушевные разговоры с препами на боковой лестнице. Красноречивые взгляды, устремленные на предмет очередного своего обожания в университетских коридорах, гуляния по главному в городе проспекту, гордо и глупо поименованному - Революции, с заходом в молодежное кафе, где брался мясной салатик за 52 копейки и бутылочка сухого вина, а то, и просто - чашка кофе. Ансамбль играл популярные мелодии, от которых сладко-ожидающе замирало сердце. Возле столика появлялся желающий потанцевать с тобой. И в танце – касание, прошивающее тело, как обшивку двери отсека корабля - желание героини Натальи Бондарчук в «Солярисе». Казалось, этим дням не будет конца. Впрочем, вру - ничего не казалось - об этом никто не думал. Мы просто жили эти целые дни. Читали умные редкие добрые парадоксальные книги, радуясь, что можно достать самиздат или что-то из дефицита - отечественного и зарубежного, изданного малыми тиражами, ходили в киноклуб смотреть великие и странные фильмы, некоторые из них не дошли до зрителя и по сей день. Читали Ницше и Фрейда. И все-то там нам у них нравилось, все ложилось на душу красивым сильным и страстным ощущением собственной значимости, первостепенности, единичности в этом мире и уверенностью в том, что ты все можешь.
«Жизнь состоит из редких единичных мгновений высочайшего значения и из бесчисленных многих интервалов, в которых, в лучшем случае, нас окружают лишь бледные тени этих мгновений. Любовь, весна, каждая прекрасная мелодия, горы, луна, море - все это лишь однажды внятно говорит сердцу - если вообще когда- либо внятно говорит. Ибо многие люди совсем не имеют этих мгновений и суть сами интервалы и паузы в симфонии подлинной жизни», - вчера у Галки открыла Ницше наугад. И опять все - по душе, и опять со всем согласна. Только никуда ничего не ложится. Или ложиться уже некуда?
Почему я так цепляюсь за то время? У меня, и у многих из нас - в нем не было пауз и интервалов: одни события. Оно было почти сплошь соткано из одних мгновений интереснейшего значения.
«It' s a wonderful,wonderful life!»…
Мы напиваемся до легкого свинячества и ведем  пьяные разговоры. Фоном служит пластинка Тухманова «По волне моей памяти». Реплики стоят на разных ступенях глупости - ну, это уж, кто на что способен.
- Вот мы сделали атомную бомбу, меж тем, медицина наша до сих пор бессильна. Нет медицины, лечить, как следует, не умеем. Что вы смеетесь? Я говорю смешные вещи?
- Гал, если отрубиться от ситуации, можно подумать, что разговор происходит, чуть ли не в Белом доме…
- Я говорю смешные вещи?
- Нет, просто банальные… Я заметила, что тебя вообще очень трогают в определенной стадии опьянения общечеловеческие проблемы - перенаселенность земного шара или сохранение влаги…
- Да, чушь. Я вообще живу исключительно для себя. Но не по закону: человек человеку волк. Я просто равнодушно отношусь к людям.
- Это оборотная сторона волчизма.
- Отнюдь, матушка. По закону: «выживает сильнейший» существовать я не могу. Я просто хочу, чтобы не было хапуг и подлецов. Я хочу выработать жизненную позицию.
Я - Юрке:
- С тех пор, как на практике ей выдали характеристику, где было отмечено, что она не имеет четкой жизненной позиции, она начала активно ее вырабатывать.
Галке:
- Жизненную позицию вырабатывают на трезвую голову.
- Балда, я - в упадке. Вернее, в раздрае. У меня идет процесс переоценки ценностей.
- Разве они у тебя были?
- Если их не было, их следовало бы выдумать.
- Дерзай.
- Формулирую: дождь - свеж, лист - в дрожь, я - смел и хорош.
- Пьян и хорош.
- Смел… Во, еще сейчас придумала: в стремлении едином ворвусь стремглав: и в будущем - free love, и в прошлом - free love.
- Какая чушь! - пафосно восклицаю я. Юрец, обхватив руками колени, катается от смеха по дивану.
- Больше всего ненавижу студень! Несносное блюдо, - продолжает неистовствовать Галка.
- А Майя Плисецкая ненавидит лапшу!!!
- И мы обе имеем в виду окружающих!
- «Пустыня Тартари» - фильм, который можно смотреть вечно… - ни с того ни с сего заявляет Юрец.
- Обожаю Ираклия!
- Это твое новое увлечение? Почему не знаем!- недоумевает Галка.
- Квирикадзе!
- «Городок Анара» или «Пловец»?
- О! «Дитя сестра моя, уедем в те края, где мы с тобой не разлучаться сможем»… Бодлер… За эту пластинку Тухманову нужно Нобелевскую премию дать. Кстати, беременность самки носорога продолжается всего 18 недель, - вдруг вспоминает Галка. И спохватывается: - Лидка, скажи, у меня на тапочках нет розового отлива? Просто очень не люблю этот цвет…
- «В городе по имени «Я тебя съем», на улице по имени «Я торчу», жил некто по имени «Нет проблем» с девушкой по имени «Хочу- хочу»», - грустно заявляю я.
- А что было дальше?- интересуется Галка.
- Ну… «Мир для него был предельно прост. Он знал, где вовремя тормознуть. Он знал, как двигаться в полный рост: кого - куснуть, а кого - лизнуть»…
- Все, не продолжай, пожалуйста. Не хочу про вечного Хама. В этом городе мне так не везет, - сообщает Галка.
- В этом городе никому не везет, - заключаю я. - Жить можно только в Москве.
- Да, Москва - твоя одна и пламенная страсть. Ты ею одержима. Ты, видимо, видишь себя одной из чеховских «Трех сестер». А я, знаешь, совершенно спокойно отношусь к образу жизни в столице. Хотя, помню, в детстве жила там в доме на набережной. Там были такие высокие потолки, такие огромные комнаты. Это была квартира первого  бабушкиного мужа. Но вообще мне бы жить где-нибудь на берегу моря, все равно какого.
- Желательно, конечно, Средиземного. Что-то про дом на набережной я раньше не слышала никогда?
- Может, Мертвого. Но - на берегу. А зачем? Бабушка потом с ним развелась,  потом он умер, от него, кстати, происходит моя тетушка Нина. Не хочу я обо все этом  вспоминать, потому что… Вот, послушай, что я намедни у Солженицына прочитала - даже выписала себе: «- Из нашего беспамятного рабства какой-то же выход должен быть! - Самообладание, мой друг, - вот наш выход. Ясность ума. И самообладание. Только тогда мы можем рассчитывать пережить срок. Выйти на волю. Захватить еще кусочек мирной жизни, пока не начнется новая война. - Нет! нет! нет! не то. - Да как ты не понимаешь? Да не нужен мне мир! И никакая воля мне не нужна!! И сама жизнь мне не нужна!! без справедливости!!»
- Круто, - меркну я. Ведь я эту книгу читала первая, что ж такой пронзительный диалог «проехала»?
…После окончания университета, все девчонки из нашей группы в абсолютном большинстве получили свободные дипломы, так как на пятом курсе заблаговременно вышли замуж. Сообразили разом, что перспектива работы в районных газетах - не слишком блестящая. Распределение светило только туда. Не слишком патриотичный жест, но очень логичный - почему человек города должен ехать освещать жизнь села, о которой он не имеет ни малейшего представления. В оправдание нам всем будет сказано, что замуж-то мы повыходили, в основной своей массе, по любви. Были, конечно, отдельные экземпляры, вступившие в фиктивные браки, или браки по расчету, отношение к ним было негативное. Хотя, как потом показало время, такой брак - отнюдь не худший вариант строительства своей жизни. А мы все, чумные от любви быстро погрязли в перманентных выяснениях отношений. Мы очень сильно любили, хотели, чтобы так же любили нас, стремились не погрязнуть в быту, быть на виду, заметными, первыми. А в семейной жизни лидерство в неразумных пределах недопустимо. Все наши красивые причудливые и непохожие на другие лодки разбились. Если не о быт, так о представление компаньона о «парной» жизни. В конце концов «в живых» остались только мы с Вовкой. Только благодаря его терпению и моему вспыльчиво-отходчивому характеру.
Но я снова... возвращаюсь в благословенные те дни. До получения нами свободных дипломов была еще моя свадьба-женитьба.
В феврале, во время студенческих каникул, я решила, наконец, что мне нужно выйти замуж за Вовку. Четыре года путалась в любви к нему и всем остальным. К каждому из всех остальных была какое-то время одержима поистине великой любовью. Вовка иcполнял роль спасательного катера, которую я ему навязала. Я всегда к нему возвращалась, и он никогда ни о чем не спрашивал, да и что спрашивать - все было написано у меня на лице: раскаяние и счастье встречи. И вот я снова побежала к Вовке, и вдруг, буквально через пять минут от начала разговора поняла, что этот мой причал - в последний раз. Володя был чужой, дальний. Я испугалась. Как же я буду жить без него, без этих оленьих надломленных глаз? Единственное, что я точно знала - так, как он меня любит, меня никто и никогда не любил.
Мы ехали знакомиться с Володиными родителями в грязной электричке, набитой странного для нас вида людьми с сумками, кошелками, маленькими детьми, орущими, грязными и сопливыми. Их втаскивали в электричку, как свои баулы. И общались с ними точно также, за исключением того, что сумки молчали, а дети кричали - тогда им хорошо отработанными движениями быстро вставлялись в рот соски, предварительно окунавшиеся в рот матерей, грызущих при этом семечки и сплевывающих шелуху прямо перед собой. Еще в вагоне сидело много сердобольных старушек. Они брали этих детей на руки и рассказывали им какие-то очень простые сказки и только тогда, у них на руках, можно было понять, что это все-таки  маленькие дети. Окружавшие нас люди неприятно удивили тем, что были  плохо и неопрятно одеты. Мы, конечно, знали, что это - представители нашего славного советского крестьянства, видели их на практике, когда проходили ее в районных газетах, но там они выглядели не так. Они все были «при исполнении» и на работе,  сейчас они были в пути - свободны и раскрепощены. Нам они не то, чтобы не понравились, мы почувствовали себя страшно далекими от них, как первые демократы от народа, чей круг был узок, хотя мы ни в коем случае не претендовали на роль борцов. Среди этих людей со слежавшейся грязью под ногтями сидели не презирающие их, нет, - просто совсем иные люди, которые жили сами по себе и независимо от них. Хотя, если смотреть реально, зависимость наша от них была абсолютная и прямая. Но мы заслонялись от этой зависимости листочками бумаги и умными книгами. Книги так и остались неоткрытыми. Мы играли в «балду», и в интервалах раздумий над очередным словом, Галка рисовала мне план трехэтажного коттеджа на берегу Рижского залива.
- А это что за сооружение? - спрашивала я.
- Это два подземных гаража, - не моргнув глазом, отвечала она.
- Почему, два?
- Потому что две машины будет - у меня, и у Юры.
- Господи,… когда ж это будет…
- Через год после универа, максимум, через два.
В это время девушка, ехавшая с нами на одном сидении, с восторгом и ужасом косясь на нас - мы были «модные и бледные», как говорила Галкина бабушка, - хвасталась своей знакомой только что купленным новым платьем. Оно было из розового ацетатного шелка, все в рюшах. Но наш взгляд, оно было ужасным. На пальце девушки торчал дешевый перстень с голубым камнем - обыкновенное стекло. И это тоже было у ж а с н о. Если не имеешь возможности купить себе дорогие вещи в ювелирном, можно носить со вкусом изготовленную бижутерию, приобретенную в художественном салоне. Нам было невдомек, что девушка с розовым платьем и ее подруга, совершенно искренне им восхищенная, просто ничего другого не видели. Это не вина их, а беда. А наше счастье, что мы живем в «другом мире». Мы с Галкой тогда только понимающе переглянулись: мол, кошмар, какой, и продолжили беседу.
- Ну, а если всего этого не будет? - язвительно поинтересовалась я.
- Будет! Ты что? Обязательно будет. Я же так хочу…
- Ну, а если нет?
- Подумаешь, будет что-то другое. Но в том же плане.
Я всегда смеялась над ее наполеоновскими замашками почему-то зло. Скорей всего из зависти, что ничего подобного позволить подумать себе не могу, несмотря на абсолютную устойчивость родительского финансового положения. Можно было смеяться по-доброму: планы ее были настолько великолепны, что их невыполнимость была очевидна для всех. Кроме нее. Она относилась к моим смешкам снисходительно, близоруко, с веселой грустью разглядывая меня, и терпение коренило ее взгляд. Планы ее потом часто рушились, но, удивительное дело, никаких глобальных выводов после этого она не делала. Очередной урок (так мне казалось, что урок) был для нее не урок, а крошечная помеха… В чем? Просто в пути дальше.
Галка «свидетельствовала» на нашей свадьбе. Юрец фотографировал. Регистрировала нас в сельском загсе Вовкина мать, депутат сельсовета, читала затверженный текст и плакала. Галька чуть в стороне тоже капала слезинками. Отправляясь на регистрацию, она хоть и любила Вовку, считая его для меня единственной достойной кандидатурой, говорила:«Опомнись, зачем? Через месяц все пройдет, и тебя начнут раздражать брошенные им, где попало грязные носки!» «Никогда! Этого не будет никогда!» - протестовала я.
Не через месяц, но очень скоро, те самые чертовы носки начали меня не то, что раздражать - бесить. Потом - вводить в недоумение. Потом я их презирала. А сейчас мне все равно - пусть валяются. Лишь бы ноги мыл. В отношении к носкам, как в зеркале, вся наша семейная жизнь. Ее развитие и его (развития) остановка.
Юрец как-то в сердцах сказал мне после очередной ссоры с Галкой: «Лидка, ты будешь хорошей женой, а ей этого не дано». Зачем-то после этого мы целовались с ним в подъезде. Наверное, от избытка дружеских чувств.
Хорошей женой я не стала, несмотря на то, что являюсь Вовкиной женой до сих пор.
После огромного П-образного стола, за которым восседало все Вовкино село (с его родителями мы договаривались, что ни стола, ни гостей не будет. Когда вошла в комнату и все это увидела, я сделала рывок назад, Галка крепко меня схватила за руку, и ткнула пинком под зад), мы пили, пели и плясали в Вовкиной комнате. Нас было немного - настоящая свадьба с присутствием друзей-студентов должна планировалась на следующий день у меня дома.
Отправляясь спать, Галька с торжеством в сияющих глазах сказала: «Ну, счастливо, тебе». Как будто не оставляла мне месяц назад ключ от квартиры. «Иди, иди», - засмеялась я.
Утром она зашла к нам в комнату, и все также торжественно провозгласила:
- Дорогая, поздравляю тебя.
- С чем? - по-хамски спросила я.
- С первой брачной ночью, - высокопарилась она. Причем, на полном серьезе.
- О, господи, - выдохнула я, сходя с ума от ее то ли дури, то ли наивности, то ли идиотизма. Издевательства в ее голосе не было - одна душевная теплота.
Тут я вспомнила, как на первом курсе мы ездили в Москву - ее и моя тетки имели счастье там проживать. Мы лежали на верхних полках купе, друг против друга. Она лежала на животе, облокотившись на локти, и задумчиво смотрела в окно. В глазах ее стояло такое глубокомыслие, что мне стало ужасно интересно, о чем она так красиво думает. Но спросить я не решилась, страшно было посягнуть на мыслительные процессы, к протеканию которых все мы относились с большим уважением. Через какое-то время она спросила:
- Лидуш, ты не спишь?
- Нет, - с готовностью к откровениям, подтвердила я.
- Как ты думаешь, - спросила она (я была вся - напряженное внимание), - на ночь в коровниках свет выключают?
Я сказала, что не знаю, вся сникла, получалось, что значительность ее лица оказалась ни чем иным, как любознательностью на почве организации содержания КРС, я даже обиделась на нее, что можно таким ничтожным мыслям давать такое внешнее обрамление…
Сидя в ночной рубашке на кровати, я хохотала, вспоминая «коровники» - Галка стояла передо мной, непонимающе вскинув к потолку свои брови-дуги, с выражением учительского ожидания на лице. Когда я объяснила причину своего веселья, она, снисходительно улыбнувшись, молвила: «Две стороны… Это не внешняя и внутренняя, не первая и вторая стороны, это просто две стороны одного целого. Две сущности, уживающиеся в одном. Два настроения, два образа жизни. С первого взгляда они диаметрально противоположные...» Я сконфузилась.
Свободный диплом обернулся отсутствием предложений работы и первыми унижениями. В университете нас учили весьма специфическим образом под девизом: «Всегда и везде вы должны быть на голову выше всех остальных». Хороший девиз, полезный, опять же - ницшеанский. Даже если просто часто об этом человеку говорить, тем более молодому, то наступает момент, когда он начинает думать, что он не должен, а уже - выше.
В университете мы наивно и нагло предполагали, что в нашем распоряжении четыре варианта проявления своих выдающихся способностей: областная партийная газета, областная молодежка, радио и телевидение. Мы, безусловно, знали о существовании многотиражных и районных газет, но считали, что там сидят одни неудачники и неучи. Университетское же образование как бы автоматически предоставляло удачу. Авансом.
В действительности, все получилось не так. Все мыслимые нами  рабочие места были уже заняты, насижены, и возле каждого толклась и обитала куча внештатников, которые были, может быть, и без университетского образования, но - с другим. К тому же у них были уже свои темы, а также знакомства и связи, обеспечивающие, в случае ухода одного из штатных сотрудников, рабочее место.
В секторе печати обкома КПСС сидел средних лет заморыш, окруженный инструкторами, которые, не стесняясь нас, молоденьких девиц, крыли матом по поводу и без, и плевать на наши свободные дипломы хотели.
- Езжайте в район, - холодно советовал зав. сектором печати.
Не могли же мы, все как на подбор, острые на язык, понимая необходимость трудоустройства, а потому пребывающие в рабской зависимости от его предложений, ответить ему вопросом: отчего сам- то он из района в город перебрался.
Я была беременна, поджимало время, живота пока не было видно. Но в результате многочисленных посещений обкома КПСС уже поняла, что при малейшем его (живота) увеличении, мне вообще ничего не светит. Этого я боялась больше всего на свете.
Почему я боялась? Почему носила утягивающие трусы и джинсы, и высокий каблук? Я стыдилась своей беременности. Что может быть стыдного в том, что даешь жизнь маленькому человеку? Не вовремя: я автоматически выпадаю из журналистской обоймы нашего города. Да черт с ней с этой обоймой! Но я входила в нее патроном целых пять лет, пять счастливых университетских лет. Я вошла в нее!!! Куча публикаций в областных  газетах, первый в истории нашей кафедры «практический» диплом - готовая книга воспоминаний о войне - первая в истории факультета литературная запись. Книга была подписана в печать в местном издательстве. После защиты дипломной работы мне пророчили блестящее будущее. Домой звонил корреспондент ТАСС, который, отметив мой диплом как безусловную удачу, сказал, что, по его мнению, место в областной газете мне обеспечено.
Редактор областной газеты, который, кстати, присутствовал на защите и очень мою работу хвалил, в штате работы мне не предложил. Да, если б он и захотел меня взять, ему пришлось бы уволить кого-то из старых сотрудников. Люди в редакции сидели как вкопанные. Штат газеты не менялся, наверное, с самого основания.
Намаявшись с посещениями обкома КПСС, я первая из вольноопределяющихся сокурсниц согласилась на абсолютно бездарную работу. Через некоторое время на аналогичные предложения «пошли» все остальные.
Я начала работать инструктором в обществе любителей книги (Пояснение: Общества с подобным названием существовали в каждом областном центре, обвешанные многочисленными районными. Как там строился процесс любви к книге, читай ниже - Е.К.). Другими словами, инженером по пропаганде. Я еще не считала, что стала гильзой, просто мой патрон пока лежал в обойме, дожидаясь судьбоносного случая.
Народ в этой структуре подобрался, по меньшей мере, странный. Ответственный секретарь-  Прасковья Петровна - одинокая пожилая женщина, любившая книги только потому, что они являлись средством распределения и могли обеспечить массу полезных знакомств. Главный бухгалтер Рита-  красивая женщина средних лет, не любившая книги и ненавидевшая свою начальницу, имевшая мужа, который работал на станции техобслуживания, а значит, как я вскоре с удивлением обнаружила, обеспечивающего ей доступ ко всем атрибутам шикарной жизни. Тихая скромная машинистка Леночка, студентка-заочница романо-германского факультета, изнывающая от бесконечных нападок начальницы и главбухши, читающая, обожающая хорошие книги, знающая в них толк.
Леночка встретила меня с восторгом, будто ангела-спасителя, пришедшего избавить ее от унылого существования в стенах этого извращенного заведения, обращенного на пользу и удовлетворение потребностей состоятельных и влиятельных собирателей книг, а не восторженных, грамотных и тонких их целителей.
Вдвоем противостоять этим книжным королевам мы, может, смогли бы. Но на третий день моей работы Прасковья Петровна попросила меня задержаться и повесить на окна новые шторы. При том мы сидели целый день, глядя друг на друга, абсолютно без всяких дел. Время от времени мы с Леной выходили поговорить, Рита, щелкала счетами, а наша начальница набирала телефоны разных других начальников и спрашивала, здоровы ли они, живы ли, не нужны ли им какие-нибудь редкие собрания. Всем им эти книги, конечно, были нужны. Лена, глядя на мое краснеющее от негодования после очередного разговора лицо, в перерыве между звонками Прасковьи сказала, что ей тоже нужен Толстой, и Достоевский, и Стейнбек.
- А тебе-то зачем? - возмущенно поинтересовалась та. - Ты кто такая-то? Вести себя еще, как следует, не умеешь.
Видимо, начальники и ее знакомые заслужили дарованное ею предложение своим примерным поведением.
…Я влезла на подоконник. Прасковья снизу смотрела на меня, и высмотрела:
- Я калач тертый, воробей стреляный. Меня на мякине не проведешь…Ты беременна? - тягуче спросила она.
- Да, - потупилась я.
- Да какое ж ты имела право устраиваться на работу?
Дело в том, что я ведь и сама считала, что никакого.
- Ты обманула меня, обманула организацию, понимаешь?
- Но меня никто об этом не спрашивал, - я все стояла на подоконнике.
- Ты сама должна была признаться!
- В чем? Что же мне теперь делать?
- Не знаю, милочка, что теперь тебе делать, - отрезала она. - Тебе когда в декрет?
Я сказала.
- Так быстро? Ты что?
- Что же мне на стол вам рожать? - взбунтовалось во мне университетское начало.
- Ну, ладно… Работай. Но в командировки все равно будешь ездить. Я - больной человек, у меня - давление. А я пока буду искать человека на твое место.
Я почему-то вспомнила, как один мой одноклассник, определяя состав отправляющихся в турлагерь, сказал: «Кто едет? Десять человек и три девушки».
Так я и ездила в командировки с животом, в котором сидела и яростно стучалась Машка - до самого декретного отпуска.
Галка устроилась на работу одной из последних в группе, месяца через два после меня. Она особенно не спешила.
Когда она сообщила, кем и куда, я захохотала.
- Ты ж не умеешь фотографировать!
Фотодело было самым слабым звеном в нашем учебном процессе. Специалистов не было, потому вел его у нас преподаватель кафедры советской литературы, недавно вернувшийся со стажировки во Франции, по совместительству фотограф-любитель. Целый год раз в неделю в течение учебной пары мы слушали его вдохновенные рассказы о Париже, его кабачках и бульварах, очаровательных женщинах, а также курили вместе с ним на переменках его сигареты «Кент», которыми он щедро нас угощал: редкость это тогда была необыкновенная.
- Теперь я фотокорр славной многотиражки «Вперед». Пока это они разберутся. Смотри, какую мне аппаратуру выдали. Импортную, новую.
Обвешанная фотоаппаратами, вспышками и съемными объективами Галка являла собой потрясное зрелище, выглядела она стильно - прямо западный фоторепортер. Кофр болтался на плече пустой. Ясно, что если б все это богатство было помещено в него, как и следует, то никто на улице не увидел бы, чем она владеет.
- Чего ты шляешься по улице в рабочее время? - спросила я. - Да мне нужно пленку купить. А вообще, я что пришла?
- Понятно, чтобы я имела возможность созерцать тебя во всей красе.
- Да нет, - засмеялась она. - Мне нужно тетке в Москву позвонить. Она, наверное, волнуется, как у меня там с работой.
Мои грымзы ушли на перерыв. Пока их не было, можно звонить, куда угодно. Расшифровка междугородних переговоров приходила в конце месяца, до которого еще далеко, тем более что при ее анализе, начинались бесконечные скандалы: кто, куда звонил. Как, правило, они заканчивались ничем, потому что никто ни в чем никогда не признавался.
- Может, домой ко мне зайдешь? Там - мама. Спокойно позвонишь.
- Да неудобно без тебя, Лид. Галка положила свою дорогостоящую аппаратуру на стол, и начала набирать номер. Дозвонилась она моментально, и тут пришла Рита. Они уж много раз встречались раньше. Рите Галка очень нравилась своей непохожестью на остальных, полной независимостью, откровенным пофигизмом, наплевательством на любое чужое мнение, не одобряющее ее поведение.
В Рите всего этого не было, и быть не могло, да она бы и не хотела, чтобы все это в ней было, но Галке, обладающей всеми этими качествами, она симпатизировала. Да что там Рита со своими бриллиантами, кримпленом, хрусталем, коврами, блатом, расторопными родственниками и мужем на «дающей» работе - люди с умом и фантазией подпадали под гипноз Галкиного обаяния, круто замешанного на ее самостийном стоянии на пьедестале, возле которого и под оным - весь мир  абсолютно рядовых и обыкновенных, серых, глупых, а также сомневающихся, несчастных, грустных людей. Но ведь надо же было иметь в себе силу и наглость влезть на этот пьедестал, и встать так, чтобы все тебя видели, чтобы никто ни на мгновение не усомнился, не было это ли ее личной инициативой, было ли на сей счет решение общества или сильных мира сего… В отличие от меня и многих остальных, путающихся в сомнениях, ведущих бесконечные диалоги с самими собой, Галка жила в форме «монолога»…
Ну, звонит Галка, и звонит. Рита мило ей улыбается, и сидит на своем месте, и смотрит в никуда. Она всегда так смотрит. Где же я еще видела такое великолепие огромных голубых пустых глаз? Вспомнила, у нашего школьного секретаря комитета комсомола. Она сломя голову бегала с этими глазищами по школьным этажам, и кричала: «Без ножа зарезали!» - когда что-то там у нее не ладилось по комсомольской линии.
Меня вдруг охватил ужас: я увидела, как Ритины глаза вспыхнули огнем ненависти. Она поняла.
- Ты что с Москвой разговариваешь?
Галка делает ей жест рукой, мол, дай, договорить.
Но Рита уже вскочила со своего места, уже схватила в охапку Галкину фототехнику, уж выскочила вон, а вслед за ней - я. Рита бежит к лестничному пролету, теперь мое время понимать, я кричу: «Не надо, что ты делаешь?» Поздно - фотоаппараты летят с пятого этажа. Тут выскакивает Галка, с испуганным лицом летит к Рите: «Да за что, зачем?»
- Ты - бреховка, - остервенело кричит Рита. - Ты говорила по межгороду. –
- Но зачем ты бросила аппаратуру? Она же разбилась, она же не ее, - возмущаюсь я.
- А мне-то какое дело?-  равнодушно откликается Рита. - За ее разговор, ты не волнуйся, мы у тебя из зарплаты вычтем.
- Чего мне волноваться: в отличие от всех вас у меня есть дома телефон. Отсюда я в другие города не звоню. В отличие от всех вас, - запопугаилась я.
Галка была уже на первом этаже - собирала останки дорогостоящей техники.
Потом мы занимали деньги, чтобы ее отремонтировать.
Несколько дней подряд после этого случая по утрам меня встречало торжествующее лицо Риты одними и теми же словами:
- Как там, у Галки дела?
- У нее на работе - нормальные люди, они не бросаются с этажей не принадлежащими им вещами.
Одно и тоже - три дня подряд. Бедная бессобытийная Рита…
С фотоаппаратами Галка разобралась, хотя фотографировать так и не научилась. Выгнали ее с работы вовсе не из-за этого. В заводской столовой она села за стол по американской модели - вытянув на тот же стол ноги, с журналом «Америка» в руках. Директор завода, проходя мимо Галки в свой отдельный кабинет для приема пищи, несколько притормозил возле ее столика, но ничего не сказал. Почувствовав его взгляд, она высунулась из-под журнала, спешилась, даже встала на вытяжку, поздоровалась. Он невозмутимо кивнул ей. Рабочие показывали на неведомую диву, демонстрирующую длину своих конечностей, сопровождая свои впечатления крепкими выражениями. Сразу же после обеда в редакцию вбежал Саша Гришин - тоже выпускник нашего отделения, заочник. Компанейский парень, добрейшей души человек, он мог бы еще достаточно долго продержать возле себя Галку, может, она бы когда-нибудь научилась фотографировать…
- Все… Ёё- о- это конец. Ты с ума сошла. Что ты натворила в столовой? Директор сказал, чтобы ты немедленно писала заявление. Прости, но ничего не могу для тебя сделать, - со входа выпалил он.
- Так ничего страшного не было. Он сам со мной поздоровался.
- Ты читала журнал «Америка», положив ноги на стол.
- Но это официальное издание, выходящее на русском языке.
- Только ты его в киосках «Союзпечати» хрен найдешь.
- Правильно, я достаю его по своим каналам. Слушай, может, мне самой с директором поговорить. По-моему, он что-то недопонимает.
- Он предвидел твое желание. И категорически отказался с тобой встречаться. Сказал, таким как ты - не место на нашем заводе.
- Ради бога, подумаешь, испугали…Ох, как вы пожалеете. Не в смысле, что у меня есть какие-то связи, чтобы восстановить попранную справедливость. Увольняете ни за что! Ай, ладно, зато хоть чуть- чуть расшевелила ваше сонное болото.
- Ну, зачем ты это сделала, не понимаю? Ты же знала, что потом тебе там не работать? - возмущалась потом я.
- Да я не сделала ничего особенного. Этот директор - просто идиот. Да скучно там вообще, как в гробу. Вот тебя не возмущает, что директор питается отдельно от остальных, твой отец тоже ест в отдельном кабинете?
- Да нет, я думаю.
- А я точно знаю, что нет. А этот… Он из-за должности только считает себя голубых кровей, а остальных всех - быдлом. Да я уверена, что он и ест с-о-овсем не те помои, которыми кормят в заводской столовке.
- Ты хотела, чтобы он тебя своей едой угостил?
- Да ничего я не хотела. Я хотела показать ему, что не такая, как все. По-моему, это - право каждого свободного человека. Черт с ним, найду себе другую работу.
На заводе она отработала недели две. На следующем месте - два месяца. Она устроилась в контору, аналогичную моей, инженером по пропаганде профилактики дорожно-транспортных происшествий. Два месяца усиленно делала вид, что занимается этой самой пропагандой во всех средствах массовой информации. Но как-то директор зашел к ним в отдел, где она вместе с начальником перематывала шерсть. В руках у Галки был клубок, на руках начальника ее отдела - моток пряжи. Директор еще зачем-то спросил, что тут у них происходит, будто было неясно. Галка потом говорила, что ей ужасно жалко милейшего Трещоткина, начальника ее отдела, потому что к перемотке склонила его она, что ему уже за сорок, он у жены под каблуком, у него - недостроенная дача, и на работу в таком возрасте он вряд ли устроится.
- Господи, ты нигде не сможешь работать. Куда теперь пойдешь?
- Так нам как-то прокантоваться всего несколько месяцев нужно. Сейчас Юрец диплом защитит, и мы уедем.
- Куда?
- В общем-то, я, конечно, хотела в Ригу, но туда распределений нет. Предварительно его толкнули в Тбилиси. Но ведь не все сразу.
К этому времени подоспел мой декретный отпуск. Когда я принесла на работу свой декретный листок, лица у Прасковьи с Ритой в возмущении вытянулись.
- Ты бессовестная. А знаешь, что такое «бессовестная»? - спросила глава местных книголюбов.
Я понуро молчала.
- Это человек без совести, - назидательно пояснила она.
Я начала заливаться краской.
- Кто теперь будет ездить в командировки?
- Уж наездилась, тем более что посылать туда меня вы не имели никакого права.
- Так ведь с твоего согласия.
- Ну, да, нашли совестливую дурочку. А от командировок ваших пользы - чуть. В районах от нашего общества все шарахаются. И мероприятия я всегда вместе с зав. библиотеками писала, а потом отработала их, и пустила под копирку, - говоря это, я представляла себя  на нашей «вольной» кафедре.
- Вон!!! - заорала Прасковья. - Бесстыдная!
Логическим завершением всех несчастий явилось мое столкновение с сумасшедшей старухой, которая ударила меня клюкой по руке за то, что, как ей показалось, я занимаю слишком много места в абсолютно пустом троллейбусе. Я как раз ехала в поликлинику. Мне померили давление, посмотрели на меня страшным взглядом и дали направление в больницу «на сохранение», предупредив, чтобы  сделала это немедленно.
В больнице было тоскливо и страшно, все в палате говорили о каких-то патологических родах и мертвых детях, о выкидышах и тому подобных страстях, так что мне уже стало казаться, с минуты на минуту я рожу, и уж погибну при этом обязательно. Володя приходил ко мне каждый вечер, палата была на первом этаже, я вылезала к нему в окно, закрывалась занавеской, садилась между рам и плакала. Просила принести мне одежду, и отвести домой.
Наконец родилась Машка, и я осталась жива. И нас пришли навестить Галка с Юрцом. Они пробыли с полчаса. Все это время моя дочь безмятежно спала.
- Мне кажется, несложно иметь ребенка. Слушай, может нам с Юрой  тоже ребенка родить?- предположила Галка, с умилением глядя на Машу.
- Тоже - не надо. Конечно, несложно. Только она не все время спит. - Ну, проснется, покормишь, опять заснет. Только вот не люблю, когда дети орут.
- Они часто орут.
- Ну, тогда не будем пока рожать. Нужно морально подготовиться.
- Ты работать устраивайся. Кстати, место-то мое свободно, сходи, попробуй.
 Прасковья Галку взяла. Не прошло и месяца, как она стала названивать мне домой, спрашивать, скоро ли я выйду на работу:
- Ведь тут тебе как удобно. Рядом с домом. Мать поможет. А лишние деньги - кому ж они не нужны? - и ни малейшего упоминания об отсутствии у меня стыда и совести.
«Странно», - подумала я, и тут же поняла, что подруга моя снова чего-то отколола. «Ты, Лидка, дура. Они все теперь у меня в кулаке. Распустила их, вот они и сели тебе на шею. А я их всех поставила на место, они теперь у меня как шелковые», - все это время объясняла мне Галка.
С каждый новым звонком ужас в голосе Прасковьи все возрастал:
- Лида, выходи на работу, бога ради поскорее. Мы все тебя ждем. Мы все тебя вспоминаем. Кого ж ты нам подсунула!
- Извините, Прасковья Петровна, - возмутилась я. - Насколько мне известно, вы ее сами взяли.
- Но мы думали, она - твоя подруга.
- Она и есть моя подруга.
- Но вы такие разные! Она, знаешь, что делает? Она мне машинистку всю развратила. Говорят при нас только по-английски, чувствую, что-то про нас говорят, а слов-то не знаю. На работу опаздывает каждый день, в командировки отказывается ездить категорически, всем хамит. Ты с ней поговори, нельзя же так.
Я хотела посоветовать ей с Ритой пройти ускоренные курсы английского языка, но не стала. Пожилой, все-таки человек.
В конце концов, Галка ушла и оттуда.
… В Тбилиси сначала уехал великий психиатр Юрец. И не в Тбилиси, как при ближайшем рассмотрении оказалось, а в Гори.
- Это родина Сталина, - гордилась Галка, будто это была родина Толстого или Чехова.
- Там, что психиатрическая клиника теперь? - интересовалась я.
- Там он пока будет участковым врачом, ну и что? - уверенно парировала она.
- Вообще вся эта история с Грузией глупа и бессмысленна. Что, у него не было возможности распределиться куда-нибудь в Россию?
- Ах, ты не понимаешь. Знаешь, как там ценятся российские дипломы?
- Ну и что?
Она меня будто не слышала. Планы продолжали громоздиться один на другой.
- Ждать, пока нам жилье там дадут, не будем. Надо квартиру менять. Чтобы жить по-человечески.
- Это в Гори-то? Ты хоть понимаешь, что это - маленький поселок?
- Чего мне понимать, когда Юрец с жильем в Тбилиси моментально оттуда переберется. А Тбилиси - это вообще маленький Париж.
«Лето - это маленькая жизнь», - любит она говорить сейчас.
Вариант обмена Галка нашла быстро. Трехкомнатная квартира, метро - рядом, центр - сравнительно недалеко. Менялся русский военный, ушедший в отставку. Подумать только, он был согласен на Галкину двушку-хрущевку.
- Тебя это не настораживает? - приставала я к ней. - Ведь это странно! Поговори с моим отцом - он в Тбилиси проработал два года.
Она поговорила. Отец сказал, что город, конечно, красивый, но - это другая страна, жить русскому человеку там тяжело. Галка сделала значительное лицо. Мол, непонятно, почему.
- Именно другая страна - со своими обычаями, законами, отличным от нашего укладом жизни. Со своим отношением к русским людям.
- Плохим? - подозрительно спросила Галка.
- Нет, особенным. Ты сразу это почувствуешь.
- Например… - попросила она.
- Положим, нашей маме там никогда не давали сдачу, если выходила мелочь. В результате похода по разным магазинам ее накапливалось «о- го- го». Однажды она попросила все-таки выдать то, что ей причитается. Ответ был: «На бедность?» - и на тарелочку полетела медь. Тогда я взял да и прошел вместе с ней все «ее» магазины. А Тбилиси слухами полнится, знали, что прислали большого начальника на укрепление. Удивился, что меня все продавцы, оказывается, в лицо знают. С тех пор у нашей мамы не было проблем: «Мадам, у нас самое свежее мясо, мадам, позвольте предложить вам отличный сыр»… Это мелочи, но они унижают.
- И все? Только это? - спросила Галка.
- Галя, русский человек должен жить в своей стране. Почему этот военный не остается там, поинтересуйся. А в Грузию можно приезжать отдыхать, посмотреть, пообщаться. Какие у них тосты талантливые… Вообще грузины - очень гостеприимный народ, они любят гостей и умеют их принимать.
- Знаете, а я всегда мечтала жить там, куда люди приезжают отдыхать.
Мне было грустно с ней расставаться.
Она улетала со своей Линдой и двумя ее щенками. Аэропорт стоял на ушах. Экстравагантная мадам с огромной невиданной собакой, эскорт сопровождающих, фотографирование на память.
Погода была отвратительной. Рейсы один за другим задерживали. Пассажиры обреченно отходили от стойки «Регистрация». Галку все это не касалось. Она знала, что ее самолет улетит вовремя. И она была права!
За всей этой шумихой, приставаниями пассажиров с просьбами продать щенков, восхищенными и завистливыми взглядами людей в зале ожидания на такую необыкновенную пассажирку, этот отъезд превратился в легкий, красивый и праздничный. Явно не хватало духового оркестра и цыган - отдельным номером.
Когда мы проводили ее на самолет, и поднялись на балкон аэропорта посмотреть, как она со своими собаками пойдет по трапу, я увидела, что она оглянулась и величественным жестом послала прощальный воздушный поцелуй. И я подумала, вдруг я больше никогда ее не увижу, и поняла ослепительно ясно, как я люблю ее - именно такую - со всей этой шелухой антуражного великолепия, со всеми ее «закидонами», дурью, ощущением вечного куражного полета. Люблю ее чувство свободы, непредсказуемость, беззаботность, бесстрашие, доброту… Потому что мы - родня.
«Зачем мы любить начинаем друзей, когда уезжают они…» - пел обожаемый мною человек и смотрел на меня глазами, в которых стояла его жена, мой муж, желание, и невозможность его осуществить. Глупое чувство долга, которое превыше всего. Но все это было уже в другой жизни. Галка жила так, что никогда ничего никому не была должна. Наверное, это было неправильно. Или просто я так не умела? Когда она уезжала, терять друзей было еще не очень страшно: опустевшее место в душе заполнить другой дружбой или человеком было, конечно, невозможно, но в самой душе было так много места, она была широка и любвеобильна. Да ведь я ее и не потеряла. Просто она уехала. Она уехала, а я осталась. Можно только грустить по этому поводу, и тосковать, что нельзя сейчас ее увидеть. Что ж, значит, видеться теперь будем, когда будет получаться. И удавалось.
Летом мы отдыхали в Сухуми дружной компанией, до Тбилиси было рукой подать, поэтому решили проведать Галку с Юрцом. К тому времени у них уже родился Илюшка. Галку в роли матери я, честно говоря, не представляла совершенно. Судьба оказала нас посильную материальную помощь в решении этого вопроса.
После очередного ныряния за мидиями мой Володя вышел на пляж с загадочным видом, попросил нас загородить его и сесть в кружок. Когда это было незамедлительно исполнено, раскрыл ладонь, на которой оказался крошечный кошелек с мокрыми мятыми рублями, пятерками, десятками. В общей сложности, рублей сто. Какой-то несчастный обронил, купаясь в море. Я сразу представила себе обездоленного мужика, проводившего свой отпуск в одиночестве. «Добытчик ты наш», - кричали девчонки. «Тише, дурочки, - сказал кто- то из ребят. - Деньги шальные, их нужно прокутить». Я тут же перестала жалеть мифического нищего мужика, и сказала: «Двадцать рублей - на остальные я куплю подарок Галке. Мы же в Тбилиси едем! Я тут видела в ювелирном упоительные гранатовые бусы». Вечером мы пошли в ресторан, объелись хачапури, обпились «Псоу». Выделенных мною денег, конечно, не хватило, но все мы скинулись, не скупясь. Утром зашли в ювелирный и купили Галке бусы, потом - билеты, потом отправили телеграмму.
Поезд «Сухуми-Тбилиси» вызвал у нас удивление: двери купе и туалетов не закрывались по причине полного отсутствия замков, в грязном вагоне стояла жуткая вонь. Тем не менее, все это никак не могло омрачить нашего ночного путешествия: предвкушение встречи - как чуда, которое ты устроил себе самостоятельно, перекрывало все на свете неудобства. В любом празднике самый приятный момент - его ожидание.
На вокзале нас никто не встречал. Мы удивились, но не слишком. Отправились по известному нам адресу. Вышли из метро. За пять минут, пока мы шли до Галкиного дома, произошла жуткая сцена: из подвала выскочила огромная белая крыса, и, пробежав мне по босоножкам, кинулась на мостовую, и немедленно попала под грузовик. Я впала в оцепенение:
- Какой- то дурной знак, - судорожно сказала я Володе.
- Брось свои штучки. Ты что, никогда крыс не видела?
- Интересно, где я могла их видеть? Тем более таких белых, жирных и нахальных.
Галка открыла дверь, и с порога бросилась к нам в объятия. Потом недоуменно спросила:
- А где ж Юрец? Он ведь вас пошел встречать.
- Наверное, опоздал, - предположила я.
- Я вообще не понимаю, он двадцать минут назад ушел. Получается, это ваш поезд пришел раньше.
- Поезда никогда не приходят раньше. Они могут только опаздывать.
- О, Лида, - с видом знатока сказала Галка, - в Грузии бывает все.
Юрка появился минут через сорок. Мы уже накрыли на стол. Я увидела его из окна и от восторга чуть не вывалилась с четвертого этажа: он шел с шикарном розовым букетом. При проведении очной ставки с Юркой оказалось, что в телеграмме было написано: «Встречайте поезд Сочи тчк Лида тчк». Сочинский приходил в Тбилиси спустя час после прибытия нашего. Дальше оставалось только дружно осмеять работу тбилисских почтарей.
Юрец с Галкой приготовили роскошную встречу. Разные затейливые грузинские блюда сменяли друг друга. Поглощали мы их в сопровождении грузинского же коньяка с пометкой «ОС».
Их Илья оказался сплошным очарованием. Более красивого ребенка я никогда не видела. Воспитывался он в спартанских условиях. Я выразила искреннее возмущение фактом, что в свои шесть месяцев в благоуханной Грузии, где полным- полно овощей и фруктов, он сидит на тошных кашах.
- Почему ты не даешь ему овощное, мясное пюре? - удивилась я, когда начался процесс его кормежки. - Смотри, как жалобно он тянется к курице.
- Он не может к ней жалобно тянуться, потому что он не знает, что это такое. А мясное пюре я ему делала, он не ест. Он любит каши.
- Какая чушь, - тебе просто лень. Овощей море, а ты его кашей грузишь. Давай попробуем. Сделаем пюре, компот.
 - Пробуй, - согласилась Галка.
Илья жадно уничтожил все за несколько минут.
- Ну, что? - угрожающе спросила я.
- Не знаю, что-то странное сегодня с ним.
- Негодяйка ты, Галка.
- Ну, теперь заучишь…
Наши препирательства по поводу питания Ильи продолжались. Вообще все последующее наше пребывание в Тбилиси проходило под знаком взаимного несогласия по вопросам его воспитания. Первую нашу ночь там он непрерывно орал. В то же самое время мы вели разговоры о старых знакомых, поминали добрым словом вчерашние дни, пели песни под гитару. Поскольку все общение шло в таком нервном сопровождении, я без конца дергалась. Галка с Юркой все время меня осаживали: наш ребенок, сами знаем, что делаем. Выпьешь грамм сто коньяка, и крик уже не так беспокоит. Но Илюшка орал и после того, как мы разошлись спать. Я не выдержала, и в ночной рубашке тихонько прошмыгнула по коридору к нему. Он стоял, держась за край кроватки, и орал, весь синий от натуги. Я взяла его на руки, он тут же затих, как-то весь обмяк. Стала его легонько покачивать, он прикрыл глаза. В этот момент появились Галка с Юрцом и угрожающими голосами прошипели:
- Ты что делаешь? Что?
- Идите вы к дьяволу, он был абсолютно синий.
- Синий он был от бессмысленных усилий, которые ты сделала осмысленными. Теперь он будет знать, что криком он может вытребовать все. Немедленно положи его в кровать, иди спать, не лезь в воспитание ребенка, мы сами разберемся. На, возьми ватные тампоны, воткни их в уши, - сказал Юрец, вынимая из ушей свои.
- Да уж как-нибудь сама затычки себе скручу, садюги, - разозлилась я и ушла. Ребенок-то был не мой.
Мы пробыли в Тбилиси несколько дней. За это время Галка показала нам все местные достопримечательности. Повсюду мы таскали с собой Илью. Он перекочевывал с одних рук на другие, засыпал в пути, посещал с нами рестораны и кафе, выставки, магазин «Воды Лагидзе», армянские кварталы, церковь, костел, мечеть, канатную дорогу, и даже место работы Юрца - тбилисскую психиатрическую клинику. Именно отсюда, по Галкиным расчетам, должен был начаться взлет его медицинской карьеры, пока же Юрец маялся тут на ночных дежурствах, которых брал побольше, потому что они давали реальные деньги:то справку кому-то липовую нужно написать, то объявить сумасшедшим абсолютно нормального, чтобы тот улизнул от ответственности. Короче, ночные посетители клиники были люди особенные, и в силу своих таких же причин не имели возможности ее посещать при солнечном свете.
За день до отъезда мы поехали на Тбилисское  озеро. Юра там подрабатывал врачом местного яхт- клуба. Только прибыли на место, выяснилось, что Илюшкино питание осталось дома. Начался скандал. Галка говорила, что понадеялась на Юру. Он орал, что она - мать, и должна заботиться о своем сыне. Мы с Володей стояли и слушали. Илья орал. Он хотел есть.
- Где тут ближайшая пищточка? - спросил Вовка.
- Вон там, на горе, - дежурно ответил Юрец, продолжая свой хай с Галкой.
Солнце палило нестерпимо. В сумках у нас аккуратно уложенная лежала острая грузинская еда и сухое вино.
- Он хочет пить, - тупо сообщила я.
- Он все время хочет пить и есть, - отрезала Галка.
Володя уже уходил в гору.
- Пошли, - пригласил Юрец, - пусть разбирается, как хочет.
На яхте он забубнил:
- Она - не мать, понимаешь, не мать! Не знает ребенка и о нем не помнит,
- Да хрен с ней, надо ему хотя бы воды дать, пока Володька не пришел.
- Пусть сама дает. Ты приехала отдыхать - отдыхай. Выкинь все из головы, и отдыхай.
Галка сидела на пристани в лодке с Ильей, и махала нам рукой.
Выкинуть все из головы я смогла только тогда, когда увидела Володю с едой для Ильи. Он принес молоко и кашу, которую сварили сердобольные грузинские повара для мальчика, родители которого забыли о том, что ребенка нужно кормить. Галка сказала:
- Я знала, что они там что-нибудь придумают. В Грузии так любят маленьких детей. Здесь на них все просто помешаны. Не то, что в России.
Вдруг, она забыла Илюшкину кормежку, потому что думала только о том, что нужно собрать стол нам поинтересней и повкусней, чтобы еще раз нас удивить? Но ведь, если это и так, ее все равно никто не оправдает… Даже я? Я, забывавшая обо всем на свете в присутствии друга?
Когда мы уезжали с озера, ребята посадили нас с Ильей  на попутную машину. В Грузии, действительно, очень любили маленьких детей. Шофер не взял с нас денег, все время оглядывался, улыбался Илье, а потом спросил по-русски:
- Девочка? Какая красивая…
- Бичо! - с гордостью ответила Галка.
- Он же спросил по-русски, - разозлилась я, когда мы вышли из машины.
- А я ответила по-грузински, - невозмутимо ответила она.
Билеты на самолет мы купили заранее. Никто из нас за все время пребывания в Тбилиси не удосужился посмотреть точное время вылета. Когда покупали, я подходила к расписанию, и высмотрела, что наш самолет улетает в девять вечера. На это время в день отъезда мы и ориентировались.
- Ну, на самолет мы вас провожать не будем, - сказала Галка.
- Да зачем? Ты же знаешь, я вообще не люблю всех этих провожаний.
Мы уже порядком поднадоели друг другу.
- Да нет, мы бы проводили. Просто дело в том, что на билеты «туда» деньги-то у нас есть, а вот обратно…
- Вы в своем амплуа. Получается, мы вас разорили…
- Ерунда, мы ж все расходы делили по-братски.
- Ну да, а теперь мы уезжаем, и оставляем вас без копейки. Давай я оставлю немного, у нас есть, - смутилась я.
- Лидка, да деньги - мусор. Сегодня нет, завтра - есть. Юрка сегодня в ночь дежурит, утром все будет. Нам бы только вечер простоять, - отставила мою помощь Галка. Она всегда от любой материальной помощи отказывалась. Она всегда отказывалась вообще от любой помощи. Никогда это не афишировала, но не было слова «помоги!» в ее словаре, она никогда им не пользовалась.
Мы приехали в аэропорт, сели в зале ожидания.
- Вылет, что ли задерживают? - предположила я минут через двадцать.
Тут объявили регистрацию пассажиров на рейс до Москвы.
- Идиотство, почему про наш самолет ничего не говорят, московский-то на час позже летит, - поинтересовалась я.
Вовка встал, подошел к стойке регистрации, спросил. Повернулся ко мне со зверским лицом:
- Быстро!
Он схватил все вещи, побежал-поскакал наверх, откуда осуществлялась посадка. Сумка с бутылками грузинских вин «Ахишени», «Алазанская долина», «Кинзмараули», которые мы везли отцу по его заказу, при каждом Вовкином скачке бряцала и звякала. Скакал он как породистый конь, а ступеньки аэропорта были как препятствия - одна, через две, через три… Спотыкаясь, я бежала за ним, буквально падая от гомерического хохота. Я все поняла без слов: самолет нас сейчас улетал.
- Вот чем та подлая крыса обернулась, - смеялась я.
- Вот он, смотрите, - показала нам дежурная. Белоснежный Ту-134 элегантно выруливал на взлетную полосу.
- Это же надо быть такими кретинами - не посмотреть время вылета на билете. Ты ошиблась - наш вылет часом раньше. Ты почему-то посмотрела время отправление московского самолета, - сказал Володя. - Что делать будем? Через полтора часа твой отец не найдет нас в числе прилетевших.
- Все- таки интересно, что я именно с московским наш перепутала. Ну, что, надо идти звонить домой. Хотя, что толку, отец, уже, наверное, в пути  или выезжает.
Связи с нашим городом не было, я позвонила по междугороднему автомату тетушке в Москву, попросила сообщить моим, что мы опоздали на самолет, и прилетим завтра. Она нисколько этому не удивилась, только поинтересовалось, как так можно.
Билетов на завтрашний день не было. Мы положили в паспорта по десять рублей, и они появились. И гостиница тоже. «Ну, и порядки!» - возмущалась я. «Дома у себя будешь права качать», - резонно заметил Володя. На следующий день в самолете, на котором мы летели, было, человек пять-шесть в нашем салоне, и столько же - во втором.
Можно было вернуться к Галке. Мы бы вместе посмеялись, что все так по-дурацки бездарно получилось. Но мы уже попрощались. А, главное, усиленно пообщались друг с другом, сто раз переругались, сто один раз помирились. До умопомрачения обспорились, забыв, что спор - это проблема, у которой нет конца, потому что в ее разрешении принимают участие две стороны. И вообще немножко переборщили со сроком общения. Поэтому следующий день в Тбилиси мы провели самостоятельно, и Галку с Юрцом беспокоить не стали.
При встрече первым словом отца было: «Остолопы!»
… Потом они с Юрой приехали к нам в гости на Новый год. Мы отмечали праздник несколькими семьями, с которыми ребята были знакомы раньше. Встреча этого Нового года стала знамением или озарением, а проще говоря, отправной точкой в движении к распаду двух семей. Галкиной и Ириной. Ирина - наша с Галкой сокурсница, стала моей поствузовской подружкой, мы с ней оказались единственной, кто остался в нашем городе после окончания университета. После новогодних поздравлений и буйств, наступило затишье. Мы задушевно пели под гитару, разбавляя грустные песни оптимистичными, примитивные - философскими, а потом плавно перешли к воровским. Воздух был пропитан любовью и полным духовным единением, так что никто не заметил сразу исчезновения Галки и Сережи - Ириного мужа - старой, давным-давно выдуманной Галкиной безответной школьной любви. Короткое время пообмирав по нему и не почувствовав взаимности, она еще в школе выкинула эту кандидатуру из головы. Но что только не оживет под Новый год? Первой заволновалась Ира: встала, пошла в другую комнату, и тут же вылетела оттуда с исковерканным лицом:
- Какой ужас! Хоть бы дверь закрыли!
- Что, где и какой ужас? - расслабленно поинтересовалась я.
- Там в той комнате… Там Галка с Серегой…
На диванах и креслах воцарилось молчание. Юрец поморщился, встал и сказал:
- Пора по домам. Сейчас я ее заберу.
Галка уже стояла на пороге комнаты:
- Пойдем, - она была явно расстроена.
Мы возвращались домой молча. Она взяла меня под руку. Ребята, о чем-то негромко разговаривая, шли следом.
- В чем моя вина? Не понимаю, - абсолютно спокойно сказала Галка у входа в подъезд.
- Но не в ее же доме, - обиженно протянула я.
- Да какая разница, где? Мы просто разговаривали о сексе и хотели проверить, может ли быть секс без любви…
- Но не в такой же ситуации, - к тому времени я стала правильной ханжой с задатками боязливой шлюхи.
- Если глубоко копнуть, какая разница, где и когда. Ведь это произошло, значит, не могло не произойти, - рассудительно  заметила Галка.
- Ты - моя подруга. И она - моя подруга, я - в дурацком положении.
- Господи, причем здесь вообще ты? Она же мне не подруга?
Юрец оставил нас у подъезда, сказал, не хочет спать - погуляет. Дома мы моментально уснули.
Юра появился поздним утром.
Часов в одиннадцать позвонила Ирина:
- Как там наша Галя? - спросила она веселым голосом.
- Спит еще.
- Ну- ну… А Юра пришел?
- Только что. Так пусть встает - мужа своего проспит. Передай ей мы - квиты.
- Вот это да!
Оказывается, после нашего ухода, они поругались с Сергеем, он ушел ночевать к матери. Она уже собралась ложиться спать, как пришел Юрец - под знаком «что-то  забыл». И они чудесно провели остаток новогодней ночи, и даже помечтали на перспективу, как можно поменять составляющие обеих семей.
- Но, в конце концов, - поделился со мной Юрец, налегая на салат «Черепаха», - я понял, что это - нереально, влечет за собой массу сложностей. Это - как подвесить воздушный шарик к кровати, и ждать, что он поднимет нас в облака.
- Поэтично, - устало ответила я.
Развелись Юра с Галей, конечно, не из-за этого, и много позже. Они долго и отвратительно «делили» Илью, выкрадывали его друг у друга, потом судились. Разменяли свою большую квартиру на две однокомнатных. Я сходила с ума, проклиная Юрца. Может быть, Галка была плохой женой и матерью, но такого поворота событий она явно не заслуживала. Потому что отдала Юрке все, что у нее было. Речь здесь совсем не о деньгах и не о квартире, хотя они тоже кое-что значили. Она просто тогда, в нашей молодости, вручила ему ключи от себя - и он их принял. Многие женщины умеют красиво оформлять этот процесс, как акт самопожертвования. При великой своей склонности к всякого рода красивостям, в тот момент она ничего подобного не делала: просто протянула себя как руку - со своей щедрость, видимой независимостью и невидимой невозможностью быть одной. Как-то в порыве откровенности она сказала, что может жить исключительно при ком-то или при чем-то, зверино тоскует в одиночестве, боится его больше всего на свете. Да я и сама всегда знала, что она абсолютно к нему не приспособлена. Такой человек - плохо ей с самой собой, неуютно. Конечно, в Тбилиси у нее появились знакомые, подруги. Вокруг нее всегда крутилось много людей, только понимать ее хотели очень немногие. Юрец ее понимал и чувствовал. Знал ее страх одиночества. Всегда был для нее больше, чем муж. Они были, прежде всего, друзьями, которые любили друг друга, ссорились, ненавидели, неминуемо мирились, в конце концов, и относились друг к другу с большой теплотой. Именно поэтому я сочла, что он ее предал. Приручил, а потом бросил. Все это время ее близорукие глаза с ироническим прищуром большей частью смотрели на мир Юркиным взглядом человека, достаточно уверенного в себе. Она и до него-то не умела сомневаться ни в чем. А когда он сам взялся принимать решения, полностью  ему доверилась. Так проще жить. Без оглядки. С твердой постоянной уверенностью в своей всегдашней правоте. Теперь она делала грустные открытия простых жизненных истин в письмах ко мне. Я вынимала их из почтового ящика, и тут же начинала читать - прямо на лестничной площадке.
«Удивительное дело. Люди совершенно слепы и глухи друг к другу. Страдания ближних доходят до нас либо, как назидание, либо с подленькой мыслишкой: «Хорошо, что не со мной». У меня рушится мир, Лида. Тот привычный детский - с азбукой добра и зла. Оказывается, мы воспитывались, как говорится, на французских романах. А быт, окружение во многом додумывали. Дураки мы или юродивые? Оказывается надо приспосабливаться, адаптироваться, каждое мгновение ждать, что кто-то зазевается, чтобы перехватить у него кусочек.
Оказывается так надо. Зачем? Чтобы больше и вкуснее есть, ходить в теплую  уборную, покупать новые тряпки. Это цена за удобства. Хотя бы для тела. А на фига? Вот тут и начинается юродствование во Христе. И опять не идет из головы наше изначальное…
Никого не хочу видеть. Никого не хочу любить».
«Дожив до тридцатилетнего возраста, вдруг заметила, что мир делится на мужчин и женщин. Раньше, как выясняется, это деление я воспринимала довольно абстрактно».
«Живу настоящим. Будущее не чувствую и не прогнозирую дальше весны. И это-то кажется невероятно далеким».
«Сейчас два часа ночи. Мне хреново, хреново. Надо держать себя в руках. Надо держать себя в руках, иначе пойдешь по рукам, а потом… Надо обхватить себя руками, упереться ногами в землю и держаться на этой земле. Вопрос в том, что при этом должна делать голова…»
Потом она приезжала ко мне несколько раз из Тбилиси. Всегда по последней моде одетая, снова патологически уверенная в себе. Привозила огромные сумки апельсинов и фейхоа, дорогие подарки и сногсшибательные коммерческие планы.
- Надо бы скупить партию местных видеомагнитофонов. Их делают вместе с корейцами.
- У меня нет таких знакомств, их нет в наших магазинах, - отвечала ей я.
В наших магазинах в то время не было даже колбасы, за маслом стояли многочасовые очереди.
- Что же ты не заводишь связи с нужными людьми? - разочарованно спрашивала она.
- А на черта они мне? - злилась я.
- Беспримерная глупость. Просто так жить нельзя.
- Раз я живу - значит, можно.
- Мы - не все, не ассимилируйся.
- Ай, оставь, ты меня раздражаешь.
Как-то она приехала - попала прямо на традиционную пятничную вечеринку. Я представила всех, смеясь, по должностям. Она одобрительно кивала. Потом рассказывала нам всем как чудесно жить в Тбилиси, как выгодно работать в рекламе, что ее Илья отлично рекламирует манную кашу. Свысока призывала всех немедленно заняться коммерцией. Все это говорилось каким-то высокомерным и снисходительным тоном. Я понимала, что это  защита. Ей нужно было показать мне, что все там у нее снова отлично. Потом все тот же человек, которого я так любила, спел ей свою песню, где были слова: «Все врала, врала, врала. Торт крошила, чай пила. Я поддакивал, кивал, и тоже врал, врал, врал…» Я посмотрела на него глазами, в которых стояли слезы, а он впервые ответил мне взглядом, в котором перемешались любовь, тоска, понимание.
Мы провожали ее на вокзал с Володей. Она ехала в Москву - навестить тетку. Звучал марш «Прощание славянки» - у нас всегда его «запускают» при отправлении московского поезда. Мы стояли на перроне у входа в вагон.
- Я вам ужасно надоела, - вдруг сказала она.
- Да, нет, что ты, - бесцветно ответила я.
- Мне всегда хочется плакать под эту музыку, - всхлипнула Галка.
- Ладно, давай, пока, - мы расцеловались, и она вошла в вагон.
И тут же выскочила обратно:
- Лид, мне страшно, - зашептала она. - А вдруг, я перегорю по мелочам? А вдруг, во мне ничего нет? А вдруг, я ни на что не способна? - лицо ее мокро от слез.
- Отправляемся, зайдите в вагон, - дернула ее за рукав проводница.
Я так ничего и не успела Галке ответить. Что я вообще могла ей ответить, если меня мучили те же вопросы.
Ее вытянутое лунообразное, все в слезах лицо, стояло за вагонным окном. Сейчас она не думала, как она смотрится.
- Как же она не любит показывать, что ей плохо. Господи, как мне ее жаль. У нее же никого нет. Никого! Ты понимаешь? - сказал Володя, когда мы возвращались домой.
- Тогда на черта все ее прикиды, театральные представления на тему ее удачливости, почему не сказать то, что есть? - ответила я, чтобы хоть что-то сказать.
- Дура, какая же ты дура. Да она будет делать все, что угодно, только бы ее не жалели. Она жалости не переносит.
- Я это знаю, - глухо проговорила я.
Потом мы не виделись долго-долго.
…Бывают дни, когда все кажется напрасным. В один из таких дней я лежала на тахте и дремала,  и думала, что иногда жизнь нужно переждать, как плохую погоду. Просто отсидеться дома, накрывшись одеялом с книгой в руках или вязанием. В руках с чужой жизнью, вернее, ее описанием, в руках с предметом, с помощью которого дается жизнь другой вещи, которая, будучи надета на живого человека, может косвенно участвовать в течение его жизни, доставлять ему радость и удовольствие.
Сон вообще лучший способ переживать такие черные дни. Только сны в эти дни бывают тоскливыми.
Вчера в «Часе пик», сонно вспоминала я, Разбаш (господи, тогда он был еще жив) спросил у Ширвиндта, что он думает по поводу того, что его (Разбаша) любимая женщина утверждает: если человек всю жизнь прожил с одной женщиной и проработал на одной работе - это недалекий человек. Обращено это было к «ответчику», потому что он именно так свою жизнь и прожил. Ширвиндт задумался и сказал: «Да, наверное, это говорит о его слабости и трусости». Я вольна рассматривать это всерьез или как шутку. Я принимаю первый вариант. При этом, живя без особенных в своей жизни перемен, всю эту самую жизнь считала, что рядом происходит что-то важное и значительное. Но я не знаю где - иначе бежала б туда сломя голову, отбросив с ног одеяло…
Мой упаднический полусонный бред разрезал телефонный звонок. Трубку взяла мама, и ответила, что я - отдыхаю. Она никогда в таких случаях не употребляла слово «спит». Эта возвышенность в телефонном общении меня всегда  смешила.
- Ах, Галя? Лида - это Галя!
Я хватаю трубку, сна как не бывало, потому что Галкин след давно уже потерян. На письма она не отвечает, в Тбилиси - неспокойно. И я отчего-то все время вспоминаю о ней с тревогой. Слава богу, отыскалась, наконец.
- Я знаешь, откуда звоню? Из Москвы!
- А я тебе все письма пишу в Тбилиси.
- Да письма теперь к нам плохо доходят. Я здесь на курсах повышения квалификации.
- Где Илья?
- Со мной. Чинно ходит в московскую школу. Я здесь уже два месяца. Лид, приезжай ко мне.
- Не могу, у нас тяжелый финансовый кризис.
- Наскреби хотя бы на дорогу сюда, а тут я что-нибудь придумаю. Так хочу тебя видеть.
- Нет, я так не могу.
- Очень прошу тебя.
- Нет, не получится.
- Прошу тебя, хоть на денечек.
Я не поехала. Больше она не звонила. Она окончила курсы, вернулась домой. Тут начались всем известные события в Тбилиси. И только тогда я ужаснулась себе, как я могла не приехать к ней в Москву.
Прошло несколько лет. Однажды ночью она мне позвонила. Голос ее был счастливый и безмятежный. Она вытащила меня из какого-то сказочно прекрасного сна, теперь я его не досмотрю, брюзгливо думала я.
Разговор не клеился. Галка снова была в Москве - только теперь уже - постоянно.
На этот раз я к ней поехала. Вообще-то я каталась туда по работе постоянно, так что зайти к Галке мне не составляло никакого труда.
Она снимала уютную квартирку на Юго-Западе. Мы сели на кухне, сплошь начиненной импортной бытовой техникой, хорошенько выпили коньячка, легонько закусив, и рассказали друг другу, что с каждой из нас произошло за эти годы.
- Мы стали умнее, - устало подытожила Галка, махнув ресницами и закуривая очередную сигарету.
- Нет, мы стали глупее, - ответила я. На этот раз совсем не из желания ей противоречить. Оно пронизывало наши отношения с самого раннего детства. - Мы стали глупее, - грустно повторила я.- Потому что раньше мы никогда с такой тщательностью не обсуждали вопросы о деньгах, и как их заработать.
- Ой, оставь, деньги  и тогда, и сейчас, для меня – такая ерунда. Средство, чтобы комфортно жить. И о чем таком мы говорили?
- О чем? О вечном. О душе. О любви. Деньги сами по себе не имели никакого смысла. Без них просто было хуже.
Пришел Илья. Такой взрослый симпатичный парень.
Галка сказала:
- Это тетя Лида. Она носила тебя на руках, когда ты был маленьким. Правда, мы - похожи? Нас и в школе, и в университете, путали.
Илья этого мнения не разделял. Он меня не помнил. Без конца звонил телефон, он мне очень мешал, Галка деловито и многословно решала какие-то вопросы.
- Слушай, пойдем со мной на прием в хорватское посольство? - предложила она.
- Так мы ж под хорошим «шафэ», да и форма одежды у меня, сама видишь…
- Там все такие. А с одеждой мы сейчас быстро что-нибудь придумаем. Мой гардероб, как и в школьные времена - в полном твоем распоряжении.
На грандиозной церемонии примерок мы обе как-то быстро оттаяли.
Мы немножко опоздали на прием, зато были великолепны. Она пообщалась с нужными людьми, и мы тихо улизнули. Впрочем, там ни до кого не было дела. Мы никак не могли поймать такси, долго шли по мосту в обнимку - так мы раньше всегда ходили по нашему городу. Галка воздевала руки к небу и рассказывала, что она готовит к изданию журнал, аналогов которому нет в Москве. Я говорила, что рада, что все так хорошо у нее складывается.
- Однако, как интересно все получилось: я всю жизнь хотела в Москву, а здесь очутилась ты.
- И, правда, Лид. Я-то ведь особенно никогда сюда не стремилась - жизнь заставила. Куда было из Тбилиси бежать - а тут все-таки тетка Нина. Если б ты знала, как тяжело мне было вначале, я  буквально нищенствовала.
- Позвонила б или приехала.
- Нет, приехать - значит, твою семью огрузить. А я не одна - с Ильей. А звонить - зачем? Жаловаться на жизнь?
- Ты не умеешь, - закончила ее фразу я. - Галк, я так люблю тебя, - просто сказала я.
- И я, Лида.
Она махнула полой своего длинного белого плаща:
- Лид, помнишь?... «Когда в душе полярная зима,
- И не известно, подойдет ли лето… - подхватила я. А дальше мы пошли по очереди:
- Бывает очень нужно, чтобы тьма
пересеклась порой полоской света.
- Что может просиять  таким лучом?-
- Порой довольно взгляда иль улыбки,
- и - словно снова провели смычком
- по струнам позабытой старой скрипки…»
- Будешь возмущаться, но кто это я не помню, - миролюбиво сказала Галка. - Это уж по твоей части.
- К стыду своему… - торжественно начала я. И мы обе прыснули от смеха.
- «Дитя, сестра моя,
Уедем в те края,
Где мы с тобой не разлучаться сможем.
Где для любви - века,
Где даже смерть легка,
В краю желанном, на тебя похожем», - хором запели мы.
Потом остановились, посмотрели друг на друга, и заплакали над этой жизнью - сначала тяжелыми темными слезами, а потом - полились слезы легкие. Светлые - ручейками из наших накрашенных для приема глаз, по щекам, покрытым кремами и пудрами. Они оставляли на лицах тоненькие бороздки.
…Машина мчала нас в ночи, луна медленно таяла на небе, ее тихонько растапливал утренний рассвет.
«Орел и решка», - подумала я о нас с Галкой. Или: «Две стороны луны»…
А вообще эту историю можно вообще оставить без названия. Слова давно на нас обиделись за их частые употребления не в лад, утеряли свой первоначальный смысл. Как говорил Лис в «Маленьком принце»: «Зорко одно лишь сердце».


Авторская ремарка – последняя:
…Какая бесконечная кинопленка чужих-моих судеб… Погорю я с ними! Перепутаюсь, говоря, как с самой собой…