Стоя на проклятой высоте тридцатиэтажного здания и шестидесятисекундного падения, он смотрел на мир, слегка прищурив свои глаза. Последняя сигарета была сожжена и предана казни, разбившись о серые булыжники равнодушной мостовой. Солнце, судя по часам и по небу, было почти в зените.
Все его заклятые враги и друзья проходили мимо, смотрели наверх, недоуменно останавливались и затем быстро убегали, исчезая из поля зрения.
Он выбрал дом, давно покинутый людьми и служащими. Это серое здание было изгоем среди своих обжитых собратьев, сверкающих цветами эмалевой краски и украшенных дорогими барельефами и мозаиками. Здесь, среди проржавевших перекрытий и выцветших полов, покрытых ряской и плесенью, он чувствовал себя свободным и оторванным от земли.
С высоты своего роста он, твердо стоя на крыше и ощущая земное притяжение, видел и чувствовал ток повседневной жизни в бессчетных окнах бетонных домов. Люди рождались и умирали, умирая, рождались и, рождаясь, умирали, и это бесконечное колесо быта было каким-то гармоническим целым земли, подчиняя себе ее вращение и подчиняясь ему.
Он вдыхал, колющий ледяной воздух и целовал ветер, который пытался оттолкнуть его от самого края. В его левой руке была шестиструнная гитара. Он никогда не настраивал ее, предпочитая не нарушать закономерностей. Если струна изменяет звук, значит так надо, значит того велит жизнь, - нередко думал он, измеряя расстояние до земли прожитыми струнами.
Когда струна умирала, он бережно хоронил ее, и также бережно искал ей замену.
Но сегодня солнце было в зените. И земля неустанно звала к себе.
Он вскинул гитару на плечо, жадно вдохнул холодный воздух и запел. Машины и люди, минутой ранее сновавшие, - застыли в беспокойном безмолвии. Его голос был высок и строг, и была в нем грусть, была в нем тоска, была ярость прожитых дней и смирение ушедших на восток ночей. Перед людьми, перед их мелочными, повседневными заботами, вдруг зажглась иная жизнь, совершенная и святая - та, о которой они так мечтали, недоуменно чувствуя свою неустроенность и неприкаянность в жизни.
Во всех окошках единовременно вспыхнул свет и погас. Казалось, что здания начали рушиться и крениться, оплавляясь под лучами, входящего в зенит солнца.
Он продолжал петь, и воздух рвался о связки, связки рвались о воздух, струны рвались о пальцы, пальцы рвались о воздух. И сам он куда-то неудержимо рвался, овеянный багровым, золотистым сиянием.
Мир снова пришел в движение и начал жить. Кто-то кричал: "Лестницу", "Зовите врача", "Не слышу". Кода была сыграна. Он легко оттолкнулся от края и нырнул в леденящую волну воздуха. Жизнь неслась навстречу непорваными струнами.
Как олимпийский атлет он рассекал руками воздух и неторопливо плыл в нём, повторяя путь приговоренной ранее сигареты. Потом он почувствовал, как начинает гореть кожа, как пылают его волосы, как беспощадное пламя охватывает его.
И только звук высокого, скорбного голоса еще долго звучал после того, как невесомый пепел пал на окованную серым булыжником землю.