...Памяти моей мамы...
...Жаркое крымское лето 1980 года взбиралось к своей макушке, постепенно набирая обороты курортного сезона. Симферопольский аэропорт задыхался от июньской жары и круговерти людей, чемоданов, рюкзаков и прочих атрибутов летних отпусков. Хныканье одуревших от жары детей заглушалось бесконечной суетой объявлений о прибытии и отправлении рейсов из одной Тмутаракани в другую и криками оборотистых таксистов и квартирных зазывал. Одни торопились, наконец, попасть на берег моря, неважно, где и как, другие же, первооткрыватели сезона, уже потянулись гусиным клином обратно, в далекие се-вера, стремясь как можно скорее расстаться с бешеными ценами и нескончаемыми очередями. Всё объединяло людей в одном желании – как можно быстрее вырваться из аэровокзального ада...
Спортивного вида молодой армейский майор, отстоявший в аэропортовой духоте очередь, змеящуюся сквозь весь зал и упирающуюся в регистрационную стойку московского рейса, легко закинул на транспортер два объемистых чемодана и протянул девушке–контролеру документы. Она бросила мимолетный взгляд на ладно скроенную фигуру офицера в тщательно отутюженной форме, придирчивым взглядом сверила оригинал с фотографией в удостоверении личности и громыхнула штампом регистрации: «Ваш билет транзитный, вылет из Внуково на Анадырь, не забудьте зарегистрироваться в транзитной кассе! Счастливого пути, товарищ майор! Удачи!» Ее темные глаза посмотрели на майора с нескрываемым сочувствием.
– Спасибо! Говорят, пожелания красивых девушек непременно сбываются! Проверю! – Улыбнувшись, майор забрал документы и отошел от стойки, с трудом протиснувшись сквозь толпу. Его взгляд привлекло огромное, во всю стену, панно, с которого симпатичная стюардесса приглашала: "Летайте самолетами Аэрофлота!». Одна из стремительно прочерченных линий воздушных сообщений, начинаясь в Симферополе, наискосок, через Москву, пронизывала весь СССР, упираясь в Анадырь, куда три дня спустя майору надлежало прибыть «...для прохождения дальнейшей службы...».
Майор задержал взгляд на северо-восточном краешке панно, и ощутил холодок между лопатками. Чукотка! Это слово моментально вытащило из закоулков памяти эпизоды прочитанной в далеком детстве книги о затертой во льдах экспедиции Отто Шмидта, ледоколе "Челюскин" и первых летчиках Героях Советского Союза. Далекий и суровый холодный край... Перелет на другую сторону Земли и десятичасовая разница во времени обещали разделить жизнь на «до» и «после», перевернув ее вверх ногами в полном соответствии с географией. Как сложится будущий этап непростой армейской жизни – не угадаешь, хоть голову сломай! Пока ясно одно – сегодня заехать к родителям, попрощаться, завтра утром самолет в Анадырь. . А там – как повезет. От судьбы за печкой не спрячешься!
До посадки оставалось около часа свободного времени, и, зябко передернув плечами, майор вышел на свежий воздух. Купив на привокзальной площади рожок любимого мороженого, он поднялся на открытую галерею, залитую полуденным июньским солнцем. Облокотившись на поручни, он с интересом и некоторой долей зависти наблюдал за праздно шатающимися пассажирами: в ожидании своих рейсов они неспешно прогуливались вдоль галереи, полуобнаженными телами ловили горячие лучи, смеялись над небылицами и курьезами курортных романов, исподволь сожалея о заканчивающихся отпусках и предстоящей работе.
Внимание майора привлекла расположившаяся неподалеку немолодая пара немцев. В крымском аэропорту чужая речь звучала неожиданно, вызывая удивленные взгляды проходящих мимо людей. Крепкий седовласый мужчина, одетый в легкий костюм что-то говорил миниатюрной и миловидной спутнице, нежно дотрагиваясь до ее плеча и заботливо держа над ее головой солнечный зонтик, а она отвечала ему заразительным и удивительно молодым смехом, которым могут смеяться только счастливые женщины! Звуки немецкой речи напомнили майору события полузабытых послевоенных лет – городок, в котором он жил с родителями после войны, отстраивали немецкие военнопленные...
Поймав на себе взгляд немца, майор улыбнулся в ответ и, не желая оставаться невольным свидетелем разговора, спустился с галереи. Здесь, в тени крон роскошных каштанов, было заметно прохладнее. Свежий ветерок доносил запахи крымской степи, перемешанные с керосиновым дыханием самолетных двигателей. Киевский борт, готовый к вылету, коротко взревев двигателями, покатился на старт. Через несколько минут после взлета он превратится в маленькую отметку на экране радиолокатора, и боевой расчет, которым еще вчера руководил майор, будет обеспечивать безопасность полета до самого Киева... Очередной щелчок аэровокзального громкоговорителя и последовавший за ним жестяной голос диктора объявил, наконец, посадку на московский борт...
... Посадка в нагретый до состояния финской сауны Ту-154 уже заканчивалась, когда соседнее свободное место занял мальчишка лет пяти от роду. Он тут же с восхищением принялся рассматривать погоны и всякие значки на майорской тужурке. Глаза мальчишки заблестели и, немного смущаясь, он спросил: «Дядя офицер, а у вас есть пистолет? Настоящий?!»
– Конечно! Самый что ни на есть настоящий! Ведь я же офицер!
– Я тоже буду офицером, когда вырасту! И у меня тоже будет настоящий пистолет! – мальчишка с надеждой посмотрел на женщину, сидящую в кресле соседнего ряда. – Правда, мам?
– Конечно, сынок! Вот вырастешь и обязательно станешь военным. И тогда у тебя будет настоящий пистолет! – молодая женщина протянула через проход руку и потрепала кудрявые лохмушки мальчишки. – Всё у тебя будет, сынок! Лишь бы войны не было!
Майор улыбнулся знакомым словам. Его мама любила повторять: «Всё у тебя будет хорошо, сынок! Лишь бы не было войны!» Кто знает, может быть, ее и не было до сей поры благодаря молитвам матерей? ...
– Если хотите, я могу поменяться с вами местами! – Майор вопросительно посмотрел на маму мальчишки. – Так вам будет удобнее и спокойнее, а мне совершенно безразлично, на каком месте провести полтора часа до Москвы.
К великому неудовольствию мальчишки, они поменялись местами, и майор оказался по соседству с той самой парой, на которую он обратил внимание на галерее. Немец, весьма впечатляющего размера мужчина, никак не мог уместиться в маленьком кресле. Рядом с ним, возле иллюминатора, сидела его попутчица, с улыбкой наблюдавшая за его тщетными усилиями. Наконец, немец устроился, и они оба устало откинулись на спинки сидений. Майор, не дожидаясь напоминания, застегнул ремни, и, закрыв глаза, погрузился в воспоминания, разбуженные словами матери мальчика...
...
...Глубокая осень сорок девятого года, одного из самых тяжелых и голодных послевоенных лет, постепенно катилась к первым морозам. Небольшой отряд пленных немцев, человек тридцать, заканчивал строительство необходимой, как воздух, дороги в инфекционное отделение районной больницы, расположенное неподалеку от райцентра в небольшой деревушке, затерянной в непролазной тульской грязи. На работу немцев сопровождал конвой автоматчиков, который ехал спереди и сзади колонны на трофейных мотоциклах, украшенных поблескивающими эмблемами в виде вращающегося пропеллера. Лица солдат сурово выглядывали из-за турелей пулеметов, готовых в любой момент забиться в припадке смертельной очереди. Выйдя из деревни ранним утром, колонна неспешной змеей извивалась на скользкой глине десятикилометровой дороги, раскисшей от ежедневных осенних дождей.
Солдаты мрачно материли липкую глину, серое беспросветное небо, а заодно и немцев за то, что приходилось вместе с ними каждый день месить непролазную грязь. С каждым километром дороги раздражение конвоя возрастало, все чаще слышались злые окрики: «Шнель, шнель, мать вашу! Не растягиваться!». Боясь ненароком попасть под горячую руку конвоя, немцы понимающе кивали головами в знак согласия, время от времени сбиваясь толпой возле застрявшего в глиняном месиве мотоцикла, на руках вынося его из грязи вместе с сидящими в нем солдатами. И вновь разномастная колонна немцев неосязаемо, словно движение минутной стрелки, редела, чтобы в следующую минуту вновь услышать окрик: «Не растягиваться!» ...
Но постепенно километры раскисшей глины оставались позади., Дорога неспешно одевалась в дикий камень, всё ближе подступая к райцентру и вызывая восхищение замысловатым узором брусчатки. Уже несколько километров колонна пленных легко продвигалась по новой дороге, шлепая по мокрому камню разбитыми сапогами со смешными широкими голенищами. Все реже ругались конвоиры, и мотоциклисты, оставив колонну на окраине городка, уезжали, разбрызгивая фонтаны грязи там, где через несколько дней должны были лечь последние камни. Оставался недоделанным небольшой кусок дороги на въезде в городок, но не-прекращающиеся дожди гнетуще действовали на нервы конвоя и пленных, заставляя и тех, и других ожидать любого подвоха.
Напряжение снимала местная детвора, поджидающая конвой на окраине городка. "Фрицев ведут!" – раздавался разбойничий посвист ватаги полуголодных и полуодетых мальчишек, шантрапы и безотцовщины. Рискуя ушами, не страшась попасть под колесо, мальчишки сломя голову кидались к глухо урчащим мотоциклам, с завистью поглядывая на поблескивающее каплями дождя оружие: «Дяденька солдат, а пулемет настоящий?! ...Дядь, дай папироску!» – неслось со всех сторон. Всем было немного страшно и мурашки бегали по спине от сурового вида конвоя и всамделишных грозных пулеметов на мотоциклах. Да и живые немцы, из-за которых не вернулись домой отцы большинства мальчишек, пусть голодные и оборванные, но, как ни крути, взаправдашние фрицы, вызывали неукротимое любопытство. Конвоиры с автоматами в руках ленивыми окриками отгоняли навязчивую ребятню: «Назад! Отойди! Не положено!»...
– Черт побери, Фриц, эти проклятые дожди и холод совсем доконали меня. Мне все чаще приходит в голову мысль, что я не переживу очередную зиму! – Отто над-садно закашлялся и негнущимися, заскорузлыми от постоянной грязи и холода, пальцами поправил на шее остатки истлевшего кашне. – Помнишь, как мы мерзли под Вязьмой? Сколько лет прошло... Я с тех пор никак не могу согреться, даже летом, в жару. Скоро опять начнутся настоящие русские морозы, а у меня не проходит кашель... И сапоги совсем развалились... Видимо, мне уже не увидеть своих...
– Не опускай руки, Отто! Надо немного потерпеть и попытаться достать несколько таблеток аспирина, они помогут тебе выздороветь. Говорят, что аспирин очень хорошо помогает при простуде. Попробуй спросить у русских женщин, может быть удастся сменять твоего скрипача на несколько таблеток или хотя бы на пару картофелин. Мы бы их сварили, и ты подышал бы над паром...
– Моя Магда только так и делала, стоило мне заболеть! У меня слабые легкие, и если бы не Магда... Ты помнишь мою Магду, Фриц? Она все умела делать, а уж вылечить всякими травками да припарками! Вот только далеко она, увижу ли... Ты не слышал, когда нас собираются отпустить домой?
– Нет, не было разговора насчет этого. Я слышал, как начальник говорил, что после дороги нас пошлют на завод. Там будем работать в помещениях. Дорога уже почти готова, до мороза успеем закончить. Потерпи несколько дней! – Фриц обнадеживающе посмотрел на своего старого приятеля, с которым они были знакомы еще до войны. – На заводе тебе будет легче! Вот ты скажи мне, какого черта наци полезли в Россию? Но кто знал, во что мы вляпаемся с этим сумасшедшим Адольфом! Да, Отто, плохи наши дела, что и говорить, русские просто ненавидят нас!
– Есть за что... Мы строили дороги, по которым потом шли танки, чтобы убивать русских... Им, к большому моему сожалению, есть за что нас ненавидеть... Но должна же быть какая-то справедливость, Фриц?! Ведь мы с тобой никогда ни в кого не стреляли! Мы уже почти восемь лет работаем на русских... За что Бог так покарал тебя и меня?
– Отто, у тебя есть что-нибудь еще для обмена? – Фриц с жалостью посмотрел на больного товарища. Как-никак, они уже столько лет неразлучны, и стараются поддерживать друг друга, чем только возможно. Сильный и большой Отто, не раз выручавший Фрица, в последнее время совсем сник. Болезнь держала его в своих лапах, не оставляя никаких шансов – лекарств не было...
– Нет, есть только последняя тарелка со скрипачом... Может быть, сегодня ее удастся обменять на картофель или аспирин. Если, конечно, конвой разрешит... – Отто снова закашлялся. – Видит Бог, мне необходимо лекарство… Так некстати вчера умер Дитрих, он приносил мне черную бумагу и гипс...
– Смерть всегда некстати, мой дорогой друг. Тем более в плену... Будем надеяться, что Господь не оставит нас!
– Эй, фрицы, прекращай болтать! – бросил молодой конвоир, услышав разговоры в плетущемся строю. Сверкнув синими глазами, он для острастки беззлобно замахнулся на Отто автоматом. – Молчать в строю! Ферштейн?
– Ферштейн, герр зольдат! – Отто коснулся двумя пальцами длинного козырька истрепанной пилотки, заглушая последние слова приятеля неистовым кашлем. Боясь поскользнуться, он бережно прижал рукой отворот шинели, где на груди была спрятана белая гипсовая тарелочка с приклеенной фигуркой скрипача, вырезанной из черного конверта для фотобумаги... Дождавшись, когда конвоир ушел вперед, Отто поправил на груди свой драгоценный груз. В нем была вся его надежда...
...Надоевший всем дождь неожиданно прекратился, и в небе, затянутом низкими мрачными тучами, появились небольшие просветы, сквозь которые весело подмигивало неяркое солнце. Во двор большого трехэтажного кирпичного дома, стоявшего возле дороги, вышли погулять с маленькими детьми несколько женщин. Молодые мамы, разговаривая друг с другом, изредка бросали строгие взгляды на бегающую ребятню. Одна из них поманила к себе мальчугана лет пяти, застегнула ему верхнюю пуговицу пальто:
– Не обижай сестренку и не убегай далеко, сынок, скоро пойдем обедать! – Женщина улыбнулась и поправила мальчугану кепку на стриженой голове. – Не бегай по лужам, намочишь ноги и простудишься! Будешь кашлять, как вон тот фриц!
– Ладно, мам, не буду! Можно я еще немножко с ребятами поиграю?
– Гутен таг, фрау! – Огромный рыжий немец в оборванной шинели и нелепой пилотке с рваным козырьком, остановился возле женщины, возвышаясь над ней горой. Он казался таким большим и страшным, что мальчуган инстинктивно прижался к матери. – Гутен таг, фрау! – повторил немец и поправил козырек кепки у мальчика. – Зер гут янге! Гут! Нихт Фриц, мейнен наме Отто!
– Не бойся, сынок! – Женщина прижала сына к бедру и вопросительно посмотрела на немца. – Что вы от меня хотите? Зачем мне знать ваше имя? Оставьте нас в по-кое!
Немец вновь потрепал мальчишку по голове огромной пятерней. – Кароший Maltschik! Гут! Фрау, айтаушен аспирин, цвай картопля? – Отто протянул женщине маленькую белую тарелочку из гипса, на которой было наклеен силуэт скрипача, вырезанный из черного конверта для фотобумаги. Такие тарелочки у многих висели дома на стенках – немцы делали их десятками и меняли на одну свеклу или пару картофелин. Тяжело закашлявшись и прикрывая рот рукой, он тихо произнес: "Пожалюста, фрау!"
Мальчишка стоял, замерев от страха под его огромной тяжелой рукой.
– Где ж я тебе возьму цвай картопля? У самих шаром покати! Аспирин ему подавай, немчура чертов! – Женщина позвала сестренку мальчугана и, взяв детей за руки, заспешила домой. – Подождите, сейчас поищу!
...Войдя в комнату, женщина зачем-то пошарила в пустом картофельном мешке – картошки не было, мужу обещали вечером заплатить за работу, дадут полмешка ...
– Мам, а зачем мы фрицу помогаем? Ведь они немцы и воевали против наших? Вон, ребята во дворе говорят, что все немцы – враги, их убивать надо!
– Понимаешь, какое дело, сынок, были они врагами, пока война была. Мы их победили, и теперь они пленные... А лежачих русские не бьют, ты же знаешь… Поэтому давай ему поможем, а добро всегда вернется добром! Вот увидишь! Жалко мужика! Они тоже голодные, а дорогу делать – много сил надо... Отнеси-ка ему пару свеколок, все равно больше нет, а папа принесет, завтра дадим ему немного картошки... И еще, возьми вот эти таблетки, скажешь – аспирин, запомнишь? Отдай ему, пусть лечится, а то помрет еще...
Мальчуган был совсем маленьким, и весь его мир еще был поделен на своих и чужих, на наших и немцев. И хотя маму он любит больше всего на свете и сделает все, о чем она попросит, ему все равно кажется, что мама напрасно отдает таблетки этому рыжему пленному немцу. А тем более, впридачу еще и вкусную сладкую свеклу... Жизнь неожиданно поворачивалась к нему своей новой, неизведанной стороной. Теперь для него на многие годы станет загадкой поступок его матери, единственной женщины, которую он боготворил всю жизнь. Ему многое предстояло узнать и понять, и первый шаг к познанию был сделан. Этот шаг при-ведет его к пониманию трагедии Бабьего Яра, Холокоста и гибели шести миллионов его соплеменников. – Ладно, мам, сейчас отнесу! ...
... А месяц спустя, в ненастную снежную ночь ранней зимы сорок девятого года, красная заводская эмка мчалась по новой мощеной дороге, везя в инфекционную больницу рыдающую от горя молодую женщину и ее полумертвого, задыхающегося от дифтерии сынишку. Каждый оборот колеса отсчитывал оставшиеся минуты его жизни. Директорский шофер летел над дорогой, моля Бога о помощи. На одном из поворотов машину занесло на мерзлой дороге, и она, дико визжа сигналом, застряла в сугробе на обочине. Шофер бросился к недалеким домам, где в длинном бараке, на окраине деревни жили пленные немцы. – Товарищ командир! Дайте немцев машину вытащить, там у меня малец помирает, в больницу надо! Вот ведь незадача, километр не доехал! – умолял шофер начальника конвоя.
Десяток пленных немцев, подгоняемых конвоиром, увязая в снегу, бегом отправились к дороге. Среди них был и Отто. Он узнал женщину и ее сына. Не дожидаясь, пока машину вытащат из сугроба, Отто подхватил мальчишку на руки и они, вместе матерью мальчишки, где бегом, где задыхающимся шагом заспешили в недалекую уже больницу. В ту вьюжную декабрьскую ночь, на счастье, все сложилось – и заводская директорская красная эмка, и только что построенная пленными немцами дорога, и помощь благодарного Отто, и врач, оказавшийся на удивление трезвым...
...
...Неожиданно раздавшийся из динамиков голос стюардессы заставил майора вернуться в действительность. «Застегнуть ремни!» – самолет, засвистев двигателями, готовился к взлету. Сосед, обращаясь к жене, что-то быстро говорил. Они негромко перебрасывались короткими фразами, мягкие и душевные нотки в их голосах невольно привлекали внимание, и майор вслушивался в их речь, не понимая в ней ни слова. Живая немецкая речь казалась необычной, и для него, советского офицера, неизбалованного даже малейшими контактами с иностранцами, была суперэкзотической. Майор вновь вспомнил свое детство – тогда он впервые услышал чужую речь. Но не осталось с той поры ничего, кроме воспоминаний о большом рыжем оборванном солдате, который говорил именно на этом языке. С тех пор утекло много времени, и вот вновь рядом с майором, впервые за тридцать лет, оказался рыжебровый немец, с огромными рабочими руками и седой головой.
Невольно взглянув на своих попутчиков, майор встретился глазами с женой соседа. Она улыбнулась, что-то сказала мужу, и он, повернувшись к майору, на довольно приличном русском языке поздоровался. Майор ответил на его приветствие, и вся экзотика взаимных улыбок разом испарилась, оставив в голове, промытой годами марксистско-ленинской подготовки, мысль о том, что немец, скорее всего, воевал в России и знает русский язык с тех пор, возраст соответствует. Воевал...стрелял....жег...
Коротко взревев двигателями, самолет вздрогнул и покатился в самый конец аэродрома, покачивая распластанными крыльями. Небольшая остановка – и, резко набирая скорость, самолет взлетел, с каждой секундой увозя майора всё дальше и дальше от спокойной и размеренной жизни в полную неизвестность. Не было смысла думать о предстоящих переменах в жизни. Пусть всё будет так, как суждено, и любые проблемы будут решаться по мере поступления! Мысли снова переключились на соседа. На вид ему было лет около 65-ти, может быть немногим более. Интересно все-таки, подумал майор, откуда фриц так хорошо знает русский язык? Собственные лингвистические познания майора застряли на уровне «читаю и пишу со словарем», а потому всякий чужестранец, говорящий по-русски хотя бы пару коротких фраз, вызывал чувство обостренной зависти. Словно услышав чужие мысли, немец повернулся к соседу:
– Вы, наверное, хотите меня спросить, откуда я знаю русский язык? – Немец мягко улыбнулся. – Сначала воевал в России, а потом был у вас в плену. Я очень долго жил в России, почти пятнадцать лет. Строил дома и дороги, недалеко от Тулы. Теперь мы с женой приезжаем в Россию каждый год в отпуск. На неделю в Ялту, а потом на несколько дней в Тулу. Там живет мой хороший друг, с которым мы вместе были в плену! В 45-м году у него в Дрездене во время бомбежки погибла вся его семья, жена и трое детей. Янки разбомбили дом, в котором они жили... А сейчас мы с фрау Магдой едем к нему в гости! А вы тоже летите в гости?
– Нет, к сожалению! Но я долго жил там, в тех местах. Я был совсем маленьким, когда в наш городок приводили пленных. Они работали на дороге, а потом строили вокзал и дворец культуры. Недалеко от Тулы, городок Лаптево. Не довелось там бывать?
– Лаптево? Мы долго работали в этом городке. Несколько лет. Там был завод, и мы строили для него, как у вас говорят, дворец культуры, большой, с колоннами и парком! Потом строили вокзал, больницу, дорогу... Я был молодой и сильный, но однажды чуть не умер от простуды, и, слава Богу, какая-то русская женщина пожалела меня и дала мне лекарство... Это было совсем давно, зимой сорок девятого года... Она помогла мне, и, к счастью, однажды мне довелось помочь ей... – Сосед замолчал, его глаза стали влажными и он с горечью произнес: – Но я тогда даже не спросил ее имени...
– Я знаю эту женщину, ее зовут Софья! А вас, должно быть, зовут Отто?
Немец с изумлением смотрел на майора:
– Господин офицер, откуда вы это можете знать?
– Она моя мать! А потом вы несли на руках ее больного сына... Это был я. Мама мне рассказывала... О лекарстве и цвай картопля за гипсовую картинку со скрипачом!
– Магда, посмотри на господина офицера! Он знает то, что было со мной тридцать лет назад! Это тот самый мальчик! Не может быть... не может быть... Его мама тогда спасла мне жизнь! – Отто, не замечая, продолжал говорить по-русски. – Магда, дорогая, этого не может быть!
Ничего не понимающая супруга Отто с недоумением смотрела на мужа, пытаясь понять, чем он так взволнован. Наконец, Отто справился с волнением, и начал что-то очень быстро говорить по-немецки, изредка бросая на майора восхищенные взгляды. Выражение лица фрау Магды менялось от недоумевающего до удивленно-восхищенного! Майор с интересом наблюдал за их разговором, с трудом улавливая отдельные знакомые слова названий.
– Нет, это невозможно! Столько лет... – Отто снова заговорил по-русски, обращаясь к майору.
– Да нет ничего невозможного – этот гипсовый скрипач по сей день висит на стенке маминой комнаты! Она сохранила его в память о моем спасении. А вашу пятерню я до сих пор чувствую на своей макушке! Уж очень я вас тогда боялся!
– Так это была ваша мама! – Его лицо выражало высшую степень изумления. – Она спасла меня тогда, в сорок девятом! Она жива?
– Да, живет в Москве, через пару часов я ее увижу! Мы не виделись уже почти год!
– Не смею вас просить, господин майор, но могу ли воспользоваться случаем и увидеть вашу маму? Это возможно?
– Нет ничего невозможного, герр Отто!
...Спустя несколько часов майор позвонил в дверь, за которой его ждала мама.
– Мам, привет! Смотри, кого я к тебе привез! Это Отто, оттуда, из сорок девятого!
Отто, огромный рыжебровый немец, протянул руки к моей маленькой хрупкой маме:
– Гутен таг, фрау Софья! Айтаушен аспирин, цвай картопля?!