Памятник» и «память» - слова от одного корня. Памятники на кладбищах покойным не нужны - они нужны их близким. Или не нужны, поскольку ушедшие продолжают жить в их воспоминаниях, а это куда более тонкая материя, чем гранитный или мраморный камень.
Друзы, верящие в переселение душ, на кладбища не ходят: ведь там лежит прах, в то время, как душа умершего уже продолжается в ком-то другом. Израильский классик Йорам Канюк не посещает могилы своих родных по другой причине, утверждая, что его родители продолжают жить в его воспоминаниях и книгах.
Кстати, еврейская традиция не приветствует возвышения человека после смерти: на израильских кладбищах не увидишь вычурных памятников, как в той же России, где по иным памятникам можно читать линию жизни, как по руке, подобно хироманту. Шесть лет назад мне показали «аллею героев» на симферопольском кладбище, которая была своего рода иллюстрацией бандитского передела Крыма начала 1990-х: местные «паханы», «бригадиры» и «быки» покоились теперь в одном месте - смерть примирила заказчиков, киллеров и их жертв.
Пару недель назад, в российской глубинке мне неожиданно попался еще один продукт, как мне казалось, давно ушедшей эпохи. Покойный, скончавшийся в прошлом году в возрасте 39 лет, был изображен на фоне своего БМВ с личным номером ВАСЯ, золотые фиксы и перстень на пальце покрывало сусальное золото. На другой стороне памятника я увидела еще один портрет - уже сидящего у камина Васи, который сжимал в одной руке мобильник, а в другой -пачку сигарет. В полуметре от памятника возвышался огромный стол из черного камня, на котором, как рассказала мне работница кладбища, друзья покойного устраивают пирушки с шашлыками и самоваром, покрытым сапогом. Васин «мавзолей» не обойти, не объехать: он установлен прямо напротив главного входа, буквально в нескольких метрах от него, по самому центру.
ЛЕОНИД БЕЛАГА: ЖИЗНЬ МЕЖДУ МИРАМИ (ИСТОРИЯ В ПИСЬМАХ И ВОСПОМИНАНИЯХ)
Но есть и совсем другие памятники. Как говорится, памятник памятнику рознь. Например, тот, о котором я хочу рассказать. Он вышел не из мастерской, где обтесывают погребальный камень, а из типографии. Это книга памяти, собранная по крупицам израильским врачом Ларисой Белага, о ее сыне – известном журналисте, зверски убитом бандитами в Москве в 2005-м году в собственной квартире. Здесь его дневники, письма, статьи, литературные опыты, фотографии, воспоминания друзей. На черном фоне обложки – портрет, а сверху надпись: «Леонид Белага и его время». И теперь ее сын продолжает жить на страницах этой книги, которую Лариса дарит всем, кто его знал.
Почему она назвала свою книгу именно так, а не иначе? Лариса объясняет это в предисловии:
«Это книга – о нашем с вами современнике, чья жизнь внезапно – насильственно и жестоко, была оборвана в середине пути... Леонид Белага – герой своего времени или его жертва...Советский Союз распался, исчез. А Новая Россия («великая Россия», как говорил Леня) убила его. Кронос, пожирающий своих детей...Это книга, о сыне, созданная сердцем матери, ее любовью. Книга памяти...»
Почему я решила написать об этой книге? И вообще об этой истории? Книга пролежала у меня полгода, и всякий раз, когда я к ней возвращалась, передо мной снова и снова возникал вопрос: почему Леонид Белага, еврей по линии матери и отца, чей дедушка учился еще в хедере, а среди прадедов были равиин и кантор, не репатриировался в Израиль со своей семьей в конце 1990-го? Как он решился остаться один в Москве, да еще в такое сложное время, когда Россию накрыла волна криминальных войн? Почему не уехал позже, когда родители в Израиле уже были неплохо устроены, и он, уже известный в России журналист, гостил у них каждый год? Я искала ответы в его письмах к близким и дневниках, и всякий раз натыкалась на новое откровение:
«Я уезжать из Союза, как ты знаешь, не намерен. Основывается нежелание мое на многих причинах, главная из которых это то, что не ощущаю я себя Евреем с большой буквы. Продукт стирания национальных границ. Ну, сейчас времена иные. Горбачев делает революцию...»
«Политика меня интересует мало, но Союз – моя Родина, а позволить Родине гнить заживо – свинство».
«Я когда маленький был, вообще считал, что Мужчина должен оставить сына и пасть в бою. Прямо как черногорец. Похоже, что детские мечты имеют шанс сбыться. Удовольствие от жизни, от собственного существования (для мужчины нормального и для меня, в частности) состоит в том, чтобы работа приносила удовлетворение. Но чтобы она приносила оное, необходимо кое-что сделать. А я ещё недоучка и доучиваться могу только здесь (в России – Ш.Ш.), потому что таких, как я, в Эрец хоть пруд пруди, и там надо будет поднимать язык. Кроме того, Родина (Россия – Ш.Ш.) для меня не пустой звук. Я не оправдываюсь, а объясняю, что не готов к любой жизни не здесь. Не готов, по крайней мере, сейчас. Мы договорились, что я решу вопрос, когда я его решу.
Этому предшествовала пара ночёвок вне дома (из-за уговоров родителей уехать в Израиль – Ш.Ш.) . Один раз я ушёл вообще в одной рубашке, хорошо, что Галицкий (друг Леонида – Ш.Ш.) сидел дома...».
«Мамочка! Ну несознательный я! Приеду в ваши пенаты, поглядим, хотя я не уверен, слишком много знаю, чтобы ждать чуда. В любом случае, если я позвоню и попрошу п о с т о я н н ы й вызов, сделайте его как можно быстрее».
«Весна эта, как ты справедливо заметила, и впрямь не радует. Один брат уже воюет. Лучший друг родного брата (отличный и веселый парень) две недели деревню какую-то штурмует. Никак они ее не возьмут. И все такое... Причем под пулями. И настроение от таких новостей еще печальней. Как-то порой я забываю, что у меня две по сути родины. И если с Россией ничего похожего случиться не может, 3 000 ядерных боеголовок – гарантия от всего, кроме банального самоуничтожения, то Израиль – страна маленькая и очень хрупко устроенная, на самом деле... А еще у меня любимый дед умудрился пройти через немецкий концлагерь (и выжить!), и я с пеленок как-то знаю, что евреи больше не должны оставаться без своей страны... Вот и бродят всякие мысли понятной направленности... И деться им некуда. Потому что пока выхода не видно».
«Вычитал тут про Израиль, что это единственная страна, в которой на первом свидании парень спрашивает у девушки, в каких войсках она служила, и единственная страна, где выясняется, что ее боевой опыт богаче, чем у него».
«Две недели в Израиле, где чудно светило солнце...Там же, в Эрец Исраэль, были справлены мои 35 лет. В кошерном еврейском ресторанчике, в центре Тель-Авива. Кстати, за тринадцать дней теракт был только один - зато метрах в 500-х от ресторана, где мы собирались праздновать. Ну взорвалось там все примерно за час до времени сбора. Мы услышали новости по радио. Но все равно поехали. Из принципа. И заведение (из принципа) было битком набито людьми. Какая-то семейная пара даже вынесла двухнедельную кроху-дочь в люди. Но никто особо не веселился. Факт».
«У меня и на работе идиоток нормальное количество, оказывается. Когда сидящая с тобой в комнате мадам допускает адресные антисемитские высказывания... Почему-то здорово стукнуло... Что-то давно я такого от приличных внешне русских людей не слышал. Вот в детстве-юности как-то было привычно. Нормально. Родное государство накачивало рабоче-крестьянские массы соответствующим образом, так что казалось "нормальным", что тебя и в определенные ВУЗы не берут, и что драться приходится время от времени по той же неизменной причине и т.д. Расслабился... ну и получил...Да... Очень это у нас болезненная струнка. Мы даже от такого вянем вплоть до тотальной сборки чемоданов».
«Вот нашел у Битова в "Пушкинском доме": "Ведь почему мы евреев не любим? Потому, что при всех обстоятельствах они - евреи. Вот, кажется, совсем уж не еврей, сживаешься, и вдруг - да какой еще еврей! Мы принадлежности в них не любим, потому что сами не принадлежим."
«Вообще-то Леонид Белага – человек, не отрицающий ни одного учения, кроме совсем уже человеконенавистнических. Каждый имеет право на свою зону, не так ли? МОЯ ЗОНА – ЧЕЛОВЕК.
Нет. Это не спор. Всего лишь констатация фактов. А огурчик малосольный бананом не заменишь, однако».
...Воспоминание Рахель Торпусман, с которой Леонид дружил еще в школе, внесло еще одну, совершенно неожиданную деталь: оказывается он все для себя решил еще подростком:
«Леня в седьмом классе, я в пятом. Он писал рассказы – истории из своей жизни, а я еще тогда агитировала его за отъезд, а он отказывался. Я цитировала анекдот: «Есть евреи уездные (которые уехали), есть потомственные (которые уедут потом), есть России верные жиды, а есть дважды евреи Советского Союза (которые уехали и вернулись)». – «Так и есть, - отвечал он, - я номер три, а ты номер два». При этом он очень интересовался разными еврейскими темами, читал и мне давал читать «Иудейскую войну» Фейхтвангера. Мы были очень взрослые дети и гордились этим.»
«СВОЙ СРЕДИ ЧУЖИХ»
Перелистывая – в буквальном смысле – страницы его судьбы, собранных в книжном переплете, я задавалась вопросом: а что держало его в России? И как жилось там 22-летнему парню одному, когда в Израиль уехала вся его семья? Правда, к тому времени он уже успел отслужить в армии, публиковался в московских газетах и уже точно знал, чего хочет.
В российской армии Леонид Белага служил как все, по Уставу. А вот «дедовскому» уставу сопротивлялся с первого до последнего дня – и в качестве новобранца, и в качестве «деда» - насколько позволяли обстоятельства. В первый год службы ему не раз приходилось драться, чтобы уцелеть. На второй год он избегал участия в традиционных «дедовских» расправах:
«С ребятами (старослужащими – Ш.Ш.) ссорюсь, мне совесть не позволяет поддерживать все формы дедовщины, принятые у нас. – «Ну что ты, Белага, с ними как с детьми цацкаешься…» С другой стороны, особенностью моего характера является поддержание дружеских отношений с большинством коллектива, а когда отношения эти переходят во что-то более серьёзное, вынужден держать невмешательство в личную жизнь. В итоге сам по себе. Это судьба. Вспоминаю твою любимую присказку: поступок – привычка – характер –судьба. Кошка, которая ходит сама по себе, живёт, в сущности, неплохо, но тоскливо».
Леонид Белага жил в Москве один, когда произошли события у Белого дома. И оказался там в числе первых защитников.
«Хочу написать о Леньке у Белого дома, - вспоминает его друг Павел Беренберг. - Леня позвонил мне в самом начале событий и сказал, что направляется к Белому дому, так как там очень мало людей с армейским опытом. Это, несомненно, было правдой. Защитники Белого дома формировали живые кольца - те, что ближе к зданию, были очень хорошо организованы и готовы стоять насмерть. Леня руководил одним из них. Он был одет в защитную форму, но не в армейскую. Армия, как известно, была по ту сторону баррикад. Кроме оружия, у него было все, как у хорошего солдата....Утром мы узнали, что штурма не было. И его не было во многом потому, что Леня и другие защитники Белого Дома стояли там всю ночь».
Похоже, что он всегда точно знал, чего хотел. Даже в детстве.
«Он вторгся в мою жизнь, как торнадо, эдакий всепоглощающий смерч, нарушив ее спокойное сонное течение, - вспоминает двоюродный брат Вадим Белага детские годы. - Весь маленький мирок, который меня окружал, вдруг резко перевернулся. С тех пор я мог бы условно разделить свою жизнь на две части – до и после Леньки. Все внимание окружающих волей-неволей обращалось к нему, все разговоры были только о нем, все планы строились исключительно с его ведома и поощрения. Невероятно интересный и заводной, способный быть душой любой компании, он обладал тем, что нынче модно называть словом харизма».
Что же касается работы:
«Время, в которое мне довелось работать с Леонидом, выпало на дикие 90-е годы, - вспоминает немецкий тележурналист Йоахим Бартц. - Я был репортером, время от времени летал в командировки в Россию и познакомился с Леонидом на совместном проекте. Его беспечный, веселый вид особым образом отличал его от других русских. У Леонида был дар разрешать проблемы в щекотливых ситуациях, красноречиво и дружелюбно убеждать людей – этого я у русских больше никогда не видел. Это совсем другое в нем, как я понял значительно позже, было чисто еврейское. Леонид был в моей жизни первым евреем, с которым я познакомился так близко. Думаю, не прервись так внезапно и трагично его жизнь, мы бы еще не раз поспорили об иудаизме и даже обязательно сделали об этом фильм.
Помню, как мы с Леонидом обсуждали еврейскую тему в России на очень интересном примере. Мы тогда снимали фильм о последних евреях в Одессе. Леонид сумел разыскать последнего еврейского поэта. Мы встречались с ним в последней полуразрушенной синагоге – когда-то их в городе было 80! - посещали еврейские праздники, были в Еврейском агенстве, которое организовывало выезд в Израиль последних одесских евреев. Я испытывал странные чувства. Из Одессы в Хайфу плыли корабли, летели в Израиль самолеты с шумными, готовыми покинуть Россию, евреями. Невольно мне припомнились картины Второй мировой войны, когда так много евреев пытались спастись бегством перед Холокостом. Спустя 50 лет евреям в Одессе как будто нечего было опасаться, но корабль за кораблем, самолет за самолетом... – евреи покидали Россию. Однако, как оказалось, не все. Поэт наш, например, оставался в городе и не собирался уезжать. Его ответ был лаконичным, и, к сожалению, правильным: без евреев Одесса потеряет свой особый колорит, превратится в обычную украинскую провинцию.
Чуть позже мы еще снимали с Леонидом и нашим русским оператором Антоном сюжет о правых радикалах и националистски настроенных украинцах во Львове. Я был так наивен, что ехал с евреем Леонидом и русским Аноном, можно сказать, в пасть льва. Правые были не только антисемиты, но и антирусские. То, что я, немец, приехал к ним с евреем и русским, их, конечно, раздражало...
Я до сих пор не нахожу слов, в полной растерянности от того, что Леонид стал жертвой преступления... У него впереди была целая жизнь. Как жаль, что его больше нет. Съемки, которые мы делали с ним вместе, очень обогатили мою жизнь...»
все-таки, как он ощущал себя, живя между двумя мирами? С которой из двух стран связывал свое будущее?
- Мой сын был очень солнечным мальчиком, - говорит Лариса Белага. – У Лени была большая любовь и к России, и к Израилю. Он всегда ощущал себя евреем и добивался, чтобы другие относились к его выбору с уважением. Как все еврейские дети, учился в хорошей английской, позже – математической школе, запоем читал книги, очень рано начал писать сам. А свое будущее Леня связывал с литературой. У него были планы стать писателем. Без русского языка и русской культуры он себя не мыслил. Потому и в Израиль с нами не поехал. В России тогда было очень страшное и очень интересное – с журналистской точки зрения – время. Страна бурлила. Сына это страшно увлекало. Леня был в самой гуще событий. В Израиль сын приезжал набраться у нас сил и любви, припадал к этой земле, как Антей, чтобы продолжать жить и выживать там, в России. Скорее всего, Леня был бы жив, если бы уехал в Израиль. Хотя на нашей маленькой териитории больше опасностей. Но, видно, такая у него судьба...
Из неотправленного письма Александра Розенцвайга, отца Леонида, написанного после гибели сына: «Я частенько сижу и смотрю на телефон. Жду! Жду! Мне все время кажется, а вдруг он зазвонит, и когда я сниму трубку, то услышу такой родной твой голос: «Пап-ка! Это я, Леня!» Но этого уже не будет. Никогда!... Они лишили тебя жизни...они лишили нас с мамой надежд...радости услышать голоса внуков...Твой прадед, а мой дед был убит в начале прошлого века такими же отморозками во время еврейского погрома...»
ВМЕСТО ЭПИЛОГА
Историю жизни и гибели талантливого журналиста Леонида Белаги я завершаю строчками из его статьи «Река жизни», которую он написал о своем семейном древе:
«Жизнь человека подобна полноводной реке, текущей через время и различные обстоятельства. Тени предков охраняют ее истоки, извилистый путь русла следует причудам судьбы, а в устье, если сложилось, серебряными колокольчиками звенит радостный смех детей. Рассказать чью-то жизнь – все равно, что пройти вдоль реки от самых истоков до устья, потрогать и обонять каждую травинку, выросшую на берегу, а потом, спустившись к воде, попробовать ее на вкус – какая она».
...Жаль, что не сложилось, и в устье его реки не звенит серебристыми колокольчиками радостный смех детей. Единственное, чего Леонид не успел – обзавестись семьей и детьми. Но все равно его рано прервавшаяся жизнь – и есть та самая полноводная река, текущая через время и обстоятельства, о которой он писал. И вода в ней – чистая и прозрачная: это отчетливо понимаешь, перелистывая страницы его судьбы-книги.