Туман

Серым колдовством растянулось молоко тумана над пристанью. Умолкли чайки, и даже люди как-то притихли, затаились, спрятались в своих пальто, шарфах и шляпах. Подходил пароход. Долгий, тягучий гудок разорвал мутную, подслеповатую пелену, рассказал что-то свое сиплым, глуховатым голосом. И снова ожили люди — задвигались с новой силой, засобирались, замелькали. И вновь послышался гудок — теперь уже и слышно было, как пыхтела паровая машина, как заговорили большие лопасти «Королевы Мери», шлепая по водной глади. Но все еще прятал туман, таил в себе эту построенную человеческими руками машину, отодвигал ее от взгляда и, казалось, становился плотнее и гуще с каждой минутой этого безветренного, серого дня. Обволакивал случайных прохожих, замедлял жизнь, убаюкивал каким-то ему только ведомым способом в колыбели океана потерявшийся почти совсем город. И только серое молоко его казалось теперь реальным. Реальным настолько, что хотелось вытянуть перед собой руки, раздвинуть эту зыбкую, настойчивую завесу, шагнуть в чистый и полный света день... но все так же плыло это облако, пряча и сковывая очертания людей, подошедшего уже большого парохода, и силуэты нахохлившихся птиц, рассевшихся как на насестах — на телеграфных столбах вдоль дороги, ведущей к пристани. И даже дома, как мягким одеялом укрытые, мерно спали среди этой замедленности, и даже какой-то таинственности скорее, не желая просыпаться ни сейчас, ни потом, ни даже когда снова прогудел причаливший пароход. И снова засуетились люди, но теперь даже их суета была какой-то медленной, вязкой, как то молочно-серое марево тумана, накатившего свои упругие волны внезапно час назад, которое сдерживало весь город в своих сонных объятиях-оковах. С парохода спустили трап и пассажиры стали подниматься на борт, прощаясь со своими близкими. Затаскивали вещи, и чуть ли не самих себя в этой полудреме, приглушившей даже звуки фабричных зданий с противоположного конца города. Но вот потянул легкий ветерок с моря, заставил людей еще плотнее закутаться в шарфы и пальто, медленно размешал туманную пелену и растащил ее клоками по улицам, закоулкам и ямам, и обнажил высокий, угольно-черный борт «Королевы Мери». И быстрее задвигались люди, и даже город как то вздрогнул весь и сбросил с себя сонливость, зажил с новой силой, с новым энтузиазмом, наполняя улицы грохотом автомобилей, лошадей, людских голосов, дверей и фабричных зданий. И медленно-медленно, все так же нехотя и лениво растворилась молочная пелена неожиданного тумана. И даже после того, как уплыл пароход и на пристани почти никого не осталось, кроме расходящихся по домам провожающих и нескольких собак — все еще сидели нахохлившись, будто на насестах, птицы на телеграфных столбах и клочья тумана бродили по безветренным закоулкам, медленно растворяясь в жизни города, все еще стараясь нагнать сонливость, но теперь уже как то безвольно, слабо и надоедливо. Так, что прохожие только отмахивались и старались быстрее пройти мимо. И только далеко-далеко слышался уже едва различимый хрипловатый гудок «Королевы Мери», недавно такой таинственной под укрывшим ее полотном тумана.