У старинушки три сына:
Старший умный был детина,
Средний сын и так и сяк,
Младший вовсе был дурак.
Дальше Настя не знала. Стихи в ее дырявой голове не задерживались надолго, слова, дробясь черными букашечками букв, проворно расползались в разные стороны.
Но эти немудренные строчки каким-то чудом зацепились и плутали в лабиринтах памяти вот уже более двадцати лет, выскакивая в самый непредсказуемый момент, будто чертик из коробочки, как в фильме «Бриллиантовая рука», который очень любил папка. Когда он его смотрел, то хохотал до слез.
Насте исполнилось только шесть, когда она впервые очутилась в больнице одна, без мамки. Это потом, когда больничные палаты выстроились в бесконечный ряд бессонных ночей, тягостных операций и несбывшихся надежд, она потеряла им счет. Но тот свой первый раз она сберегла – казенно-строгое с легким запахом хлорки белье, клюквенный с толстой пенкой кисель на полдник и солнечные зайчики, по-свойски лезущие в глаза по утрам через большие мутные оконные стекла.
Помнила, что вместе с ней в палате, койка к койке, лежала ее ровесница – предмет любования врачей и медсестер. Именно такими Настя и представляла себе ангелов – златокудрыми и голубоглазыми, в розовых халатиках и с ежедневными передачами в нарядных пакетах.
Девочка читала вслух книжку:
- У старинушки три сына…
Слова раскатывались бойкими, веселыми горошинами и исчезали под тонконогими кроватями.
Особенно старался звук «р»: то рыча и по-щенячьи виляя хвостом, то рокоча добродушным летним громом – вибрировал на пределе своих возможностей.
Настя слушала, приоткрыв рот от смешанных чувств – новизны, зависти и почти полуобморочного восхищения совершенством соседки, сама она тогда едва умела считать до пяти и не выговаривала добрую треть букв.
Об ангелах и райском саде Насте рассказывала бабушка, когда была еще жива. Она обнимала внучку и, гладя корявой жесткой рукой ее жидкие прозрачные косицы, сострадательно говорила: «Хоть бы тебя, страстотерпицу, Боженька прибрал – и сама бы не мучилась, и матери бы руки развязала!» Настя в ответ на ласку жмурилась котенком, и белесое пухлое лицо ее лоснилось, словно масленичный блин.
Их у мамки тоже было трое, как в той позабытой сказке.
Старшая Тамарка – красавица и мамкина любимица.
Тамаркин отец, улыбающийся с комода черно-белым призраком, едва угадывался в полинялой толпе таких же молодых и беспечных солдатиков-призывников. Он помер еще до Настиного рождения от сердечного разрыва.
Как рвется ветошь, Настя видела не единожды. Но вот сердце, опутанное красно-синими веточками сосудов, как на картинке в учебнике, на месте тряпки представляла с трудом.
По бабушкиным рассказам выходило, что мамка любила фотографию с комода до беспамятства, горевала целых два года, пока не встретила белобрысого Генку – Настиного и Серегиного отца.
Тот клещом впился в мать, и отогнать его не было никакой возможности, даже клялся удочерить маленькую Тамарку.
С ним мамка намаялась – и пил, и налево ходил, несмотря на природную квелость и невзрачность. Характер имел задиристый, доставалось домочадцам по первое число, без скидок на возраст.
А вот помер отчего – темная история, говорили – от пьянки. Но вокруг пили все, поэтому в состоятельность этой нелепой версии верилось с трудом. Просто отцу не повезло, судьба. И пьянка тут не при чем.
Папка оставил после себя Настю – совсем не красавицу, а даже наоборот. Квашня квашней, ноги-тумбы непослушные, рот подковкой перекошенной и полное отцовское безбровие.
«Курица безмозглая», - так ругалась на нее мамка, когда сердилась. А сердилась она в последнее время часто.
Серега шел третьим номером, последыш – и походил на родительницу более остальных. Такой же коренастый, упертый и деловой.
Если бы не мамкина деловитость, то не видать бы им «трешки», как своих ушей.
Квартиру мамка вырвала, вымолила, выцыганила, еще работая на бывшей теперь ткацкой фабрике, в далекие доперестроечные времена.
Пятиэтажка, немощно скособочившись, стояла на окраине городка, за ней начиналось поле, по которому беспорядочно разбрелись разномастные сиротские гаражи, и колдобилась рытвинами дорога в область.
На 50-ти квадратных метрах ютились разведенная Тамарка с сыном-дошкольником, Серега после армии, мамка и Настя.
Тамарка и младший брат усиленно устраивали свои личные молодые жизни, для этих целей им было выделено по комнате, а Настя бесилась и боролась за равноправие. Ей хотелось замуж, как подруге Люське, и детей своих, а не наглого племяша Кольку обихаживать, но мамка лишь отмахивалась и кричала:
- Ну, кому ты сдалась? Курица безмозглая!
Как-то по осени нежданно-негаданно вернулся с отсидки папкин младший брат, дядя Толя. Испитой, злой как черт и весь синий от наколок, испестривших его жилистое тело от ступней до острого воинственного кадыка. Он определился на жительство к бабке, мамкиной свекрови, добивающей свой век в деревенской полуразвалюхе.
«Наша фазенда», - смеялась мамка, когда всей семьей ездили туда сажать картошку по весне. С наступлением тепла незаметно испарялся и строй добровольцев – окучивали и копали картошку уже лишь мамка с Настей. Но всю долгую зиму спасались картохой сами, подкармливали соседей и даже продавали.
Когда до них дошли слухи, что дядя Толя начал водить баб, мамка живо подхватилась:
- Поеду посмотрю – что и как, а то с этим алкашом и дом прожопим!
Уехала да и осталась, будто век там жила. И деверя, и фазенду к рукам своим хозяйственным прибрала.
Настю в деревню перетащила, как та ни отбрыкивалась, ни вопила – подруги и работа в городе оставались, но перебралась, как миленькая, против мамки разве попрешь.
Разместились честь честью: Настя с бабкой – в каморке угловой без окон, мамка с новым мужем – в горнице.
Вот тут Настя натурально взвыла. Бабка – инвалид, психическая. Пока жили порознь, странности ее мало кого трогали – смеялись еще над чудачествами хрычовки старой.
И откуда моду такую взяла – сбежит из дому в чем мать родила – зима ли, лето – и ищут ее всей деревней сутками, языки высунувши, костерят на чем свет стоит.
В последний раз, когда бабка чуть в болоте не утопла, мамка начала ее к кровати привязывать – старые простыни жгутом навертела, и лежала свекруха иисусиком на кровати распятая, только пузыри от злости пускала.
Старуха есть перестала, в гроб краше кладут, и как обделается – все, до чего руки ее пакостные дотянутся, измажет дерьмом своим.
Кормит Настя бабку с ложки, ровно дитя малое, бесится:
- Жри, гадина, жри!
Упирается ложка алюминевая в пеньки зубов старушечьих, только что не гнется. По подбородку сморщенному, по шее кощеевой текут реки манные, улыбается бабка, глаза лукавые щуря.
- Сволочь шизанутая! – и тарелкой о стенку со всего маху.
Посидит Настя во дворе под черемухой, поплачет, кота по загривку жирному потреплет и возвращается – бабку кормить, дерьмо отмывать, мамке-то некогда.
А мать в строительство ударилась – веранда перилами резными занарядничала, стропила в небо синее смотрят, к солнцу тянутся. Не развалюха унылая – хоромы, не хуже чем у соседей-москвичей, вырисовываются.
Дядя Толя – руки золотые, когда не пьет – беседку вымудрил, соседи завистливо ахали. Ходил на Настю глазом красным ненасытным косился, зубами железными волчьими прищелкивал.
- Вот ведь, козел старый! – уворачивалась Настя от рук его зацепистых, но молчала, у мамки и так неприятностей хватает.
Тамарка опять уволилась, попивать стала, сожитель ее чуть квартиру не сжег – пьяный с сигаретой спать улегся, спасибо соседям – вовремя тревогу подняли. Колька в первый класс пойдет – дай, купи, позаботься. Серега на машину копит, со Светкой Поповой женихается, всерьез у них, нет ли – не понять. Разрывается мать между городской квартирой и деревней, и без Настиной помощи совсем бы пропала.
- Мамк, давай бабку в дом престарелых сдадим, - ноет Настя. – Не могу с ней, сил нет, вся одежда дерьмом провоняла.
- Курица, ты курица, - тяжело вздыхает мать. – Она же там через месяц загнется, а в меня люди пальцем тыкать начнут, скажут – сгнобила старуху. И потом, бабкина одна пенсия – две твоих зарплаты. А дом сделаем, вам же и достанется!
Невелики Настины зарплаты, да и те за просто так не достаются.
Летом – на велике до города, зимой автобус жди, задницу морозь, через лес пешком с ее ногами-то много не натопаешь – километров пять, а то и поболе будет.
Сутки через трое в кожной больнице санитаркой ишачит, иногда дополнительные дежурства прихватывает – платят мало, работа грязная, брезгует народ. А Настя не привередлива, за что ее и больные, и врачи уважают. Отоспится после суток – идет в кафешку прибирать, хозяева – армяне, жмоты страшенные, но худо-бедно платят.
Настя терпеливая, не жалуется, только ноги пухнут все сильней, даже последняя операция мало чем помогла.
В банке ссуду взяла на стройку, на 5 лет – мамка достала, где мытьем, а где и катаньем. Насте мамку жалко, а себя еще жальчее.
Одна дома останется – обовьет вокруг шеи бусы мамкины, белые, длинные, к выходу на пенсию подаренные, платок шелковый синий с кистями на плечи набросит и вертится перед зеркалом, позы живописные строит.
И пусть нераскрасавица, как некоторые, но Витька Скориков только с ней и танцует, до дому провожает, жадно шарит под кофточкой, шумно сопя и влажно чмокая толстыми губами.
А Настя не против, Витька – добрый, и Люська сказала, что подходящий, да и пенсия у него хорошая, инвалид еще с детства.
К подружке забежит, та цветет, что розан, вширь ползет от жизни семейной, сытой – рюмочки пузатые хрустальные за стеклом, тюль с люрексом турецкая, телевизор плоский купили и покрывало в райских птицах на самом Черкизоне купленное. Посидит Настя, повздыхает, на чужое счастье глядючи, а ночью слушает бабкину возню и подушку с горя кусает.
Но замуж Настя все-таки вышла, несмотря на все мамкины препоны, хотя все и произошло совсем не так, как ей представлялось.
Не было ни шумного гуляния на всю улицу, ни платья со шлейфом как у Тамарки, да и кольца молодые купили не золотые, а тоненькие серебрянные с позолотой. Но все эти недоразумения и пустяки нисколько не портили торжественности момента.
Счастливый новобрачный на радостях опрокидывал стопарик за стопариком, смачно обсасывая жирные пальцы и оперативно реагируя на крики «горько», а Настя, чинно улыбаясь, в Люськином свадебном платье с воланами по груди и подолу картинно восседала за столом и беспрестанно поглядывала на обручальное колечко – неопровержимое доказательство своего нового статуса замужней женщины.
...«Не было бы счастья, да несчастье помогло», - любимая бабушкина поговорка оказалась куда как кстати.
Мамка, нежелавшая отпускать от себя Настю, сама стала причиной грядущих перемен. Вернее, не сама мамка, а ее одноразовая ночевка на городской квартире.
В тот вечер Настя уснула рано, и бабка на удивление вела себя смирно, дядя Толя пил уже с неделю, а в такие гульбинные дни он дома не появлялся, справедливо опасаясь мамкиного ора.
Проснулась Настя от тяжести, вдруг придушившей ее сверху.
«Бабка!» - ужаснулась она, а в следущее мгновение, не разбирая, со всей дури вцепилась ногтями в кряхтящую, шевелящуюся, бесформенную массу.
- Блять! – на пол кульком свалилась вовсе не бабка, а дядя Толя, пьяненький до беспамятства и обиженно-недоумевающий. – Насть, это ж я, ты чево?
Бабка, свесившись с койки, визгливо и довольно смеялась, от нестерпимой вони выворачивало наизнанку.
Накинув телогрейку, Настя сбежала к соседке, тете Клаве, и отсиживалась там до мамкиного возвращения.
От греха подальше Настю на время сплавили в город, к подружкам в общежитие.
Почуяв жизнь бесконтрольную и беззаботную, девка пустилась во все тяжкие – хоть на вкус попробовать эти хлеба вольные.
Мамке позвонили примерно через неделю, и Витькин срывающийся от страха голос прокричал:
- Теть Люба, Настю на Скорой увезли!
Увидев место происшествия: не общежитский туалет – а скотобойня натуральная, мамка схватилась за сердце и чуть сама не загремела в больницу.
Настя пробыла в реанимации двое суток без сознания – большая потеря крови.
- История простая, - сказал хирург. – Вашей дочери очень повезло, что была пьяная, да, да, не удивляйтесь! Трезвая вполне могла умереть от болевого шока. Обычное дело – приняла душ, поскользнулась, и чтобы удержаться на ногах, стала хвататься за что придется. Чем придется оказались водопроводные трубы. Сорвала вентиль – девочка она тяжелая, хлынул кипяток, а Настя, падая, увлекла за собой стеклянную пепельницу. Отсюда такие глубокие порезы.
Обваренная, изрезанная Настя виновато улыбалась мамке сквозь пелену бинтов. Витька вился вьюном, самоотверженно ухаживая за пострадавшей.
Мамка посмотрела на них, заплакала и, махнув рукой, сказала:
- Ну, что с вами делать, черти полосатые, женитесь коли так!
После свадьбы молодые сняли комнату в общежитии, Настя все так же выплачивала ссуду банку.
Когда она забеременела, мамка лично отвела ее в женскую консультацию.
Седовласая врачиха только схватилась за голову и, вооружившись терпением, долго и обстоятельно втолковывала Насте, что рожать при ее диагнозах – нельзя, вредно и ей, и будущему ребеночку. Но все разумные доводы разбивались о светлую улыбку завтрашней мамочки.
Вопрос: рожать или нет – для Насти был решен еще полгода назад, когда Люська вернулась из роддома с дочкой на руках. Теперь Настя будет ничем не хуже подруги.
Наконец ее оставили в покое, а мамка с нудной врачихой закрылись в кабинете. «Бу-бу-бу», - слышилось сквозь дверь.
Мать выскочила в коридор красная и злая.
- Курица безмозглая, - только и сказала она дочери. И еще добавила:
- Мало вас идиотов на мою шею!
За два месяца до родов Настя шла по грязной весенней улице, гордо неся свой выдающийся живот и старательно обходя лужи.
Молодые родители уже знали, у них будет мальчик. Настя хотела назвать сына Геннадием в честь деда, Витька не возражал.
Увидев вывеску книжного магазина, Настя, дотоле незамечавшая даже его существования, вдруг зашла.
- Мне книжку надо, - и выдала знакомое четверостишие.
- Так это же «Конек-Горбунок», - заулыбалась девушка-продавец и выложила на прилавок книгу.
- Генке нашему купила, - пояснила Настя недоумевающему супругу дома.
Раскрыла книгу, подивилась на яркие, будто живые, картинки и прочла с выражением вслух:
- У старинушки три сына:
Старший умный был детина,
Средний сын и так и сяк,
Младший вовсе был дурак.
Погладила ладошкой дрогнувший живот – Генка толкнулся, и сказала мечтательно:
- Витьк, у нас тоже будет трое, да? Как у мамки…