Песочная пудра на холодных щеках придорожных деревьев; тотальная, немыслимая, всепоглощающая тишина. Шарканье резиновых подошв, пересыпающийся гравий, снежный скрип каменной крошки, тоненький визг ненадежного китайского подшипника – как вызов, как нонсенс, как надругательство над этим блеклым безмолвным океаном, неизменным и вечным. Что ни происходило бы на более мелких уровнях, всегда останутся пыльные волны неровной дороги, туман и молчащие птицы.
По грунтовке, не торопясь, идут двое: человек лет шестидесяти в шапке-ушанке, не слишком обоснованной климатически, и огромнейшая черная собака, вероятно, имеющая некоторое родство с бесстрашными псами-спасателями с далекого острова Ньюфаундленд, существование которого, впрочем, отсюда вообще выглядит гипотезой, слухом, картинкой в прошлогодней телепанораме.
Собаку зовут Света. Немолодая, но вполне пока что энергичная, сильная, она идет, пританцовывая, вывалив похожий на дорогую докторскую колбасу язык, улыбаясь - иногда своим мыслям, иногда – хозяину, осторожно переступая медвежьими лапами через особенно острые камни. Ее спутник, Евгений Петрович - широкий, приземистый, на нем подобранный с неповторимым, свойственным лишь тем, кто достаточно долго прожил в негородской России, вкусом ансамбль из тренировочных штанов, резиновых сапог, просторной женской кофты в неброский цветочек и корпоративной жилетки с надписью "Shell" на спине. Евгений Петрович катит перед собой бюджетную тачку, с чуть ли не из фольги сделанным ради экономии корпусом и приплясывающим кроваво-красным единственным колесом; в тачке лежат топор и ножовка.
Позади остается, тонет в туманном небытии деревня – да какая там деревня, одно название, три функционирующих хозяйства и около сорока мертвых, подернувшихся смертным серебристым мхом, разъезжающихся, готовых нырнуть в землю и стать частью очередного археологического слоя сомнительной ценности. Из светлого мрака вырастает и ширится лес: когда-то пряничный, чистый, хоть иностранцев води, теперь заросший бестолковым кустарником. И грибов тут почти никаких – вот так мстительно лес среагировал на прорубленную в нем просеку для высоковольтной линии, так и оставшейся, между прочим, в проекте. Зато здесь много мертвых деревьев, сухих и ненатурально ровных, годных для разного. У Евгения Петровича имеется цель разжиться одним-двумя бревнами и отвезти их к себе на огород, а там уж найдется, куда пристроить.
В стороне от дороги деревья расступаются, открывая достаточно условный – лишь для посвященных – проход. Поколебавшись, Евгений Петрович сворачивает туда. Тропа неуклонно идет все ниже и ниже, слева – темный заболоченный лес, справа – горка, поросшая сосной, на высоте, в отдалении, поблескивает и пестрит пластиковыми цветами безымянное кладбище.
Евгений Петрович оставляет тачку на тропинке и идет налево, во влажный сумрак, осторожно спускается по замшелому крутому склону, ступая на вылезшие из мха корни, как по лестнице. Рука привычно находит длинную штакетину, приколоченную к стволам кем-то неравнодушным, идти становится проще. Впереди, внизу, сонно рябит вода в местной непостоянной кривенькой речке: здесь ее начало, а где конец – одному богу известно. Может быть, даже в другом районе. На дне образованного мощными стволами и кронами ущелья - ровная каменистая площадка с некоторыми следами благоустройства: сломанной скамьей и парой пней, на которые можно присесть. Из склона торчит неизвестно кем и когда выдолбленный деревянный желоб, почерневший, древний, по нему стекает вода и падает, разливается, образует большую, хрустально прозрачную лужу, потом уходит, не торопясь, в речку. Вода холодная, если подставить бутылку – стекло моментально запотевает, и чистая, и вкусная до безобразия, так, что не оторваться, несмотря на стынущие остатки зубов, и не портится, если поставить дома в большой бутыли. Однажды весной, только приехав из города, нашел полканистры еще с прошлого лета, попробовал, оказалась свежая - словно вчера набрал.
Евгений Петрович садится на пень и достает пачку крепкого «Винстона»; Света, проверив и обнюхав все вокруг, пробует воду, полощет в ней свой нарядный язык, фыркает – холодно. Евгений Петрович смотрит вверх и в который раз удивляется: дождевая вода проходит сквозь кладбище, сквозь могилы, сквозь толщу холма – неизвестно как фильтруясь – и стекает сюда, и есть еще какой-то подземный ключ, конечно, но кладбище... А местные тоже сюда приезжают, кто просто за водой, кто – зайти к родственникам, а потом и воды набрать, есть в этом какая-то странность, некая передача тонкой информации, и в том, что вода не тухнет, словно на серебре настаивали, откуда здесь серебро? Сашка – есть тут один местный убогий – все грозится в Питер на анализ свезти, а то и того хуже, предлагает в банки разливать и продавать – как не боится только, что приедут с «Полюстрово» или еще откуда и ноги сломают.
А еще – хорошо здесь. Кружевной свет сквозь листву, далеко сверху, наполняет место сиянием, теплым и ласковым. Хорошо как-то по-особенному, слишком даже, так и просится вон там, наверху, поставить дом и жить, воду пить всегда свежую, ледяную, гулять со Светой среди вековых елок, искать по осени рыжики и моховики, да какое там, земля тут общественная, не в продаже, да и не присвоишь ключ так запросто – понаедут привыкшие, по голове настучат и забор сломают, будут тут по выходным звенеть водкой, мазать мясо цыганским кетчупом, сорить и мочиться.
Евгений Петрович встает с пенька, твердо говорит «Света, пойдем», но, уже собравшись подниматься наверх, поворачивается, улыбается, вспоминает, как учил здесь внучку нехитрому выдуманному обряду, идет к источнику, наполняет ладони, сложив их лодочкой, делает три глотка, потом трижды умывает лицо. Он выпрямляется, бриллиантовые капли блестят в седой жесткой щетине, Света крутится у ног, не понимая, чего он медлит, Евгений Петрович брызгает на нее водой, Света, восторженно разинув акулью свою пасть, подпрыгивает и отряхивается – скорее для вида.
Лес, а точнее, сосновый бор с бескрайним ресурсом пиломатериала, совсем рядом – лишь перейти через грунтовку. Евгений Петрович и Света придирчиво выбирают и останавливаются наконец на двух рядом выросших мертвых соснах – одна покрепче, другая похуже, кора отстает пластами, но тоже вполне подходит, толщиной обе нужной, прямые, как по линейке, хотя это обманчиво – свалишь и окажется, как всегда, что кривые. Евгений Петрович, прислушавшись, берет ножовку, чувствуя себя браконьером, несмотря на явную бесполезность выбранных им деревьев для браконьеров настоящих, деловитых, с ружьями и лесовозами, с ксивами и спутниковыми телефонами, дай им волю, все здесь повалят и вывезут куда-нибудь в Таджикистан. Уже и так все дороги своими лесовозами раздавили, испортили.
Света нашла поваленную ветром сосну и поначалу деликатно пытается отломить толстую ветку для какой-то своей надобности, постепенно входит в раж, рычит на непослушное дерево, с хрустом вонзает белоснежные крепкие зубы. Евгений Петрович все же решился, он начинает пилить первое дерево, оглядываясь на Свету, прикидывая, куда рухнет ствол.
Лес монотонно шумит, это своеобразный шум соснового массива, тихий, но непрерывный, даже при полном кажущемся безветрии, немного тревожный. Звук ножовки вязнет в нем, теряется, не пролетая и десяти метров. Вскоре первое дерево мягко падает на толстый ковер мха; Евгений Петрович, тщательно промерив рулеткой, распиливает его на бревна. Закончив, он снимает шапку и вытирает лоб; утро вдруг ушло, поднялось солнце и становится не по-осеннему жарко. Света утомилась, легла, отыскав пусть слабенькую, но тень, уложила морду на передние лапы и поглядывает на Евгения Петровича укоризненно-грустно. Вместо отдыха Евгений Петрович начинает торопиться, оттаскивает в сторону три готовых бревна, а когда наклоняется, чтобы начать пилить вторую сосну, ему становится плохо.
Тугая пружина боли вдруг прорастает от левой пятки до кончиков пальцев левой руки сквозь все его тело, подчиняя мышцы, заставляя их сокращаться с небывалой силой, заклинивая, вводя в ступор; Евгений Петрович безмолвно падает в мох на правый бок, придавив собой правую руку, скрючившись в полуэмбриональной позе. Света вскакивает, моментально почувствовав неладное, подбегает, заглядывает в глаза, виляет растерянно хвостом. Евгений Петрович пытается пошевелиться и застывает, боясь даже вдохнуть, скривив лицо от дикой боли; во рту пересохло, в голове оглушительная нехорошая пустота, под ребрами плещется что-то обжигающее, чужое.
«Лежать», - думает Евгений Петрович, «и не шевелиться». И тут же понимает, что этот трюк не пройдет: нечто нарастает в нем, происходит что-то стремительное и плохое. Очень плохое. Смертельное.
«Лекарство», - думает он. В левом кармане жилетки. Застегнутой на молнию, и карман тоже. Не достать. Никак.
Боль нарастает, режет корявым зазубренным лезвием, по-мясницки уверенно и безжалостно, а там, где она слабеет, нет ничего – лишь пустота, словно от тела отвалились куски, как кора с мертвого дерева, и это самое страшное.
Света застыла, сверлит его взглядом, на морде – мучительное сострадание.
«Света», - думает он и вспоминает вдруг, как забирал её из питомника: как она решительно направилась к нему непередаваемой, нетвердой щенячьей походкой, как он поднял ее вверх и вгляделся в голубые наивные глаза, полные любви, пока всенаправленной и сплошной, как он поднес ее к лицу, и она деловито начала его облизывать, сосредоточенно и нежно, и шапка свалилась с него на землю, а он, кажется, даже всплакнул от счастья, хотя никто этого и не заметил. «Как она без меня? Она не сможет. Не выживет».
Прямо перед его глазами – мох, яркий, празднично-красивый. Зрение обострилось, и несколько кочек, полностью покрытых разноцветным мхом, выглядят вблизи поразительным инопланетным пейзажем. «Глупо», - думает он и прикрывает глаза. Глубокая синева неба, теплые, оранжево-розовые стволы сосен, аромат разогретого леса, а он – умирает. Это так неуместно здесь, среди насмешливого великолепия, среди вечной и равнодушной жизни.
«Вода», - думает он. «Надо было выпить побольше... напоследок».
Он открывает глаза и видит вдруг изнанку этого мира, его обратную и, вероятно, истинную сторону – похоже это на сложный и безумный механизм в наполненной красной, густой жидкостью ванне; шестеренки, валы и пружины, и все это колючее какое-то донельзя, хищное и безжалостное, шевелящееся, как муравейник, а зелень, цветы, небо, мох – все не более чем реклама, замануха для самых наивных. Это понимание, возникшее непонятно откуда, наполняет его черным разочарованием; глаза заливает тьма.
«Скорее», - в беспомощной панике думает Евгений Петрович. Нужно что-то делать. Мало времени.
Света вдруг наваливается на него сверху, обдает горячим дыханием, Евгений Петрович пытается что-то сказать ей, но ничего, кроме тихого шипения, не выходит, а она давит всей своей беспокойной тушей, передние лапы начинают быстро-быстро царапать ткань, словно раскапывая. У Светы трогательно-сосредоточенный вид, она работает лапами изо всех сил, ткань визжит, Евгений Петрович стонет, а лапы у Светы, как и все остальное, очень сильные; они снабжены когтями под стать небольшому динозавру, молодому велосираптору, например, поэтому жилетка вдруг лопается, не выдержав, рвётся, и стеклянный цилиндрик с тремя белыми таблетками выпадает из прорехи. Он скатывается и падает в мох рядом с пальцами правой руки Евгения Петровича, так близко, что открыть его ногтем большого пальца, поднести, удерживая крупную дрожь, к губам и схватить, опрокинув в рот, высыпав все содержимое куда-то под язык, оказывается делом совсем несложным.
Три таблетки – не лошадиная даже, а слоновья доза; обычный, румяный среднестатистический человек умер бы от них через пять минут, пуская обильно пену. У Евгения Петровича же, привыкшего к давлению часто за триста, лишь противно звенит голова и мелко дрожит все тело, все звуки стали нарочитыми, раздражающими, и всего-то. Полежав для верности еще минут десять, слушая частое-частое взволнованное дыхание Светы, которая то и дело принимается лизать его ухо, он осторожно поднимается, стараясь не напрягать левую сторону тела, отталкивается от мха, садится и прислоняется спиной к той самой, так и не спиленной второй сосне.
От радости Света виляет не хвостом, кажется, а всем телом, извивается, лезет и ухитряется лизнуть Евгения Петровича в нос; он неуклюжим угловатым движением обнимает ее одной рукой, другой гладит тяжелую, громадную плюшевую голову, глядя в глаза, полные бесхитростного обожания, и мудрости, и божественного сияния, и собачьих искренних слез. «Все хорошо, Светик, дочка», - шепчет он, «все, успокойся, уже все нормально. Еще поживем.»