Далеко-далеко, за высокими горами, просыпалось солнышко. Оно, улыбаясь, потягивалось, вдыхая прохладу уходящей ночи. Свет его улыбки снопами ярких лучей устремлялся в небо, золотил облака, подсвечивал вершины гор в белых мохнатых папахах. Оставалось совсем немного времени до того момента, когда оно должно показать свою золотую кудрявую голову. До чего же оно в этот миг похоже на шаловливого малыша, проснувшегося в своей кроватке!
Вместе с солнышком просыпался весь мир. Он нежился в полудреме, постепенно наполнялся запахами и звуками, которые зрели в нем, распространяя вокруг дурманяще сладкий аромат, пронизанный отдельными резковатыми запахами. Теребили мой еще не проснувшийся мозг, сея в душе бурную радость пробуждения.
В это время особенно буйные росы, они гнут травы до самой земли. Крупные и мелкие бусинки, нанизанные на узенькие листочки и стебельки трав, красят их в серебристо-седой цвет. А на широких листьях они рассыпаны, как бисер на тарелочке, и от малейшего дуновения ветерка легонько дрожат, Касаясь друг друга, сливаются в одну крупную, слегка расплющенную каплю, и падают наземь, увлекая за собой остальных.
Тропинка с обеих сторон, словно крышей, накрыта наклоненными травами, которые охотно сбрасывают холодную росу на босые ноги и край подола моего сарафанчика.По меже пшеничного поля разбежались васильки, забрели в пшеницу и, глядя на меня своими голубыми, как небушко, глазами, гадали, манили к себе. Цветы маков, как сказочные бабочки, распускали свои крылья-лепестки, готовясь взлететь в бездонный голубой омут. Но в этой утренней тишине оставались узниками зелененьких стебельков, украшенных резными, с легким пушком листиками. Как костер, разгорался птичий гам, провожая белые клочья тумана, уползавшие с бугра к речке. Полынь, потревоженная моими ногами, источала горьковатый запах, который смешивался с запахом отцветшего чабреца. От дороги, бегущей вдоль пшеничного поля, ярким ковром спускался к речке склон бугра, поросший густым разнотравьем. Среди этого великолепия красок чётко выделялись замысловатые фигурки, созданные темно-зеленой стелющейся травкой с тонкими шелковистыми листочками. По этой травке другие растения почему-то не росли, зато после дождя появлялось множество луговых опят, которые манили грибников за собою, уводя их к недалекой балке, поросшей орешником.
Выглянувшее из колыбельки солнышко нежится на атласном одеяле неба среди белых подушек облаков. Его первые лучи мягко коснулись макушек деревьев, рассеяно скользнули по противоположному бугру и рассыпались в бесчисленном множестве росинок. Раскрытые цветки маков приобрели форму огненных чаш, готовясь наполнить их светом солнечного нектара. Незабудки лениво открывали свои сонные глазки, и весь бугор, буквально на глазах, покрывался голубыми шелковыми платками, небрежно брошенными меж густых трав. В спеющей пшенице громко кричал перепел.
Мой путь лежал на панские пруды. Там, на склонах бугров, среди травы, в изобилии спела степная клубника, которая давно просилась в корзины. Бабушка рассказывала, что при пане эти пруды были ухожены и красивы. Зеленые туи росли вдоль дорожек, посыпанных желтым речным песком, а за ними тянулся ряд плакучих ив. От туй теперь остались лишь старые, полусгнившие пеньки, а вот ивы кое-где сохранились. Искореженные годами, с полузасохшими ветками, они пытались продлить свою жизнь, выбрасывая молодые побеги. А те, в свою очередь, скрывали старые, высохшие стволы с дуплами.
Два нижних пруда полностью заросли камышом. Там обитали несметные полчища лягушек. Эти жители мокрого царства каждый вечер пели хвалу Создателю окружающего их мира. Летними вечерами лягушачий хор тревожил округу. Здесь были свои запевалы, дирижеры, солисты. Хор делился на разные голоса, каждый из которых вплетался в общее звучание в нужный момент. Здесь редко кто фальшивил. Песни лились одна за другой, и каждая из них имела свой мотив. Неправда, что лягушки поют одну и ту же песню. Надо просто послушать их несколько вечеров, тогда начнешь выделять запевалу, улавливать команды дирижера. А мягкий свет луны, шелест камыша да блуждающие тени в травах придают особую прелесть поющей ночи.
Верхний пруд только у перемычки со вторым имел узенькую полоску камыша. Вправо и влево от нее, вдоль берегов, росли кувшинки и белые лилии. Верхний пруд самый большой. Его берега обложены валунами, с них удобно нырять, не поднимая со дна местами появившийся тоненький слой ила. В центре пруда лежал самый крупный валун со стесанным верхом.
Старые люди рассказывают, что при пане на этом валуне сидела русалочка. Куда она делась после отъезда пана, никто не знает. Но людская молва утверждает, что она ушла на дно и теперь лунными ночами выплывает из глубины пруда. Садится на свой камень, расчесывает длинные зеленые волосы гребнем, сделанным из панциря большой черепахи, и слушает лягушачий хор. Зазевавшихся путников заманивает своим смехом, похожим на звон серебряного колокольчика, уводит в подводный мир, откуда еще никто не возвращался. А иногда плачет. И тогда умолкают лягушки, прячутся в камышах, слушая плач русалочки. Она рыдает так жалобно и горько, что высыхают росы на травах, а Бог Грозы начинает хмуриться и носиться по тучам на колеснице, да бросать огненные стрелы в тех, кто обидел русалочку. Нечисть разбегается по кустам, прячется в норах, и мир, омытый дождем, становится чист и свеж. Чем горше плачет русалочка, тем сильнее идет дождь. Старики почему-то зовут ее берегиней. На мой вопрос, почему берегиней, бабушка Лушка ответила:
– А грец ее знает! Старым-то людям виднее, как кого называть. А я так кумекаю: берегиня ; значит, что-то бережет. Вот наша-то живет в пруду, охраняет его, значит, и есть берегиня.
В стороне от пруда, вверх по склону, выступает из земли большой мшистый камень, а из-под него вытекает родник, питающий все три пруда. Вода в роднике ледяная даже в самый знойный день. Верхний пруд глубок, и народ зовет его омутом. Когда смотришь на него с бугра, то вода в нем кажется черной, словно кто-то уронил на зеленый бархат травы черную жемчужину в серой каменной оправе.
Спускаясь с бугра к омуту, я улавливаю тонкий аромат клубники, блуждающий в травах. На противоположном берегу, трава скошена. В любой момент могут появиться хозяева, чтобы ворошить ровные валки мертвых трав. Надо спешить, а то, чего доброго, и до этого склона доберутся острые косы. Положив под куст свой обед, и опустив стебли вьюнка в воду, лезу вверх по склону, раздвигая руками мокрые травы. Крупные спелые ягоды висят на тоненьких, крепких ножках. Их запах вызывает во рту слюну. Первая горсть падает в корзину, вторая – в рот. В народе есть примета, что если съешь первую ягоду, то корзины тебе уже не набрать. Сбор ягод – захватывающее, но трудное занятие. Сверху солнышко спину печет, а снизу трава лицо и руки щекочет, да еще норовит за пазуху колосок колючий засунуть. Все бы ничего, но от землицы теплый дух идет, будто тебя в предбанник засунули. Солнышко поднимается все выше и выше, корзина становится тяжелее и тяжелее.
Набрав ягод, накрываю их сорванной травой и иду к раскидистой алыче, выросшей у самого родника. Я там обычно отдыхаю в часы пекла. Полудница давно вышла в поля, а с ней лучше не шутить. Ставлю корзину на плоский камень, омываемый со всех сторон водой, и иду купаться. У меня даже дыхание перехватывает, когда погружаюсь в холодную воду омута. И, хотя не верю в сказку о русалке, все же холодеет сердечко, пока плыву к валуну, кажется, что сейчас кто-то схватит меня за ноги. Поплавав вокруг валуна до первых “драгулей”, взбираюсь на него и, подставив лицо солнышку, нежусь в его объятиях. Оно словно расплавилось по краям, растеклось по небу тончайшими струйками, выжигая яркую синеву. Словно старый кот, погрев на солнышке живот, переворачиваюсь и подставляю горячим лучам спину. От воды исходит нестерпимый блеск. Потревоженная мною, она дрожит, пуская бесчисленное множество солнечных зайчиков, отчего поверхность омута кажется золотой.
Зелеными лоскуточками покачиваются листья кувшинок и лилий. На их цветы постоянно садятся и взлетают бабочки, подолгу копошатся жучки с блестящими крылышками сине-зеленого отлива. Покой и блаженство! Ивы, разморенные жарой, еще ниже опустили свои ветки-плети. Ни ветерка. Только один ручей бодро журчит в этой знойной тишине. На берегу между двумя валунами разместился маленький песчаный пляж для бабочек, на котором собралось с полсотни голубеньких мотыльков. Одни, сложив крылышки, ползают по влажному песку, другие порхают над ними, высматривая свободное место. Перламутровой тучкой над камышами кружат стрекозы. Что может быть прекраснее золотого омута!
Прохладная вода манит к себе, обещая неописуемое блаженство. И, внимая ее зову, я соскальзываю с камня, уходя в темную глубину омута.
Выбравшись на берег, и немного обсохнув, приступаю к трапезе. Ахмед приучил брать в дорогу только хлеб и соль. “Остальное даст природа”, – говорил он. На сей раз, добыча была скудной. Покатав меж ладонями, очищенные стебли молочая, чтоб не горчили, отправляю в рот, там же исчезает и сурепка. Закусив хлебом обильно посоленные луковицы, с наслаждением растягиваюсь на матрасе из густой мягкой травы. В кроне алычи бегают солнечные зайчики, игриво трогая ярко-зеленые шарики, растущие на тоненьких ножках. Ручей поет веселую, звонкую песенку, где-то рядом гудит шмель. Я не заметила, как уснула.
Будит меня ворона, которую не иначе как черт занес водички попить в столь отдаленное место. Стоя на одном из валунов и важно оглядываясь, вокруг она время от времени издавала боевой клич, кося черными глазами в мою сторону. Вот, поди, и разберись, кто на чью территорию вторгся.
– Ладно, не вопи, – заворчала я, приподнимаясь на локте, – сейчас искупаюсь и уйду.
Я снова легла на траву. Полежав несколько минут в полудреме, встаю и, сбросив сарафанчик, направляюсь к пруду. Ворона настороженно провожает меня взглядом.
– Ну что, успокоилась, горлохватка? – лениво спрашиваю ее.
– К-р-р-р, – издает она гортанный звук, будто дает согласие на временное перемирие.
Разморенная сном и жарой, бреду к пруду, на ходу срывая цветы для веночка. Вытаскиваю из воды плети вьюнка, прижатые камешком, и распугав мальков, ухожу глубину омута.Прохладная вода прогоняет сонливость, исчезает вялость. Забравшись на камень, я умащиваюсь поудобнее и, болтая ногами, мурлычу себе под нос грустную песенку. Мне очень нравится изображать русалочку. Связав у корней стебли вьюнка, и водрузив их на голову, равномерно распределяю плети по груди и спине. Чем не зеленые волосы русалки! Начинаю плести венок. Веточка полыни, захваченная с другими цветами, источает тонкий, горьковатый запах; он, смешиваясь с запахом воды, создает легкий аромат печали. Если вам скажут, что вода не пахнет, – это неправда. У неё свой запах, неповторимый и не похожий ни на какие другие запахи. В нём свежесть утра, легкость облаков и тепло солнца. Это запах жизни. Ведь животные на большом расстоянии чуют его и, не ошибаясь, находят к нему дорогу.
Закончив плести веночек и надев его на голову, подставляю лицо сонному солнышку. Оно устало катится в горизонт. Приятное тепло ласкает мои щеки.Пьянящее чувство блаженства! Оно нарушается шумом крыльев взлетевшей вороны. Поворачиваю голову…. Боже мой! На берегу стоит тетя Ксеня с граблями. Стоит не шевелясь, словно ее из камня вытесали, а дядя Никита поднимается по бугру и ворошит валок подсохшей травы.
– Ксеня, – раздается его недовольный голос, – долго ты там стоять будешь?
В ответ гробовое молчание. Он разворачивается и, не поднимая головы, начинает ворошить новый валок. Дойдя до средины, останавливается.
- Ксеня, что с тобой? Чего стоишь как неживая?
Итак, пора исчезать. Глаз у Никиты острый, все видит и все замечает, недаром с
охоты без добычи не возвращается. Но просто так исчезать не хотелось: надо же было как-то расшевелить эту парочку, посеять в их душах смуту. Засмеявшись, я поманила их к себе рукой. Тетя Ксеня, до сих пор стоявшая соляным столбом, взвизгнула так, что Никита уронил грабли.
– А это что такое? – удивленно воскликнул он, заметив меня.
С последними его словами я соскользнула с камня и, уйдя под воду, поплыла в сторону камышей. Коснувшись первых стеблей, осторожно высунула голову из воды, жадно хватая ртом воздух. На берегу было пусто, лишь валялись брошенные грабли да слышались причитания тети Ксени. Сердитый голос Никиты в чем-то ее убеждал. Вскоре загромыхала, удаляясь, телега. Ага, уехали. Сердечко сжалось. Ну и достанется же мне дома!Во-первых, нарушила мамкин запрет на купание в омуте, во-вторых, не сходила к Сашке за помоями для поросенка, а тут еще эту парочку напугала. Никиту вряд ли, а вот Ксеню – до смерти. Если они меня узнали, то домашнего ареста не избежать, что хуже смерти. Надев сарафанчик и подхватив корзину, я уныло потащилась к дороге, рисуя самые мрачные картины своего появления дома. Зависшее над горизонтом солнышко освещало верхушки деревьев. Встречный ветерок уносил поднятую ногами пыль в придорожные травы, теребил мокрые волосы, гладил щеки, словно хотел успокоить меня, Присев у края дороги, я старательно расчесываю волосы, перебирая пальцами, пытаюсь помочь ветру поскорее их просушить.
Издалека донесся рев мотора. Да это же Петька везет бидоны на молзавод под сыворотку! В моей душе затеплилась искра спасения. Обдав меня клубом пыли, машина резко притормозила.
– Тебя, что, лягушки в пруду искупали? – спросил Петька, распахивая дверцу кабины, и, не дожидаясь ответа, продолжил:
– Чего хмурая такая? - и, захватив горсть ягод и отправил их в рот прямо с хвостиками.
– Вкуснятина! А ты, никак, в омуте купалась? Во ненормальная!
Усевшись поудобней, я посмотрела на Петьку взглядом побитой собаки. Он перестал улыбаться и стал притормаживать.
– А ну-ка рассказывай, что стряслось?
– Да ты поезжай, поезжай, – успокоила его я, – ничего страшного, скорее, смешное, но дома меня за эту шуточку по голове не погладят, – вздохнула я. И подробно поведала о случившемся.
Петька хохотал как ненормальный. Потом спросил:
– Ну и что теперь будешь делать?
– Не знаю, но на душе тошно. Если Никита разглядел меня, то я пропала. Мать точно под домашний арест посадит, тем более еще история с грушами не забыта, – сетовала я.
– Ну а ты, действительно, нашла, с кем связываться, – упрекнул Петька. – Они же теперь покойников из могил поднимут, в лепешку расшибутся, а докопаются, кто над ними пошутил.
– Спасибо, успокоил, – съехидничала я. – Сам-то хоть никому не рассказывай.
– Могила, – ударив себя в грудь, заверил Петька.
Машина натужно ревела, взбираясь на очередной бугор, а, достигнув его вершины, плавно покатила вниз.
– А вот и твои жертвы, – заржал мой спаситель.
Действительно, впереди нас, на трясущейся телеге, вцепившись в край доски для сидения, подпрыгивала тетя Ксеня, Никита погонял лошадь.
– Пригнись, – скомандовал Петька, но его замечание опоздало: я уже давно сползла с сидения на пол и, затаив дыхание, ждала, когда мы их минуем
Но Петька не мог отказать себе в удовольствии поиздеваться над ними. Сбавив скорость, он высунулся из кабинки и прокричал:
– Дядь Никита, притормози, разговор есть.
И, съехав на обочину, остановился. Никита натянул вожжи и раздраженно спросил:
– Чего тебе, паря? Говори, некогда мне с тобой лясы точить.
Не обращая внимания на его недружелюбный тон, Петька обратился к нему:
– Дядь Никита, я давно хочу к тебе в гости зайти по одному важному делу, да все как-то не решаюсь.
– Надо, так заходи, – как-то неуверенно пригласил его Никита. – А дело-то, какое, если не секрет?
– Я знаю, – льстивым голосом продолжил Петька, – лучше тебя никто кошеля для рыбы не плетет. Вот я и подумал, может, научишь?
«Вот змей, – подумала я. – Нужны тебе эти кошеля, как зайцу барабан».
– Надо, так научу, – вздохнул Никита, – приходи как-нибудь вечерком с лозой, – и уже раздраженно продолжил: – Только не сегодня, парень, мне не до тебя.
– Господи, да на тебе, дядька, лица нет. Случилось чего? – заботливо поинтересовался Петька. – От кого ты так улепетывал? Если кто обидел, скажи, мигом шею намылю!
Заботливый голос Петьки подкупил Никиту.
– Как тебе сказать, – неуверенно начал он. – Вон Ксенька твердит, что русалка на камне сидела. Чёрт-те что! – Заерзав на сидении и нервно теребя в руках вожжи, он продолжил: – Понимаешь, Петька, там действительно кто-то сидел, если бы эта дура не заверещала, то я успел бы разглядеть. Так нет, своим визгом не только русалку, но и водяных, наверное, заиками сделала.
– На каком камне, какую русалку? Ты что, дядька, хлебнул лишнего? – спросил Петька удивленным голосом.
"Во артист", – думала я, закрывая ладошкой рот, чтобы не фыркнуть.
– Хлебнул, хлебнул, – проворчал Никита, – маковой росинки во рту не было. Я тебе про омут говорю и ту нечисть, что в нем живет.
– Так что ты видел? Можешь объяснить по-человечески? – пристал Петька.
– Что, что, бабу голую с зелеными патлами, трясца ей в бок! – Он смачно сплюнул. – Больно шустрой оказалась. Знаешь, не успел разглядеть, нырнула в воду, и как не бывало ее. – Помолчав, вздохнул и продолжил: – Я, Петька, не верю в эти россказни про русалок, одно точно знаю: Тамарка частенько в омуте купается, сказывается, это ее проделки. Да, но почему патлы зеленые? – задумчиво задал он вопрос, ни к кому не обращаясь. – Ведь точно помню, зеленые. А может, мне показалось? – обратился он к Петьке.
Петька пожал плечами, дескать, а мне -то откуда знать. Никита продолжал:
– Одного понять не могу, она что, осатанела, что ли, коль голой шастает?
– Совсем-совсем голой? – спросил Петька и, глянув в мою сторону, хитро подмигнул, еле сдерживая улыбку.
– Не, раньше не видел ее голой, врать не буду, но, что в омуте купается, точно знаю. Сегодняшняя же на камне сидела, в чем мать родила. – Никита умолк.
– М-м-м, да, влип ты в историю, дядька, влип, так уж влип, – растягивая слова, сочувствующим голосом проговорил Петька.
– Почему это я влип, ты чего мелешь? – забеспокоился Никита. – Давай договаривай, нечего воду мутить. А то влип, влип. Никуда я не влипал! – кипятился он.
– Успокойся и дослушай, – прервал его Петька, – сам-то подумай. У Тамарки что, волосы зеленые?
– Нет, – растерялся Никита, – но у этой твари, точно помню: зеленые были. Ну, тогда если не Томка, то кто?
– А ты не догадываешься? Объяснять тебе надо? – глумился Петька. – Так слушай, я тебе объясню. Мне вот кажется, что русалка на твою Ксеню глаз положила, хочет ее в подружки записать, смотри, как бы на старости лет не пришлось тебе холостяковать да к омуту цветочки носить, – смеясь закончил Петька свою версию.
– Катись ты отсюда к… матери ; заорал Никита. ; Видишь, баба не в себе, а тебе все хаханьки, молокосос! – отборный семиэтажный мат сорвался с его губ.
Петька нажал на газ. Господи, да ведь в Петьке же мое спасение!
– Петечка, миленький, – заныла я, выбираясь из своего укрытия и умащиваясь на сидении, – подкинь меня к дядьке, ну что тебе стоит, сделай маленький крюк, ведь всего три квартала.
Благородная душа – не отказал. Подшучивая и рисуя прогнозы моего разоблачения, он резко затормозил у дядюшкиного дома.
– Ни пуха, ни пера, русалочка! – крикнул он на прощание.
Спрыгнув с подножки грузовика и перемахнув через канаву, я с грохотом открыла калитку. Маруся в это время с чугунком в руках спускалась с крылечка. От стука неожиданно распахнувшейся калитки она уронила его, и белые картофелины, весело обгоняя друг друга, запрыгали по ступенькам, раскатываясь веером вокруг крыльца.
– Чертова девка, – выругалась Маруся, – ты можешь когда-нибудь спокойно зайти, а не врываться как ненормальная? Управы на тебя нет никакой!
Наклонившись, она подняла чугунок и стала собирать картошку. Поставив корзину, я бросилась ей на помощь.
– Марусенька, миленькая, выручай, – захлебываясь, затараторила я, собирая картошки и от волнения кидая их не в чугунок, а в ведро с помоями, стоявшее у крыльца.
– Господи, да куда же ты кидаешь, там же помои, они тебя, оглашенная, с утра дожидаются!
Маруся взяла ковшик и, зачерпнув воды из ведра, залила собранную картошку.
– Что за шум, а драки нет? – спросил вышедший на крыльцо дядя.
Он был моим родным дядей по матери, но я его звала папой.
– Марусенька, папочка, ни о чем меня не расспрашивайте, я вам потом все расскажу. Ладно? Где помои? – обратилась я к Марусе. ; Давай их скорее.
– Да вот же, под твоим носом стоят, слепая, что ли? – проворчала она. – Да что произошло, в конце концов? Опять натворила что-нибудь? Убоище ты, а не девка.
Пропуская мимо ушей ее слова, я продолжала:
– Если кто спрашивать будет, то я у вас с самого утра. Мы с тобой, Марусенька, огород пололи, обед готовили, и вы меня хотели на ужин оставить, но я не согласилась. Понятно?
Маруся посмотрела на дядю, он на нее, оба пожали плечами и уставились на меня. Первой заговорила Маруся:
– Понятно одно, что ничего не понятно. Правда лишь в том, что я действительно полола огород и, на твое счастье, нарвала щерицы.
Дядя вытащил из-под крыльца две увесистые сетки, плотно набитые травой. Оставив ягоды Марусе, я схватила ведро с помоями, сетку с травой и потащилась к калитке.
– Саша, помоги ей да заодно узнай, чего она натворила.
Когда я со своей ношей вывернулась из-за угла на свою улицу, то услышала возбужденные голоса, которые неслись от нашего двора. Сердце сжалось и не напрасно. На улице стояли соседи, плотным кольцом окружив телегу, на которой восседала тётя Ксеня и,вероятно, уже не в первый раз пересказывала историю о случившемся:
– Да я же вам говорю, сидит эта нечисть на камне, патлы зеленые, и хвостом по воде играет, – захлебываясь от волнения, рассказывала она. – А потом манит меня ручкой и говорит: “Ксеня, подружка моя милая, иди ко мне”. – Тут тетя Ксеня перекрестилась и продолжала: – И эта нечисть зеленая как захохочет, да с камня в воду – только хвост мелькнул. А веночек так и поплыл, так и поплыл по воде…
«Во брешет, – подумала я, – и не краснеет».
– Да брось ты, Ксень, народ баламутить. Во-первых, она не зеленая и ничего тебе не говорила, только что разве рукой поманила.
– А тебе что, этого мало? – огрызнулась она.
– Никишка, а Никишка, может, она тебя звала? – съехидничал кто-то из толпы.
– Может, и меня, – смеясь, согласился он, – но все же, Мария, это Томкины проделки. Пропадом пропадает девка на этом омуте. Конских следов там не счесть, а спроси наших мужиков, кто туда верхолаза ездит? То-то же, никто; акромя ее и Печенега, там никого не видели.
– Ну, ты-то там сегодня был? – сказала мама.
– Был-то, был, да по делу, дурью не маялся, а сено ворошил.
– А вот, кстати, и она. – Мама махнула рукой в мою сторону. – Томка, иди-ка сюда. Ты где сегодня была?
– У папы с Марусей, а что случилось? – невинным голосом, в котором звучали неподдельные нотки любопытства, спросила я. – Мы обед готовили, огород пололи.
У мамы глаза на лоб полезли. Чтоб меня добровольно с тяпкой в огород заманить – неслыханное дело! Вот груши с яблоками отрясти, сливы сорвать – это то, что нужно. Я продолжала:
– Вот щерицы нарвала, принесла домой, как ты просила.
Доказательства налицо. Придраться невозможно. Полное алиби. А тут и дядя из-за угла с сеткой вывернулся.
– Вон, папка идет, спросите его.
Дальше все пошло как по маслу. Едва сдерживая улыбку, он подтвердил все сказанное мной. Поинтересовался произошедшим, подшучивая над тетей Ксеней, предлагал Никите свозить ее в лес к лешему.
– Дурак ты, Сашка! – в сердцах сказала тетя Ксеня и, стегнув лошадей вожжами, покатила к дому.
Никита пошел следом за телегой, остановившись, повернулся, что-то хотел возразить, но только досадливо махнул рукой.
Когда соседи разошлись, мама вздохнула:
– Ну ладно, русалочка, марш домой, там разбираться с тобой буду. А ты, Сашка, у меня получишь по шее, не посмотрю, что старый, вечно потакаешь ей во всем, совсем ведь от рук отбилась.
Я грустно посмотрела на дядю.
– Не бойся, отобьемся, – сказал он и положил свою сильную руку на мое плечо.