Все годы нашего сбивчивого сожительства, когда она пропадала и вновь появлялась донельзя неузнаваемой, меняла имена, привычки, прибавляла в возрасте или спарывала в одночасье воланы годков, стриглась наголо или делалась черной, как печная сажа, в масть своему гардеробу, умещавшемуся на трех вешалках съемного угла на rue Cocquiere - я все больше привязывался к Марте.
Короткие периоды общей жизни сменялись случайными встречами. После месяцев одиночества или болезненных разрывов я начинал упрямо ее искать. Изголодавшись по нутряному токанью крови, силясь расслышать в себе ее горячее движение, которое всегда возобновлялось с появлением Марты, я отыскивал ее и, не узнавая, с отчуждением отшатывался. Боялся ее потерять и не мог избавиться от неодолимой зависимости.
Но сейчас посматривая на мелеющую воронку своих песочных часов - я ощущаю лишь ее жгучее тепло - тепло своей Марты. И едва я окликаю ее, она возвращается ко мне из небытия. Я опускаюсь с фонарем в свои запасники, и память моя оживает: я веду за руку Марту, свой главный приз, который я выиграл самой жизнью. Временами слишком жестокой, чтобы уцелеть, и слишком грубой чтобы накопить нежности (женщины любят эту тряпицу и часто берут ее на пошив верности - редчайшей из добродетелей).
Жизнь постепенно приучает тебя к своим отказам. Я крепко любил водку и часто она спасала мне жизнь, но когда меня затащили на борт с развороченными кишками и, давая передышку в воздушных ямах, взялись кромсать, выкидывая совсем уж никчемные ошметки, я пообещал себе забыть про алкоголь, если выживу. Я выжил, и с этим удовольствием было покончено.
У меня были друзья - но из них не осталось никого - мужская дружба канула безвозвратно. Всё, на что ушла моя жизнь, оказалось никому не нужным. И тогда я решил прибраться в своей памяти. Перетряхнуть и вымести, и оставить лишь то, чем дорожу - любовь к моей женщине. Моей Марте.
Я рано лишился невинности - мне не исполнилось и четырнадцати. Звучит театрально и довольно пошло. Тучное женское тело по сей день вызывает во мне приступ тошноты, перешибая ток в жилах. Когда повариха нашего училища Алевтина перетаскала на свои пирожки всех моих товарищей, дошла очередь до меня. Кислая вонь подмышек, стертые изнутри окорока и блюдца синюшных сосков спаяны намертво с именем греховодницы.
Для достоверности этих мук придется помянуть бисерное орошение ее мерзких усиков и градину, упавшую мне в рот, когда эта идиотка укатывала меня в свой продавленный диван...;
Первый клейкий обморок я пытался запрятать с глаз долой, поглубже в память, пока он не стал едва заметным нитяным рубчиком, похожим на тот, что белеет у меня на ладони (я умудрился зашить себя левой рукой, покоцаный в тропиках).
Казарма закончилась, но тягостное отбывание коечной повинности на целых семь лет приглушило любовь к Марте. Да и мог ли чувствительный росток пробиться из-под панциря отвращения ко всему женскому роду, особенно его толстомясой половине, наславшей на меня Алевтину?
Помнится в стойком зените лета, ошалев от жары, я рулил по пустому городу и остановился на светофоре. Моя кляча досталась мне от отчима - как раз получил по случаю двадцать первого дня рождения. Я носил офицерскую форму, по выходным переодевался в цивильное, был абсолютно свободен и, несмотря на мужскую жизнь, по-щенячьи глуп. Тут-то на меня и свалилась Марта.
Она наклонила свою русо-стриженую голову к боковому окошку моей «копейки» и как-то мгновенно оказалась на сиденье рядом, потревожив разогретый воздух мятным сквознячком. Назвала адрес, изобразила на щеке едва заметную ямочку - они всегда появлялись, когда Марта высылала гонцов за моей нежностью, - и уткнулась в пухлую газету.
В отличие от приятелей-курсантов, моя личная жизнь протекала в бурных сновидениях, и только пару раз наяву я с опаской выбирался из своей резервации, в которой прятался от наваждения с именем Алевтина: дважды знакомился и трусливо ретировался ни с чем. Я избегал женщин, однако смутно чувствовал, как во мне просыпается исследовательский аппетит: он пересиливал прежние страхи. Женщина по-прежнему продолжала оставаться terra incognita, однако я уже расчехлил свой бинокль...
Мы тронулись, и Марта вовсе перестала меня замечать. Я не слишком умело водил и должен был следить за дорогой, но любопытство необъяснимо приковало меня к Марте, точно внутри у нее таился магнит.
Пока мы ехали, я незаметно ее изучал и с каждым мгновением убеждался, что вовсе не открываю новый материк - я чувствовал, что невидимая рука дублирует в пустых клеточках уже проставленные кресты тайного реестра.
Я удивленно сличал со своим внутренним, невесть откуда взявшимся списком примет, жилку у её виска и высокие скулы, клеточки быстро наполнялись чернильными метками - это была она.
Она молча читала, а я даже не пытался заговорить и поинтересоваться, как ее зовут. Но что-то ёкнуло внутри - я признал в ней Марту (это имя пришло однажды во сне, его носила одна особа, аккомпанировавшая мне во время ночных поллюций).
Не оставляя руля, я воображал как тискаю зачитавшуюся Марту. Все это я проделывал с ней не раз в своих разгоряченных фантазиях: помнится, как впервые я без труда нашел пуговку в шлейке крошечной петли на ее блузке рядом с выпирающим бугорком позвонка, и она подняла руки и сказала «сдаюсь», и я не смел повернуть ее к себе - просто вытряхнул Марту легонько из этой ненужной наволочки и замер, а она опустила руки.
Косая перемычка ее туфли от косточки к пятке была расстегнута - Марта видно освободилась от нее намеренно - и я даже углядел пятнышко потертости на коже. Я покосился на ее коленку, на изящную мышцу, молокой уходящую к щиколотке, и удивился что при такой жаре на ней были чулки - я всегда был наблюдательным. На левой руке обнимая тонюсенькую фалангу безымянного золотился ободок обручального кольца.
Она была явно старше меня, сильно старше, не осознавая я лишь почувствовал это: выглядела она очень свежо. И после я бы никогда не дал ей паспортного возраста, и материнство никак на ней не сказывалось, если не считать ее фанатичного отношения ко мне, сменявшегося изуверской холодностью: всё лето и осень она закармливала меня ресторанными харчами - их привозили ей на дом в алюминиевых судках из шикарного «Арагви».
На втором светофоре - представьте, я уложился со своей инспекцией в этот промежуток, - я снова повернулся к Марте, но взгляд мой упал на крупный заголовок в газетном ворохе в ее расставленных коленках. Я даже крякнул, вытаращился на Марту, и, видимо, глупо открыл рот. «Остановите Стратонова!» - вопила какая-то знаменитая журналистка, чуть ли не тыча в меня пальцем с газетной полосы - ее фамилия была набрана помельче моей.
Марта невозмутимо повернулась ко мне, ну, может, с самой малостью недоумения, и тут брызнула на меня своим шоколадом. Эту жгучую порцию ее сладкой преисподней я всегда получал, когда от близости моей взмокшей головы ее зрачки сходились у переносицы. Я почти заорал - «Так это же я - Стратонов!» Но Марта только покачала рассеянно головой «ну надо же...» и, улыбнувшись своим мыслям, снова уткнулась в газету.
Когда я довез ее в один из арбатских переулков Марта расплатилась и предложила мне зайти - нашла какой-то предлог, кажется, донести полупустой пакет, что стоял у нее в ногах. Мы поднялись на один этаж по витой лестнице, Марта шла первой, я чуть позади, и перед внушительной дверью с латунной табличкой полезла за ключом.
Мы оказались одни в гулких комнатах - Марта только завозила мебель. Квартира показалась мне необъятной и прозрачной, как пустой аквариум, пропускающий сквозной свет. Пахло олифой. В одной из комнат стояла могучая кровать с затянутым в пленку матрасом, на полу валялся картон, а в высоченные окна лилась раскаленная июльская медь. Я разволновался и всё поглядывал на Марту. «Подожди здесь», - бросила она, будто я собирался уйти, и вскоре вернулась с ножницами. Протянула их мне: «на», - и указала кивком на матрас. Я тогда слегка опешил, но послушно вспорол пыльный целлофан, как она просила.
Стащил пленку - Марта велела вынести ее из комнаты, - и пошел складывать у входной двери. Помешкав немного, громко полюбопытствовал из прихожей наперегонки с эхом, где у нее вода. Марта не отвечала. Но следом послышались легкие шаги - она вышла в коридор, тоненькая, гибкая как подросток - и пока она шла, я успел немного разглядеть ее кукольную фигурку.;Марта открыла одну из дверей и завела меня в непомерных размеров ванную, всю в изразцах - с узким окном и зеркалом во всю стену, и спросила, хитро наклонив головку набок: «тебе помочь?»
Я смутился и ответил что-то вроде «нет не надо, Вы подождите меня за дверью, Марта». Это само собой как-то вышло, что я назвал ее Мартой. Она тогда посмотрела почти в упор, взяла меня изящной лапкой за подбородок, притянула к себе, но даже не поцеловала, а протаранила языком и горячо выдохнула мне в рот.
Вернулся я уже в импровизированный полумрак. Марта сидела голышом в чулках на раскинутой простыне и светилась, как алебастр, под лучом узко прорезавшим щель между картонками, которые она затащила на подоконник. Мое сердце сокращалось у самой глотки, я чувствовал себя скованным и прикрывался сложенными брюками. Неловко присел рядом с ней - Марта на этом циклопическом ложе показалась совсем маленькой. Она слегка откинулась, тягучая как пантера и говорит - «пусть будет Марта», взяла у меня брюки и слизнула капельки воды со своего точеного плечика.
Я только помню что едва прикоснулся к ней, как уже не мог сдержаться, залил ее, а она чуть погодя подхватила ладонью из этой лужи и старательно вымазала себе живот и грудь, напоследок мои ягодицы, и шлепнув, отправила в ванную. Все случилось так стремительно, что у меня заложило уши - я понял что вышло как-то не так, как это должно было быть по рассказам, и тогда мне захотелось сразить Марту своей неукротимостью. Марта стонала, сдерживала меня и чуть отталкивала, когда я был слишком скор. Потом притащила откупоренное шампанское и пару фужеров.
Я ушел к вечеру, такой же гулкий, как ее дом, но уже втюхавшийся по уши. Помню, мы долго искали на полу выскользнувшие ключи, и в дверях, когда я целовал своё чудо в хорошенький носик, я заметил, что вокруг ее глаз просели голубоватые поляночки.
Марта вскоре обосновалась в арбатской квартире, и теперь наши встречи обыгрывались незамысловатыми фантазиями. В условленное время я уже топтался в коптерке дежурного, которого снабжал привозным филипп моррисом из Мартиных запасов, раздавался звонок и из трубки слышалась ее бархатистая хрипотца. Я изворачивался как мог, придумывая оправдания для отлучек, и мчался по ее звонку, когда муж Марты принимал в адвокатской конторе, а ребенок торчал в школе или гулял с прислугой. Она засовывала мою голову под кран, взбивала облако пены, потом водружала на меня махровый тюрбан и велела сесть по-турецки у ее ног.
Перчёные разносолы были расставлены прямо на ковре гостиной, и Марта командовала «начинай». Сама она только пила дорогущее вино. Есть не хотелось, но я не сопротивлялся - мне нужно было видеть, как Марта на меня глядит: она усаживалась на обляпанном воском атласном диванчике, Бог знает какого века, и не отводила раскаленных глаз. Я никогда не пил, а только подливал Марте в крошечный ликерный напёрсток - она придумала эту хитрость чтобы не пьянеть слишком быстро.
Я ел, Марта потягивала вино. Говорила она мало, ни о чем не спрашивала, к чему я постепенно привык, но когда мне нужен был ее голосок, я дотягивался губами до её лодыжки, забирал крохотные пальчики ее узкой ступни в свои и целовал в самую ямку под сводом. Марта посмеивалась и одобрительно чертила свободной пяткой по моей спине.
Потом она брала меня за руку вела за собой в спальню, и мы любили друг друга.
Подогретая вином Марта крутилась колесом, извивалась и рыдала, размазывая по супружеским простыням тушь, но иногда она говорила «я ленюсь» и становилась моей добычей. Она то пай-девочкой бывала, то ненасытной самкой - тут уже подчинялся я. Порой Марта начинала светиться чем-то трогательно девчоночьим, и тогда, распираемый почти родительским чувством, я заливался по самые края нежностью и укрывал собой горячий комок, в который превращалась Марта, она утыкалась в меня носом и, облепив руками спину, стихала. Это примиряло со всем миром - он отступал куда-то далеко-далеко, плавился, таял, теряя свою злость... Марта знала к нему отмычки - она научила меня его сласти.
Я любил брать Марту под спину, как драгоценную чашу, проскальзывать растопыренными ладонями вдоль бедер, подхватывая под ягодицы, и когда она разламывалась надвое, я пил Марту протяжными глотками. Я втягивал носом блуждавший в складочках несравненный запашок - он пробирался от нее ко мне, затекал в ноздри, а я все не мог напиться своей Марты. Ее коленки касались моих висков, и я целовал их сгиб - Марта чуть приподымалась на локотках, шутя прижимала бедрами мои уши и, весело глядя в упор, одними губами произносила по слогам «ду-ра-чок», благоразумно не тратясь на голос.
Я обожал ласкать Марту языком, а она сооружала из ладоней шуршащий шлем вокруг моей головы и легонько покручивала прядки пальцем. Когда ее рука безвольно меня оставляла, я уже плохо соображал. Возможно, я становился херувимом в такие минуты и улетал, забывая Марту на распаханной мужниной постели... Когда я возвращался, Марты уже не было рядом.
Зато ее можно было найти в их столовой. С конца длиннющего коридора доносилось позвякивание ложек и радиостанция «Маяк». Меня ждала чашка кофе и отсутствующий взгляд моей ненаглядной. «Проваливай» - не скрывая своего нетерпения, не произнося ни слова, сигналила она уголками губ, слегка приподнятыми в безразличной улыбке. Она поспешно закрывала за мной тяжелую дверь и вычеркивала из жизни, пока в ней снова не просыпалась плотоядная тварь. Проходила неделя, глухой голосок Марты настигал меня из обмотанного изолентой аппарата, и все начиналось по-новой - я мчал к ней на всех парах.
Удивительное дело, от нее всегда пахло молоком. Моя Марта, оливковая метиска из сонного Cabourg в полосатых маркизах прустовского Grand Hotel, на дух не переносившая ничего молочного, поглощала с аппетитным хрустом всё растительное - капусту, яблоки, горы салатных листьев. Нужно было видеть как она уплела полную миску зелени с теплым canard roti, когда я притащил ее осенью с побережья в Париж и велел улечься на газоне на набережной ногами к Собору, а сам сбегал в ближайшую брассри за едой - Марта прямо-таки мироточила ароматами молочной лавки...
И чудная она была все же. Вся правая сторона у Марты была точно под током: ее судорога, едва я к ней прикасался, припарковывала меня к райскому предбаннику - я сам видел, как ангелы, расступаясь разводили свои алебарды, когда я втягивал чутким носом топлёную ваниль с ее правой лопатки, и в мой адрес летели словечки, покрепче тех которыми сплевывал по-русски мой бравый отчим... «...прошу вашей санкции на вступление в интимные отношения...» - писал я в рапорте, как это было положено, на сей раз совмещая службу с любовью.
Вот ведь какое дело. Ты можешь искать ее - на это уходят годы, - можешь просто ждать. Она приближается и ускользает, ты ошибаешься, принимая за нее увлечения или голую физиологию. Порой случаются жестокие вещи: она бывает отнята, твои чувства отравлены, но ты тупо продолжаешь ходить за ней по пятам, с жаждой заполучить. Потом устаешь верить и пускаешься во все тяжкие.
Накапливаются усталость и разочарования, и в конце концов ты попросту сдаешься, признаваясь себе, что преследуешь фантом, подобие миража, и он есть лишь румяный плод твоего воображения. Что сотворил ты его из обрывков собственных фантазий и вымысла, выросшего у берегов юности, в полукружье материнских рук, ты слепил его из черепков образа, на который копил всю жизнь, из крошева перемолотых страстей и измен, что во всякое время ты находил его разрозненные части, но никогда они не соединятся воедино.
Я ничем не дорожил, ни за кого не держался. К тому времени я уже помотался по свету и хранил свои цацки в большой супнице. Я порядком подустал, нахлебался, и мне было скучно с женщиной. Я позволял себе подходить к любой приглянувшейся на улице и, наклонившись к самому уху, спрашивать вкрадчивым матерком «а не хотите ли...?» Каждая четвертая соглашалась. У меня была депрессия после всех этих болот и гнусной жратвы, от которой сводило кишки и рвало кровью, и я придумал себе лечение-развлечение, по числу дней в году: ежедневно снимать новую. Проститутками я брезговал. Когда перевалило за сотню, я спекся. При этом Марта стояла особняком.
В то время она жила в спальном районе у кольцевой. Я только вернулся из очередной командировки, вымотанный, борзый, и мог заявиться к ней без звонка. Я заезжал к ней по дороге, и если она была дома - она занималась какими-то своими коробочками, придумывала упаковки для конфет и всякой дребедени, - стоя еще у лифта начинал волноваться. Общий коридор был перегорожен раздолбанной дверью с треснувшим мутным стеклом, я звонил, через некоторое время раздавалось клацанье замка, легкие шаги и облачком плыла Марта. Она открывала мне и пропуская вперед, молча шла следом.
Я даже не раздевался. Не снимал верхней одежды. Я обрушивался на Марту. Я срывал Марту, как рвут плод - с веткой, с листьями, выламывая вместе с сучком. Ни поцелуев, ни ласк. Брал рывком за плечи и разворачивал к стенке прямо в узком коридоре, оклеенном в суетливый ситчик. Марта задирала юбку, под которой ничего не было, выгибалась ко мне, точно оса, и нас выносило: в этой бешеной скачке мы гнали, обезумев от разгона крови, от работы общего движка. Ее роскошная задница - моя обетованная земля - принимала меня с налёту и крепенькая талия, которую я стискивал, прошивая Марту с каким-то особым неистовством, с силой билась и ходила ходуном в моих руках.
За пару минут Марта успевала усвистать так далеко, что возвратившись, едва меня узнавала. Она устраивала истошный ор, на который только хватало ее связок, и однажды едва не прокусила себе руку. Кончали мы вместе, и всегда неизменно бурно. Марта была скупердяйкой, и никогда не хотела оставаться в накладе - пока я гнал изо всех сил в свой личный космос, ей удавалось сгонять в свой раза три, что в минуты мечтаний о ее сладостной попке возносило меня в собственных глазах на мной же возделанный Олимп.
Я перебирался в комнату, путаясь в брюках, и падал в низкое кресло, а моя сытая Марта исчезала в ванной. Я открывал глаза от того, что она поочередно целовала мне пальцы на руке, примостившись сбоку. Если бы теперь можно было отключить Марту одним щелчком какого-нибудь магического тумблера - это был бы лучший подарок, ей Богу. Но Марта несла какую-то чушь, благодарно мыкалась губами по моим костяшкам, лезла с поцелуями в лицо, я трепал ее за щеку и мечтал поскорее отвалить. Ее ритуальное «может останешься?» я слышал уже спиной.
Потом Марта в очередной раз вышла замуж и уехала из страны. Мы пару раз виделись в ее доме в Шлезвиге: горшки с геранью, большая собака, сеточка морщин вокруг глаз. В последний раз Марта поила меня кофейной бурдой, задумчиво-нежно на меня посматривала и наконец рассеянно, как бы невзначай, положила мне руку на колено. Я затосковал и приготовился выслушать опасные женские признания. Но Марта перехватила мой взгляд и сообразила, что этого делать не стоит. Мы поняли друг друга без слов и я уехал навсегда.
Я почувствовал, как что-то безвозвратно вылиняло с тех пор, когда нам ничего не нужно было друг от друга, кроме этого бурного совместного выкипания. За него мы были благодарны друг другу, не требуя продолжения. Однажды, правда, в наши головы наведалась дурь: Марта предложила, а я согласился переночевать у нее. Мы решили порепетировать семейную жизнь - Марта чего-то там хлопотала с ужином, я был отправлен к телевизору. Кончилось все это бесславно. Я учуял клетку.
Сколько Марта ни прижималась ко мне в надушенной постели своей роскошной луковицей - меня заклинило. Это чувство то ли засады, то ли капкана парализовало меня - я даже струхнул, а не конец ли это? Конец концу - как весело пошутила Марта. Рано утром у нас случилась любовь, и Марта была податливой и что-то новое, родное возникло к ней от этой полусонной близости, однако со свойственной ей прямотой Марта, посчитав убытки, сказала, что утро не ее время, и с меня причитается.
+++
Жизнь мстила мне за легкомыслие. Семьи я так и не завел. Нет, я женился, без этого было нельзя. И вскоре разводился. Однако я ни о чем не жалею. Иногда я ворочаюсь до утра и не могу заснуть. Но у меня всегда есть отличное средство - я слушаю любимого Вагнера и от всех тайком пробираюсь в своё прошлое - туда где живет Марта.
И вот в эту осень, когда я уже давно оставил службу, я снова нашел Марту и поехал к ней.
Я был разбитым, угасшим, меня мучили давнишние спайки в развороченных внутренностях и жестокая хандра, я хотел только одного - укрыться в своей Марте от этой боли, от всего света, ласкать ее, сколько будет сил, зацеловать, довести до того сумасшедшего взрыва, который случался с Мартой, охочей и жадной до сласти, бесстыдной, порочной и открытой мне до последней створочки, когда мы занимались любовью.
Едва закрылась дверь за моей спиной, порывистая заводная Марта не дала опомниться и, стягивая одной рукой берет, другой заползла под воротник и надолго приникла ко мне горячим ртом. Она отстранилась после этой длинной затяжки, и я уже было наклонился переобуться, но Марта остановила меня: положила ладони мне на грудь и стала медленно по мне оползать, приседая на корточки. Я смотрел на свою желанную девочку, она не отрывалась от меня, я чувствовал как руки ее соскальзывают вдоль моего туловища - Марта держала меня на крючке своего возбужденного взгляда и точно маленькая рабыня, не опуская глаз, наощупь стала расстегивать боковую молнию на ботинке. Я хотел задержать Марту, потянул ее кверху под локоть, но она отвела мою руку и по-прежнему гипнотически вперившись в меня, расстегнула сперва одну застежку, затем другую, крепенько сжала мне щиколотки и, точно по направляющим, по мне же поднялась и вновь самозабвенно поглотила мои губы.
Я уже завелся нашарил Мартину ладошку и проводил ее книзу, чтобы Марта ощутила, что я готов вдуть ей прямо тут, у дверей. Марта обжимала свою любимую игрушку и протяжно стонала, наконец высвободила ее и поглотила влажным ртом. Она принимала меня, обдавая жаром, меня накрывало бешеной волной, что катилась по венам. В эти минуты Марта была обворожительно красива в своей распаленной чувственности. Сверху я видел ее отставленные ягодицы, разведенные пропеллером бедра. В конце концов она дала мне разуться и деловито направилась в кухню, с которой начинаются все наши свидания.
Как всегда я сажусь за стол - Марта напротив. Я отхлебываю некрепкий кофе и развлекаю ее рассказами. Ее мало чем удивишь - Марта большая умница и заправляет делами в своей фирме покруче любого мужика.
Слушая, Марта слегка поводит головой, но так замысловато, будто вычерчивает в воздухе воображаемые знаки, я не могу налюбоваться ею, мне кажется она внимательна, порой поддакивает, порой возражает, но вот она внезапно поднимается и, очутившись рядом со мной, решительно перекидывает через меня коленочку и усаживается верхом.
Она обхватывает меня за голову и прекращает мою речь на полуслове тем своим хозяйским поцелуем, которому не можешь противиться. Я чувствую себя орудием ее удовольствий, и от ее власти надо мной я становлюсь так послушен и могуществен одновременно, что едва моя Марта делает передышку и отпускает меня из своих губ, как я рвусь, с трудом удерживая в себе озноб, рассказать хотя бы ей, как я люблю свою драгоценную Марту. Несмотря на то что она вдвое младше меня, в ней прорывается глубинный материнский инстинкт, и она ведет себя со мной как со своим ребенком - детей у Марты нет и не может быть. Это обстоятельство заставляет меня с какой-то особой нежностью, даже умилением к ней относиться.
Однажды я попросил Марту отдать мне ее трусики. Пообещал, что буду носить вместо нагрудного платка. Глаз у нее вспыхнул, она засияла от удовольствия, но изобразила притворное недоумение - спросила «а зачем», слегка сведя лукавые бровки. Я решил подурачиться и натянул их себе на голову - шелковистый шлем не перекрывал зрение, но нос мой утыкался в ластовицу, которая сохраняла аромат ее промежности - смесь животного с дорогим снадобьем, что Марта втирала. Она принялась хохотать, я вскинул победно голову, она всё покатывалась, тогда я набрал в грудь воздуху, изображая себя рыцарем-шлемонсцем, а Марта подобралась ко мне и, отведя пальчиком кружево, завладела моим ртом - уж целоваться она умеет, как никто.
Вот и все. Я прощаюсь. Мне крепко повезло, я все же нашел свою сахарную женщину, как говорят кубинцы. А, может, это Марта нашла меня? И словечко это - секс - теперь в большом ходу, а тогда мы занимались им с бешеным аппетитом и очертя голову, не присваивая никаких ярлыков. Сейчас не всё так гладко, молодость имеет фору и преимуществ у молодых парней больше, зато моя любовь позволяет дать Марте в постели все, что она пожелает. А, может, Марта и вправду любит меня? Вчера я чувствовал упадок сил и был не в форме. Марта видела, что я расстроен. Она прижалась ко мне щекой, и допивая шампанское, с нежностью произнесла: «Знаешь, самый лучший секс с тем, с кем хорошо и без секса»