ДАРЬЯ КУДРИЦКАЯ - http://www.proza.ru/avtor/kudrr - ПЯТОЕ МЕСТО В ИМЕННОМ КОНКУРСЕ ЕЛЕНЫ КИРИЧЕНКО МЕЖДУНАРОДНОГО ФОНДА ВСМ
Ястребковой Юлии Ивановне и Андрейкину Егору Яковлевичу, моим бабушке и дедушке, посвящается.
Бытие любого явления начинается с имени. Такой порядок. Имя – это троякий мост между предвечными идеями, их материальным выражением и людским сознанием. Через лесенку имён мы, постигая себя и жизнь, поднимаемся к вечности. Всё туда…
Имена моей семьи, имена людей, которых я обречена была никогда не увидеть, но которые являются при этом причиной меня, с младенчества взрастили во мне благоговение к нашей тёмной, звучной и такой торжественной старине. Ничего из ряда вон выходящего в них нет, и я не поражу ваше внимание никаким изыском, но в жизни я почти не встречала людей, которые бы так звались. Наверное, и само чувство семейственности родилось во мне в тот момент, когда я впервые смогла собрать всё это воедино, и моё сердце замерло от красоты человеческого имени.
Сначала, с самого начала, первым человеком, который вошёл в состав моей семьи не в числе живых людей, которых можно было потрогать, была мама моей бабушки – Евдокия Касьяновна. На неё можно было только посмотреть. Посмотреть в трёх случаях. Встав на цыпочки перед книжным шкафом. Это было быстро и буднично. Вытянув, кряхтя, из тёмных глубин комнаты кожаный портфель, а из него кусок лимонного плюша, а из него огромный мрачный портрет в облупленной широченной раме. Это было медленно и жутко. Был и третий способ. Выйдя рано вместе со всеми из дому, поспав в автобусе, прошлёпав по грязи (если была непогодь) или попылив (если было солнце) по разбитой дороге, посеменив между подновлёнными оградками за чьей-нибудь взрослой, широкой, нордической спиной, дождавшись, когда они найдут эти пресловутые четыре берёзы, встав в конце этого всего лицом к памятнику. Это было торжественно и долго. Это воспитывало терпение, зарождало любовь к пешеходству, обогащало лексикон незыблемой формулировкой «потому что надо», такой занудной тогда и такой спасительной теперь. Это облекало в вещество невещественное понятие «своих корней».
Особенно поражало, что у меня дедушка Егор, а у бабушки дедушка Касьян. Это было вот так – [кас'йаааааан].
Касьян Ястребков. Маленький, чёрный и злой мужик. И может быть даже карлик. Всю жизнь тиранящий своё семейство. Всю жизнь работающий, как ошпаренный бык. Касьяна Ястребкова два раза поджигали, два раза раскулачивали. Сложить руки на колени и кой-какие вещи на телегу заставила, пригрозив оружьем и турьмой, Касьяна местная власть. Прапрадед сгнил с двумя молчаливыми дочерьми в непостижимой для меня Сибирии. Представляю его, свесившего с края телеги ноги, болтающиеся высоко над землёй, сумрачного, бессильного и беззащитного, но продолжающего орать, а потом тупо уставившегося на дорогу. Уж не знаю, был ли он восхищен на небеса за тяжкие труды, подобно своему святому тёзке. Я вообще ничего больше о нём не знаю.
В шкафу за стеклом, ниже полкой от Евдокии Касьяновны, держали вечную оборону два довольно больших пластмассовых солдата. Бабушка нарекла их Иваном и Петром, и они символизировали её двух погибших братьев.
Иван - сын Ивана. Он был просто солдат, прошедший всю войну, которого везли домой, а привезли в дальневосточные земли для того чтобы он, вместе с другими простыми солдатами, в первых боях, за мир на всей планете , упал и остался навсегда в неизвестном месте. Пётр же был кавалерист. Человек с осанкой – хорошая мишень. Убит был в начале. В какую землю Пётр лёг камнем, тоже осталось в безвестности. Очень жалел бабушку. И, не смотря на осанку, отличался особой хозяйственностью и любовью к кулинарии …и лошадям, конечно.
Они были «Братики», и я ими никогда не играла. «Потому что не надо».
Маму дедушки звали Феодосия, а по-простому бабушка Федоса. Запомнилось особенно, что умерла она от водянки, как говорилось мне, что живот у неё стал невообразимо большим. Феодосия была смешлива и очень любила ходить босиком, по причине широкостопия. Этими своими особенностями она щедро одарила мою мать. И теперь, когда моя мама меряет в магазине обувь, ей очень часто приходится смеяться. Папу дедушки звали Яков, а по-простому дедушка Яша. Однажды они приехали в город в гости к детям. Мама полдня мастерила дедушке Яше шляпу из газеты, которая должна была уберечь его голову от солнца на пляже, куда они собрались пойти. Но она могла этого и не делать, ибо шляпа всё равно не пригодилась. Когда они туда пришли, дедушке Яше сразу стало плохо, и не от солнца. Он завращал глазами, затряс руками, закричал, что это не Брянск, а ветхозаветный Содом, сгрёб в охапку свою каменеющую Федосу, зацепив мою маму и, не оглядываясь, лихо припустил обратно. Больше они не приезжали. Некогда просто было.
В их старом доме вместе с допотопной поролоновой белкой в углу, вездесущими плетёными дорожками, завядшими фотографиями, печами и печалями до сих пор живёт дедушкина сестра Анастасия, которая так и не вышла замуж, хотя являлась лучшей в деревне плакальщицей.
Сам Егор Яковлевич тоже имеет отменное имя. Отменное для меня. Сам он его свирепо и неистово не любил, считая его несовременным, и выдающим его земляное происхождение, о котором он, почему-то, предпочитал умалчивать. Строго настрого всем в доме было наказано звать его городским именем Юрий. Наказы его имели силу несокрушимую, никому не пришла бы в голову шальная и нелепая мысль их проигнорировать, и поэтому до сознательного возраста я считала что Егор и Юрий это одно и то же имя. И когда мне приходилось отстаивать в спорах правомерность этого тождества, я приводила в свою защиту довод, против которого, как мне казалось, все, без исключения, слова были бессильны, как ягнята против медведицы. «Мой дедушка – Егор, но все зовут его Юра» - так я отрезала хвост любому спору. Ответная реплика «ну и что», как вы понимаете, выглядела бледным пятном в сравнении с моим монолитом, и все понимали, что к чему. Я оправляла латы и гордо покидала ристалище.
Когда я родилась, и родители сказали моему дедушке, что меня зовут Даша, он, нахмурившись, попросил «Переименуйте девку!». Это имя вводило его в круг воспоминаний о Дашке-пьянице – разудалой такой деревенской наяде, которую везде и всюду сопровождал её верный свин, не признающий никаких клетушек, проводящих чёткие границы между миром скота и миром свободных тварей. Но я уже была вписана в историю, и изменить имя не представлялось возможным. Он до конца своих дней называл меня только Дарьей и никак иначе. Он безгранично любил меня. Мой дедушка.