ПАРИЖ
(осень1418 года)
Портрет был дивно хорош! Выставленный на золоченой треноге под самым выгодным углом к свету, он радовал взор сдержанными тонами - переходом фона от ослепительно светлого к темно-синему - и чёткими контурами фигуры, одетой в строгий костюм без украшений, который словно вторая рама обрамлял лицо, приковывая к нему внимание любого смотрящего. Родовая черта – близко посаженные глазки – делалась не такой заметной при ракурсе в три четверти, а низкий рост, присущий изображенному, компенсировал надменный взгляд: как будто сверху вниз и не на зрителя, а немного в сторону. Так герцог Бургундский обычно делал, разговаривая в Королевском совете или с кем-то, кого он не желал посвящать в таинство своего взора.
«Определенно, похож», - думал коротышка, в который уже раз рассматривая собственное изображение. При этом он старался не обращать внимания на доказательство лести художника – слишком тонкие и белые руки, которые не имели ничего общего с его грубоватыми пятернями.
Когда портрет был показан ему впервые, герцог едва не вышел из себя, увидев эти тоненькие женские пальчики и эти узенькие ладошки, изящно положенные одна на другую. Но Катрин... Умница Катрин рассмеялась и бросила мазиле фламандцу кошель, полный золота.
- По трудам и расплата, - сказала она, хватая герцога за грубые, иссеченные шрамами ладони.
И подтащив к портрету, заставила вытянуть их прямо перед нарисованными.
- Кем бы ты хотел остаться в истории, Жан? Воином или тонким политиком?
- Хотелось бы и тем, и другим.
- Тогда посмотри на портрет внимательней. Твое лицо сомнений в отваге не вызывает, а руки умны, потому что меча такими не удержать. Они чисты, как руки женщины или ребенка. Ни грязи, ни крови… Вот только это следует убрать.
Катрин постучала пальцем по тщательно прописанному перстню герцога Орлеанского.
- В остальном же портрет великолепен!
Перстень художник аккуратно замазал. И теперь, когда прошел почти год со дня написания портрета, герцог Бургундский смотрел на него с неизменным удовольствием, уделяя внимание лицу и почти не глядя на руки, которые он великодушно подарил Истории.
«Умница, Катрин!», - подумал герцог, как думал всякий раз, когда, пресытившись любованием, снова возвращался к делам. «Умница, что заставила меня этот портрет заказать».
Катрин де Иль-Бошар последние годы была единственной любовницей Жана Бургундского. Досыта нагулявшись по альковам уступчивых женщин разного сорта, герцог, наконец, споткнулся о чувство, не похожее на обычную похоть. Катрин была красива, не слишком строга… даже, пожалуй, совсем не строга в вопросах морали и очень богата. А что еще может желать от женщины мужчина, который вот-вот положит в карман целую Францию? К тому же, очень многими чертами своего характера Катрин напоминала герцогу Алиенору Аквитанскую – королеву, несомненно, великую и единственную женщину, перед которой Жан Бургундский готов был бы преклониться, не считая себя униженным.
В юности, перед самым турецким походом, они с Карлом Лотарингским ездили в Фонтевро к праху короля Ричарда, и там же постояли перед надгробием мадам Алиеноры. Оба тогда смеялись, воображая как рвались бы в атаку нынешние рыцари, появись она перед ними, как в былые времена, в полном воинском снаряжении и с обнаженной грудью.
- Где сейчас такие женщины? – со вздохом спросил тогда Карл.
И Жан, указав на надгробие, ответил:
- Вымерли.
Но сейчас, сидя в своей Парижской резиденции и чувствуя странные приливы тоски по Катрин, герцог вдруг подумал, что дай он своей любовнице волю, она бы в мгновение ока очутилась возле него во главе Бургундского воинства и, не задумавшись ни на минуту, обнажила бы грудь, попроси он её об этом.
Коротышка даже захохотал, представив себе как это могло бы выглядеть, потому что, по его мнению, получалось очень смешно. С одной стороны они с Катрин, да еще в таком фривольном виде, а с другой - её унылый муженек, еле поднимающий голову под тяжестью увесистых рогов. Говорят, сейчас он - чуть ли не правая рука дофина… Что ж, ничего удивительного: тот и сам всегда был каким-то убогим и таких же убогих набрал себе в советники…
Хотя нет - поправил себя герцог - правой рукой Шарля всегда была и есть Иоланда Анжуйская. Баба скверная уже хотя бы потому, что умная. Слишком умная! А таких герцог Бургундский никогда не любил, потому что хорошо знал, какую гремучую смесь составляют в женщине ум и власть. Его собственная мать была такой же. Но если Маргарита Бургундская свое властолюбие направила внутрь семьи, то мадам Иоланда, кажется, решила, что её семья вся Франция!
Герцог до сих пор не мог отделаться от мысли, что убийство красавчика Луи было как-то подстроено именно ею, но никаких доказательств тому не было. Как не было и мотива. Уж кому-кому, а герцогине кузен его светлости мешал меньше всего. И тем не менее где-то глубоко внутри жило в герцоге ощущение её причастности. Может, именно поэтому в первый же год после своего помилования и возвращения он пристроил пару шпионов в Анжер, повелев им сообщать обо всем, что покажется подозрительным или настораживающим. Но отчеты, увы, ничего криминального не содержали. Переустройство замков, обычные материнские и супружеские заботы и паломничества во всевозможные монастыри и аббатства. Единственным, к чему при желании можно было придраться, была обширная переписка герцогини Анжуйской, которая подобно флюгеру делалась особенно оживленной и насыщенной в тех направлениях, где происходили какие-то значимые для французов события. Но пользы от такой информации не было никакой, потому что переписка самого герцога Бургундского и любого другого владетельного князя - хоть светского, хоть принадлежащего лону церкви - была таким же точно флюгером. А в остальном… В остальном её светлость представала абсолютно безгрешной. «Прямо святая!», - раздраженно подвел итог герцог Жан. И за всеми своими заботами постепенно не то, чтобы забыл, но как-то остыл и «отвратил взор свой» от Анжера, сосредоточив его, все-таки, на Париже.
Последний всплеск интереса случился из-за помолвки принца Шарля с дочерью мадам Иоланды. Точнее, чуть позже — из-за ситуации, сделавшей из никчемного принца наследника французского престола. Но возможности герцога, изгнанного к тому времени из Парижа, были чрезвычайно малы: он мало что мог сделать, чтобы помешать или использовать ситуацию себе во благо, да и других забот хватало. «И кстати, - подумал герцог, поглядывая через окно на Париж, - разобрался я с ними блестяще»… Однако то, что происходило теперь, было уже не просто всплеском, а целой волной любопытства, захлестнувшей Бургундца с головой!
Слухи, слухи, слухи…. Многочисленные, не всегда понятные и очень похожие на тонкую прозрачную вуаль с несколькими бессвязными штрихами, которая, сложившись в несколько слоев, вдруг показала, что неясные штрихи образуют замысловатый узор!
И теперь уже у герцога не оставалось никаких сомнений в том, что узор этот создан именно рукой Иоланды Арагонской!
А началось с туманных разговоров о том, что герцог де Бар, епископ Лангрский вроде бы собирается передать право на свои владения Рене Анжуйскому… Ну, собирается и ладно. Во всем этом Бургундского герцога заинтересовало только одно: сам ли епископ принял решение, или его вынудила так поступить драгоценная племянница? В конце концов, не зря же несколько лет её странноватый духовник проживает во владениях епископа в Лотарингии. И, как сообщали шпионы еще года четыре назад, совсем уже прижился в какой-то деревушке. Как там её?.. Домреми, кажется? Одним словом, похоже, дядя и племянница хитрят друг с другом, и Бог им в помощь! Хорошо бы дохитрились до полного разлада…
Другим слухом, к которому его светлость отнесся более серьезно, стали, опять же, неконкретные разговоры о возможном браке Рене Анжуйского с Изабеллой Лотарингской. И тут уже следовало призадуматься. Во-первых, с какой стати непримиримый Карл вдруг забыл о своей клятве не выдавать дочерей за французов? А во-вторых, мадам Иоланда заключала браки слишком дальновидные, чтобы пропускать такой слух мимо ушей, не пытаясь вмешаться.
Хотя…
Герцог с досадой поджал губы. С этим неудачником Шарлем он сам здорово помог, потому что торопился, убирая старших принцев, и до конца всех возможностей не предусмотрел. А следовало бы, зная, что из себя представляет эта мадам герцогиня….
Бургундец вздохнул. Какой идеальный план тогда получался! Даже не жалко было отравленных принцев, потому что короли из них всё равно вышли бы дохлые, будь они хоть действительными детьми безумного Шарля, хоть бастардами красавчика Луи. Порода одна... И всё то, что за короткую бытность их опекуном Жан Бургундский пытался им внушить, осело на глупых мальчишках лишь поверхностной пылью, которую граф д’Арманьяк мог сдуть, не напрягаясь. А так кругом выходила одна только выгода! Изгнанника, «тихо» сидящего в Дижоне, никто в отравлении не заподозрил, Монмуту удалось намекнуть, что ему расчищают дорогу к трону - и он поверил, судя по тому, как ловко прикинулся ничего не понимающим - и наконец, общественное мнение… Оно мгновенно обернулось против того, «кому выгодно». А выгодно было только Анжуйскому семейству. И если бы герцог Луи так удачно не скончался, последнего дофина забрали бы по закону, после разбирательства и осуждения его, так называемых, опекунов. И забрал бы не их прихвостень Арманьяк, а совсем другие люди, которые позаботились бы о Шарле так, как он того заслуживал.
И всё! Путь к трону загораживал бы тогда только Монмут, крайне благодарный за всё и, в частности, за дискредитацию могущественного семейства. Но на английского короля уже давно имелся другой план, еще более идеальный и практически беспроигрышный…
Теперь, к великой досаде, этот план пришлось пересмотреть…
Хотя, может, и не к досаде… Может, правду говорят, что в каждой неудаче уже зреет зерно выгоды?
Монмут оказался более грозным противником, чем представлялось вначале, когда он охотно шел на переговоры и благодушно кивал, а потом наносил удары, вроде того, что случился под Арфлёром, не говоря уже об Азенкуре. Сейчас он терпеливо осаждал Руан, успокоенный заверениями, что военная помощь со стороны Франции туда послана не будет. Но как долго продлится это терпение никто не мог предсказать, а один на один с таким противником Бургундцу оставаться не хотелось. Вот и выходило, что теперь, когда слабоумный король был в полной власти герцога и безропотно подписывал любые указы, бесполезный когда-то дофин очень и очень мог пригодиться. Договорившись с ним - точнее, с его сторонниками - можно было объединенными усилиями поубавить прыти английскому королю, а потом, не торопясь, разобраться с каждым из них по отдельности.
Одно было плохо – «не торопясь» выходило только потом. Сейчас же навалились многочисленные дела, которые требовали скорейшего разрешения, из-за чего толком разобраться в том, что представляли в полном объеме новые брачные планы герцогини Анжуйской не представлялось возможным. Время поджимало, снова заставляло торопиться. И раз уж с дофином приходилось заключать союз, то следовало обезопаситься на будущее жесткими условиями этого союза, постараться не допустить этого нового брака, еще больше укреплявшего позиции Шарля.
К тому же Бургундцу казалось неплохой идеей убить сразу двух зайцев: и мадам Иоланде насолить, и попытаться все-таки привлечь на свою сторону Карла Лотарингского. Чем черт не шутит? А вдруг получится – не дурак же он в самом деле, чтобы не понимать, на чьей стороне реальная сила! Поэтому, скрепя сердце, герцог решился на шаг, который лежал на поверхности, и выглядел из-за этого довольно беспомощным: он предложил должность коннетабля при новом правительстве Карлу, чем вызвал непонимание почти у всех своих сторонников.
Уж и так многие из них не могли взять в толк, зачем нужны переговоры с дофином, когда можно договориться с Монмутом. И доводы о том, что Карл, до сих пор открыто не вставший ни на чью сторону, может помочь в любых переговорах, их, естественно, не убеждали.
Но не рассказывать же им, в самом деле, что в мечтательном будущем герцога Бургундского корона Франции укладывалась на его голову как влитая!
Пришлось объяснить, что в глазах Европы Лотарингец был и остается фигурой значительной, а в глазах дофина он человек, которому можно доверять. И рука, протянутая с его помощью, будет выглядеть как рука миротворца и как демонстрация доброй воли нового правительства. Поэтому, если дофин от этой руки отвернется, никто не упрекнет Жана Бургундского или королеву в нежелании считаться с законом, зато любой упрекнет дофина в том, что он не верит даже тем, кто к нему расположен.
Убедило ли это кого-нибудь, Бургундец предпочитал не выяснять.
Королева тоже пыталась упираться глупо и упрямо. И он только с ней снизошел до того, чтобы объяснить хотя бы часть своего плана: дескать, нужно любой ценой внести разлад в готовящийся брак между Анжу и Лотарингией, чтобы её сыночек не возомнил, будто у него есть надежда «отыграть» трон обратно. Но даже взгляд недалекой Изабо выразил недоумение. Давно не одобряющий действий Бургундца Карл легко мог отказаться и поставил бы и королеву, и герцога Жана в глупое положение.
Но Лотарингец всех удивил.
Мало того что согласился, так еще и приехал в Париж так быстро, как только смог, хотя прекрасно должен был понимать – первое, что от него потребуют, будет ведение переговоров с дофином, причем на очень жестких условиях. А где дофин, там и мадам Иоланда, и она на жесткие условия ни за что не согласится. Вплоть до того, что и выгодный брак расторгнет….
Этим последним обстоятельством Бургундец рассчитывал «надавить» на Карла. Но получилось что-то совсем несуразное.
Приехавший Лотарингец был явно озадачен тем, что о предстоящем браке его дочери в Париже уже знали. И у герцога Жана создалось вполне уверенное впечатление, что новость о родственном союзе с Анжу приберегалась, как средство давления на НЕГО в предстоящих переговорах с дофином.
Это Бургундца изрядно позабавило. Похоже, у себя в Лотарингии Карл совсем утратил нюх, и теперь, верно, досадует, что так глупо попался. Но оба герцога, все-таки, слишком давно и хорошо знали друг друга, чтобы делать поспешные выводы. И, поразмыслив немного, герцог Жан решил, что победу праздновать рано.
По его мнению, Карл принимал решение самостоятельно. Но без советов мадам Иоланды, которую он наверняка поставил в известность, тут точно не обошлось. И если Карл в своей Лотарингии мог нюх потерять, то уж герцогиня Анжуйская ничего подобного себе не позволяла. Уж она-то точно предусмотрела и то, что в Париже об их грядущем союзе могли быть поставлены в известность, и то, что Карл мог оказаться заложником собственных расчетов. Но тем не менее - отпустила… А это, как ни крути, означало только одно: у подозрительного альянса между бывшим другом и чертовой Анжуйской бабой имеется за пазухой что-то еще, о чем Карл пока молчит. И вероятнее всего, это «что-то» будет предъявлено как раз на переговорах. А значит, отправляться туда, не узнав что же это такое, попросту опасно…
Герцог вновь перевел взгляд на портрет. «Вот таким я останусь в истории, - подумалось ему. – Пожалуй, больше политиком, чем воином. Но политик, который может так смотреть, должен и совершить нечто такое, что подтвердит перед потомками его умение ВИДЕТЬ!».
Бургундец улыбнулся.
Что ж, он и увидел! Взял и сложил прозрачные слухи так, чтобы проступил различимый узор. И даже если его прозрение было всего лишь волей случая - все равно только он сможет теперь поставить точку в этом деле, потому что никому и никогда понимание чего-либо не дается просто так…
А понимание пришло с того дня, когда Пьер Кошон принял архивы королевской резиденции и, с присущей ему скрупулезностью, разобрал завалы хранившихся там жалоб.
Делалось это в основном с одной целью – выявить затаившихся на сегодня вчерашних пособников свергнутой партии. Кошон вычитывал, кто на кого жаловался и по какой причине, а затем казавшиеся ему интересными бумаги переправлял секретарю герцога со своими пометками на полях. Дальше эти жалобы сортировал секретарь, подавая герцогу на рассмотрение только самые существенные.
Вот среди таких бумаг и легла как-то на стол Бургундцу жалоба от коменданта провинциальной крепости Вокулёр на своего преемника – Робера де Бодрикур.
Несчастный комендант долго и слезно жаловался на козни, благодаря которым его сместили «родственных связей ради». И так же долго перечислял свои достоинства на посту коменданта, приводя бесчисленные примеры собственной неподкупности и бдительности в эти тяжелые времена. «Невзирая на лица, даже на особо знатных дам, желающих посетить окрестные деревни, я требовал соблюдения всех положенных правил и докладывал о чем положено кому положено. И винить меня не в чем, ибо коли уж знатная особа не желает быть узнана, так я и не узнал, и все сделал, как положено…».
Эту вздорную жалобу герцог Бургундский швырнул через стол секретарю, даже не дочитав. Судя по всему, она и прежним правительством в расчет не была принята. Но невозмутимый секретарь вернул бумагу и попросил обратить внимание на пометки.
И сразу стало интересно!
Рукой Кошона на полях было написано: «Ближайшая деревня от Вокулёра – Домреми. Домреми – падре Мигель, духовник герцогини Анжуйской. Герцогиня – знатная дама, не желающая быть узнанной. Вокулёр и Домреми – соседство с герцогством де Бар…».
Вот когда герцог схватился за бумагу обеими руками! Тут же повелел найти ему всё, что осталось от шпионских донесений про дела Иоланды Анжуйской и потратил целый день, перечитывая, отбирая нужное и складывая из разрозненных кусочков единое действие, словно мавританец, создающий свою мозаику. А когда сложилось, масштаб замысла его едва не напугал. «Что же они готовят?!», - думал герцог, потирая лоб. «Столько лет, планомерно, расчетливо… И нигде никакого намека на цели и средства! Одни только побочные действия, окольные пути, и всё вроде бы случайно… Ах, как же это некстати! Надо снова посылать в Лотарингию шпионов. Времени, конечно, много займёт, но ведь есть ещё и Карл! Как только окажется у меня под рукой, попробую его разговорить…».
Для этого ранним декабрьским утром в резиденцию герцога и был вызван новый коннетабль.
Вызван со всем почтением, поклонами и извинениями, на которые Бургундец своим посыльным велел не скупиться. Пускай Карл думает, что чего-то по-прежнему стоит, хотя на предварительных переговорах с дофином толку от него было мало – отмолчался, отсиделся и думает, наверное, что обвел-таки всех вокруг пальца.
Но пусть… Не жалко. Тем легче будет строить разговор.
А для большего вдохновения герцог Жан решил провести встречу в кабинете, где на видном месте красовался его портрет.
Портрет тонкого политика, с надменным непроницаемым лицом, с нежными женскими руками и взглядом, умеющим проникать в суть вещей…
Продолжение:
http://www.proza.ru/2011/07/12/1366