Я - собака

Борис Диденко
Станислав Светлый (Золотов), Борис Диденко

                Я – СОБАКА, ИЛИ
                ФИЛОСОФСКИЙ КАМЕНЬ БЕССМЕРТИЯ

       Рекомендуется для школьных программ. Для детей младшего школьного возраста.

                Каштанка! Федюшка,накажи бог!
                Каштанка! Фюйтъ!
                Чехов

Я есть собака, но я этого раньше не знала. Я бегала, звонко лаяла, виляла хвостом, когда ласкали, поджимала его, когда били. Когда было одиноко и тоскливо тёмной ночью, выла, подняв вверх морду. В светлый весенний день грелась в лучах тёплого солнца. И не знала я, хорошо это или плохо. В моем лексиконе не было таких слов. Да и лексикона не было. В моей голове не возникало мыслей, откуда я взялась, почему и зачем живу? Откуда мне было знать, есть ли что-нибудь ещё на свете помимо надоедливых блох, собачьего холода, вкусно пахнущей похлёбки, ненавистного соседского мальчишки, швыряющего в меня при каждом удобном случае камнями, да несносных духов хозяйской дочки?

И это моё бытие исчезло, ушло навсегда. Больше нет ни запахов, ни прыгающих воробьев, ни зеркальных луж, с отражающимися в них осколками синего неба. А сама я превратилась вот в эти слова, буквы, запятые, которые может прочесть каждый, случайно наткнувшийся на них. Стала я ими после того, как произвела сильное впечатление на одного молодого человека в белом халате.

Я долго бродяжничала. Мои хозяева уехали куда-то, погрузив в машину все свои пожитки и забыв только меня. Правда, перед отъездом они накормили меня колбасой, налили полную миску молока, были непривычно ласковы и обходительны. Хозяин дольше обычного держал свою тяжёлую руку на моей голове, хозяйка не могла удержаться от слез, а дочка даже поцеловала меня в нос. Но с собой не взяли.

На тёмном небе зажглись звёзды. Им ничто не мешало сиять своим печальным первозданным светом. Мальчишка разбил последний фонарь ещё до захода солнца. В тишине время от времени слышался шелест опавших листьев. Это ёжик перетаскивал случайно уцелевшие яблоки. Ему что? Он не знал привязанности к людям, не страдал, как я. Долакав оставшееся молоко, я долго облизывала пустую миску. От нечего делать полаяла на взошедшую луну.

Я долго не могла поверить в то, что стала никому не нужна, что моя сторожевая служба стала бесполезной, а мою преданность и верность некому оценить. По привычке ждала, поглядывая на крыльцо, что кого-нибудь выйдет и накормит меня. Но вместо этого в меня полетели камни и палки. Это мальчишка из соседнего двора, воспользовавшись тем, что дом брошен на произвол судьбы, стал бить стёкла и громить всё, что попадалось у него на пути. Вооружившись увесистой металлической палкой, он уверенно пошёл на меня. Я смело бросилась защищать свои владения, но получив не¬сколько оглушительных ударов, вынуждена была отступить и уже из дальнего угла сада в полной беспомощности глядела на то, как он бесчинствует, стервенея от каждого удара. Конуру мою разбивал он с особым наслаждением. В эту ночь я долго не могла заснуть, зализывая кровоточащие раны. Только к утру забылась тяжёлым сном.

Ослабевшая от побоев, я с трудом подползла к луже. Напилась. Но по-есть было совершенно нечего. Так я провела весь день, валяясь в бурья¬не, в кошмарном забытье, мучимая голодом. С наступлением темноты, когда вечерняя прохлада взбодрила меня, попробовала поохотиться на ёжика, но он выставил свои острые иголки, и мы на этом разошлись. Пришлось съестное искать на стороне.

Вскоре дом, покинутый моими хозяевами, а заодно и полуразрушенную конуру срыл бульдозер, и мне негде стало жить. Какое-то время я спала на сырой холодной земле под бульдозером, но, в конце концов, и он уехал. По-шёл снег с дождём. Шерсть моя стала мокрой и грязной, продрогла я до костей. И поплелась, куда глаза глядят. Так я стала бездомной бродягой.

А бродяги живут по своим законам. Выживает тот, кто умеет постоять за себя или кому повезёт. Мне повезло. Я наткнулась на помойку на школьном дворе. Чего тут только ни было: и неумело обглоданные кости, и куски жира, подсохшего сыра, заветревшейся колбасы, хлеба всех сортов и даже сладости. Правда, кусок повкусней мне приходилось отвоёвывать у крыс мышей, голубей, ворон, воробьев и других собак, но я стала отъедаться. Дома так не ела. Шерсть на моей шкуре снова стала гладкой и блестящей, появилась уверенность в себе. Приближающаяся весна пробудила во мне радость ожидания, предчувствия чего-то необычного, что люди называют словом «любовь». Я источала запах таких «духов», которые не снились ни одной женщине. На их аромат сбежались кобели со всей округи. Один прямо с поводком прибежал, видимо, вырвавшись из хозяйских рук. Меня теперь никакой хозяин не ограничивал, не удерживал. Впервые я почувствовала себя полностью свободной, раскованной, весёлой. Я вскружила голову и большим и маленьким, и старым и малым. Почти неделю гуляли «собачью свадьбу». На беду, один любопытный ребёнок подошёл к нам слишком близко, и какой-то агрессивный кобель тяпнул его за ногу. Может, не так сильно тяпнул, как напугал. Родители заволновались, позвонили в милицию, мили¬ция вызвала ловцов, и тут началось. Всю «свадьбу» выловили. Кого отправили на мыло, шкуру – на шапку, кого – на эксперименты.

Меня привезли в виварий одного медицинского учреждения. Продержав несколько дней на карантине, перевели в общее отделение, где в клетках сидели такие же, как я, собаки. У одной был выбрит бок, у другой – голова. Совершенно ис¬худавший пёс был покрыт язвами. А ещё один такой же худой – лежал в параличе. Некоторые собаки на эксперименты шли охотно в надежде подкор¬миться, других же приходилось тащить силой – им было страшно. Парализованных носили на руках. Дошла очередь и до меня. Надели намордник, по¬вели. Просторная светлая комната – не сравнить с клеткой вивария. Аппаратура, светятся лампочки, мелькают цифры. Помню только укол, больше ничего не помню. Что потом со мной делали, не знаю. Очнулась от болей во всём теле и особенно в голове. Тошнило. Самостоятельно пить и есть я уже не могла. Челюсть отвисала, из пасти текла слюна, мучил кашель. Однако профессор был доволен. Он громко восторгался «кг’асивой (красивой) моделью частичного бульбаг’ного паг’алича» (бульбарного паралича) (звук «р» у него выходил похожим на короткое собачье рычание, но похож он больше был на кривозубую крысу, от него пахло гнилыми зубами и чесноком), получившейся в результате разработанной им и апробированной на мне методики. Потянулись долгие мучительные дни ожидания. Меня часто носили на лечебные процедуры. Применялись са¬мые современные методы лечения. Однако восторг профессора с каждым разом ослабевал, ибо «компенсация утг’аченных (утраченных) функций за счёт г’езег’вных (резервных) возможностей ог’ганизма» (организма) (слова профессора) шла крайне медленно. Я по-прежнему оставалась глубоким инвалидом.

И вот однажды ночью я ощенилась пятью щенками. Услышав жалобный писк, я не могла удержаться от того, чтобы не попытаться лизнуть подползшего ко мне щенка. И, о чудо, я вдруг почувствовала, что хоть с трудом, но мой парализованный язык начинает слушаться меня. Одного за другим я облизала всех щенков, высушила им шёрстку, накормила молоком. Не успела я почувствовать себя счастливой матерью, как пришла тётя Даша, злая с похмелья, похватала всех моих детей, бросив их в ведро, отнесла в контейнер, куда сваливали трупы собак и кошек. Жалобный писк так и стоит в моих ушах.

Профессор был раздражён поступком тёти Даши. Он надеялся, что инстинкт продления рода ускорит процесс реабилитации, поможет мне преодо¬левать последствия паралича. А санитарка сорвала опыт. Раздосадованный этим, он решил прервать эксперимент и приказал своему сотруднику сделать фотографии и слайды тех участков ствола головного мозга, где он электрическим током повредил нервную ткань.

Меня передали в руки собачьего палача Палыча, который перенёс меня в операционную. (У него были такие же кривые зубы, как и у профессора, а лицо в красных прожилках, как и у тёти Даши, с которой Палыч иногда гулял собачьи свадьбы в подсобке по-за контейнером с трупами. От них пахло разбавленным спиртом, едким потом и ещё чёрным хлебом с салом и чесноком.) Там пахло кровью и уже валялось несколько дохлых собак. Палыч хотел надеть на меня намордник, и в этот момент я уловила в его взгляде что-то недоброе, даже зловещее. Мне стало жутко. Смертельная истома разлилась по всем моим членам... Но в последний момент отку¬да только взялись силы. Видимо, наконец-то сработали те «резервные возможности организма», на которые тщетно уповал профессор. Я кубарем закатилась под стол и начала жалобно скулить, отчаянно сопротивляясь попыт¬кам извлечь меня оттуда. Притворно ласковыми словами Палычу удалось немного успокоить меня и натянуть намордник. Схватив за загривок, он бросил меня на окровавленный стол. Чьи-то услужливые руки быстро привязали меня верёвками к столу и так оставили в непривычной позе – на спине.

Вот тут-то и подошёл ко мне молодой человек в белом халате, о котором я упомянула в начале рассказа (от него пахло лосьоном «After shave», французскими духами, трусиками половозрелой женщины, спрятанными в левом внутреннем кармане пиджака, телячьим бифштексом и ячменным кофе). Он знал, что минуты мои сочтены и хотел сделать всё, что от него зависело, чтобы облегчить мои предсмертные муки. Он тоже был экспериментатором, тоже ставил опыты. Но как его опыты разительно отличались от опытов, кровавых экспериментов профессора! (Он был похож на большого симпатичного доброго барбоса.) На первое место он ставил мысленный эксперимент. Мысленно он влез в мою шкуру и ужаснулся:

– Палыч, ты опять прикарманил ампулу с морфием? – обратился молодой аспирант к санитару с укором, – Смотри, встретишься на том свете со всеми псами, которых отправил туда «насухую». Ох, кусать они тебя будут! Грызть! Разве так можно обращаться с животными? Где твоя любовь к «братьям нашим меньшим»? Ты представитель самой гуманной профессии! Ей же больно!

Палыч стал клясться и божиться, что ввёл кубик, даже два, и что собака чувствует себя хорошо, «вся в кайфе», однако ни одной пустой ампулы из-под раствора морфия показать не смог.

А я тем временем лежала в неудобной позе с немеющими конечностями, изнывая от боли и страха. Молодой человек, видя моё ужасное положение, хотел ослабить верёвки, но не сумел. Он погладил меня, хотел что-то ска¬зать в утешение, но промолчал. Я вильнула ему хвостом, пытаясь улыбнуться, но намордник так туго сжимал пасть, что улыбка не получалась.

Палыч торопливо вскрыл артерию сначала на одной ноге, затем на другой Кровь через отверстие в столе стала стекать в канализацию. В глазах у меня потемнело. Издав предсмертный стон, я затихла. Белый свет погас для меня, навсегда.

Так кончилась моя жизнь. Кончилась первая – материальная, и началась вторая – идеальная. Собака умерла, но идея собаки осталась. Она живёт. Идея умереть не может, ибо она – идея – бессмертна.

Если в свою очередь молодой человек, даже состарившись, произведёт сильное впечатление на кого-то доброго, отзывчивого, то он тоже таким же образом обессмертится. А передавая из поколение в поколение идею бессмертия, как эстафету, люди тем самым и обессмертят себя, станут бессмертными.

А когда люди, пусть даже не все, станут бессмертными, то с барского стола такого бессмертного Человека – Богочеловека – нам, собакам, тоже перепадёт какая-нибудь малость – косточка бессмертия. Или – камень…


09.04.1966 – 09.04.1994
Москва, Канатчикова Дача
апрель 2008, Южное Бутово