17 Люба Брыкина.
В 58-ом году случилось невиданное наводнение. Все города и деревни по берегам Томи были затоплены на полтора - два километра вглубь. По реке плыли дома, животные. В деревне по улицам люди плавали на лодках, выручали друг друга с крыш, спасались на горе. Почти неделю жгли костры, сообща варили супы из петухов и кур, которых удалось спасти. Гуси плавали между домами, потом селились у подножия горы. Некоторые одичали и пытались летать. Коровы ревели от страха и не уходили от людей, щипали траву по склонам вблизи становища.
Брыкины жили в километре от реки на берегу речушки Лягушки. Веры дома не было, она увезла сына в Сталинск, в больницу, у мальчика было воспаление лёгких, боялись худшего. Николай с дочерью хозяйничали вдвоём. Люба написала меню, приклеила на печь. Отец приходил домой на обед, она кормила его супом и оладушками. Николай молча ел, говорил: «Спасибо»,- и уходил. Когда хозяюшка попробовала свою первую стряпню, оказалась она совершенно несолёной. Как большая, утром пошла доить корову, помыла ей вымя, обтёрла чистой тряпочкой, села на стульчик и начала тянуть за соски. Они еле-еле брызгали в подойник. Корова стояла смирно, иногда оглядывалась на доярку, фыркала, один раз махнула хвостом по лицу, потом устала ждать, пошла, наступив в ведро копытом, стряхнула его и остановилась в полуметре. Соседка, наблюдающая из-за забора, подошла, подняла ведро, велела его сполоснуть и села с другой стороны к коровушке. Струйки бодро зазвенели в подойнике и очень скоро забулькали в наполняющемся ведре.
- К коровушке надо с правой стороны садиться, разговаривать с ней и уверенно сжимать соски, - говорила она красной от стыда Любе. Оказывается, Вера заранее договорилась с соседкой, чтобы та доила корову. Что может десятилетний ребёнок в хозяйстве? Но все попытки самостоятельности в семье поощрялись.
Когда сообщили о наводнении, отец на всякий случай поднял на чердак постели и одежду, но особенно не беспокоился. Люба, склонная к созерцательности, отошла от дома метров двести, забралась на лежащие у забора брёвна и смотрела вдаль, где между деревьями виднелась вода. «Вдруг проплывёт какой-нибудь дом, как в книжке про Тома Сойера»,- думала она. День клонился к закату, похолодало, и девочка решила спуститься с брёвен. Глянула, а вокруг вода, оглянулась на дом, а там вода уже к воротам добирается. Шагнула в воду, сапожонки сразу скрылись под водой. Побрела скорее домой. Вечером поднялась температура, она металась в жару на маминой перине на чердаке. Отец, спасавший людей, явился только в темноте, приплыл на лодке. Он отвёз её к сестре Пане, до её дома вода ещё не дошла, но сидели все тоже на чердаке.
Молодой организм быстро справился с простудой, и уже через три дня Люба катала младшего братишку Бориску и соседского мальчика на вёрткой лодке по огороду. Гребла веслом, сидя на корме, как на картинке про Мазая, а её зайцы изображали то пиратов, то просто моряков, командуя ей: «Право руля! Лево руля!» Лодка крутилась, то слушалась, то описывала полный круг. Особенно мальчишки испугались, когда Люба никак не могла попасть в ворота, чтобы выехать к высокому крыльцу. Вода уже ушла из дома, хлюпала только под половицами, но всё равно была с метр глубиной. Девочка сообразила под вопли малышни пробираться вдоль забора, который торчал из воды сантиметров на двадцать. Перебирая руками горбылины забора, она ввела лодку в ворота. Капитаны благополучно сошли на пристань, то есть на крыльцо.
Деревенская жизнь была полна приключениями. Летом уже с обоими братьями Люба отправилась на болото за клюквой. Клюквы набрали целый бидончик. Болото перемежалось сухими лугами с покосами. Мальчишки кидались на копёшки сена, скатывались с них с весёлым гиканьем. Люба тоже поддалась общему веселью. Но когда они развалили очередную копну, она опомнилась и потребовала её собрать и больше не кататься. Кое-как прилепив сбоку разбросанные охапки сена, они отправились подальше, боясь прихода хозяина. Этим напугала Люба братьев. Когда нужно было возвращаться, они не смогли найти выход. Болото и луга окаймляла глубокая канава с коричневой водой, она тянулась на несколько километров, может быть, была заболоченной старицей Томи. Дети не могли найти мосток из трёх брёвен, по которому зашли в эти места. Пологий берег этот шёл на север. Зато на юге чуть виднелись горы. Там и был посёлок. Уже темнело. Ребята шли в сторону гор, то и дело натыкаясь на канаву с топким берегом и стараясь не отходить от неё далеко. Уже в темноте они нашли другой мосток, перешли через него и по чуть заметной тропке побежали в деревню. Их уже искали по деревне, не зная, что они ушли за клюквой. Да и клюквы уже не было, бидончик несколько раз падал из рук, сначала ягоду собирали, потом перестали.
А зимой самыми упоительными вечерами было чтение любимых книг Николая, не состоявшегося топографа. По очереди они читали новые книги Григория Федосеева «Мы идём по Восточному Саяну» , «В тисках Джугдыра», «Злой дух Ямбуя». В чтении не принимал участия только Серёжа, ученик второго класса. Николай читал монотонным голосом, но тщательно проговаривая слова. Вера старалась читать с выражением, но торопилась. Люба старалась подражать обоим родителям. Сидели на кухне, там тепло, трещат дрова в печке. Зачитывались до двенадцати часов. Когда родители командовали спать, не хотелось расходиться. Люба не читала детских книг, кроме «Дикой собаки Динго» и «Тома Сойера». В сельской библиотеке при клубе были классические произведения и новинки. Сначала библиотекарша давала девочке тома Фенимора Купера и Жюля Верна. Увидев в ней страстную читательницу, выдала свежие книги Константина Федина «Первые радости», «Необыкновенное лето». «Костёр» тогда ещё не был написан. Читала она Л.Леонова, А. Толстого. Ей было 11 – 12 лет.
У Николая сложились почти братские отношения с начальником строительного участка Анатолием Ефремовичем Кошелевым. Оба фронтовика, Кошелев старше всего на три года, но до войны закончил строительный институт, они сошлись и по работе, и по воспоминаниям, и по положению в посёлке. Его жена Тамара была моложе Веры с Николаем, весёлая хохотушка, никогда не рожавшая, стройная, с девичьей фигурой, с пшеничной косой, заплетаемой иногда, как корона, она нравилась всем. Вера втайне даже ревновала Николая, который в компании часто глаз не мог отвести от Тамары «Герасимовной», как она безграмотно иногда рекомендовала себя. Но Тамара привыкла к вниманию мужчин и не придавала значения их взглядам. Кошелев играл на гармошке, она плясала и пела частушки, Николай с Верой пели старинные, от родителей перенятые песни и современные, написанные в народном стиле: « Расцвела под окошком белоснежная вишня», «Ой, ты рожь». Пели романсы военных лет: «Жди меня», «Землянка».
Развлечением были и танцы под пластинки. Особенно нравилось танго «Брызги шампанского». Николай учил старшую дочь танцевать танго и вальс, она неловко подпрыгивала, даже на цыпочках еле доставая до отцовского плеча. Таковы были праздники.
В гости к сестре приехал Павел с женой и дочками. Они жили тогда в Ленинграде, Павел учился в военной академии. Людочка, городская жительница, боялась выйти за ограду, особенно после рассказов про медведей. Сидя на крыльце, она тревожно кричала: «Павлик! Павлик! Девочки вышли за ограду. Павлик, верни их!» Прямо за огородом росла крупная смородина, и Люба водила сестёр полакомиться. Поднимешь ветку с земли, а она усыпана крупными, бурыми, но очень сладкими ягодами.
Вера не знала, чем угостить дорогих гостей. Картошка с мясом, щи с мясом, жирный творог и сметана гостям стали тяжелы. Вера на завтрак сварила манную кашу по просьбе Людмилы. Она сама не любила каши, и дети не привыкли к ним. Люба старательно вычерпывала ложкой с одного края тарелки и складывала на другой, чтобы была видимость съеденного, но каша наползала. Мать, не зная, как угодить гостям, рассердилась и поставила её в угол. Обида на несправедливость, стыд перед сестрой Наташей, которая была на год всего младше, отличница, и ставилась всё время в пример – всё это вызвало горькие слёзы. Тётушка подходила и шептала в педагогических целях тихонько: «Любочка, попроси у мамы прощения!» Но девочка молча плакала и не понимала, за что просить прощение. Отношения взрослых были сложны для детского разумения.
18 В город или в деревню?
Три года в деревне излечили Николая совершенно, с него даже сняли инвалидность и перестали платить пенсию в 400 рублей. Лечился он народными средствами, которые советовали бывалые люди. Не перевелись ещё старики и старушки, которые от своих дедов знали, что таёжный элексир – мох Бородач - применялся от всех болезней даже истощёнными каторжниками. Мох висел серо-зелёными гирляндами на елях и пихтах. Его заваривали, как чай, и пили. Считалось, что он поднимал сопротивляемость к болезням, то есть, иммунитет. В словаре «Лечебные травы Кузбасса» Вера прочитала, что мох применялся от потливости ног в сапогах. И всё. Кроме того, каждый вечер Вера натирала его пихтовым маслом и прогревала под синей лампой. Каверны зацементировались, плеврит прекратился.
Решили снова возвратиться в город. Душа Веруськи рвалась в цивилизацию, на любимую работу, в чистоту, кинотеатры, к красивой одежде.
Уезжали опять в мае, оставив Любу доучиваться в шестом классе, договорившись с соседкой на проживание. Пана уже давно уехала из деревни в город. Подвозили их пожитки опять на огромных санях, впряжённых в трактор. Люба провожала семью, сидя на корме саней. Это было толстое бревно. Сани, казалось, плыли по грязным улицам, и девочка весело оглядывалась по сторонам, не страшась разлуки с родителями. Вдруг трактор дёрнул сани особенно сильно, и только ножонки мелькнули в воздухе, и дочь спиной упала в грязную жижу. Вера спрыгнула с саней и кинулась к дочери, но та уже стояла на ногах, растерянно улыбаясь, с её косичек, пальтишка и рук стекала грязь. Пришлось определять её к друзьям, около дома которых они останавливались, чтобы попрощаться. Вымытая в бане, ещё тёплой, без стирающегося пальто, она не смогла проводить родителей.
Месяц жизни у чужих людей в маленькой чистой комнатке с высокими перинами на постели, с настоящей русской печью, где ей пеклись пышные оладьи, показался Любе очень романтичным. А тут ещё первая детская любовь. Ей нравился мальчик Валера, одноклассник, отличник (у неё всегда были две-три четвёрки, до отличницы не дотягивала). Весь май они классом после занятий ходили на гору, жгли костёр, рассказывали страшные или смешные истории, играли в разлуку. Эта старинная игра, не знакомая современным детям, была похожа на «ручеёк» и догоняшки. Как замирало сердечко, когда симпатизирующий мальчик проходил мимо и вдруг неожиданно выбирал её, оглянувшись и тронув рукой за плечо. И надо было догнать его среди деревьев, тропинок, и он убегал подальше, а потом поддавался, и назад они возвращались, взявшись за руки. Отпускали руки, только выйдя на поляну.
Но всё кончается. Валера уезжал вперёд её, он был из соседней деревни. Она пришла проводить подруг и его, но не подошла к катеру.
В городе пришлось жить снова со старшими Брыкиными, пока Николаю предложат квартиру. Опять Фалалей Павлович старался возобновить старинный уклад. В маленьком домике из трёх комнат жили три семьи: Фалалей Павлович с Натальей Николаевной, Николай с Верой и двумя детьми и средняя дочь Вера с мужем и маленькой, долгожданной годовалой дочкой. Дочери отдали большую комнату, так называемый, зал. Николай с семьёй спали в маленькой проходной комнате, старики ютились на кухне, на топчане. Правда, Любе поставили кровать в большой прихожей, которая считалась тоже комнатой.
Но уроки она учила в проходной за маленьким столиком по очереди с братом. О такой ли жизни мечтала Веруська! Тесное проживание грозило взрывом, и он через полгода назрел. В такой большой семье работали Николай и Вера. Старики получали, конечно, пенсию. А дочь Вера с маленькой дочкой и её муж, потерявший права шофёр, получалось, жили на иждивении. Не выдержала опять невестка, когда в каком-то разговоре Фалалей Павлович ей крикнул: «А ты бы вообще помолчала!» «Как! Мы кормим вас всех, одни работаем, наших бычка и корову съедаем!» «Замолчи!»- крикнул Николай, разрывавшийся между двух страстей. Но она уже не могла молчать, выплеснула всё раздражение, что накопилось за полгода. И тогда Николай ударил её на глазах у всех. Дети ничего не понимали. Они любили бабушку с дедушкой, отца и мать, а маленькая дочка тётушки Веры Мила или Мима, как она себя называла, была просыпающейся материнской любовью тринадцатилетней Любы. Вера, захлёбываясь в рыданиях, собралась уходить к матери, которая жила в маленькой комнатке в общежитии в другом районе города. Она приказала детям одеваться. Николай в отчаянии раздетый выскочил на улицу. Кто уговаривал Веру, кто кинулся за Николаем. Старинный семейный уклад не получился.
На другой день Николай перевёлся в строительный участок снова в деревню, где ему через месяц обещали квартиру. В январе 61-го года семья переехала в деревню с непонятным названием Теба. И хотя это была тайга, был леспромхоз, но находилась деревня недалеко от молодого города Междуреченска, на железной дороге. На станции три минуты стоял пассажирский поезд, следующий в соседнюю область. Перрон был своеобразным бульваром, где прогуливалась молодёжь перед поездом. Рядом текла та же река Томь, стиснутая горами, в неё впадала горная каменистая река Теба. Дороги были засыпаны щебнем, грязи не было. Ходили чаще по путям, примериваясь к шпалам. Все магазины, клуб, школа, улицы располагались вдоль железной дороги. Началась опять новая жизнь.
Дом был построен на два хозяина из елового или пихтового бруса, отделанный новомодной тогда сухой штукатуркой. Ровные стены, свежекрашеный пол, две комнаты, прихожая и кухня, хотя были не так милы, как лягушинский дом, но Вере понравились. В большом зале с двумя окнами расставили четвёртый раз перевезённые комод, трюмо, шкаф, диван и кровать, которыми так гордилась Веруська в городе, но уже устаревшими за четыре года. Для детей была отдельная, самая тёплая комната, она обогревалась с одной стороны кухонной печью, с другой объединялась печью-голландкой в зале. Построенный зимой из сырого леса, дом летом начал рассыхаться, отдувались пластины штукатурки, но самое неприятное, из дерева полезли жуки-стригуны, личинки которых благополучно перезимовали в тепле. С противным скрежетом они бурили сухую штукатурку и, вращая длинными усами, в изнеможении падали, куда придётся: на пол, кровать, на стол. Особенно много их было почему-то в детской. Люба со страху закрывалась ночью с головой и визжала, если жук плюхался ей на одеяло. Серёжа изображал мужское спокойствие, брал жуков за усы и кидал в печь. Он учился ужё в четвёртом классе, унаследовал от бабушки Груши проказливость, и Веру часто вызывали в школу разбирать его очередную шутку над товарищами. Но ребята его любили, он обзавёлся товарищами, из которых Саша Шелест и Костя Караушев стали постоянными наперсниками в играх в войну (Они скакали на лошадях, у Кости отец был конюхом), в походах за шишками, зимой строили длинные ходы в огородах в двухметровом снегу.
У Любы сначала отношения с одноклассниками не складывались. Оказалось, что учится она лучше других: сельская школа отставала по программе, особенно по физике и химии. Посыпались одни пятёрки – значит, воображуля. У всех девочек были косички, а она приехала из города с двумя хвостиками по бокам и с чёлкой. «Стрига-дрыга» - звали её за глаза, но она об этом узнала позже. А пока шла со всеми вместе из школы по длинной, глубокой, прорытой в снегу бульдозером дороге, молча слушала рассказы одноклассников и преувеличенно восторженно любовалась окрестными горами. Больше ничего не было видно в этой траншее. Школа была на окраине посёлка, домов не было видно, и первой к новым домам сворачивала Люба.
Друзей и лучшую подругу она нашла здесь позже и на всю жизнь.