Дирижабль

Сначала всё начиналось вот так:
Несовершенное – искусственно. Искусственное – временно. Всё временное – изменяется, а потому – бессмертно.
Грязная заводь пруда с водой жёлтого цвета блестит в весенних лучах. Две пары белых лебедей скользят по её поверхности, оставляя за собой еле заметную рябь.

Однако, что-то едва ощутимое подсказало нам, что с таких слов начинать произведение без толку. Мы пробовали несколько раз и едва не отчаялись, спорили в поте лица. Мы были на грани – была даже идея не писать этого вовсе, но всё как-то притерпелось, уладилось, бросать уже не было никакого смысла – таким было окончательное решение.
Начало было выстрадано такое:
Маленький ребёнок, час назад ставший сиротой, утирал слёзы грязным белым платком с голубым рисунком. Он будет одиноким – так он подумал, когда увидел свою скончавшуюся на кресле в кухне матушку. Бедная мама,- подумал он. А какой несчастный теперь он, Дмитрий, пятилетний оборванец, голодавший до того и которому теперь суждено голодать и впредь.
Когда Дима стоял и смотрел на лицо своей матери, обычная краснота которого сменилась бледной синевой, он почувствовал себя как пассажир парохода, который скрывается за горизонтом и оставляет его одного на незнакомой и новой земле. Старого, морщинистого парохода с толстыми венами на шее и висках, а за горизонтом этот пароход, скорее всего, утонет, перевёрнутый первой же встреченной волной.
В этот самый момент мальчика оторвали от земли две сильные мужские руки и развернули лицом к загорелому мужчине с обрюзгшим лицом и толстыми блестящими губами.
- Так вот ты какой, отважный молодец.
В голосе мужчины не было слышно и нотки печали или сострадания.
- Я твой дядя, зовут меня Денис. Дядя Денис. А ты теперь – хоть и круглая сирота, зато под крылом. Под моим крылом.
Дядя только сейчас заметил слёзы в глазах мальчишки. Он сначала замер в недоумении, затем мельком взглянул на Димину мать, тяжело вздохнул и промолвил:
- Божья тварь на небеса отправилась. А почему на небеса, Дим, ты знаешь? Да потому что кроткая она была как овечка и смерть у неё была агнца – замерла и затихла. Так слова и не промолвила.
Дядя Денис после произнесённых слов немного засмущался, а потом добавил:
- Любила она меня, хоть я и подлец был в детстве. Сестра моя, да так и не зашла попрощаться…
На этом словоизлияние закончилось, а Дима на руках был отнесён в соседнюю комнату, в то время как труп его матери окружили не слишком ему знакомые люди с безразличными лицами и очевидным желанием закончить тяжкий процесс как можно быстрее.
Через два дня Диму за руки отвели в дом дяди Дениса, деревянный сруб на краю деревни, где было постоянно душно, сыро и темно. В этих же стенах закончилось обычное мальчишеское детство с воровством груш, купанием в озере и драками за ржавый велосипед. Денис не обижал мальчика, кормил его досыта, покупал поношенную одежду и редко бил за шалости. Дима уважал дядю за простоту, за сильные руки и за то, что тот часто водил к себе в дом ночевать пухлых напомаженных женщин. По мнению всех мальчишек, а, значит, и Димы, это было по-мужски круто, но почему именно – не знал никто.
Диме не понравилась школа. Поэтому он отучился в ней только два класса. Приходилось ездить далеко, в соседнюю деревню. Там он с друзьями часто дрался с местными ребятами. На уроках было очень скучно, заставляли рисовать всякие закорючки и палочки, сидеть в духоте. С собой у Димы был только ломоть хлеба на весь день до вечера, да и тот обычно был засохшим и чёрствым.
В классе Диму называли дирижаблем, за то, что он постоянно «парил в облаках» на уроке и мечтал о чём-то, это постоянно подмечала их школьная учительница. Само слово дирижабль сказал первоклассникам мальчик по имени Роберт. Он уже был в третьем классе и только научился читать, про дирижабли Роберт прочитал в московской газете, которую привёз ему во время отпуска отец-строитель.
Красивое и сложное слово дирижабль произносилось одноклассниками Димы с удовольствием и часто, отчего его чаще звали не по имени, а по прозвищу. Он не обижался, ведь слово ему тоже очень нравилось.
Когда мальчика выгнали из школы за неуспеваемость и нежелание учиться, он сильно не расстроился. Дядя его не наказал, а с мальчишками он мог поиграть и у себя в деревне. К тому же больше половины из его друзей не посещали школу.
Несмотря на то, что образования Дима толком не получил, его очень увлекал процесс раздумий. Началось это увлечение с того, что Дима узнал о слове «дарвинизм». В этом слове заключалась идея о происхождении человека от обезьяны. Обезьян мальчик видел только на фотографиях в газетах, это были волосатые существа похожие сзади на мужчину без головы, а спереди – на крашенного чёрной краской младенца. Выходит – они и правда очень похожи на людей, но это не самое главное. Вопрос в том, зачем люди произошли от обезьян.
Какой в этом был смысл? И как этот процесс происхождения выглядит? Диме представлялось, что обезьяны в сумасшествии вырывали у себя волосы вместе с корнями. На месте волос оставались красные ранки, которые потом заживали, если их помазать йодом или зелёнкой. После этого обезьяны вытягивали пальцами нос и выбивали большие зубы, чтобы выросли маленькие, не такие уродливые и гнилые.
Когда Дима немного подрос, он стал даже немного красив. Его тёмные кудрявые волосы накрывали широкий выпуклый лоб, под которым жили безмолвно большие серые глаза. Постоянно блуждающая по его губам улыбка отражала какие-то внутренние переживания юноши, такие же потерявшиеся, как и он сам. От худого с широкими плечами тела Димы слабо пахло будто нафталином, который источала его тонкая кожа. У него были длинные пальцы с широкими ногтями, этими пальцами он постоянно держит какую-нибудь мелочь, вроде изогнутой скрепки или отцветшего одуванчика.
Дядя Денис в качестве своей последней заботы о племяннике устроил Диму на интересную работу – строительство деревянных срубов. Строительство очень занимало Диму и, несмотря на то, что приходилось таскать тяжести, он во всём поспевал за своими взрослыми коллегами. На каждую стройку приходилось ездить всё дальше и дальше от дома. Во время одного из своих отсутствий дома Дима и узнал, что его дядю посадили в тюрьму на пятнадцать лет за убийство. Дядя всего лишь не оценил свою силу и разбил голову соседскому парню, с которым у него постоянно были споры из-за женщин.
Дима не был сильно расстроен – с Денисом они не общались давно, поговорить им было не о чем, слишком разные сферы обитания были у их душ.
Мечты Димы позволяли ему отвлечься от изнурительного труда, от глубокого одиночества и непредсказуемости жизни брошенного всеми сироты. Однако и за удовольствие мечтать Диме пришлось расплатиться – тёмной зимней ночью он вышел из тесной строительной будки, где спала вся строительная бригада. Сначала он хотел просто надышаться свежим холодным воздухом, но потом застыл посреди небольшой полянки меж высокого кустарника. Над его головой далеко наверху серебристым светом лучился острый месяц, плавающий в едва светлевшем озерке прозрачного серого неба, окружённом чёрными клубящимися, словно дым после пожара, тучами.
Заворожённый юноша, не опуская взгляда, сел на пушистый хрустящий снег. Почти не моргая, он лёг на спину, а суженный зрачок месяца продолжал смотреть на него, без слов прося не уходить, а подождать, когда он округлится и станет белолицей луной.
Утром мужики занесли Диму с синими губами и остекленевшим взглядом в затхлый воздух общей спальни. Кто-то растирал ему лицо спиртом, а двое ушли на морозе заводить старый ржавый автомобиль. В больнице доктор, едва взглянув на Диму, произнёс тихим и спокойным голосом: «Это воспаление»,- и ушёл, шепнув две фразы медсестре. Парня положили в палату для бездомных, где он в грязной постели, полной вшей, медленно выздоравливал и приходил в себя. Ему изредка давали поесть холодной и пресной каши и чёрного хлеба. Ещё не совсем оправившегося, Диму выписали, и он, качаясь на слабых исхудавших ногах, завёрнутый в замызганный тулуп поверх рубахи, ступил вновь в зимнюю стужу.
Тяжело ему давался каждый шаг до размещения строительного отряда, где он раньше работал. Но, оказалось, отряд давно переехал, оставив будку со стенками из тонких досок, южнее, где им предложили больше денег за строительство. Дима спрятался в будке от холода и дрожащими руками разжёг спичками из полупустого коробка, оставленного на полу, небольшой костёр в центре будки. Приходилось выходить из дому и собирать деревянные обрезки, и из таких маленьких походов сложилась целая бессонная ночь.
На следующий день Дима покинул своё убежище и стал слоняться по городу в поисках еды, потому как он был безумно голоден и, к тому же, настолько слаб, что и не сообразил вернуться в больницу. Его поймал в свои длинные цепкие руки серый силуэт милиционера. Не задав ни одного вопроса и не удосужившись даже сменить застывшее выражение сурового лица, тот за десять минут отвёл его в приют и бросил там.
Промёрзший до костей Дима стоял в прихожей приюта, чувствуя, как тепло человеческого жилья начинает обжигать кожу. Он так и разомлел, прислонившись спиной к стене и не снимая своего грязного тулупа. Когда в прихожую зашёл глава приюта с ведром мусора в руках, он поставил ведро на пол и вскинул руки: «Ах, Господи, заблудшая овца!». Приютом заведовал местный священник, а ухаживали за детьми в основном его собственные дети и толстая сварливая жена. Священник тоже был толстым, но добрым и намного более женственным, чем его супруга. Тёплые мягкие руки нескольких человек раздели догола Диму и понесли в ванную, где положили в горячую воду.
Он проснулся в постели с толстым шерстяным одеялом между двух мальчишек-беспризорников, которые спали мёртвым сном. Попытавшись подняться, Дима задел локтём одного из них, а затем надолго закашлялся, чем разбудил кого-то из детворы. Решив не мешать никому, он лёг обратно на чистую белую простынь и, отпустив мысли в вольное плавание, крепко заснул.
Сон отпустил поздним утром, за что его тотчас отчитала жена священника. Затем она же напоила его топленым молоком со сливочным маслом и, когда увидела, с каким удовольствием Дима выпил лакомство, улыбнулась и даже немножко погладила его по голове. «Вши!», - пронзительный крик заставил всех детей в доме оцепенеть на секунду, после чего они продолжили играть в свои детские игры. А пухлая женщина бегала между ними, вытаскивая по очереди за шкирку то одного, то другого, мыла долго с мылом в ванной. Потом стирала всё постельное бельё. Но и этим всё не ограничилось. Все головы были намазаны специальной мазью, и пришлось неделю спать всем поочередно, то в одной, то в другой комнате, пока морозным зимним воздухом проветривались остальные. Уставшая хозяйка, в конце концов, всё-таки нашла в себе силы отшлёпать Диму совсем как ребёнка. Что странно, при этом она приговаривала: «Ты же такой взрослый, такой взрослый, а почему не сказал?».
Вскоре события первых дней Димы в приюте постепенно забылись, и он стал жить беспечной жизнью иждивенца, не выходя даже за двери своего нового дома. Его кормили, поили, даже немного приодели, и, несмотря на то, что ему не с кем было поболтать, так как все дети были намного младше его, Диме казалось, что он живёт в раю.


Из приюта его выдворили в самом начале тёплой, сладко пахнущей весны. Худощавое тело юноши немного поправилось и окрепло. Шагая по грязи просёлочной дороги, Дима насвистывал себе под нос весёлую песнь про шелудивого пса, который стал королём большой конюшни. Эту песню он выдумал сам, и слов в ней толком не было, зато был заводной мотив, который грел душу мальчишке, с детства невзлюблённого судьбой.
Очередное несчастье случилось с Димой, когда он решил немного заработать денег на колбасу и хлеб, выполнив просьбу солдат-срочников. Они пообещали ему за то, что он выроет лопатой небольшую канаву пятьдесят рублей на руки. Пока он копал твёрдую глинистую землю, толстые, в грязной форме солдаты с маленькими поросячьими глазками сходили за бутылками со спиртным и устроили небольшой пикник. Надрываясь, Дима выкидывал одну лопату за другой, терпя похабные шутки и выкрики солдат. Больше половины канавы было вырыто, когда в его плечо ударилась пустая бутылка. Это происшествие вызвало взрыв хохота пяти парней в форме, они переглянулись и кинули в лицо Диме по маленькому маринованному помидору. Тот вытер рукавом кислую жижу с лица, отбросил лопату в сторону и, вылезши из канавы, пошёл в сторону дороги.
Через несколько секунд крепкая рука схватила его за плечо:
- Ты не закончил, братан.
Одёрнув плечом, Дима ускорил шаг, но солдат, старше его на пять лет, развернул Диму лицом к себе и съездил кулаком по губам. Парень их поджал и не проронил ни звука, пытаясь освободиться от рук солдата. Но к этому моменту он уже был окружён стеной из военной формы.
- Иди, докопай!
Дима молчал, уставившись себе в ноги.
- Копай, я сказал.
На грудь мальчика упал сильный удар, нацеленный на то, чтобы лишить его дыхания. Лицо Димы стало серым, он согнулся и начал оседать.
- Ну ты и придурок.
Ещё один удар попал прямо в висок, отчего Дима опрокинулся на бок, ударившись другим виском о плоский камень. Не заметив этого, солдаты отошли от него, решив, что такой демонстрации силы вполне достаточно. Струйка крови потекла по ещё не расцветшей траве. Мальчик встал на ноги, раскачиваясь из стороны в сторону. Обтерев правую сторону лица, он увидел перед собой свою ярко-красную ладонь.
«Почему она такая красная? Это кровь? Почему я в крови? Это моя кровь? Почему у меня кровь на лице? Это моя ладонь?». Диму тошнило, он силился вспомнить, что произошло всего лишь секунды назад, но не мог. «Как я оказался здесь? Куда я шёл? Что случилось со мною? Я упал? Куда мне идти сейчас?». Он рассмотрел плывущие силуэты солдат и понял, что ему нужно идти от них, развернуться и идти подальше. Кровь в голове стучала, кровь капала с подбородка на грудь, кровь засыхала на ладонях. Тошнота усиливалась, становясь невыносимой. На нетвёрдых ногах Дима вышел в поле, чёрное поле с едва пробивающимися из-под земли ростками растений. Сознание постепенно покидало его, оставляя в душной темноте забытья. Лицо Димы оказалось в колее давно проехавшего по полю грузового автомобиля, на дне которой отстоявшаяся вода пахла сырой гнилью.
Когда старый дед, проезжая на телеге за своей доживающей последние годы кобыле по полю, заметил лежащего на земле паренька, Дима уже пришёл в себя и ощупывал языком свои пустые кровоточащие дёсны.
- Батюшки, ну у тебя и синячище! Эдак тебя отделали, небось, за хорошее дело?
Дима молчал, когда старик начал его поднимать, у него снова закружилась голова, и к горлу подкатил клубок тошноты. Ослабшими ногами он встал на мокрую скользкую траву, когда его начало рвать. Дед держал его сзади подмышки и что-то бормотал недовольным голосом. Затем Диме удалось залезть в повозку, утирая грязные губы.
- Ой, плохо ты выглядишь, братец. Тебя к доктору нужно свозить.
Видя, что малец не в состоянии ответить, старый человек погладил себя по своей пышной седой бороде, мягко спускавшейся на грудь, вспоминая, где находится ближайшая больница. Пришлось ему везти Диму в повозке до районного центра, потому как других больниц, кроме центральной, дед не помнил. А в той ему хорошо ногу скрепили, так, что он теперь и не прихрамывает.
Парня на повозке кидает почти на каждой кочке, которую проезжает деревянное корыто на колёсах. У него начинается жар, и в лёгкий бред, который окутывает его сознание, толстой белой нитью вплетается бормотание деда, сидящего к нему спиной и управляющего кобылою.
- Я – человек добрый, потому как доброму жить на свете легче. Если ты добрый, то и какой с тебя может быть здесь спрос? Если что с тобой плохое случается или злое, так ты в том не виноват, потому что от тебя миру только благое дело поступает. А значит – все беды у доброго человека – от провидения, то бишь от господа нашего. От него в радость всё принимать – и кнут и пряник. Поэтому я тебя и везу, что я добрый. Если ты тоже человек без греха, да что и по лицу твоему видно, то попало тебе ни за что. И обижаться здесь не на кого. Хотя, кто тебя так отделал, тому самому по башке надавать надо, ведь не пощадил он тебя, совсем безусого.
Карусель тёмных пятен на голубом небе перед глазами Димы раскручивалась с каждой секундой быстрее, отчего он не мог и голову взять ни одного слова, произнесённого дедом за долгую поездку. Однако однажды он нашёл в себе силы прервать длинный путаный монолог и спросить:
- Как я здесь оказался?
Старик удивился тому, что Дима не помнил ничего. Кроме того, по нему видно было, что избит он сильно и головой ушиблен. Он напомнил:
- Размяли на тебе кулаки негодяи какие-то. Наверное, из соседнего села или вот солдаты из части рядом.
Дима замолчал, пытаясь справиться с очередным позывом к рвоте. Его нещадно трясло в телеге, стало припекать солнце, а от этого его жар ещё больше в голову давал. Когда они подъезжали к больнице, он вновь был без сознания. Таким отдал его дед в руки санитаров и медсестёр. Напоследок тот сказал:
- Это дитё. А двери детства, они как двери кабака американского из фильмов, медленных и слабых они в жизнь не пускают и обратно отбрасывают. Парень крепкий, ему вперёд дорога, выживет.
Провалы памяти, потеря памяти, сотрясение мозга, множественные ушибы, трещины. Пока ты поднимаешь руку, ты забываешь, где она находится. Нет, скорее, ты просто её теряешь, и находишь окоченевшей под собственным боком, придавленной твоею тяжестью. Ты забываешь, почему ты здесь, что было до того, как ты здесь оказался. Начинаешь искать тот момент, который помнишь точно, но он ускользает. Какой-то разговор, событие, секунды, записанные в твоей памяти до мелочей. Вся масса твоих впечатлений всплыла как ил со дна озера и кружится, кружится в сумасшедшем танце, просачиваясь сквозь пальцы рассудка. От этого вновь тошнит.
- Юродивый глазки открыл!
Слышится смех соседей по палате. Дима лежит на кушетке с продавленными пружинами и смотрит в потолок. Головные боли не оставляют его, но он понемногу расставляет воспоминания по предназначающимся им местам. Обрывки нити времени в его мозгу связываются воедино. Противно, вся жизнь кажется такой противной, когда вспоминаешь её. Все эти секунды и годы, наполненные суматохой и серостью – от них тоже тошнит, причём сильно.
- Лежит, как беспомощный калека, а сам здоров, ручки-ножки двигаются.
- Небось, нравится, как за ним ухаживают…
Ехидные голоса прерывает стук каблуков медсестры. Рыжеволосая и бледная, как и все рыжеволосые. Высокая, как почти все рыжие, и худая, как те, кто может позволить себе только плотный завтрак. Голубые глаза и нос картошкой, улыбка той, которая ещё не разочаровалась в людях и хочет им помочь. Из хорошей, но бедной семьи, она выучилась в медицинском колледже в столице, чтобы вернуться и работать здесь, в местной больнице. Единственная дочь, она не может помочь деньгами родителям, которые питаются теперь тем, что вырастет на огороде. Каждое утро ей холодно в комнате общежития, ей нечего толком есть.
Но она улыбается, когда работает, когда перевязывает больных, чаще всего забытых всеми стариков и бомжей. Точно также она улыбается, когда подходит к постели Дмитрия. Присаживается рядом с ним, в этот же момент запах её сладкой кожи обхватывает нежными объятьями его, до того безучастного ко всему. Диму словно качает на волнах от удовольствия чувствовать этот запах, пока медсестра ставит ему два укола в обе руки и даёт запить из треснувшей кружки без ручки прогорклые таблетки.
Она медленно встаёт с его постели и уходит. Ей вслед доносятся пошлые замечания и смешки.
- В самом соку ягодка.
- Не будь сломана моя нога… А впрочем, сейчас мне кажется, что и это не помеха!
Небритый персонаж в серой от грязи майке начинает похрюкивать от смеха. Не только больные присматриваются к молодой незамужней медсестре, её солнечная улыбка и воздушная походка привлекают внимание и разжигают желания докторов больницы. Они при ней стараются вести себя нарочито вежливо и с сарказмом улыбаются, столкнувшись с ней в узком коридоре. Её зовут Дарья, и ей всё это противно, потому как она хочет лишь помогать людям, делать больных здоровыми и наработать немного практики, чтобы пойти учиться в институт.
Вот и любовь к ней стучится в сердце Димы, но этому есть причина – весна. В самом разгаре она, и словно от подожжённой на полях сухой травы загорается каждое молодое и одинокое сердце. Неважно, если она его не замечает, не беда, что он на этой стезе не один. Чувство крепкими ростками поднимает к жизни Дмитрия, он выздоравливает.
Дарья приходит всё реже, у неё полно других важных дел. И изредка из её мягких рук он перед сном берёт кружку с холодной водой, которая не остужает жара внутри. Дмитрий ходит по больнице, плетётся вместе со всеми в столовую за обедом, вышагивая по гулким длинным коридорам. Знакомых и приятелей не нашлось, все слишком обозлены тем, что живут вне дома и спят в противно скрипящих кроватях с влажным от пота бельём.
От одиночества время длится вечность, которая закрывает свой большой красный глаз, смотрящий в упор на Диму, лишь когда он поворачивается на пружинах к стене, покрытой зелёной эмалью и, ожидая душных кошмаров, засыпает.
Утром его глаза заливает яркий солнечный свет. Он разбужен гулом нервных и быстрых шагов Дарьи по коридору мимо его кровати. Она в слезах, пуговицы её халата сорваны, сам халат помят. Закрывая лицо руками, Дарья, всхлипывая, проносится мимо и исчезает за толстой стальной дверью стационарного отделения. Исчезая, она забирает с собой смутные желания и невысказанные слова Димы, а его рассудок привязан к её ножкам золотыми нитями. И рассудок тоже уходит, гулко шагая по коридору больницы.
Немного шаркая стоптанными шлепанцами Дмитрий, спустя день томительных раздумий, сам выходит из больницы, выписанный уставшим от его молчаливости врачом. Когда он встал на ступенях перед входом в дом больных, посторонний прохожий мог бы наблюдать следующее зрелище: молодой человек с тёмными кудрявыми и грязными волосами на голове, большими серыми глазами на лице и блуждающей улыбкой на устах нетвёрдыми ногами ступает вновь на грешную землю. Кажется, что от его худого тела, покрытого тонкой белой кожей, пахнет нафталином. Широкие плечи, выпуклый лоб и длинные кисти рук Дмитрия создают впечатление, будто у него генетические отклонения. Но на самом деле он просто давно толком не ел, умеет работать, и сила в руках есть. Под выпуклым же лбом скрываются мозговые извилины, пульсирующие одной частотой сигнала – Дарья, Дарья, Дарья…
К сожалению, в столь ранний час никаких прохожих не было, иначе они бы не преминули осуждающим взглядом скользнуть по дырявым брюкам Димы и его грязной запотевшей рубашке с протёртыми локтями. Под ней стонет сердце, ритмом выбивая желание идти за ней, идти, где бы она ни была и куда бы ни направлялась. Город, где она родилась, где её ждут родители, где возможно пригреют и его. Такого несчастного и брошенного всеми. Брошенного собственной матерью, рыжей и бледной, худой и высокой, как почти все рыжие. Маленький Дима, он ещё такой маленький.
На автобусной станции его из жёлтого ржавого автобуса выталкивает контроллёр, автобус уезжает в направлении города, чьё название запомнил юноша, запомнил случайно и навсегда. Нет денег в карманах, нигде нет денег, он пуст, без монетки. Откуда у больного и заблудшего сына хотя бы на хлеба кусочек?
Хочется есть, с дикой силой хочется. Не можется больше без еды уставшему телу. Дождавшись вечера, Дима перелезает через ограду и, отодвинув дрожащими пальцами засов, заходит в чужой курятник. В его горле ком пульсирует, транслируя слово голод большими блестящими буквами внутри каждого тёмного пятна, всплывающего перед ним от истощения. Схватив двух спящих куриц за головы, Дима выбегает из курятника и, разодрав одно колено, оставляет позади забор. Слышен приглушённый лай проснувшейся собаки.
Подмяв под себя вырывающихся куриц, он падает в кусты, густо растущие по берегам сточной канавы, запах которой заставляет слезиться глаза. Быстрое после продолжительного бега дыхание поднимает с земли мелкую пыль. Собака устаёт лаять и сердито укладывается в тёплой будке досматривать свой сон. Падает набитым доверху мешком тишина. Только курицы изредка что-то недовольно проговаривают на своём языке.
Кажется, всё успокоилось. С такой мыслью Дима садится, держа в каждой руке по курице. Он неловко сжимает им горло своими длинными пальцами, боясь задушить. Страх задушить живое существо проникает сквозь ногти Димы и, скользя по венам, достигает его висков. Нестерпимая боль, сумасшедшее отвращение, они консервными ножами вскрывают черепную коробку потерявшегося мальчика. И единственный выход – разжать пальцы. Которые в ту же секунду разжимаются с такой силой, что сводит судорогой кисти.
Курицы, вновь что-то прокудахтав, спокойно и уверенно уходят от согнувшегося в безудержном плаче Димы. Когда поток слёз иссяк, а влага с лица была стёрта рукавом рубашки. Переборов себя, наш герой перелез через забор чьего-то участка и, благо грядки начинались под самым забором, стал выкапывать ногтями рук то, что там было посажено. В основном это была мелкая незрелая картошка, которую Дима рассовывал в спешке по карманам, попавшуюся морковь он съедал здесь же, вместе с землёй. Пальцы устали, большой мир, словно сдувающийся воздушный шар, стал смыкаться плотными стенами вокруг юноши. Его могли найти, подстрелить, поймать прямо сейчас. Внезапно охваченный этой ужасающей мыслью, Дима почти перепрыгнул через забор и помчался подальше от места скромной кражи.
За чертой города в отблесках лунного света он разглядел железнодорожную насыпь. Место вокруг насыпи было пустынное, заросшее бурьяном. Под спиной оказался сухой щебень, во рту под натиском целых зубов хрустела и скрипела зелёный сырой картофель. Диму постепенно захватил неспокойный сон, тревожимый болями в желудке и небольшим ознобом от окружающей прохлады и опустившегося на луга тумана. В тот момент, когда локомотив с открытыми вагонами, груженными углём, стал нещадно стучать по рельсам своими стальными колёсами над головой парня, он резко вскочил от испуга. В следующую секунду он уже решил, что должен отправиться вместе с этим поездом, чтобы, волей случая, найти у другого конца железной дороги свою Дарью.
Поезд ехал в город Долгоград соседней области. Картофель в карманах Дмитрия закончился несколько часов назад, а вся его поездка верхом на куче углей продлилась полтора дня. Всё это время Дима провёл в размышлениях. Они начались с того, что небо над головой он видел совсем разным, когда закрывал сначала один, а затем другой глаз. Казалось, неба два. Они чем-то похожи, но одно небо скорее было фальшивой копией второго, пародией, достигшей качества оригинала. Если неба два, то мира под ним тоже два, и один чем-то незаметным и неуловимым отличается от второго. Такая тонкая грань, словно волос ребёнка, ухватить его – и ты сделаешь вселенную в два раза больше, расширишь её и так далёкие границы. Один глаз видит одно, второй – другое. Может ли быть так, что смотря на одни поступки правым глазом, можно подметить их благородство, рациональность и доброту, смотря левым – их извращённость, пошлость и затаённую злобу?
Мир раздвоен, и поступки в нём совершаемые – тоже. Это значит, что и Дим двое – абсолютно разных, с родственными, но совершенно чётко отдельными душами. Два Дмитрия и два Дмитриева тела, худых и измученных. Это заметно, каким бы глазом на них не смотреть. У каждого тела – по собственной паре глаз, в которых вновь двоится мир. Бесконечная череда разных, но одинаково грязных, состоящих из чёрного угля, миров танцевала острыми каблуками на остатках сознания Дмитрия. Ему напекло голову, и он бредил. В его бреду измождённое Дмитриево тело расслаивалось на лоскутки, поедаемые всё прибавляющей в количестве ордой смрадных клоак, опутанных жестокими правилами, словно паутиной. Орда миров.
Лишь Диво спасло его. Оно пришло неожиданно, как ему и подобает. Чудесное, неповторимое, его можно было увидеть. У спасительного Дива были очертания двух человеческих рук, касающихся друг друга кончиками указательных и больших пальцев, защищающих глаза Димы от горячего и требовательного взгляда ока-солнца. Нет, не чудо, это, и правда, руки юноши, поднятые бессознательно. Они были едины в своём желании затмить солнце, принадлежали всецело Дмитрию и не расслаивались. Мир благодаря Диву воссоединился в тот момент.
А Дмитрий спрыгнул с вползающего в лоно вокзала поезда и побежал,испуганным взглядом пытаясь найти укрытие для своего жалкого худого тела. Но его настигли человеки, снующие с рожденья вдоль дорог. как вдоль питательных артерий. "Дай нам денег, еды, ласки, счастья, дай нам что-нибудь прямо сейчас", вопили они и кричали, а может быть сразу начали бить его ногами. Искусство бессмысленно уничтожающих красоту взмахов нижних конечностей делает приезд абсолютно безрадостным.
У него нет денег, нет и копейки. Его потрошат грязными руками с желтыми, пахнущими сладким уксусом ногтями. У него нет ничего, даже сознания. Поэтому он лежит, неестественно раздвинув ноги, на сухой траве придорожной полосы. Затем встает и снова падает. Встает и, опускаясь на колени плачет, всхлипывая детским голосом. Ведь наш Дима - все еще дитя. Утри слезы, беги домой, пожалуйся маме, помни игрушку и не скули. Но, к сожалению, ему приходится вставать на трясущиеся от голода ноги и идти шатающейся походкой куда-то, в животном желании спрятаться. Взгляд заплывающих кровью глаз неверно направляет хозяина. Он на главной площади Долгограда, средь сотен людей, снующих около.
Это все так нервирует и пугает, заставляет бояться быть с кем-то рядом. Люди бегают, следами своих ног шнуруя квадратный ботинок асфальта. Негде спрятаться, некуда бежать, сжались мышцы челюсти, так это страшно. Ведь вокруг нет деревьев, все вокруг серое, бетонная блевотина вокруг в своей матовой шкуре. И столько места, зачем его здесь столько? Чтоб можно было лицезреть в промежутках меж завтраками, как последние лоскутки неба задавлены монстрами-шлакоблоками? Ведь можно устроить добычу нефти или дерьма или какого-нибудь газа, поставив здесь дренажную станцию, равной которой еще не было. И сосать причмокивая всю эту нежность. Нет, лучше древесину дренажной станцией выкачивать, чтоб она выливалась толстыми струями на живот города, застывала, рождая деревья. Древесины в любой земле полно, она снизу ключом везде бьет. Ее и есть можно, и жечь. И Диму назначить директором дренажной станции, а Дарья - его дамой сердца.
Схватив из клумбы с цветами ком земли он дрожащими руками пытается выжать из него хотя бы капельку дерева, но удивленные взгляды прохожих заставляют его выбросить землю и помчаться отсюда, с этой площади, которая своим грузным телом похоронила столько прекрасного. Задыхаясь и захлебываясь слюнями, Дмитрий бежит, не сворачивая, по одной из главных улиц Долгограда, пока не спотыкается о края глубокой ямы в асфальте. Падает, и глухая боль вновь сотрясает его, заставляя заплакать от бессилия. Он, одинокий, поджавший ноги в попытке защитить себя от нещадно сыплющихся на него ударов, плачет, едва открывая рот и тихо пропуская стон сквозь зубы. Он понимает, что его мысли, все те миры, которые он создает в своих фантазиях, его желания и мечты никому не нужны. Но как же донести образ того тепла и ласки, который он лелеет, до черствых людей вокруг него. Они его бьют, смеются над ним, хотят у него отобрать все, что посчитают нужным, не смотря на то, что у него ничего нет.
Из-за чего все это? Может эти думы в его голове, такие приятные и светлые, заставляют его ненавидеть? Наверное, он должен мечтать о чем-то другом? О чем еще можно думать в этом мире, кроме как о Дарье? Ведь это безрассудство думать о чем-то другом! Почему они не понимают, он не знает, их глаза пусты и стеклянны, вдруг это из-за того, что они просто не видели Дарью? Как ему их жаль, так жаль, что снова хочется рыдать. Потому что он тоже мог ее больше никогда не увидеть.
Его заплаканное лицо повернули к солнцу две сильных мужских руки. "Ты зачем здесь разлегся, парень?". Это был незнакомый, плохо выбритый мужчина с почему-то покрасневшими глазами. Наверное, он не выспался. Увидев его, Дима от страха почти мигом вскочил на ноги, но затем согнулся, почувствовав одолевающую его слабость. Те же две руки поддержали его. "Может тебе чем-нибудь помочь?". Спокойный и уверенный голос заставил Диму застыть, со страхом и недоверием вглядываясь в лицо незнакомца.
"А Вы можете? Можете мне помочь?". Дыхание Дмитрия было прерывистым, а голос еле слышным. "Чем могу - помогу". Дима от неожиданности заморгал, но через мгновение уже громким голосом попросил "Отведите меня к больнице". Взяв Диму под локоть, мужчина водил его пятнадцать минут по грязным переулкам и оживленным улицам. И, в конце концов, они пришли к огражденному забором участку, в центре которого возвышалось белое здание городской больницы. "Ну, ты дойдешь, наверное, и без меня", - мужчина оглянулся по сторонам и прошептал: "Я их, если честно опасаюсь". Мужчина подмигнул Диме и ушел, растворившись в толпе куда-то спешащих людей.
У проходной Дмитрия встретил охранник территории с мрачным лицом человека, заработавшего серьезную язву желудка. Никакого пропуска у юноши не было, из-за чего его развернули в сторону от ворот и настойчиво попросили уйти. Мольбы и жалобы Димы не убедили охранника, он был уверен в своем безграничном праве самому решать - впускать или нет прохожих. И на это его права ему выдана инструкция, на которую он всегда и ссылался. широко улыбаясь.
На свободе холодеющих улиц с домами закрытых дверей Дмитрий боялся потеряться снова и упустить из виду больницу. Он сел у стены напротив, но не смотрящие под ноги клерки, выпущенные из своих тюрем после рабочего дня наступали на него, спотыкались об него и могли бы вовсе его задавить, если бы он не заметил висевшую ржавую лестницу. Она вела на крышу дома, с которой отлично была видна больница. Выскользнув из леса человеческих ног.. Дима допрыгнул до нижней ступени и, напрягшись изо всех сил, подтянулся.
Когда он поднялся наверх, силы его были на исходе. Оставалось только упасть на брезентовую корку крыши и попытаться отдышаться. Когда Диме удалось это, его поглотил голод. Он не ел очень долго, а сегодня даже не пил. Внутри него желудок снова раздувался, как раскрывается бесконечно огромная пасть перед тем, как сожрать саму себя. Но даже его судорожные спазмы не смогли перебороть желание Димы поспать. Сначала он лег на брезент, свернувшись калачиком. Через час он проснулся от того, что замерз. В состоянии беспамятства он дополз до трубы индивидуальной котельни дома, которая была чуть теплее холодного возраста вокруг. Обняв алюминиевую трубу тонкими руками, Дима заснул.
Следующим утром лучи рассвета очертили силуэт молодого человека, дрожащего у проходной больницы. Он был жалок с его синим лицом, высохшими губами и несчастными, широко открытыми глазами. Словно брошенный щенок, он безмолвно провожал взглядом проходивших мимо врачей и пациентов. Они не обращали внимания на его жалкое существо, даже не удостаивая взгляда. Из пересохшего рта Димы и не могло, даже если бы он захотел, выйти слова "подайте" или "помогите".
Его попытка притвориться опасно больным, нуждающимся в помощи настолько наивна и прозрачна, что охранник с улюлюканьем отгоняет его от дверей проходной. Держась за прутья забора Дмитрий, вновь в слезах, которые словно выжимает у него из глаз голод, думает о том, как бы было хорошо, если бы у него был свой дом. Дом, в который он сам пускает чужих и может войти, когда хочет.
В нем бы было много гостей, всегда тепло, а на столе лежала бы еда, и ее можно было бы есть всегда, когда хочется есть. В нем жила бы Дарья, тоже теплая и с нежными руками. Ими она могла кормить его и ухаживать, когда он заболеет. Он так часто болеет, что она бы не успевала от него отходить. И оба были бы счастливы находиться всегда рядом, наверное, даже не отпускать друг другу руки. Пусть дом был бы маленьким, размером с птичью клетку или шкаф для нижнего белья. И даже если дом Димы мог бы поместиться между ладонями ковшиком, он был бы местом счастливых людей.
Пожилая работница больницы - она сидела тридцать лет у стойки регистратуры - на секунду остановилась, войдя через проходную на внутреннюю территорию. Оглянулась на стоявшего у забора Диму и качнула осуждающе головой. Во время обеда она ходила в столовую соседнего завода и оттуда принесла ему булку. "Что же ты себя так мучаешь? Стоишь здесь как неприкаянный". Дима легонько сжимал пальцами рук мягкое тесто и недоуменно смотрел на женщину. "Иди домой, а то увезут тебя в приют какой-нибудь, а может и в тюрьму. Иди". Она прошла за забор и отправилась на работу.
Дима держал булку и чувствовал сквозь целлофановый пакет, как та медленно остывает. Голод с новой силой обрушился на него, желудок сжался от спазма, больше похожего на удар под дых. Дрожащими пальцами он развязал пакет, достав булку, откусил от нее кусок. Из-за отсутствия слюны и неимоверной жажды Дмитрию показалось, что он ест сухую глину. Проглотив откушенное с болью, он начал искать воду. Дождя давно не было, поэтому не было и луж. Но зато оказалось, что у дома, который был чуть дальше по улице от больницы, был разбита длинная клумба с мелкими цветами. Эта клумба стала орошаться небольшими струями воды из спрятанных где-то шлангов.
Услышав вдалеке звук опускающихся на листки цветов капель, Дима направился к клумбе. Ртом с обсохшими губами он ловил мелкие струйки и жадно сглатывал. Пожилая дама, которая и разбила клумбу, жила на втором этаже маленького домика. Когда она подошла к окну и увидела худого юношу, пьющего из ее фонтана, ей пришло на ум спокойными движениями и незаметно закрыть шторы и сесть на свою кушетку. Дама боялась быть ограбленной, не смотря на то, что был день, и вокруг сновали прохожие, оглядывавшиеся на парня. Ее кольца, подаренные умершим мужем, стоили много денег, и, продав их, она хотела прожить еще несколько лет в довольстве.
Когда Дима отошел от клумбы, она уже закрывала на щеколду дверь, намереваясь набрать телефон милиции. Дмитрия же занимали о том, что на свете есть добро. Добро Диме представлялось именно таким - подаренная булка и свежая, с небольшим привкусом ржавчины, вода. Люди, которые лепят и дарят другим булки - очень добрые люди. И те, которые ставят фонтаны на улицах, чтобы напоить красивые цветы - тоже добрые. Не может быть такого, чтобы они не знали его возлюбленную, его светлую Дашу. Они знают ее и, наверное, любят ее, хоть и не так сильно, как он. Цветы им напоминают о ней, и булки будто нагреты ее теплом.
Это тепло сейчас наполняло желудок Димы, и щекочущее удовлетворение стало растекаться по телу. Он вернулся к больнице и сел на бордюр, прижав к себе руки и постепенно возвращаясь в беспокойные сны предыдущей ночи. Женщина из регистратуры больницы вышла с работы в шесть и заметила Диму, спящего сидя, недалеко от проходной. Она подошла и потрясла его за плечо. Юноша вздрогнул и словно сжался в комок от неожиданности.
"Несчастный ты, чего тебе здесь надо?". Дмитрий смотрел на нее удивленно, затем его лицо озарилось улыбкой: "Я хочу, чтобы больница была моим домом". Женщина вновь покачала головой: "А к себе домой ты пойти не хочешь?",- осмотрела его с головы до ног: "Где твои родители живут?". Улыбка с лица юноши не сошла: "У меня нет дома и родителей. Я один". Тяжело вздохнув, женщина протянула руку Диме и помогла ему подняться: "Пойдем, я тебе помогу".
Когда они пришли к ней домой, она разогрела суп и пару котлет, затем заставила Дмитрия помыться. Чистым усадила его за стол и подала ужин. Он ел со зверским аппетитом, и женщине пришлось разогреть еще три котлеты. Она села за сто напротив Димы и смотрела, как он уплетает кушанье. Сначала ее взгляд был жалостлив, затем она смотрела на него с интересом. Черная поросль на его щеках и подбородке выдавала в нем уже сформировавшегося мужчину, сошедшего с ума без женского тепла, остановившегося в развитии лет в пятнадцать. Все остальное, за исключением сознания, у него было взрослое, и если бы он правильно питался, то не выглядел бы как мальчик.
Женщина взглянула на портрет, висящий над входом, рядом с часами. На нем был изображен мужчина в синем пиджаке, сидящий за письменным столом, заваленным рулонами бумаги. Портрет мужа она попросила сделать по фотографии, через два года после смерти. До его появления женщину мучило одиночество, которое никем нельзя было заполнить.
Она закрыла глаза, отвернувшись от портрета, и сказала поужинавшему Диме: "Ты, наверное, устал и хочешь спать". Он кивнул, полный желудок настойчиво велел ему забыться. "Пойдем со мною, я разберу тебе..." Женщина уложила Диму в кровать, заставив раздеться, а сама ушла. Когда его коснулась подушки, он начал засыпать. Она разделась и зашла в комнату. Почти на цыпочках она подошла к кровати и легла на нее, не прикрываясь одеялом. Он уже спал крепким сном, женщина же, не заметив этого, взяла его руку и стала водить ею по своему дряблому серому телу, по своей холодной коже.
Когда она встала на работу, Дмитрий уже не спал, он сидел, прикрывшись подушкой, на стуле в спальне. От неожиданности она вскрикнула и натянула на себя одеяло. "Выйди, боже мой, выйди быстрее". Дима ушел вместе с подушкой. Быстро одевшись, женщина стала копаться в столе и доставать старые вещи своего мужа. Затем отнесла комплект одежды гостю и предложила одеться. Старые вещи она выбросила.
За завтраком Дима с аппетитом кушал блины, благодарно смотря на свою покровительницу. Та была сегодня сдержанна: "Быстро ты вчера заснул?". Дима кивнул. "И куда ты сейчас пойдешь?"
Оторвавшись от чашки чая, Дмитрий промолвил: "В больницу". "Но зачем тебе туда нужно? Я не могу тебя взять с собой!". "Я хочу там жить". Она вздохнула и сердито посмотрела в его глаза, полные непоколебимой уверенности. "Хорошо".
После завтрака женщина долго разговаривала по телефону, затем они пошли к ней на работу, туда, где Дима мечтал обрести свой вымученный кусочек счастья. Когда они вышли из проходной на внутреннюю территорию под недоумевающим взглядом охранника, он глубоко вздохнул. Так, что даже немного закружилась голова.
"Ты будешь там работать", - сказала она, и Дима стал уборщиком одного из корпусов. Ему разрешили думать, когда захочется, только при этом в руках крепко держать швабру. Ему все нравилось, и он стал нравиться персоналу больницы, потому что они нашли его добродушным сумасшедшим, которого можно порою пожалеть, говоря, например, "Такой молодой, а прозябает здесь. Ах, ему бы настоящую мужскую работу, будь он в своем уме..." Несколько недель Дима ночевал у своей спасительницы, которая с одолевающим ее отчаянием пыталась соблазнить юношу. Но каждую ночь он засыпал мертвым сном, в ней ничего привлекательного не находил, скорее воспринимал ее как добрую старушку, приютившую внука.
Не могло это продолжаться долго, и не продолжалось. После нескольких часов безответных ночных ласк, до того заботливая женщина стала холодна. Утром, за очередным завтраком вместе с Димой она произнесла: "Ты ведь можешь жить не только у меня, тебе платят зарплату..." Тем же вечером она не стала ждать Дмитрия у проходной, чтобы отвести к теплой и удобной постели. Он простоял там полчаса и вернулся обратно в здание больницы. Пройдя по гулким коридорам, стараясь не встречаться взглядом с пациентами и дежурными медсестрами, Дима вернулся к чулану, в который после уборки он складывал тряпку, швабру, ведро и моющий порошок. Разложив свои вещи, он заснул там, на полу, стараясь оказаться поближе к трубе отопления.
Получаемую зарплату Дима тратил на покупку орехов, сыра и хлеба в магазине, до которого во время обеда довели его другие две уборщицы. На большее денег не хватало, впрочем, другого Дмитрию и не нужно было. Для обустройства чулана ему подарили старый продавленный матрас и огромную подушку с перьями. Заведующая хозяйственной частью заботливо отдавала Дмитрию забытую больными одежду, отчего у него появился даже небольшой гардероб. Обедая в столовой больницы холодными остатками из общих кастрюль, Дима чувствовал себя почти счастливым. Но не до конца, ведь он не нашел свою Дарью.
Ее не было среди медсестер Долгоградской больницы, он знал их теперь всех. Они были с ним порою ласковы, а чаще смеялись над ним. От тяжелого бремени неразделенной любви голова Дмитрия однажды теплым вечером склонилась на бок, а в тело вошла бесконечная слабость. Заболев, Дима не находил себе места. Он потерял аппетит, перестал работать, забывал спать и постоянно ходил по коридорам больницы, едва шурша подошвами подаренных ему тапок.
В завершении трех дней утомительного испытания бессонницей, Дмитрий слабыми руками открыл дверь своего чулана и, дрожа всем телом, вытащил оттуда матрас и все свои вещи. Затем он зашел внутрь, закрыл за собой дверь и в беспамятстве лег на прелые и дурно пахнущие половые тряпки, которые слетели с батареи, на которой сушились. На лице Димы была печаль, вернее, детская обида оставленного одного дома ребенка.
Медсестры решили, что Дима сбежал, забрав какую-то одежду и оставив остальную в коридоре. Только вышедшая через два дня из отпуска уборщица открыла своим ключом чулан, в котором царило пугающее безмолвие. Но, когда параллелепипед света из открытой двери размыл темноту угла, в котором лежал Дмитрий, раздался шепот "Да..."
Потом Диму аккуратно подняли на руки врачи и отнесли в палату реанимации. На простыни, отдающие желтизной, положили с виду безжизненное тело молодого человека. Худое и измученное жаждой и голодом, оно своим видом вызывало отторжение. Только через два дня бережного ухода нескольких врачей, перестало возникать ощущение, что в этом теле нет жизни.
Когда Дима открыл глаза, на их поверхности, словно пленкой, блестела надежда. Он хотел, чтобы перед ним в момент пробуждения стояла, заботливо склонившись, Дарья, одетая в аккуратный белый халат. Но ее теплая улыбка не встретила его, только какой-то незнакомый врач что-то саркастически сказал, подметив выражение на лице юноши. Дмитрий медленно закрыл глаза и заплакал.
Его выписали через неделю, врач пригрозил Диме, что если такое повторится, его отправят в психушку и никогда не выпустят. "А там вроде бы нет медсестер...",- произнес он и улыбнулся.
Дмитрий снова взялся за швабру, задумчиво проходя с нею каждое утро и вечер, гулкие коридоры. Медсестры стали ему еще реже улыбаться. Пациенты, один за другим становились наглее, видя его нежелание отвечать на их оскорбления. Сначала - просто издевки, затем - настоящие унижения. Словами все не ограничилось, и однажды один низкорослый мужчина, растолстевший, словно груша, и нарастивший на лице большие ярко-розовые бородавки, вылил на Диму стакан густого клубничного киселя. Это вызвало у остальных такую бурю восторга, что это милое увлечение стало повторяться изо дня в день. Особенно смешило больных растерянно наивное выражение лица человека, с волос которого скатывались розовые капли.
Пациенты менялись, но общий тон их отношения к бездумному уборщику только яснее вырисовывался. На его постоянную улыбку выливалась грязная вода из ведра, в котором он замачивал швабру. Некоторые щеголевато подходили к нему, выдирали клок волос, а затем, убрав руки в карманы, пританцовывая, удалялись. Кто-то любил подойти к Диме, и, глядя прямо в глаза, плюнуть ему на одежду. Били только в шутку, не пытаясь заставить плакать или лежать в бесчувствии на полу. Всего лишь оплеухи или подножки.
Однажды ночью Дима приподнялся с матраса, который ему снова занесли в чулан медсестры, разбуженный громким криком во все горло, который словно эхом прокатился по коридорам. За криком последовала брань и звуки хлопающих дверей. Потом все стихло, за больного в белой горячке схватились санитары и, скрутив, поволокли в палату. Мужчина в их руках извивался и шептал: "Простите". Дима заснул.
Утром он, вымывая пол, наткнулся на лужу блевоты, рядом с которой сидел на лавке, оббитой линолеумом, Александр. Это он вчера был жутко пьян, а сегодня почти трезв и болен. Это в его мутном взгляде пульсировало отвращение к содеянному. Именно он повесил свои шнурки и галстук на спинку пружинной кровати с утра, а затем его начало безудержно рвать. Лицо Александра под немного волнистыми короткими светлыми волосами было покрыто мелкими каплями пота. Скривив губы, он сглотнул.
Дмитрий начал по частям собирать бывшее содержимое желудка мужчины в пакет для мусора. Саша, оторвав взгляд своих больших серых глаз от пола, посмотрел на Диму. "Убираешься?" "Да". "И что, противно, наверное?" "Нет".
Александр привстал, закрывая себе вид на лужу дрожащими ладонями. "Черт возьми, как противно!" Он перешагнул через нее и шагнул к Диме, который тут же от страха попятился. "Да как такое можно нравиться, это дерьмо?" Юноша что-то невнятно пробормотал.
"Ты - кто, идиот?" Дмитрий прошептал "Нет". Александр повторил вновь: "Ты идиот?" Дмитрий оглянулся по сторонам, ища помощи медсестер и врачей. Мужчина крикнул: "ИДИОТ!!!",- и начал приближаться к Диме, протягивая руки к его шее. Тот отскочил назад и ударился о стену затылком. Через мгновение Саша уже заливался безудержным смехом. Он опустил руки и, подойдя к Диме вплотную, отвесил ему щелбан. "А может быть, просто, б-б-б-б-б-олван...",- произнес он с заиканием.
Затем Александр развернулся на каблуках расшнурованных туфель и широкими шагами удалился. Дима, убрав остатки грязи с пола, пошел мыть руки в туалете. Намочив лицо, он долго стоял и смотрел на свое отражение в зеркале, наблюдал, как капли воды стекали с его белой кожи. Приблизившись ко второму Дмитрию, он шепотом спросил его: "Идиот?",- и улыбнулся...
Через день они вновь встретились в коридоре. Дима нес ведро с водой, а Александр сидел на стуле, разговаривая с другим больным, пристроившимся рядом. Приметив Диму, тот что-то начал шептать Саше на ухо, ехидно улыбаясь. Когда Дима приблизился, он встал и пошел в свою палату, задев своим плечом плечо юноши и обдав его своим гнилым дыханием.
Когда Дима шел мимо стула, на котором сидел Александр, тот поднял руку в знак приветствия и сказал: "Стой, идиот. Куда спешишь?" Дима замедлил шаг, но не остановился. "Куда же ты?",- Саша остановил его, дернув за рукав. "Мне убираться надо",- пробормотал Дмитрий: "Мне нужно работать, а то меня уволят". "Да кто тебя уволит, дурачина?",- мужчина смеялся: "Из тебя такой хороший клоун. Тебе доплачивать надо".
Дима смотрел на Александра с недоумением, клоуном его еще никто не называл. "Ну, что ты смотришь на меня так, юродивый? И ведь точно, юродивый. Сядь!" Диму усадили на освобожденный недавно стул. Ведро с водой пришлось поставить под стул, чтобы ненароком не задеть ногой и не разлить. Потом еще убираться час.
"Ты всем своим видом так просишь что-нибудь тебе дать. Скорее всего, пинка",- смеется: "Ты слишком добрый. Ты добряк в этой жизни, таких, как ты, мало, но как раз хватает, чтобы всякие уроды могли проламывать пустые черепа и дробить улыбающиеся лица. Ты добрый, и это добро в тебе притягивает все зло во мне, аж к горлу подступает". Здесь он ткнул Диму в плечо и задумался.
Его мысли были о добре, старом добром добре, в пенных волнах которого плескаются насильники, убийцы, наркоманы и паршивые писатели. Саша совсем забыл про своего собеседника, и глаза его закрылись. Под веками он видел не обычных разноцветных блох, ползающих по черному полотну занавеса, а шарик земли, кружащийся на кончике длинной, поднятой вверх, шпильке женской туфли, надетой на волосатую ногу с пульсирующими венами, из которой торчит нож.
Александр, открыл глаза и, смачно выматерившись, ударил себя рукой по щеке. "П-п-п-п-п-п-пока, юр-р-р-родя",- сказал он, встал со стула и ушел. Дима сидел еще двадцать минут, и ничего толкового не пришло ему в голову, что бы можно было обдумать.
Следующей ночью Дима спал в комнате отдыха для больных, где те по вечерам собирались смотреть большой черно-белый телевизор с выпуклым экраном. Расположившись на скрипящем диване, обитым толстой искусственной кожей, Дима почти заснул, невольно морщась от запаха кислой мочи и газов, которые впитались в диван за годы использования. В дверь постучали, потом начали бить тонкую фанерную дверь. Она была закрыта Димой изнутри ключом, который ему подарила администрация. Послышались бранные крики:
"... твою, выходи, му*ак, выходи, я сказал. Я знаю, бл***, ты там, прячешься, гнилой уродец..."
Винты, на которых держалась дверь, стали понемногу выходить из своих гнезд под натиском ударов. Само полотно двери трещало. Дима заметался по комнате, ища укрытия. Встреча с пьяным Александром, судя по всему, не предвещала ничего хорошего. "Эй, святоша, я иду к тебе, я уже близко. Поглажу твою безгрешную голову, заодно твой нимб поглажу. Только доберусь до тебя". Дима утаился за телевизором, прижавшись к его пыльному заду, и дрожал всем телом. Он боялся побоев, слишком много раз ему приходилось терпеть боль, причиняемую другими людьми. Казалось, дверь вот-вот выскочит.
Внезапно, послышался резкий крик. Сашу ударили по спине резиновой дубинкой. Ее хранил у себя на всякий случай охранник больницы. Еще один вскрик - удар по голове. Дверь задрожала, за ней начали борьбу несколько человек. Александра, после того как он потерял сознание от боли, связали и отнесли комнату охранника. Дежурный врач начал искать того, кто пронес внутрь больницы спиртное.
Дима, успокоившись, лег обратно на диван. Он представлял, как Александр сейчас, избитый и связанный, сидит на полу, прислонившись к холодной стене, без сознания, и как из его губ медленно стекала струйка слюны, смешанной с кровью. Затем он подумал о Дарье, ее лик предстал перед ним во всем своем обаянии и непорочности, которую он ей приписал, и заснул.
На следующее утро он, как обычно, мыл пол в общем коридоре. Мимо него проходили люди с безразличными лицами, у них воняло изо рта. Они шли умываться ржавой холодной водой, чтобы потом пойти на завтрак. Дима постоянно оглядывался, опасаясь встретиться с Александром. Он подошел со спины и положил руку на Димино плечо.
"Прости меня, пожалуйста, прости...". Когда Дмитрий развернулся, Саша попытался задушить его в своих объятьях. От него пахло спиртным и грязью. Он еще не умывался. Он одной рукой прижал Диму к своей широкой груди, а второй с необыкновенной нежностью гладил его по голове. Дима отпирался, но не мог вырваться, к тому же, позади него стояло полное ведро.
"Я искал, искал тебя с самого утра! Прости, прошу тебя, прости!" Дима с осторожностью в голосе произнес: "Конечно, да, конечно. Не надо, правда, не надо". Но Саша уже плакал, прижавшись лицом к лицу Димы. Его слезы падали Диме на свитер. Он шептал: "Я сам себя ненавижу, я ненавижу себя, я - мразь". Дима, молча, слушал извинения.
"Так дай же, дай же я... О, вновь рожденный Исус!" Саша отступил от Димы на четверть шага, схватил его запачканные руки, и начал лобызать. Он целовал их страстно своими пухлыми бледными губами, пока удивленный донельзя Дима не стал вырываться. Правую руку Саша отпустил, зато двумя руками стал держать левую Димы. "Отпусти, перестань, не надо. Не надо!"
Александр отпустил вторую руку и произнес: "Хочешь, я п-п-п-п-поцел-л-лую твои стопы?!" Дима крикнул "Нет!" и отпрыгнул назад, опрокинув ведро с водой, от уже опустившегося на пол мужчины. Вода растеклась по полу и омыла колени Александра. "Вот он я, стою перед тобой, святым. И все же нету мне прощенья!" Саша смотрел на Диму, приложив обе ладони к сердцу. "Я каюсь, грешен, каюсь, прошу прощенья."
"Не надо, не нужно, я прощаю, пожалуйста, прощаю. Зачем Вы меня боготворите?" Александр произнес: "О, да, я сотворю из тебя бога!" Когда он поднялся, немного отдышался и вытер слезы с лица, к нему подошел врач и вежливо попросил пойти с ним. Саша согласился, слегка поклонился Диме и ушел. Дима опустился на колени и стал собирать тряпкой воду обратно в ведро. В памяти стойко держалось ощущение прикосновение Сашиных губ к коже рук.
Не прошло и двух дней, как Дмитрий и Александр вновь встретились. "А ты, оказывается мерзкий тип!" Дмитрий молчал, опустив взгляд. Он понимал, что спорить в любом случае бесполезно. "Заставил меня рыдать как девчонку. Я что, похож на плаксивую девушку?" Димы медленно покачал головой из стороны в сторону. "Если б я был трезвый, я бы тебя убил, уничтожил. Ты, жалкое создание. Никчемный уродец".
Дима так и не находил, что можно сказать. Саша подступал, весь он принял угрожающий вид. Юноша вздрогнул, когда тот сделал еще шаг: "Пожалуйста, отстань! Что ты хочешь от меня, что тебе нужно?" Александр остановился и задумался на секунду. "Я хочу, чтобы ты плакал". Он приблизился вплотную к Дмитрию и взялся за его шею. Дима не двигался. "Я буду душить тебя, а ты плачь! Я хочу, чтобы ты ревел как ребенок".
Он начал постепенно сжимать шею Димы. Два больных, проходивших мимо, с удивлением оглядели участников разговора, но прошли мимо. Лицо юноши наливалось кровью, краснело. Он тихо застонал. "Плачь, я тебе сказал! Реви!" Димы пытался разжать руки, но у него не получилось. Он впился в них ногтями. Саша разъяренно произнес: "Не уйдешь". Хватка усилилась. Диме стало не хватать воздуха, и он заплакал.
Крупные слезы стали накапливаться в уголках его глаз, а затем спускаться по лицу двумя солеными ручьями. Саша улыбнулся и отпустил Диму. Как раз в это время в конце коридора показалась группа больных во главе с медсестрой, спешившие на процедуры. Пытаясь отдышаться и приходя в себя, Дима прислонился к стене. Александр, убрав руки в карманы брюк и насвистывая что-то веселое, медленно удалился.
Они не виделись несколько дней. Александра выписали, Дмитрий начал постепенно забывать все странности случившегося. Но не тут то было. Александр появился вновь, через две недели. Он был немного пьян и покачивался при каждом шаге. Удивительно было то, как его пустили внутрь. Александр пришел за Димой.
"Привет, а я за тобой. Пришел пообщаться и выйти с тобой в люди!" Дима смотрел на него широко раскрытыми глазами. "Ты хочешь прогуляться? Такая классная погода". За окном шел мелкий и противный дождь. Саша протянул свою руку и произнес: "Пойдем, отдохнешь от работы". Дима посмотрел на ведро с мутной водой, стоявшее на полу, и протянутую к нему руку и согласился. "Хорошо, я пойду".
Они прошли мимо разозленного охранника, который при этом все же не проронил ни слова, и направились в центр города. Там Саша предложил зайти в ресторан и хорошенько наесться. Дима, давно привыкший к однообразной пище больничной столовой, был поражен вкусу даже небольшого тоста.
"А я выпью. И тебе предлагаю выпить". Саша выпил несколько рюмок водки и заметно опьянел. Дима выпил полрюмки, не сумев осилить полную, и уже чувствовал тошноту, в голове начало кружиться. "Ты просто никогда не пил. Поэтому тебе особенно должен быть интересен этот процесс. Процесс превращения из человека в свинью". Александр тихонько хрюкнул. На него оглянулись посетители ресторана, сидевшие за соседним столиком. "Нам давно пора отсюда уходить, здесь отвратительно".
Выплюнутые стеклянными дверьми, они стали блуждать по темным дворам и узким переулкам в соответствии с только одному Саше известным маршрутом. В конце концов, они набрели на недостроенный гаражный комплекс, входы в который были кем-то раньше опечатаны, а чуть позже - кем- то открыты. Спустившись вниз по асфальтной дорожке, спутники пришли в основной зал гаража. Здесь шумела с дикой громкостью музыка, и прыгали на месте десятки людей. Александр с кем-то незаметным поздоровался и пошел в сторону импровизированного бара, построенного наскоро из ящиков из-под спиртного.
Через несколько минут Александр и Дмитрий уже сидели на полу и выпивали. Причем первый из них пил виски, а второй пробовал вино. Вино Дмитрию понравилось намного больше водки, и он выпил два бокала. Голова продолжала кружиться, но тошнота куда-то пропала. Саша же пьянел все больше.
Неожиданно встав, он двинулся прочь от Димы и исчез среди извивающихся тел танцующих. Юношу начало клонить в сон. Сквозь дрему к нему в голову проникали размышления о грехе. Груда грязных, поношенных людей с выпитыми мозгами и без любви вот так танцуют, веселятся, забывая о своем ничтожестве, развратничают и превращаются в сухую шелуху. Снаружи эта шелуха, в которую они превращаются, очень похожа на них. Но внутри она пустая. Поэтому, если ее тронуть, она рассыплется и, подхваченная случайным порывом ветра новой моды на новое извращение, улетит в никуда, чтобы там превратиться в ничто.
Это разрушение, демонтаж человека с последующим списанием в утиль души в состоянии "на ходу" и продажей в ломбард угловатого, сморщившегося тела. Дима вздохнул, подумав обо всем этом, наклонил голову набок и заснул.
"Вставай, б**, пошли уже на*** отсюда. Я просто..." Дима получил оплеуху и моментом проснулся и встал с пола. Они пошли на выход, Саша несколько раз останавливался по пути наверх из гаражей. "Мы пойдем к моей семейке, в мою о***ную семью!" Они поймали такси и поехали.
Через двадцать минут желтый свет фар вызвал из темноты серую облупившуюся стену жилого дома, в котором жил Александр. Он вынул из кармана небольшой потрепанный кошелек и достал оттуда смятые купюры.
Они зашли в лифт, Саша нажал подплавленную огнем зажигалки кнопку этажа. Дверь им открыла женщина в розовом халате, судя по всему только что проснувшаяся. Это была жена Александра, увидев меня, она устало потупила свои зеленые глаза. "Заходи, дорогой. Ты не один?" "Конечно, нет, не видишь? Отойди, дай пройти".
Оттиснув ее, неохотно уступавшую, от двери, он прошел внутрь и повлек за собой Диму. Едва они успели снять обувь и повесить на крючья одежду, растворилась дверь в детскую, и оттуда выбежали две маленькие девочки. Они были одеты в белые накрахмаленные пижамки и кричали тоненькими голосами: "Папа! Папа! Папа пришел!"
Александр спустился на колени, и дочки обняли его с двух сторон. "Мы так скучали!" "Я тоже скучал, дорогие". Свободными руками он достал сигарету и сунул ее в рот. "А ты не будешь ругаться с мамой?" Саша поднес зажигалку между двух покрытых белой тканью плеч к сигарете и закурил. "Фи, ты опять куришь! Фи, это так противно!" Они продолжали обнимать отца, прижимаясь лицами к его колючей шее.
"Ты их прокуришь! Отпустите папу, ложитесь спать!" Девочки отпрянули от Александра, испуганные громким голосом матери и, не проронив ни слова, ушли в свою комнату. Трое человек направились в тесную кухню, которая почти сразу доверху наполнилась клубами дыма. Жена Александра тоже курила и, стряхивая пепел с сигареты, укоризненно смотрела на него. Он, удивительно спокойный, наливал себе рюмку водки и выпивал молча. Дмитрия одолевала усталость и тяготила напряженность, которая зажала тисками их троих.
Спокойствие нарушил Александр. Он бросил рюмку на пол, и та, стукнувшись, но, не разбившись, покатилась под стол. Его жена вынула сигарету изо рта. Ее рука начала дрожать. Дмитрий рассмотрел широкую сеть морщин на ее сухой желтой коже. Она прикрыла глаза. В следующий момент все перевернулось. Александр отодвинув стол, двинулся в сторону жены. Она, пытаясь избежать его ударов, стала бегать по маленькому пространству кухни, но почему-то за ее пределы не выходила.
Дмитрий зажался в угол и, прижав руки к лицу, пытался спрятаться. Когда Саша поймал за волосы жену и два раза ударил в затылок кулаком, она пронзительно завизжала. Послышался плач из детской. Не выдержав, Дима выскочил из кухни и, заткнув уши пальцами, сел в углу прихожей прямо под свисавшими куртками и пальто.
Удивительным образом все стихло, и только редкие всхлипывания доносились из разных комнат. Тяжело прошагал в сторону балкона Александр, запахло сигаретным дымом. К Диме подошла его жена и, в абсолютной темноте, держа его руку своею влажною рукой, отвела его к постели, разобранной на кухонном диване. Дима, раздевшись и сложив вещи на стул, стоявший рядом, залез под покрывало и заснул. Она незаметно исчезла.
Рано утром, когда за окном землю тонким слоем покрывала роса, Дмитрий встал со своей постели и оделся. Голова болела, но спать ему вовсе не хотелось. Наоборот, разум словно прояснился. И был занят своей привычной работой. Он переваривал и выплевывал различные мысли, разных размеров и качества.
Устроившись на дивана и обхватив голову руками, Дима думал о долге. О том, что, наверное, мы все друг другу обязаны, потому что зависимы. Словно рабство, кипа обязанностей друг перед другом гложет нас, оставляя без сил. Мы не в состоянии ныне сделать что-то самостоятельно, нам требуется помощь. И в результате, мы взваливаем на кого-то обязанность по выполнению своих целей, по реализации своих мечтаний, по осуществлению собственных грез. А сами занимаемся тем, что выполняем то же самое за всех остальных. Надо ли говорить, что при этом все остаются несчастны?
Не имея возможности заняться своим "хочу", мы наблюдаем, как им занимаются другие. Как они, исковеркав призмой своего сознания наши желания, доставляют нам не удовольствие, а разочарование в мечтах.
И что Дима? Какой выход нашел он из круга пыток, в который люди загнали себя? Есть только один выход - видеть себя в других. Слегка прикрыв глаза и не присматриваясь, узнавать в окружающих свои черты. Возможно, все люди и есть - ты, то есть, Дима. И они окружают тебя, стараясь неловкими движениями подтолкнуть тебя к свету. Только у них ничего не получается, только уронить Дмитрия на пыльную землю. А кого в этом винить? Только самого себя за свой миллион неловких рук, выполняющих миллиарды неловких движений. Что же делать? Жить изгрызаемым совестью ничтожеством и стараться все-таки выточить из бытия золотую розу счастья. Пусть и ценой миллиона порезанных. разодранных, разбитых в кровь рук.
Встав с дивана, Дима направился на балкон, где, глубоко утонув в кресле, спал Александр. Окно было открыто, от этого лицо Саши было мертвенно бледным. Разглядев облачка пара, выпускаемые его губами, Дима аккуратно закрыл окно и вышел с балкона. Все спали, на улице только-только начало светлеть. Юноша, тихо щелкнув замком входной двери, проскользнул наружу. Через час, с трудом ориентируясь среди холодных незнакомых улиц, Дима все же дошел до своей больницы.
Охранник улыбнулся его жалкому виду. Дима, совсем замерзший, забежал в свою каморку и стал отогреваться возле теплой трубы. Его снова посетили думы. О том, как ему всех жалко. Жалость к жизни проснулась в нем. К такой нежной и хрупкой субстанции, которая исчезает, наверное, задолго до того, как ты успеваешь ее узнать. Жалеть, жалеть всех хотелось ему, потому что себя жалеть он не мог, слишком много в его жизни было счастья. Ему так казалось, потому что он видел Дарью. Он в нее влюбился, и она, такая далекая, продолжала его делать счастливым.
А остальные люди. Почти никто из них не знал ее. Их можно было жалеть. Было бы еще лучше, если бы у Димы получилось любить всех их. Но он не мог. Они были ему незнакомы. Слишком быстро они исчезают в его памяти, до того, как успеваешь их узнать. Скорее так; он не любил людей, но и не бил их. Не бил людей, но и не любил их. Да, именно так.
Больные люди, вот их, наверное, жалко. Хотя нет, и их не жалко. Больные люди - люди здоровые, которые болеют своим здоровьем, ведь они живы, и боль лишь становится надеждой на жизнь. Ведь если болит, гниет, сводит судорогами, кровоточит и ноет - живет. Все больны, неизлечимо больны, а некоторые - столь безумны, что считают себя здоровыми. Не чувствуя боли, они начинают верить в то,что уже мертвы, и отдыхают, полоская души в крови собственных тел. Не жалко, совсем, ни капли.
Александр встречает его на улице, докуривая тонкую сигаретку. За локоть его держится женщина, худая и угловатая. Ее большие глаза обрамляет тонна косметики и крашенные в темно-каштановый цвет волосы. Александр говорит о чем-то, говорит, но его не слышно. Стоит немножко присмотреться к этой незнакомой женщине, чтобы увидеть в ней непременно знакомое, близкое, виденное.
Небольшой нос туфелькой и выпуклый лоб, закрашенные неровности кожи и белые зубы - она... Фиолетового цвета короткая юбка, вязанная кофточка, белая, на голое тело - она... Длинные тонкие пальцы на руках, разрисованных голубыми линиями вен, выступающих из-под тонкой кожи. Она - похожа и на Дарью и на кого-то еще. На Александра, на Сашу, но не цветом волос, не манерой двигаться. На что-то внутри него... На что-то им созданное. Да, она - неотвратимо, ужасно, противно похожа на его дочерей, на обеих, правда больше на старшую.
- Ты пойдешь с нами, ты знаешь, ты должен.
Втроем они завернули за обшарпанный угол безмолвного холодного здания и в миг провалились в дом чахлых свиданий, где Дима пытался забыться, забившись в угол. Там же, в той же квартирой на ночь Александр, одуревши от спирта, занимается бесстыдной любовью без любви с немного пьяной проституткой.
Первый храп Саши совпадает с щелчком металлической зажигалки. Она курит, спустившись с кровати на пол. Дмитрий осторожно подползает к ней, шурша зачищенным до старости ковром, и обнимает ее холодное гладкое тело без единой мурашки. Она вздрагивает, на ее лице отвращение, но она ждет.
Повиснув на ее голых плечах, Дима шепчет что-то, какие-то сокровенные слова, что гулом отдаются в его опухшем мозге. Она отстраняет его, отталкивает маленькими ладонями, поняв, что ему не нужна ее такая щедрая и желанная всеми бесстыдная любовь без любви.
Утром они выходят вместе, и Дима тщетно пытается ухватить ее руку. Она, пытаясь скрыться от него, ускоряет шаг. Звонкие щелчки ее каблуков будят пустые улицы еще не проснувшегося города.
- Постой!
Он ее нагоняет, но не смеет остановить, и она ускользает вновь в тщетных попытках затеряться среди стен узких переулков. Поняв всю бесполезность такого марафона, проститутка сбавляет шаг. Он идет рядом, попеременно то смотря на ее профиль, то заглядывая на ходу в глаза. Ее большие глубокие глаза полны раздражения и обиды.
Неожиданно она остановилась, повернулась к нему лицом и стала рассматривать в упор, оценивая, пытаясь запомнить и понять... Увидев бессмысленную улыбку на его лице, она подумала: "Очередной..." Он еле слышно промолвил: "Дарья", и когда он хотел повторить заветное имя чуть громче, она вспорхнула и устремилась к двери ближайшего подъезда, ловко ее открыла и успела быстро захлопнуть за собой.
Дмитрий оказался на улице, один, в свете растущего солнца стоящий, растерянный. Она жила где-то там, внутри дома, и он обязательно ее дождется. Сев на прохладную скамейку, Дима взялся за голову. "Она была так близко, как я ее упустил?"
Прошло несколько часов, мимо юноши прошли сотни людей, спешащих на работу. Он устал вглядываться в их безразличные лица, полные скуки и бесшумно душащего их комфорта. Усталость поборола его, и Дима, облокотившись на спинку скамейки, заснул.
Разбудил Диму звук цокающих каблуков ее туфель, на ее ногах. Она пробегала мимо него, широко расставив руки, чтобы сохранить равновесие, преодолевая неровную кладку тротуара. Когда он открыл глаза совсем, она уже села в небольшую черного цвета машину и смотрела на него сквозь слегка тонированное стекло удивленным взглядом. Дмитрий успел соскочить со скамьи, когда машина уже тронулась и начала разгоняться.
Проследив за тем, как автомобиль скрывается за поворотом в конце улицы, Дима вернулся обратно, сел и снова схватился за голову. "Она может никогда больше не вернуться, я потерял ее, свою Дарью, во второй раз".
Но она вернулась, уже вечером, уставшая и растрепанная. Встретившись с ожидавшим ее Дмитрием, она молча повела его за собой в подъезд.
Квартира была грязна и не убрана, кроме них двоих никого больше не было. Из всех углов сочился непонятный Диме кислый запах. Разогрев в микроволновке щи, она поставила две тарелки на стол и села. Дмитрий сел напротив. "Меня зовут Наталия, предпоследняя и", сказала она. "А меня Дмитрий..."
Несколько минут они молча ели суп и не смотрели друг на друга. Затем Наталия отодвинула от себя тарелку, вытерла руки грязным от жира полотенцем и спросила: "Зачем ты меня преследуешь?"
Дима смотрел ей в рот и молчал. На дне его тарелки продолжал остывать суп. Наталия поморщила нос: "Ты понимаешь, Дмитрий, у меня и так, без тебя, много проблем".
Дмитрий, не отвечая, выслушал ее грустную историю. Она была младшим ребенком пары наркоманов. Старшим ребенком был ее брат, способный парень, пытавшийся выбраться из клоаки серой жизни, в которой погрязла их семья. Голод, грязь, грубость... Он хотел спастись, стать кем-то, обеспечить себя и выгрызть у бедности своих родителей. Но та не ослабила объятий.
И вот, когда он вечером, за день до поступления на новую высокооплачиваемую работу, стоял на общем балконе их этажа и курил сигарету, случилось непоправимое. Глубоко затянувшись дымом, он не успел отскочить, когда ржавые поручни, на которые он облокотился, выскочили из гнезд в бетонных плитах.
Над его трупом, красным пятном врезавшимся в снег, плакали трое - его родители и Наталия. Они знали, что потеряны, что теперь они забыты всеми. Не вынеся горя, родители девушки стали колоть героин, проматывая получаемые на работе гроши, а потом и мебель, и приближались в мгновенья забвения к надежде, к мысли, что он придет и позовет за собой в другой мир, мир счастливых людей.
Наталия подняла взгляд на равнодушное лицо Дмитрия и замолчала. "Он не в состоянии понять, душевный урод", подумала она. Дима продолжал рассматривать черты ее лица, пытаясь понять, где в них заканчивается Дарья, и где начинается Сашина дочь.
"Пойдем, я отведу тебя спать",- сказала она и вышла из кухни. "Слова, слова, где же все те слова, которые в себе я вынашивал, которые тысячу раз продумал и так долго ждал, чтобы произнести? Где они?",- Дима неловко ковылял по коридору, следуя за Наталией и ломая себе руки.
"Спи здесь",- это была кровать ее брата: "здесь давно никто не спал". Она ушла, оставив Дмитрия одного расстилать постель. Сняв с себя одежду, он устроился под холодное одеяло. Постель пахла плесенью, притом так сильно, что немного кружилась голова. Дима заснул тяжелым и беспокойным сном.
Ему приснилась пыль (dust), ее было много, огромные облака пыли. Они летали, летали над ним и угрожали упасть на голову своими серыми брюшками. Пыль, коварно проникла ко всем в дома, и засушила всех там спавших так сильно, что их тела тоже стали пылью. И ветер дул. И пыли становилось еще больше. Она множилась, превращая все в себя, и стала вездесуща, словно воздух. Дмитрий не мог больше вынести, глаза его ослепли, уши не слышали, рот не мог дышать.
Затем все стало так темно, что ему показалось, будто он умер, или еще не родился. Он, заключенный вновь в утробу матери, засыхал, заметаемый печальным песком, сыплющимся сверху из серых облаков. Печаль проникала в его мозг, не давая пробудиться мыслям, заставляя забыться и освобождая Диму от мира вокруг. Освобождая в забытьи...
Утром его будит Наталья, она ночью не спала, ее не было дома. Уставшая, она заплетающимся языком просит его уйти: "Уходи, оставь меня, ты, сумасшедший. Прошу, исчезни, перестань меня тревожить". Она уходит, держась правой рукой за левое предплечье, раскрашенное мелкими синяками.
Дима сидел на кровати несколько минут, пытаясь прийти в себя после тошнотворного сна и последних слов Натальи. "Я должен остаться, я не могу бросить ее, не могу потерять". Он спешно одевается и встает, желая найти Наталью и все ей объяснить.
Но в дверях его встречают два незнакомых человека. Худые, бледные, с красными глазами, почти бесполые, но все же их можно различить. Мужчина и женщина, будто при смерти...
"О дорогой, наш дорогой сын!",- одновременно восклицают они и обнимают Диму с двух сторон своими тощими руками. Дмитрий не может ничего сказать, на него наводит ужас ощущение двух почти лысых голов с сухой шероховатой кожей, трущихся о его шею и плечи. На лице женщины разгорается ярко-красный румянец, и она произносит: "Отчего же тебя так долго не было, почему ты нам не звонил, не писал?".
Юноша, не в состоянии прекратить громкий шум сердцебиения в голове, молчит и пытается освободиться. Их руки, которые, казалось, могут сломаться с треском словно сухие ветки, не хотели его отпускать. Дима взглянул в зеркало, стоявшее у противоположной стороны, в нем он увидел блаженные лица обоих, и его осенило. Они похожи на Наталию, они, несмотря на то, что похожи на трупы, все еще имеют с ней те самые общие черты, которыми ребенок напоминает родителей.
Когда Дмитрий увидел, как мама Наталии, встав на носочки, пытается дотянуться до его лица своими бледными губами, когда почувствовал доносящийся до него смрад ее нутра, он взвизгнул и вырвался из рук стариков.
Они секунду продолжали стоять с протянутыми вперед руками, обнимающими пустой безвкусный воздух, а потом поднесли ладони к своим лицам. Две пары бесцветных глаз, узких зрачок которых безмолвно выражал страх и удивление, уставились на Диму. Он хотел спрятаться, пропасть и сминался под их тяжелым взглядом, но не исчезал.
Как будто кто-то развел черную краску их глазниц водой, и по лицам родителей Наталии стало распространяться темное отчаяние, ненависть, злоба. Четыре слезы на их щеках, ничего не значили. Значение имел изданный ее матерью визг, сначала долго пробиравшийся через пересохшее, прокуренное горло, а затем стремительно вырвавшийся наружу, хриплый, уродливый, прерывающийся.
Дмитрий сел на пол и, прижав к плечам колени, укрыв ладонями лицо, заплакал. Его слез было гораздо больше, но их смысла он не ведал. Диме было страшно, и он рыдал.
Уже несколько минут стоявшие молча ее родители взяли друг друга дрожащей рукою дрожащую руку и ушли. Щелкнул засов их маленькой комнаты, где вместо мебели был только пятнистый матрас и две засаленные подушки.
"Ничего, ты не виноват, поверь... Ты не первый, не первый раз они кого-то признают своим сыном",- говорила Наталья, стоя в проеме двери в ванную и наблюдая, как Дима умывает холодной водой лицо. "По крайней мере, на секунду ты их осчастливил. А счастье никогда не длится больше секунды",- она протянула ему полотенце и повела на кухню.
Они с аппетитом съели связку сырых сосисек, разгрызая их жесткую целлофановую кожуру. Диме нравилось, что они вдвоем, что стало неожиданно тепло и уютно, тихо и спокойно. Уже позабылись слезы двух несчастных наркоманов, тянувших его за плечи, и он опять пристально глядел в лицо своей собеседнице, впитывая ее образ, запоминая то, как лежат пряди ее секущихся волос.
"Я больше не могу, я больше не хочу жить здесь, мне гадко. Я уйду, уйду прям сегодня",- ее голос шелестел, а губы подрагивали, словно в такт тревожащим ее думам. Наталия, забвение. Как слова непохожи и в то же время близки, по смыслу, по скрытым ноткам, по схожему аромату сладкой сирени, который вспоминаешь, их произнеся.
Собрав немногие необходимые мелочи в старую потертую сумочку, Наталия вышла, позвав за собой Дмитрия. У выхода из подъезда она взяла его за руки: "Я прошу тебя, оставь меня, отстань..." Дима помотал головой из стороны в сторону, и они пошли, оставляя позади себя кляксы теней на асфальте, которые тут же зализывало сытое, засыпающее солнце.
Этой ли звезды лучи освещали мгновенья назад маленькую кухню ярким ласковым светом? Кухню, в которой сидело два человека, один - несчастливый, второй - обманутый счастьем.
Поворачивая за угол, Наталия оглянулась на силуэт своего серого дома, где-то в глубине него вставляли иглы в вены ее родители, где-то глубоко в нутре здания найдут их трупы через две недели. Она ушла вовремя.
Дима неотступно следовал за ней, немного позади, следя, как при ходьбе развеваются ее волосы. "Зачем мы куда-то идем? Почему мы не остались там?",- он не мог понять, но продолжал идти. "Это демоны, злые духи, темные силы, они выворачивали эту жизнь наизнанку, обращали цвета теплых чувств в холодны бесчувственный синий. Демоны сидели в головах, на плечах, держали за руки, сидели на головах, и даже когда ты хочешь прижаться к другому человеку и согреться его теплом, то натыкаешься на их холодную шкуру. Когда же они успокоятся? Им нужно все, абсолютно все, и нет другого пути, кроме как от всего отказаться. Тогда ты им просто надоешь. Нет, бороться с ними невозможно, победы не будет, потому что при виде их улыбающихся рож ты чувствуешь и понимаешь, как крепко свились их тонкие скользкие хвосты с твоим позвоночником".
Они подошли к заброшенному зданию с обвалившимся фасадом - бывшей фабрике детских игрушек, где с легкой руки дельцов открылся небольшой, но активно посещаемый долгоградцами притон. В слабом освещении Дмитрий потерял Наталию из виду, она проскользнула между теней, ползающих возле входа в заведение.
Дима, надеясь найти ее, шагнул в сторону входа, но его задержали охранники. "Нет!" Дима недоумевающе оглядел двух мужчин в черных кожаных куртках и попытался войти снова, но его оттолкнули: "Я сказал же - нет!"
Он умоляюще смотрел на них, в их маленькие одинаковые лица, по очереди переводя взгляд то на одного, то другого. В его душе стало зарождаться отчаяние, он ее больше никогда не увидит, не сможет с ней поговорить, не скажет ей слов внезапно пробудившейся от оцепенении любви.
"Пошел на... отсюда!", замахнувшись, мужчина ударил Диму по лицу, но даже этот удар не сменил его выражения лица. Два человека хохотали, избивая маленькую серую тень, постепенно уменьшавшуюся и растворяющуюся в темноте ночи.
От боли он вскрикнул, едва проснувшись. Тело ломило, раскалывалась голова. Кровь из носа не текла, ее тонкая струйка красной нитью засохла на правой щеке. Утро, невежливое и даже злое.
Дима, держась одной рукой за покрытый ссадинами бок, прошел полгорода, спящего тревожным сном до звонка жестяного будильника, и добрался до больницы. Сторож сначала выбежал ему на встречу, намереваясь не пускать очередного бездомного, но когда узнал Дмитрия, взял его под руку и повел внутрь. Знакомая Юноше медсестра умыла его теплой водой, наклеила несколько пластырей и прощупала ребра. После этого она, ласково щебеча: "Драчун ты наш, опять что ли девушку не поделил?..",- уложила его в пустую койку и дала кружку теплого киселя.
Дима заснул тревожным сном, беспокоясь о Наталии, о Дарье, о своей любви и, немного, о своем забитом засохшей кровью носе. Через несколько дней он чувствует себя так хорошо, что собирается снова идти в притон. Все та же добросердечная медсестра приносит в его чулан объедки со стола больничной столовой.
"Не ходи, зачем тебе это? Не ходи, ты зря это затеял. Брось!",- она его уговаривает, но мало верит в свой успех. Вещей Димы в чулане больше не осталось, грязное тряпье выкинула уборщица. Когда Дима уходил, едва заметно прихрамывая, из больницы, к нему подошел администратор и сунул в руки несколько мелких купюр: "Это твое выходное пособие".
Дима поблагодарил и отправился в путь. Смутно помня дорогу до нужного места, он долго плутал по переулкам и улицам, даже немного устал, но все же нашел то здание. Его сердце громко билось, когда он потянул за ручку двери, вход никем не охранялся, но дверь оказалась заперта.
Он успокоил себя тем, что, наверное, еще слишком рано, и сел на бордюр тротуара немного поодаль. До самого позднего вечера никого не было, но зато потом у входа собралась небольшая толпа ярко одетых людей, курящих одну за одной сигареты и громко матерящихся. Некоторые из них поглядывали в сторону Дмитрия с любопытством, наверное, пытаясь вспомнить, видели ли они его раньше.
Из двери вышли охранники и начали пропускать заждавшихся посетителей внутрь. Дима не решался подойти к ним и снова попроситься войти. Когда же у дверей больше никого, кроме двух бесчувственных шкафов, не осталось, он осторожно приблизился, озираясь по сторонам и пытаясь прочувствовать, какая опасность его ждет.
"Это же снова он, вернулся! Безмозглый псих, которому ну очень нужно внутрь",- они смеялись, ожидая, что скажет юноша. Но Дима лишь вопросительно посмотрел на них, пожал плечами и шагнул вперед. "Стой, дружище, а где твой билет?",- рука на его плече больно сжалась.
"У меня нет никакого билета",- сказал Дима. "Вот как? Тогда сейчас мы нарисуем тебе его". Кулак с вложенной в него силой проскользнул по лицу парня, но так и промахнулся, Дима лишь немного покачнулся. Второй удар уже пришелся в цель, и в одном глазу потемнело. Тумаки сыпались градом, и Дима не успевал даже уворачиваться. Все же ему на этот раз удалось остаться на ногах. В голове шумел звон, лицо было запачкано в остывающей и засыхающей крови.
"Вот ты какой красавец, ну, иди!" Сильные руки, схватившие Дмитрия с двух сторон, протолкнули его в открытую дверь, вдогонку был послан пинок, успешно запечатленный на Диминой спине. Внутри он оглянулся. Шатающаяся картина окружающего мира была нечеткой. Темно, шумно, иногда внезапно загорались яркие огни стробоскопов.
Встав прямо по середине первой, самой просторной комнаты, Дима, держась за бок, стал искать взглядом Наталью. Он верил, что она была где-то рядом, танцевала или сидела за столиком и пила что-то алкогольное. Но ее нигде не было рядом. Кроме того, Дима стал ловить на себе взгляды окружающих, которые один за другим приостанавливали свое веселье и начинали обсуждать пришедшего.
Навстречу юноше вышла высокого роста женщина, того же возраста, что и Наталья. Она была одета очень вызывающе - в синий блестящий топик и укороченные снизу черные лосины, в ее волосах сверкали стразы. Сами волосы отливали синевой и укрывали маленькую круглую головку словно колокол. Сместив тяжесть тела на одну ногу и выставив противоположные бедро и плечо, она словно из глубокого нутра извлекла звук: "Урод!"
Женщина медленно приблизилась к Диме и ударила его ладонью по лицу так, что остались даже следы от ее неровных длинных когтей. "Грязь, ничтожество!",- она визжала и вкладывала всю силу в удары, но Диме удавалось устоять на ногах. Затем подошел друг нападавшей на юношу медузы, и уже его руками Дима был положен на пол. Сквозь помутневшие от нестерпимой боли хрусталики глаз Дима видел животную стаю, окружившую его и стонавшую от ненависти. Удары сыпались градом, люди бросали в него только что опустошенные бутылки, а кто-то, устав бить потерявшее сознание тело, бросали ему деньги или засовывали их ему под футболку.
Он оказался на улице. Тонкие струйки теплого дождя медленно опускаются на землю, таинственно шелестя от прикосновения с асфальтом. Асфальт, холодный и мокрый, подпирает спину Димы, не давая ему провалиться в бездну ада, которая, чувствуется, совсем рядом.
Поднятая рука попадает в круг света от фонаря, рука красная от крови. Дима начинает ощупывать себя, лицо почти цело, но встать невозможно. Причудливым узором следов от острых каблуков исписан его живот, некоторые раны настолько глубоки, что все еще кровоточат. Основой для рисунка красной кистью стал сплошной синяк, вздувшийся на животе плотным бугром.
Ощупывая этот бугор рукой, Дима находит несколько шуршащих бумажек - те деньги, что опьяневшие звери совали ему, брызгая слюною. Собрав их все и засунув в карман брюк, Дима перевернулся осторожно на живот и встал на четвереньки. Проделав недолгий путь до ближайших густых кустов, где можно было спрятаться от дождя, Дима заснул. Несколько раз Дима просыпался от внезапно накатившейся боли, которая заставляла скрежетать зубами.
Утро, отчаяние. Ему никогда не найти Наталию, он опять потерял, он все теряет. А где Дарья, где все милые ему люди? Жизнь уводит их за угол и там расстреливает, поэтому Диме никогда не увидеться с ними вновь. Они - призраки, тающие силуэты в его памяти, постепенно сливающиеся в один серый безразличный ком.
Дима снова думал, он думал об этом, когда доставал из брюк помятые купюры, чтобы расплатиться за бинты и йод. Он думал об этом, и обо всем остальном, стремительно, в спешке, когда заливал свои царапины коричневой жидкостью, после чего жжение пронизывало его до самого сердца.
Зайдя в небольшую забегаловку, выпив там теплого молока с двумя бутербродами, Дмитрий пообещал себе, что вечером вновь возьмется за поиски. В той же забегаловке он заснул, запершись в грязном замызганном туалете. Уборщик разбудил его, громко тарабаня по двери: "Выходи, бомжара, выходи!" Дима выбежал из кабинки, вскользь извинился и стремительно направился к выходу. Ночь, глубокая ночь, уже поздно.
Он все же пошел в сторону притона, но, увидев издалека, что даже возле дверей никого нет, свернул и направился в маленький парк. Там, спрятавшись в большой, кем-то аккуратно собранной, куче первой опавшей листвы, он поджал ноги и стал ждать исцеления для своего измученного тела.
Утро, безнадега. Весь продрогший ночью, Дима сидел на скамье и пытался согреться в слабых солнечных лучах. Его бил озноб, несколько царапин на животе все же загноилось, но не сильно. Щедро промокнув их остатками йода, Дима встретил день. Одиночество, единое чувство всех покинутых, ненужных вещей и людей. Такое глубокое, что заполняет все пространство и время вокруг, заставляя замечать только себя. И механизм времени заклинило, секунды стали дольше лет, и каждое движение нужно было из себя выдавливать. "Когда же настанет вечер, когда же он наступит?",- мучил себя юноша, ломая руки и горестью вспоминая пропущенное мимо вчера. "Она искала меня, искала меня, а я про нее забыл!"
Снова он видит открывающуюся и закрывающуюся за чьими-то спинами дверь, охранников, их улыбки, их насмешку. "Ты к нам? Опять?",- они его не трогают, просто вталкивают внутрь. "Наталья, Наталья, где ты, любовь моя?",- он проходит несколько комнат и не находит ее. Ее здесь нет, она бежала, с кем-то другим, в какой-то другой притон, чтобы там веселиться, напиться до бесчувственности и танцевать, медленно снимая одежду своими обмякшими кистями с бледного тела, перед. другим мужчиной.
Дима взвыл, неслышно, закрыв глаза. В этот момент с ним, остановившимся в межкомнатном проходе, кто-то столкнулся. Мужик осмотрел Диму недоумевающим взглядом, но затем, что-то вспомнив, улыбнулся широкой улыбкой. Жестким тычком он вытолкнул Диму из проема на середину комнаты и закричал: "Бейте этого жалкого гнуса, бейте его! Такой кайф!.." Кто-то поднялся с диванов, кто-то встал из-за столика. Шуршание шагов многих ног заглушила музыка.
Мужчина пинал Диму по ногам, когда к нему присоединились другие. "Остановите это избиение, перестаньте!",- слышался чей-то женский высокий голос. Дима успел разглядеть ее пухлое лицо, чуть красное от выпитого алкоголя. "Нет, не она!",- он перестал пытаться устоять и рухнул на колени.
Удары стали приходиться ему в живот. "Да перестаньте же вы, он плачет!",- это она, не Наталья. Просто жалостливый человек. Когда крупные слезы побежали по Диминым щекам, ожесточенные люди ослабили свою ненависть. Сам воздух в комнате стал чуть-чуть мягче.
Кто-то вернулся за столик, кто-то сел обратно на диван, собираясь молча допить свое пиво, а кто-то направился к выходу. На пол перед Димой опускались мятые бумажки купюр. Женщина с пухлым лицом собрала все деньги и положила юноше в карман. Двое, взяв его под руки, отнесли на диван. Диму снова знобило, он устал, он потерял надежду найти ее.
Стало так тяжело, что захотелось спать. И Дмитрий, превозмогая боль, стал думать о дремоте, о волшебном желании спать. Оно, словно плотная корка болячки на рваной ране жизни, нарастает, заставляя забыть о бедах. Но только кто-то неожиданно сорвет ее, случайный резкий звук поутру или даже ласковый поцелуй в шею, как несчастье снова дает о себе знать. И так каждый день, каждый миг, когда понемногу открываешь слипнувшиеся глаза.
"Это ты! Это ты, вот так встреча! Просыпайся",- Александр, немного пьяный, бьет Диму по щекам. "Я и не думал, что это ты так развлекаешься, здесь, в таком месте. Ты совсем не рад меня видеть?",- Саша заглянул собеседнику в глаза и увидел там грусть. "Есть ли повод для грусти, мой друг? Ты ведь божество, бог, тебя превозносят".
Дмитрия поморщился: "Кто превозносит?" "Да все, мне рассказала моя подруга, она все видела. Ты просто звезда". Александр подозвал официанта и заказал графин водки. Пока Дима неохотно и запутано рассказывал, что с ним случилось, Саша напивался и терял способность слушать. "Нет, погоди, я же говорил, что ты юродивый, говорил, что ты святой? Постой, говорил? Так вот, видишь, как все получилось. Это новая религия, религия имени тебя, она зарождается прямо здесь и сейчас",- Александр ненадолго замолчал и задумался. "Я назову ее Деметрианство. Красивое название для красивой веры. Что-то про землю, она и есть единственная благодать и единственный утешитель. Религия несопротивления, боли, сумасшедшего мазохизма. Да, за нами с тобой пойдут миллионы",- Саша явно возбудился, он говорил все громче и громче, брызжа слюною и путаясь в словах. "Мы начнем прямо здесь, мы их всех обратим, всю эту тухлую клоаку поведем за собой. Только они тебя увидят, как не раздумывая станут деметрианами.
Дмитрий слабо возражал, когда Саша, еле стоявший на ногах, с трудом взобрался на небольшой столик и закричал: "Люди, люди добрые. Подойдите сюда, посмотрите на нового бога, посмотрите в его глаза, запомните его лицо! Че-ло-ве-ки, приблизитесь и увидите пророка". Дима поднялся с дивана и попытался стянуть Александра со столика, но тот стал отбиваться, и продолжил истошно вопить.
К ним подошли охранники, стоявшие на входе. Оглядев их обоих, лукаво улыбнувшись Диме, громилы спустили Александра со стола и увели. Его опьянение достигло такой степени, что он просто не успел сообразить, что происходит. До очередной встречи Дмитрий редко вспоминал Сашу, но все же с теплыми чувствами. Сейчас, пообщавшись вдоволь, он даже слегка был рад неожиданному избавлению от сумасшедшего алкоголика. Не настолько рад, чтобы забыть все невзгоды, но все же...
Не суждено, не суждено было Диме остаться одному и до конца прочувствовать горечь утраты. Утраты живого человека, на миг ставшего надеждой и целью. Его окружило несколько совсем юных мальчишек, примерно такого же возраста, как и он. "Пошли с нами клоун! Поехали, развлечемся!" Они, несмотря на сопротивление уже обессилевшего и смирившегося Димы, вывели его из здания и затолкнули в небольшой микроавтобус. "А вот и он!",- внутри было уже около десятка человек.
"Фи, какой он побитый и грязный",- сказал кто-то, двигатель зарычал, и они поехали. В дороге двое пытались заговорить с Дмитрием, но не выпытав у него и слова, плюнули оба ему в лицо. "Что ли самый умный!",- тычки и щипки усиливались. Тонкие женские руки, отыскав в полутьме его голову, стали выдирать волосы. Дима то открывал, то закрывал глаза, пытаясь отстраниться от всего и раствориться в своей печали. Когда он вновь стал пытаться рассмотреть окружающих, из потемок вылезла большая круглая и рыжая голова. "Настоящий урод",- и Дима вздрогнул от сильного и точного удара прямо в глаз, который тут же начал опухать.
Они все вместе приехали на какую-то дачу, загородный дом, где измывательства продолжались. Их Дима уже не помнил, потому что не мог запомнить, потому что потерял тогда всякие силы мыслить и даже, казалось, жить. Тут перед ним вновь возник рыжий, он был мертвенно пьян и, пытаясь остановить свой собственный хохот, произнес: "И все же я не такой тупой, я тебя помучаю!.. Давай сюда кроликов!"
Кто-то принес в дом троих маленьких взъерошенных кроликов, которые, опущенные на пол, в растерянности замерли. Рыжий и кто-то еще взяли за руки Диму, между его ладонями оказалась пушистая голова с прижатыми ушками. Двое мучителей начали сближать Димины ладони, и он, не имея сил сопротивляться, чувствовал, как кролик отчаянно дергался и царапал ему руки когтями на лапках.
Когда зверек перестал сопротивляться, юноша ощутил тяжесть его обмякшей тушки. Смотреть на мордочку с закатившимися от удушья глазами сил не было. "Укуси его, возьми в рот бедрышко!"
Люди с опухшими лицами начали скандировать: "Кусай, кусай, кусай!..", и даже стали аплодировать, освободив руки от бокалов со спиртным и толстых сигарет.
И только в перерывах меж громогласных "Кусай!" стал слышен скрежет, порождаемый легкими Дмитрия. Его трясло, лицо, покрытое крупным каплями пота, блестело в свете лампочек.
Хлопки постепенно стихали, улыбки исчезли у всех. Кто-то сказал рыжему: "Уйди, изверг. Ты и так много натворил", а тот, язвительно усмехаясь, выбежал во двор к компании там расположившихся курителей.
Люди, собравшиеся вокруг Димы, плачут, закрывая лица ладонями, но слезы все же видно, когда они соскальзывают вниз и разбиваются о пол. Юноша смотрит на них своими красными от перенесенных страданий глазами. Он молчит, глубоко вздыхая.
"Вынесите кроликов, пожалуйста, я не могу",- чей-то женский голос заставляет двух мужчин бережно поднять на руки кроликов - одного мертвого и двух, в которых жизнь дрожащая еще осталась.
Диме помогли встать на ноги и повели к кровати. Кто-то совал ему, лежащему на мягком матрасе в карманы деньги, ко рту подносили еду и почти насильно заставляли есть.
Рассевшись на полу вокруг кровати, все они долго шептались, слышались рыдания и даже молитвы. Устав, Дима и не заметил, как заснул.
Рано утром, когда солнце только начало дарить свое тепло земле, он проснулся. Перешагивая через соединившиеся в сонных объятьях тела, Дмитрия вышел из дома. Ступеньки приятно скрипнули под ногами, воздух пах смоченной в росе травой. Боль присутствовала, но не зверствовала, видимо, тоже отвлекшись на окружающую красоту. Выйдя за невысокий забор, Дима, не выбирая направления, широко зашагал прямиком в поле. Когда дома, окруженного забором не было уже видно, юноша лег на землю и заснул, приглаживаемый зелеными стеблями.
Приблизился полдень и, гонимый жарой, он встал и пошел дальше, надеясь попасть туда, куда его звало и тянуло всю жизнь - к ней, единственной.
"Почему они плакали? Почему так много плакали? Им стало меня жалко? Но за что они были так безжалостны раньше? Я плакал, так много, что больше просто не могу. В душе будто сухо, словно там, внутри меня, мешок песка.
Больше всего плакали женщины. Навзрыд. Громко. Отчего так легко ронять им слезы? Может быть, глаза у них больше? Или им проще плакать, чем смеяться, ведь в их душе больше воды? Они умеют, им привычно, повседневный долг. Недорого оценишь их вздохи".
Купив пакет фруктов на деньги, что оказались в кармане, Дмитрий вышел из подвернувшегося ему магазина и поплелся к небольшому вокзалу, который, как подсказала ему продавщица, поможет ему выбраться отсюда. Само здание вокзала настолько утопало в пыли, что не верилось, будто в нем еще и что-то жило. Но нет, внутри сидела старая кассирша, которая не продавала билеты, ведь платить надо сразу в автобусе. "Либо в Долгоград, либо в Дворчик, мой милый, а больше никуда и не ездим",- прошамкала она.
"Дворчик, может именно там живет Она, ждет его, волнуется, скучает?",- подумал он и уже с радостью вбежал в прибывший через два часа автобус. Фрукты в пакете настолько запылились, что хрустели на зубах, и все равно было вкусно.
Успев даже немного вздремнуть, несмотря на полный отвращения взгляд брезгливой соседки, Дима слушал громкий стук сердца, возвещавший о его приближении к городу.
Дворчик - огромен, он запутан как лабиринт, пугает, затягивает, давит узкими улочками. Побродив среди них несколько часов, Дима теряется и, наконец, ложится спать на лавке в тени деревьев крошечного парка. Несколько раз его будил рев проносившихся рядом машин. Сон, бледный и короткий, все же дарит надежду, ведь в нем промелькнула рука Дарьи, несколько пальчиков ее. Их вид только и остался в памяти после пробуждения.
Диму разбудили нищие, которые старались медленно и незаметно ощупать все его карманы, уже вытащив остававшиеся там деньги. Вскочив, Дима оттолкнул одно сгорбленного мужчину так, что тот упал спиною на асфальт, и побежал. Болтая головой из стороны в сторону, Дмитрий искал укромное место, где бы его никто не трогал, не преследовал, уголок, в котором было бы безопасно.
Безлюдный двор, окруженный серыми пятиэтажками, кажется ему довольно дружелюбным. Усевшись на растрескавшуюся скамейку, Дима задумался.
"Вот у меня опять нет денег, и ничего не изменилось. Было и не стало, никакой здесь разницы. Из жалости мне дарят деньги, но не обнимают. Хоть кто-нибудь поцеловал? Но нет. Как одиноко.
На что мне эти деньги, что я из них сделаю? В чем они помогут? Я заплатил за билет, но Дарью не увидел. Несчастье так же меня гложет, а желудок, хоть и не пустой, но все сжимается от горя.
И этот вездесущий абсолют, который наполняет кружку жизни, так дешев, скучен, так не похож на правду. Что от него избавит? Может, дети? Они, как жизнь, которую пока не отравили, пожалуй делает купюры бесполезным хламом. И посмотришь глазами ребенка - противно, что нам всем грязь засовывают в череп.
Пусть детская улыбка зачастит на улицах, залепленных асфальтом. Ее едва заметными складками мы сотрем грязь с лица уставшей земли.
Да только и этого не выйдет, заглотит радость всю черная бездна печали. За улыбками, гавкая, рыча и скуля, побегут стаи грязных собак со взъерошенной шерстью, жаждущих укус свой запечатлеть. Загонят стадо детей в дома-клетки и будут облизываться на дрожащую серую массу, в которой до того каждая песчинка была человеком, а теперь просто dust и ни буквой больше. Противные псы из цветастых банкнот..."
"Дядя, а Вы чего один сидите? Вы потерялись? А мы здесь живем".
Диму окружил хоровод из мальчишек, девчонок, все как раз в том возрасте, когда только пускают на улицу погулять с друзьями.
"Не грустите, дядя. Все хорошо",- убедительно и с состраданьем сказала малышка в ярко-розовом, еще не застиранном платье. Светлые волосы выбились у нее из под обода и с каждым мелким порывом ветра устремлялись в высь, к голубому небу.
Дима сначала боязливо оглянул окруживших его детей, но затем улыбнулся. А они улыбнулись в ответ.
"Дядя, Вы потерялись, да? Дядь, Вы здесь почему сидите? Вы почему не отвечаете?"
Пухлый мальчик подошел к Диме и своими короткими пальчиками ущипнул того за щеку, улыбка с лица юноши не пропала.
"Он глухой! Нет, он сумасшедший!",- отсутствие реакции удивило и раззадорило ребят. Они начали трясти Дмитрия за руки, за плечи, щипать и хлопать по спине.
"Отойди!",- маленький карапуз разбежался и носком ботинка ударил Диму по ноге, тот только поморщился и с той же улыбкой на лице заглянул в лица детей. Хоровод вокруг него кружился все быстрее и быстрее. Раздавались крики. Кто-то толкнул на Диму ту девочку в розовом, и она, не устояв, упала вперед, схватившись за его голову руками. После этого дети со смехом разбежались, вслед за ними, хромая, ушла маленькая девочка.
Дмитрий сидел на скамье, закрыв лицо руками. Тонкая струйка крови, проложившая путь от виска до подбородка, щекотала ладонь. Маленькая ранка была сделана острым детским ногтем, впившимся в кожу рядом с глазом. Юноша отнял от лица руки и смотрел на кровь, его лицо постепенно искажало бешенство. От плотно сжатых губ до сведенных бровей, все оно пылало злостью и ненавистью. Вены на шее вздулись, пульсируя в такт тяжело и гулко бьющемуся сердцу.
Вскочив, Дима обвел глазами опустевший двор, и ухмыльнулся. Но вот, увидев, как один мальчик лет девяти, скрывается за углом дома напротив, он поспешил за ним. Когда мальчик заметил, что за ним спешно идут, он, испугавшись окровавленного лица Дмитрия, пустился наутек. Дима тоже побежал. По счастливой случайности мальчик успел добежать до подъезда и захлопнуть за собой дверь раньше, чем его догнали. Слыша, как с улицы доносятся шаркающие шаги и почти звериное рычание, малыш заплакал и поспешил к себе в квартиру, в материнские объятья.
Переходя из двора в двор, Дмитрий молчаливо гонялся за детьми, вызывая недоуменные взгляды редких в разгар рабочего дня прохожих. Некоторые из детей воспринимали все это как игру, кто-то после неожиданной погони был до смерти напуган, но всем удавалось убежать от не знавшего дворовых путей Димы.
И только один мальчик, увидев его, не сдвинулся с места. Ребенок, одетый в светло-синий джинсовый комбинезон, держал в руках на половину сдутый волейбольный мяч, и с удивлением глядел на приближавшегося Диму. Тот, подойдя на расстояние вытянутой руки, схватил мальчика за шею и, резко повернувшись в спине, бросил его об асфальт.
Ужас от содеянного объял его. Распростертое на земле детское тело было неподвижно. Увидев, как вокруг головы мальчика разрасталась лужа крови, Дима схватился за недавно поцарапанный висок. "Я убил себя, ни за что!" В отчаянии он попытался поднять мальчика, но тот мягко выскользнул из его рук, губы на лице трупа уже были синие.
Услышав чей-то испуганный крик, Дима вновь побежал, стараясь как можно дальше укрыться от им содеянного. Почувствовав невыносимую усталость, он решил скрыться в готовящемся к сносу доме. Оттянув край зеленой сетки, его закрывающей, Дима по земле прополз к разбитому окну и залез внутрь. Упав на пыльный пол, он почувствовал боль в животе. Осколки оконного стекла оставили глубокие порезы на коже.
Прижимая к себе пропитанную кровью рубашку, Дима всем своим существом дрожал, но не от боли, а от горя. "Никто не дружит со мною, никто не хочет дружить. Да и как же можно быть моим другом, если я такой... Тупой, грязный, глупый и жестокий. Зачем я убил себя? С кем еще я смогу теперь подружиться? Сижу один, и никто меня не поддержит. Они только ненавидят меня, только и желают, чтобы я исчез. Один, мне плохо, у меня кровь. Будь у меня друг, он бы вылечил, перевязал раны, подбодрил, уложил спать. Он бы ласково смотрел на меня, как смотрела Дарья, когда ухаживала за мной, просто и с добром.
Может, я никому не нужен, потому что я грязный? Ведь я даже не помню, откуда эта моя рубашка, одев ее, я ни разу ее не стирал. Мои руки, лицо, шея, все это противно. Я страшен, я - пугало.
Вот пошел бы дождь и отмыл бы меня. Такой холодный, частый, очищающий. Грязь сошла бы с меня и стала только тенью на земле. Дождь это святая вода, ведь он спускается с небес, а все, что родилось на небе, свято. Двухчасовая гроза сделает меня хорошим, сделает меня приятным, меня - красивым, а весь мир - добрым".
Замерзнув так, что застучали зубы, Дима решился выйти из дома и направиться на поиски ближайшей больницы. Им руководила надежда выжить, вылечиться, отлежаться на мягкой кровати, пока не заживут раны. А еще он мечтал встретить Ее, свою любимую Дарью, утонуть в счастье и, может быть, умереть на руках у Нее, в Ее объятьях.
Он вышел на пустынную широкую улицу, которая повела его далеко-далеко вперед. Дмитрий надеялся встретить кого-то и спросить, где находится ближайшая больница. Кровь продолжала стекать по животу, впитываясь в разбухающий пояс брюк. Внезапно его остановил оглушительный хлопок, в ногу впился металлический шар. Падая на землю от боли, Дима развернулся лицом к стрелявшему.
Бритый налысо полный мужчина руками со взбухшими венами держал длинное охотничье ружье. За ствол ружья руками держалась незнакомая Диме женщина с растрепанными волосами, видно было, что она бежала. Именно благодаря ей пуля попала в ногу, а не выше. Мужик молча выкручивал ствол ружья из ее рук, а она скрипящим от волнения голосом отговаривала его: "Не надо, зачем? Что ты делаешь? Не стреляй, ты убьешь его!"
С трудом поднявшись на ноги, Дмитрий побежал, неловко подскакивая на каждом шагу при опоре на раненую ногу. "Он убил моего сына!",- послышалось за его спиной. Крик отброшенной наземь женщины был глух и полон отчаяния.
Пройдя триста шагов, Дима свернул в узкий переулок и прильнул к прохладной стене кирпичного дома, угол которого скрыл его от погони. "Эй, ты, бешеный! Куда ты убежал, тварь!?",- голос пробегавшего мимо мужчины гулким эхом отразился в переулке, превратившемся в убежище.
Когда все звуки стихли, Дима, шаркая, пошел дальше по переулку, надеясь спрятаться понадежнее. После нескольких поворотов, переулок уперся в тупик, перед Димой вырос высокий забор. Но его счастью не было предела, на ограждении висела табличка: "Вход в больницу с улицы Добролюбова". Тщетно попытавшись найти брешь, через которую можно залезть внутрь, Дима повис руками на чугунных завитках.
Ему чудилась Дарья, как она, красивая и свежая, нежным ангелом шла к нему, прижимая обеими руками к груди букет роз. Казалось, вот ее тонкие волосы начнут щекотать его лицо, а затем губы ее прильнут к его:: Диминым, потрескавшимся губам. Прохладой долгожданного успокоения поглотило это видение Дмитрия, и пальцы его начали поглаживать прутья забора, словно лаская шею возлюбленной.
Звук выстрела раздался неожиданно и еле слышным эхом отразился от стен ближайших домов. Упавшее на асфальт ружье тихонько звякнуло. Стоявший позади Димы мужчина присел на корточки и укрыл свое лицо широкими ладонями, пальцы на которых едва заметно вздрагивали.
Дима упал всем телом на забор, который стал его опорой. Руки юноши обмякли и отпустили прутья. При этом голова его перестала быть похожа на голову, скорее она выглядела как широкий бокал цвета человеческой кожи, грани которого были кем-то отколоты. Пуля попала в затылок и вылетела изо лба, отчего верх черепа был словно взорван.
Кровавые ошметки мозга брызнули сквозь прутья забора и украсили рисунком асфальт на территории больницы. Как раз в это время из-за угла здания стали выходить один за одним лечащиеся здесь дети, вышедшие на прогулку. Кто-то из них уже стал показывать пальцем на труп Димы, привлекая внимание остальных. В это время испуганная выстрелом медсестра, размахивая толстыми рыхлыми своими руками, выбежала вперед группы и стала гнать детей обратно.
В ее грубых чертах, небрежно намалеванных на опухшем лице, едва можно было узнать ту самую Дарью. Видно было, только разбитая жизнь, пережитое унижение и последующая ненависть к себе могла так обезобразить облик некогда красивой девушки.
Дарья, нахмурившись, спасала детей с таким же взглядом в глазах, какой был у растревоженных свиней, поднятых из лужи ни свет ни заря жгучими ударами хлыста.
Дима, Дима... Эх, ну что же ты, мой дирижаблик. Такой ты был весь нежный, тонкий, напряженный. Тебя только толкни в одну сторону, ты и полетишь среди облаков к солнцу. Тебя только проткни иголочкой, ты и лопнешь, всех забрызгав слюнами, что в тебе накопились. Дирижабль, самый настоящий.
Дарья сидела на крыльце больницы, окруженная плачущими детьми, которые только начали осознавать увиденное. Она прижимала к себе их тельца, тыкая мокрыми от слез носами в тучу своего тела.

Пес, зажав в пасти мертвого пересмешника, бежал по бульвару Дзержинского, радостно размахивая хвостом. И все вокруг понимали, что бешеный пес должен умереть. Его надобно застрелить, без сомнений. Ведь нет никакой разницы, что он был хорошим и ласковым щенком, лизавшим ладони. Шкура ни одного бешеного пса не стоит жизни птицы, жизни, которая проходит на небесах.