В разных книжках нет-нет да и встретишь упоминание о Ереване: старый персидский городок.
Сначало это меня, коренного ереванца, слегка изумило. Потом, начитавшись истории, книг про Грибоедова, я поняла, что на тот момент он таким и был. И заштатным. И персидским, со своим сардарским дворцом. И русским уездным городишкой. В старом Ереване, в самом центре сохранились до сих пор те старые дома, которые стали пристанью хлынувших из-за Аракса беженцев. Улицы Свердлова, Спандаряна, близлежащие улочки и переулки. Толстостенные старые дома, дворы-айяты... с незапамятных пор, давным-давно жил там «хазеин» и получал плату за комнатенки с глинобитными стенами, скрипучими балконами-проходами и удобствами во дворе. Эта плата где-то к шестидесятым годам плавно перешла в квартплату, что отнюдь не отразилось ни на качестве, ни на удобствах уже госжилья. Низкий вход– арка и сейчас кое-где вводит в просторный или узенький, чаще мощеный дворик с пристройками, шушабандами, холодными кухоньками, рассчитанными на одну хозяйку.
В одном из таких домов нашел временный приют студент медицинского факультета Асатур со своими бывшими одноклассниками Габо и Амо. Габо, Габриэл, заканчивал филологический факультет, а Амаяк, Амо– исторический. Все трое были отличниками, одинаково одевались, то есть бедно и худо, ели тоже почти одинаково, несытно и нерегулярно.
Габо поздними вечерами забирался на балкон и при свете единственного на весь двор фонаря писал стихи. Асатур смотрел на его занятия как на блажь. Сам он зубрил латынь, а удивительно звучные названия частей тела и лекарств воспринимал как музыку. Амо куда-то отлучался вечерами, но в городе, новом и старом одновременно, было много соблазнов, а без денег студент Амо далеко не смог бы уйти.
– Нет, ты только посмотри, опять письмо – пустышку из редакции написали! ... «Вы очень хорошо описываете вечерний город, но нам сейчас нужны стихи о деревне, нам нужны патриотические стихи о деревне...» – длинный и худой Габо возбужденно размахивал руками–ручищами и скомкав очередную отписку, садился за воспевание ночного Еревана, к тому времени обретшего несколько рядов фонарей на центральных улицах, и выглядевшего почти европейским городом...
– Нет, Асатур, ты только послушай:
Ветер нежно собрал все пылинки с тебя,
чтобы чистым остался к утру,
И помчался он вдаль
к своему снеговому шатру...
– Это я Масис имею в виду– счёл необходимым разъяснить Габо, встретившись с непонимающим взглядом друга.
– Про Масис забудь, я оттуда и назад дороги нету. Мы идём к прекрасному завтра, я сегодня подал заявление, – и добавил, – в партию, два преподавателя за меня поручились.
– Давай – давай, наиважнейшее дело, Асо джан, мы для партии необходимы как воздух, и она для нас тоже! – и Габо, улыбнувшись то ли своим ожиданиям, то ли следующим строчкам, пошёл доделывать вечерний стих.
Амо пришел домой поздно, молча разделся и молча же юркнул в подобие постели на балконе. Стояли теплые ночи, горожане привыкли в это время спать на балконах или во дворах. В маленьких душных комнатах оставались только лентяи, которые ленились таскать взад-вперёд свои тюфяки и простыни. Ни машин, ни клаксонов, ни испорченного воздуха, всё натуральное, просто немного пыльное... Но город готовился к великому скачку. Повсюду сажали деревья, возводили новые дома, электрифицировали дороги и водружали фонари– признак цивилизованного общества.
Асо в партию прошёл без сучка без задоринки, всё-таки отличник, получил свой красный диплом и распрощался с холостяцким бытом, аккурат в день Вардавара женившись на выпускнице соседнего филологического факультета, как раз однокурснице Габо. Габо и Асо, оба необычайно высокие и худые, сидели в гостях у невесты, напротив за столом чинно уселись её домочадцы. Тесть, невысокий, рыжий, со смешным огненным чубом, с удивительно наивными голубыми глазами, с отличием закончил в Тифлисе знаменитую Нерсисян чемаран и в районах возводил школу за школой, поэтому дома бывал крайне редко. Из района он по такому случаю привёз ароматный свежеиспеченный лаваш, несколько кур, посередине стола дымил казанок с пловом и на плоских, местами отбитых блюдах разложены пахнущие ванилью кусочки гаты, это называлось «хоск узел» и обручением сразу, пока мать Асо приедет из Курдухули и привезет настоящие, более свадебные продукты. Никаких обручальных колец, фаты и прочих лишних атрибутов – комсомол категорически был против разбазаривания средств, особенно тех, которых никогда и не было, сам Асо ждал первой зарплаты не раньше сентября, может, поэтому сразу перешли к плову. У Габо к этому дню подоспела посылка с фруктами из Ноемберяна, так что стол можно было даже фотографировать или срисовать с натуры. У юной невесты пунцовый до непристойности румянец на щеках, красивая и модная прическа каре и здоровые зубы, к слову, первый зуб у неё испортился после 65-и лет! В свою очередь, своими отличными оценками жених внушал доверие тестю – учителю по профессии.
К тому же времени остепенился и Амо, найдя в пригороде хороший собственный дом с единственной дочерью. А Габо, носатый и худющий, застенчивый и длиннющий, видимо, никаким успехом среди землячек не пользовался, по каковой причине его женой стала маленькая и тоненькая девушка Катя, дочь военного из городского гарнизона.
Годы же, как началась эта заваруха с республикой, войной с турками и революцией, так до сих пор оставались словно начиненные взрывчаткой и то тут, то там слышались выстрелы. Радостный и окрыленный после красного диплома, Асатур спешил закончить дела и скорей попасть в райцентр, где жили его мать и единственный брат. Вместо этого оттуда рано утром приехал ЗИС, водитель хмуро обнял Асатура и потянул за собой в пахнущую бензином кабину, ночью расстреляли Ваго, брата Асатура, секретаря райкома комсомола, единственого его брата, после техникума отобранного в райкомовские работники. Ночью, через окно, наверное, или рисовал, или писал стихи, соревновались они с Габо своими ночными стихами!
Асатур сразу стал похож на черную жердь, вырванную из высокой изгороди. Оставшегося единственным из десяти братьев и сестёр, младшего брата он обожал и спас его, когда спасался сам от ятагана, переплыв невозмутимый к армянским бедам Аракс. Мальчику было всего два года. Асатуру – девять, ну и помыкался он в тот год! Батраком, за кормёжку, потом чудом нашёл овдовевшую мать в прибрежных сёлах, отдал брата и пешком, почти босой, двинулся в город учиться.
После «злостного убийства Кирова» вокруг все как-то присмирели: стали друг за другом исчезать люди. Их стали клеймить в газетах с трескучими и одинаковыми текстами. Но ни Асо, ни Габо, ни Амо, (да и вообще никто) не сомневались в том, что в центральной газете что-либо может быть ложью.
«Взяли», «увели» и расстреляли очень многих. Поэтов, писателей, преподавателей... сколько их в те годы взяли, а сколько безвестных пропали в тюрьмах! Да много, ох как много! После мужа – жену, детей – в детдом, подрастали– их тоже куда-то туда. Много пропало хороших, умных, известных и заслуженных и даже никаких, обычных людей.
Боялись стука, шагов по лестнице... Если известные имена попавших в мясорубку были где-то напечатаны, по всем библиотекам их вымарывали в книгах, сами книги списывались и уничтожались.
Жена Асо, филолог по образованию, уговорила спрятать свои бесценные (в том смысле, что училась по ним и собиралась по наивности своей и учить!), купленные на последние грошики книги спрятать в мешке, а мешок зарыть в подвале. Ночью племянник, живший у них дома, рыл яму, тайком выносил ведро с сырой и клейкой землёй в соседний двор. Наконец, два мешка из-под лука, набитые книгами, благополучно захоронили в подвале «хазеинского» дома, сверху накидали всякого барахла и стали ждать неведомо чего. Габо недоуменно улыбнулся, узнав про схрон, покачал головой и на всякий случай кратко выразил своё мнение:
– И сам забудь!
Друзья никогда не обсуждали происходящее, слушая новости. В крайнем случае могли знать или не знать, о ком идёт речь и вот так неопределенно покачать головой... что могло означать и «что творится...», и «что же нас ждёт», и выглядеть как осуждение...
Амо переехал в ставший его домом особняк. Не имевший до того ни угла, ни собственного стола, Амо энергично начал обставлять верхний этаж, выделенный молодым родителями жены. Амо любил книги, много читал и всегда мечтал иметь высокие книжные шкафы, полные книг. Но зарплата учителя истории не очень способствовала исполнению его желаний. Тем не менее, полки Амо постепенно заполнялись, и даже дорогими, редкими изданиями.
Асатур с однокурсниками пропадал на болотистых приараксных полях, где широким фронтом шло разболачивание и врачи выявляли и лечили малярию, косящую много лет жителей этих мест. К тому времени хинин замечательно помогал больным. Нового и не надо было придумывать. Маленькая дочка Асо играла «в доктора», взяв из ведра ненужные использованные металлические «перья» для взятия крови, она колола своих тряпичных кукл, а однажды решила взять пробу у себя. Высокая температура, лихорадка потом преследовали её много лет, даже излеченная малярия оставляла много последствий.
Асо отослал дочь и жену к её родителям, а сам усиленно готовился к экзаменам в аспирантуру. Казалось, гроза миновала, жить стало веселее.
И как раз к тому времени, когда он почувствовал, что уже стоит на ногах, и ему светит научная карьера, о которой он мечтал все годы учебы в медицинском институте, всё изменилось в одночасье. Началась война и спутала все карты, перевернув и сытую, и несытую жизнь всей стране. Наверное, только в далекой Сибири те, «пропавшие», не особо почувствовали, что стряслось.
Сразу, и в городе, и в районах, всех записали в добровольцы и началась непонятная, неизвестная доселе другая жизнь. У Габо и Амо, которые постепенно к тому времени стали комсомольскими, а затем и партработниками, появилась возможность брони, Асатур же 23 июня явился в военкомат и возглавил госпиталь, и прошел с этим госпиталем до 44-го года, пока не получил контузию и сам попал в госпиталь. Семья жила у тестя, заслуженного учителя республики, высокообразованного человека, который тащил на себе и свою большую семью, и семью брата, оставшегося без кормильца. Брата тестя взяли «без права переписки».
Отец жены строил и создавал по районам новые школы, впрочем, старых там никогда и не было. Не было и больниц. И, когда однажды в горах у него начался приступ аппендицита, его долго везли в город и не успели сделать операцию. Или сделали, но было поздно.
А после контузии Асатура комиссовали, а скоро закончилась и война.
Страна оправлялась от ран, приходила в себя после бомбежек, после неисчислимых потерь.
Асатур налаживал свою мирную жизнь, искал возможность купить частный, свой собственный дом, работал сразу в двух местах и кормил многодетную семью тайной, но обширной частной практикой. Наконец, он купил землю на окраине города, построил двухэтажный дом, правда, за неимением жилья сразу переехали всей семьей туда, лето позволило несколько месяцев жить без окон и без дверей, пока заработал и на окна, и на двери, и даже хороший деревянный пол вместо временного настила, и даже провели свет. Семью Асатур кормил ночными запрещенными абортами, за которые после войны полагался расстрел чуть ли не на месте.
Инструменты он хранил в подвале, под тряпками, и, каждый раз, доставая тяжелый стериллизатор, отгонял мысль о мешках, оставшихся в подвале «хазеина». Отгонял, но забыть, вопреки совету друга, не мог.
Как-то поздно вечером в дверь постучали, с лёгким волнением пошли открывать. Габо, немного бледный, влетел в комнату, на полу был разостлан привезенный с фронта ковер, на котором спали младшие дети. Осторожно обойдя их, он позвал Асо в спальню, они зашли в крохотную спаленку и о чем-то долго говорили. Взволнованный Габо, теперь третий секретарь райкома, и раньше знал или догадывался о многом, но лично как-то ни в чем не участвовал.
А вот позавчера ночью Габо призвали организовать страшную операцию. В райком прислали список, его поставили на «руководство и обеспечение», две ночи ходили по квартирам и выселяли людей. Несколько семей с огромной опасностью для жизни он успел предупредить. Просто оставил понятых и расхаживал по квартирам и всем своим грозным видом давал понять, что через час зайдут на их этаж. Но остальных... Голос Габо дрожал. Сильный жилистый мужчина чуть не плакал, видя, как дети цеплялись за родителей, а он уговаривал оставить детей где-нибудь у родственников. Дорогу в Сибирь в набитых теплушках малыши не смогли бы выдержать.
И тут Габо поразил его еще одной новостью. Оказалось, что Амаяк давно работает в НКВД, как привлеченный специалист.
– Ха, вот тебе историк! Сразу после университета, еще в конце тех страшных тридцатых! И сейчас, и сейчас он участвовал во многих задержаниях, обеспечивал понятых. И горько добавил:
– Вот эти все его потрясные книги из библиотек этих людей!
Асатур был ошарашен. Амо, лучший друг! И вдруг вспомнил, что тот несколько раз спрашивал, куда делись его книги. Он тогда не сразу ответил, не зная, как друг, тоже партийный, воспримет дерзкое «предательство» и поручил жене Асик рассказать, что все книги они раздали в школьные библиотеки. Выходит, охотился. Конечно, с ним благоразумно лишь постепенно прекратили прежние, а потом любые отношения. И даже не знали, где он получил новую квартиру, где сейчас работает и вообще, потеряли его из виду.
Но Габо очень тяжело переживал те несколько ночей своей жизни. Почему-то, удивив всех вокруг, попросился в школу, назначили его директором. Встречаясь с друзьями, шутил, смеялся, а оставшись наедине с Асо, тяжко вздыхал:
– Что думать? Хорошо, что в школе с детьми работаю, представляешь, как в глаза людям смотреть, если опять такое придумают?
Получил инфаркт, затем инсульт. Асо сутками сидел у кровати друга и лично измерял давление, делал уколы и выносил судно. Кажется, Габо оправился, но все же второй инсульт не выдержал.
Друзья стали уходить, каждый по-своему.
Ничто не предвещало перемен.
Асо раз в неделю вел кружок философии, истмата и диамата у себя на работе, а по международному положению ответственным выступал его зам, мелкий воришка и взяточник Седрак. Все простыни и пододеяльники в доме у Седрака были с клеймом четвертой клинической больницы. В таком же белье спал почти весь персонал больницы, впрочем, не только четвертой. Но Асо, прошедший войну, переживший керченскую мясорубку, видевший бомбы буквально над своей головой и над госпиталем, боялся красть. Именно боялся, так как белье вывешивалось сушиться где? На глазах у людей. Вот аборты делать ночью, при занавешенных окнах, рискуя абсолютно всем, он не боялся, женщины приходили после наступления темноты, так же под покровом ночи уходили.
Габо оглядывал огромный сад, который друг безустали обрабатывал, неся в себе гены дедов-земледельцев. Прикидывал, сколько еще осталось достраивать и переделывать большой дом, так как Асо мало понимал в инженерии, ему приходилось то и дело звать переделывать работу нерадивых шабашников. В доме жили двоюродные, троюродные племянники и племянницы, своих пятеро, но неугомонная Асик всех обстирывала, кормила и успевала до полуночи проверять кипы тетрадей. Как-то Габо зашел на пару минут и предупредил, чтобы Асо с работы никуда не отлучался.
– Знаю, сам жду. Что-то серьезное будет. И добавил: Э, после НЕГО всё стало очень серьёзным.
Но то, что он услышал на закрытом партсобрании, потрясло всех, не только Асатура, до глубины души. Жены обоих друзей были беспартийными, обсуждать поехали к третьему другу, директору совхоза Геворку на природу. В заброшенном бывшем хлеву три друга, вмиг потерявшие что-то сверхценное, обретя взамен неведомое, тянули белое хмельное вино и вспоминали все несуразности своей веры в этого стального человека. Габо, бывший поэт, хотя после гибели своего кумира Чаренца писать стихи бросил сразу и бесповоротно, все же был полон романтических надежд. Геворк пессимистично оценил ситуацию с культом личности, имея опыт в административной борьбе за место под солнцем. А вот Асо глубокомысленно рассуждал, будут дальше сажать или больше не будут, по крайней мере по ночам.
Буквально вслед за их «закрытым собранием» в город приехал Микоян. Армянское происхождение большого человека и живого революционера, (к слову сказать, своей причастности к армянам давно не чувствующего в силу господствовавшего тогда коммунистического интернационализма), завораживало всех армян, огромный, самый большой зал города был полон солидной и местами сохранившейся интеллигентной публикой. Самыми долгими аплодисментами встретили слова оратора о том, что великие сыны армянства Ширванзаде, Раффи, Чаренц… дальше Микоян долго не мог говорить, услышав имя Чаренца, люди встали в порыве необычайных чувств при публичном звучании любимых и святых имён, неистово хлопали и гул оваций заглушал слова опытного но наивного оратора, уверенного в том, что если будет говорить– будут слушать…
Поползли слухи, что на следующий день после этого какая-то художница или художник заявились в Союз писателей с тяжелыми полусгнившими папками чаренцовских рукописей, сданных поэтом на хранение этому художнику.
Асо бросился в свой старый двор. На верхнем этаже давно жила другая семья, а подвал забрали колхозники, торгующие на ближайшем рынке. Один из них, улыбчивый турок из Масиса, выслушал Асо, прекрасно говорившего на турецком, и, немного недоумевая, пошёл с ним выкапывать мешки. На подмогу позвали Габо с его служебной машиной и полуистлевшие, пахнувшие сыростью и грибком мешки повезли домой на реабилитацию. Увы, многие книги пришлось лишить обложек, первых и последних страниц, но сам факт восстановления справедливости в отношении то ли к авторам, то ли к книге вообще, наполнил сердца такой радостью, что через несколько часов оба, вдрызг опьяневшие, требовали у хозяйки дома спеть что-нибудь на слова Чаренца. Пришлось хозяйке, учительнице армянского языка и литературы, встать перед двумя пьяными дылдами и просто декламировать, 20 лет полного забытья не сказались даром, пришлось заменить другими стихотворениями незапрещенных авторов, всё равно было незаметно. А разве армянские стихи тех лет могли быть плохими?
Все книги очень аккуратно расставили на полках, вид голых книг без обложек был жалок и ужасен, прикрыли ватманом, Асик же вытащила для завтрашнего урока критику хорошо сохранившиеся статьи Симона Тертеряна и самозабвенно углубилась в тексты любимого преподавателя.
Шли годы, друзья тихо старели и становились почти равнодушными к руководителям, которые непривычно быстро менялись. Асатур перестал ходить в театр, который до войны обожал.
– Какие имена были, а какие зрители! Разве на улицах Еревана сейчас встретишь исана, – горько сетовал он в минуты уединенных бесед с друзьями.
Потом и друзья стали болеть, и первым, совсем молодым, ушёл Габо. Асо долго не верил в утрату, потом очередной инфаркт получил он сам и как-то, показав на полки, попросил младшего сына переплести все книги из подвала.
– Вместо меня, сынок, в этом доме останешься ты, сохрани то, что я хранил.
Сын соорудил до этого переплетный станок, чтобы подрабатывать.
– Да, пап, конечно, я сам давно собирался, сделаю.
Но разные события, и важные, и текущие мешали выполнить наказ отца, всего-то начать и закончить, а однажды, после смерти отца, затеяв ремонт, все книжки он перетащил в новый подвал, теперь они стояли в другом шкафу, такие же голые и сын, каждый раз натыкаясь взглядом на эти книги, чувствовал свой не отданный сыновний долг. Ещё хуже было ему от мысли, что женившись на русской, он давно констатировал печальный факт – эти книги его детям не пригодятся. И оказался прав.
Одна из сестер как-то попросила книгу Раффи, брат решил отдать ей в переплетенном виде, а через неделю позвонил и, очень удивив, спросил, когда вернёт.
– Понимаешь, это для меня свято, вдруг потеряешь или кому-то отдашь...
Но сестра сама видела, что теперь уже после матери книги никто не будет читать, и горько спросила:
– Что будет с ними? Наши дети их не станут читать...
И вот теперь, через двадцать лет после смерти родителей, через 45 лет после того, как книги вытащили на свет божий и через 75 лет после того, как их зарыл молодой, двадцатипятилетний отец, сын Асатура, уехавший жить далеко в Европу, приехал на 2-3 месяца, чтобы отремонтировать под евро родительский дом. Не вылезал сутками из подвала, но однажды, перед отъездом, худой и хмурый, повел сестру в подвал, пахнущий клеем,:
– Гог, что будем делать с ними?
Сестра тоже с семьей уехала в Россию и потихоньку перетаскав часть любимых книг, страдала от того, что всё не перетаскаешь, это же не посуда, которую всегда купишь получше, а и никому не нужны эти её собрания сочинений, когда-то доставаемых ценою стольких усилий...
В шкафу, в просторном и светлом подвале рядом со станком, стояли аккуратно переплетенные родительские книжки. На корешках – набранные на компьютере неувядаемые имена: Раффи, Чаренца, Ширванзаде...
– Гог, что будем делать с ними? Библиотеки их списывают, а наши дети и внуки их не читают... – тоскливо и еле слышно произнес сын Асатура.
Сестра беззвучно плакала. Только теперь ей стало окончательно ясно, что отчий дом перестал существовать.