Слетела с тонкого зеркала невесомая пыль
Осела на руки выдохом
Твоя свобода с налетами кокаиновых россыпей
Неубедительно выглядит…
Я подбирала осколки, рвала себя на бинты
И разбегалась след в след…
Ты так красиво летишь, тебя не остановить,
Тебя уже нет…
(Надя Гордиенко ©)
Невесомая…
Сумасшедшая…
Яркая…
Ослепительно-прекрасная…
Она танцевала, как молодой греческий бог, не успевший еще осознать всей своей власти и не вкусивший земных любовных страданий. Ноги ее отсчитывали ритм с математической точностью, руки чертили в воздухе какие-то языческие символы, ни единый из которых не повторялся больше одного раза. Они гипнотизировали и заклинали смотреть, не отрываясь, понимая со всей отчетливостью, что Альтер-эго порабощено беспощадно и бесповоротно. Какая-то невиданная, осязаемая фантазия управляла ее телом. Оно двигалось по странной, хаотично изменяющейся орбите эмоций…
Сидя за барной стойкой, не в силах отвести глаз от этой девушки, я размышляла над какими-то глубинными подтекстами этих па. Но их не было. И не существовало ровным счетом ничего сверхъестественного у нее в голове или в душе.… На самом деле было только одно – целая бутылка tequila в желудке. Но это знание не делало ее для меня менее привлекательной.
Конечно же, она не была моей. А я любила ее всегда. Хотя слово «всегда» мне не нравится, оно фальшивое и пустое, как слово «постоянство» или «счастье» - разве может быть реальное значение у таких слов? Однако человеку свойственно давать имена своим иллюзиям, а затем холить их и лелеять, как малых, не способных вырасти и поумнеть, детей.
Я любила ее. Страдала настолько реальной и трезвой любовью, что было действительно тошно от самой себя.
Однажды меня спросили – можно ли любить одновременно двух или более людей. Я ответила – давным-давно жил такой парень по имени Иисус и ему удавалось любить одновременно все человечество. В итоге человечество его прикончило, а потом сожалело об этом до самого Армагеддона. Но он был и человеком, и богом…. А мы – простые смертные, можем любить и двух и трех людей одновременно, но не можем устроить все так, чтобы никому при этом не было больно.
Я любила только ее. Ее одну. И никого больше.
А можно ли ненавидеть человека, которого любишь – спросили меня тогда. Я ответила – давно, но не очень, жил парень по имени Адольф и сначала его все любили, а потом, когда они поняли, что он не человек и не бог, возненавидели.…Кончилось все тем, что человечество его прикончило и никогда не сожалело об этом. Зато до самого Армагеддона будет раскаиваться, что не сделало этого гораздо раньше.
Я ее ненавидела. Скорее всего, за то, что ее присутствие в моей жизни вынуждало быть тем, кем я не являюсь. Слабой марионеткой безобразного порока. Мне было отвратительно быть с ней и просто невозможно быть без нее.
А может человек не любить вообще никого? Может, отвечаю. Но недолго. Человек может жить и плевать с высокой колокольни на всех окружающих. Но пока он любит хотя бы самого себя (а коль скоро он является человеком, то мы не можем сказать, что он не любит совершенно никого), он жив. Однако стоит ему перестать быть эгоцентричной сволочью, и его ждет петля или пуля… или любой другой путь к праотцам.
Она не любила никого, но способ самоубийства выбрала просто кошмарный. Медленно отравляющий тело и душу, при чем не только ее, но и мою в придачу.
Какой злой рок свел нас вместе? В отличие от большинства моих друзей, благодарных судьбе за чудесную встречу со своими возлюбленными, я проклинала то июньское утро каждый божий день. Кто знает, возможно, я бы жила и наслаждалась этим, если бы не познакомилась однажды с Дженни.
Евгения Александровна …
Это имя выведено на моем сердце глубокими рубцами.
Это был один из тех редчайших случаев, когда я познакомилась с девушкой не через кого-то из друзей, а сама и прямо на улице.
Дженни лежала на лавке в центральном парке, через который я шла на работу. Девушка была в белой майке-алкоголичке и белых же боксерах. Под лавкой остались классические черные кеды и около ящика пустых бутылок из-под пива. От нее разило перегаром и дорогущими духами, а лицо напоминало обморочного ангела. Как-то машинально я тормознула и залюбовалась ею, а потом она сонно потянулась и, разлепив глаза, уставилась на меня…
С тех пор я пропала. Никого красивее и сексуальнее я не видела никогда.
- Fuck! Все шмотки утырили, мерзавцы! – Это была первая услышанная мною из этих прекрасных уст фраза. – А ты кто?
- Я?
- Нет, это я с деревом разговариваю. От пьянства еще не такое бывает, это я тебе, голуба, говорю, как краевед… - Дженни, пошатываясь, встала на ноги.
- Тебе помочь?
- Да, у тебя лишней пары джинсов в сумочке не завалялось? Ну, так, на всякий случай…
- Ну, есть треники… - Я начала шарить в пакете в поисках штанов, которые там действительно вскоре нашлись. После работы я иногда ходила в тренажерный зал и носила форму с собой.
- А может и пожрать найдется?
Я без тени сомнения протянула падшему ангелу свой обед.
- Спасибочки. – Дженни принялась за еду с таким видом, будто не ела минимум пару суток. Как выяснилось впоследствии, так оно и было.
- Как тебя зовут?
- Дженни.
- А меня…
- Разве я спрашивала? – Она подняла на меня свои бездонные глаза и улыбнулась. Это лицо заставляло забыть обо всем. – Слушай, самаритянка, ты мне пятнарик не подкинешь, надо как-то до своей берлоги добраться.
- Без проблем. – Я не узнавала саму себя. С какой стати мне отдавать совершенно незнакомой девице свои штаны, обед и деньги, пусть даже такие несущественные. Но я стояла и протягивала ей полтинник. Меньших купюр у меня не было.
- О, класс! И еще кое-что. – Она встала и принялась собирать бутылки, валяющиеся под лавкой. – Я должна как-то тебе все вернуть… - Дженни понесла бутылки к стоящей неподалеку мусорке и с ужасным грохотом вывалила их туда. – Запиши мне свой номер на чем-нибудь. Могу тебе свой сказать, но мобильный тоже утырили, так что дозвониться мне будет сложно. – Она собрала пакетики из-под чипсов и сухариков. – Ну, чего рот открыла? Алкоголиков-педантов не видела? – Девушка засунула оставшийся мусор в ту же урну.
- Не припомню. - Я уже накарябала на листочке свои мобильный и домашний номера. Хотя была в полной уверенности, что она не позвонит. – О, my gosh, я же на работу опаздываю! Держи. – Я сунула ей в руку клочок бумаги.
- Ага… Я пикну.
Строго говоря, я могла опаздывать на работу сколько угодно, ведь работа моя – это мое дело. Я сама себе начальник. Но вот именно сегодня у меня была назначена встреча с очень важным клиентом, и пришлось поторопиться.
Когда сворачивая с тропинки, я обернулась, Дженни стояла на том же месте и провожала меня взглядом. В душе что-то взорвалось и заискрилось, заиграло, защебетало, принялось ворошить внутренности… Если она мне позвонит – это судьба, подумала я, сворачивая к высоченному офисному зданию.
Дженни позвонила в тот же день вечером и предложила угостить меня чем-нибудь в знак признательности. Конечно же, я согласилась.
В тот же вечер мы оказались в одной постели. Пьяные, как две оторвы-выпускницы и влюбленные друг в друга по самые уши. Тот наш первый раз я помню не очень хорошо. Но такого со мной точно никто не вытворял. Наутро у меня болела не только голова – ныло все тело, а постель была похожа на гнездо полевых мышей. Взбитая, потерянная в складках одеяла простынь, подушки, с неясным упорством, засунутые под довольно низкий диван. Лежа рядом с обнаженной девушкой своей мечты, я осознавала, что пропала окончательно и бесповоротно. Она мирно посапывала, заполняя комнату перегаром, а я просто не помнила себя от всепоглощающего счастья.
Дженни жила на чердаке. Честное слово. Ее отец – нищий, но гениальный архитектор выстроил в самом сердце города огромный дом для какого-то богатея. При этом он – душа человек, не взял с него ни гроша за свою работу. Богатей умер и завещал свой прекрасный дом своим, не таким уж прекрасным детишкам, но мансарду, т.е., говоря по-русски – чердак – он отписал архитектору, который, в свою очередь, отдал сие сокровище своей непутевой дочери – Евгении . Хозяева большей части дома, подавив свое недовольство, сделали для Дженни отдельный вход и исправно чинили крышу. Кажется, они воспринимали ее, как некую сущность, вроде домового.
Дженни зарабатывала на жизнь живописью. По ее собственному признанию, больше она совершенно ничего не умела. Потом-то я выяснила, что это не правда – она прекрасно играла на гитаре и пела песни собственного сочинения.
Перевернуло, засыпало пеплом мои города…
Улиц безлюдных синюшные вены, соль…
Ты улыбаешься, смотришь бездонными, как всегда,
Ходишь сквозь стены, забыв про ключ и пароль…
Дженни любила большие шумные посиделки, громкую музыку и изобилие выпивки. Она могла стать душой любой, даже совершенно незнакомой компании. Люди тянулись к ней. Красота девушки была настолько трепетной и очевидной, что характер являлся как бы другой стороной медали. При всем своем обаянии, общительности и дружелюбии Дженни никого не подпускала к себе настолько близко, чтобы человек увидел ее без маски. Гипер-искренность в этом случае играла защитную роль. Ведь большинство людей не готовы слышать правду, особенно не смягченную тактом.
Дженни пила. Даже не могу подобрать такого слова, которое во всей полноте описывало бы ее пристрастие к алкоголю. Нет, скорее всего «пристрастие» - это тоже не то. Алкоголь был неотъемлемой частью Дженни. Без него она сразу же становилась Евгенией Александровной – тридцатилетней, недовольной жизнью женщиной, лишенной детей и смысла к существованию, не видящей для себя никаких перспектив, скучной, озлобленной, подозрительной и не в меру язвительной. Жестокой.
Дженни ударила меня впервые, когда мы поехали в гости к моим родителям, и я попросила ее не пить. Утром все началось как-то странно, она не направилась первым делом к бару, а ринулась в ванную, дабы встать под прохладный душ и забыть об остром желании промочить горло.
Завтракали мы в тягучей, твердой и какой-то слишком уж душной тишине. Я не узнавала мою девочку. Легкость и непринужденность исчезли без следа. Дженни сидела чернее тучи, мне кусок в горло не лез, да и она съела не больше бутерброда и чашку черного кофе без сливок и сахара. Создавалось стойкое ощущение, что напротив сидит совершенно незнакомый, более того, неприятный мне человек.
Я поняла, что мои родители – милые провинциальные люди без амбиций и камней за пазухой, просто испугаются эту девочку, более всего теперь напоминающую уголовницу с крайне неустойчивой психикой.
Дженни сделала над собой титаническое усилие и прикинулась тем, кем не являлась даже в привычном своем состоянии алкогольного опьянения. Она, казалось, искренне улыбалась, смеялась над шутками отца и хвалила мамину стряпню. По-свойски она обнимала меня и вежливо отказалась от предложенной отцом «рюмашечки», сжав при этом мое плечо так, что синяки потом сходили месяц.
Дженни кипела, когда мы ехали домой. Я вела машину и буквально чувствовала острейшее напряжение, идущее от моей пассажирки. Мы снова ехали в тишине. Я боялась сказать слово, я боялась даже чихнуть. Я знала, что довольно искры, чтобы Джен взорвалась и погребла меня под ударной волной и обломками самообладания. Трасса тянулась бесконечно, и я остервенело, высматривала по обочинам магазины, где можно было бы купить ей выпивки. На ее лбу выступил пот, в глазах читалась жгучая ярость, ярость слепая и всеохватывающая.
Я остановила автомобиль, чтобы сходить в кустики и это стало роковой ошибкой…
- Какого хрена ты делаешь?! Поехали!
- Блин, Джен, мне нужно в туалет.
- А мне, мать твою, нужно выпить, или я за себя не ручаюсь!
- Одну минуту можно подождать?
- Fuck! – В следующую секунду ее рука, словно сама собой проделала в воздухе красивую дугу и тыльной стороной ладони впечаталась в мое лицо. Перстень с большим рубином полоснул по щеке, и на траву закапала кровь.
- Ну, ты и скотина… - прошептала я, рискуя навлечь на себя еще больший гнев. После чего, как и намеревалась, спустилась в кювет.
Дальше ехали без происшествий, если не считать залитой кровью футболки.
Дженни никогда не извинялась и не просила прощения. Она не признавала подобных действий, называя их «помощниками слабых». – И на фига?! Тебе станет легче, если я это скажу? Нет. Думаешь, мне станет легче? Черта с два, мне и так нормально! – Мне бы стало легче – возражаю я. – А мне что с того? – Аргументация железная.
В один момент я поняла, что мы просто-напросто живем шведской семьей, я, Дженни и ее трезвое Альтер-эго. Совершенно разные, бесконечно далекие друг от друга личности были разделены буквально стопкой водки. Позже у меня появилась привычка носить с собой фляжку горячительного напитка, хотя сама я приложилась к ней лишь однажды.
Дженни любила свои картины, как детей, долгожданных, запланированных, рожденных в муках. Евгения Александровна ненавидела то, что писала Дженни, и каждый раз норовила наложить руки на завершенные полотна. Моя фляжка не раз выручала бесценные произведения искусства от рук трезвой, обиженной жизнью женщины.
Дженни была для меня всем. Моей жизнью, моей злой судьбой, моей бесподобной мучительницей. Она дарила мне бесконечное количество цветов. Именно белых. Всегда только белые цветы. «Почему белые»?
- Белый цвет вбирает в себя все остальные. Белый подходит для всего. Даже дьявол в белом смотрелся бы иначе…
Наш чердак был уставлен вазами и банками с цветами. Мне приходилось выбрасывать мертвые растения почти каждый день.
Дженни любила свечи. Она любила их мерцающее сияние, дрожащие желтоватые отсветы на неровных стенах. Она любила лежать на полу, глядя на колышущееся пламя и тревожа его беззвучными выдохами. При свечах она была более страстной и раскованной. Она, казалось, попадала в свою стихию, в уютный мир полутонов, сумеречных иллюзий, теневых ловушек…
Медленно она плавала по комнатам, рассматривая маленькие огоньки сквозь алую жидкость в пузатом, постепенно пустеющем и вновь наполняющемся бокале.
Часто мы бродили по ночному городу. Держась за руки, молча. И слова были не нужны. Более того, они бы разрушили какую-то хрупкую, невесомую гармонию. Единение. Да, именно единение тогда ощущалось в каждом нашем движении, во взглядах, в прикосновениях лишенных чувственности, но наполненных тайным смыслом.
Дженни создала для меня новый мир, где простые, не замеченные мной раньше вещи, стали фундаментом мироздания. Бесконечные мелочи, становились абсолютом, бесценным наполнением жизни, самим смыслом бытия. То, что некогда казалось важным, куда-то ушло и потерялось – полностью дискредитировав себя. Все было так сложно и бесконечно просто одновременно.
Я любила Дженни только пьяной. Когда она была трезвой, то вызывала у меня лишь жалость и немного отвращение. Без алкоголя она была такой простой и приземленной, более всего она напоминала мне среднестатистическую одинокую старую деву, загнанную в жесткие рамки социальной тюрьмы. Она не улыбалась, держала спину неестественно прямо и ходила с таким выражением лица, будто только что съела головку чеснока. Она одевалась в вещи, о существовании которых в ее гардеробе я даже не подозревала. Строгие брюки, выглаженные рубашки со всеми пуговицами… Долго выносить ее такой не было никаких сил.
- Ты меня раздражаешь… - говорила она мне. – Кто ты такая, чтобы считать меня своей?!
- Да я ни секунды так не считала!
- Тогда какого хрена ты пытаешься быть заботливой мамашей?
- Я просто сделала тебе кофе.
- Я похожа на человека, которому это необходимо?
- Да.
- В таком случае… - она берет кружку и медленно выливает содержимое в раковину. – Я сама в состоянии позаботиться о себе.
- Как угодно. – Я собираю кое-какие вещи и ухожу до тех пор, пока она не звонит мне.
- Эй.
- Ты в норме? – Спрашиваю я.
- Я в норме, а ты где?
- А я там, где ты захочешь.
- Тогда странно, я тебя не вижу…
- Потерпи, я уже еду.
- Долго терпеть?
- Нет.
- Хорошо…
Дженни танцует, и я чувствую, как к горлу подступил неприятный ком. Хочется плакать и это необъяснимое ощущение накрывает меня волной. Что происходит?!
Она приблизилась к бару, запыхавшись и обливаясь капельками сладкого пота.
- Виски. – Орет она бармену. Я достаю кошелек.
Дженни опрокидывает пол стакана за раз. Придется нести ее до машины.
В одном месте крыша была прозрачной, и мы часто лежали на полу и смотрели на звезды и меняющее цвет небо. Дженни говорила, что где-то там, далеко-далеко, абсолютно точно есть такие же люди, как мы и что они тоже смотрят в небо и даже не подозревают о нашем существовании. Мне нравилось думать, что той, другой Дженни не нужно столько алкоголя для того, чтобы быть собой.
Дженни зажигала по полной программе. Вокруг нее на танцполе образовалась небольшая воронка. Она уже окрутила какую-то незнакомую мне девицу и вовсю тискала ее прямо во время танца. Руки девочки периодически ныряли под майку Джен, а та, в свою очередь, тоже не терялась и уже успела наставить на тонкой шейке незнакомки россыпь ярких засосов.
- И мне плесни! – Крикнула я бармену. – Оставь бутылку…
Дженни выловила меня у туалета.
- Дай мне денег.
- Сколько?
- Ну, побольше…
- Бери.
- Я сейчас отъеду, ладно?..
- Вали куда хочешь. – Естественно, меня злило ее поведение. Но я совершенно ничего не могла поделать. Вот сейчас она вызовет такси и поедет к этой девке. Там она будет трахать ее до тех пор, пока та не рухнет без чувств. Она снова вызовет такси и приедет домой. Ко мне. Ляжет рядом. Обнимет. Уснет. А я буду валяться и ощущать незнакомый, инородный запах этой девушки и думать о том, что я тряпка и что мне надо бежать отсюда сломя голову… А затем все снова пойдет своим чередом. Как раньше.
- Не начинай.
- Да все ок.
- Тебе машину вызвать?
- Нет, я останусь, может, тоже кому-то приглянусь… - После этих моих слов в глазах Дженни вспыхивает огонь ярости. Она молчит, потому что на сей раз крыть ей нечем. Мне никогда раньше не приходило в голову флиртовать, а уж тем более спать с кем-то, кроме нее. Мне казалось, что она не ревнует меня. Что ей все равно. Но теперь ее взгляд говорил совершенно иное.
- Как знаешь. – Она выплевывает эти слова мне в лицо и исчезает в толпе.
Я выпила не меньше литра виски. Даже танцевала. Какие-то люди подходили ко мне. Кто-то пытался познакомиться. А я, как последняя дура, думала только о ней. Домой идти я не собиралась. Остатки гордости и самолюбия заставляли меня отгонять мысли о бесславном возвращении в цитадель.
Я покинула клуб на рассвете и отправилась в парк, где мы с Дженни увидели друг друга впервые. Скамейка, ставшая тогда постелью для моей любимой, стояла на том же самом месте. Я прилегла на нее и не заметила, как уснула.
Меня разбудило смс. «Где ты? Мне плохо. Я люблю тебя»…
Голова трещала так, словно по ней пару раз прошлись молотком. «Я уже еду, родная» - ответила я и, не спеша, направилась к остановке.
Дверь оказалась открыта. Тишина.
- Джен! Ты где?
Молчание. Я решила, что она уснула, пока ждала меня. Ее не оказалось ни в спальне, ни в гостиной. В кухне никого… Странно. Может быть, ушла в магазин… Хотя дома все есть…
Надо просто ей позвонить. Набираю номер и через пару секунд слышу мелодичную телефонную трель ее звонка. Где-то близко.
Я распахнула дверь туалета и увидела Дженни, сидящую на унитазе со спущенными штанами. Телефон валялся рядом на полу. Синие ее губы не оставляли сомнений в том, что моя любимая мертва. Молча, я съехала по косяку на пол и слезы побежали двумя горячими ручьями по моим побледневшим щекам.
Я подобрала телефон и положила на тумбочку. Потом я набрала в ванну холодной воды.
Дженни была такой легкой. Я почти без труда раздела ее и опустила в воду. Одежду я бросила в корзину для грязного белья.
Бездвижная и холодная, с таким спокойным, умиротворенным выражением лица, она, казалось, просто уснула.
Я вымыла ее с ног до головы, а затем обтерла самым мягким полотенцем. Горло мое издавало какие-то жуткие хрипы и периодически выло, словно чужое. Не отдавая себе отчета, я целовала ее деревенеющие руки, ладони цвета неба, ее затвердевшие губы и закрытые навсегда глаза.
Я одела ее в белую футболку и ее самые любимые льняные штаны. Часы, кольца, крестик…
Никто не узнает, что эта удивительная женщина, изменившая меня и мир вокруг, создававшая полотна достойные Лувра, пьющая, как бездомный бродяга и любившая, как Казанова, умерла сидя на унитазе и едва успев справить нужду.
Я осторожно, словно боясь разбудить ее, уложила бездыханное тело на кожаный диванчик в кухне. Перед ней на стол я поставила пепельницу, а в карман положила телефон. Еще раз я позвонила на него, а затем вызвала милицию.
Боль и облегчение. Словно я вышла из тюрьмы, проведя там сорок лет. Я на свободе, но эта свобода пожирает меня изнутри. Я сама себе хозяйка, но заснуть, способна лишь на родных нарах, пуховые перины не для меня.
Пустота поглотила все вокруг. Все словно умерло вместе с Дженни.
Насколько мир был наполнен радостью и красками, когда она была рядом, настолько он стал бессмысленным теперь.
Как-то незаметно я начала выпивать и довольно скоро это вошло в привычку…
Через пол года на моем пороге появилась она…
- Добрый день.
- Ты кто? – Голос мой охрип и стал более низким.
- Меня зовут Лиля . – Только после этих слов я подняла глаза на свою гостью…
Прямо на меня смотрела Дженни. Моя милая, самая родная и совершенно живая Дженни, только чуть женственнее и свежее. – Я сестра Евгении.
- Ясно… - Протянула я, хотя это было вопиющей ложью. Я понятия не имела ни о какой сестре.
- Мне пришло извещение о завещании.
- О каком еще завещании? – Я не понимала ровным счетом ничего.
- Сестра оставила Вам свою квартиру и полотна. А мне авторские права и кое-какие семейные ценности.
- Вам лучше уйти…
- Почему?
- Я боюсь привидений.
- Я не привидение. – Она смеется и смех ее, такой звонкий, такой знакомый, приводит меня в чувство. Слезы снова наполняют глаза и уже брызжут, заливая грязную рубаху. – Не плачьте.
- Да иди к черту! – Не хватало еще, чтобы меня успокаивал человек так похожий на того, по кому я скорблю. Лиля снова рассмеялась.
– Меня давно не было в стране, возможно, здесь произошли более серьезные перемены, чем я предполагала…
Дженни не стало.
Не стало и меня.
Не стало ничего, кроме боли и пустоты…
Лиля…
Не знаю.
Впервые с того черного дня меня посетила неподдельная эмоция.
Впервые мне показалось, что жизнь еще способна меня удивлять.
Она улыбалась. Я посмотрела в ее глаза и поняла, что пропала…
Конец.