О Вадиме Кожинове

 
"Я имею в виду современное положение вещей..." О В.Кожинове
 
Из нашей литературно-политической истории

Увы, многие представители общественно-политической мысли и деятели культуры последней трети прошлого века (особенно 60-х – 70-х гг.) – даже наиболее талантливые из них – испытывали на себе соблазн советско-российской «великодержавности» (пусть даже – при ее поверке Евангелием – и оказывавшейся безбожной, но для них всё-таки, в их понимании, обладавшей, безусловно, значительной ценностью). И в отношении Вадима Валериановича Кожинова (1930-2001) это тем более печально, что он был безусловно выдающимся российским культурологом – отличавшимся замечательной интуицией и способностью к точнейшему, глубинному духовному анализу самых разнообразных явлений русской культуры!

Впрочем, тогдашнее время – из десятилетия в десятилетие – обламывало в своих советских лживых условиях чуть ли не всех подряд из пишущей братии. Как заметил однажды литературный критик В. Курбатов, упоминая о заразе советской фальши в писательских кругах, которой зачастую отравлялись отнюдь не худшие ее представители: «…дело даже не в прямой лжи, а в том, что и сами по себе честные и блестящие художники, как работавшие тогда Ю. Нагибин и В. Катаев, Ю. Бондарев и Ю. Трифонов, все-таки будто на какой-то живоносной глубине разрушены, и в их честных и высоко ценимых тогда сочинениях проступала мимо их воли искренняя ложь, рожденная забвением древнего своего кровообращения, побуждая и нас разделить эту ложь» (Крест бесконечный. В. Астафьев – В. Курбатов: Письма из глубины России. С. 20).

Сказанного, разумеется, никак нельзя во всей полноте отнести к В. Кожинову, но некоторая внутренняя, как бы подсознательная «под-отравленность» коммуно-советизмом была, увы, присуща точно так же и ему, несмотря даже на весь его пиетет перед православной системой духовных ценностей.

И именно в силу своего явного неравнодушия к вере и Церкви он нередко с такой горечью констатировал якобы вполне однозначный факт почти полной дехристианизации и вообще безрелигиозности русских людей, основанной на «кардинальном изменении самой «структуры» человеческого сознания в условиях современной цивилизации» (Кожинов В. Грех и святость русской истории. М., 2006. С. 389), утверждая, что ныне у нас, в связи с общим цивилизационным разрушением христанской души современного человечества, «для решения на высшем уровне вопроса о бытии Бога и тем более о бессмертии их собственных душ… нет ни особенного дара, ни высшей развитости разума…» (Там же).

Отсюда он, соответственно, приходил и к печальному выводу о том, что «…Исходя из этого едва ли можно полагать, что православие и всё неразрывно с ним связанное – в том числе идея истинной монархии – способно возродиться и стать основной опорой бытия страны…» (Там же. С. 389-390).

Что ж, в известной мере положение на сегодня действительно таково. Но только – в известной… Недаром и сам В. Кожинов при том подчеркивал, что «…Утверждая это, я имею в виду современное положение вещей; нельзя исключить, что в более или менее отдаленном будущем положение в силу каких-либо исторических сдвигов и событий преобразуется» (Там же. С. 390).

Автор же этих строк не только солидарен именно с таким кожиновским прогнозом, но, более того, уверен, что, учитывая 1) общее направление сегодняшнего общемирового развития (особенно евроазиатской его составляющей) и 2) углубляющееся кризисное состояние нашей страны, – при сохранении в то же время за Россией возложенного на нее свыше задания быть, по сути, «УДЕРЖИВАЮЩИМ», по слову Св. Апостола Павла (2 Фес. 2, 7), мир от окончательного обезбоживания, «исторические сдвиги», предполагаемые В. Кожиновым, произойдут непременно.

Причем, думается, это очередное испытание России на духовную прочность состоится – при все убыстряющемся течении мирового времени – отнюдь не «в более», а «в менее отдаленном будущем» (навряд ли превысив срок в одно-два десятилетия), достигнув столь жесточайшей (и пока что даже непредставимой нами степени) трагизма, что мы просто НЕ СМОЖЕМ вынести всего этого без помощи Божией и веры в НЕГО и ЕМУ. И точно также вряд ли нам удастся дописать эту очередную горестную страницу нашей истории без единого для всех духовного и национально-государственного лидера. Когда же будет нужно – Господь явит и его.

Сегодня же мы должны запастись терпением, мужеством и надеждой. Подобно древним иудеям, и мы в конце концов будем выведены, по милости Божией (если окажемся верными Ему), нашим православным «Моисеем» из нынешнего «египетского плена» олигархической «Эрэфии» – на простор «обетованной» святой Русской земли!

Именно об этом один из наших историков-культурологов – Г. Давыдов – весьма ясно и духовно трезво высказался так (слова его прозвучали более десяти лет назад, но, отбрасывая столь свойственное многим из нас желание выдавать желаемое за действительное, признаем, что и сегодня мало, что изменилось в самом духе и принципиальной сущности власти в РФ): «Нынешнему моменту, несомненно, родственны личности Смутного времени… Совершенно очевидно, что возможность пребывания у власти подобных личностей – показатель состояния народного сознания. Это есть персональное проявление глубокой всенародной болезни. Но нынешнему моменту если не родственна, то очевидно потребна личность небывалого для русской истории масштаба. Русской истории нужен Моисей. России нужна личность, в которой соединится все могущество русской и мировой истории, сойдутся все чаяния духоносных старцев, идеи русских любомудров, опыт русских царей и бесстрашие русских патриархов, личность, «власть имеющая».В которой возгорится пламя мировой воли. Которая придет не вследствие анекдотических мешков с выборными лоскутками, но по прямой воле истории, [личность,] в которой история обретет подлинный смысл, ИДЕЮ ВЕЧНОСТИ [выделено мной. – д. Г. М.]» (Давыдов Г. Русской истории нужен Моисей… // Независимая газета. 16.09.1998. С. 8).

…Но вернемся, однако, к высказываниям В. Кожинова и к некоторым особенностям идеологии подобного типа.

В значительной степени кожиновский «общественно-церковный» пессимизм объясняется тем вообще нередким псевдо-идеалистическим искажением религиозного сознания (преимущественно характерным для интеллигентских кругов), когда миссия Церкви воспринимается только лишь как миссия духовного, полностью «иноприродного» сообщества, фактически чуждого реальной исторической (в том числе и государственно-политической) жизни мира. Естественно, прямо об этом никто из подобных «идеалистов» никогда не заявлял и не заявит, но дело здесь в значительной мере обстоит именно так.

Однако почему тогда Сам Христос утверждал, что вера в Него и верность Ему в итоге неизбежно оборачивается «не миром, но мечом», ибо, как сказал Он, «не мир пришел Я принести, но меч» (Мф 10, 34)? Почему «меч» этот – как образ разделения человеческого бытия на «правое» и «левое», на его добро и зло, остается неизменно актуальным и для единой человеческой личности, и в семейно-родовых отношениях, и в отношениях между странами, между народами, даже между цивилизациями (и тут, в общем, можно назвать все формы человеческих общностей)?

Разумеется, здесь чаще всего и даже преимущественно подразумевается всерассекающий «меч духовный» – между божественным и дьявольским, между праведностью и грехом, между истиной и ложью, – меч, который порой рассекает и душу самого человека! Но – не только это! Ведь в значительной мере это евангельское выражение самой жизнью связывается, увы, и с мечом ВПОЛНЕ РЕАЛЬНЫ, не метафизическим, а «стальным», когда, например, пользуясь им, христианин справедливо защищает слабого и невинного, когда «кладет свою душу» за «други своя», за своих единоверцев, за единоплеменников, за свое Отечество, за свою национально существующую Церковь – как Тело Христово, В АБСОЛЮТНОЙ ПОЛНОТЕ присутствующее В КАЖДОЙ «поместной» Церкви.

К сожалению, при упомянутой и весьма часто еще встречающейся в малоцерковной среде упомянутой духовно-исторической аберрации взгляда на смысл и содержание Полноты жизни Церкви – в «мире, лежащем во зле», сама Церковь как бы загоняется в некое «духовное гетто», уводится из страдающей мирской жизни в такие заоблачные выси, что, по существу, лишается собственной необходимо-глобальной жизненной конкретики…

При таком восприятии и оценке церковности – как таковой – каждая поместная Церковь (неизменно также являющаяся частью Вселенского Православия) лишается всякого права осуществлять, наряду с мистериальной и нравственно-просветительной деятельностью, – деятельность подлинно ОБЩЕПАСТЫРСКУЮ: и религиозно-общественную, и в целом путеводную для своей страны и своего народа в его конкретном историческом существовании.

Но ведь Христос, спасая мир, не только читал ему проповеди, не только очищал души от проказы безнравственности и бездуховности, но и созидал ВПОЛНЕ КОНКРЕТНУЮ Церковь, и исцелял ВПОЛНЕ КОНКРЕТНЫХ больных и даже воскрешал мертвых (которых он мог бы предоставить погребать другим потенциальным мертвецам). Христос никогда не был только проповедником или всего лишь нравственным резонером-обличителем – так сказать «теоретиком духовности», констатирующим тот или иной факт человеческого падения, но активным и последовательным – вплоть до собственного Креста! – ВОССТАНОВИТЕЛЕМ человечества и всего человеческого мира.

И не менее при том важно, что Христос еще и восстанавливал, КАРДИНАЛЬНО ПРИ ТОМ ПРЕОБРАЗОВЫВАЯ, подлинную традицию ветхозаветного благочестия, заявляя, в частности, что Он пришел не для того, чтобы ее разрушить, но для того, чтобы преисполнить новым духовным содержанием и истинно спасительным смыслом… Христос Спаситель был активен во всех сферах человеческого бытия, тем самым завещая точно такую же позицию и Своей Церкви!

К сожалению, длительная насильственная вычлененность Церкви из общественной народной жизни, ее своего рода вынужденная духовная «катакомбность» во времена коммунистического режима – порой способствовали сложению у сторонних наблюдателей впечатлению о некоей особой ее «неотмирности». Отсюда, соответственно, рождались и совершенно ложные представления о значительной якобы узости ее целей и задач, ограничиваемых только нравственной проповедью.

К сожалению, такой «идеал церковности» порой находит известную поддержку и среди отдельных церковных «функционеров», поскольку обеспечивает достаточно удобную для них идейную платформу конформизма, а отсюда – и известной «комфортности» такого псевдоцерковного бытия.

Потому – в силу всего сказанного – вовсе и не удивительно, что тот же В. Кожинов сомневался, например, в способности Церкви восстановить связь русского народа «с прадедовским бытием и сознанием… ибо для исполнения такой задачи Церковь, в сущности, – как представлялось ему, – должна была бы отказаться от своей истинной миссии» (Там же. С. 339) (ибо и в его сознании глубоко сидела некая туманная идея о преимущественно «неотмирной» роли Церкви» – мысль, которая, однако, лишь частично определяет характер того социального церковного статуса, что был навязан Российской Церкви длительным ее пленением – равно как в послепетровский синодальный период, так и в эпоху большевицкой оккупации).

При этом В. Кожинов, исходя из такой, внутренне во многом демобилизующей, но кажущейся очень «возвышенной», идеи, был даже склонен критически – как к некоторым исключениям – относиться вообще к любым проявлениям церковной активности и в прежней исторической жизни России, утверждая, что «…Конечно, за более чем тысячелетнюю историю нашей Церкви те или иные ее деятели неоднократно «вмешивались» в «мирские» дела, но это были проявления именно их воли, но не воля Церкви как таковой. Ибо Церковь может и должна благоустраивать отношения между людьми, воплощая в себе связь людей с Богом, а не воздействуя непосредственно на их мирские отношения» (Там же) (но, заметим, ведь именно о таком положении Церкви в былом советском обществе постоянно и заботились кагэбэшники – «уполномоченные по делам Церкви»! именно такова и была их программа изоляции Церкви от советского «мира»).

Вполне в русле той же, вполне ложной, мысли В. Кожинов считал, что Церковь, занявшись делом восстановления нашей связи с дореволюционной Россией, то есть возрождением у нации чувства и знания тысячелетней христианской Традиции, украденных у русского народа или же выхолощенных в них более чем семидесятилетней эпохой большевизма, «утратила бы свою истинную сущность» (Там же)!

Однако при таком подходе к роли Церкви что нам тогда делать с преп. Сергием Радонежским или же со священномучеником Патриархом Гермогеном, «непосредственно воздействовавшими на мирские отношения»?

Или эти христианские «деятели», признанные Церковью ее великими святыми, действовали вопреки задачам и «истинной сущности» Церкви?

И разве сегодня нам не нужны подобные же неравнодушные к «мирским» делам представители Церкви – когда сам наш русский мир вновь стоит на пороге гибели?

И, более того, разве нужна будет России, ее христианам (особенно же – и ее еще возможным христианам!), ни во что «не вмешивающаяся» Церковь, стоящая в стороне от общего нашего земного Отечества, от его бед и ран, – при полном параде, в сияющих ризах и в позе «неземного» наблюдателя – только и заботящаяся о том, как бы «не утратить своей истинной сущности»?

Впрочем, к чести В. Кожинова следует сказать, что в самый последний период жизни его церковные и чувства и мысли стали гораздо более глубокими и в общем более оптимистичными, что и позволило ему в конце концов заявить: «Мы все должны возвыситься до религии. 80 лет жизни без веры не могли переиначить природу русской души. Но обратить ее снова к Богу – задача невероятно трудная» (Там же. С. 5) и другое: «Церковь – единственный институт у нас, который существует уже тысячу лет, всё остальное сметено историческим ураганом. И если Церковь существует, априори ясно, что она оказывает влияние на самое существо национального мироощущения, определяет самые глубинные отношения человека к природе, отношения людей друг к другу, их систему ценностей и т. д. Я думаю, что сформировано в нас под влиянием православия, никуда не ушло» (Там же).

И, действительно, удивительным образом, несмотря на всю столь мощную современную, почти повсеместную (в СМИ, в рекламе, в «искусстве» и «культуре» новейшего времени) пропаганду греха и вседозволенности, хамской глупости и наглого цинизма, страна шатко-валко, порой довольно поверхностно, почти что еще «полуязычески», но всё-таки постепенно поворачивается к Церкви как хранительнице самой души подлинной России, к ее вере в Божию Правду и вечное спасение – то есть, как надеялся в свое время тот же В. Кожинов, отечество наше «в силу… исторических сдвигов и событий преобразуется».

Однако мы видим, что и политическое, и духовное время России ныне с каждым днем катастрофически убыстряется… И вот уже сегодня сама жизнь всё определеннее заставляет нас склоняться – ради прямого самосохранения нации – именно к такому давно чаемому «преображению»: либо мы поймем, что наше общероссийское трагическое будущее приближается к нам семимильными шагами, и что на него нация уже должна готовить ХРИСТИАНСКИЙ, ВОЦЕРКОВЛЕННЫЙ ответ (для кого-то на уровне ГЛУБИННОЙ ВЕРЫ, для кого-то ПОКА пусть только еще на уровне внешне ТРАДИЦИОНАЛИСТСКОЙ ИДЕОЛОГИИ) – и наконец-то необходимый положительный ответ этот на зов Церкви будет нами дан, либо все мы погибнем под обломками окончательно обезбоженной – нами же самими – России!

И чем дольше мы будем тянуть с нашим ответом, тем лишь ужаснее окажутся для нас «прещения Божии», – но неужели так необходимо, чтобы на нас обрушились в дальнейшем еще горы бед, несчастий и смертей, дабы мы наконец образумились и поняли Правду Божию о смысле нашей жизни и всего мира?

Ибо недаром еще на самой заре коммуно-советизма, еще в самом начале провала России в эту и метафизическую, и социально-историческую яму, нашим Патриархом, священноисповедником Тихоном было твердо и ясно, вполне определено в одном из его обращений к русскому народу: «Вся эта разруха и недостаток оттого, что без Бога строится ныне Русское Государство».

И эти его слова во многом остаются, к несчастью (не будем лукавить!), столь же справедливы и актуальны также и в приложении их к сегодняшнему дню России. Однако пока нация не прислушается к ним, всей душой не согласится с ними и, главное, не начнет наконец жить по Правде Христовой- наше спасение и возрождение в принципе остается невозможным!