- Сегодня один набивался в рабы, но я его отвергла, - сказала и засмеялась. Обычно я бездумно хихикала, выпускала из себя веселье - счастливая от того, что Серж наконец-то рядом, а тут действовала обдуманно, контролируя каждый звук, каждый звоночек своего колокольчика - что, конечно, было нечестно, но до того восхитительно! Я заметила, как Серж сглотнул, как прокатился медленный комок по его горлу.
Мой голос все еще его пленял.
Когда-то он говорил, что это странно, как непонятная вещица, вроде игрушки, рука у которой движется, а ведь ты ни на что не нажимал и не заводил – как это получается, что он слышит мой голос - и теряет силы, и приходится прижиматься спиной к стене, чтобы не сползти от внезапной слабости в ногах? И хочется одного - куда-нибудь меня спрятать, запереть на ключ, чтоб не делиться ни с кем. Говорил – и будто жаловался. Серж не терпел, когда что-либо ускользало от его контроля, жило само, без разрешения и ведома, и поэтому не брал, и не прятал – словно я шантажировала его, вынуждала, проклятая сирена. А он, стойкий, держался из последних сил. На безопасном расстоянии – протянутого на километры провода.
- Обещал мыть посуду и печь шоколадные торты, - я произнесла "торррты", припоминая, что Сержа возбуждала грассирующая "р". В детстве я картавила. Этот недостаток быстро выправили, но иногда, в некоторых словах, где сочетание букв выпадало не слишком для меня удачным, снова произносила "р" неправильно. Сержа это заводило.
Не думаю, что слова, произносимые мной, что-то значили сами по себе, отдельно от звуков, и если б записать их и положить на стол, подсунуть под нос – он бы не понял, откуда они и почему его как-то касаются.
Я наслаждалась своим положением – наконец-то оказаться сверху, даровать и миловать. Тем более что ни того, ни другого ему теперь не светило. Я освободилась. Выпуталась.
Я была счастлива убедиться в этом – его магия больше не влияла на меня. Удивительно – человек, которого я мечтала видеть рядом, о котором всякий говорил – дааа.. он особенный, и цокал языком с оттенком колкой зависти (а дальше следовал быстрый взгляд – снизу вверх и обратно, будто ощупывали сканером – и что он в ней нашел?) – этот человек перестал столько для меня значить.
Я приучала себя по чуть-чуть, понемногу, как засовывают краешек ступни в огненную ванну, постепенно, по сантиметру, погружаются в воду - уже по щиколотку, до икры, а там и до дна недалеко. Постепенно, стискивая зубы, привыкаешь к боли, и когда, наконец, вытягиваешь ноги, устраивая свои углы и выпуклости в тесном (и таком определенном, неподатливом) нутре чугунного ложа, моментально забываешь, через что пришлось пройти и чувствуешь только блаженство и негу. Вчера, когда он проговорился - хотел тебя услышать - я окончательно убедилась в правильности своего решения. Я - не пластинка, которую можно поставить, когда захочется услышать влекущий тебя голос. И убрать подальше - на остальное время.
Я ощущала любопытство и некоторый восторг – не надо больше плакать, заглядывать в глаза, ждать желанного. Не надо вымаливать встречи. Боюсь, он никогда не понимал, чего мне стоило изображать безразличие («Ок, я тогда пойду... ты поймал меня на пороге, в одном носке»), когда за час до назначенного он появлялся в трубке, и ни капельки не был смущен. Он говорил: «Знаешь, бэби, ничего не выйдет. Мне как-то не по себе. Посижу дома». Я не могла сказать ему: «Эй! Приезжай. Я изгоню твою хандру. Позволь мне сделать тебя счастливым, черт возьми!» Потому что он бы не позволил. Хандра кормила его музу жестким печеньем, повсюду разбрасывая крошки, и была ему страшно дорога.
Но теперь прошло. Я посмотрела на него с превосходством. Я излечилась, а он все так же вздрагивал, слыша мой голос, и я знала, видела, как бегут по позвоночнику щекотные мурашки.
А ведь когда-то я гордилась своей властью - сотню дней назад. Звучит смешно. Человеческое время вообще субстанция неправильная, испорченная. Бывает, день тянется бесконечно, как расплавленный сыр – отводишь руку с вилкой, а он ползет, ползет за тобой. А после, вспоминая неделю, видишь – не было ее. И куда подевались расплавленные дни?
Когда он первый раз признался в этом («Знаешь, бэби, я почти кончаю, когда слышу тебя»), и спустился в хрипотцу, я не могла не вспомнить, в какие моменты он звучит так, и тотчас наполнилась до краев желанием и жгучей влагой, и покрепче стиснула трубку, словно это было его плечо. Это, как обычно, было по телефону, когда от обоих остаются только голоса, но я тогда еще не знала, что он весь мир воспринимает на слух, и если б я жила за деревянной стеной - недалеко, но недосягаемо, ему было б этого достаточно. Потому-то он звонил и звонил – часто, пять раз на дню и даже ночью, когда я, завернувшись в полосатое одеяло, поскуливая, смотрела свои ягодные сны – он часто звонил, но редко добирался, как если б путь ко мне был усеян ямами и ловушками, которые перемещались, и он постоянно в них попадал.
Мне же требовалось коснуться, убедиться в его существовании, теплой тяжести его любви, и я тихонечко страдала, жадно, тайком, рассматривала на мониторе фото, припоминала, опуская веки, кое-какие редкие дни...
Он лишал меня радости – я отняла удовольствие. Перестала отзываться на звонки, и пусть мечется, как кот перед закрытым шкафчиком, где за стеклянной дверцей заманчиво поблескивает валерьянка.
- Но мне это не нужно.
- Почему?
Слушая, Серж никогда не смотрел в лицо, чтобы не отвлекаться, весь, как в поговорке – дословно – обращался в слух. И если вдруг поднимал взгляд, я вздрагивала – до того пугающе глубокими и темными были его глаза. Ими, и только ими он и говорил – потому что слова для него, как шелуха, ничего не значили.
Он катал по столу батарейку своим длинными сильными пальцами, туда-сюда, и на обратном пути, не знаю, на каком круге, схватил ее и засунул в рот – я делала так в детстве, дотрагиваясь языком до кислого кончика - заряжалась. Верила, что ток можно выпить, высосать – он же течет.
- Потому что я уезжаю.
Черт! Черт! Я не собиралась делать Сержа первым обладателем сногсшибательной новости. Я хотела оттянуть торжественный момент как можно дальше, и вот, пожалуйста...
Он замер с батарейкой во рту. Железная конфета лежала на языке. Я испугалась, что он нечаянно проглотит батарейку и протянула руку к его лицу. Серж ловко перехватил мое движение, сжал запястье и дернул руку на себя. Ничего не оставалось, как привстать со стула и потянуться к нему через стол.
- Куда собралась? - Серж выплюнул батарейку под ноги.
- Что это вы тут делаете? - лениво поинтересовалась вошедшая в кухню Ленка. - Если думали целоваться, закрыли бы дверь.
Я надеялась, что Серж разожмет пальцы, но не тут-то было. Оставалось висеть в той же идиотской позе.
- Мы разговариваем, - добродушно произнес Серж.
- Какой интересный вариант общения. Ничего-ничего, не обращайте на меня внимания. Сейчас закинусь каким-нибудь бутером и не буду вам больше мешать.
Ленка взяла разделочную доску, открыла дверцу холодильника и в задумчивости уставилась внутрь.
- Отпусти меня, - прошипела я Сержу.
- А то что? Укусишь?
- Например.
- Кусай.
Он ждал, что я отвернусь, как обычно бывало, с обиженным видом, а я взяла и цапнула.
Серж коротко вскрикнул и разжал хватку. И, потирая ладонь, улыбнулся:
- Неожиданный ход. Возможно, я в тебе ошибался.