Как пройти к экватору?

               
               
         1.Под знаком Рака               
      
        Я рождён под знаком Рака. Далёкие предки мои, евреи-рыбаки из польского городка Влодавы, арендовали у пана озёра. Торговали рыбой и раками. Вот когда ещё он проявился, - мой небесный патрон.  И научную карьеру начинал я с оценки запасов речных раков в белорусских озёрах. Кто-то скажет, что раки хороши только в варёном виде, - к пиву. А живые они противные и могут больно ущипнуть. Я согласен с умными людьми. Но с судьбой не поспоришь.

        И в Керченском институте АзЧерНИРО меня  приобщили к исследованиям запасов глубоководных лангустов в Индийском океане. По долгу службы я читал много литературы об этих удивительных животных. Оказалось, что весь год живут они на огромных глубинах. И только в определённый сезон выходят нереститься на мелководье. По ночам при луне бронированными колоннами стремятся они вверх по материковому склону. Днём прячутся. На нерестилище самцы переворачивают самок на спину, всё как у людей. И вот уже дамы щеголяют комочком икры на брюшке. И тогда мужчины подползают к краю крутого склона и бросаются вниз с головокружительной высоты – таким путём и возвращаются на родные глубины. А самки пока остаются для инкубации потомства. Из икринок вскоре выводятся плавающие личинки. Они будут долго переноситься течениями прежде, чем превратятся в юных лангустиков. А «нежная» половина популяции возвращается, тем временем,  к джентльменам.
       
        Всё шло путём, текло по накатанной раковой дорожке. Но весной 1971 года повесили на тонкую мою шею двухсоткилограммовый дночерпатель «Океан», сунули в руки определители беспозвоночных животных и отправили в океан – пускай его плывёт. Ещё на биофаке университета внутренний голос твердил, что всякими червячками, кораллами, иглокожими да моллюсками мне не придётся заниматься никогда. Ну я и поверил. Врала, как оказалось, моя интуиция. В многолетних исследованиях Южного и Индийского океанов, Чёрного и Азовского морей прирос я душой к бентосу (так называют совокупность организмов, обитающих на грунте и в грунте водоёмов). Восхитительные названия своих зверей произносил как молитву: Анемона, Афродита, Жасминейра, Нереида, Офелия...

        Пришло время – научился я читать состояние морских донных сообществ, как легендарный следопыт Дерсу Узала – дальневосточную тайгу. И потянулись ко мне приморские предприятия, желавшие жить в  экологических ладах с мариной:  «Отличи, старче, наш вред экосистеме моря от вреда, наносимого соседями справа и слева!» И отличал. И ни разу не пожалел я о выбранной стезе. Не оставил меня мой астральный тотем, время от времени выталкивал в океан. Жёсткий экспедиционный режим, бурные встречи и суровые прощания, вовремя подставленное плечо друга, дивные восходы и закаты небесных светил в океане – это тоже счастье. И с чем только не пришлось поработать: крабы-пловунцы, раки-сциллариды, крабоиды, креветки, тропические эвфаузииды, антарктический криль – одним словом, - ракообразные.
 
       Ураган Перестройки выбросил меня в рыбное хозяйство киббуца «Ган Шмуэль». Год за годом сижу я здесь за микроскопом. Всё реже вспоминает обо мне  зодиакальный друг. Иногда, только для проформы, на порог лаборатории заглянет пресноводный краб из ближнего пруда, панибратски раскинет клешни: «Шалом, мариман! Как дела? Когда уже напишешь свои воспоминания о славных людях посреди океана?» Вот я и пишу.


          2."Группа особого назначения"

        Белорусский университет.  Мы учимся на первом курсе биофака. Не за горами вторая в нашей жизни экзаменационная сессия. Зимняя-то, - для некоторых сокурсников свернулась комом, как первый блин. Порешили промеж собой поделиться крохами стипендий с теми, кому не повезло. А она вся – тридцать пять рублей в месяц: по одному «рваному» на день плюс расходы на сигареты. Э-э-эх, подзаработать бы! Да где? На разгрузке угля получается себе дороже. А вагоны с лесом разгружают без нас...

        Вот тогда и вошла в нашу аудиторию дама гренадёрского роста, с  фигурой тяжелоатлета и заметными усиками на  мужеподобном лице. Суть предложения Ариадны Львовны Штейнфельд лежала в области советско-французских торговых связей. Франция решила регулярно закукпать в СССР речных раков. Поэтому, Белоруссия (наряду с Украиной и Прибалтийскими республиками) получила указание оценить запасы этих животных в своих водоёмах. Это сколько оценщиков нужно! А в БелНИРХ, откуда явилась «вербовщица», их всего двое – она сама да древний доктор Будников. А не послать ли «в поле» студентов-биологов, посулив им суточные и проезд?

        Большинство студентов от участия в «авантюре» отказалось. Причины назывались самые разные: от необходимости принять участие в летних полевых работах по месту жительства до банального родительского «вето». Вопрос участия однокурсниц даже не рассматривался. Нуждающихся в приработке и приключениях набралось всего шестеро. Все, как на подбор, – дети асфальта: всяк видел раков на картинке в учебнике «Зоология беспозвоночных», а ещё как приложение к пиву.
 
        По окончании экзаменационной сессии доктор Штейнфельд повезла нашу группу на озеро Нарочь, что в Мядельском районе Минской области. Вода в нём кристальной чистоты. Хмурые боры и ельники стерегут берега. А ещё в Нарочь впадает легкомысленная речка Малиновка. Вот к ней мы и едем.
 
        По дороге Ариадна Львовна проверяет наши знания предмета. В водоёмах республики обитают два родственных вида речных раков: широкопалый (Astacus astacus) и узкопалый (Astacus leptodactylus). Широкопалый рак ценится гораздо выше, так как в его клешнях несравненно больше нежного вкусного мяса. Он то и является аборигеном белорусских водоёмов. Узкопалый рак движется на Европу от Сибири и Нижнего Поволжья. Темп его экспансии колоссален. Попав в новый водоём «узкопалая чума» в считанные годы полностью выживает своего широкопалого родственника. На свою беду широкопалые раки линяют на две недели раньше пришельцев. Временно лишившись панциря, они оказзываются беззащитными перед клешнями конкурентов. А ко времени линьки вселенцев панцирь широкопалых ещё не успевает окрепнуть. Наша задача: в короткие сроки оценить соотношения популяций обоих видов в водоёмах Витебщины. Это будоражило чувство ответственности. Наша шестёрка ощущала себя чуть ли не отрядом особого назначения.

        Но вот мы и приехали на место. Выходим из университетского автобуса. Одновременно с нами на велосипеде подъезжает юноша лет пятнадцати, загоревший до черноты. Это Саша Малиновский. Он будет учить нас ловить раков руками. Мы недоверчиво осматриваемся. Под ногами -  обширный кочковатый торфяник. Невдалеке сплошной стеной синеет сосновый бор. Через торфяник протекает речушка. Вся её ширина ну не больше пятнадцати метров, а глубина – по грудь взрослого человека. Оба берега отвесными стенами уходят в воду. В эту воду лезет загорелый Саша. Мы ёжимся. Ещё бы! Над долиной тянет не сильный, но до пронзительности холодный ветерок. К тому же, после сессии мы не то, что не загорелые, - белые как глисты-аскариды.

        Ариадна Львовна рассказывает, между тем, что в этих берегах-стенах раки выкапывают свои норы. И живут в них, выставив наружу клешни. Ох, лучше бы она этого не говорила. Душа затосковала по уюту: что угодно, только не в тёмную воду к страшным чудовищам. А Саша уже выбросил на берег нескольких. Положение обязывает, и я подхожу к одному из них, как заворожённый кролик к удаву. Осторожно трогаю носком кирзового сапога, переворачиваю на спину. Ох как грозно распялились клешни!..   
      Словно проклятье гоголевского Бесаврюка, вонзился в спину голос Ариадны Львовны:
        «Что, биологи, раков испугались? Стыдитесь! Прищепов! Балко! Марш в воду! Рубинштейн! Ты же вчерашний защитник родины! Долой гимнастёрку! И галифе! И сапоги! И портянки!»
 
        Какого солдата не приведёт в чувство грозный окрик фельдфебеля? И я лезу в речку. Остальные – за мной. Моя рука под водой нечаяно касается чего-то шершавого, твёрдого, подвижного... Острая боль пронизывает указательный палец... Панически отдёргиваю руку: так оно и есть – капелька крови! Наверное, это только начало... Вот... сейчас... что-то неизвестное подползает к моей ноге..ай.. Скорее на сушу!.. Не-ет... там эта... «гренадёрша» ... ещё страшнее!.. Пальцы нащупывают какую-то пещерку. Ладонь капканом охватывает что-то колючее... На берег из моего кулака летят одни клешни. Головогрудь и брюшко остались в норке. Но вот я выбрасываю на поверхность торфяника своего первого в жизни рака. Выбрасываю судорожно, с омерзением.

        Где-то я читал, что многим приматам свойственна инстинктивная ненависть ко всему ползающему и пресмыкающемуся. Значит и я страдаю «обезьяньим рефлексом»? А что же другие? Ошалело оглядываюсь на сокурсников: вон,  Дима Дубровский выбросил рака,  Жора Прищепов... И только я труса праздную... Обречённо возвращаюсь взглядом к своему участку стены. Где-то на уровне собственной диафрагмы нащупал новую нору... ухватил за клешни... потянул...  Как будто даже не очень холодно,.. если не высовываться из воды...  и не думать о...  И тут... дрожащими губами, но всё же, сложившимися в ядовитую ухмылку, Жора внятно цитирует:
        «...И в распухнувшее тело раки чёрные впились...».
 
        В следующее мгновение наша великлепная шестёрка оказалась на берегу. Включая и самого любителя пушкинской поэзии. Что было потом? Мы привыкли. И разбрелись по Витебской области. С нехитрой лабораторной мелочёвкой в рюкзаке и мандатом Витебского рыбозавода мы передвигались от одного озера к другому. В первые минуты штатный раколов относится к тебе с недоверием. Но увидев, как спокойно балансирует в неустойчивом дубке* твоё мускулистое тело, как привычно «скубент» обращается с бучами*, с неводом и сетью-трёхстенкой,  старикан оттаивает и на пару дней передает тебе свой «промысел». Кто же отказывается от батрака-добровольца?

        Ты большую часть суток проводишь на воде. Крупную рыбу несёшь хозяйке. Мелкими рыбёшками заряжаешь бучи. Всегда находится  юный помощник из местных. Высунув язык от старания, он записывает в полевой журнал результаты твоих измерений. Хлебосольная хозяйка кормит вас с пацаном жареными щуками и вареными раками. А перед рассветом, когда деревня ещё спит, ты сталкиваешь на водную гладь одинокий дубок. Лёгкий туман клубится над водой. Тишина. Только плеснёт изредка крупная рыбина. А ты ловкий и сильный, с трёхстенкой, аккуратно уложенной поперёк дубка, с шестом-пугалом в руках чувствуешь себя тем самым хазарином Ратмиром. И готов слиться с окружающей пасторалью. Для полной гармонии не хватает только любящей спутницы. Мысленно ты уносишься вдаль в поисках своего надуманного идеала: верной скво* и прекрасной махарани* в одном лице. И невдомёк тебе, что Горислава учится на том же факультете, только двумя курсами старше.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

*Дубок – челнок, выдолбленный из цельного ствола; Буч – связанная  из дранки верша, – служит ловушкой для раков; Скво - жена-рабыня североамериканского индейца; Махарани - уважаемая супруга индийского князя.
 

          3.«Соломон»

        1963 год. Белорусский университет. Мы учимся на втором курсе биофака. В группе около сорока студентов. Большинство из нас, деревенские ребята, видят себя в роли преподавателей биологии и химии. Их перспектива – это дом, скотина, огород... и школа. Некоторые, на мой взгляд не менее прагматичные, мечтают заранее наладить связь с районными плодоовощебазами: и жизнь, как минимум, в райцентре, и поближе к дарам природы. Два-три студента из серьёзных – потенциальные аспиранты.

        И только я до сих пор не определился. Я – заика. Преподаватель из меня никакой. К наукам отношусь с благоговением, но как-то несерьёзно. При первой же возможности – досрочно сдать летнюю сессию и смыться в экспедицию... до сентября. С благословения любимого профессора гидробиологии. То оцениваю запасы речных раков в белорусских озёрах, то на Балтике кольцую перелётных птиц, то помогаю специалистам ИнБЮМ (Севастополь) в сборе морского зоопланктона. Я и сам понимаю, что дурная голова ногам покоя не даёт. Но измениться не могу. Это сильнее меня. С таким разбросом интересов в аспирантуре только время терять. Да и кто меня туда возьмёт? Успеваемость – не ахти, в паспорте -  пятая графа. Кажется ещё с трёхлетнего возраста, я мечтаю работать в океане. Но и здесь препоны: росточком не вышел, на лёгких петрификаты, опять же, заика.

        Такому «здехляку», по мнению моего отца, самое место – за прилавком аптеки, поближе к лекарствам. В мою мечту посвящён только любимый профессор, сам не состоявшийся морской исследователь. Его благородная попытка отправить меня из Мурманска вокруг Европы на исследовательском судне завершилась полным провалом. Партком университета забраковал мою кандидатуру. За что? А партком не обязан информировать. На мое счастье приехали с Камчатки старинные друзья моего учителя. Вот они-то и согласились протежировать мне в Камчатском Отделении ТИНРО: отправить студента в каботажный рейс по Берингову и Охотскому морям.

        Моя  первая в жизни морская экспедиция началась в последний день июля 1964 года. Транспортно-холодильное судно «Хоста» принадлежало Камчатскому Рыбпрому. Когда-то в  прошлом это был средний рыболовный траулер с бортовым тралением. К тому времени, как я взошёл на судно, траловая лебёдка благополучно сгнила. Я же, закомплексованный полным незнанием  устройства судов, мучительно пытался понять назначение блоков на осиротевшей палубе. То есть, конечно, я догадывался, что ловить рыбу «Хосте» нечем. Но и охлаждать продукцию это судно тоже не могло: ни холодильника, ни  льда. У правого борта траловой палубы приютилась старенькая лебёдка для отбора проб планктона. На этом месте мне, временно-испечённому младшему лаборанту Камчатского отделения ТИНРО, и стоять мои вахты. Планктонные сборы  в Беринговом море были  рассчитаны на два месяца.

        В составе команды оказались пятеро практикантов из Владивостокской мореходки. Подобно мне, ребята не нюхали океана. К моему приходу  все свободные койки были уже разобраны. На мою долю достался деревянный рундук в носовом кубрике у левой «скулы» судна. Жестковато спать даже в штиль, а под пайолами гуляет вода.

        Через час мы отошли от пирса. Впервые в жизни под моими ногами качалась зыбкая палуба. Вокруг простиралась Авачинская бухта, вдали маячили скалы «Два Брата», а за ними – Берингово море. За спиной остался непередаваемый пейзаж. Петропавловск белой лентой рассыпался у подножия вулкана. Снизу ленту домов оттеняло серое море. Выше города и параллельно ему простёрлась ярко-зелёная полоса шаламайника. Ещё выше тёмно-зелёные смешанные заросли берёзы, сосны и кедра сменял тёмный-тёмный  кедровый стланик. И уже у самой вершины серели голые скалы, что окружали курящееся жерло. Боже ж мой! Только от этой дивной картины можно было сойти с ума! Язык жадно смаковал новые географические названия. Снисходительно лохматил ветер странствий буйную шевелюру. Мне было двадцать четыре года. Одна смена белья была на мне, другая – в чемодане.

        Механический голос радиотрансляции вывел меня из романтического состояния: «Младшему лаборанту Рубинштейну зайти в каюту старпома!»
В каюте начальства не протолкнуться: пятеро мальчишек, лет по двадцати, стармех и боцман. Из всеобщего гама я понял, что двое из практикантов – будущие шкиперы, а остальные – мотористы. По-видимому, я застал конец словесной перепалки.   Речь  держал боцман, широченный в плечах азербайджанец Саид:
        «Может быть ты и будешь штурманом, Шестипалый, но на «Хосте» ты – и юнга, и  рулевой в одной бутылке!»
        «Моя фамилия Шестопалов! Прошу не путать!»
        «Я понял, Шестипалый! За швабру!»

        Стармех ограничился фразой «Марш в преисподнюю!» и его мальчишки столпились у выхода. И тут я встретился взглядом  со старпомом, сидевшим за столом. На меня смотрел совсем седой мужественный человек в возрасте далеко за сорок. «Иди сюда, лаборант! Имя? – Он сверился с судовой ролью. - Неужто Израиль? Ну, сподобил господь! Слышал, что в Паратунке каряк Навуходоносор столетний срок доживает! Правда, встречаться не приходилось! А тут свой Израиль, молодой и не местный! Ну, здравствуй! – Протянул он руку. –  Зови меня Александром  Ивановичем!»

        «Здравствуйте, Александр Иванович!» – ответил я, ощетинившись от ожидания очередной эскапады.
        «Израиль? Обрезанный! А где ермолку забыл? Во, б....ь, новость-то, еврей в море! Какими судьбами? – Осклабился Шестопалов. – На «Хосту» по торговым делам? Доброй волею али нехотя?»
        «Ну, это-то не новость! – Задержался в дверях стармех. – Про Соляника, конечно, слышал и читал? Тот самый, капитан-директор китобойной флотилии «Слава»! Крутой жидяра! И кличка у него – «Смерть-Ларсен»! А нет моряка, который не хотел бы у него поработать! Начинал Соляник тоже здесь, на зверобойном судне! И на его долю, наверное,  нашёлся свой клоун! Кстати,  что ты имеешь против обрезания? Не обижай любимого  боцмана, Шестипалый!»

        «Ладно! Позубоскалили  - и за работу! – Поднялся из-за стола старпом. – Как тебя... гм... лаборант, найди матроса Винтайкина! С ним и будешь работать! Да, и в кубрике он твой сосед! А ты, Шестопалов, рано гоноришься! Ещё посмотрим, кто из вас лучший моряк: отпрыск  землепроходцев Хабарова, или потомок пиратов Соломона! О, вот и Винтайкин! Лёгок на помине! Забирай младшего лаборанта! Проверьте лебёдку, сети! Вобщем, возьми салажёнка на буксир!»

        Я оглянулся. В дверях стоял высоченный тощий мужик,  лет пятидесяти пяти, в яловых сапогах-раструбах и короткой безрукавке из шкуры какого-то зверя. Фигура его дышала силой и природной грацией. В глазах светился недюжинный ум и опыт прожитой жизни. Вот таким я представлял себе постаревшего Зверобоя, героя романов Фенимора Купера.
        «Пошли что ли, Соломон!» – буднично и без тени издёвки произнёс Винтайкин.
        «Соломон? – В тон матросу отозвался боцман, словно пробуя новое прозвище  на вкус. – Подходит! Ну, быть тебе Соломоном!»

        Первую декаду  мы с Винтайкиным не отходили от лебёдки. Под его руководством я осваивал  азы полевого сбора биологического материала: как прицепить и зарядить сеть Джуди, как пользоваться таблицей ветрового дрейфа, как бросать груз-разведчик.
        «Евстигней Спиридонович, откуда вы всё это знаете?
        «Какой ещё Евстигней Спиридонович, однако? Винтайкин я! И предки мои –  зверобои да приверженцы двуперстия,  и  все – Винтайкины! И дед мой кушал мясо морской коровы, которую вы, научники «стелерой» обзываете! А подсмотрел  я  всё это у профессора Куренкова Ивана Ивановича, большого человека, уже покойного. На рундуке-то спать тяжко?»

        Вам не приходилось жить в носовом кубрике среднего траулера? Вам крупно повезло. С кормы ли волнение, с носа  ли,  для траловой палубы волна всегда найдётся. Потому и высок комингс носового кубрика. А ты собрался в столовую или... вобщем все доступные удобства – на корме. И стоишь, бедолага, и следишь за очередной волной. Не дать морю  подмыть твои единственные штаны – в этом и заключается своеобразная спортивная злость. А сон на  рундуке вместо койки? Любая волна поднимает нос судна, а вместе с ним и твой рундук, и тебя самого. Затем передняя часть корабля стремительно падает вниз. Твоё бренное тело несколько запаздывает с падением, набирая  ускорение. А затем следует его соприкосновение с рундуком. К этому моменту меняется  дифферент судна. А ты, чтобы не скатиться, переворачиваешься на живот, хватаешься за крышку рундука. Какой уж тут сон.

        «Спасибо, всё хорошо! А что за человек наш старпом? Почему он такой седой и молчаливый? И почему его никогда не видно?»
        «Ты про Александра Ивановича? Война, Соломон! Архангельский он. В сорок  втором году призвали парнишку на флот. Четыре раза горел на минном тральщике. Дважды ранен. Войну закончил настоящим алкоголиком. За ради жены и дочки долго лечился в клинике. Сам поверил в себя. Определился к нам в Рыбпром. Дослужился до капитана большого морского траулера. А вот же, полгода назад в шторм у него с палубы смыло матроса. Команда поленилась леера поставить. На «горкоме» сам и признал, что виноват.

        Понизили до старпома вот этой самой  «Хосты», дальше-то некуда. Ну и сорвался человек с якоря. Но на берегу – ни капли. Жену и дочь боится обидеть. А в море... Капитану карьера нужна, молодой он. Какая уж карьера с  пьющим-то старпомом? Ну, он и злится. А  списать калеку на берег совесть не позволяет. У самого родитель на Балтике сгинул. Ты, Соломон, не осуди ни старпома, ни капитана! Широкой души они человеки!»

        А потом пришёл приказ свернуть исследования и идти в Южно-Сахалинск, выполняя  по пути поисковый дрифтерный лов лососей. Палубная команда во главе с Саидом ставила сети. Но всё как-то с отрицательным результатом. То ли рыбы не было, то ли рыбацкого счастья. Я оказался не у дел, не крутиться же под ногами у занятых рассерженных людей. Вооружившись биноклем, всматриваясь в окружающие воды, я целыми днями просиживал на спардеке. От меня не укрылись ни лежбище котиков, ни морж-секач на индивидуальной льдине, ни семейство каланов рядом с нашим бортом, ни огромные медузы-циании, грозные даже издали.

        Вот тогда на меня и обратил внимание старпом.  Мы  столкнулись за столом в кают-компании. Александр Иванович сидел с опухшим лицом, бесцельно  ковыряя вилкой в котлете из солонины. Увидев меня,  оживился:
        «А, Соломон! Слышал, что осваиваешься. Практиканты-то блюют потихоньку. Тяжело привыкают. А ты – в порядке. Может быть и вправду прирождённый моряк? Проверим, однако! Ты Багрицкого, Когана, Сельвинского читывал?»
        «Багрицкого читал всего, из Когана только «Бригантину» слышал по радио. Ну а Сельвинскому рядом с ними не место. Не люблю его! Как поэма, так обязательно в двух идеологических вариантах!»
        « Не суди! Да судим не будешь! Пойдём-ка, есть разговор!»

        И мы сидели в его каюте. И я слушал первый вариант «Улялаевщины». Снова героем поэмы был не бандит-погромщик, а юный еврей-комиссар, жизнь положивший за светлое будущее всего человечества. А потом, поощрённый восторженно открытым ртом собеседника, я сам  шпарил на память шиллеровский «Кубок»:

                И я содрогнулся...вдруг слышу: ползёт
                Стоногое грозно из мглы,
                И хочет схватить, и разинуло рот
                Я  в ужасе прочь от скалы!... 

Мы в два голоса читали  «Бригантину» Когана и «Корабль-призрак» Лонгфелло. Сладким бальзамом пролилась на мою душу  анонимная  «Баллада о Джоне». В ней рассказывалось о беспутной жизни моряка без рода и племени. О его двенадцати жёнах от «Жанейро и до Сингапура». О его беспардонном пьянстве и бесcлавной  смерти. И я, впервые в жизни ступивший на палубу судна-развалюхи,  вдруг тоже почувствовал себя причастным к племени морских бродяг. И мне казалось, что поэма эта написана, в том числе, и про израненную судьбу нашего старпома.

                Мы над телом сгрудились в кольцо, 
                Проводили Джона хриплым хором:
                «Ох-хо-хо! Ящик с мертвецом
                И бочёнок с ромом!»

        А он листал передо мной тоненький альбом особо памятных фотографий. От военных времён (старшина второй статьи) и до настоящих (вместе с женой, дочкой и внучкой – мой женский экипаж!).  Я благоговел перед человеком, что четыре года играл в жмурки со смертью, защищая также и мою маленькую жизнь. И узурпировав на минуту права его дочери, я смело убрал в дальний рундук початую бутылку водки, забытую в штормовом креплении на стене каюты. Александр Иванович проводил её взглядом, пристально посмотрел мне в глаза... и согласно кивнул. Не было сказано ни слова. С этого дня наш старпом пошёл на поправку. Очередной запой кончился.
   
        Вскоре мы пришли в порт Корсаков, что на юге Сахалина. Взяв полный трюм дрифтерных сетей, «Хоста» двинулась в обратный путь. И в центре  Охотского моря нас закрутил настоящий ураган. В такой шторм допотопный штурвал обслуживают двое рулевых. И главная их задача – удержать утлую скорлупку носом на волне, не дать морю себя опрокинуть. А за бортом бешенный ветер срывает пену с водяных гор. И каждая гора норовит перевалить через спардек судёнышка. А тучи летят так низко над водой, что трудно отличить где тут море, а  где – небо. В такой шторм все, кто не спит,  инстинктивно теснятся в  рулевой рубке, провожая взглядом свирепые валы, безмолвно молятся на механиков.

        Ну а мне безумно хотелось спать. Тело, избитое о деревянный рундук, молило об отдыхе. Желудок выворачивался наизнанку и вновь содрогался в очередном болевом спазме. Кажется. двое, а может быть, и трое суток я не принимал пищи и не мог даже думать о ней. Началось обезвоживание. С высокой температурой, в сыром кубрике, с хлюпающей под пайолами водой я в который раз безуспешно пытался усмирить своё осатаневшее ложе. И мысленно клялся больше никогда в жизни не связываться с кораблями. В эти дни я раз и навсегда усвоил, что идеальное место отдохновения на корабле – это подвесная койка. Я не знал, что задолго до меня сию непреложную истину установили пращуры, плававшие на триремах, галеонах, шебеках и линкорах.

        Из очередного забытья меня вывел голос Винтайкина:
        «Вставай, Соломон! Тебя переселяют в изолятор! Соберись с силами и беги на корму!  Постарайся, чтобы не подмыло! Хлебни-ка  для излечения!»      
«Не могу, Евстигней Спиридонович! Мышцы живота болят!»
        «А вот хлебнёшь – и сможешь! Наш, православный напиток, из северных фруктов! Слышал про камчатскую рябину? – Ворковал Винтайкин.- Вот это брага из неё и есть. Пей! Моя благоверная готовила на случай штормовой переделки!»
 
        С трудом укрепившись на рундуке в сидячем положении, я принял в руки трёхлитровую банку. В ней плавали  желто-красные ягоды, размером с вишню. Вдохнув терпкий дрожжевой дух, я пил, пил и пил чудодейственный напиток. А потом, как заполошный, бросился  в изолятор, подальше от рокового рундука. Конечно, накрыло меня  ледяной волной, вымочило  с ног до головы. На бегу  посбрасывал мокрую одежду и обувь. Остался  в чём мама родила. Панцирная сетка кровати ласково приняла мученика в свои объятья. В сон я провалился, как в обморок, с головой накрывшись одеялом.

        Проснулся, как мне показалось, через несколько минут. Вот только мой чемодан уже выглядывал из приоткрытого рундука, да высохшая одежда была аккуратно развешана на плечиках. Вместо моих туфель на полу стояла пара стареньких яловых сапог (с раструбами!). Но самое главное, меня больше не мутило, несмотря на продолжающуюся болтанку. Всё ещё болел брюшной пресс, но страшно хотелось есть. Я посмотрел на судовые часы: время ужина.

        Торопливо оделся и натянул сапоги. В переполненной кают-компании стояла необычная  тишина. Время от времени очередная зелёная волна закрывала кормовые иллюминаторы. Помещение погружалось в зловещие сумерки. Никто не обратил внимания на моё появлениею Только Шестопалов молча нырнул в амбразуру камбуза. Молча поставил передо мной огромный бифштекс из солонины с краюхой хлеба. Молча передал мне кружку с чаем. Я присел рядом, почувствовав неладное: 
        «Что случилось?»               
        «Беда! У мыса Лопатка утонули две «эрэски»! Девять человек погибли!» – шёпотом ответил практикант. (Сейнера типа РС, спроектированные, как я слышал, для Чёрного моря, только начали вводить в эксплуатацию. И почему-то в северных  морях. Многие моряки тогда мечтали поплавать на новеньком судне.)
        «Ну а мы?» - задал я глупый вопрос.
        «Что мы? Где мы и где они?! Самим бы выгрести против волны!» Все свои замечания я благоразумно оставил при себе. Шестопалову виднее, он – рулевой, хоть и практикант. Пока я дрых, он боролся за жизнь корабля.

        Берингово море встретило нас по-доброму. Мы продолжили планктонные сборы. Теперь я сам управлялся с этой несложной работой. Впереди был ещё месяц плавания. А уже стал ощущаться недостаток витаминов: ни лука, ни свежей картошки, ни рыбы. Долго ли протянешь на сухом борще и повседневной солонине? Несмотря на то, что нерест лососей по срокам уже прошёл, порешили перегородить дрифтером устье речки Медвежьей в одноимённой камчатской бухте. Вдруг да и поймаем несколько запоздалых рыб. Но лов рыбы – дело долгое. Решили разведать, есть ли в бухте рыбаки с уловом. Можно будет и не ставить сеть. Послали на берег ялик, поместив в него всех практикантов и меня. Вот только не удосужились назначить в нём старшего.

       Будущие  шкипера заспорили чуть ли не до драки. Тем временем ялик оказался в опасной близости к прибрежным скалам. Нас и швырнуло на них, и перевернуло в ледяную воду. Слава богу, глубина была небольшая. Но мы оказались в центре стада сивучей. Это северный вид морских львов. Здоровые звери, до полутора тонн весом. И мы пешком пошли на берег, толкая ялик и то и дело шарахаясь от любопытных  добродушных зверюг.
 
        В бухте мы оказались единственными двуногими существами. Раздевшись кто до трусов, а кто и полностью, развесили мокрую амуницию на оставленные рыбаками вешалы. Холодно, сухих спичек ни у кого нет. Одно слово – робинзоны. Шестопалов, как один из виновников наших неприятностей, с ближайшего холма просигналил  на «Хосту» о происшествии. Судя по тому, что через несколько минут к берегу отправилась шлюпка  во главе с Саидом, у него это получилось ловко.

        Потом Винтайкин разжигал костёр, а боцман честил «недобитых магелланов» и попутно готовил  дрифтер. Мы же, не занятые в этом процессе, разбрелись по бухте, собирая валежник кедрача. И случайно наткнулись на густые заросли камчатского шиповника. Плоды его были вдвое крупнее обычных, а семена внутри плода колючие и острые. Измаявшись без витаминов, люди горстями рвали ягоды и отправляли в рот. Вскоре я почувствовал жжение на языке. Прикоснулся  грязным пальцем: кровь.

Посмотрел на своих спутников: из уголков рта кровавая струйка стекает на посиневшую голую грудь, - ну чистые вурдалаки. Узнав о нашей находке, Евстигней Спиридонович махнул рукой на рыбу (какая рыба в сентябре?) и, бросив нам два мешка из-под картошки, приказал: «Наполняйте, если хотите есть сладкие пирожки!» И мы, воодушевлённые светлой перспективой, наполнили оба мешка. И до конца рейса баба Даша, наша  кокша готовила пирожки. О богатствах Камчатки матрос  Винтайкин знал всё.
 
        Народ жил предстоящими встречами. И вот рейс кончился, входим в порт. На берегу стоит миниатюрная женщина. И столько незащищённости было в её  стройности, столько ожидания. Меня никто не ждал в Петропавловске. Змеёй свернулась на душе тоска одиночества, не согретого женской лаской. А «Хоста» закладывает лихой вираж и направляется к пирсу. И кто-то первым узнаёт морячку: «Боцман! Твоя!». Не дожидаясь полной остановки судна, женщина грациозно ступает на палубу. В правой руке она держит что угодно, только не цветы...

        Подходит к Саиду... и со всего размаху бьёт его по левой щеке, потом по правой, снова по левой. С опозданием я понимаю, что это мокрые женские панталоны. Саид прячет голову в лопатообразных ладонях. А экзекуторша со слезами в голосе, перемежая речь грязным матом, рассказывает нам о роковой находке, обнаруженной во время стирки семейного белья.  На моё плечо ложится вездесущая добрая рука Винтайкина:
        «Дело это житейское, Соломон! Ха-ха! И намочить не забыла! Не так оно и плохо, что здесь тебя не ждут! – И рассуждает сам с собой. – Тонковата кость-то... Э-э-х... библейский народ! – А потом снова обращается ко мне. - Ништо! Вернёшься ещё к морю-то! Не сюда... и не завтра! Старпом-то наш, прав: имеется у тебя морская жилка! Эвон как натерпелся на рундуке-то, упрямец! Отдохни пока! Закончи свой университет!»

        Евстигней Спиридонович словно читал мои мысли. Не догадывался  он только о своём новом прозвище – «Натти Бампо». Я вернулся к морю через пять лет. И уже навсегда.

 
        4.Капитан «Смерть-Ларсен»

        Канун 1970 года. Океан, всё-таки, я вернулся к тебе!  Работаю в институте морских исследований АзЧерНИРО в городе Керчи. У этой набережной начинаются мои будущие океанические дороги. Конечно, если мне откроют визу. Если Великая Страна доверит мне почётную миссию пахать на неё в дискомфортных условиях. Как всякий рядовой  «совок» я полагал, что живу в согласии с линией партии. Закрадывалось некоторое сомнение первого мая и седьмого ноября. Начальство утверждало, что, независимо от моего желания, я обязан в эти дни демонстрировать своё единение с партией и народом,. Ну и ладно, продемонстрировал и забыл. И вдруг я узнаю, что страна, воспитавшая меня с пелёнок, мне никогда не доверяла в силу моей принадлежности к гонимому племени.  Вот так и  заявил один из инструкторов  Минского Горкома Партии:

        «Как же мы можем утвердить вам характеристику-рекомендацию для работы за рубежом? А вы сбежите в первом же порту и махнёте в свой Израиль!»
И стоял я один против восемнадцати раскормленных рыл, пассивно согласных с этим скотом. В глотке хрипел немой вопрос «За что?». Я благодарен второму секретарю, который руководил говорильней, за то, что не упустил он случая размазать своего подчинённого по столу  (у них своя этика):
        «Получается, что вы не доверяете нашей советской системе воспитания молодёжи? – Осадил он ретивого оратора. - Да где бы этот мальчик ни плавал, ему уже не спрятать его красные подштанники!»
 
        Ну почему городок Керчь такой обаятельный? Я, урождённый москвич, влюбился в  его кривые улочки. Есть в мире гармония! Вот уже и документы отправлены на открытие визы. Говорят, эта процедура занимает полгода. Я с замиранием сердца жду важнейшего в моей жизни вердикта. А пока  плаваю по Чёрному морю. И начальником рейса на СРТ «Гонец» – ихтиолог Мишка  Каганович, выраженный сангвиник, умница, аквалангист, ныряльщик с вышки и любимец женщин. И по совместительству - мой друг.
 
        Мишку не тянет в океан. Жизненную позицию Мишки озвучил один незнакомец. Однажды я направлялся в столовую, что на улице Ленина. Впереди шёл какой-то мужчина. Вдруг из переулка, что ведёт к Рыбразведке, вывалила толпа моряков. Все молодые, выбритые, одетые с иголочки, слегка пьяненькие. Без сомнения, эти ребята прощаются с берегом. Растянулись  вольной цепью поперёк улицы и движутся  мне навстречу. И тут они замечают мужчину, что идёт впереди меня:
        «Коля, дружище! Сколько лет не виделись! Ты где сейчас? Что, завязал с морем? Напрасно! Пойдём с нами, Коля!...» 
        «Нет, парни! Я – по другую сторону баррикад! Я пришёл к заключению, что сам в состоянии е..ть свою жену!»

        У меня, как и у многих, другая позиция. Мне без моря не продержаться. Даже экономически. При зарплате младшего научного сотрудника заштатного института,  да ещё на съёмной  квартире семью не прокормить. В дальних рейсах заработки несравненно выше. А Мишка, он - холостяк.
 
        Вот и свершилось. Открытия визы я ждал всего три месяца. Что значит приморский город. Здесь всё проще. И евреев не нужно долго искать, - тот же Мишка. Вон, переводчик  Лёня Говберг вернулся из золотого рейса. В Рыбразведке Эмиль Мейснер водит экспедиции  к Южной Георгии. И мне сообщили мою судьбу на ближайшие полгода. Уже через три месяца я должен сменить какого-то Юрия Асеева на экспедиционном судне «Ихтиолог» у берегов Египта. Научная группа там исследует состояние популяций креветок, которые по Суэцкому каналу переселились из Красного моря в Средиземное. В экспедиции работают и арабские специалисты. Сижу в лаборатории, читаю литературу, ещё и ещё раз проверяю свою готовность.
 
        И вдруг всё изменилось. В институте – ажиотаж и паника. Команда на «Ихтиологе» что-то не поделила с арабами. А мой коллега Юрий, якобы, умудрился уронить одного из них за борт. В керченском горкоме партии начали подготовку к «ауто-да-фе» над Асеевым и капитаном «Ихтиолога». А меня вдруг пригласили по адресу «Ленина 8», ну конечно же в КГБ. Пришёл я недоумевающий, перепуганный. Но встретили меня по доброму. Долго и старательно уговаривали:
               
        «Израиль Геннадиевич, ты слышал, что произошло на «Ихтиологе»? Юрий этот, ну  даже если в споре он был прав, нарушил все правила поведения моряка за рубежом! Визу ему закроем надолго! Хорошо, что удалось загасить скандал! А если на его месте будешь ты? Ты нас понимаешь? Просим тебя, откажись добровольно от участия в предстоящем рейсе! Не в службу, а в дружбу! Слово даём, что первая же свободная экспедиция – твоя! Поверь! Сами и протолкнём твою кандидатуру!»
        И я написал заявление о моём добровольном отказе от участия в экспедиции на «Ихтиологе». Оказалось, что сделал правильно. Рейс так и не состоялся. А меня направили на поисково-промысловый рефрижератор «Ван Гог», прямиком в медвежьи объятия знаменитого Соляника.
    
        Кто из наших современников не обсуждал историю капитана Алексея Николаевича Соляника, Героя Соц. Труда, безраздельного хозяина китобойной флотилии «Слава» в течение многих лет. В кабинет министра Алексей Николаевич  открывал двери ногой, как в собственный. Участникам походов «Славы» - слава, почёт, премии, льготы! В Одессе, в Отделе кадров Китобойки (УАКОРФ) моряки стояли в очереди в надежде поплавать на китобазе. Мальчишки бредили стрельбой из китобойных пушек...

        Гром грянул в середине  шестидесятых. Кто-то наверху заказал Соляника. Пока флотилия в очередном рейсе добывала китов, «Комсомольская Правда» вдруг разразилась разгромной статьёй: король, дескать, оказался голый. Матросы у него трудятся в рабских условиях как на китобойцах, так и на самой базе, отчего и мрут без причастия. А сам завёл любовницу, и та на виду у всей флотилии нежится на спардеке в ванной. И кличка у него, ирода, «Смерть-Ларсен». И дальше такая же бадяга на несколько страниц. И отстранили знаменитого капитана с мостика китобазы. Имя Героя Соц. Труда как-то сразу исчезло из передовиц центральных газет, забылось.

        Но не так-то просто одним ударом уничтожить титана. Ушёл А.Н.Соляник из Китобойки в Керченское Управление Океаническим Рыболовством (КУОР), уведя с собой совсем новый ППР «Ван Гог». И программу поиска сам нарисовал: обнаружение  скоплений  промысловых ракообразных, всяких там лангустов, креветок, омаров, крабов - всего, что ползает по дну океана. В 1968-69 годах сводил он «Ван-Гог» с командой  в восемдесят пять человек на банку Сая-де-Малья в Индийском океане и в залив Карпентария (Австралия). Много надрал лангустов и креветок, ещё больше уничтожил исполинским донным тралом, разрушил места обитания ракообразных. За это в Карпентарии по рубке «Ван Гога» палили из  винчестера.  (Заслуженная доля современных пиратов).

        Грустная судьба постигла и астрономическое количество выловленной продукции. Продать её за рубеж не удалось, не соответствовала она международным стандартам. Даже до аукциона дело не дошло - не продрался экс-китобой через заслоны советской бюрократии. И пустили продукцию по магазинам фирмы «Дары моря». Народ, разумеется, расхватал. Команда же, вместо обещанного золотого заработка получила дырку от бублика. После чего прокляла своего капитана и  разбежалась. КУОР подсчитал убытки и бил челом батюшке-министру:
 
        «Забери от нас  Героя Соц. Труда, кормилец!»
        «И заберу! – Отвечал министр.- Но вместе с «Ван-Гогом»! Верну в Одессу!» 
        Беды не ходят в одиночку. Многообещающий молодой научный сотрудник отбил у Алексея Николаевича его молодую любовницу, которая на-поверку оказалась законной женой и членом экипажа китобазы. За сим последовал развод и раздел имущества мужа-рогоносца в пользу осиротевшей супруги. Тут уже «Смерть Ларсен» проклял всех научных сотрудников и науку о плавающих и ползающих раках, в целом.
 
        Вот при таком, примерно, раскладе начал А.Н.Соляник набор новой, уже керченской команды. На сей раз целью экспедиции были глубоководные лангусты Мозамбикского пролива. Дабы и это пиратство прикрыть флером научных исследований, потребовалось включить в состав экипажа хотя бы одного представителя науки. Однако неудачи «Ван Гога» и матримониальные приключения его капитана как-то не подвигли карцинологов АзЧерНИРО и Рыбразведки на участие в предстоящем рейсе. Добровольцев возлечь на алтарь науки не нашлось. Моя кандидатура на роль жертвенного агнца устраивала всех.
            
        Как и положено барану, я и не подозревал об интригах  вокруг своей  персоны.  В день отхода, полный радужных надежд, я всходил на палубу корабля ровно в девять утра. На пирсе у борта «Ван Гога» высились терриконы всякого экспедиционного снаряжения: куклы тралов, бочки с мазутом, катушки тросов, горы тары, стропы мешков с картофелем, луком, крупами - чего там только не было. Среди этого богатства бродили руководители  служб  нашего судна во главе с капитаном. Он сразу бросался в глаза. Лет шестидесяти, с заметно раздавшейся талией, ростом почти под два метра, рот широкий, что твой капкан, над которым  навис то ли классический еврейский нос, то ли хищный клюв беркута. Эта роскошь была упакована в прекрасно пошитую форму гражданского моряка с золотыми шевронами и фуражку с золотым же крабом. На груди его скромно приютилась золотая медаль Героя Соц. Труда.
 
        Общесудовой аврал продолжался до позднего вечера. Соляник переносил продукты наравне с молодыми. А молодыми здесь были почти все - примерно наполовину экипаж был укомплектован новичками. Глядя на такое радение капитана, никто не посмел дать слабину в работе. Хотя большинство команды не понимало, почему так поспешно «Ван Гог» прогоняют из порта. Керченское руководство торопилось переадресовать судно вместе с командой в Одесский УАКОРФ. Отныне Китобойка диктовала задачи экспедиции. А там  наш капитан был, мягко говоря, не в фаворе. Но об этом нам сообщили только в Атлантике.

        Весь мой багаж – три ящика экспедиционных склянок, чемодан с книгами, личными вещами и лабораторной мелочёвкой, да две клетки с бутылями на двадцать литров каждая. В одной из них формалин, в другой – спирт. Правда, спирта всего десять литров. Хорошо бы и то, и другое спрятать подальше от излишне любопытных глаз. Кроме того, пора бы уже и самому определиться в каюту. Не будучи знаком с порядками на столь большом судне, я и обратился со своей проблемой прямиком к капитану, предварительно представившись ему в роли служителя науки.
          
        «Можете выбросить всё это за борт! – Рявкнул почему-то разъярившийся «Смерть Ларсен», задумался на минуту. – Впрочем, поставьте пока у левого борта! А жить будете вместе с четвёртым штурманом! Прекрасный молодой человек! А вы не вздумайте водить любовниц в каюту!»
        «Алексей Николаевич! Да почему именно я? С моей-то скромной статью? Вон у вас сколько ярких представителей мужского пола! Да вы и сами!...» - Вот такой была наша первая беседа.  Капитан круто развернулся и ушёл.
 
        Ах, какой это был корабль! С траловой палубой из досок какого-то тёплого цвета, с миниатюрным рыбцехом, с обширной баней – голландской постройки! А какие удобные гумовые матрацы, какие бесшумные кондиционеры были в каютах! И, наконец, зеркала-трюмо и ковры на всех внутренних палубах и трапах. А как сладко, как  уютно поскрипывали переборки кают, когда судно переваливалось с одной волны на другую. И крейсерский ход, при этом, целых двенадцать узлов. Мне сразу полюбились и «Ван Гог», и порядки на нём, и наша с Борисом Ляховым каюта у левого выхода на прогулочную палубу.

        Тем же вечером  мы втроём, включая нашего соседа секретчика Володьку Калиниченко, отмечали начало рейса. Мы уже хорошо нагрузились, когда я поведал новым друзьям о наличии в моём багаже ценных реактивов (во всяком случае, одного) и необходимости спрятать их, хотя бы на время, до получения какого-либо помещения.
        «На твоих реактивах надписи имеются?» – задал Борис ненужный вопрос.
        «Нет, не успел написать, запарился перед выходом. Да какое это имеет значение? Кто найдёт, - не перепутает! Эх, в рундук бутыль со спиртом не лезет!»
 
        «Как вы думаете, за что меня сделали секретчиком? – Вдруг спросил Володька. Мы с Борисом недоумённо пожали плечами: что с пьяного возьмёшь? Но сосед не желал угомониться - За умение молчать! За находчивость! За аккуратность! Попробуем-ка спрятать твой реактив за этикетками! Чтобы не захотелось проверять! Готовьте текст, убеждающий и серьёзный! Трафареты, ювелирную работу и краску-спрей я обеспечу!»

        Всё было сделано под покровом ночи. К утру на моих бутылях красовались два  нагло ухмыляющихся черепа. На одном из них по сетке кровеносных сосудов бежало траурное напоминание: «Этанол-фиксаж! Фиксируя, надень респиратор!». На этикетке другого реактива вместо этанола был вписан формалин. Бывают же чудеса, помогло! Пару недель бутыли неприкаянно стояли на открытой палубе. Никто не тронул. Ближе к концу рейса кто-то  из команды посетовал: 
        «Геннадиевич! Ты бы хоть когда спиртиком угостил! Ведь наверняка прячешь под одеялом!»   
        «Да ведь две недели к спирту был открыт доступ, как к телу! Почитателей не нашлось! Ну я и решил, что команда у нас непьющая! И спрятал! А теперь... всё выпито!» 
        «Так это был спирт? Не этанол? – Усомнился визави. – Нехорошо, так друзья не поступают!»
        «Вот так всегда! - Съязвил оказавшийся поблизости Калиниченко. – Вначале не успеваем по школьному курсу химии, а потом в своих  неприятностях виним науку!»

        С пустыми цистернами, неуклюже накренившись на левый борт, «Ван Гог» пришёл в Севастопольский рыбный порт. Встали к пирсу за водой и горючим. Вдруг меня вызвали в рубку и Алексей Николаевич предложил сопровождать его в картографический отдел  порта. Все штурмана заняты на работах, пояснил он.  По дороге капитан сообщил, что перед выходом познакомился с моим досье. И его особенно заинтересовала моя практика в Беринговом и Охотском морях. Он тоже начинал там.

        Я ответил, что знаю, что знаком даже с его прозвищем «Смерть Ларсен». Получил он эту кличку именно там на зверобойной шхуне: пошутил кто-то из его друзей, но прозвище прижилось. Ещё бы! В одной посуде и жёсткий характер, и могучее тело, и крепкий кулак, и завидная дисциплина среди его зверобоев. Алексей Николаевич слушал меня и мечтательно улыбался. И, словно, потянул меня за язык: живописал я капитану и удивительного матроса Винтайкина, и несчастного старпома-алкоголика, и ураган, и сбесившийся рундук.
               
        «Да! Охотское море на любого моряка волну найдёт!» – резюмировал он мой рассказ. Я понял, что приобщая и меня к морскому племени, капитан дает понять, что мы стали ближе друг другу. В картографическом отделе он долго копался в кипах промысловых карт. Затем тяжеленный рулон перешёл в мои руки вместе с потёртым гражданским паспортом капитана. Он отправился в город, а я на судно. Доставив карты в его каюту, я не удержался и заглянул в паспорт. Со старой  фотографии на меня смотрели огромные глаза "хорошего еврейского мальчика".
 
        Мы прошли Средиземное море и, вооружившись донным тралом,  двинулись на юг вдоль африканского берега. Я впервые знакомился с такими  обитателями дна, как рыбы-лягушки, рыбы-звездочёты, химеры. Но среди этой уродливой братии часто попадались великолепные и на вид, и на вкус морские языки и зубаны – без рыбы наша команда не оставалась. Однажды капитан, владевший тремя европейскими языками, поймал по радио обрывок разговора английских судов: говорили о лове  деликатесной рыбы «white fox» или белой лисицы. Соляник  обожал деликатесные дары моря. Вблизи этих судов мы поставили трал и выловили с полтонны серебристых рыб метровой длины. Наш кок не был знаком с рецептом  приготовления белых лисиц. На всякий случай, он просто отварил их. Но есть это блюдо  оказалось невозможно. Ткани рыб были нашпигованы тончайшими, длиннющими и, при этом, колючими костями. Расхваливал блюдо только капитан, хотя и он давился. Но, как говорится, положение обязывает.
 
        Гвинейский залив «Ван Гог» проходил при странной погоде. Густые многослойные тучи нависли над самой водой. Полный штиль. Время от времени молнии прорезают облака и ударяют в поверхность моря. А дождя нет, как нет. Судно представляло собой сонное царство. Не было сил оторвать голову от подушки. Рулевые на мостике менялись каждый час.
 
        Однажды по корме на горизонте появилось пятнышко треугольной формы. Мы шли нашим крейсерским ходом. А пятно стремительно росло и через два часа превратилось в супергигантский танкер-семисоттысячник. С пустыми трюмами судно-чудовище спешило из Европы на Ближний Восток. Когда танкер обгонял нас, он островом возвышался над теперь уже более чем миниатюрным «Ван-Гогом». Наш капитан пришёл в неописуемое волнение: «Смотрите, моряки! Вот она, причина неизбежной гибели планеты Земля!»
   
        На переходе Соляник проводил политинформации. Он сам прослушивал несколько радиостанций,  делал из полученных сведений коктейль и по судовой трансляции доводил его до наших ушей. Капитан давал собственную оценку происходящим политическим событиям. Помполита от столь тонкого дела он отстранил. Мне это нравилось.

        Южнее экватора пошли нескончаемые скопления ставриды. Вы наблюдали  когда-нибудь косяк этих рыб «на вскиде»? Тунцы и дельфины как бы объединяются  для охоты. В  смутной  глубине громадные рыбины проносятся по-касательной к косяку,  выхватывая из него крайних ставрид. Дельфины снуют вокруг косяка, выедая обречённых сбоку. Косяк норовит вырваться из тисков: с периферии скопления ставриды стремятся в его центр. В итоге вся масса поднимается к поверхности и растекается многослойным серебрянным пятном. Незабываемое зрелище! Диаметр пятна может достигать десятка километров. Тут сверху на скопление  наваливаются  пернатые хищники. А тех ставрид, которым всё же удалось вырваться из живого капкана, уже ждут вездесущие акулы. Не доверяй обманчиво неподвижному частоколу их плавников вокруг косяка. Молниеносный рывок, - и добыча схвачена. Потому осторожные морские львы и держатся подальше от кровавого пиршества.  На их долю достанутся лишь те, кто вырвется из смертельного круга.
 
        Только на подходе к промысловому району Уолфиш-Бей – Людериц  команда «Ван Гога» узнала, что наш коллективный договор с руководством КУОР уже не существует и не стоит даже бумаги, на которой он написан. Новый хозяин предписывает нам забыть о раках и заняться  добычей  хека в районе промысла. И должны мы заморозить 2500 тонн рыбы, из которых  более шестидесяти процентов – это филе хека  и хек шкеренный (тушка без головы и внутренностей). Учитывая, что рыбцех «Ван Гога» переделан под обработку лангустов, а команда не имеет опыта на рыбном промысле, дело наше – труба. Так считали многие из  моряков, но только не капитан.

        Для этого человека невозможного не существовало. Прежде всего слесаря наделали множество рыбацких разделочных ножей, чтобы хватило на всех. С тех пор для меня моряк без ножа на поясе как бы и одет не по форме. Расставили народ по вахтам и подвахтам, пристроили к делу всех малозанятых. Мне старпом предложил освоить смежную профессию рулевого. А опытного матроса перевели в траловую команду. И дело пошло: двенадцать часов в сутки – три вахты, четыре часа – подвахта по обработке рыбы.

        Только советских траулеров в районе промысла собралось более ста. А там были ещё и болгары, и норвежцы, и исландцы. Целый город на воде. И каждый дом в этом городе желает расположиться на главном проспекте, над самыми плотными  скоплениями хека. И потому перемещается на свой манер, сообразуясь с показаниями эхолота, фиш-лупы и локатора.  Толкотня  в тесноте, да и только!

        «Пром.суда! Пром.суда! Ответьте «Ван Гогу»: кто идёт с тралом встречным курсом сто двадцать по глубине четыреста шестьдесят метров? Приём!»
        «Ван Гог»! «Ван Гог»! «Олуша» идёт встречным курсом сто двадцать по глубине четыреста пятьдесят пять метров! Разойдёмся левыми бортами! Как ваши дела? Приём!» 
        «А-а, «Олуша»! Уловы не ахти: три-четыре тонны хека за два часа, в прилове ставрида!  Буду переходить в другой квадрат! А что у вас? Приём!»
        «Ван Гог»! У нас тонна-полторы! Есть предложение держаться вместе? Приём!»

        «Орион»! «Орион»! Ответьте «Ван Гогу»! Иду с тралом  курсом триста тридцать по глубине четыреста шестьдесят метров! Расхожусь с «Олушей» левыми бортами! Не пересекайте курс! Приём! «Олуша»! Я согласен! Приём!»
        «Ван Гог»! Вас понял! Иду курсом сто двадцать по глубине четыреста шестьдесят три метра! Разойдёмся правыми бортами! У меня тоже пусто! Возьмите третьим в долю! Предлагаю перейти на четырнадцатый радиоканал! Ответьте «Ориону»! Приём!»

        Штурмана уходят на выбранный радиоканал для знакомства и обсуждения тактики промысла. Но не только они трое на четырнадцатом. Рация забита разговорами на разных языках. Но превалирует русский: такие же обсуждения промысловых коллизий, жалобы на соседей и просто шутки и анекдоты. Требуется железная воля начальника промысла, чтобы хоть как-то упорядочить это броуновское движение:   
        «Пром.суда! Пром.суда! Не скапливайтесь в квадратах двадцать три, двадцать четыре, тридцать шесть и тридцать семь! Переходите в квадраты двадцать семь, двадцать восемь сорок один и сорок два! Глубины четыреста тридцать – четыреста шестьдесят! Пром.суда! Пром.суда! Не перегружайте радиоканалы четырнадцать, пятнадцать и шестнадцать!»

        Ночная вахта. Темнота в рубке подчёркивается подсветками гирокомпаса и эхолота, да ещё - сполохами фиш-лупы. Горизонт усыпан огнями множества кораблей. Ярко выделяются их трёхцветные диадемы. Слева от меня старпом колдует у экрана  локатора. Дверь радиорубки открыта настежь. Оттуда доносится  беседа Соляника с полюбившимся ему капитаном «Олуши» Стояновым. Алексей Николаевич страдает без чуткой аудитории, а болгарин умеет слушать. Кое-что и мне удалось услышать.
 
        Конец тридцатых. На каждом китобойце флотилии присутствует гарпунёр-норвежец. За его присутствие на корабле СССР платит золотом «лиге гарпунёров». Мастер убивает китов выборочно. Он приносил «лиге» клятву не убивать беременных самок и детёнышей. Кроме него никто из команды не смеет даже подойти к гарпунной пушке. Убивать китов сверх плана он отказывается,  либо за каждое такое животное вымогает себе месячную зарплату.

        Молодой капитан китобойца, некий А.Н. Соляник пишет рапорт в наркомат о целесообразности отказаться от услуг «лиги». Вопрос оказался настолько важным, что решался на высшем уровне. Ранее неизвестному капитану, а теперь уже капитану-директору флотилии, предписано подобрать и вырастить славных советских гарпунёров. Но помешала Вторая Мировая. Китов на время забыли. Молодого капитана отправили в Штаты в качестве экономического представителя. После войны «лига» за ненадобностью распалась. «Смерть Ларсен» приступил к выполнению начертаний Отца народов. Теперь китов убивали, не глядя на пол и возраст. К гарпуну допускался всяк, кому не лень. Переквалификацию проходили даже коки и буфетчики. Кровавая бойня  увенчалась рапортом: есть советские гарпунёры!

        Отказались от выборочной добычи китов - и создали... проблему сломанных винтов. Мамы-китихи, слыша вопли детёнышей, вдруг вспомнили про свои многотонные головы, которыми можно пользоваться как тараном. Конечно, старые времена прошли. Даже лбом Моби Дика стальной корпус китобойца уже не продырявить. Другое дело – ценою жизни  покорёжить винт корабля.
 
        Смысл существования китобойца заключён в скорости и маневренности.  Для этого создан узкий, как бритва, кургузый его корпус. Во имя этих качеств  каюты на китобойце тесны, как гробы.  Команда обходится минимумом воды и продуктов. Весь   полезный объём – для машины и цистерн с горючим. Китобоец днём и во мраке в грозной атаке. Вот подойдём к китобазе... Там и сауна, и обед, и кино...

        И вдруг, сломан винт. Дрейфует среди айсбергов беспомощное железное корыто, игрушка волн. Буксируй его теперь в ближайший порт. А таковым был Кейптаун, свет не ближний. А как же план по добыче китов? Да и за ремонт нужно платить золотом. Ох, не понравится это наверху. Соляник пишет министру новый рапорт. На сей раз: «О целесообразности  разработать технологию замены винтов на китобойном флоте в экспедиционных условиях». И снова он получил «добро». Флотилию переоборудовали вновь разработанной подводной техникой. Вот за это, да ещё за неизменное выполнение производственных планов и получил А.Н. Соляник свою медаль. Снова одержал он верх над китовым племенем.
      
        Авторитет Китобойки всегда был очень высоким, хотя бы потому, что её моряки  получали самую высокую по Союзу заработную плату. Сказывался и  обязательный заход в Кейптаун и возможность выгодно потратить валюту. А сколько романтики было в песнях о китобоях «...Мне бить китов у кромки льдов...». На «Славе»  отсутствовала текучесть кадров по состоянию здоровья. На медкомиссиях вместо своих анализов приносили подставу, при визуальном обследовании старались «позолотить» руку доктора. Чаще всего, такие фокусы практиковали жиротопы. Работа эта физически не трудная.  Ну, конечно, она  астмо- и рако-опасная из-за  высокой температуры и жировых испарений у  печей.

        Но воздух Антарктики целебен, болезнетворных бактерий в нём мало. Терапевт, пропустивший старика в очередной рейс, не очень и погрешил против клятвы Гипократа. Господь милостив... до тех пор, пока у кромки льдов достаточно сырья. В конце концов  хищнический промысел сделал своё дело: однажды не хватило китов для плана. И капитан-директор направил флотилию от кромки льдов да в тропики, стрелять кашалотов. На всякий случай, испросил высочайшего соизволения. И получил таковое от самого министра. Что называется, прикрыл корму. Вот тогда-то и поднялась температура воздуха у жиротопок до семидесяти градусов. И старикам, что переоценили свои силы, не помогли уже ни вода, ни лекарства. Как в той старой песне про алкоголика-кочегара.
 
        На этот раз, вместе с невыполненным планом привезла флотилия  несколько трупов. Полгода команда «Славы» отдыхала на берегу, а история о смерти жиротопов обрастала слухами и сплетнями. Официального хода вдовьим жалобам не давали. Многие оказались причастны к гибели моряков, тем или иным образом: и медики, что погрешили против правды, прельстившись бакшишем, и чиновники Управления, что смотрели сквозь пальцы на процесс формирования экипажа, и капитан-директор, обязанный по долгу службы знать всё, что происходит у него под носом, и даже министр, подмахнувший «добро» на промысел в тропиках.

        Но лишь только флотилия отправилась в свой очередной рейс, все виновники нырнули в тень. Прикрылись именем отсутствующего Соляника. Статью, состряпанную  «Комсомолкой» послали на согласование в министерство. Министр хотел было придержать публикацию до возвращения флотилии, да  вспомнил, что сам-то он и есть главный виновник. А тут козёл отпущения, уже осуждённый. Оставалось только завизировать. Подлили масла в огонь недоброжелатели и завистники. И казнили Алексея Николаевича, неугомонного капитана-китобоя. Заочно, без права на последнее слово. Когда вернулся, оказалось, что уже и тело закопали, и кол осиновый вколотили, и анафеме предали. Вот так капитан-директор «Смерть-Ларсен» проиграл-таки китовому племени многолетнее сражение: стрела Аримана, им выпущенная, его же и поразила.
 
        Мы нашли, таки, рыбное местечко. И всё благодаря нашему капитану, его удивительному умению максимально использовать любого моряка. Сам то он - не рыбак. Но, поверив в талант своих молодых штурманов, он дал им свободу  действий. Не каждый капитан на такое решится. А результат? Наши тралы полны! Только успевай обрабатывать рыбу! И успеваем! Ударная бригада помполита в рыбцеху делает чудеса. И в этом тоже заслуга организаторского таланта Соляника. Ну и мы, остальные трудимся-стараемся. Тремя ударами ножа отшкерить рыбину, отслоить филе восемью взмахами – это наш идеал скорости. Сапоги, фартук, рыбацкие рукавицы с корундом, вкрапленным в ладони, широкий нож, лента конвейера с рыбой. И локти соседей справа и слева. На «Ван Гоге» царит атмосфера ударного труда. И вдруг, срочная летучка. Капитан задает единственный вопрос:

        «Что произошло на «Ван Гоге»? Об этом запрашивает нас газета «Керченский Рабочий»? Прошу ответить по службам, начиная со старпома!»
        Народ переглянулся. А что могло случиться? Рапортуют старпом,  рефмеханик, доктор, тралмастер, стармех, помполит, радисты... Всё нормально!... Снова говорит Соляник:
        «Керченский Рабочий» сообщает, что по городу ходят слухи о гибели «Ван Гога», о том, что он взлетел на воздух! Ваши жёны пришли в КУОР, окружили начальника: «Где наши мужья?»  А тот, оберегая свои телеса, завопил «Не знаю, бабоньки!». И, на всякий случай, позвонил в  милицию. Так что же произошло на «Ван Гоге»?»

        И тут покаянно поднялся молоденький матрос. Это он с месяц назад, восхищаясь   кораблём, новыми друзьями и видами океана, написал, что «Ван Гог» мчится так быстро, что, того и гляди, поднимется на  воздух и полетит. В столовой раздался гомерический хохот. Не смеялся только капитан. Грустно усмехнувшись,  он, с согласия всей команды, пригласил секретаря парторганизации и профсоюзного бонзу вместе с ним подписать успокаивающую радиограмму в адрес газеты: «На «Ван Гоге» никаких происшествий, все моряки здоровы, успешно выполняем план добычи рыбы!».
 
        Вот мы и на восточном склоне Африканского континента, в районе порта Дурбан. Пришли мы сюда после того, как выполнили наш план по рыбе. На глубинах четыреста – шестьсот метров ищем скопления лангустов-палинурусов. А что их искать - в это время года они концентрируются ближе к африканскому берегу. Перебиваемся уловами в сотню килограммов за два часа траления. Для «Ван Гога» это почти ничего. Впрочем, для моих статистических рядов  лангустов хватило.

        А вот нашему Алексею Николаевичу положительно не везёт по части изучения раков. Ближе к берегу подходить  нельзя, там - Рыболовная Зона государства ЮАР. «Ван Гог» и так ползает по её границе. Мы работаем здесь всего две недели. А радиостанция ВВС уже известила мир о том, что воды ЮАР бороздит пиратское судно «Ван Гог». По направлению к нам из порта Дурбан  выдвинулись две канонерки. Пора уходить, пока нас невежливо не попросили. Одна радость – всей командой вволю полакомились лангустами.
 
        Мы снова в Атлантике и полным ходом спешим на север. Сегодня с утра  ожидается праздник Перехода Экватора. Вчера плотник был главным человеком на траловой палубе. Под его мастерским присмотром построена купель солёная и помост для Нептуна и его свиты. Рядом уже ждут свои жертвы стол медицинского осмотра и лабиринт-чистилище. На фоне орудий пыток совсем невинно выглядит кресло цирюльника с ремнями, квачём-помазком и деревянной бритвой. На отмытой палубе толпятся моряки, для которых переход экватора - не новость.

      Среди них и капитан, и старпом, и помполит, и стармех. Вчера они о чём-то  шептались с тральцами, рефмехаником и боцманом. А сегодня с раннего утра уже  травят страшные истории о праздновании Дня Нептуна: на том-то корабле матрос головой ударился о дно купели и, говорят, умер; а на другом-то несчастную женщину изнасиловали  прямо на столе доктора; а на третьем недопивший  бедолага задохнулся в чистилище. Большинству народа понятно, что так они создают «климат» праздника. Тем не менее, мы прислушиваемся к беспардонному их трёпу. Все кандидаты в мученики одеты кое-как, в старьё - нас предупредили, что одежда придёт в негодность. Ну а где Нептун? Где его свита? Что-то их не видно на палубе. И тут оживает судовая радиотрансляция:

        «Вниманию команды! Экватор! Желающие увидеть сей географический феномен приглашаются на прогулочную палубу! Слева по борту вы видите два столба, справа – один столб! Повторяю! На востоке – два столба, на западе – один столб!» Кое-кто из молодёжи, не поняв штурманского юмора, взбегают  на спардек:  «Где? Где столбы?» Остальные смеются, но невольно смотрят вслед молодым легковерам. За это время  Нептун со свитой успевают выбраться из рыбцеха и занять помост. Ну конечно, это рефмеханик. До чего же породистый мужик! А в русалках у него... ха-ха... прачка Анна Сергеевна. Билли Бонс – это, разумеется, огромный боцман. Мускулистый тралмастер - во главе пятерых чертей. Эти все чёрные с огромными зубами из сырой картошки. Тощий, невозмутимый плотник – это доктор. А кто цирюльник? Да это же Володька, секретчик. И «Нептун» и вся его свита очень даже заметно «под мухой».
   
        Царь Морской требует к себе капитана с докладом. Наш белоснежный Соляник, позади него буфетчица Надя с подносом «хлеб-соль-бутылка водки», докладывает о ходе рейса, о выполненном плане, о том, что на «Ван Гоге» - более сорока молодых моряков. Все они показали себя отличными мореходами и должны приобщиться к купели солёной. Неофитов слишком много, поэтому праздник проводится в ускоренном темпе. Билли Бонс галантно подводит очередного «грешника» к помосту. Черти хватают его и бросают на колени пред Морским Царём. Следует ряд вопросов «кто, откуда, почему, зачем». Затем по конвейеру выполняется обязательная программа: медицинское освидетельствование, чистилище, бритьё, купель соленая. В неё неофит попадает уже неотличимый от чёрта. Дело в том, что весь «конвейер» обильно смазан сажей, смешанной с отработанным машинным маслом. В конце экзекуции новопосвящённого ожидает чарка вина живительного.
 
        Вот и моя очередь. Схватили за руки и ноги, не вырвешься. На коленях, прижатый к палубе могучей свитой Билли Бонса, я жду своей участи. Русалка следит по списку и что-то суфлирует на-ушко супругу. Тот тоже заглядывает в список.
        «Кто же ты, мореход злополучный? - гремит Царь Морской.- Кормщик  славный аль научник ср....й? - И к чертям. - Детушки! Допросите его с пристрастием!» С воплем «С пристрастием!» черти суют меня в чистилище, из которого я выползаю весь в саже. Затем переносят на «докторский стол». И снова - на колени перед помостом. И тот же коварный вопрос «Кто же ты, мореход?»

        «Научник-неудачник! - пытаюсь я подыграть Всемогущему.
        «С пристрастием! - Равнодушно  роняет перебравший рефмеханик. - Следующий!» Я не вижу, кто там следующий, Я вообще ничего не вижу. Меня прогоняют по второму кругу и через чистилище, и через доктора, и через цирюльника. Затем несут к купели... Сейчас раскачают и бросят в воду... Но нет... Снова тащат пред очи Государя. Ставят на колени...
        «Раскололся, Государь! - Докладывает боцман. – Совмещает твой недостойный раб должности несовместимые!»
        «Икк... Ладно! – Нептун близоруко считает на пальцах. - Чистилище... икк... совместил,.. медицину... тож совместил,.. брадобрея... В купель злополучного! Да совместите ему две чары вина!... За муки... икк... принятые!
        Я доволен, что легко отделался. Смакую свою двойную. Вот только эта печать на заднице, интересно,что на ней изображено.

        Вечером состоялся торжественный ужин с вином и лангустами. Отмытые неофиты любовались скромными, но уже памятными, дипломами по случаю Перехода Экватора. Не обошлось и без общей фотографии. На ней «Смерть Ларсен» сидит в окружении своих новых адептов. На губах его - снисходительная улыбка. Уж он-то знает, что мы навсегда запомним этот день.

        До окончания рейса осталось две недели. Подходим к Гибралтарскому проливу. До чего же славно чувствовать себя удачливым землепроходцем. Возвращаться с подарками для всей семьи. Пусть и не богатыми, по нашим заработкам. Я и не догадывался, сколь приятно отдохнуть в иностранном порту. Хотя какой там отдых – всего один день захода в Лас-Пальмас на острове Гран-Канария. Ограничился задачами купца-родителя из сказки «Аленький цветочек».

        Первое, это хоть на пару сезонов одеть и себя, и супругу. Довольно уж ей щеголять в своих студенческих обносках. Ну и малышам кое-какую одежонку. Вот ведь как оно получилось. Несмотря на предупреждения спутника по группе, всю валюту я спустил в одном и том же магазинчике. Просто вручил девчатам-продавщицам список необходимой дома одежды с проставленными размерами. И ждал часа два. Видел, как они старались, сами удивлённые моим доверием: и совещались, и спорили, и переспрашивали меня, и бегали в соседние магазины. Не обманули девчата. Всё оказалось по размеру и подходящего качества. Сюда же и гостинцы приложили: бутылку вермута «Мартини», ну и детскую радость - всякие конфеты, жвачки, шоколадки. Нёс я  всё это на «Ван Гог» и мысленно клялся, что семья моя больше не будет нуждаться ни в чём.
 
        А затем - снова по лавочкам, спутник-то мой ещё не потратил ни одной песеты. К концу «прогуки» устал я, как собака. И набрёл на двух цыган - торговцев коврами. Уж очень профессионально они торговали. Подступили ко мне: купи, да купи. Отвечаю им, что нет у меня денег, выворачиваю карман для убедительности.  А сам невольно смотрю на рисунок ковра, что свисает с перекладины. А там изображена русская лубочная картинка: пруд, сказочный домик, да два лебедя, плывущие вправо. Невольно отрицательно качаю головой. Они ловят мой жест и задирают ковёр, не понравившийся покупателю. Под ним прячется другое «произведение искусства»: те же пруд и домик, но лебеди плывут влево. Я, пожалуй, заинтригован, но снова качаю головой.
      
        Снова переворачивается неугодный мне ковёр. Под ним - картинка с пачки папирос «Казбек»: и двуглавая вершина, и скачущий джигит - всё налицо. Нет, мне и это не интересно. Но парни полны решимости продать мне хоть что-нибудь. Новый переворот ковра. Передо мной уже два джигита под покровом ночи умыкают девицу из сераля. Я делаю нетерпеливый жест: дальше! А дальше была Спасская башня со звездой и стена древнего Кремля. А под этим ковром... Вы ещё помните школьный учебник «Основы дарвинизма»? Картинку в верхней части самой первой страницы? Как на ней первобытные люди убивают мамонта? На очередном ковре они занимались тем же самым. Вот когда я пожалел, что вопреки разумному совету поспешил истратить всю свою валюту.

        В Керчи – холера! И в Одессе, и в Астрахани! Везде карантин! Обсерваторы, иначе холерные бараки! Это сообщение «БиБиСи» прозвучало как гром с ясного неба. Радисты утопают в эфире. Соляник непрестанно крутит настройку радиоприёмника. А советские  радиостанции в рот каши набрали: то ли есть холера, то ли её нет. Не понимают, что ли, что у нас, у всех там семьи, дети. Что же происходит? К чему нам готовиться? В Босфоре, в самой его узости встречаемся с танкером из Новороссийска. Расходимся  с ним чуть ли не впритирку:

        «Ребята! Может быть слышали, что там в Керчи? Хоть что-нибудь!»
        «Не хотим вас пугать, парни! Ходят слухи, что трупы там на улицах лежат! Город закрыт, это точно! Полный карантин! Поезда проходят мимо, не останавливаясь!»

        Может быть, с моими ничего и не случилось, успокаиваю я сам себя, они же не в городе, они - в изолированном поселке. Каждый беспокоится о своих. По большей части, играем в молчанку. В таком настроении нас принимает Севастополь. И сразу на трап выставили вооружённую охрану. Местные головотяпы перестраховались: ежели керчане, то уж точно с холерой. Но вот «Ван Гог» подключили к местным коммуникациям. Соляник позвонил властям. Охрану сняли. А нам привезли небольшой аванс. Куда с ним, как не в ресторан? Троллейбус полон, стоим вперемежку с местными. И, конечно, беспокойство за своих там, в Керчи развязывает наши языки.
В разговор вслушивается посторонний мужичок. Потом  вопрошает:   
        «Так что? Что там в Керчи-то? Почему закрыли на карантин?»
        «А ты что, не слышал? – Хмуро острит Борис. - Там цену на водку снизили до одного рубля тридцати копеек! В экспериментальном порядке! Вот и закрыли! На всякий случай!»

        Нет, и пьянка не помогла. В головах крутится одна и та же мысль: как добираться до дома. Утром – новое собрание команды. Говорит Алексей Николаевич:
        «Керчане! Вы можете отправляться домой сегодня же. Пока вы пьянствовали, я кое-что выяснил. С поезда в Керчи вам сойти не дадут – все тамбуры будут закрыты. Это на железной дороге, которая подчиняется министерству путей сообщения. Автобусной связи с Керчью пока также не существует. Хотя в городе карантин приостановлен. Обком КПСС в Симферополе об этом извещен. Там создан перевалочный пункт. Горе-путешественников концентрируют, а затем предоставляют им автобус до Керчи. Под этим соусом организован незаконный  досмотр багажа. Таким, как вы они сами диктуют «таможенную декларацию». Мой вам совет такой. Добирайтесь до Керчи своим ходом. В такси садитесь по нескольку человек. Не афишируйте себя до самого приезда в Керчь. Это всё, моряки! Семь футов под киль каждому из вас! Счастья вашим домочадцам! Окончательный расчёт в Одессе!»

        Тем же вечером (помнится, была пятница) мы вчетвером выехали на такси. Водитель сообщил, что он чуть ли не ежедневно совершает такие рейсы. Всё давно схвачено. И, действительно, без приключений  в четыре часа утра мы прибыли в город. Водитель повёз ребят по домам. Им хорошо! А я сошёл на автовокзале. Мне ещё до посёлка Костырино добираться восемнадцать километров. Таксист ехать туда отказался наотрез. А автобус ходит только дважды в день. И первый рейс – в восемь утра. И, как назло, не видно ни одной легковой машины. Пустынный плац перед автовокзалом. А над ним возвышается курган, как символ вымершего города.

        Наконец, повезло, поймал мужика в инвалидной таратайке. Сговорились о цене. Путь не близкий. Осторожно расспрашиваю его:
        «Куда в городе подевались все такси? За час ни одного не заметил!»
        «А и не заметишь! Все такси мобилизованные на холеру!»
        «Ну, расскажи про холеру. Много ли народу умерло?»
        «Да нет, немного, как всегда! А от холеры ли, нет  ли, кто знает!»
        «А откуда же по миру слухи, что в городе на улицах трупы не убирают?»
        «Нет, то не в городе! То перед паромом в порту Крым. Подростки-пацаны балуются: развалятся на насыпи, кому как взбредёт в башку, и изображают. А транзитные-то из окон смотрят и ужасаются!»

        «А как же карантин, обсервации? Тоже балуются?»
        «Нет! Там всё по-серьёзному! Не приведи господь попасть в обсервацию! Если родни по-близости нет, похудеешь здорово. От голода, конечно, не умрёшь. Даже анекдот такой появился. Телеграмма из холерного города, когда нужно экономить буквально на всём: ТВОЮ МАТЬ ОБСЕРВАЦИЮ ТЧК  ХОЛЕРА ТЧК ВЫШЛИ ДЕНЬГИ ОБРАТНУЮ ДОРОГУ ТЧК. Ты с поносом – к врачу, а он тебя – в обсервацию. Ну и пошла здоровая реакция. От всех болезней лечимся сами. В аптеках расхватали антибиотики. Кто-то хитрый заявил, что холерный вибрион спирта боится. Вот уж и спирт раскупили, и водку, и вино. А город закрыт, новых поступлений нет. Рай для спекулянтов».

        Прибыли мы в половине восьмого. Остановил я «такси» не доезжая до дома. На всякий случай. Если все здоровы, то как бы самому не занести заразу. Через холерный город ведь проехал. С незнакомым человеком контактировал. Вот и веранда. Полы отмыты. На ней - детская коляска и трёхколёсный велосипед сынишки. Тоже стоят чистые. Следовательно, дома порядок. На цыпочках захожу внутрь. Ага, вот он, умывальник, мыло. Мылю  руки один раз,.. другой... третий... смываю водой. За спиной скрипит дверь... Оглядываюсь. В дверях  супруга: дочурка на левой руке, сынок цепляется за подол ночнушки...
        «Смотрите,  детки! – Говорит жена. - Вот так нужно мыть ручки! Как папа!»      
 
       
        5. В сороковых широтах
 
        Это был период беспримерного разграбления рыбных запасов на субантарктических шельфах. Таких рыб, как нототения, сквама, клыкач и белокровка многие советские люди знали не по наслышке. Ими были завалены рыбные магазины. А чтобы прикрыть флером научных исследований беспредел, творимый в чужих водах, наше министерство и заказало институту АзЧерНИРО комплексные многолетние исследования мелководий Кергелен, Крозе, Хёрд. Есть такие архипелаги в сороковых широтах Индийского океана. Там же поблизости читатель найдёт и подводные поднятия  Обь и Лена.
 
        Это те самые, ревущие широты. Штилевых погод там практически нет, либо западный ветер и шторм, либо - мёртвая зыбь. Солнце - такая же редкость, как дождь в летней Сахаре. В любое время года снег сменяется дождём, дождь – снегом. Эти места океанологи ещё называют Течением Западных Ветров. Сравнимое по мощности с самим Гольфстримом, оно проникает на глубину до километра. Замыкаясь в кольцо вокруг Антарктиды, это течение, как стена отсекает от Антарктики субтропические воды трёх океанов. Для простых смертных на нашей планете имеется четыре океана, включая Северный Ледовитый, для посвящённых – существует ещё и пятый, «Южный океан». И субантарктические острова  являются его форпостом.
 
        Ну какая нелёгкая влечёт нас в места столь отдалённые, что дух захватывает? Тащиться поездом до Москвы. Из Внукова чартерным рейсом восемнадцать часов высидеть в салоне «Ил-18» так, что к концу полёта вибрация аэробуса передаётся клеткам вашего тела. Но вот под крылом открывается благословенный Маврикий, аккуратно расчерченный делянками сахарного тростника, окаймлённый пляжами и коралловыми барьерами. Здесь бы и остаться. Так нет! Уже на следующее утро БМРТ «Скиф» уходит на юг. Ну куда уж южнее-то? Через трое суток крейсерского хода (10 узлов) тучи плотным экраном закрывают солнце, а океан ощетинивается барашками волн. Если очень «повезёт», может и хорошо потрепать. Через четверо суток на горизонте открывается величественная гористая цепь  островов Кергелен.

        Джеймс Кук в докладе к Парижскому Географическому Обществу писал о самом большом из субантарктических архипелагов примерно так: «Я нарекаю его именем адмирала Кергелен, но гораздо охотнее окрестил бы Островами Отчаяния». Все они в вечных ледниках. А летом, когда льды отступают к вершинам гор, глаз перебегает с одной серой скалы на другую. Растительность очень бедная: однообразие мхов и лишайников, да редкие проплешины жёстких осоковых трав. Из «древовидных» - только капуста, когда-то высеянная здесь командой знаменитого мореплавателя. Торчит среди камней кочерыжка высотой до полутора метров, причудливо изломанная постоянно  дующими ветрами. На её вершине притулился ядовито-зелёного цвета кочан размером с кулак.
       
        Несколько видов бескрылых ползающих мух - дань тем же ветрам.   
        Орнитофауна здесь исключительно морская: альбатросы, буревестники, бакланы, поморники. Нельзя не упомянуть «ослиных» пингвинов, высиживающих свои яйца в примитивных гнёздах -  несколько камней, уложенных по окружности. Есть еще снежнобелые птички хионисы. Вот так, наверное, должны выглядеть ангелы, спускающиеся с небес. Но эти птички себе на уме. Они летят рядом с людьми, надеются, что двуногие чудовища сгонят пингвинов с их гнёзд. Вот тогда и начнётся пиршество.
 
        А из-под ног при каждом шаге слышится хруст кроличьих костей. И этих зверьков  сюда переселила экспедиция Кука. Время от времени серый ушастик с разбега бьётся лбом в скалу. Единственный враг кроликов на этих островах, чайка-поморник способна разве что выклевать глаза. Вот и бродят по островам слепые зверьки. При отсутствии хищников популяция грызунов контролируется запасами растительной пищи и болезнями. Живут, правда, в горах стаи серых динго. Но они предпочитают охотиться на муфлонов, тоже серых. Хотя, конечно, не брезгуют и крольчатиной. И динго, и муфлоны - тот же результат куковской интродукции на острова собак и коз. И размер их популяций тоже пульсирует в зависимости от обилия пищи и нашествия болезней. А серый окрас всех млекопитающих продиктован цветом окружающих скал. Вот когда убеждаешься в незыблемости Дарвиновской теории.
 
        В заливах и фиордах субантарктических земель обитают гигантские водоросли. Представьте себе морскую травку длиной до восьмидесяти метров, разветвлённую как дерево. Сколько таинственных легенд создано вокруг этих растений! Сколько раз легковерные моряки готовы были принять их за исполинских змей! Фантасты помещали в их заросли неприлично кровожадных осьминогов-людоедов. Из шотландского языка прилепилось к ним грозное прозвище «kelpy». Так древние называли  злого водяного, который заманивает корабли и топит людей.

        И только не склонные к беспочвенной фантазии морские учёные подметили удивительную их особенность: под действием ветра и волн водоросли отрываются от дна, сплетаются в плотные комки и скрепляются илом. На этом «плоту» поселяются самые разнообразные организмы. Целыми полями (келпами) такие образования выносятся в Течение Западных Ветров и транспортируют антарктических животных вокруг южного материка. Благодаря этому среди приантарктической фауны эндемиков не много. Это и отличает её от субтропических фаун Атлантического, Индийского и Тихого океанов.

        Как подбитый альбатрос я хромаю по палубе, хватаясь для равновесия за всё, что попадается под руки. На ногах – резиновые сапоги. Перебитый правый голеностоп надёжно утеплён. В марте прошлого года я попал в дорожную аварию. Результат: разрушенный сустав, остеомиелит и восемь месяцев скитаний по больницам. Попасть в такую переделку после первой же дальней  экспедиции! Да я и врагу бы не пожелал такого! Весь период реабилитации думалось только об одном: буду плавать или нет? Спасибо коллеге Жене Губанову. Его родственники с Тянь-Шаня «на перекладных» передали для меня мумиё, тогда ещё сенсационный лечебный препарат. Спасибо травматологу Александру Петровичу! Избавил меня от остеомиелита и затем  вывел на мед. комиссию водников:

        «Практически, вы должны заново учиться ходить! – Напутствовал он инвалида. – Расстояния, которые вам нужно преодолевать, добираясь на работу, слишком велики для вас! Просто угробите сустав. Вам бы на корабль, где в любой конец всего несколько шагов. Но в тропики ходить я пока не рекомендую - слишком жарко, остеомиелит может и возобновиться! А в Антарктике, утеплить сустав – в ваших силах! Ну, удачи на комиссии!» 
        А молодой да рьяный хирург, задействованный на медицинской комиссии, потребовал показать ему именно мои ноги. И я стыдливо и беспомощно приподнял штанины. А там - распухший после всех мытарств правый голеностоп в несколько раз толще левого. Гневно сверкнул глазами эскулап, решительно сел за стол и приготовился писать отрицательный вердикт.

        Наверное я очень сильно изменился в лице, почему бы ещё нас обступили совершенно незнакомые мне люди:
        «Доктор! Этот парень должен плавать! Дай человеку спеть лебединную песню! – Уж очень грозно просили они. – Мы сами за ним присмотрим!»
        Спасибо, моряки! Доктор написал-таки «годен»! Есть в жизни счастье! Ах, как поздравляли меня ваши добрые руки! Как будто не я один, а мы все вместе отвоевали очко у постылой жизни! Жаль, что ни с одним из вас мне так и не пришлось поплавать!
 
        На «Скифе» команда из восьмидесяти четырёх человек. В научной группе -  двенадцать. В её составе есть и гидрологи-гидрохимики, и ихтиологи, включая паразитолога рыб, и планктонологи, и морской геолог, ну и я. Примерно в таком составе мы провели в Субантарктике четыре полугодовых экспедиции. По их материалам написаны несколько диссертаций, в том числе и моя. На океанологических картах мира исчезло ещё одно белое пятно. В конце концов и промысел в этих водах был запрещён. И популяции рыб начали постепенно восстановливаться. Но это вряд ли интересно моему читателю. Расскажу лучше о специфике жизни на корабле.

        В экспедиционных условиях всё направлено на своевременное выполнение исследовательских работ. А оно не в последнюю очередь зависит от качества собранного полевого материала. Искусство его сбора постигается здесь же, на палубе. Длина БМРТ где-то около семидесяти метров. На основной палубе у правого борта располагаются три лебёдки: гидрологическая, геологическая и планктонная. Расстояния между ними никак не больше тридцати метров. И орудия сбора опускаются с них на глубину, как минимум, сто метров, а вообще-то на пятьсот и даже на километр. На корме около слипа расположилась траловая палуба. Техника безопасности запрещает траловые работы в море, начиная с волнения в семь баллов. Уже при пяти баллах не рекомендуется  работать с планктонными сетями. А с дночерпателем - и в штиль-то без каски работать опасно. Представьте над своей головой маятник весом в двести килограммов и всё станет ясно. Сороковые же широты – это постоянная болтанка. Волнения меньше пяти баллов, по общепринятым меркам, здесь просто не бывает. И на весь полугодовой период судну даётся лишь десять штормовых дней. Времени у нас в - обрез. Работать одновременно на трёх лебёдках опасно, запросто можно перепутать троса и потерять свои приборы. Новые взять негде, - мы у чёрта на рогах.
 
        Отсутствие опыта или желание прикрыть собственные промахи иногда порождают мистические истории. Не помню уже на каком судне (да это и неважно) выполняли стандартные комплексные станции (одновременно - гидрология, планктон и бентос). Как правило, на глубине 250 метров таинственный «кто-то» срезал и планктонную сеть и дночерпатель. Горе-исследователи и преподнесли учёному совету собственное видение этого феномена: орудия сбора планктона и бентоса сожрали акулы. Ну, планктонную сеть наверное можно сожрать, если очень хочется. Но проглотить двести килограммов ржавого железа... Учёный совет посмеялся. Зато идею сете- и металлоглотания  немедленно подхватили всегда модные уфологи. И вот уже новый космический пришелец скитается в глубинах океана, пожирая диетические сети и черпаки...

        Но нас поджимает время и мы ищем способы ускорить наши работы. Около каждой лебёдки матросы оборудовали откидные мостики-беседки. Теперь мы работаем, стоя над водой в гидрокостюмах и страховочных поясах. Штурмана приноровились подставлять правую скулу корабля под непрестанно дующий ветер, использовать дрейф «Скифа» для одновременной работы всех лебёдок. Троса уже не ныряют под днище судна, не путаются между собой и не перерезают друг друга. Напряжённый ювелирный труд. А мы экономим время. Для меня это особенно важно. На многих станциях я вынужден вновь и вновь повторять отбор пробы. Грунты Субантарктики нашпигованы валунами, галькой и гравием. Когда-то, миллион лет назад местные айсберги сползали с островов и разносили по шельфу донную морену. Поэтому дночерпатель то и дело приходит с зажатым в «зубах» камнем или камешком, по пути выливая пробу бентоса.

        Терпение, мой друг! Время от времени очередная волна облизывает мои ноги, а особо нахальная – и плечи. До следующей станции два часа перехода. За это время я должен успеть промыть добытую пробу через систему сит на специальном столе. Описать состав грунта, аккуратно выбрать пинцетом всех своих «зверей». Зафиксировать пробу формалином так, чтобы сохранить на десятилетия, а лучше на века. Снабдить её понятной этикеткой. Всё возможное занести в свой рабочий журнал. Подстёгивает понимание того, что в этих местах я - первый, а возможно и последний бентолог на многие годы вперёд. А моя тёплая одноместная каюта с уютной койкой совсем близко. Терпение, мой друг, не соблазняйся! Лучше посмотри в ночное небо. Там в разрывах облаков подмигивает тебе Его Высочество Южный Крест!

        В соседней каюте обитает наш помполит Павел Никитович Буринский, попросту – Паша. Колоритная фигура. Мастер спорта по боксу и самбо. Моего роста и поперёк себя шире. Каждая рука, как три моих. Но я не замечал, чтобы он хвастался своими спортивными успехами. Нет, был один случай. Как-то на переходе в тропиках траловая команда уговорила Пашу показать им, что такое боевое самбо. В течение пяти минут помполит катал по палубе семерых здоровых мужиков, настроенных на победу. Он так и не дал встать ни одному из «противников». Конечно, и сам устал. Сказалось долгое отсутствие тренировок.

        Как и следует руководителю, Паша всегда донельзя аккуратен. Форма гражданского моряка со всеми шевронами, всегда отглаженная, сидит на нём, как влитая. Возглавляемая им бригада по обработке рыбы, естественно, ударная. По должности ему положено интересоваться жизнью корабля. И Паша не назойливо интересуется. Ему известно, что почти все члены нашего экипажа – люди с высшим образованием. И потому судовая библиотека полна интересного чтива и обновляется при первой  возможности. Острые конфликты, если они возникают на судне, Паша решает сам. Не было случая, чтобы помполит написал на кого-то докладную-кляузу. Как правило, он приглашает провинившегося в свою каюту поговорить по-мужски. От Паши виновник события выходит просветлённый и без синяков. Паша всегда в гуще народа. Во-время подброшенная забавная «утка», весёлый розыгрыш – это по его части. Выпить помполит, естественно, тоже не дурак.

        Стенгазета – предмет трогательной Пашиной заботы. Он наметил на судне нескольких «корреспондентов» и не слезает с них. И с меня тоже, зная мою слабость к стихоплётству. Но по заказу я писать не умею. И помполит печатает то, что выходит из-под моего пера. Вот так и появилось знаменитое «Сказание о проф. собрании, нототении и премии».  И пошло гулять по Индийскому океану. И через много лет его читали и мне.
         
        Свободное время я провожу за микроскопами в лаборатории, которую одно время делил с паразитологом Володей Лядовым. Она располагается на шлюпочной палубе. Швыряет в ней безжалостно. Поэтому наша оптика прикручена к столам, а стулья – к полу. Во время шторма я привязываюсь к своему столу специальным поясом. Вовка сидит в клетушке, и ему шторм не так страшен. Наша лаборатория достаточно уютна, во всяком случае, в ней тепло. Сюда часто забредают перемёрзшие члены научной группы и лебёдчики.

        Паразитолог – личность на судне известная, по своему, почти легендарная. Наравне с докторшей, стармехом и начальником радиостанции он является держателем спирта. Володя бережёт его как зеницу ока. В спирте он фиксирует своих паразитов. Но время от времени лабораторию «навещают» помполит с капитаном. Паша умеет канючить:
        «Варвар! Зачем ты глистов ценным продуктом травишь? – И к капитану. - Кирилыч! Ну, хоть ты ему попеняй! Он тебя уважает!»
        Паразитолог не решается отказать высокому начальству. Нет-нет, да и выдаст им граммов сто. А сам торопится зафиксировать как можно больше организмов. И вот он преуспел, спирт разлит по пробам. Володя приступил к их обработке.
 Отработанный фиксаж сливается в отдельную посудину.

        И тут вновь  появляется Паша:
        «Вовочка! Подшипники горят! Выручи! В последний раз, а?!»
С радостным вздохом мой коллега показывает просителю пустую бутыль. Но тот замечает также и емкость с грязно-желтым фиксажем, на поверхности которого плавают капли жира:
        «А это что? Спирт? После фиксации? А если его профильтровать? Воронку! Фильтр!» Я вручаю помполиту вакуумный насос и несколько фильтров для сбора хлорофилла. После короткой инструкции Паша усердно трудится. Наконец, фильтрат обезжирен, но цвет его не изменился. Восхищённый результатом собственного труда он звонит капитану:

        «Кирилыч, зайди к Вовочке! Полечимся!»
Через несколько минут капитан недоверчиво рассматривает грязно-жёлтую бурду в своём стакане:
        «Что это за гадость, Паша? Почему она такая густая? Это можно употреблять внутрь?»
        «Можно, Кирилыч, не сомневайся! И название подходящее: коктейль «Глистявочка»!»
Стакан падает на пол. Брезгливый капитан опрометью вылетает на палубу, поближе к борту. Его догоняет голос помполита:
        «Так ты в самом деле думаешь, что пить его не стоит? Ну ладно, не буду!»
       
        Следующая его «жертва» - судовая докторша. Она проплавала с нами все четыре экспедиции. Лукъяновна – хирург от бога. На её счету около десяти удалений аппендикса в штормовых условиях. Где-то плавает и спасённый ею язвенник. Вот и мою конечность докторша раз в месяц требует на осмотр. Выпросить у Лукъяновны спирт – дело дохлое, сама не пьёт и другим не даёт.  В возрасте за сорок, высокая, костлявая, некрасивая, обойдённая мужской лаской, своё свободное время она коротает с книгой. А времени этого у докторши много. Народ-то у нас здоровый.

        И вдруг в одном из рейсов на «Скифе» сменился старпом. И расцвела судовая любовь: тут тебе и поцелуи на-людях, и ласковая воркотня, и объятия на киносеансах – что твои школьники. Что ж, дело это житейское. Народ делает вид, что ничего не замечает. Так бы оно и продолжалось. Но тут мы встретились с траулером «Кара-Даг». А у старпома на нём друг, тоже старпом. А у друга в каюте – две мартышки: Яшка и Машка. Обезьянье семейство – в процессе развода: ежедневные скандалы, безуспешные попытки поделить имущество хозяина.

        И Машку забрал наш старпом. К новому хозяину мартышка прямо-таки воспылала любовью... и ревностью. Ты заходишь к нему по работе, а эта тварь норовит укусить тебя за ухо. Меня Машка невзлюбила особо. Ну и я платил ей сходной монетой: при любой возможности – дёрг её за хвост. Обезьянка возмущается, старпом переживает. Но оказалось, что не только я - в машкином чёрном списке. Однажды из старпомовой каюты выбежала докторша, грохнула закрытая дверь:
        «Аа-а-а! Женщину на обезьяну променял! – Она проходит мимо моих дверей, открытых настежь. – Израиль! Ну ты можешь себе такое представить? Женщину променять на обезьяну, а?!»
        «Лукъяновна! Мужики так устроены. Иногда им против воли приходится делать неизбежный выбор! Попробуй ужиться с Машкой на правах второй жены!»
       
        И докторша вняла моему мудрому совету, подружилась с мартышкой. Нужно было видеть, как они втроём выходили на ежедневную прогулку на обледеневшую палубу. Обезьянка выполняла свои естественные отправления и стремительно лезла под шубку к Лукъяновне. Записные судовые остряки утверждали, что на «Скифе» появилась первая шведская семья.
      
        И вдруг, Машка пропала. Был объявлен общесудовой аврал. Нет, не нашли. Кто-то предположил, что несчастное животное упало за борт. Старпом уводит рыдающую подругу в лазарет. А там рыбацким ножом к столу приколота записка, составленная из газетных букв: МЕНЯЮ МАШКУ НА ДВА ЛИТРА СПИРТА. ВЫСТАВИТЬ В ПОЛНОЧЬ В КАЮТКОМПАНИИ. И росчерк «Z», то есть Зорро. Докторша счастлива, но рыдает ещё горше - как бы пленение не повредило мартышке. Она согласна на выкуп. Старпом же, обладающий реальной властью, грозится «киднепманам» всеми карами. Но где же его искать похитителя-то? А может быть поймать на приманку?

        В полночь старпом ставит двухлитровую бутыль спирта на один из столов в кают-компании, а сам прячется в буфетной и подглядывает оттуда в замочную скважину. За выкупом не пришли. Зато в каюте старпома кто-то приколол к тумбочке новую записку: НЕ НАВРЕДИ ЗАЛОЖНИЦЕ!  ДВА ЛИТРА ИЛИ МАШКА НЕ УВИДИТ СВЕТА СОЛНЦА! В ПОЛНОЧЬ ТАМ ЖЕ! И снова росчерк «Z». Под давлением Лукъяновны старпом сломался. Вечером он отнёс в кают-компанию спирт. А утром там же обнаружилась мартышка. Здоровая и ухоженная. Спокойно грызущая огромные семечки подсолнухов с Маврикия. Святое семейство счастливо  воссоединилось.
 
        Я работал в лаборатории и заодно согревался после пахоты на станции. И посмеивался над судовым детективом, передаваемым из уст в уста. Позвонил помполит: 
        «Зайди в каюту капитана! Есть одно дело!»
Приказано – иду. В каюте капитана два стола уставлены разномастными бутылками и копчёной сквамой. За столами – почти все руководители служб. Уже  навеселе. Здесь же и сердитый старпом, и Машка. Она старательно ищет насекомых в голове Кирилыча. Пол в каюте усыпан шелухой семечек. Павел подвигает свободный стул, наливает на два пальца разведённого спирта:
        «Садись! Согреться хочешь? Конечно хочешь! Выпей за благополучие шведской семьи! Приобщись к местной мафии! – И к старпому. - А ты, Сергей Иванович, не переживай! Ну загуляла Машка, ну пошла по рукам! Все они, бабы, такие! Вот перебесится и вернётся в семью!»

        Закончена одна из наших экспедиций. В порту Аден израсходуем заработанную валюту и самолётом улетим в Союз. Чтобы вернуться через два месяца. Со мною в паре - моя сотрудница Нина. Она пошла в рейс исключительно, чтобы заработать. Ей эта наука – до лампочки. Дома ждёт её малолетний сынишка. Здесь на выходе из порта есть магазин относительно дешёвой обуви. Можно с выгодой перепродать в Союзе.
        «Израиль Геннадиевич, давай зайдём!» - просит Нина.
        «Ты заходи, а я перекурю пока снаружи! Арабы русский язык знают!»

        Жду снаружи, пялюсь на высокие ступени магазина. Что-то уж очень долго Нина  покупает. Может быть ей нужна помощь? Захожу в тесноватый магазин. За прилавком стоит молодой араб. Ещё трое обступили плачущую Нину.
        «Что здесь происходит? Кто обидел мою подругу? Почему ты плачешь?»
        «Я купила у них обуви на десять динар! Дала ему двадцать! А он не отдаёт сдачи! Требует, чтобы я купила ещё на десять!»
        «Нету сдачи! – Отвечает тот, что за прилавком. – Карош туфли, бери ещё десять динар! В Русия карош продать!»
        «Эй! Так с дамой не поступают! – Строго говорю я арабу. – Верни ей десять динар! – И не дожидаясь его ответа, перегибаюсь через прилавок, вижу открытый выдвижной ящик, в нём деньги. Выбираю бумажку в десять динар. – Возьми, Нина, пойдём!»
       
        Кулак вонзается в мою спину не больно, но очень уж оскорбительно. Разворачиваюсь на своём перебитом голеностопе. Хочется сделать это резко, стремительно, но получается  как в замедленной киносъёмке. Все трое успевают отскочить на безопасное расстояние. В этот момент открывается дверь и входит наш помполит. На нём тропический вариант формы гражданского моряка. Своё отношение к конфликту определяет в доли секунды:
 
        «Ну, не так! Не так это делается, Изя! - В его голосе слышится укоризна нерадивому школяру. – Ничему-то ты не научился! – Паша хватает за шкирку ближайшего араба и швыряет его на прикрытую дверь. О, ужас! Дверь срывается с петель и вместе с пострадавшим падает с крыльца на асфальт. – Вот так надо! А теперь живо уходим!» -  одной рукой помполит подхватывает меня,  другой – Нину с её покупками, и буквально уносит нас в гущу базара, подальше от блюстителей закона. Нас никто не преследовал. Всё, слава Богу, обошлось. Вот только у Паши в порту Аден появилось новое прозвище, «Капитан-па’ша». С ударением на последний слог.
       
        Всю следующую экспедицию мы, члены научной группы не находим себе места. В институте достроили многоквартирный дом. И все мы стоим в очереди на получение жилья. Дирекция запуталась в гарантийных письмах, которые несколько лет раздавала направо и налево. Вот и у меня такое письмо. И вместе с этим существует реальная очередь, в которую та же дирекция насовала блатных претендентов на квартиры. Все мы бомбардируем берег радиограммами. Мараем, так сказать, честное имя советской бюрократии своими шкурными требованиями. Но вот одному сообщили положительный ответ, другому... всем, кроме меня. Все радуются.

        Я креплюсь, справедливо полагая, что пока моя супруга найдёт возможность приехать в Керчь от ненормированной работы и двух малышей, пройдёт немало времени. Мы живём в восемьнадцати километрах от города на территории психбольницы. В ней же она и работает. Проходит две недели, а ответа всё нет. Паша составляет шифрованный запрос на имя моего директора. Подписывает его и капитан. Ответа нет, как нет.  Я - весь на нервах.

        После трёх месяцев работы на шельфе архипелага Крозе совершили мы плановый заход на остров Маврикий, всего на одни сутки - за горючим и продуктами. Мы всегда заходим в Порт-Луи. Для нас даже выделено постоянное место швартовки. Однако, валюту нам выдадут только в конце рейса. Сегодня народ идёт на берег с тем, что имеет. У меня же карманы пусты и идти мне никуда не хочется. Я обижен на весь мир и,  в особенности, на дирекцию института.
 
        Ко мне подходит инженер-механик Толя Шабанов. С ним я шапочно знаком, не более. Знаю, что на «Скифе» он доводит до ума машину для разделки нототении.
        «Израиль! Составь компанию на берег!»
        «Нет желания, Толя, да и не с чем! Даже на пиво не наскребу!»
        «А это видел? – Толя показывает мне свои ручные часы. – Толкнём на барахолке! Вот и будет и пиво, и ром!» - Его часы действительно имеют товарный вид.
        «Спасибо, друг! Но мои старенькие часы никто и даром не возьмёт! Так, что я остаюсь!»
        «Не обижай! – Настаивает Толя. – Твои часы и продавать-то нельзя! По ним мы будем возвращаться  в порт! Слышал, что отход назначен на семнадцать?»
 
        Вобщем, уломал меня новообретённый приятель. И уже в порту начались наши приключения. Толя - высокий, мосластый, мускулистый парень, с оригинальной наколкой на широченной груди. Мои ровесники должны помнить школьный учебник по истории, кажется, для пятого класса. В нём ещё была иллюстрация «степные витязи» - два конных ратника, славянин и монголоид, скрестили мечи среди высоких ковылей. Когда Толя сокращает грудные мышцы, всадники ведут нескончаемую битву. Мы уже почти вышли с территории порта. И тут нас останавливает излишне политизированный юноша арабского вида: 
        «Руси – карашё, муслим – карашё, израиль – плёхо!»
        Толя картинно расстёгивает тенниску, почти рвёт, тычет пальцем в наколку:
        «Но! Руси – карашё, муслим –плёхо!»

        Оставив оторопевшего мусульманина, мы отправляемся на базар. Толины часы действительно пошли на-ура. Свои же я честно пытался продать. Толе это надоело:
        «Почти час безнадёги!  Время уходит! – Ворчит он. – Я тебе говорю, часы нам ещё понадобятся! – Наконец, кричит. - Я звал тебя не утилем торговать! Я выпить хочу!»
Заходим в знакомую забегаловку. Берём пиво и бутылку рома. Через полчаса посуда опустела. И тут Толя встал в позу:
        «Пить в этой дыре я больше не желаю! Пойдём в другую!»
Мне это показалось забавным. Почему бы не пойти в другую, в самом деле?

        Пошли. Снова пиво и ром. И уже не сговариваясь идём в третью. И вот тут вышла у нас осечка. Не можем найти. В Порт-Луи забегаловки – на каждом перекрёстке. А вот же, подевались все куда-то. Мы долго пробирались по каким-то горбатым, совершенно не знакомым нам улочкам. Наткнулись на странную скульптуру: огромная, гипертолстая, абсолютно голая баба с необъятной грудью сидит в позе лотоса. Что бы это значило? Потом забрели в китайскую харчевню. Там снова что-то пили и закусывали сосисками из собачины. Это я авторитетно определил по шерсти, хрустевшей на зубах. Толя воспринял экзотическое блюдо как личное оскорбление и решил побить бедных китайцев. Чувствуя, что за штаны мне богатыря не удержать, я обратил его внимание на часы - уже начало четвёртого.

        «О! Я же говорил тебе, что часы нам пригодятся! – Торжествует Толя. – Пойдём на  «Скиф! А где он, порт-то?» 
        «Спокойно, друг! Порт, он всегда внизу!» - авторитетно утверждаю я.
Ноги мои заплетаются – травма напоминает о себе. Выписываем вензеля. Прохожие смеются. Но тоже добродушно показывают, что порт находится внизу, у моря. Но мы не умеем объяснить где стоит наше судно. Мы пришли в порт к семнадцати, как положено. Но с противоположной стороны. И пошли в обход, не в шутку встревоженные. Конечно, наши не уйдут не дождавшись, но всё-таки...

       Подходим к родному ржавому борту. Толя обнимает меня за плечо, я его – за талию. Несмотря на мой разболевшийся голеностоп, вензелим слаженно. А на трапе беснуется Кирилыч. Выше его на одну ступеньку, – Паша. Что-то то ли кричит, то ли нашёптывает капитану.
 
        Остряки утверждают, что наш капитан родился со штурвалом в зубах вместо соски. Да так и остался в младенческом возрасте. Поэтому с русским языком Кирилыч не в ладу. Говорит исключительно на «партийном». Одну и ту же матерщину он может повторять в разных падежах и интонациях. Но не было случая, чтобы его не поняли. Как-то я спросил парней из палубной команды:
        «Как вы его понимаете во время швартовки, постановки трала?»
        «Элементарно! – Последовал ответ. – С первого мата!»

        А сейчас я слушаю эскапады Кирилыча в свой адрес. И, как ни странно, тоже всё понимаю: что мы опоздали на целый час, что капитана чуть не хватил инфаркт, что уже подумывали обратиться в полицию, что он лишит меня визы так, что море я буду видеть исключительно с берега.
        Вначале я молча свирепею, а потом  выплёскиваю на бедного капитана все девять лет бесквартирных скитаний моей семьи:
        «Валяйте, Кирилыч! Хуже уже не будет! Всё и без вас сделано! Вам и осталось - только верёвку намылить!»

        «Кирилыч! Кирилыч! Скажи ты ему, не мучай! Что ты, в самом деле? - Разобрал я, наконец, лепет помполита. - Ну припоздали моряки! Ну, виноваты! Так ведь горе топили! Но вернулись же! На трёх ногах! Говори, Кирилыч, не то я сам!»
        «А половина той верёвки моя!  – Вдруг претендует всеми забытый Толя. – На рею? Стало быть, - на рею! Подвинься, Израиль! Здесь тесновато!»
        «Молчи, скоморох! – Кипятится  капитан. – Поплясали бы вы у меня, оба! Не хочу портить праздник твоему дружку! Он... он... квартиру получил!»
        «Кто получил?» – грустно, только из вежливости спрашиваю я. Как же я устал завидовать счастливчикам, обретшим свой фарт.
        «Очнись, друг! – Смеётся Толя, щёлкая пальцами перед моим носом. – Приступ учёной тупости сейчас пройдёт! Ну, Кирилыч! Ну, как расстроил человека! Да ты же и получил! Загул продолжается, господа присяжные заседатели!»
        «Ладно! - Уже улыбается капитан. - Толя, брось дружка! Пусть сам шкандыбает до каюты! А ты, не в службу, а в дружбу, слетай по-молодому, возьми несколько бутылок рома! – Он протягивает Толе бумажку в двадцать рупий. - Всё-равно с выходом припоздали!»

        А потом я лежал в своей каюте, накаченный аналгином, и баюкал ноющий голеностоп. На столе стояла батарея дешёвого маврикийского рома. Толя по-хозяйски управлялся с бутылками и стаканами. Парни заходили чинно по три-четыре человека и приобщались к моей радости. А потом зашли Кирилыч с Пашей. И тоже приобщились. И капитан уже литературным русским языком торжественно объявил, как он рад, что ещё один стоющий мариман надолго бросает якорь в его городе Керчи. А отныне - уже и моём... «Зурбагане».
 
        А вот мы снова прилетели на Маврикий. С самолёта попали на празднование Дня Независимости. Экипаж «Скифа» в полном составе приглашён на трибуны местного стадиона. Автомобили, до предела загруженные продукцией  фирм  и разукрашенные цветами, один за другим следовали мимо трибун. Никаких лозунгов. В конце парада двигался джип с четырьмя полисменами и двумя собаками. Наверное, он представлял органы порядка и армию одновременно. Гостей, не считая нашей команды, было много. И рассажены мы были вперемешку. Я, например, удостоился общества английского лорда и его дочери. Правда, лорд был занят протиранием собственной лысины, а голову его дочери я наблюдал где-то высоко в облаках.

        Не замечая моего присутствия, мисс поведала папе, что ночью в городе состоится массовое гулянье: будет карнавал, музыка – почти как в Бразилии. В тот момент в мою голову и закралась крамольная мысль увидеть карнавал. Начальник рейса Славка Мирошников и два моих лаборанта свежую идею приняли на-ура, особенно Володя Кирилец, гитарист-виртуоз. В те времена советским морякам ночные увольнения были категорически запрещены. Риск потерять визу был очень велик. Но охота пуще неволи.

        Скифяне восприняли маврикийский праздник, как собственный. К ночи на судне трудно было найти трезвого человека. Крепились только мы, четверо заговорщиков. Когда мне показалось, что начальство дошло до кондиции, я повёл ребят отпрашиваться на берег. Кирилыч и Паша оказались в полном отрубе. У мёртвых не отпрашиваются. Зашли в каюту старпома (опять нового). Ноги его всё ещё лежат на диване, а сам – уже на полу.
        «Григорьевич! – Обращаюсь я к пьяному человеку. – Нам бы ненадолго в город выйти! К утру вернёмся! Капитан и помполит дали понять, что как ты скажешь, так и будет. Вахта твоя! Так мы пойдём?»
        «Идите вы все к ё.....й матери!» – отмахивается, как от мухи, старпом. И снова отрубается.
        «Спасибо, Григорьевич! Мы тебя не подведём!»
 
        Спускаемся по трапу. Ох и рискуем же... ну как стукач... да нет, никого на палубе. Выходим из порта. А там... день среди ночи. На каждом перекрёстке – эстрада. Банджо, гавайские и японские гитары, тамтамы, маракасы создают незнакомый, но чудесный музыкальный рисунок. Вокруг улыбающиеся лица, танцующие молодые тела, треск кастаньет. Шампанское, ром, жаровни источают соблазнительно вкусный дым. Только мы – лишние на этом празднике жизни. За всё нужно платить, но нечем. При виде музыкальных инструментов у нашего Володи разгорелись глаза.
        «Вовочка, ты бы сыграл на гавайской? – спрашиваю я.
        «Конечно, сыграл бы! Да ведь как попросишь, Израиль Геннадиевич! – В голосе мальчика  покорная безысходность. – Не дадут же!»   
        «Дадут! – Я вспрыгиваю на эстраду и направляюсь к длинноволосому гитаристу. – Володя, давай за мной! – И к гитаристу на чистом русском. – Дай моему другу сыграть! А то умрёт!»

        И чудеса карнавала начались. Длинноволосый с улыбкой подаёт Володьке гитару. Парень благоговейно перебрал струны. В руках длинноволосого что-то проворковал бубен. Квинтет насторожился. Володькин мотив аборигены подхватили чуть ли не с третьего такта. «Ой, мороз, мороз! Не морозь меня...» - Эх, голос у Володьки слабоват.  Но это уже и не .важно. Мелодию без слов подхватили зрители, облепившие эстраду. Пытаются танцевать. Кончилась песня. Длинноволосый знаками просит Володьку продолжать. И парень исполняет в ритме вальса нашу, морскую. И коллеги его снова ловят мелодию: 
            
                После долгих ночей и тяжёлых штормов
                В синем небе рассыпались золотые лучи.
                Это радуга перекинула мост богов
                Через весь океан до родимой Керчи...

Володькины слова слышны только нам, плотно прижатым к эстраде. Зато мелодия, усиленная микрофонами гремит на всю площадь. Множество пар танцует. Но никто не вальсирует. Их хореография какая-то африканская. А нас совсем затормошили, тянут бокалы и бутылки, какую-то снедь:

        «Russian! It is very nice! Drink up a wine for our carnival!»
        «Russian! Beautiful! Take a bottle-rum for your musician!»

А Володька - прямо в ударе. По щекам струится пот, рубашку хоть выжимай. В ход пошли: «Ландыши», «Надежда», «Морзянка»... А под конец сладившийся  квинтет заиграл «Катюшу». Не ту, что с боями прошла от Москвы до Берлина. Теперь уже Володьке пришлось подстраиваться под новую версию с ритуальным вскидыванием рук и выкриками «ка-за-чок!» в ночное небо. Я невольно посмотрел вверх. Там на половину небосвода  вольготно раскинулся «Орион». Володька взял последний аккорд и передал гитару её хозяину. Под аплодисменты толпы обнялся с неожиданными компаньонами и нырнул вниз.

        «Ну как, понравилось?  – Прохрипел он. –  Где мой ром?»
Немедленно к новому кумиру потянулись бокалы и бутылки. И девушки с закуской. Несколько фанатов  увязались его провожать.   
        «Маэстро! Что ты делаешь на «Скифе»? - Вопрошает Славка. – Твое место на эстраде! Ты был великолепен! Ну, сам то отвёл душу? Доволен?»
        «Можно и на эстраду! – Без ложной скромности отвечает парнишка. – Можно и в Союз Художников!  А этот карнавал я никогда не забуду! Спасибо,  добрые начальники!»
 
        На судно мы вернулись в пять утра. На палубе тишина. И мы тихонько разошлись по каютам. Я завалился спать. Но уже в одиннадцать подхватился на койке под объявление «Начальник рейса и старший инженер Рубинштейн приглашаются в каюту капитана!». Ну, начинается «разбор полётов». В дверях столкнулся со Славкой. Входим. За столом - Кирилыч, Паша и старпом. Сидят опухшие и суровые, чисто сталинская «тройка». Вежливо приветствуем большое начальство.   
        «Садитесь, учёные мужи! – Капитан держится за голову. Говорит с трудом. – Вот, старпом утверждает, что ночью вы отсутствовали на судне!»
        «Конечно!  - Спокойно отвечает Славка. – А в чём дело, Кирилыч?»
        «Расскажите, чем занимались в самоволке? - Кипит справедливым гневом старпом. -  Как совратили мальчишек-лаборантов?»
        «В какой самоволке? – Перехватываю я Славкин пас. – Отцы-командиры! Вы  забыли, как отпускали нас в город посмотреть карнавал?»
        «Кто?... Кто отпускал? – Вскинулся Паша. – Я такого события не помню!»      
        «И не удивительно, Паша! – Ядовито парирует Славка. –  Ты, Никитич,  направил нас к капитану!»
   
        «Так оно и было! – Ловлю я Славкин мяч. – Кирилыч же заявил, что отпустить нас может старпом! Его вахта! Всё и устроилось!»    
        «Ну да! – Невинно хлопает глазами Славка. – Григорьевич дал своё согласие! А мы обещали, что не подведём! Помнишь, Григорьевич?»   
        «Не может быть! – Уже неуверенно крутит головой старпом. – Смутно помню, что послал кого-то... сами знаете куда!»   
        «Ну вот и вспомнил, Григорьевич! – Это уже снова я. – А то заладил: не помню, да не помню! А вот с адресом ты сейчас допустил неточность! Наверное, вчера ночью не чётко его произнёс! Мы услышали «город и карнавал»!»
 
        Кирилыч закашлялся и ещё крепче ухватился за голову. Паша грохнул кулачищами по столу и зашёлся в хохоте:   
        «Молчи, старпом! Обошли нас научники! Эх, полечиться бы, да послушать про карнавал! Что скажешь, Кирилыч?»
        «Ой голова моя! – Стонет капитан. – В семнадцать отходим!... С такой  головой!»...   
        «Ох, отцы-командиры! – Нахально усмехается Славка, ставя на стол трофейную бутылку рома. – Ну что бы вы делали без «науки»?»

        В семнадцать мы действительно покинули Маврикий. «Скиф» взял курс на юг. Вахтенные разошлись по закреплённым за ними местам, а остальные – по каютам, к прерванным занятиям. Пьянка на корабле, как грипп, подхваченный кем-то в порту: не кончится, пока не обойдёт все каюты. Поэтому на следующий день на обеде никто, вобщем-то, не удивился разнузданному виду третьего штурмана. Он явился в кают-компанию в трусах и кителе, в сапогах, надетых на босу ногу, не бритый и не причёсанный. Гораздо больше нас удивила реакция капитана, обычно до занудливости требовательного к внешнему виду моряков. А тут Кирилыч опустил глазки долу, смолчал, будто ничего и не случилось. Ну и старпом неделю прятался то в рубке, то в каюте. Место его в кают-компании как-то осиротело. Оно бы и забылось, если бы по судну не пошли невероятные слухи. Через месяц они дошли и до меня в виде таинственной истории с примесью чертовщины.
   
        Кто из нас не читал про Бермудский Треугольник? И океан там выгибается необычайно высоко, и стрелка компаса выполняет пируэты, и американские самолеты пропадают без следа, и подводные лодки гибнут и команды покидают свои корабли. Такой же дурной славой пользуется Филиппинский архипелаг и Бискайский залив и... Может быть и там орудуют пришельцы? Дальше-больше! Кто-то из особо рьяных болтунов-уфологов проткнул глобус спицей, соединив, таким образом, Флориду с центром «шарика». И другой её конец вылез... около острова Маврикий!
 
        Знакомые с подобной  «информацией», третий помощник капитана и его рулевой в четыре часа утра явились в рубку заступать на  вахту. В рубке – никого! А прямо по курсу в ночи светятся огни какого-то населённого пункта. Полным ходом «Скиф» мчится на прибрежные скалы. Чертовщина! Где старпом? Где рулевой? Не задаваясь ненужными вопросами, третий штурман развернул «Скиф» на сто восемьдесят градусов. Как ни крепко спал Кирилыч, а поворот судна почувствовал. В чём спал, в том и выскочил в рубку. Накинулся было на штурмана. Но быстро понял, что не на того. А третий обиделся всерьёз, что и продемонстрировал нам в кают-компании.
 
        Я не уверен, что так оно и было. До меня дошли только слухи. Будто бы старпом со своим рулевым почувствовали, что не допили. Будто бы поставили рулевое управление на «автомат» и отправились в каюту Григорьевича. Время от времени поднимались в рубку с инспекцией. А потом они засиделись, а «Скиф» возьми да и развернись самостоятельно.
        История эта не имела неприятных последствий. Только по возвращении в Керчь Григорьевич исчез из моего поля зрения. Да в лексиконе Кирилыча появилась новая идиома, обращённая исключительно к нерадивым штурманам: «Твою мать, Бермудский треугольник!».

 
          6. Семь футов под килем

        Май 1973 года. Всего-то прошло три года, а кажется – вечность. Красавец-рефрижератор «Ван Гог» уже гниёт где-то без рачительной хозяйской руки. И  экс-капитан «Ван Гога» А.Н. Соляник - уже не всесильный «Смерть-Ларсен». Пытались недоброжелатели в министерстве совсем удалить с морей Героя Соц. Труда, да не смогли. Перевели его командовать атлантиком «Чатыр-Даг», заниматься поиском скоплений криля у берегов Антарктиды. Какое-никакое, а понижение в должности. А главное, ему больше не  позволено на своё усмотрение планировать ход экспедиции.

        Для непосвещённых криль – это очень мелкая креветка, которой питаются киты. Но китов повыбили, к чему руку приложил сам Алексей Николаевич. Вечно голодающая страна решила кормить крилем свой народ. И как всегда, ажиотаж, громадьё планов в миллионы тонн... Вот и нас не минула чаша сия. Отправляемся в Море Космонавтов. И по воле случая, я снова меняю Юру Асеева, что когда-то не поладил с арабами.
 
        «Чатыр-Даг» дожидается нас в порту Аден. Не сложились у А.Н.Соляника отношения с научной группой. Не приходилось капитан-директору китобойной флотилии обеспечивать рутинные океанологические исследования. Хлопотное это дело, в течение нескольких часов держать неуклюжее тысячетонное судно в одной точке. Да так, чтобы тросы океанологической и планктонной лебёдок вертикально уходили на несколько сот метров в глубину и при этом не перепутались между собой. Что называется, высший пилотаж навигационной выучки. Бывшему китобою набрать бы опытных штурманов, - так нет, не идут такие к капитану, отмеченному чёрной меткой невезучести.
      
        На должность старпома согласился пойти совсем зелёный штурманок. Вакансии второго и третьего помощников находчивый Алексей Николаевич заполнил... переводчиками с английского и немецкого языков, с которыми плавал ещё на китобазе. Обеспечил им, конечно, ускоренные штурманские курсы. В океане мужики точно не заблудятся. Но люди они пожилые, какая уж тут морская эквилибристика? Научная группа вернулась из рейса и вывалила на своего капитана и его штурманов горы претензий. В результате, второго помощника отправили домой. На эту должность нашли-таки опытного штурмана.
 
        Отмахнулся я тогда от Юрия с его рассказами о войне на «Чатыр-Даге», а напрасно. Уж очень азартно он рассказывал о ней, как об охоте на матёрого зверя. А мне было не до судовых склок. Меня волновал вопрос: какому умнику вообще пришла в голову мысль обследовать Море Космонавтов в зимний период? Ледовая обстановка в нём и летом-то не простая. А «Чатыр-Даг» вовсе не ледокол. Вся его броня – два десятка миллиметров ржавого железа. Жизненный цикл криля давно изучен по другим морям. И максимальный возраст вычислен, - всего два с половиной года. К этому сроку  отнерестившиеся особи, как правило, отмирают, а незначительный остаток то ли рассеивается, то ли уходит во льды. Все это понимали и все молчали. Даже Юрий, признанный крилевик, не высказался против организации такой экспедиции. А я что? Мне, конечно, страшновато, но ещё больше я опасаюсь прослыть трусом. Под моим началом идут два инженера, ещё та компания.

        Пётр Веденёв закончил биофак Магаданского университета. Много лет работал на пресных водоёмах Чукотки, потихоньку подмывая золотишко. И вдруг, воспылав любовью к югам, пришёл к нам в АзчерНИРО. Его и направили прямиком в зимнюю Антарктику. Южнее уж некуда. Пётр уверен, что оказался жертвой чьей-то интриги. Его угрюмоватый характер старателя не терпит подчинения.

        А киевлянин Саша Ульянич обретается в институте около двадцати лет. По иронии судьбы первый челвек, которого я встретил, впервые придя в АзчерНИРО, был Саша. Крупный, толстый, пузатый, полусонный – ну как было не принять его за начальника средней руки? И я принял, и в течение часа почтительно внимал его просвещённому мнению по вопросу моего трудоустройства. Саша работает в институте в должности лаборанта. Этот человек не только не умеет плавать, но панически боится воды. Наконец, Александр патологически грязен. Одежду он может не менять месяцами. Говорят, что всё это - последствие менингита, перенесённого Сашей во время учёбы. Неудобоваримая сторона натуры вовсе не мешает Саше быть приятным собеседником на отвлечённые темы. Александр слывёт книгочием, знатоком украинской литературы и отменным филателистом. Дальше Чёрного моря Сашу до сих пор не посылали. Но подступает пенсионный возраст. Человеку нужно подработать, у него же две дочки.

        Командует научной группой паразитолог Валентин Романович Дубина, здоровый кубанский казачина, человек с уникальным экспедиционным опытом. Ему приходилось участвовать в перегоне стад крупного рогатого скота из Монголии в Читу и плавать на тунцеловных базах. Кроме того, Романыч – остроумец, стихоплёт и мудрец.

        В Аден прилетели к вечеру, чартерным рейсом из Москвы. Местные грузчики несколько часов перемещали экспедиционное оборудование из самолёта на грузовики. Забавно было наблюдать как двенадцать арабов не могут поднять тяжёлую «куклу» трала. Но подходят четверо наших тральцов - и в два приёма груз уже на машине. С каждым наполненным кузовом уезжает наш сопрвождающий. Последние два кузова нагрузили чемоданами команды. Сопровождал их ваш покорный слуга. Капитан вдруг вспомнил, что мы с ним давно знакомы, и оказал доверие.

        Тяжёлые фуры шли по  ночному городу. В окно кабины врывался горячий липкий воздух. Водитель попросил разрешения заскочить домой. Он и грузчики в кузове должны сообщить близким, что не вернутся до утра. Как было отказать? Мы свернули с трассы в какой-то узкий переулок. Перед глазами замелькали плоские крыши одноэтажных домов. На них ровными рядами спят целые семьи. Машины остановились в тёмном тупичке. Арабы ушли. Прошло минут десять, и у меня засосало под ложечкой: ну как это – западня, провокация или чем ещё нас пугают помполиты? Но всё обошлось – вернулись мои арабы. Без проблем мы прибыли на пирс под борт «Чатыр-Дага». Это событие имело лишь одно последствие -  мои инженеры решили, что у меня с капитаном доверительные отношения.

        На следующее утро все желающие выезжают на берег моря. Транспорт предоставило наше представительство в Южном Йемене. Остановились в миниатюрной безлюдной бухте. Под ногами – чистейший коралловый песок. Вода,  как парное молоко. Ласковое утреннее солнце. Что ещё нужно россиянину? Несколько часов народ не вылезал из воды, оглашал окрестности торжествующими криками. Кое-кто откололся от группы и крутился на базальтовых отрогах бухты в поисках моллюсков-ципрей. Многие перезнакомились. А потом пошли досужие разговоры о том, что на глубинах более трёх метров лучше не плавать. Там можно встретиться с акулой. А среди скал возможна встреча с муреной. В зубастой пасти морского угря застревают гниющие останки его жертв. А трупный яд смертельно опасен. И снова – счастливое пребывание в воде. Моряки разделились на группы по взаимной симпатии.

        И вдруг раздался вопль:
        «Аа-а-а! Мурена!... Мурена!... Она меня укусила!» Один из моряков опрометью вылетел на берег. Толпа окружила его плотной стеной. Подошёл и я, присмотрелся: на спине у парня расползается небольшое багровое пятно. Но кожа не разорвана – какая уж там мурена. И только я собрался успокоить человека, как меня опередили. Сухопарый мужик с рябой нагловатой физиономией по-хозяйски осмотрел пострадавшего и заявил:
        «Да, это похоже на укус мурены! А у нас, как на зло, нет с собой антибиотиков. Конечно, можно послать за ними водителя автобуса! Но пока он обернётся туда и обратно! Тут и до летального конца недалеко! Есть другой способ лечения, правда менее надёжный! Нужно закопать пострадавшего в прибрежный песок и подержать в этом состоянии два-три часа! Трупный яд должен перейти из тела в песок!» - И вся эта ахинея произносится без намёка на улыбку. А «укушенный» уже руками и ногами роет себе яму. И тут чёрт потянул меня за язык:
        «Ну что вы пугаете человека? Никакая это не мурена! Сифонофора его ужалила!  – И к пострадавшему. – Потерпи уж! Не будь бабой! На судне доктор подует на спинку. Тот прекратил свои «раскопки», грязно выругался в лицо рябому и отошёл подальше от толпы. А рябой зыркнул на меня бешенными глазами:
        "Ну ты, знаток хренов! Такую шутку испортил! Я же и есть тот судовой эскулап!»
             
        Следующие три дня мы шляемся по городу. Те, кто бывал в Адене, помнят цепочку низких остроконечных гор. Темнобурые, почти чёрные, лишённые растительности, подобно терриконам пустой породы вокруг рудника, они постоянно присутствуют в окоёме. Да и сам город беден зеленью. На шумных богатых базарах много пыли и грязи. Под ногами шуршат брошенные газеты. Их с аппетитом жуют многочисленные козы с бюстгалтерами на вымени. Прекрасно пошитое «бельё» элегантно застёгнуто на спине животного. Но нам сейчас не до базаров. Мы ещё не заработали ни копейки.
 
        В один из этих дней мы с Романычем забрели на дальний пирс и наткнулись на арабов-докеров, разгружавших канадский зерновоз. Аккуратные штабели мешков с пшеницей извлекались из трюма и тут же отправлялись в пакгауз. А неподалёку под открытым небом неприкаянно высилась гора мешков с зерном из нашей страны. Арабы охотно разъяснили, что русская пшеница получена в подарок, а за канадскую плачено долларами. Вот такая принципиальная разница. Гора эта, поклёванная птицами и погрызанная мышами, взывала к справедливости. И  к  возмездию.

        На судне нас ждал неприятный сюрприз. Несколько наших парней, мой Саша в том числе, шлялись в районе доков и набрели на керченское судно СРТМ «Марлин». Тут уж сотоялся приём гостей, как водится, с возлиянием. Наш комнатный романтик и сам не заметил, как перебрал. Но на «Чатыр-Даг» пришёл самостоятельно в паре с судовым акустиком, тоже киевлянином. Тут бы и разойтись по каютам, но как расстаться с новообретённым приятелем? И стоя в дверях рубки акустика (как раз супротив капитанских дверей), Саша Ульянич развёл долгую литературно-философскую беседу. Его и развезло, и вырвало прямо под ноги проходившего мимо капитана «Смерть-Ларсен».

        Суровые санкции последовали незамедлительно: списать «алкоголика» в пассажиры (иными словами – лишить заработка), с первым встречным кораблём отправить в Керчь, ходатайствовать о закрытии визы. Просьбу Романыча о помиловании несчастного, осознавшего всю безнадёгу своего положения, Алексей Николаевич гневно отклонил. Приговор обжалованию не подлежит. Да и кому пожалуешься? Выше капитана только...
            
        Наконец-то, мы покинули опостылевший Аден и двинулись на юг в антарктические воды. Переход долгий и потому траловые куклы уложены по-походному. Но уже на подходе к мысу Рас-Фартак капитан приказал вооружить донный трал. Совсем недавно здесь обитала значительная популяция глубоководных лангустов. В своё время, советские корабли успешно растерзали это скопление «в помощь Южному Йемену». В программе нашего рейса никаких траловых работ в арабских водах не числится. Значит «Смерть-Ларсен» задумал побраконьерствовать.

        Его гастрономическая любовь ко всему ползающему по дну морей общеизвестна. И в угоду этой любви старик готов подставить под удар всю команду. Не позволим! Только в обмен на прощение Саши! Ставим трал и поднимаем около двухсот килограмм раков-медведей. Это, конечно, не нежные лангусты, но тоже вкусно. Как только мотня трала вылезла на слип, капитан скомандовал «полный ход», и мы снова побежали на юг. Отобрал я свои сто пятьдесят раков, положенные на биологический анализ, и на траловой палубе стало твориться что-то непотребное: всяк, кому не лень, спешил ухватить свою долю добычи. Посмотрел я на сразу погрустневшее лицо капитана и меня осенило:

        «Саша! Вымой хорошенько таз! Затем сложи в в него пятьдесят раков!» 
        «Зачем ещё мыть? – возмущается Саша. - Мы вообще не обязаны выполнять этот биологический анализ!»
        «Саша, отнесёшь этот тазик Алексею Николаевичу! Скажешь, что это от меня! От чистого сердца, в память о совместной экспедиции и в знак глубокого уважения!»
        Поупирался Саша, но пошёл. Подарок милостиво приняли. Вечером я столкнулся с капитаном на спардеке:
        «Спасибо, Израиль! Угодил старику! Что попросишь взамен?»
        «Повинную голову Саши, Алексей Николаевич!»
        «Уговорил! Под твою ответственность!»

        Как все «Атлантики», «Чатыр-Даг» довольно валкое судно. Но всё же продрались мы через ревущие сороковые широты. С трудом одолели пронзительные пятидесятые. До кромки льда на шестьдесят четвёртом градусе южной широты добрались только к концу июня. Среди ледяных полей с погодой стало полегче. Океанологическая страда началась. Мы втроём работаем на корме. По моему настоянию сюда провели телефонную линию, по-морскому «спикер». Стало легче общаться со штурманами. Наша планктонная сеть с грузом-утяжелителем весит около центнера. А порывы ветра такие, что её относит далеко в сторону. Где-то там, в отдалении она погружается в воду и уходит на заданную глубину. Затем начинается подъём. А я стою на обледенелом  рабочем мостике в гидрокостюме, каске, да ещё на страховке.
       
        Внизу под ногами пробегают вдоль борта крупные валы зыби. Нет-нет да и обнимут за ноги. Моя задача вовремя подтянуть к себе трос, одеть на него посыльный грузик - замыкатель сети. А затем с определённой силой послать его вниз по тросу. Если сеть и мой почтальон не встретятся на заданной глубине, придётся всё переделывать заново. Температура воды за бортом минус два градуса. Трос нашей лебёдки, выходя из этого «холодильника», мгновенно покрывается толстой шубой инея. Грузик не желает скользить по его поверхности. Иней забивает паз блок-счётчика, стопорит лебёдку. И кто-то должен всё время поливать трос кипятком. Ну, конечно, Саша. Всё равно вид рабочего мостика и пояса-страховки вызывет у несчастного приступы гидрофобии. Но бедолага в ужасе хватается за лебёдку и дрожащей рукой проливает  горячую воду мимо троса на себя.
 
        «Саша! – Кричу я сквозь порыв ветра. - Ты отличный парень! Если тебе понадобится помощь, зови меня! Хочешь, я с тобой на преступление пойду?! На мокрое дело?! Только не на работу, Саша! – В это время планктонная сеть выходит из воды в тридцати-сорока метрах от борта и тяжеленным маятником летит ко мне. - Берегись!»

        На баке трудятся гидрологи во главе с Володей Ланиным. Мы с ним пока мало знакомы. Волны то и дело накрывают его ребят чуть ли не с головой. Там царит рабочая атмосфера. Время от времени, по вине штурманов володькин трос перекрещивается с моим и препятствует своевременному закрытию планктонной сети. Кромка льда стремительно продвигается на север. А нам на каждой станции приходится тратить массу времени, вместо положенного одного часа. Однажды я проторчал на рабочем мостике около восьми часов, потеряв одну за другой три сети. А третий помощник в рубке даже на мои звонки не желает отвечать. Ну я и сорвался, и позвонил капитану:
 
        «Алексей Николаевич! Христом-богом молю, гоните с мостика вашего «козла с английским уклоном»! Не место ему в штурманской рубке! Так мы программу рейса не выполним! Из-за вашего неумехи пострадает вся команда! Поднимайте второго помощника! Он умеет обеспечить морские работы!» 
        «Второй помощник отдыхает после вахты! -  Отвечает  капитан - Я сам подержу судно в нужном вам положении!»
        «Не делайте этого, Алексей Николаевич! Это не ваш профиль! Второго - на мостик!»

        Делать нечего, - подняли «второго». Уже стемнело, когда мы закончили выполнение станции. От мысли, что через полтора часа подойдём в очередную точку мне стало совсем грустно: ни поспать, ни просто снять осточертевший гидрокостюм. Пойти, что ли, в рубку погреться. В рубке так тепло, что одна из дверей открыта настежь. В кромешной тьме светятся картушка компаса, экран локатора и раскалившиеся электрические обогреватели. Чутьём угадываю, что здесь столпилось много народа. Встаю в дверях и слышу возмущённый голос Соляника:

        «Этот Рубинштейн! Каков грубиян! Ославил на всю команду пожилого уважаемого человека! Я от него такого не ждал! Вот Владимир Ильич на баке – вежлив, корректен!»   
        «Дайте мне «спикер»! – Цедит сквозь зубы Володька. – Достанется пятиэтажного сленга и «козлу-переводчику», и старпому, и вам, уважаемый Алексей Николаевич!»
        Оказывается во время моего разговора с капитаном кто-то включил судовую радиотрансляцию. Через минуту во всех помещениях народ перемывал штурманские  косточки: «третий» - в целом человек хороший, но всё же «козлу с английским уклоном» - не место в штурманской рубке. А доить  будут «второго» - слишком многое умеет.
        «Спасибо, Володя, на добром слове! - Вваливаюсь я в рубку. - Будем друзьями!»

        Айсберги перемещались к северу чуть ли не быстрее нас. Смотри в оба, штурманская служба! Подходящий обломок льда может пробить наш корпус как папиросную бумагу! К концу августа льды оттеснили «Чатыр-Даг» аж к шестидесятому градусу. Половину  программы мы всё-таки выполнили. Даже в поисках криля забрались во льды на глубину восьмидесяти километров. И обнаружив обширную полынью, обловили её крилевым тралом. Как и следовало ожидать, скоплений криля мы не нашли. Поймали двести девяноста рачков. До сих пор помню эту пресловутую цифру. Из-за неё «Смерть-Ларсен» трое суток не покидал капитанский мостик - выводил «Чатыр-Даг» из ледового плена. И вывел-таки без потерь. Что значит, опытный навигатор-полярник. Такому – и штурвал в руки.

        В те дни в двухстах милях от нас вмёрз во льды дизель-электроход «Обь», с обшивкой ледокольного типа. Тот самый, что обслуживал советских полярников на берегу Антарктиды. В министерстве запаниковали. Нам было приказано немедленно прекратить работы и следовать к Цейлону. И целью этого пробега была названа необходимость очистить корпус «Чатыр-Дага» от обрастания. Никто не озаботился тем, что все мы теряем половину своего заработка.

        В районе необитаемого архипелага Принс-Эдвард вблизи гористого острова в ледниковом панцире мы встретились с БМРТ «Скиф». Он пришёл из Керчи на смену «Чатыр-Дагу» с программой исследований на весенне-летний период. На «Скифе» нам привезли письма и посылки. Почта в океане – это исключительное событие даже в районах промысла. Народ месяцами живёт воспоминаниями о доме. Общается с берегом стандартными радиограммами: ВСЁ ХОРОШО ТЧК ЦЕЛУЕМ ЖДЁМ. А что кроется за приевшейся формулой? Здоровы ли? Ждут ли? Нам тоже пишут письма и посылают с попутным судном. А оно передаст предназначенные нам весточки на другой корабль, чей курс лежит поближе к району нашего поиска.
      
        А потом эту почту передадут на... А мы уже вернулись в Керчь и разбрелись по новым экспедициям. Нас потому и зовут «Разведкой», что  скитаемся мы там, где на сотни миль вокруг не встретить ни одного корабля. В день получения писем читаешь их запоем. А потом ещё долго пытаешься вычитать что-то между строк. Хорошо, когда почта относительно свежая. А случается и так - где-то у чёрта на рогах догоняет тебя письмецо двухлетней давности. Это же  трагедия: ты давно усвоил упрёки близкого человека и уже прощён, и вдруг – всё возвращается на круги своя. Как второй срок за одно и то же  преступление.

        А тут – живые письма всего-то двухмесячной давности. И привезли их наши же институтские коллеги, более того – соседи по дому. И готовы ответить на сакраментальный вопрос «Ну как там мои?». А  посылка из дома - это ли не чудо? Нет, никакой пищевой продукт не выдержит условий двухмесячного транзита по океану. В вожделённой коробке – две бутылки водки, вина или спирта, разрешённые к провозу таможенной службой.
 
        Ну вот и закончился грандиозный обмен информацией с возлияниями. В нашей кают-компании два десятка научников собрали со стола карты и схемы, выпили «посошок». Уже в сумерках – последние объятия на палубе, взаимное пожелание «семи футов под киль».  Прощальные гудки: мощный и бодрый «Скифа», хриплый и простуженный «Чатыр-Дага». Мы с Володькой сразу загрустили. И не сговариваясь направились в каюту начальника рейса. И что же мы видим? В гостях у Романыча сидит третий помощник капитана, отравитель наших жизней. Начальник рейса хлебосольно угощает его нашим же лабораторным спиртом. Ну и фарисей, ну и политикан!

        Сидят они давно и основательно, усидели почти четвёртую часть бутылки. И, кажется, собрались сидеть до утра. В глазах моего нового друга я читаю, что грешно и подло переводить царский напиток на  этого  «козла с английским уклоном». Я солидарен с Володькой и демонстративно разливаю остатки спирта в два пустых стакана. Романыч с саркастической усмешкой наблюдает за моими манипуляциями: не та, дескать, закваска у этих интеллигентов, чтобы стаканами жрать неразведённый спирт, - только пугают.
        «Володя, за нашу дружбу! За тебя!» – провозглашаю я тост. В два глотка мы выливаем в себя огненноё пойло, скатываемся по трапу на нижнюю палубу, разбредаемся по своим каютам и падаем в койки. Я ещё успеваю услышать возмущённый вопль обманутого в своих расчётах начальника рейса. Угасающее сознание торжествует: порок наказан. Чего не сделаешь во имя справедливости.

        Две недели бежали мы к Цейлону. Целых семь дней нежились под солнцем, обдуваемые легким ветерком. Ах этот быстро пристающий тропический загар, -  кажется, сама жизнь вливается в трещины обгоревшего тела. Два дня солнечных ванн - и белая до прозеленей кожа антарктических скитальцев красиво бронзовеет.
 
        И вот мы в сухом доке порта Коломбо. Нас окружают бесконечные, прекрасно отцементированные стены рукотворного котлована. Двадцатиметровой высоты махина «Чатыр-Дага» спряталась в нём по самый спардек. Так вот какого размера были легендарные клипера. В середине девятнадцатого века гружённые чаем корабли-птицы наперегонки летели отсюда в порт Глазго. Для них англичане строили этот док. Сверхмощные насосы  до сих пор работают на паровом приводе. Так и хочется сравнить грандиозное строение с величественной пирамидой Хеопса.

        Голый корпус «Чатыр-Дага» напоминает исполинское брюхо мёртвого кита. Молчит машина, замер винт. Исключая камбуз, судно полностью обесточено. В каютах стоит страшная духота. Под корпусом судна стаей муравъёв трудится местная бригада докеров. Злобно визжат полировочные машины. Эти звуки, многократно усиленные исполинским резонатором ямы, каждое утро выгоняют нас в город. И всякий раз мы проходим сквозь строй магазинов, лавок и лавчёнок. В каждой из них продается широкий ассортимент драгоценных камней: синие и голубые сапфиры, красные и зелёные гранаты, молочно-голубые опалы, фиолетовые аметисты, прозрачные бериллы и топазы, мутной белизны лунные камни и ещё много-много других названий.

        Что скрывать, многие из нас впервые столкнулись с таким разнообразием драгоценных минералов. Цены, на казалось бы, одни и те же камни разнятся от скромных пятидесяти цейлонских рупий и до космических величин. В чём же разница? Только ли в каратах? Спросить - лексикона не хватает. Да продавец и не скажет всей правды. Он же – сторона заинтересованная. А что, если? Рука нащупала в кармане брюк забытую там миниатюрную четырёхкратную лупу. На маврикийком берегу собирал я с прибрежных камней мелких моллюсков. Да так и забыл её в штанах. Ну, попробуем! Прошу показать мне два сапфира, равных по величине. Тот, что стоимостью в три тысячи рупий, так и завораживает переливом отполированных граней. Ну а тот, что за пятьдесят, - несомненно сапфир. И все грани на месте, но какие-то бледноватые. Под лупой видно, что они усыпаны кавернами, подобно лунной поверхности. Очевидно, что мастер отказался от дальнейшей огранки камушка, опасаясь, что тот рассыплется.

        Мои спутники (а нас человек пятнадцать) по очереди пользуются прибором и задумчиво кивают головами. Нам есть над чем задуматься. В карманах – всего по сто двадцать  рупий. По мерке советских  моряков покупательная способность этой суммы равна пяти бутылкам местного тростникового рома. А кроме камней в этих лавочках продаются ещё и статуэтки из пальмового, красного и чёрного дерева: от откровенной халтуры до действительно прекрасных вещей. Часто повторяется триада: слон, погонщик слона и цейлонская женщина, а также маска с набором змеиных голов. Глаза разбегаются. Мы переходим из одной лавки в другую. И ничего не покупаем. Кажется, в третьей лавке к нам присоединяются два афроамериканца. Они тоже смотрят в лупу и понимающе качают головами.

        Вскоре спутники обратили моё внимание на мальчика, который бежит впереди и оповещает магазины о нашем подходе. В конце концов, в одной из лавок хозяин просит продать ему мою лупу. После долгих торгов моё оружие плюс сто рупий переходят в его владение. Я получаю среднеогранённые сапфир и топаз, и, кроме этого, красивую триаду. В этой же лавке потратились и мои спутники. Завладев лупой, лавочник демонстративно швырнул её куда-то себе под ноги -  змеиное жало вырвано.
 
        С остатками валюты на двух автобусах выезжаем в местный зоопарк.  Двуногие звери, мы вырвались из добровольного заключения и демонстрируем своё превосходство над теми, что  в вольерах... Ну, это как посмотреть! На дорожках зоопарка - ни одного автомобиля. Их заменяют слоны. Все как один без погонщиков, занятых на складах и в вольерах. Могучие животные движутся самостоятельно. Один несёт куда-то связку хвороста, другой – копну  сахарного тростника, третий – корзину полную кукурузных початков. Сама мысль об умственном превосходстве над ними кажется кощунственной.

        Мы с Романычем откололись от команды, заблудившись в таинственной полутьме павильонов холоднокровных животных. Мы оба неровно дышим к группе  гадов. А имя им здесь – легион. Вот трёхметровый питон заглотил кролика и погрузился в нирвану. Болотная гадюка повернула к зрителю смертельно-ядовитую рогатую головку. За односторонним стеклом вытянулись семьдесят сантиметров молочной белизны, снабжённые весёлыми чёрными глазками. Это – белая кобра. Откуда-то появилось желание погладить обманчиво-ласкового гада. “Don’t look at the snake for a long time!” - остерегает призыв. Эта тварь взглядом гипнотизирует свои жертвы. Неровён час, зрительный контакт негативно отразится на ослабленной психике туриста.

        А вот за стеклом террариума раскидистый банановый куст. В обширной пазухе листа скопилась вода, образовав своеобразный инкубатор для головастиков. По краям этого естественного водоёма  вольготно разлёгся выводок совсем уж мелких змеек с непомерно огромной пастью. Все они демонстрируют полную неподвижность. И вдруг, - короткий бросок, молниеносное глотательное движение – и насытившийся сибарит вновь неподвижно застывает на краю листовой пазухи. До следующего глотка. Мы долго блуждаем в этом лабиринте. Мокасиновые змеи, крусады, анаконды, наи, вараны, гекконы, сцинки вперемешку с гигантскими жабами и многоцветными лягушками мелькают как в калейдоскопе, не задерживаясь в памяти.
 
        Выходим из павильона как раз в преддверии надвигающейся грозы. Где-то невдалеке слышен многоголосый говор и смех наших спутников. Идём на шум. Жарко, мы оба вспотели. Романыч расстегнул белую рубашку до самого пупа, оголив густо заросшую широченную грудь. Ремень его брюк сполз на крестец. Лицо приятеля обрюзгло. Нижняя губа отвисла. По контрасту с нею верхняя, в редкой поросли усов, кажется обрезанной точно по горизонтали. Могучие его плечи безвольно опустились. Резко обозначились надбровные дуги. Я и сам, наверное, выгляжу не лучше. Мокрая от пота тенниска неприятно прилипает к коже.

        Я с трудом различаю монотонный трёп начальника рейса  о тунцеловной экспедиции в Японском море и былых похождениях в порту Находка. С коллегой-керчанином азиатской внешности зашёл Романыч в местный ресторан. Тут же и две дамочки нарисовались. Одну из них дружок пригласил на танец. А другая навалилась с градом вопросов: кто такие, откуда, да до какого уровня женаты? У Романыча язык - что твоё помело. Тут же за столом и сочинил, что дружок-то его ни кто иной, как японский инженер-паразитолог с Хоккайдо, да ещё и разведённый. Танцевавшая пара вернулась к столу.

        Тут уж обе дамы принялись интервьюировать ничего не подозревающего «японца», приятно удивлённого вниманием нежного пола: 
        «Скажите, а там, где вы живёте рыбы много?» – спрашивает одна.
        «Хватает. – Отвечает керчанин. – И кефали, и луфари, и тунцы иногда забредают.»
        «А климат у вас какой?» – спешит спросить другая дама.
        «Ну, пожалуй, потеплее вашего, особенно зимой. Снега поменьше.» - уточняет он.
        «А какая у вас растительность? Деревья какие?»

        «Да обыкновенная, приморская. – Отвечает моряк. – В основном каштаны, недавно платаны посадили, белая акация, ленкоранская сирень, что-то ещё...»
        «А сакура, сакура у вас растёт? Это же так красиво: цветущая сакура!»
        «Нет, откуда у нас сакура? Для сакуры у нас холодно. У нас простая вишня. Кстати,  тоже цветёт очень красиво».
        «Расскажите про ваши горы, вулканы, гейзеры!» - не унимаются дамы.
        «Да нет у нас гор, так... холмы. – Недоумевает человек - Один грязевой гейзер имеется, то появится, то исчезнет».
        «А гейши? Кто они: утончённые куртизанки или ...?»
        «Гейш у нас тоже нет! Одни б...и!» – сокрушается вдруг прозревший «японец».

        И тут мы выходим к обезьяннику. У вольера горилл столпилась вся команда «Чатыр-Дага». Огромный самец, стоя на нижних руках, верхними держится за решётку и недружелюбно посматривает из-за неё на толпу «двуногих». Некстати подвернувшуюся миниатюрную самку чудовище посылает в нокдаун. Это, наверное, чтобы не строила глазки посторонним. Кого-то напоминает мне этот самец-горилла: эта  шерсть на груди,  поникшие плечи, форма губ,  редкие усы... Точно,  Романыч, только без штанов!
        «Валя! Не может быть! - Громко шепчу я. – Что же ты сразу–то не представился?!»               
        «Молчи! – Паникует мой шокированный спутник. – Засмеют же! Пойдём отсюда!»
        «И то правда, пойдём! – Куражусь я. – Пока он тебе за евонную бабу...»

        Прошла неделя и «Чатыр-Даг» вывели из дока. Стоим у пирса. Валюта кончилась и новых поступлений не предвидится. Но не сидеть же в каюте. И в городе – духота. Но даже бутылку лимонада купить не на что. Пить воду из общедоступной посуды мы не решаемся: уже нагляделись на больных слоновой болезнью, на заражённых глистом-риштой, на сифилитиков. Город неимоверно грязен. Нижний его ярус здесь занят стаями ворон. И ещё - неимоверным количеством нищих, подбирающих всё, что ещё можно съесть. Команда «Чатыр-Дага» пока не больна ничем, кроме лихорадки «что бы такое продать». Капитан организовал вахты охраны судового оборудования. Сколько времени продлится такое положение неизвестно. Но долго нам не выстоять. Ещё немного и «Чатыр-Даг» лишится своего такелажа. Скорее бы уже министерство придумало  на наши головы очередную глупость. Но там пока отмалчиваются. Забыли про нас.

        Мы втроём (Романыч, Саша и я) скитаемся по Коломбо, возвращаясь на судно только к обеду. А потом – булку хлеба и банку тушёнки в портфель и уходим уже до позднего вечера. Кстати о хлебе, у борта судна попрошайничают несколько нищих и среди них – весьма неопрятный старик, заросший диким седым волосом. Что твой мельник из оперы «Русалка». Только реквизит при нём другой: старикан таскает под мышкой истрёпанную подшивку старых газет. Как-то мы вернулись на «Чатыр-Даг», принеся обратно свой «сухой паёк». Я и отдал старику целенькую буханку. Что тут началось! Дед сунул хлеб за пазуху, а сам волнуется, листает свою подшивку, тянет меня за рукав, требует внимания. И на одной из страниц я вижу его же, только совсем молодого, в тюрбане и с крупным огранённым камнем во лбу. Залопотал старик, приглашает к диалогу. Да что же я ему скажу? Ну сыграла Фортуна с человеком злую шутку. Я то чем могу помочь? Только отдать ему ещё и банку тушёнки.
 
        В одной из лавок, где продавалась всякая всячина от мыла и примусных иголок до погашенных почтовых марок, я набрёл на атлас моллюсков кораллового рифа. Восхитительная книга и сейчас лежит передо мной. Лавочник почувствовал покупателя и заломил за атлас аж семьдесят рупий. Дорого! Но охота пуще неволи – подай книгу и только. А ещё вспомнилось, что обещал когда-то привезти деткам оригинальных заграничных марок. А что же продать? Из ценного имущества у меня только кожаный портфель. Говорят, что кожаные изделия здесь в цене. На судне пошёл к помпролиту:
        «Демидыч, ты этот портфель видишь? Не обессудь, но больше не увидишь! Иду продавать! Книгу нужно купить, кровь с носа!» 
        «Ну, если книга и кровь с носа, действуй! Да только не продешеви!»

        Снова втроём выходим в город. По дороге прикидываем стоимость портфеля и размер наших финансовых нужд: атлас, сколько-то марок... ну и бутылку рома обмыть покупку. Вот одна из уже знакомых лавок драгоценных камней. В ней нас встречают двое молодых парней интеллигентного вида. Предлагаю им свой «товар», прошу за него сто двадцать рупий. Встречное предложение – шестьдесят.  Ни разу в жизни я ничем не торговал. Как истинный «совок» потихоньку презирал сам процесс торговли. Я и сейчас просто пошёл к выходу. Меня вернули, нехотя согласились повысить продажную стоимость ещё на пять рупий. Почему-то меня охватило чувство неловкости. Не сказав ни слова я снова открыл дверь наружу и позвал на помощь Романыча.

        Вот он оказался на высоте. На  немецком языке с кубанским акцентом начальник рейса неистово торговался за каждую рупию. Имитировал возмущение, хлопал дверью и уходил. И снова возвращался. И выторговал, таки, изначальную цену. А я невольно наблюдал за лицами наших партнёров. Вначале они выражали  вежливый интерес к состоянию  портфеля, потом – восхищение талантами Романыча и, наконец, - снисходительное презрение к нашей бедности. Но нам с ними детей не крестить.

        Лавка старьёвщика всё ещё открыта. За время нашего отсутствия покупателя на книгу так и не нашлось. Рассаживаемся на стульях, Саша – поближе к прилавку. Сейчас его «выход». Снова начинается сеанс бешеной жестикуляции торговых партнеров. Нашему Саше не всучишь задорого марку с низким номиналом. Убаюканные голосами торгующихся мы с Романычем мирно засыпаем. К нашему пробуждению перед Сашей лежал теперь уже мой атлас моллюсков и солидной высоты холмик почтовых марок  стран Востока. Романыч, скрепя сердце, выплатил лавочнику девяносто пять рупий.

        Когда дождевые тучи касаются крыш домов, воздух напоён тёплым туманом, а отсыревшая одежда липнет к телу, так приятно посидеть за стаканчиком рома. Не беда, что пол забегаловки грязен как совесть преступника. Лишь бы столешница была чистой. Но жирные пальцы гарсона внутри наших стаканов – это уже перебор. Под суровым взглядом Романыча бармен лично обслуживает наш стол. Хорошо сидим! Лениво перебрасываемся впечатлениями. Мои истоптанные ноги гудят, перебитый голеностоп просит передышки. Но и наши стаканы  имеют дно.
        Не пройдя по направлению к порту  и пяти минут, мы попали под очередной заряд тропического ливня. Самому мне уже всё-равно, на теле нет сухой нитки. Но книга и марки могут пострадать. И я ныряю в открытую дверь ближайшей лавки.

        Эскорт – за мной.  Бог мой, мы попали в ту самую лавку, где продавали портфель. Глядя на нас, промокших да ещё и навеселе, молодчики-интеллигенты сардонически усмехались:
        «Вон как вы распорядились нашими рупиями! – Едко измывается один из продавцов на доступном мне английском. – О, и даже что-то купили! Можно посмотреть? – Компаньон заглядывает ему через плечо. Выражение их лиц неожиданно меняется. – Но это же очень дорогая книга! Зачем она вам? Разве вы не русские моряки?»
        «Ну да, мы морские биологи с русского исследовательского судна «Чатыр-Даг»! Мне эта книга может понадобиться в работе!»
 
        «Это невозможно, вы не можете быть учёными! – Упрямится второй продавец самоцветов. – Мы же знаем, что размер вашей зарплаты смехотворный. Поэтому вы и несёте в наши лавки всё, что можно продать! Наука не может существовать на такие деньги! Неужели ваше государство совсем не заботится о развитии своей науки?»
        «Ну это смотря что считать заботой! – Отвечаю я, задетый за живое. – Это правда, зарплата могла бы быть и повыше! Зато к моим услугам всегда имеется исследовательское судно, необходимые мне приборы, даже батискаф – и за всё это я не плачу ни копейки! Я уже не говорю о библиотечном обслуживании! Я могу заказать практически любую публикацию! При необходимости её переведут на русский язык хоть с хинди, хоть с фарси, хоть с суахили! Вот это я называю заботой государства! Фактически я удовлетворяю своё любопытство за государственный счёт! А кто вы по специальности, если так хорошо разбираетесь в отношениях науки и государства?»
 
        На прилавке появилась бутылка рома, рюмки и шоколад. Оказалось, что наши новые знакомые – оба с высшим образованием. Один из них – археолог, другой – антрополог.
        «Так что вы делаете в этой лавке? Неужели в джунглях Шри-Ланка не осталось мёртвых городов, а история Человека досконально изучена?» - спрашиваю я.
        «Чтобы организовать такую экспедицию нужен немалый капитал. Правительство у нас слабое, денег на науку не выделяет. В джунглях острова  хозяйничают «тамильские тигры». Вот мы и работаем в лавке нашего дяди». - отвечают парни.
        «Ну, теперь вы убедились в том, что социалистическая система обеспечивает науку надёжнее, чем капиталистическая?» – необдуманно ляпнул я.
        «Да, если сравнивать Советский Союз со странами третьего мира, например с Шри-Ланка - Отвечает археолог. - Голодный учёный  думает, в основном, о еде.»

        «Вы попробуйте представить любую политическую систему в виде пирамиды! – Предлагает антрополог. – Капиталистическая система, как неустойчивая пирамида, балансирует на своей вершине. Здесь есть всё: коррупция, правительственные кризисы, экономические обвалы и партизаны. Зато низы давят на правительство и в конце концов добьются своего. А ваша социалистическая пирамида устойчиво разлеглась на ваших спинах. Нет, у такой социальной системы нет будущего! Однажды она развалится!»

        Мне нечем крыть эту яркую аллегорию. Но «совковое» воспитание не может допустить даже теоретически, что не пройдёт и двадцати лет... И я малодушно перевожу разговор снова на затерянные города, драгоценные клады и на легенду о Маугли. Без любимого Киплинга никак не обойтись. На прощание каждый из нас троих уносит подарок «от сердца» - по два отполированных лунных камушка.

        Приказ идти в Аден и оттуда возвращаться в Союз самолётом пришёл вовремя. «Чатыр-Даг» сохранил своё оборудование. И через десять суток хода мы - в знакомом аэропорту. Вылет назначен сегодня на десять утра. А сейчас уже семнадцать. На наше несчастье, израильские войска форсировали Суэцкий канал и сейчас движутся на египетскую столицу. А маршрут нашего рейса лежит через Каир. Капитан с третьим помощником избегались по кабинетам местного начальства, пытаются организовать другой маршрут полёта. Нас давно попросили из здания аэропорта. Сидим на чемоданах под палящим солнцем рядом со стоянкой самолётов. Время от времени мимо проходят служащие аэропорта. Никто из них не забывает проскандировать политическую формулу «Муслим – карашё! Израил – плёхо!». 

        Нас это, как будто, и не касается. Команда разбилась на неравные группы по количеству гитар. Справа от нас с Романычем страдает четвёртый механик: «...Меня забыть ты не спеши! Ты подожди немного!...». За нашими спинами сложившийся хор рыдает о судьбе невезучего моряка: «...твой парус оборван, корабль затонул и ветер удачи тебя обманул». А слева – двое юных тральцов собрались в следущий рейс: «... Ещё один звонок – и смолкнет шум вокзала...». Голоса сплетаются, забивают друг друга. Под этот «вокал» начальник рейса, ёрнически ухмыляясь, пророчит наше с ним уже не далёкое будущее:
   
        «Вот прилетим мы в Каир, спустимся по трапу и встретят нас коммандос с шестиконечными звёздами на касках. Прикажут на русском языке с бердичевским акцентом: «Коммунисты шаг вперёд, евреи – два шага вперёд!» И выйдем мы с тобой, Израиль, пред очи Судьбы. С коммунистом всё понятно – пожалуйте к ближайшей стенке! А у тебя ещё и спросят: «Скажи, бородач с еврейским именем, но без пейсов, почему ты с ними, а не с нами?»  И - туда же, к стенке! Мы до гроба вместе!»

        Ответить «пророку» я не успел. Прибежал третий помощник и объявил  срочную посадку. Вместо Каира мы полетим на Тегеран самолётом йеменской авиалинии. Уже там пересядем на советский рейс «Тегеран – Ташкент – Симферополь». Возглавляемая стюардом в чалме, команда «Чатыр-Дага», чуть ли не бегом возвращается в здание аэропорта. Проходим через турникет: в правой руке – чемодан, в левой – паспорт моряка. Два чиновника насторожённо сравнивают наши лица с  фотографиями. «Руси – карашё, Муслим – карашё, Израил - плёхо!»  извиняющимся тоном повторяют они уже знакомую формулу. А ну как внимательно прочитают моё имя? Мне хочется выглядеть спокойным, но между лопаток поползли предательские капли. Нет, обошлось, без эксцессов прохожу в салон самолёта. Боже мой, куда мы попали: кожа с кресел повырезана, внутренняя обшивка стен повисла клочьями? А долетим ли до Тегерана? Пётр Веденёв тяжело плюхнулся на соседнее сидение:

        «Ха! Старательский балок после пьяной разборки!» – охарактеризовал он.
        Но это оказалось ещё не всё. В салон вышел стюард в сопровождении нашего переводчика. Вдвоём они сообщили нам, что «борт» собирали спешно и вне планово. Поэтому кормить нас в полёте нечем. Запас же минеральной воды невелик – по бутылке на брата. Политически подкованный стюард ещё раз напомнил, что «Израил – плёхо!»
      
        Летим на восток. Измученные жаждой, смакуем  свои пайки воды. В салоне повисла  усталая тишина, за иллюминаторами сгущаются сумерки. Помполит со стармехом на повышенных тонах обсуждают неуклюжие действия нашей разведки. Предупреди она во-время о назревающем ближневосточном конфликте, летели бы мы на Тегеран из Коломбо – не попали бы под не смазанное колесо истории. Не приведи Господь, какой-нибудь фанатик жахнет ракетой. И тут помполит бросил взгляд в иллюминатор:
        «Смотри! Смотри! «Фантом» с правого борта!» – Демидыч в прошлом - военный лётчик. Половина команды повскакала со своих мест, бросилась к правым окнам.
        «И с левого борта тоже истребитель!» – кричит кто-то. Народ кидается влево. Из рубки торопливо вышел штурман. Просит сесть на свои места, если мы не хотим перевернуть самолёт. Истребители за бортом – это военный эскорт ООН. Они, на всякий случай, сопровождают нас до Тегерана. И правда, в сумерках различаем на плоскостях бело-голубой земной шар в венке из колосьев. С эскортом стало спокойнее.

        Ну вот и объявили посадку. «Фантомы» качнули крыльями и растворились в ночном  небе. В аэропорту Тегерана похолодало так, что под тонким материалом тенниски тело покрылось гусиной кожей. За пятнадцать минут ожидания мы только и успели выпить по стакану жидкости. Быстро, но исключительно вежливо нас запихнули в советский «Ту». Стюардесса предпочла не показываться в салоне. По радиотрансляции попросила пристегнуть ремни и сообщила, что еды на этом «борту» тоже нет - рейс внеплановый. И в Ташкентском аэропорту нас тоже не ждут с хлебом-солью.

        Правду сказала тётка-невидимка, в Ташкенте нас даже не выпустили из самолёта. После очередного взлёта по салону ещё долго носились сентенции «Израил – плёхо!» и «Евреи виноваты!». На этом энергия иссякла, мы же с завтрака не держали крошки во рту. Пытаемся уснуть. Впереди семь часов полёта. За иллюминатором – непроницаемая ночь. Но всё когда-нибудь кончается.

        В шесть утра стюардесса объявляет посадку в столице Крыма. Экипаж чуть ли не бегом покидает самолёт. Нам же предложено ждать, пока не подадут трап. И мы послушно ждём целый час. Наконец, что-то подъезжает к самолёту. Открывается входной люк. В салон протискивается морда женского пола поперёк себя шире:
        «Мать вашу распротак! – Дурным голосом вохры кричит она. - Почему до сих пор не собрали санитарные паспорта?»          
        Следует немая сцена, всеобъемлющий шок: кто такая, что ей нужно? И в испуганной тишине вдруг раздаётся ликующий всхлип нашего Саши Ульянича:
        «Всё, братцы! Дома!»
 
 

        7. Ры-ы-ба!

        Мандарины! Вокруг меня море мандаринов! Да все один-в-один огромные, слегка перезревшие: тронешь цедру – и она сама сползает с мякоти. Экая роскошь! Я глотаю их жадно, не в силах остановиться. Мимо проходят члены команды СРТм «Мыслитель». Они упорно не замечают постороннего человека на своей палубе. Наконец, насытившись, как с неба свалившимися на меня цитрусами, я иду искать начальство. Если быть точным, то это я свалился с неба прямо на гору мандаринов, вываленную на палубу «Мыслителя». Из крымского марта (от молодого чеснока) перелетел в март Южного Полушария – к перезрелым мандаринам. Как-то несерьёзно всё получилось.

       «Мыслитель» уже три месяца отработал  в океане, когда наше министерство вдруг ринулось помогать республике Мозамбик. Начальник рейса Владимир Ильич Ланин, друг и соавтор, и потому для меня - попросту Володька, напланировал выполнить комплексное обследование африканской части Мозамбикского пролива. Всё это, на предмет поиска скоплений крупных хищников: тунцов, мечевидных рыб и акул. Ну и чудесно. Работа не сложная. Особого таланта не надо. Могли бы обойтись и своими силами. Так нет. Этот охломон требует именно  моего участия. Ну и что? С общего согласия дирекции и министерства  просидел я на чемодане без малого четыре месяца: то валюты нет на покупку билета, то мест, а то и рейс отменён. Вылетел так неожиданно, что не успел даже пополнить запас сигарет: с двумя блоками «Ту-134» на два месяца.

        Летел я в порт Мапуту с чужой командой и, можно сказать, даже с риском для жизни. Всю дорогу заглядывал через плечо соседа-американца. Тот лениво листал огромный фолиант «Болезни Африки». Чего там только не было:  страшные язвы и нарывы, чудовищного вида паразиты, лепральные маски негров-альбиносов. Упаси, Боже! Экспедиция на «Мыслителе» всё это время дожидалась моей незаменимой  персоны. А прилетел - в упор не видят. Между тем, до конца рейса осталось два месяца.
 
        Стоим у пирса уже трое суток. В городе постреливают. Порт закрыт. Тоска и скука. А каково ребятам, что уже семь месяцев видят друг друга? Вся научная группа - это Володька, его супруга Валентина – переводчица, Саша – ихтиолог и я. Валентина и Саша свои многомесячные распри, что не стоят и выеденного яйца, несут ко мне, новичку. Володька не вмешивается, он – начальник рейса и муж по совместительству. Это усложняет ситуацию. В нашу компанию входит и капитан «Мыслителя» Сергей Николаевич. Сергей весьма образованный человек, с прекрасным английским языком. Ему интересно вникать в работу научной группы. Мы, со своей стороны, заинтересованы в тесном сотрудничестве с капитаном, учитывая его эрудицию и громадную силищу.
 
        Наши киномеханики поменялись фильмами с южноафриканским сухогрузом «Дурбан», что стоит рядом. Долго совещались, чем их удивить, наконец остановились на фильме «Гусарская баллада». Они нам тоже принесли что-то, по их мнению, интересное. И, наверное, тоже долго совещались. Южноафриканский фильм не произвёл впечатления на команду «Мыслителя». Разговоры фермеров-буров, разговоры чёрных фермеров, стрельба. По общему решению собрались нести ленту обратно. А их ребята тут, как тут, возвращают нашу «Гусарскую балладу». Так и познакомились. На следующий день от южноафриканцев пришёл парламентёр с приглашением к нашей научной группе. Посетить кают-компанию соседей сам бог велел. Собрались и всей группой пошли. С одной оговоркой: с нами напросился рыбмастер Саша.
 
        Представьте себе могучего узкоплечего парня ростом без малого два метра. Саша слабоват на спиртное. Оно слишком быстро укладывает его на палубу, по пути  развязывая язык. Саша это знает и честно старается избегать участия в попойках. Любимое орудие труда Саши – мачете. Им он ловко разделывает туши тунцов и акул. Вне работы Саша – агнец. Был бы кофе, без которого жизнь ему не в жизнь. Максимум зверства, который Саша может себе позволить, будучи в ярости, это выбросить за борт наш лабораторный чайник, полный дефицитного напитка. Хотя, мне рассказали случай и посерьёзнее.

        Каждый моряк «тюлькина флота» изучает курс «Ядовитые и опасные морские животные» и обязательно сдаёт соответствующий экзамен. Как случилось, что Сашин приятель, обслуживающий  ярусную лебёдку, избежал этой участи, мне не сказали. Во время выборки яруса лебёдчик первый прикасается к хребтине. Поэтому на его руках не матерчатые, а толстые резиновые перчатки с крагами. Предосторожность совсем не лишняя. В тропиках на хребтину налипают тела медуз и сифонофор. Горе плавцу, попавшему в скопления медуз, хотя бы черноморских корнеротов. Но жить он будет. А вот нервно-паралитический яд сифонофор  убьёт на месте.

        Наш недотёпа не знал этих элементарных вещей. Он решил по-дружески подшутить над Сашей. Собрал свисающую с хребтины слизь да и бросил этот студенистый комок на голую спину приятеля. Саша немедленно отправился в нокаут. Посинел от удушья. Изо рта пошла пена. Докторша еле-еле отходила. Если бы не могучий Сашин организм... Пришёл-таки Саша в себя. Поймал бывшего приятеля (куда деться на корабле), бил и приговаривал: «Учи, гад, ядовитых и опасных животных! Экзамен уже завтра!» Когда я прилетел на «Мыслитель», инцидент был исчерпан, дружба кончилась, а виновник знал всех опасных и ядовитых животных моря.
   
        Пришли мы на «южноафриканца». И сразу бросилась в глаза расовая сегрегация: весь «офицерский» состав – белые, включая акустика палестинца Али, все матросы – чёрные. В кают-компании дежурный бармен, опять-таки белый. Рассаживаемся за столами. Наши хозяева по очереди заказывают выпивку и угощают нас, гостей. Благодаря Валентине разговор клеится. Мы обмениваемся скудной информацией о том, что происходит в городе Мапуту. Общими усилиями нарисовалась следующая картина. Несколько лет назад в Мозамбике победила  партия ФРЕЛИМО, называющая себя социалистической. И лозунги у партии были подходящие: «Долой рабский труд!», «Долой белых предпринимателей!», «Все удобства – трудящимся!»

       В Мозамбике живёт смекалистый народ. Этот сразу определил, что работа на плантациях маниоки – это и есть рабский труд. И потянулся в столицу, из которой уже выехало большинство португальцев. Остались лишь те, кто заключил индивидуальный трудовой договор с правительством новой республики. Крестьяне из глубинки занимали освободившуюся жилплощадь из расчёта «одна семья на одну квартиру». Но численность семьи общинно-родового типа подсчёту поддаётся слабо. Ныне столица перенаселена. Продуктов питания не хватает. Уговоры правительства заняться, наконец, общественно-полезным трудом пока безрезультатны. Умный человек впрягаться в рабское ярмо не желает. Этим и пользуется «оппозиция»: шалят-постреливают в городе.
 
        Мы все уже были в хорошем подпитии, когда в кают-компанию вошёл высокий, статный мужчина лет пятидесяти с густой шевелюрой в благородной седине. Его приход  сопровождался дружескими возгласами «О! Оur markoni!». Дежурный по кают-компании хочет представить вновь пришедшего. Валентина приготовилась переводить с английского языка на русский. И тут мы слышим голос вновь пришедшего:   
        «Друзья! Не надо английского! Давайте поговорим на русском! Курт Миллер! Для вас - просто Курт! Начальник радиостанции на этом сухогрузе! Молодёжь считает душой кают-компании! Не отрицаю!»   
        «Курт! – Восхитился Володька. – Откуда у вас такой правильный русский язык?»               
       
        «Я под Сталинградом воевал! Похвально штудировал разговорник завоевателя! – Усмехается немец. – Только всякая глупость наказуема: схлопотал  ранение в живот! Зато излечился от идей Мирового Господства! Как Мальбрук из стихотворения Гейне!»
        «Да ладно тебе, Курт, мы не в Нюрнберге! – Вырвалось у меня. – С тех пор прошло тридцать пять лет! Давай лучше выпьем! А потом спокойно расскажешь!» Почему-то я проникся симпатией и доверием к этому человеку. Мы  поднимаем стаканы и чокаемся.

        Коктейли быстро набили оскомину. Я уже тайно мечтал хоть о какой-нибудь закуске, когда Валентина перевела нам требование кают-компании разрешить «израильско-палестинский конфликт». Палестинца и меня вытолкали в центр помещения. Курт навис над нами в качестве рефери и переводчика. Под бурные овации мы с Али выпили на-брудершафт.

        А потом мы с маркони уединились в его каюте. Я жевал чужой шоколад, курил чужие сигареты и слушал рассказ удачливого солдата. Курт был четвёртым и самым младшим мужчиной в семье, приближённой к фрау Розенберг. К тому времени, когда юный воспитанник гитлерюгенда был мобилизован на восточный фронт, отец и два старших брата (члены фашистской партии) уже погибли в боях. Самому Курту осколком снаряда разворотило живот за два месяца до окружения армии Паулюса. Его успели эвакуировать в Германию. Мать умолила фрау Розенберг похлопотать о разрешении на перевозку последнего, уже совсем плохого сына на излечение в Южную Африку к дальней родне. Вот так и стал он южноафриканцем.
 
        А я рассказал о том, что у мамы было восемь сестёр. Перед войной женский клан Эпштейн состоял из девяти семей. Войну пережили только три. Даже могил не осталось.
        «Вот поэтому с сорок третьего года я в Европу - ни ногой! – Сокрушенно качает Курт своей красивой седой головой. – Ну его, этот комплекс вины!»
        Мы вернулись в кают-компанию. И тут с опозданием «выступил» рыбмастер Саша:
        «А здорово, Фриц, тебе под  Сталинградом п....ды вломили?!»
        «Хорошо, сынок, что тебя там не было!» – Не полез немец за словом в карман. Я грустно улыбнулся, - мне нравились оба дискутёра.

        Выходим на обследование Мозамбикского пролива. Португальский гидрохимик Антонио Перейра работает на Комитет Рыбных Ресурсов Мозамбика с романтическим названием «Маса Пешка», то есть - рыбное изобилие. Он идёт с нами. Сотрудничество республики с русскими Антонио считает большой ошибкой. И не скрывает своих взглядов. Тем более, что уже есть прецедент. На днях из Мозамбика выгнали нашу сельскохозяйственную экспедицию. Стоила она дорого, как золотой рейс!

        Естественно, что в её состав попали не «агрономы от Бога», а сынки министерских прихлебателей. Прибыли они в Мозамбик. Съездили в саванну. Посмотрели как аборигены мотыгами культивируют выжженные поляны, как на этих полянах выращивают маниоку – главный местный овощ. И приговорили: требуется вспахать всю целину, без остатка. Как, бывало, в родном Казахстане. И вспахали. А первый же тропический ливень возьми да и снеси всю почву в Замбези. Наш представитель при Маса Пешка подтвердил правдивость этой истории. Антонио рекомендует Комитету Рыбных Ресурсов многолетнее сотрудничество с норвежцами. Скандинавы предложили Мозамбику весьма обширную природоохранную программу по Мозамбикскому проливу. И, естественно, не задаром. Однако, голодная республика пока предпочитает наши бесплатные сырьевые исследования.
 
        Вместе с Антонио идёт сотрудник Маса Пешка, здоровенный африканец по имени Мойзеш. Судя по его эрудиции, в Маса Пешка он занимается чем угодно, только не морской наукой. Но то, что Мойзеш является функционером ФРЕЛИМО, известно всем.

        «Мыслитель» - развалюха. Плавает он не менее двадцати лет, и всё время в тропиках. В отсутствии кондиционеров в каютах  всегда сыро. Одежда плесневеет. Спать в трёхместной каюте душно и неуютно. После нескольких мучительных ночей я перебрался на спардек. Вот славно-то! Засыпаешь под качающимся звёздным пологом. Спишь под одеялом, как убитый. Где-то в четыре часа утра наступает похолодание и выпадает обильная роса. Одеяло можно выжимать. И тут уже не до сна. Разобравшись с ночной динамикой температуры воздуха, я накрыл своё ложе целлофановой  плёнкой. Теперь до восхода солнца сплю без проблем. Не опасаюсь даже частых ночных дождей. Но утреннее светило превращает мою постель в мини-сауну.
   
        Всё научное оборудование на «Мыслителе» – это лебёдка, а к ней - сеть Джуди для сбора планктона, да батитермограф. Антонио уверен, что обследование пролива только этими приборами, без специального оборудования не приблизит нас к решению поставленной задачи – выделению продуктивных участков моря. У нас другое мнение. Мы – прикладники. В нашем институте имеются кое-какие наработки в этой области. Но зачем же навязывать свои знания человеку, априори обвиняющему нас в подлоге. На обследование мы планируем не более двух недель. За этот период требуется  выделить участки выраженного термоклина вод, наиболее богатые планктоном. Под термином термоклин понимается перепад температур. Чем короче будет срок обследования, тем ярче полученная картина. Остальное время мы потратим на ярусный облов этих потенциально продуктивных участков.

        Ох уж эти вахты восемь через восемь часов! Ох уж этот двухпудовый груз-утяжелитель планктонной сети! А после каждой вахты ждёт тебя ещё и подвахта продолжительностью до четырёх часов, за которую нужно успеть с обработкой собранного материала! Скорее! Скорее! На сон остаются короткие четыре часа. А могучий Мойзеш, которого Володька поставил мне в помощь, считает такую работу ниже своего достоинства. Всё свободное и несвободное время он читает «Путешествия Васко-Да-Гама» на португальском языке. Судя по потёртости, это очень интересная книга из общественной библиотеки. В глубине души я понимаю парня. В его возрасте я и сам с трудом оторвался бы от такого чтива. Но судя по объёму фолианта, Мойзеш покончит с ним только к концу обследования. Просьбы и уговоры бесполезны. Зато на матерщину, выпущенную мной в сердцах, этот тип отреагировал вполне адекватно - помчался с жалобой к Володьке:
   
        «Мистер Израиль сказал на меня плохие слова! А я эти слова знаю! Я протестую!»
        Володька с Антонио урезонивают меня, что так нельзя, так мы вызовем международный скандал. Ладно, говорю, попробуем без скандала. И в их присутствии состоялся следующий диалог. В переводе с английского он звучит так:
        «Мойзеш! Ты мужчина или женщина?»
        «Почему ты спрашиваешь? – Вопит африканец. – Конечно же, я – мужчина!»
        «Если ты мужчина, приступай к  работе с сетью!»
        В диалог вступил незаметно подошедший Сергей Николаевич:
        «Мойзеш! Если мистер Израиль ещё раз скажет на тебя плохие слова, я сам напишу в Маса Пешка, что ты бездельник!»
 
        Инцидент был исчерпан, акценты расставлены. С этого дня Мойзеш работал на-совесть. А я молился на его силищу. На судне сложилась поговорка: «Бросается на работу, как Мойзеш на сеть».
 
        Ну вот, закончили обследование, затратив на него всего десять дней. Копии готовых к анализу материалов вручили Антонио. Мы уходим в Момбасу (Кения) пополнить горючее и воду. К нашему возвращению через полмесяца Перейра должен проанализировать материал и составить свою карту продуктивных районов в проливе, как он её видит. Но мы уже раскусили нашего «друга», пусть себе жонглирует в Маса Пешка нелюбовью к русским. А карту эту мы составим самостоятельно. Борт под выстрел, небось, не подставим! В заштатном, даже по мозамбикским меркам, порту Бейра мы меняем наших гостей на парочку других. Эти совсем  юные. Один из них – Луиш, парнишка лет двадцати с явной примесью португальской крови, другой – шестнадцатилетний африканец Антонио Мубанга. За очень малый рост мы нарекли его Антониньо.
 
        Двигаясь на север, судно подошло к западному побережью танзанийского острова Пемба. И здесь посетили один из малых коралловых островков. Просто смыть с себя трудовой пот, отдохнуть на пляже несколько часов. С вечера «Мыслитель» встал на якорь рядом с  коралловым рифом. Кто-то первым забросил донку с пятисантиметровым крюком. Наживка – мелкая мороженная ставридка. И сразу схватила крупная рыба. После недолгой борьбы на палубе забился луциан, один из видов  коралловых окуней. Он был зубастый, весь красный,  длиной около метра, а весом двадцать килограммов. Что тут началось! Народ выстроился вдоль борта. Капроновый фал и крючья – нарасхват. Когда на противоположном конце снасти бьётся рыбина, по силе почти равная человеку, тебя охватывает невероятный азарт: «кто кого перетянет». Тут уж будь осторожен, не вступи в петлю фала! А то неровён час... В итоге мы выловили до полутонны этих вкусных рыб.
 
        С утра большая часть команды на катере отправилась к необитаемому островку. Все одеты весьма живописно. У меня когда-то перебитый правый голеностоп перетянут ортопедическим бинтом. На ногах – старые босоножки, на теле – плавки и майка, на шее – фотоаппарат, на голове – желтый платок, в руке – марлевый сачок для ловли бабочек и морилка с хлороформом. Вряд ли я их здесь поймаю. Но раз обещал дочурке погоняться, то исполняй. На подходе к островку встречаем местных рыбаков (мужчину и малыша лет восьми) в дубке с балансиром. Я фотографирую, они охотно позируют. На мелководье все попрыгали в тёплую воду. К берегу идём вброд. Катер возвращается на «Мыслитель».

        Группа робинзонов сиротливо толпится на белом коралловом песке пляжа. В двух шагах начинаются непролазные заросли колючих кустарников семейства бобовых. Огромные, до десяти сантиметров, плоды в форме слегка изогнутой фасолины покачиваются у самого уреза воды. Корни растений укрепились в массиве отмершего кораллового рифа. Его поверхность выветрилась неравномерно, превратилась в плотные параллельные ряды острых известковых лезвий. Ходить по такому грунту опасно - живо порежешь и обувь, и подошвы ног.

        Через пролив чётко виден берег острова Пемба и какое-то селение на нём. Скучновато. Остаётся только купаться. Но сколько можно барахтаться в воде. До прихода катера остаётся ещё три часа. Я сдаюсь первый. Обойти островок, что ли. Заодно измерить его диаметр. При подходе он казался круглым. Скорость ходьбы, с учётом неизвестного ландшафта и моей хромоты, примем за пять километров в час. Засекаю время. Вперёд! Минут двадцать иду по пляжу, иногда бреду по мелководью. Всё те же заросли. Ни озера, ни речки.
 
        Вдруг, впереди  раздался детский вопль. Выхожу из-за поворота и натыкаюсь на уже знакомый дубок. На берегу устроена временная стоянка: четыре шеста и тент. На  ветках вялятся небольшие луцианы. Разведён костёр. А рядом с ним чёрный мужик стоит на коленях и держит за ножку ревущего малыша. В пятку мальчика вонзился растительный шип. Кривым ножом папаша выковыривает его. Операция без наркоза. Кровь и слёзы. Нужно как-то помочь. Срываю марлю с каркаса сачка. Сооружаю тампон. Разматываю ортопедический бинт со своей ноги и перетягиваю раненную пятку. Кровь остановлена. Вежливо киваю рыбаку и иду дальше. Шагаю осторожно, опасаясь наступить на подобный шип. Сколько же времени я потратил на медицинскую помощь? Наверное минут десять. Иду ещё минут двадцать и неожиданно выхожу к  бухточке робинзонов.

        Ну вот, окружность островка примерно три тысячи двести метров. Диаметр его, по известной формуле, один километр. Воды на острове нет, следовательно он необитаем. Энтомологические изыскания отменяются. Да простит меня дочка. Но чем же ещё заняться? Подходит заскучавший Саша-ихтиолог. Информирую его о результатах моего обследования. Молодой человек заинтригован, предлагает обойти островок уже вдвоём. Когда мы подходим к стоянке африканцев, они призывно машут мне руками. Над костром кипят два котелка. Отец расстилает на земле мешковину. Очевидно, это скатерть. Мальчик берёт меня за руку, заставляет сесть рядом с ним. Отец приглашает к «столу» Сашу. Он явно восхищён сашиной семимесячной бородищей. Из многословного приглашения на местном наречии мы улавливаем только одно слово: маниока.

        Мальчик показывает на огромный корнеплод, что лежит рядом с ним: по форме – сахарная свекла, по размерам - сравним с самим мальчиком. Я столько читал про маниоку, а вижу впервые. Беру нож, которым родитель оперировал малыша, отрезаю кусочек и пробую. По консистенции это похоже на давно перезревшую редиску. В перекрестиях её тяжей покоются крупные зёрна крахмала. Он скрипит на зубах. Африканцы смеются. Я понимаю, что так маниоку не едят. В четыре кокосовые посудины отец наливает рыбный суп. В нём плавают исключительно жабры и внутренности луцианов.

        «Это же нельзя есть, Израиль Геннадиевич!» – панически шепчет Саша.   
        «Молчи! Напросились – ешь!» – тоже шёпотом отвечаю я, не меняя выражения лица. Быстро съедаем пикантную уху. В опустевшую посуду отец-африканец накладывает какую-то кашу желтоватого оттенка.  Мы пробуем и согласно киваем головами: вкусно!
        «Маниока!» – восторженно скандирует мальчик, похлопывая себя по животу.
        «Маниока!» - вторит Саша, выскребая из бороды остатки каши.
        «Маниока!» – восхищаюсь я невероятной метаморфозой корнеплода.

        Мы смеёмся, обед заканчивается весело. С благодарностью поднимаемся из-за «стола». Но оказывается это ещё не всё. Отец знаками предлагает нам поехать с ними в виднеющееся вдали селение. Я также знаками объясняю, что время наше уже на исходе, что мы ждём катер. Прощаемся за руку. Я хлопаю мальчугана по плечу:
        «Ну, выздоравливай, Ахиллес! – И повторяю на английском. – Feel better, Achilles!» Африканцы заливаются смехом. Похоже, имя гомеровского героя созвучно чему-то очень забавному в их языке.

        Через три часа, с приливом, «Мыслитель» поднял якорь и направился к выходу из бухты. Наперерез нам из селения на берегу острова Пемба вырвалась байда под прямоугольным парусом. Ну, конечно, это наши знакомые. И с ними ещё две женщины. Лихо подрулили к правому борту, приняли швартовый конец. Боцман выбросил шторм-трап. Сергей Иванович на прекрасном английском приглашает их на борт. Никакой реакции. Нет, реагируют: знаками показывают, чтобы подали им шкентель лебёдки. Из байды взлетает строп, полный свежесрезанных кокосов, бананов и ананасов и осторожно опускается на нашу палубу. «Акиле-е!» – слышится прощальный крик мальчугана.

        Только на четырёх небольших участках севернее устья Замбези обнаружены характерные признаки повышенной продуктивности. Наша задача оценить каждый из них. Палубная команда затемно ставит ярус. Что такое ярус? Ну, перемёт-то, которым перегораживают русские речки при ловле щук, вы помните? Ярус – это тот же перемёт, но длиннющий, в несколько сот километров. Основу этого орудия лова составляет хребтина (многокилометровая верёвка на поплавках). Через равные промежутки к ней подвязаны поводцы. Поводец – это тоже верёвка, на нижний конец которой прикреплён  тонкий стальной тросик, а уже к нему - крюк с приманкой. Длина поводцов отрегулирована по  глубине, на которой обнаружен термоклин. На наших  участках он располагается на глубине сто – сто сорок метров. Наш поисковый ярус очень короткий, всего пятьдесят километров. И каждый поводец пронумерова. Уже в восемь утра начинается выборка. Рыбины, попавшиеся на приманку, появляются из глубин вслед за быстро выбираемой хребтиной. Лениво выплывает огромный полузадохнувшийся тунец. Возмущённо сопротивляется свирепая акула мако. Марлин, точно по Хемингуэю, свечой вылетает из моря, потом  пытается вновь спрятаться в глубине. Но нет, не сорваться с крючка, не перекусить стальной поводец.
               
        «Ры-ы-ба! Поводец семнадцать!» - истошно кричит лебёдчик.
Сергей Иванович с багром и боцман с петлёй устраиваются у борта. Их выход первый. Рыбу подводят к борту «Мыслителя». Острый шип багра вонзается в жабры, петля обвивается вокруг хвостового плавника. Трепещущее тело взлетает над бортом. Едва рыбина касается палубы, рыбмастер точным ударом мачете перерубает позвоночник. Страшный хвост уже не причинит вреда.
        «Тунец желтопёрый, длина метр двадцать!» – это информация от Саши-ихтиолога.
        «This weight is ninety two kilogram!» – Антониньо кряхтя тянет через блок фал  динамометра. Это вес к номеру семнадцать. Саша-рыбмастер ловко вспарывает брюхо рыбы. Бросаю туда мимолётный взгляд, пишу в журнал: «Поводец 17, тунец ж-пёрый, 120 см, 92 кг., желудок 3, мелкие кальмары, пол....».

        «Ры-ы-ба! Поводец восемнадцать!» - На сей раз над палубой зависает крупная акула.
        «Синяя акула, самка, длина три метра тридцать сантиметров!» 
        «Female!» – запоздало по семнадцатому номеру информирует Антониньо.               
        «Акула, вес триста семьдесят килограмм, самец, в желудке переваренная рыба!» – Это исчерпывающая информация от Саши-рыбмастера.

        «Ры-ы-ба! Поводец двадцать!»
        «Тунец большеглазый, длина метр пятьдесят пять!» – снова Саша-ихтиолог.
Я поспешно заполняю в журнале информацию по восемнадцатому поводцу. Дописываю пол тунца по номеру семнадцать. Перехожу к двадцатому... Мельком замечаю, что вся палуба залита кровью. Антониньо повис на фале, пытаясь взвесить тушу тунца. Саша-рыбмастер одной рукой разделывает акулу, другой помогает африканцу опуститься на палубу.
        «Tuna! This weight is one hundred thirty kilogram!» – зады хается Антониньо.

        «Ры-ы-ба! Поводец двадцать первый! – Азарт в голосе лебёдчика. Смотрю в море, а там красавец-марлин пляшет на хвосте. Но куда ж ему деться от багра.
        «Синий марлин! Длина два метра  сорок девять сантиметров!»
        «Tuna is male!»
        «Марлин, вес триста девяносто восемь килограмм, в желудке алепизавр!»
        «Ры-ы-ба! Поводец двадцать второй!»...

        Моя задача – зафиксировать биологическую информацию, ничего не перепутав,  и подготовить её к анализу, Заглядываю в распоротое брюхо тунца. отмечаю «мелкие кальмары». Снова осматриваю «поле боя»: Сергей Иванович с боцманом у борта тешатся тяжёлой атлетикой, Володька помогает ихтиологу в измерении рыб, рыбмастер пасёт Антониньо – всё нормально... Стоп! А где Луиш? Опять этот бездельник филонит. Сказать Сергею, что ли? А... не моя это вахта! Он и сам видит.... На сегодня  ещё много работы: на нашем ярусе сотня поводцов.

        «Ры-ы-ба! Поводец сорок седьмой!» – в голосе лебёдчика уже слышится усталость.
        «Тунец желтопёрый! Длина метр семдесят!»
        «The weight of this tuna is one hundred five kilogram!»...
        Скорее! Скорее! Пока хищники не сожрали наш улов. Время от времени лебёдка поднимает только голову тунца. И каждый раз Антониньо переживает это событие как собственную неудачу. Обычно туша рыбы обрезана ровно и аккуратно, как бритвой. Это - след зубов акулы. Ткани, клочьями свисающие из-под жаберных дуг, уличают в безобразии мелких зубатых китов. Мы работаем  до захода солнца. А с наступлением ночи сменная вахта уже ставит новый ярус. Завтра – новый день азарта и разочарований.
               
        На переходах между участками я обучаю Антониньо препарировать челюсти акул для музея Маса Пешка. Володька пытается ввести его в курс метода поиска. Антониньо очень старательный мальчик. Но школьная подготовка слаба. Ему бы учиться дальше. Оказывается, университет – золотая мечта парня. Но денег на учёбу у родителей нет. Они же прибыли в Мапуту из саванны. А для приёма на курс с бесплатным обучением  требуется направление предприятия. Тронутые  исповедью Антониньо, мы с Володькой пишем парню рекомендацию для поступления в университет. А вдруг, да сработает?!
 
        С полными трюмами идём на юг. Богатыми оказались все четыре участка. На пятнадцать ярусов мы поймали двести тонн первосортной рыбы. Заходим в порт Бейра, чтобы высадить Антониньо и Луиша. По суше они скорее доберутся до Мапуту. А сами идём в кино. В обшарпанном  кинотеатрике собралась почти вся команда «Мыслителя». Идёт новый для нас фильм  «Jowls» (челюсти). Незамысловатый сюжет триллера, захватил. Никто из нас не смог отличить электронную модель акулы-людоеда от живой твари, грызущей доски палубы. А ведь мы видели акул ежедневно. Поражали только размеры кино-чудовища.

        Обаяние фильма сказалось на людях весьма своеобразно. Как-то сами собой прекратились ночные походы по малой нужде к шпигатам. Из–за безотчётного страха, что ли? А уж когда на отмели Софала (против устья Замбези) на ярус попались несколько воистину больших тигровых акул... Вначале из-под воды появляется голова, на которой запросто уместятся сразу три библейских пророка. За ней – метровой высоты спинной плавник. Поводец натягивается струной. И вдруг со звоном лопается перекушенный стальной тросик. Чудовище не спеша ныряет, грациозно унося в пучину необъятную серую тушу. Последним исчезает под водой гигантский хвостовой плавник.

        За неделю до окончания рейса и отлёта в Союз «Мыслитель» стоит на рейде Мапуту. Мы не арестованы. Но пирс нам не дают. Выход на берег также запрещён. Капитан снёсся по радио с нашим представительством  в стране. Там нас только кроют матом. Сергей тоже не остался в долгу, он может быть и неинтеллигентным. Нервы  взвинчены. Что же варится в Маса-Пешка? Наконец, за двое суток до отлёта команды «Мыслитель» ставят к пирсу. И сразу к трапу подъезжает микроавтобус с высокой комиссией из Маса-Пешка, сопровождаемой Антониньо и Мойзешом. В хвосте тянется наш представитель. Предводимая  Антониньо, комиссия  направляется к кормовому трюму. Зовут капитана и начальника рейса. Сергей, Володька и Валентина не спеша выходят на палубу.

        «Откройте!» - голосом сердитого полицейского требует наш представитель. Трюм открыт и высокая комиссия зрит многотонный груз свежезамороженной продукции.
        «Я же вам говорил! И носовой трюм тоже полный! – Переводит Валентина страстную речь Антониньо. – Я сам участвовал в биологической обработке этой рыбы!» - Мальчик демонстративно встаёт между мной и рыбмастером.
        «Кто ещё вступится за человеческого детёныша?» –Дурачится Саша, дружески обнимая нашего добровольного защитника.
        «Господа! Результаты вашей экспедиции впечатляют! – Обращается к Сергею и Володьке директор Маса Пешка доктор Луис Маркеш. - Мы были дезинформированы! Приносим свои извинения! К сожалению, время упущено! А нам хотелось бы познакомиться с вашим методом поиска, а также со статистикой уловов! Коллоквиум в Маса Пешка»... «Доктор Маркеш, рейс окончен, в представительстве валюты нет, билеты заказаны! Команда улетает!» – парирует представитель нашего министерства.
        «Маса Пешка просит остаться  только научную группу! В качестве гостей Мозамбика!»

        Тем же вечером в порту ошвартовался сухогруз «Дурбан», и я зашёл навестить Курта.
        «А что это за статус «гость Мозамбика»? – Усмехается «маркони». – Наверное, на уровне консула?»            
        «Ага! Держи карман шире! Жить и питаться будем в гостинице. Маса Пешка платит за всё, кроме спиртных напитков и курева. Своё представительство не даёт даже на  спички!».
        «Сигаретами поделюсь! Тут у меня четыре блока «Данхилл». Самому хватит двух, через десять дней вернёмся в ЮАР. Бери остальное! Но без русской водки в Мапуту больше не появляйся!»

        Две недели комфортно живём в «Hotel Tourismo». Собираемся в моём, самом вместительном номере. Каждое утро за нами приходит машина, чтобы увезти в Маса Пешка. Питаемся здесь же в ресторане. Разнообразно и вкусно. Но покорило нас блюдо под звучным названием «грилядо камарао», - гигантские креветки, жареные в оливковом масле. Этих раков, обитающих в устье Замбези, называют банановыми креветками. На наш стол для четверых едоков приносят гору креветок на обширном подносе. Первая мысль – нам с этой горой не справиться. Однако, за сорок минут справляемся. Креветок облюбовали не только мы. Весь интернационал: немцы, скандинавы, корейцы, китайцы, японцы и ещё бог знает кто – все заказывают исключительно «грилядо камарао».

        К креветкам подаётся набор специальных вилочек и ножей. Как всем этим  пользоваться мы не имеем понятия. Стали присматриваться к соседям, ближним и дальним. И обнаружили, что все поголовно игнорируют сей столовый прибор. Едят руками так, что масло стекает по локтям. Точно, как те черкесы из толстовского «Кавказского пленника». Но однажды в ресторан вошла молодая европейская семья: папа, мама и дочка лет восьми. Заказали «грилядо камарао», взяли в руки вилочки и ножички. И зал замер, засмотрелся. Вилочки и ножички  мелькали у их ртов, как крылья стрекоз. Масло ниоткуда и никуда не стекало, не капало на рубашку. У этой семьи аристократизм был в крови, в генах. Признаюсь, я смотрел на них как гадкий утёнок на взрослых лебедей. Через десять минут мама, папа и дочка  покончили с «грилядо камарао», встали и, не вытирая совершенно сухих рук, вышли из ресторана. А зал снова приступил к долгому пожиранию креветок единственно доступным нам способом.

        Время от времени зал посещал метрдотель. Он останавливался около очередного стола и настойчиво просил не злоупотреблять креветками:
        «Это очень дорогое блюдо! Пожалуйста, закажите на завтра что-нибудь другое! Есть вырезка буффало, есть окорок свиньи-бородавочника, есть седло антилопы, есть..». И от каждого стола бедняга получал неизменный ответ: «Маса Пешка платит за всё!»

        В свободное от консультаций время мы зашли в местный зоопарк. Барьер, отделяющий посетителей от крокодилов, представляет собой частокол, высотой не более семидесяти сантиметров. Вот так просто: я нахожусь по одну сторону, а трёхметровое чудовище – по другую, растянулось вдоль частокола. Очевидно, не может преодолеть сие препятствие. И поэтому в упор меня не видит. Или делает вид. А я ловлю себя на «обезьяньем рефлексе»: мне страстно хочется запустить кирпичом в его голову. И обязательно с победным воплем. Но камней поблизости нет. А полисмен – вот он, рядом. Подхожу к вольеру с надписью «Мangouste». Мне приходилось видеть разных мангустов. В порту Аден семья крупных мангустов-рыболовов абсолютно индиферентно отнеслась к  моему присутствию. На Цейлоне ощетинившийся маленький дьявол, только что пойманный в джунглях, готовился дорого продать свою жизнь. А тут стоило подойти вплотную к вольеру, как из будки-домика выбежали два шерстяных комочка и с утробным ворчанием полезли по тончайшей металлической сетке к моим рукам. Нет они не просили подачку. Они отказались от печенья. Они просто ласкались к человеку. И снова меня посетила крамольная мысль: разорвать бы сетку, да и сунуть за пазуху этих славных зверьков. Воровато оглядываюсь: на меня смотрит полисмен  и, кажется, тот же самый.

        Уже на выходе я наткнулся на древовидный кактус. Такого вида у моей супруги нет. Наметил я отросток и аккуратно отрезал его перочинным ножом. Немедленно нарисовался полисмен. Наблюдал за моими действиями с неподдельным любопытством, как только что я сам смотрел на мангустов.
   
        По магазинам и торговым рядам я старался бродить в одиночестве, поскольку за два месяца не заработал валюты. А завидовать приобретениям коллег как-то не прилично.  Заглядывался на маски, вырезанные из пальмовых досок. Гротескные физиономии на дереве поначалу вызывали озноб: может быть это что-то ритуальное? Потом я невольно классифицировал их разнообразие, выделив несколько типов. И вдруг обнаружил, что ничего страшного в них нет. Маски с большой долей юмора шаржируют типы лиц, обитающих здесь племён.

        Однажды к нам забежал Антониньо. Он передал нам приглашение доктора Маркеша совершить с ним небольшое турне по Мозамбику. Завтра с утра он приедет за нами на лендровере. Счастливый мальчик сообщил, что нашу рекомендацию приняли во внимание (спасибо доктору Маркешу!) и юноша зачислен на сырьевой факультет университета. В тот момент мы не предполагали, что разговариваем с будущим директором  Маса Пешка.

        У бразильца Луиса Маркеша персональный договор с правительством Мозамбика. Как руководитель Маса Пешка он доволен результатами нашей экспедиции. На их основании можно заключать договор с японской тунцеловной компанией.
        «А почему мы не видим нашего друга Антонио Перейра?» – невинно спрашивает Валентина.
        «Доктор Перейра отправился в длительный отпуск!» – дипломатично отвечает Луис. Мы уже в курсе дела, что Маса Пешка расторгает договор с нашим недоброжелателем, перепутавшим морскую профессию с международной политикой. И он действительно взял отпуск перед увольнением. «Ишак вырвал кол. - Цитирую я восточную мудрость. – И нанёс другим один удар, а себе – два». Но Валентина не берётся  правильно перевести её на английский язык.
        По профессии Луис – мой коллега, бентолог. Разговор на биологические темы идёт легко. Да и Валентина рядом, всегда готова помочь. По дороге наметили маршрут экскурсии. Первым делом – посмотреть саванну и там, в глубинке страны посетить местный базар. Далее Луис обещает показать супер-современный христианский храм. Ну а если останется время, он повезёт нас полюбоваться мангровыми зарослями в устье Лимпопо.
   
        Едем по разбитому просёлку. В воздухе висит пыль. Вдоль дороги поникли высокие травы. Время от времени проезжаем купы баобабов, почему-то лишённых листвы. Потом встречаем и причину их облысения – маленький медеплавильный заводик. Шлейф дыма из его трубы расстилается на многие километры. Подъезжаем к деревне, расположившейся на пологом холме. У его подножия  разлилось довольно большое, но мелкое озеро. У нас на глазах многочисленная бригада чернокожих, растянувшихся цепью, вытаптывает из донного грунта моллюсков-сердцевидок. Каждый моллюск размером с две пригорошни взрослого человека. Тут же под навесом из жердей их пекут на огне и поедают.      
        «Это должно быть вкусно, Луис! – Говорю я. – Я бы хотел попробовать!»
        «Не советую! – Смеётся бразилец. – Все они заражены ленточными червями! Нет,  коллега, будешь пробовать только то, что я тебе разрешу! Тут тебе не Антарктика, где безопасно грызть даже доски палубы!»

        Идём на местный базар, тоже расположенный под навесами. Сюда стекаются автомобили, пешеходы, а также верховые на верблюдах и ослах. Пешие африканцы несут сюда собранных сердцевидок. Со стропил свисают недавно снятые шкуры молодых львиц. Рядом в тучах мух томится ободранная туша буйвола. Циновкой прикрыты мелкие тушки свиней-бородавочников. Тут же, на базаре искусно плетутся тростниковые корзины.   
        «Коллега, ты это узнаёшь? – спрашивает Луис. На земле сидит опрятная пожилая негритянка. Перед ней разостлан большой клетчатый платок, такие носят женщины в российских деревнях. А на платке красуется высокая куча очень крупных сушёных гусениц.  - Местный деликатес! Попробуешь, коллега?»
        «С тобой в компании я готов, Луис!»
        «Нет, я это не ем! Слишком много липидов!»

        Я тоже решил поостеречься. И мы едем к модернистскому христианскому храму. Он построен в форме пионерского горна, поставленного на раструб. Только ручка отсутствует. На месте «загубника» красуется единственный крест. Под раструбом располагается кольцевидный придел. Акустика внутри – божественная: любой шопот усиливается до трубного гласа. Молитвы лучше возносить молча. А рядом с храмом некий зодчий-оригинал поставил живописную скульптурную группу: тиранозавр, диплодок, игуанодон, цератозавр...
   
        Солнце клонится к закату, и мы возвращаемся в Мапуту. Несмотря на возражения Саши, Володьки и, особенно, Валентины, мы всё-таки ненадолго заворачиваем к манграм. Я выбрался из машины, зашёл подальше на песчаный пляж и замер. Через некоторое время из норок полезли на свет кроваво-красные манящие крабы. У каждого одна клешня недоразвита. Зато другая – размером со своего хозяина. Ею-то краб и подманивает. Вот только кого? Стоило мне пошевелиться, и вся орава мгновенно скрылась в норках. Эх! Всегда не хватает времени для наблюдений!
 
        Всё. Завтра улетаем. А сегодня звонит Володька:
        «Израиль, у нас гость! Через десять минут собираемся у тебя!»
        Начальник рейса бросил трубку. Я жду. Пришёл Саша. Затем в сопровождении Володьки и Валентины ввалился Мойзеш. На левой ручище устроилась крохотная дочурка. В правой  – бутылка виски. С шумом рассаживаемся за столом. Мойзеш на правах хозяина разливает горячительный напиток: всем на два пальца, а мне – на четыре.
        «Moizesh, why?» - спрашиваю я.
        «I can see are you a man or woman?


 
        8. Помолчать вдвоём

        Под крылом нашего «Ила» торжественно проплывает пустыня Чад. Каменистые взгорья, прорезанные сухими руслами «вади», сменяются безбрежным морем барханов. Унылый желтовато-серый цвет земной поверхности. Днём она прогревается до семидесяти градусов по Цельсию; ночью -  охлаждается до минусовой температуры, так и не оросившись влагой. Ни дорог, ни селений. Спаси и сохрани, Господь, от вынужденной посадки. Чтобы успокоить разгулявшееся воображение, я отворачиваюсь от иллюминатора.

        В кресле слева от меня развалился капитан Валерий Кутепов по прозвищу «шилом бритый». Он молод, высок, строен, кудряв. Мужественное лицо испещрено оспинами ветрянки. Это он, будучи старпомом на «Чатыр-Даге», отравлял мне существование своим неумением держать судно в заданной точке. И вот судьба снова свела нас в одной команде. Летим в Экваториальную Гвинею на остров Фернандо-По. Там на ремонтной базе Луба ждёт нас БМРТ «Скиф» и дальняя дорога в уже родную Индоокеанскую Субантарктику. Со времён экспедиции на «Чатыр-Даге» мы оба поднабрались опыта, каждый в своей области. Что ж, придётся по-новой притирать наши характеры, наступая, подчас, на горло собственной песне.

        Третье кресло нашего ряда занимает советский дипломатический представитель в этой стране Евгений Фёдорович. Белобрысому пареньку всего двадцать шесть лет. Язык не поворачивается называть по имени-отчеству вчерашнего выпускника МГИМО. А он уже на ответственной дипломатической должности, хоть и в забытой Богом державе. Женя возвращается к месту службы из московской командировки. В ногах у него стоят два чемодана солидных размеров. Мои соседи давно перешли на «ты». «Шилом бритый» в который уже раз разливает на-троих.

        Я принимаю свой шкалик и тоже прислушиваюсь к монологу раскрасневшегося Евгения Фёдоровича: «... Вобщем португальцы ушли, оставив местному населению постройки, плантации какао и стада крупного рогатого скота. Аборигены же,  плантации забросили, а скот быстро поприели. Прошло несколько лет и стало совсем голодно. Местная элита поняла, что без международной помощи не обойтись. Тогда более или менее демократическим путём избрали себе президента, а тот назначил соответствующий кабинет министров. Последний обратился в ФАО, и в страну потекла помщь продуктами питания. Но хитрюга-президент не замедлил наложить лапу на спасительный ручеёк. Под видом личного контроля за распределением он продаёт получаемую помощь своим же подданым по спекулятивным ценам. В страну вернулось людоедство. Правда, его почему-то называют ритуальным.

        Вот один из примеров, за правдоподобность которого я могу поручиться. Водитель американской дип. миссии крупно перебрал то ли джина, то ли наркоты. И на полном ходу врезал свой «джип» в придорожную пальму. Проезжавший мимо французский корреспондент зафиксировал летальный исход, но побрезговал везти преставившегося в своей машине. Просто сообщил американцам. Те примчались, но тело на месте аварии обнаружить не смогли. Собрали загонщиков прочесать джунгли. И верно, из ближайшего селения раздался перестук барабанов, народ праздновал неожиданную удачу. На претензии «белых» старейшины отвечали односложно: человека всё-равно не вернуть, ну не пропадать же мясу.

        На попытки ООН урезонить зарвавшегося царька, тот реагировал весьма находчиво: рубильники от электрических сетей всех дип. миссий современный сатрап разместил в своём дворце. Попробуй поспорить с ним, - он тут же отключает свет. Конечно, и на него в конце концов находится управа. И после скандала «Бармалей» возвращает-таки рубильник в рабочее положение. Но в тропической липкой жаре пищевые продукты успевают превратиться в яды семейства Медичи. Ну, янки и французы тоже не вчера родились: в их миссиях имеются автономные движки, щелочные аккумуляторы, солнечные батареи... А у меня ничего подобного нет, по статусу не положено. И не попросишь.

        Американцы могли бы выручить, ну так свои же облыжно обвинят в сотрудничестве с ЦРУ. А вот жена и грудной малыш у меня имеются. И во время таких отключений света я должен чем-то кормить молодую мать. И не пытайтесь отгадать, что находится в этих чемоданах. Сам скажу: сырокопчёная колбаса из кремлёвского распределителя! Мой стратегический продукт! В подвешенном состоянии не портится до полугода! Вот теперь, господин президент, и посмотрим, чей козырь старше!»
 
        В задних рядах зазвенели гитары в сопровождении хриплого хора подпивших моряков: «В Сенегале, братцы, в Сенегале...». Под фривольный припев «...крокодилы, пальмы, баобабы и жена французского посла...» я снова смотрю в иллюминатор. Но пока наш дипломат держал свою страстную речь, под крылом самолёта не спешно сгустились кучевые облака. А сейчас они плотной пеленой укрыли ландшафт внизу. Где-то там проплывает под нами величественная вершина вулкана Камерун. Но вдруг «Ил» словно ныряет вниз, да так, что желудок подступает к горлу. В разрыве облаков я вижу спокойную гладь Гвинейского залива. Выдвигаются колёса шасси.

        Поверхность моря сменили пышные леса острова. Садимся. Вот это сюрприз: вместо аэродрома под нами просто шоссе, проложенное в джунглях. Промелькнуло неприглядное строение – то ли казарма, то ли конюшня. Шасси касается асфальта и мы долго катим по прямой, как стрела, трассе. Стюардессы открывают посадочный люк, вываливают наружу аварийный трап и без излишнего политеса предлагают нам покинуть салон. Мы, восемьдесят пять молодцов, окружённые со всех сторон негостеприимным лесом, сиротливо сгрудились подле последнего оплота Страны Советов. В нескольких километрах за хвостом «Ила» виднеется постройка, которую мы миновали при посадке. Многоопытный дипломат берёт в руки свою неподъёмную ношу и бодро командует: «Пошли!». Навьючив на себя чемоданы и баулы, перегруженные выпитым спиртным, бредём к тому, что уже называем «казармой».

        Мы трое, Евгений Фёдорович, капитан и я возглавляем нестройную колонну. Женя философски спокоен. А наши лица вытягиваются по мере приближения к низкому одноэтажному строению. В широко распахнутых воротах нас поджидает группа чернокожих мужиков в набедренных повязках. Вид у них не то, чтобы агрессивный или не мирный, а какой-то отсутстующий.
        «Вот и Джеймса Кука также встречали!» - задумчиво сообщаю я Валерию.
        «Молчи, провидец, сам об этом думаю! – с серьёзным видом отвечает капитан.
        «Нет, нет! Всё не так страшно! – Мягко улыбается дипломат, принявший наш обмен любезностями за чистую монету. – Это бригада обслуживания аэропорта! Съесть не съедят, но при составлении судовой роли помучают сполна: только один из всей толпы владеет английским до такой степени, что сможет прочитать ваши фамилии и имена!».

        И действительно, составление нехитрого документа заняло несколько часов. В итоге, в судовой роли числились все восемьдесят пять членов команды. Никого не забыли. Вот только все мы были переписаны по именам. Фамилии же, изобразили единственной буквой, но зато заглавной. «Шилом бритый» держал в руках список, в котором числились двенадцать Александров, шесть Алексеев, немалое количество Анатолиев, Иванов, Сергеев... и один Израиль. Но мне не довелось увидеть изумление на его мужественном лице. Я сдался уже в первом часу ожидания и попросил разрешения прогуляться по окружающему лесу. Что я за биолог, если джунгли видел только на картинке?
        «Категорически запрещаю! Ещё схарчат за ближайшим бананом! – Объявил свой вердикт капитан. – Только после занесения в судовую роль! - И вдруг рассмеялся. – Ну ладно, отойди недалеко, если Евгений Фёдорович согласится сопровождать!».
 
        Уже через несколько минут ходьбы нас окружал непроходимый кустарниковый лес. Под невысокими деревьями земля поросла густым подлеском, перевязанным узлами лиан. По стволам неспешно ползли ящерки, ящерицы и «ящеры» всех цветов радуги: хамелеоны, гекконы, подобие варанов... Глаза разбегались от разнообразия их размеров от нескольких сантиметров до метра и более. Волосы на моём загривке невольно встали дыбом: может быть здесь есть кто-то и покрупнее? На влажных от прошедшего дождя листьях расположилось несметное полчище разнообразных лягушек. И многие из них тоже окрашены ярко-предупреждающе: не тронь! Пришло на память, что из кожи какого-то вида этих амфибий то ли африканцы, то ли американские индейцы добывают смертельный яд. Я оглушён какафонией резонаторов: писк, свист, звон, стук, вздохи... Нет, без должной подготовки не стоит сюда соваться.

        «Это ещё не джунгли! Это только одичавшая плантация какао! – На правах гида сообщает дипломат. – Вот справа одно из таких загубленных деревьев!»
        Я глажу тонкий рахитичный стволик, уже опутанный ползучими растениями. Ещё несколько лет – и оно исчезнет. И одичает заботливо возделанная земля. Не опоздать бы. Из одного кармана я извлекаю целлофановый пакет, из другого – перочинный нож. Разрыхляю богатейшую дерновину, отбрасываю попадающиеся корешки, собираю в мешок красную, тёплую, как будто живую почву.  Какое растение, под какими звёздами обретёт в ней новую жизнь?

        Нашёлся жилец-то! В середине экспедиции штормовая погода загнала нас в одну из кергеленских бухт. Бросили мы якорь на каменистое дно, и «Скиф» замер среди полей исполинских водорослей. «Шилом бритый» объявил двухдневный отдых с экскурсией на негостеприимный берег. В один из дней съехал и я. На суше  холодный ветер пронизывает ещё сильнее, чем в море. Борода моя заиндевела. Губы и щёки потеряли чувствительность. Но не возвращаться же на опостылевший корабль. Когда-то ещё посчастливится сойти на твёрдую землю. В премерзком настроении выбрался я на мшистую проплешину среди базальтовых  скал. Всё пусто и голо. Только одинокая кочерыжка кергеленской капусты  карикатурным деревцем качается на ветру, кивает головкой-вилком. Да ещё несколько юных двулистных ростков сиротливо приютились у её корня.

        Я присмотрелся: точь в точь капустная рассада из детства, что мама высаживала на подоконнике. Тут и навалилась ностальгия: душа запросила подселить в каюту кого-то ненавязчивого, с кем приятно помолчать. Видавшим виды перочинным ножом соскоблил я с камня слой мха с застрявшими в нём нежными корешками. Понёс на судно. У женщин выклянчил цветочный горшок, высадил слабенький росток в жирный краснозём. Из капроновой нити сплёл миниатюрный строп и подвесил горшок к потолку, дабы не укачало нового соседа. Расти, дорогой!
 
        И снова пошли наши трудовые будни: выполнение океанологических станций на промытой волнами палубе, лабораторное бдение, подвахты в рыбцеху. Среди дня забежишь на минутку в каюту. Польёшь растение: «Ну, как ты тут? Растёшь? Ну и славно!» И правда, промозглый воздух каюты вкупе с тропической землицей  пришлись по вкусу моему квартиранту. Выпустил он шесть листочков, да на том и остановился. Вскоре листочки превратились в листья. Вот уже каждый из них вымахал до размеров тетрадной обложки. А вилок формироваться не желает. Висит над столом этакий бледно-зелёный монстр о шести листах, сосёт гвинейский краснозём, тянется поближе к хмурому иллюминатору и тусклой лампочке. Норовит уподобиться банану, хотя бы по плошади листовых пластин. Да где ж ему угнаться за бананом, с крестоцветным-то нутром?
 
        «Выбрось ты эту бледную нежить! Смотри, она и тебя высосет! - Насмехается «шилом бритый». –Дотянется к беззаботно спящему и...» 
        Это верно, цвет «упыря» и у меня ассоциируется с образом выходца из потустороннего мира. Супруга и на порог не пустит в такой компании. Может быть коллеги в институте приютят странника? Ведь чудо природы!
 
        Вот и рейс близится к концу. Начался отчётный период. За анализом материала мы как-то незаметно выбежали из сороковых широт и двинулись к Маврикию. Весёлое солнце, наконец-то, заглянуло в иллюминатор. И поселилось в каюте. И осветило предмет моих неустанных забот. На следующий день на его листьях появились обширные тёмно-зелёные пятна, которые вскоре почернели. Мой квартирант заслезился и поник. Не дотянулся до своей банановой мечты.  Жаль! У нас так и не нашлось времени помолчать вдвоём!



          9. Проза жизни

        Февраль 1979 года. После пятимесячного кувырканья в субантарктических водах «Скиф» выбежал в тридцатые широты. Здравствуй, солнышко! Вот он я, рабски-покорно распластавшийся на спардеке, весь перед тобой, только причинное место прикрыто плавками! Приласкай золотыми лучами запрыщавевшую кожу! Жги, не жалей! Всё вынесу ради нестойкого бронзового загара! Ведь уже завтра к вечеру ожидается заход в Порт-Луи на Маврикии. Надо бы выглядеть поприличнее.
    
        А пока я несу свою визуальную вахту. Через каждые четверть часа беру бинокль и окидываю взглядом морской окоём. Фиксирую в журнале количество наблюдаемых летучих рыб, морских птиц и фонтанов крупных китообразных. Лично мне эти наблюдения ни к чему. Но они занесены в программу каждой экспедиции нашего института. Как знать, вдруг придёт однажды дотошный новичок, проанализирует кем-то собранную инфрмацию, да и откроет новый район промысла пелагических хищников: тунцов, марлинов или кальмаров.

      Величавые, в лёгких барашках волны подгоняют «Скиф» к вожделенному острову. А я неспеша составляю личный план захода в Порт-Луи. Отправиться, что ли, за лепестковыми кораллами? Их небольшую колонию мы обнаружили как-то на диком пляже в портовой бухте. И глубина не акулоопасная - около метра. Но прежде, с утра пораньше прошвырнусь по магазинам на буксире у лаборанта Леонида Хоменко. Ну нет у меня купеческой жилки. А Леонид родился с аршином в зубах. В прошлом году мы тоже заходили на Маврикий. Там я опростоволосился на базаре: вместо дефицитного кремплина чуть было не приобрёл  полотенцевый материал.

        Вот тогда Хоменко своей волей произвёл меня в кули-носильщики. Сам же озаботился мануфактурными интересами как своей, так и моей супруги, не снисходя до моего непросвещённого мнения. А я, как говорящий мул, таскал за ним наши немногочисленные пакеты и ныл, как хорошо было бы  пропустить по бутылочке пива «Goldstar» вот в этой лавке... или в этой. Но лаборант был неумолим до тех пор, пока не потратил весь мой золотой запас. Ну, почти весь, - на пиво оставил. Как же была довольна моя дражайшая половина: история эта вошла в анналы семьи, а имя лаборанта Хоменко произносилось с тех пор с особым пиететом.
 
        Вот и осуществилась первая часть моего плана, - в чемодане лежат несколько отрезов на одежду домочадцам. Спасибо всезнающему Хоменко. Особенно хорош кремплин почти леопардовой расцветки. Знатный костюм сошьёт себе супруга. С чувством выполненного долга я пришёл в восточную часть бухты. Так где же он, этот дикий пляж? Вот казематы заброшенного форта, дальше – портовая  свалка и несколько пальм с непомерно толстым основанием, за что их называют «слоновыми», а за ними... За ними раздавались  многоголосый лай, визг и злобное рычание. Свора местных полудиких собак цвета «динго» истерически облаивала пса в шкуре тигра. А тот скалился, прижав круп с пипкой вместо хвоста к раздутому комлю дерева.

        Обильная слюна предупреждающе стекала с непомерно отвисших брылей. Сухожилия узлами перекатывались на мощной шее. Он был так худ, что рёбра чуть не прорывали полосатую кожу. Тигровый боксёр, застигнутый на свалке сворой дикарей, выглядел как потерпевшее катастрофу благородство. Услужливая память преподнесла описание охоты на волков в средневековой Германии. За поднятым с лёжки зверем егеря посылали свору борзых, в состав которой обязательно включали мелкорослого терьера. Вскоре долгоногие псы обкладывали волка плотным кольцом. Желающих броситься на зверя лоб в лоб не обнаруживалось: опытные борзые понимали, что героем здесь можно стать только посмертно.

        Свора предпочитала беспокоить пленника частыми укусами в круп. Осада продолжалась до тех пор, пока на поле брани не появлялся отставший терьер. Он-то и был смертником: с налитыми ненавистью глазами терьер кидался на осаждённого через головы борзых. Щёлкали волчьи челюсти, - терьер погибал в полёте. Отвлечённого внимания зверя оказывалось достаточно для последней атаки: свора убивала волка без риска для себя. Похоже, что дикари  тоже ждали дурака-терьера. Но вместо терьера явился я с брючным ремнём в правой руке. Двух-трёх ударов оказалось достаточно для их позорного бегства. И мы с боксёром остались вдвоём. Он-то и не подумал ретироваться.
   
         «Что ты здесь делаешь, интеллигент? Ищешь пропитание? Так всё плохо?» - спросил я. - Тут у меня припасена пара бутербродов с колбасой! Вообще-то, на нахлебников я не расчитывал! Да уж ладно! Пойдём-ка на пляж, там почище! Покормлю!» В ответ пёс виновато приподнял брови, показав свои закисшие гноем глаза, вежливо подёргал пипкой. Я двинулся к пляжу, кобель – за мной. Увидев в моих руках свёрток с едой, нетерпеливо заскулил, завихлял всем задом. Пока жадно жрал, слюна с брылей бежала потоком. А я рассматривал нового знакомца: на палевом фоне гладкой шерсти через равные промежутки располагались вертикальные полосы тёмно-коричневого цвета, - ну тигр, да и только. Нет, он не чистокровный боксёр: шёлковые уши висят, как у спаниеля. Шкура кобеля была в старых и новых струпьях, - следах укусов недоброжелателей. Но, судя по наличию массивного ошейника, псина знавала и лучшие времена. Я погладил запаршивевшее ухо, - боксёр доверчиво вытянул шею. Наверное, это безотчётное движение собаки и растопило моё сердце, подтолкнуло сумасбродные мысли:
         «Знаешь что? – Сказал я - Поход за кораллами временно откладывается! Неуютное одиночество на акулобезопасной отмели оствим до следующего раза!  Приглашаю тебя на «Скиф», интеллигент!»
 
        И мы пошли назад к порту. Пёс двигался «челноком», деловито опустив нос. Время от времени он поджидал нового знакомого, всегда оказываясь по правую руку, и шёл рядом. Парадный трап мы одолели вдвоём. Моя рука поощрительно касалась ошейника собаки.
        По моей просьбе мотористы задействовали гидрофор пресной воды на траловой палубе, а прачка выделила кусок хозяйственного мыла и простынную рвань. Под смешки и рекомендации моряков я одёжной щёткой безжалостно драил шкуру пса. А тот покорно терпел, только тихонько повизгивал от боли. Особенно долго пришлось провозиться с израненной головой.

        Посветлела только четвёртая  вода, зато пятую, по словам боцмана, - уже можно было использовать для хозяйственных нужд. Тряпьё легко осушило короткую шерсть. Изумлённым зрителям псина предстала во всей своей красе: яркой тигровой масти, вислоухий, с крепкими ногами и мужествеными брылями, чуть выше полметра в холке. Боцман подступил ко мне с совком и веником:    
        «Ты не подумай чего плохого, Геннадиевич! Эта хозяйственная утварь предназначена исключительно для твоего друга! Но вряд ли «родословная» позволит ему заниматься грязной работой! Так, что – принимай вахту!»

        Тут на палубе появилась докторша с вонючей мазью. Я навёл грим на свежие и старые струпья на голове собаки. После этой операции благородство отступило на задний план, а мой знакомец снова превратился  в голодную псину. Ну это-то уже не проблема: моя девятая каюта находится как раз напротив камбуза.
        Ближе к вечеру мы торжественно вышли на прогулку: я – с совком и вениеом, пёс – в отмытом ошейнике. На спардеке столкнулись с капитаном.
        «Постой! Откуда здесь эта собака? – спросил «Шилом бритый».
        "Да это я привёл на «Скиф»! Собака интеллигентная!»
        «Это же Джони! Я знаком с его хозяином! Он из наших, русских!»

        «Джони, говоришь? – Спросил я - А что он делал на портовой свалке? Чуть не подох от голода! Чуть не погиб от зубов бродячих псов?» 
        «А уже три недели, как моего знакомца вызвали в Москву «на ковёр». Он и улетел, передав  своего красавца в чужие руки. Приёмные хозяева закрыли гостя в своей квартире да и разошлись по своим делам. Забыли про собаку. Голодный да невыгуленный пёс загадил квартиру, а потом разбил стекло башкой и сбежал по старому адресу. А там его никто уже не ждал. Так, наверное, и осиротел бедолага».

         «Так, вот откуда у него на голове эти страшные струпья! Ну что ж, умерла – значит умерла! С этого дня Джони принадлежит научному сотруднику!»
        «Да я ничего не имею против! – Успокоил капитан. – Только вот санитарных документов на собаку у тебя нет! В Керченском порту могут возникнуть проблемы с таможней и карантинной службой!»

        Вопрос был исчерпан. Я задумался о предстоящей встрече с керченскими «властями».  Подвергаться таможенному досмотру мне приходилось множество раз, в своей стране и за рубежом, по приходу с морей и в аэропортах. Таможенники везде выглядят одинаково. Всегда-то они подтянуты, серьёзны, предупредительны, уверены в себе. Сразу видно, что человек «при исполнении». Мы же, моряки «тюлькина флота», безжалостно ограниченные «Таможенной Декларацией», чувствуем себя не в ладу с сим документом практически всегда.

        И кто-то ведь формирует эти ограничения? Ну кому повредит, если сотрудник ЮгНИРО или Рыбразведки, отмотавший полгода на краю света, приобретёт на платье супруге и дочери три отреза вместо двух? Что случится, если он привезёт лишний ковёр на долю хороших соседей? На это существует полуофициальный ответ: получаемые нами крохи инвалюты предназначены для культурного отдыха моряков за рубежом. А что касается  тряпок, то как иронизирует любимый Высоцкий, «у самих добра такого завались». Не убеждает, госдеп и академические институты живут по другим таможенным правилам, куда как щадящим. Так эти учреждения сосредоточены в столицах, где можно было приобрести приличную одежду, пусть даже и простояв в долгих очередях.

        А мой городок Керчь, - даже не районный центр. Снабжался он по остаточному принципу: избыток ширпотреба Киев милостиво передавал Симферополю (областной центр), тот – посёлку Ленино (райцентр), где строилась АС; на долю ровесника Иерусалима оставались «слёзы». Потому и процветала здесь контрабанда. Как же без неё? Случалось, что моряки пускались во все тяжкие в попытках перехитрить профессиональных сыскарей. А те в поисках утаённого барахла могут разнести половину корабля, - работа такая. Иногда на помощь рыбакам приходило само Провидение. Например, из Сингапура, Йемена и с Канар одно время привозили материал гипюр, стандартной шириной  1,4 метра. В «Декларации» для рыбаков-загранщиков на несколько лет устоялся пункт о том, что полагается ввозить не более пяти погонных метров этой ткани. Но уже через полгода после утверждения оного документа через границу потянулись квадратные отрезы со стороной пять метров. Этой идеей озаботились торговцы в странах - поставщиках.

       А на провоз домашних тапочек ограничений как то вообще не существовало. Легенда замалчивает имя героя, что первым набрёл в порту Аден на недорогие, великолепно расшитые арабской вязью, матерчатые дамские тапочки. В Союз хлынул обильный поток этой обуви. Только, вот незадача, - уже через пару дней тапочки приходили в негодность. Жалоба обманутых покупателей дошла до Минрыбхоза, а оттуда – до праваительства Южного Йемена.
        «Как же так? - Говорилось в жалобе. - Мы вам помогаем пшеницей, танками, прекрасными автоматами, а вы в благодарность за это продаёте нашим морякам некачественную обувь?!»
        «Ничего продобного! – Нотировала йеменская сторона. - Тапочки наши самого лучшего качества, но предназначены они не для дома, а исключительно для похоронных обрядов!»

        Я в этих играх с таможней не участвую. Но, как говорят фривольные французы, у каждого – свой скелет в шкафу: отправляясь в экспедицию, припрятать в широкий брючный ремень пару советских сотенных на культурные расходы за рубежом – вот мой профиль. Но и у меня бывали забавные случаи. Поговорим о весёлом.
 
        По окончании одного из антарктических рейсов зашли мы в порт Луанда в Анголе. Здесь организовалась временная ремонтная база. Мы улетим домой, а «Скиф» останется в распоряжении ремонтников. А они-то ещё и не прилетели. И когда прилетят не известно. В таком положении не только команда «Скифа». Здесь и мурманчане, и одесситы, и калининградцы, и новороссийцы – город забит фланирующими русскими. А ещё на каждом перекрёстке стоят чёрные патрули. А за городом постреливают то ли партизаны, то ли бандиты, явившиеся из Намибии.

        Кроме того, все мы предупреждены, что нужно быть очень осторожными на морском пляже: загорать только на лежаках и следить за тем, чтобы плавки плотно облегали тело. Дело в том, что берег моря регулярно посещается приматами-рыбоедами из семейства собакоголовых обезьян. За миллионы лет сложилась биологическая система «хозяин-паразит». Паразитом стала одна рыбка. На стадии малька она выползает на берег, находит сидящую на песке жертву, внедряется в её задний проход и медленно выгрызает хозяина изнутри. Во время очередной «рыбалки» созревший паразит мечет в воду готовое к внедрению партеногенетическое потомство. К сожалению, рыбка-паразит не отличает человека от обезьяны. Понятно, - рисковать не будем.
         
        Валюты у нас нет, такое завершение экспедиции не планировалось. Да и что можно купить в осаждённом африканском городе? На чёрном рынке за пару банок советского сгущённого молока можно выменять полкилограммовый пакет молотого кофе, выращенного здесь же, в Анголе. И опять-таки, мы предупреждены, что кофе в Анголе считается стратегическим продуктом и к вывозу за рубеж категорически запрещён. Но народ надеется на лучшее: тащит сгущёнку по местным лавкам. В команде «Скифа» только я не занимаюсь бартером по причине своей дурацкой законопослушности.
 
        И вот ремонтники, наконец, объявились. Одновременно с нами улетают мурманчане, калининградцы и одесситы. Здание аэропорта в три этажа, с претензией: аж пять таможенных блок-постов, усиленных вооружёнными охранниками, что по комплекции будут покруче самого Рэмбо. К блок-посту мы тянемся цепочкой в затылок друг другу. Каждый моряк проходит меж двух геркулесов с автоматами наперевес. Ставит чемодан на прилавок, открывает. Со скучающим видом охранники извлекают оттуда пакеты кофе, а заодно – и блоки советских сигарет. Нехорошо брать чужое! Но желающих возмутиться как-то не находится. Потеря сигарет переживается молча. Подходит моя очередь. Открываю чемодан: там личные вещи, вездесущие сигареты и несколько книг. И ни одного пакета с запрещённым к вывозу стратегическим продуктом. И тут грозные охранники вытягиваются по стойке «смирно», отдают мне честь. И, не покушаясь на моё курево, дают понять, что досмотр благополучно окончен. Не скрою, мне была приятна такая сегрегация.   

        Но самое близкое знакомство с таможней состоялось у меня летом 1972 года. Тогда мы тоже возвратились из Субантарктики. У многих  радость: пока скифяне покоряли кергеленский шельф, наши семьи получили квартиры. Моей семье досталась двухкомнатная, наконец-то! Кончились девять лет бесквартирных скитаний! А я даже своего нового адреса не знаю. Куда ехать?

        Встали мы на якорь в ожидании таможеного досмотра. Бинокли – нарасхват. Вот она набережная, вот уже ставший родным институт: окна нараспашку, сотрудники вот-вот вывалятся наружу. Мысли о семье временно отошли на второй план. К борту лихо подлетает катер таможенной службы. Через несколько минут по радиотрансляции звучит команда разойтись по каютам для таможенного досмотра. Мысли о семье и местожительстве снова прочно угнездились в голове. Открывается дверь моей каюты. Входят трое в форме. Самый высокий из них (косая сажень в плечах,  аккуратный шрам от заштопанной заячьей губы) гаркает густым баритоном: 
        «Девятая каюта? Ну, сосед, здравствуй!»
               
        «Это в каком смысле сосед?» – медленно свирипею я, заносчиво кивая на койку. Там вольготно раскинулись два моих настежь раскрытых чемодана.
        «Ну правда!– Конфузливо оправдывается таможенник, понимая, что нечаянно сморозил что-то не к месту. - Соседи мы с тобой по лестничной площадке! Я – Генадий Харламов, ты – Израиль Рубинштейн! Ну, будем знакомы, что ли? Кстати, ради знакомства можно переодеться в твоей каюте?»
 
        «Ну, так бы и говорил! – Жму я протянутую ладонь! - А то всё намёками! Конечно, переодевайтесь! А ты, Гена, будь как дома! Кстати, я даже адреса своего не знаю! Не поделишься, ради знакомства, ценными сведениями?»
        «Не поделюсь! – Смеётся сосед, - Информация ждёт тебя на пирсе! Дети просились на катер, да по уставу не положено! Что тут у тебя? – Руки профессионально пробегают по содержимому моих чемоданов. – Всё согласно «Декларации»! И придраться не к чему для знакомства! Ну мы пошли на работу!»

        Бригада ушла по своим досмотровым делам, а в мою каюту зачастили ходоки с хозяйственными ножами-самоделками. Знаете как это бывает? За время рейса кто-то из слесарей, копаясь в металлическом хламе, обязательно наткнется на запас хорошей нержавейки. И вот уже команда больна «ножевой» болезнью: к верстакам – очередь, абразивы – нарасхват, парафин и кислоты - в дефиците. В этой вакханалии не участвует только научная группа, занятая подготовкой рейсового отчёта. Тем более, приятно услышать от человека, с которым весь рейс только обменивался приветствиями: «Геннадиевич, прими в  память о рейсе!» И ведь есть на что посмотреть: наборная рукоятка, по удобно изогнутому лезвию змеится травлёная надпись, - что-нибудь вроде «Сделано в Субантарктике» или «Любимая, знай своё место!»

        И вот теперь весь этот штучный товар потащили ко мне, в надежде на неведомо откуда свалившийся блат. Ну, по части блата, - вопрос вопросов, но когда успели прослышать? Тем временем, выпачканные таможеники закончили досмотр и вернулись переодеваться. Рядом с моими чемоданами Генадий обнаружил груду кухонного оружия, - ни одно не тянет на роль финки. Инспектор покопался в груде, перечитал несколько надписей, неохотно огласил «высочайший вердикт»:
        «Ну, сосед, только ради первого знакомства!».
        «Ладно, Гена, вечерком прошу ко мне на огонёк! Кто там у нас третий на площадке?»

        Через месяц предстоит ответственная встреча с Генадием. Его не проведёшь. Идея предложить Джони роль судового пса показалась мне единственно стоящей. И мы занялись тренировками. Я выводил собаку на палубу в гущу занятых делом матросов и оставлял там, подав команду «лежать». Когда «Скиф» подошёл к Суэцкому каналу, Джони проводил в этом положении уже по полчаса. Всё шло по намеченному плану. В Керчь ушла радиограмма: «прибываем 25го тчк керченском порту крепко целуем зпт бурно облизываем тире я зпт джони». Уже за праздничным столом супруга будет повествовать гостям, как была обеспокоена незнакомым именем. Кто она, эта Джони: негритянка или обезьяна? И только глагол «облизываем» немного успокоил разгулявшуюся фантазию.
 
         Мы были уже на траверзе Феодосии, когда пришёл приказ провести океанографическую съёмку больших глубин Чёрного моря. Вам когда-нибудь приходилось выступать в роли  некрасовского Мазая? Нет? А нам пришлось. Оказались мы на трассе Диофанта Понтийского.  В той самой точке, из которой в ясную погоду видны и турецкий, и крымский берега. Подошли мы туда в пик весеннего перелёта птиц. Всё ночное небо было в летящих на север цаплях, аистах, журавлях, колпицах и стаях ещё бог знает каких видов семейства голенастых. Море вокруг нашего корабля – в разбившихся о его борт тушках. А палуба, спардек, да что там, - все горизонтальные поверхности судна – заняты тысячами нежданных гостей. Здесь были воробьиные птицы во всём их многообразии. Среди куликовых бросались в глаза красавцы турухтаны. Я - не орнитолог, большинство мелких птичек для меня оказались новыми. Сидели они так плотно друг к другу, что при хотьбе приходилось ногой раздвигать живой ковёр.
 
        «А ну ребятки, подвиньтесь! – Ворковал боцман, пытаясь поставить сапог сорок пятого размера. – Эх, бедняги! Ну что бы вам не летать вдоль Кавказа? Так нет, только напрямик! Не знаете, что ежели кругом  три версты, то уж прямо – ну обязательно шесть! – И к матросам. - Хлопцы, разгрузите от них гидрологическую лебёдку! Помогите океанологам!»

        В числе добровольных помощников и я поднял одну из птичек, что-то вроде кулика. Не сопротивляется, даже не клюётся. А под крыльями у неё - огромные мозоли. Кто-то из ребят вынес из камбуза ведро пресной воды. За ним появилась повариха с пакетом пшена. И начались попытки насильственного кормления и поения терпящих бедствие. Но всё безрезультатно. Вспомнив свой незначительно малый опыт работы на одной из орнитологических станций, шепнул я капитану, что пернатых следует оставить в покое. Не нужны им ни наша вода, ни, тем более, пшено. Они запрограммированы на очередной приём пищи и воды только по преодолении водной преграды. А на подвернувшуюся палубу сели от страха, что не хватит силёнок. Вот подойдём поближе к северному берегу...

        Но пока мы со станциями двигались строго на запад, а на север повернули только через несколько дней. И по мере приближения к берегам Приднепровья наши гости стали покидать гостеприимный «Скиф». Интересно, что ни одна из птиц не умерла на палубе. Когда последняя птаха взяла курс на уже совсем близкий берег, старпом объявил аврал по приборке судна.
        Бедный Джони! В эти дни свои естественные отправления он совершал в рыбцеху, а остальное время содержался под домашним арестом. За время его вынужденного затворничества моя каюта пропиталась запахом псины и дерьма. Я на собственном опыте испытал счастье содержания собаки в квартире, изведя полведра хлорки.
 
        «Это ещё цветочки! – Подначивает «Шилом бритый», сам завзятый собачник. –  Придётся ставить Джони на учёт в клубе собаководов, делать псу необходимые прививки, обеспечивать его мясными довольствием! Вон, какой он прожорливый! А личного транспорта у тебя нет! Всё на горбу, на автобусе да на перебитом голеностопе! А вас и без собаки четверо в двух комнатах! Семью тебе не жалко? Впрочем,  «власти» могут и не пустить собаку на берег, - ты только намекни!»

        И вот мы в Керченском порту, у двадцать второго буя. Таможенная и карантинная группы, возглавляемые моим соседом, закончили досмотр. Они прощаются с капитаном и следуют к парадному трапу. Гена Харламов проходит мимо вольготно развалившегося корабельного пса, мимоходом удивляется его необычному окрасу и, не проявив большего интереса, спускается в катер. Потом «Скиф» ошвартовался у пирса. Я дождался, пока схлынет и рассосётся нетерпеливая толпа моряков. С чемоданами и Джони у ноги спускаюсь на твёрдую землю. На пирсе нас встречает моя дражайшая половина. На лице её смесь восхищения, скорби и ужаса. И все справедливые аргументы моего капитана. Джони, кажется, понимает, кто из нас хозяин в создавшейся ситуации. Он жмётся к моим ногам, стремясь сократиться в размерах. Обрубок  хвоста замер в ожидании приговора. Я тоже робею.
        «Ну что притихли? – Обречённо вздыхает супруга. - Сегодня не выгоню, так и быть! Такси счётчик мотает и дети в школе заждались! Пойдёмте, что ли?!»


 
           10. Под водой
               
        «Перемножьте восемнадцать на  девять! У вас двадцать секунд! У вас двадцать секунд! У вас... Первые три слова колыбельной, которую пела ваша мать...У вас двадцать секунд! У вас двадцать секунд! У вас... Сколько стоит килограмм докторской колбасы? У вас двадцать секунд!...У вас два... - Голос психолога Павла Калинковича (в быту, Калиныча) и усыпляет и подстёгивает. Вопросы пересекаются, повторяются, выворачивают правду из сопротивляющихся мозгов. Наверное, так ведётся допрос с пристрастием. Мне кажется, что я иду по канату. Успеть с ответом - то же, что удержать равновесие.

        Рука убористым почерком скользит по бумаге: «сто шестьдесят два», «Здесь вы в казарме...», «два двадцать»... После восьми часов работы под водой и изучения акваланга и подводного аппарата хочется спать... и есть. В голове туман. О чём он спрашивает?
        «Что вы делаете, когда вам не везёт?...У вас двадцать секунд! У вас двадцать»...    
        «Везу сам!» – ложится на бумагу лаконичный ответ, ещё не оцененный по достоинству, даже мной.
        Каждый ответ приближает меня  к диплому «гидронавта-наблюдателя».. По  словам Калиныча мы сами пишем подробные портреты наших темпераментов. Заканчивая подводные курсы, я узнаю, что мой тип приближается к холерически взрывному сангвинику.
        «Калиныч, а это хорошо или плохо?»   
        «Команда  «Севера» считает, что подходяще!»

        Я смешался. Вспомнилось моё первое в жизни погружение в Индийском океане. Научно-поисковое судно «Ихтиандр» с подводным аппаратом «Север-2» на борту исследовало донные ландшафты банки Сая-де-Малья. Подводный аппарат – это, образно выражаясь, царственный бастард субмарины и батискафа. Но для краткости и в знак глубокого уважения я зову его батискафом.
        Волновался я страшно. Ведь впервые в жизни, да ещё в возрасте тридцати восьми лет. Излишне самонадеянно утверждать, что я умею плавать. Так, держусь на воде. Акваланг видел только издали и понятия не имею, как им пользоваться. Но это и неважно, говорят, что в батискафе он всего один. А нас будет трое. Внутрь подводного аппарата я ещё не заглядывал. Не до того было. Все силы и время бросил на исследования донных биоценозов банки. Да и не умею я крутиться под ногами у занятых людей. В конце концов, есть капитан батискафа, есть бортинженер. Они и поведут аппарат в непосредственной близости от дна. Моё дело – записать на диктофон репортаж профессионального обследования донных сообществ. Тут мне и карты в руки.

        Но даже мне известны две азбучных истины. Продувать балластные цистерны «Севера» можно лишь на глубинах менее пятидесяти метров. «Продувка» на большей глубине окажется не полной. Аппарат ляжет на дно, израсходовав свой запас сжатого воздуха. Это грозит катастрофой. А спасать нас некому. Вторая истина не менее интересна. Грубо говоря, аппарат состоит из капсулы и килевины. Капсула – это та железнодорожная цистерна,  которую мы уважительно называем салоном. Она прикреплена к железяке, так называемой «килевине». На килевину крепится практически всё оборудование батискафа: балласт, аккумуляторы, двигателя, рули, светильники... В случае беды, в качестве последней меры по спасению гидронавтов теоретически предусмотрена возможность избавиться от килевины. Отстреленная пиропатроном, она остаётся на дне со всем оборудованием. Цистерну же выбрасывает наверх и... прощай батискаф. Среди гидронавтов ходит сомнительная шутка, что во избежание скоропалительных решений килевину к капсуле приварили намертво.
   
        Вот, таким образом подготовленный, я лезу в горловину аппарата. Зрителей много: тут и гидронавты, свободные от погружения, и новички вроде меня, ожидающие своей очереди, и палубная команда. Непроизвольно рисуясь, цитирую любимого Некрасова: «Яша на сосну высокую прянул, вожжи в вершине её укрепил, перекрестился, на солнышко глянул,.. голову - в петлю... и ноги спустил». И вот я внутри капсулы. Первое, что бросается в глаза, это калейдоскоп вентилей переключателей и тумблеров. Вовек в них не разобраться. Но довольно просторно, не «Наутилус», конечно. Пульт управления и кресла капитана и бортинженера расположены ближе к корме. В моем распоряжении вся носовая часть капсулы с двумя иллюминаторами, диктофоном и фотоавтоматом.

        На палубе расстелены два мата, явно позаимствованные из какого-то спортзала. Что ж, меня устроит и это. Ложусь. Заглядываю в иллюминатор. Оказывается, я уже в полуметре ниже  поверхности воды. Она качается над моей головой с впечатляющей амплитудой. В такт водной поверхности раскачиваются несколько длиннющих  колоний талий. Это так называемые оболочники, крупные представители планктона. Здесь же крутятся два здоровых гребневика. На какое-то время они привлекают мое внимание. А потом становится неинтересно. За моей спиной капитан рапортует закрытие люка и готовность к погружению. С неприятным шорохом заполняются балластные цистерны. Талии и гребневики ушли куда-то вверх.

        Нет. Это мы погружаемся. Вода достаточно мутная от «снега». Этим термином  океанологи обозначают отмирающее органическое вещество планктона. Оно медленно опускается на дно, предоставляя возможность существования на всех «этажах» океана. Засекаю время: с момента погружения прошло двадцать семь минут. Глубиномер показывает тридцать пять метров. По программе мы погружаемся на глубину семьдесят два метра. Когда же я увижу дно? Впереди шесть часов работы. А «снег» не помешает? Прошло сорок минут. Глубина пятьдесят семь метров. Скорость погружения замедлилась. Уже скоро должно быть дно. Жду.
        «Геннадиевич, что наблюдашь?» – спрашивает бортинженер.
        «Ничего интересного! Когда же увидим дно?»
        «Уже скоро! Приготовься!» Да я давно готов. Вот только прошло уже полтора часа. А мы всё ещё на глубине шестидесяти метров. И в иллюминаторах сплошная скукотища.

        «Капитан, где же дно?» - уже раздражаясь спрашиваю я.
        «Погоди ты! Не скули! Будет тебе и дно, и покрышка!» – столь же раздражённо отвечает бортинженер.
        Что-то в его тоне меня настораживает. Оглядываюсь. И вижу бледные, почти позеленевшие лица, руки, лихорадочно снующие по вентилям и переключателям. Или мне это показалось? А почему я не слышу шума винтов? И эта глубина... Неужели...Сердце моё упало ниже пояса. Воображение немедленно превратило уютный салон в камеру пыток. Сколько времени длилось это состояние животной паники: минуту или час? Не засекал. Но вдруг обнаружил себя рассказывающим анекдоты. Этот, наименее похабный я запомнил:

        В Одесском порту стоит американский сухогруз. Все янки – на Дерибасовской. Все девицы определенного поведения – там же. Идёт бойкая торговля телом: 
        «Девушка! Девушка! Предлагаю двадцать долларов за ночь!»
        «Нет! Нашёл дешёвку!»
        «О’kеу! Тридцать!»
        «Подождёшь до возвращения в Штаты!»
        «Ну, хорошо!  Назови свою цену! В пределах разумного, конечно!»
        «О’key! Уберите «першинги» из Европы!»
        Мы все трое хохотали истерически, как будто никогда не слышали ничего более остроумного. Мне новичку было не понятно, что мы освобождаемся от избытка адреналина.

        Между прочим, хлопцы нашли неисправность. Конечно, о дальнейшей работе речи уже не шло. Капитан рапортовал наверх экстренное аварийное всплытие. Уже вечером в кают-компании я присутствовал на «разборе полётов». Докладывал капитан: «Да, обнаружилась неисправность в управлении вертикальными винтами; да, исправили своими силами. Требуется вновь перебрать все узлы аппарата». Такова традиция. И тут начальник рейса задал коварный вопрос: как вёл себя новичёк? «Подходяще», без эмоций ответил бортинженер, словно сообщал что-то не заслуживающее особого внимания.
 
        Но это происходило в 1977 году. А ныне, год спустя, я занимаюсь на курсах гидронавтов-наблюдателей, организованных фирмой «Гидронавт» в городе Севастополе. Среди тридцати молодых курсантов я и мой дружок, сосед и коллега Славка Мирошников единственные в возрасте почти сорока лет. Но Славка – аквалангист с многолетним опытом. На курсы он пришёл исключительно из любопытства. Я же связываю с батискафами перспективу моих исследований. Только в одном мы с ним равны – в финансовом обеспечении в размере ста восьмидесяти рублей в месяц.

        Естественно, сто двадцать из них оставлены дома. У обоих семьи и по двое малых детей. На шестьдесят рублей требуется кормиться в течение месяца и, к тому же, оплачивать жильё. Общежития у фирмы «Гидронавт» нет. А если и есть, то не про нас. Фантастика! Как на зло, рядом с тренировочной базой мордатые, упитанные люди кавказской национальности жарят и тут же продают шашлыки. Да недорого. Всего полтора рубля за порцию. А порция – целый шампур. И жарят не где-нибудь, а рядом с погребком, в котором продаётся бочковое чешское пиво. Фантастика! Вся группа вновь испечённых гидронавтов бросается к шашлыкам. И к пиву. И мы со Славкой не можем устоять против соблазна. Всё. Бюджету нанесён непоправимый ущерб. Но, дело сделано. Я вожделённо глотаю пиво и недоверчиво рассматриваю свой шампур. Какое мясо? На шампур нанизано горло какой-то крупной птицы, то ли гуся, то ли индюка. Одни позвонки. Если и было на них мясо, то его срезали ещё на благословенном Кавказе. Мы, истинные «совки», ещё не уяснили, что бесплатный сыр подают только в мышеловке.

        «Точно по нашему карману!» – комментирует Славка и швыряет свой шампур под ноги одному из мордатых. Помешкав пару секуд, насладившись первой оторопью кавказца, я туда же швыряю свой.
        «Что бросаешь? Что заплатил, то и получил! Не хочешь, не кушай!» – Возмущаются  наши кавказские «друзья». А к их ногам дождём летят ещё двадцать восемь железяк.
        Наша компания расходится молча, без скандала. Хоть молва и утверждает, что подводники - народ буйный. Но мы пока не подводники. Мы только учимся.

        Кое-кто ночует у знакомых, у родственников. Двое из особо ушлых ловеласов «сняли» на Большой Морской двух девочек и пользуются их гостеприимством. Только мы со Славкой сиротливо бредём в неизвестность.
        «Нет! Так нам не выжить! – Резонно констатирует Славка . – Поехали в Камышовую Бухту!»  Он имеет в виду рыбный порт.
        «Зачем в Камышовую-то?» – безнадёжно спрашиваю я.
        «Как зачем? А вдруг, да и наткнёмся на керченское судно из Рыбразведки или Керчьрыбпрома? Должны приютить своих!»

        И точно, в Камышовой Бухте прямо к пирсу пришвартован СРТм «Марлин». Когда-то флагманский океанический тунцелов, сегодня «Марлин» доживает свои последние дни в каботаже по Чёрному морю. А сейчас он - в длительном ремонте. Неужто на нём нет никого из знакомых? Робко заходим на борт и проникаем в надстройку. Тишина и безлюдье. И тут из рубки выходит пожилой мужчина. Даже в полумраке коридора на его лице читается разлитие желчи.      
        «Кто такие? Что вы здесь высматриваете?» – Неприязнь так и звенит в его голосе.
        «Извините, капитан! – Извивается Славка. – Мы керчане,  тоже плаваем!»...
        «Ну и что? Идите отсюда! Керчане они!»...
        «Да нам бы только переночевать! Моряки должны помогать друг другу!»
        «Здесь вы ночевать не будете! Пошли вон, паразиты!»

        Я молча поворачиваюсь на выход. Славка – за мной. А на улице – разгар  зимы.  И тут всё меняется. До боли знакомый визгливый голос вступает в дискуссию:
        «Слава! Илюша! Детки мои дорогие! Вернитесь!»
        Господи, да не может быть, чтобы так повезло! Николаевна! Наша «скифская»  повариха! Великая матерщинница! Моряк, каких мало! В любую погоду, в любой шторм – в аду жаркого камбуза! Сколько соли съедено в совместных рейсах! 
        «Николаевна! Матерь наша! Неужто не забыла нас сирых?!»
        «Пятьдесят? Не верю, право! И дородна, и румяна! Ходит-пишет, словно пава! А ругается как браво! Ах, богиня океана, Николаевна! – Цитирует женщина  стихи, когда-то посвящённые ей. – Разве такое забудешь, Илюшенька?» - Она не зовёт меня Израилем принципиально, говорит «собачья кличка». - Мальчики! Что вы здесь делаете? Что случилось? Как родной матери мы выкладываем Богине нашу проблему. И слышим вердикт:
   
        «Мальчики, ночевать и питаться будете на «Марлине»! – И к нашему недоброжелателю. – Слышал, старпом? А если не согласен, то и готовь себе сам! И ночью... тоже сам!»               
        «Да, Николаевна! Может быть не стоит! – Неуклюже пытаюсь я успокоить разбушевавшийся смерч. – У вас, возможно, проблема с продуктами?»
        «Мальчики! Это дело семейное! – Усмехается Николаевна. – Он согласен!»
        «Да делай что хочешь!» – всердцах хлопает дверью старпом.
        «Ну вот, Славик, как ты говоришь, инцидент исчерпан! – Смеётся Богиня. – А помните, мальчики, рейс «Скифа» семьдесят второго года? Никогда не забуду!»
        Как не помнить. Восемьдесят пять «скифян» остались без мяса. И это в зимней Субантарктике. Номинально мясо было представлено мороженными бычьими хвостами. Сваренные в супе они воняли как целая гора падали. Когда же третий штурман выловил хвост с фиолетовой меткой «1943», то взвыл на всю кают-компанию:
        «Ну где же команда броненосца «Светлейший князь Потемкин»?! Самое время раздувать мировую революцию!»

        На наше счастье «Скиф» вскоре встретился с китобазой «Слава». По доброте душевной китобои сбросили на нашу палубу полторы тонны китовой губы. Между прочим, вполне съедобно. Капитан приказал Николаевне откармливать команду китятиной три раза на дню. А если поступят индивидуальные просьбы, то и в любое время суток. Хвосты же выбросить за борт... акулам. Научная группа, по двенадцать часов отстояв на холодном пронизывающем ветру на комплексных станциях, естественно, паслась на камбузе.

        Вспомнив былое, я скукожился в промёрзший скелет:
        «Николаевна! Если тебе когда-нибудь приходилось выручать друга, поджарь китятинки, пожалуйста! – Мой рот предательски наполнился слюной, ведь я воочию увидел тончайший пласт китового мяса, зажаренный так, как умеет только наша Богиня. – А то ведь умру, прямо здесь, у твоих ног!»

        «Пи......ки тебе, сынок? Сейчас будет тебе пи......ка! – Как отзывом на пароль отреагировала Николаевна. – Сегодня у нас на ужин пшённая каша. У моего-то снова язва разгулялась. А так он человек не злой. А нас на «Марлине» всего трое: мы да ещё моторист, из местных. Да, на всех хватит. И кают пустых сколько хочешь»... Вскоре мы со Славкой с приятной тяжестью в желудках заснули в двухместной каюте, может быть лучшей каюте в нашей жизни.
      
        Мне дважды крупно повезло. Во-первых, в бухгалтерии «Гидронавта» на моём депозите обнаружились пятьсот пятьдесят рублей за прошлый рейс на «Ихтиандре». Вот только выдали всю сумму... железными рублями. Позаимствовав там же хозяйственную сумку, мы со Славкой понесли их на почту. Я заполнил бланк перевода с адресом своей сберегательной кассы в Керчи. И взвалил на прилавок сумку с железом.   
        «Что это?» – пропищала девушка-клерк.
        «Девушка! Этот тип банк подломил! Я сам на стрёме стоял!» – забалагурил Славка.
        «Это всё нужно считать?» – в голосе девицы послышались истерические нотки.   
        «Можно и не считать! Здесь ровно пятьсот пятьдесят рублей! – сообщил я.
Наверное мой тон успокоил девочку. И взяв себя в руки, она пересчитала деньги. А мы со Славкой налегке отправились в ближайший пивной ларёк. Теперь я богат. Очередную зарплату мне не придётся делить с моими домочадцами.
   
        На тренировочной базе ко мне, как к самому старому и неопытному, приставили двух нянек. Мои ровесники, Саша и Николай – профессиональные водолазы, списанные на пенсию с военных кораблей после трагедии крейсера «Украина». Под их неусыпным контролем я нахожусь в течение всего дня. Учусь под водой освобождать вал винта от намотавшегося троса. На тренажёре выхожу из подводной лодки, затонувшей на глубине сто двадцать метров. В бухте «Омега» хожу под воду на положении пленённого Ихтиандра. Учителя не щадят моего самолюбия.
 
        «Геннадиевич! По большому счёту тебя и в ванную пускать опасно: на бронхах можно исполнять симфонии, в носу – полипы с кулак, евстахиевы трубы забиты! Да не жмись ты к берегу! Уйди на глубину! Спрячь задницу под воду! – Это жёсткий Александр. – Что? Глубиномер на руку? На, надевай! Не поможет, если  трус!»
        «А вот мы ему эфедринчику во все дырки. – А это мягкий Николай. - Ну как, легче дышится? – Первым делом проверь клапана гидрокостюма, особливо на пятках! А то получится как с тем Уверлеем! Наверное,  не учился он на нашей тренировочной базе. Ну, пошёл!» Сориентировавшись по прибору, я, наконец-то, резко ухожу на глубину пятнадцать метров. Вот, счастье-то! Теперь можно и осмотреться. Ага... вот морские собачки около гнезда,... рак-отшельник тащит на себе актинию... красота! Троекратный рывок страховочного линя возвращает меня на поверхность пред очи испуганного Александра:
        «Геннадиевич! Еврейская твоя душа! С твоей дыхалкой нельзя так! Кессонку не схватишь, но барабанные перепонки запросто порвёшь! Да не ерепенься ты! За тебя  же беспокоюсь! Имею право!»

        И вдруг всё кончилось. Меня срочно отзывают в Керчь. На СРТм «Мыслитель» в Мозамбикском проливе дружку Володьке Ланину понадобился гидробиолог. Он и затребовал именно мою кандидатуру. И дирекция института пошла ему навстречу. Оказал, что называется, медвежью услугу. Прошёл всего один месяц, а курсы рассчитаны на два. В расстроенных чувствах я иду к начальнику курсов.
        «А в чём дело? – Он спокоен как бревно. – Ты как-то хвастался, что в университете сдал тридцать три предмета за тридцать дней. Если не брехал, то придётся повторить подвиг. Сам знаешь, у базы «Гидронавт» ничего невозможного нет.»

        Тесты я сдал довольно легко. Калиныч проскрипел полюбившееся ему «подходяще». Начальник курсов вручил корочки гидронавта-наблюдателя на ходу, торопился куда-то. Со своими няньками я прощался за чешским пивом. Саша вдруг расчувствовался:
        «Геннадиевич! Еврейская твоя душа! Мы тебя обтесали, как могли! Любой подводный аппарат тебе по плечу. Но ни водолазом, ни аквалангистом тебе уже не быть!  Слишком поздно! Ну, пошёл!»
       
        И начались подводные будни. Цель исследований безусловно святая: оценить уровень негативного пресса тралового промысла шпрота и пикши на экосистему Чёрного моря. В царские-то времена такими вопросами не задавались. Просто конфисковывали траулер, а хозяина – на каторгу, золото копать. А я должен доказывать очевидное. И кому? Да своему же министерству рыбного хозяйства. На призывы немедленно запретить варварский способ лова чиновники бились в истерике: «А народ чем кормить будем?». Кормильцы! Правда, денег не жалели. За месяц эксплуатации судна-носителя с батискафом-малюткой «Тинро-2» на борту отваливали базе «Гидронавт» полтора миллиона рублей. И в течение этого месяца я – непререкаемый авторитет на судне. Народ работает по моим планам. И под водой работаю я сам.

        Что это за работа? Каторга... на любителя. Восемь часов лежа на брюхе в ногах у командира аппарата, ведёшь батискаф над самым грунтом по заданному курсу, всматриваешься в иллюминатор, считаешь следы донных тралов. Время от времени производишь покладки аппарата на дно. Мысленно вырезаешь на грунте один квадратный метр площади и считаешь на нём количество донных организмов, каждого из которых ты должен знать по имени как членов своей семьи. Всматриваешься в серое на сером фоне до боли в глазах. И всё время ведёшь репортаж на диктофон. Несмотря на водолазный свитер и рейтузы, мерзнешь как в карцере. Ведь за бортом – порядка восьми градусов по Цельсию. Через равные промежутки времени тебя слепит фотовспышка. Это фотоавтомат снимает дно независимо от тебя.

        По окончании рабочего дня команда пойдёт смотреть очередной кинофильм. А ты, закрывшись в рубке акустика, ещё восемь часов переводишь собственную  аудиозапись на читабельный русский язык. В будущем придёт очередь  для  её анализа вкупе с фоторепортажем. Четыре часа сна, и ты снова на ногах. Участвуешь в количественном сборе донной фауны. И ждёшь очередного погружения.
        В одном из таких рейсов нас обследовали врачи-физиологи из Москвы. Перед погружением мне, относительно отдохнувшему, предложили прочитать отрывок из книги Паустовского (названия не помню, да это и не важно) в одну страницу. Засекли время. По возвращении на борт я читал его в семь раз дольше. А после расшифровки моей аудиозаписи – в одинадцать. Вот такие были нагрузки. Но мы были молоды...

        Как-то сама собой у гидронавтов сложилась традиция: по возвращении на борт первую сигарету (после восьмичасового воздержания!) выкуривать, сидя на ещё влажной обшивке батискафа. Для большего понта. Бывало, не успеешь высунуть голову из горловины, а приятель уже подносит зажжённую сигарету. Мелочь, казалось бы, а как согревает душу: о тебе помнят не только по обязанности.

        Случались и забавные происшествия. Как-то на «Гидробиологе», закладывая донные полигоны, параллельно с подводными работами производили мы экспериментальные траления. Питание разнообразилось рыбой. Стармех оказался виртуозом слабого посола и горячего копчения шпрота (черноморской кильки). Оба деликатеса готовили на всю команду, ежедневно, поскольку это продукты скоропортящиеся. Мы трое - капитан, стармех и я – питались за одним столом. С нами должен был бы сидеть и доктор. Но я видел его только однажды, когда вручал свою санитарную книжку. Всё остальное время Валерианыч прятался в изоляторе. Ходили упорные слухи, что старик не просыхает, да не моя это вахта. Но так уж случилось, что вдруг многим понадобились его услуги.

        То ли из чувства соревнования со стармехом, то ли с целью привезти домой  стратегические запасы шпрота, кое-кто из несознательных моряков начал солить рыбу, что называется, под одеялом. Но если к чему-то нет таланта... И пошла гулять по судну диарея (понос, по-русски). Да с температурой под сорок градусов. Капитан собственноручно выгнал Валерианыча из логова, точь в точь как некрасовский ямщик «генерала топтыгина»:
        «Лечи, старый алкаш!»
        «Нет! По уставу мы обязаны зайти в ближайший порт!» – Проснулся доктор.
        «Устав он вспомнил! Ближайший – это Евпатория, курортный город! Там нам светит только многомесячный карантин на рейде! За срыв полуторамиллионного рейса меня запросто дисквалифицируют! – Кричит капитан. – Но и ты, коновал, за время карантина бросишь пить!»

        Язва-стармех уверял аудиторию, что только последний аргумент заставил заработать докторские мозги. Прежде всего, обратив внимание на наши три цветущие физиономии, опытный Валерианыч решительно отделил агнцев от козлищ: все заболевшие ели шпрота по каютам. Среди них оказались и  виновники «поветрия».  Доктор приступил к лечению страдальцев универсальным средством – марганцовкой. А через час мне и командиру батискафа Диме Нефёдову. предстояло обычное восьмичасовое погружение. Вошедший во вкус Валерианыч, в официальном порядке вызывает нас в изолятор, раздевает и кладёт на лежаки. Температура,  давление  у обоих нормальные. Этого эскулапу показалось мало. Наступила очередь пальпации  животов:

        «Здесь болит? Нет? А здесь? Геннадиевич, ты точно не ел шпрот нигде, кроме столовой? Может быть проглотишь марганцовочки на дорожку?»
        «Точно, доктор! Я – верный поклонник искусства нашего стармеха! Если пить эту гадость, то только после него и капитана!»
        «Дима! Для пальпации твоего живота нужна целая бригада врачей!»
        «Да не мни меня, Валерианыч! Здоровый я! И пойла твоего мне не надо!»

        Без приключений легли мы на грунт на глубине шестидесяти метров, точно на углу нашего полигона. Командир передает мне управление батискафом, а сам устраивается поудобнее у меня над головой и готовится к восьмичасовой дрёме. Всё это время он будет насторожённо прислушиваться к звучанию механизмов в готовности перехватить управление на себя. Ещё в его обязанность входит держать звукоподводную связь (ЗПС) с судном  и время от времени посматривать в свой иллюминатор.

        Прошло минут сорок. Я уже втянулся в рутину наблюдений: считаю плотность поселения мидий и модиол, оцениваю состояние поверхности грунта, отмечаю следы тралений. Мой язык почти перестал заплетаться, беспрестанно наговаривая на проволоку диктофона.
        «Геннадиевич! Тебе ещё долго?»      
        «Время семнадцать тридцать одна, мидии, двадцать-тридцать на квадратном        метре, почти не видно модиол,... они заилены тралом...  Ещё около семи часов... А что случилось, Дима?»
        «Да так, пустяки! А побыстрее нельзя?»
        «Время семнадцать сорок,... разворот траловых досок,... грунт вспахан,... огромные отвалы ила... живых организмов не наблюдаю... Дима, ты торопишься на свидание?» В ответ – молчание. Я продолжаю работать и вскоре забываю о командире.
        «Геннадиевич! Сколько времени ещё осталось?»       
        «Время восемнадцать ноль одна,... снова сообщество мидии,... десять-пятнадцать на метре,... появились модиолы,... единично,... след трала.... На двадцать минут меньше, Дима! Да что происходит, в конце концов? Ты дашь мне работать или нет?»

        «Живот крутит!»
        «Где же ты нажрался некондиционного шпрота? Восемнадцать ноль три,... след трала,.. снова мидии... Тьфу! Почему не признался доктору?»
        «У рыбмастера!... Думал, что пронесёт! Что же делать-то?» – В голосе Димы паника.
        «Правильно думал, Дима! Теперь обязательно пронесёт! – В меня вселяется бес мщения за сорванные работы. – Хорошо, дорогой! Передай мне акваланг и делай, что хочешь!... Восемнадцать ноль пять,... снова мидии»...

        «Восемнадцать ноль пять! Беру управление на себя! Экстренное аварийное всплытие!» – Истошным голосом кричит Дима в микрофон ЗПС.
        Быстро всплываем. Движемся несколько минут, затем - легкий стук о борт «Гидробиолога». Я слышу скрежет заведённого гака и чувствую как мы зависаем в воздухе. Ещё полминуты - и «Тинро-2» ложится в своё гнездо на палубе судна. Чётко и слаженно работают водолазы и палубная команда.
        «Восемнадцать десять! Люк открыт!» – сдавленно рапортует Дима по радиосвязи и исчезает в горловине. Я не спеша выбираюсь из люка и получаю из чьих-то рук уже зажжённую сигарету. Присаживаюсь на обшивке. Хоть не курил я всего-то один час, а всё-равно приятно затянуться. Вокруг меня собираются любопытствующие. Не каждый день мы совершаем экстренные аварийные всплытия.

        Посыпался целый букет вопросов:
        «Геннадиевич! Что у вас случилось? Неисправность? В каком узле?»
        «А все узлы в порядке! – Невинно сообщаю я. -  Командир у нас ус...ся!»
               
        В другой раз веду я «Тинро-2» над биоценозом модиолы. Нет скучнее работы, чем ходить над поселениями этих моллюсков. Они мелкие, ну не длиннее двадцати миллиметров. И живут в плотных колониях на глубинах более пятидесяти метров. И умирают в них же, формируя  субстрат  для оседания новой молоди. Отличить живых особей от мертвых с высоты в полтора метра может только специалист. Да и кто ещё полезет с подобной целью в черноморскую пучину?
        «Время восемь пятнадцать,... глубина шестьдесят девять метров,...модиолы двести-триста на метре,... до восьмидесяти процентов живых, все крупные,... поселения теребеллид до пятидесяти на метре,... следов тралов не наблюдаю...

        Проходит два часа и батискаф выходит в зону тралового промысла. Многочисленные следы тралов пересекаются как рельсы на узловой железнодорожной станции. И в воде что-то изменилось. То ли «снега» стало больше, то ли это взвесь, поднятая тралами. Дима наверху затих, убаюканный моим монотонным репортажем.
        «Время десять двадцать,... грунт вспахан,... живых организмов нет,... очень мутная вода... глубокий след траловой доски,... мутно... очень мутно,... нет это не след,.. это нижняя подбора трала!.. Ааа-ах! - Краем зрения высоко над собой различаю поплавки верхней подборы. И на скорости в полметра в секунду батискаф вползает в развёрстую пасть донного трала, обрезанного и брошенного нерадивым капитаном. Это конец!... Не вырваться!... Не развернуться!... Сейчас запутаемся!... Вот она сеть!... Зависла вертикально на поплавках!... И нет ей конца!... Почему же нет?... Передо мной открылась огромная дыра в форме пентаграммы!... Огромная для меня!... А для батискафа?.. Нет времени примеряться!...Чуть приподнять нос...Эх! Пронеси, Ааа-ах!...-

        За секунду до моего движения рычагом батискаф, как живой, сам направляется в  центр пентаграммы. Это командир опытной рукой перехватил управление. Сердце замерло... жду зацепа... рывка... мысленно считаю до десяти... уже пора бы... нет... 
        «Проскочили, Геннадиевич! – Почему-то полушёпотом сообщает Дима. - Считай, что на нас божье благословение! А что  бормотал-то? Молился, что ли?»
        «Ага!... Молился!... Еврейскому Богу!... Яхве его зовут! – Пытаюсь я отшутиться,  медленно приходя в себя.
        «Яхве, говоришь? Хорошо иметь одного адресата! – Нервно иронизирует мой    напарник. - А тут пока всех переберёшь: и Бога, и Сына, и Святага Духа, - уже и пропал! Подумаю о переходе в иудаизм!»
        «Валяй! С обрезанием помогу! По дружбе!... Время десять тридцать одна,... глубина шестьдесят пять метров,... сообщество модиолы сто пятьдесят на метре... редкие следы тралов одно-три на сто метров... Ой!... Что это?...Манта!?.. Йаа-ах!»....

       Неведомая  плоская рыбина исполинских размеров молнией отрывается от дна и на миг закрывает своим телом оба иллюминатора. Я непроизвольно шарахаюсь и затылком ударяюсь о корпус прибора ЗПС.
        «Не ломай уникальную технику, Геннадиевич? – Уже открыто измывается очнувшийся Дима. – Откуда здесь взяться манте? Ошибся твой Яхве! Всего-то камбала-калкан! И не самая крупная, притом! Не боись, не зъисть!»
 
        С тех пор, читая всякий хлам о злобных пираньях в украинских водохранилищах, о великом морском змее у берегов Карадага или о регулярных хаджах космических пришельцев в Приазовье, я с грустью вспоминаю свою «манту». Яхве ошибся, чего проще! И на старуху случается проруха!...
 
        1982 год. Подводный хребет Гуннерус. Где это? За краем ойкумены. Если на карте Южного полушария соединить российскую антарктическую станцию Новолазаревская с портом Кейптаун в Африке, то на этой прямой и окажется подводный хребет Гуннерус, что у берегов Антарктиды Для меня, бентолога, он  уникален: здесь донная фауна обитает в условиях нескончаемой вспашки и песчанно-каменного дождя. Поясню. Мощные ледники, сползают по склонам антарктического материка. По пути к морю они собирают и окатывают обломки скальных пород, - морену.

        Вспомните валуны, так называемые, «бараньи лбы», разбросанные по Средне-Русской равнине. В море ледники обламываются в виде ледяных гор (айсбергов). Эти горы так велики, что на первых порах стоят на мели. По мере обтаивания нижней части айсберга, такая гора начинает движение по дну моря. Образно говоря, поверхность дна вспахивается многочисленными плугами. Но вот айсберги всплывают и продолжают дрейф уже в толще воды. Морена опадает на дно: вначале валуны, галька, песок и далее по мере измельчения частиц. Как далеко от берега распространяются эта вспашка и этот дождь? Как в этих условиях выходят из положения донные животные, обитающие на антарктическом шельфе?

        В тёплом водолазном белье мы, пятеро загрузились во чрево сорокатонной махины «Севера». С собой – термос с кофе (полтора литра на всех на восемь часов работы). Наблюдателей трое: ихтиологи Борис Выскребенцев, его ученик Саша и я. Ихтиологи уповают, в основном, на фотоавтомат и собственное искусство фотографии. Я же оккупировал левый иллюминатор и диктофон. Значит, поладим.

        Могучая гидравлическая шлюпбалка вырывает батискаф из его гнезда в специальном ангаре. Мы зависаем в воздухе на двух двенадцатижильных тросах. Как и многое из оборудования «Севера», троса эти уникальны. Подобные можно встретить  только на базовом судне китобойной флотилии. Посредством цанговых схватов они нанизаны на так называемые лексы. А эти, в свою очередь, укреплены на  наружной палубе батискафа впереди фальшрубки. Вот таким образом мы и висим над водой. Как только батискаф ляжет на поверхность моря, троса ослабнут и схваты автоматически раскроются, освобождая лексы. По возвращении из глубин мы с Борисом  выйдем  на палубу, примем с «Ихтиандра» выброску с прикреплёнными к ней тросами. И каждый из нас быстро соединит свой схват с одной из лекс.
         
        Так оно и будет, если не вмешаются неучтённые факторы. Наружная палуба возвышается над поверхностью моря всего–то на десять сантиметров. В любую погоду по ней гуляют волнишки, а то и волны.  А длина нашей палубы – три человеческих роста, и ширина – полметра. Маловато места для приключений. Потому и натянут над ней штормовой леер. И к нему мы крепим карабины наших страховок.

        Легли на воду. Лексы освободились без проблем. Люк закрыт. Время погружения пошло. Проверили атмосферное давление внутри салона, ЗПС, рацию. Всё время мы будем на связи с «Ихтиандром». В случае её потери предусмотрено экстренное всплытие. При наших габаритах (фальшрубка возвышается над водой всего на полтора метра) потеряться в океане среди льдов не составит труда. Бортинженер готовит к работе регенератор воздуха, так называемую «печку». Работая, она будет ещё и согревать нас. Ведь там, в пучине температура воды не превышает четырёх градусов.

        С трагическим шорохом заполняются балластные цистерны и мы приобретаем минимальную отрицательную плавучесть. Со скоростью десять сантиметров в секунду  отрываемся от поверхности. Вскоре на глубине триста девяносто метров мы достигаем дна. Вода мутновата. Однако, уже с высоты пятнадцати метров видно, что грунт вспахан айсбергами как плугом. Словно сам Яхве старался. Наша сорокатонный подводный аппарат на такой борозде выглядит грачём на земной пашне. 

        Ложимся на грунт. Да это же отвалы валунов и гальки, чуть припудренные песком и илом. Целые залежи раздавленных губок, асцидий, актиний и альционарий, крупных полихет. В одних местах они кажутся совсем свежими,  в других – уже окружены ореолом гниющей субстанции. Как давно по этому месту прополз айсберг? Неделю, месяц назад или всего полчаса? Мы продвигаемся курсом на юг до глубины четыреста двадцать метров. И наблюдаем всё тот же процесс механического разрушения донного сообщества. Как это похоже на  картину, наблюдаемую в Чёрном море в зоне тралового промысла рыб. Только масштаб поистине космический.
 
        Батискаф на поверхности.  Люк открыт. Мы с Борисом в гидрокостюмах, касках и страховочных поясах похожи на космических пришельцев. Выползаем на палубу, сразу покрывшуюся толстым слоем инея. Ведь на поверхности температура воды минус два градуса по Цельсию. Скользко. Я быстро фиксирую карабин страховки на штормовом леере. Мыслями я не здесь, а в «стратегии выживания» моих организмов. Ловлю линь выброски. Вместе с Борисом подбираю тросы, насаживаю схват на лексу. Шлюпбалка начинает подъём подводного аппарата.
 
        Громкий треск возвращает меня к действительности. Прямо на  глазах  рвётся и расплетается один из тросов. С дифферентом  на нос батискаф зависает в воздухе. Мы с Борисом вцепились в леер: «Держись! Ааа-ах!»... Ноги расползаются по заиндевевшей палубе. Надолго ли хватит мёртвой хватки рук?... Впрочем, мы – на страховке... Или на привязи?... Если трос лопнет, сорок тонн батискафа примут вертикальное положение... Мы окажемся в воде... А там – минус два.

        Мысль о том, что один трос может не выдержать нашей тяжести уже не волнует. Так далеко я и не заглядываю. С ужасом смотрю на раненый трос: целых пять жил бессильно болтаются в воздухе. Мы приговорены к закланию? А ангар уже вот он, рядом и в нём царит растерянность. Если бы не «космическая» одежда, да не страховка, да не скользкая палуба... Ааа-ах!... И тут совершенно преображается второй помощник капитана, который руководит подъёмом. Властно вскинув обе руки, он привлекает к себе внимание группы обслуживания шлюпбалки. И моё тоже. Левая ладонь, сжатая в кулак – левый трос стоп, вращение двумя пальцами правой руки – правый трос на  два оборота, и бог знает ещё какие команды выполняются чётко и беспрекословно. Медленно заваливается шлюпбалка, по сантиметру на перекошенных тросах батискаф заносится в ангар. А я, заворожённый агонией троса, непроизвольно считаю лопающиеся жилы: шестая... седьмая.. .восьмая... Ааа-ах!... С тяжёлым стуком подводный аппарат занимает своё гнездо! Есть в жизни счастье!

        Две недели мы шли к Огненной Земле на встречу с китобазой «Украина» за новым тросом. Приведя в порядок шлюпбалку, «Ихтиандр» двинулся на Патагонский шельф. И здесь на мою долю досталось ещё одно погружение. Без всякой цели, любознательности ради. И я был вознаграждён. На глубине трёхсот пятидесяти метров «Север» попал в  подводный сад. Одиночные кораллы с белыми щупальцами метровой длины квадратно-гнездовым способом были «высажены» на бесконечной песчаной равнине. Дивный подарок вместо привычного «серого на сером». Я  ещё не знал, что это последнее погружение в моей жизни.

        А потом был заход в Рио-де-Жанейро. В ночном небе подсвеченный прожекторами Иешуа из Нацерета  раскрыл навстречу «Ихтиандру» свои объятья: «Мир вам, странники!».
        «Мир и тебе, потрясатель религий! Мы одной крови! – Мысленно ответил я. – Вот, где встретились! Говорят, что ты приходишься сыном самому Яхве! Не все с этим   согласны! А мне всё-равно! Не моя это вахта! На всякий случай, спасибо и тебе  за то, что я видел! За то, что я жив! За то, что мне есть, что забыть!   

 
          11. Зимний муссон

        Январь 1981 года. Закончена рыбопоисковая экспедиция в помощь Вьетнаму. Старая калоша РТМ «Наука», оставив за кормой дельту Меконга, направляется к Зондскому проливу. Тралы увязаны по-походному, борт украсился штормовыми леерами. Ветер в корму. Домой! Домой! Тропическая жара. Сырость. Одежда плесневеет в рундуках. С питанием хуже, чем плохо: ни мяса, ни картошки. Однообразие судовой жизни. Научная группа пишет главы к рейсовому отчёту. Настроение не то, чтобы не весёлое, а какое-то млявое (определение моей супруги). Ещё бы! Четыре экспедиции, проведённые подряд в разные сезоны, так и не смогли раскрыть загадку Южного Вьетнама. Казалось бы, для формирования рыбных богатств в этом регионе имеются все факторы. И главный из них – это широкий фронт слияния пресных вод Меконга с морскими. Об изобилии других подобных регионов – устьев Волги, Днепра, Дона, Дуная, Миссисипи, Замбези – человечество сложило легенды. А здесь в течение двух лет исследований так и не удалось обнаружить промысловые скопления рыб.

        Наша четвёртая (и последняя!) экспедиция организовывалась нехотя, подбирая тех, кто ещё не хлебнул своей доли разочарований. В мае 1980 года заместитель директора ЮгНИРО пролил крокодиловы слёзы над моей несчастливой судьбой:
        «Так... третий год ты трудишься по черноморской тематике. Диссертацию же пишешь по субантарктическим шельфам. Гробишь на неё свои отпуска. Заработки мизерные. Даром, что не вылезаешь из батискафа. Без загранрейсов обнищал. Чем бы тебе помочь? Во!. Слетай-ка к берегам Вьетнама! На «Науку».  Ремонтная бригада на ней уже заканчивает работы. Погрейся на солнышке. Пощупай запасы лангустов-сцилларид. Работы никакой! За три экспедиции всё оборудование изломано. Ремонтники, как водится, доломают то, что осталось. И корабли наши во Вьетнам не ходят. Передать не с кем. Эх! Ушло счастливое время чартерных авиарейсов. Забудь о работе. Пиши себе...Заодно и в Сингапуре побываешь. Разбогатеть - не разбогатеешь, но ковёр какой–ни-какой жене привезёшь».
 
        Вот так я и попал в четвёртую вьетнамскую. Кто же откажется посетить Сингапур? Когда жизнь всерьёз связана с водной стихией, подготовка к очередной экспедиции пре-вращается в ритуал. Первым делом, на дно ещё пустого чемодана  отправляется фотогра-фия детей. Та самая, заветная, на которой сыну восемь лет, дочурке – шесть. По традиции она со мной в каждом рейсе. Всегда висит над головой, не высоко, чтобы легко было дотя-нуться даже из положения лёжа. Это так...на всякий случай. Далее – одежда. Мы вылетаем во Вьетнам в августе. А возвращаться будем в январе своим ходом. Следовательно, стоит сунуть в чемодан и зимний комплект. С этим покончено.

        Основной вес составят черновики диссертации, писчая бумага и пишущая машинка. В тубусе – рукотворные схемы прибрежных вод субантарктических островов Кергелен, Хёрд и Крозе. Для души, не забыть бы, - подписка журнала «Иностранная литература» за последний год. Вот и набрались полётные двадцать килограммов. Голому одеться – только подпоясаться! Ох! Чуть было не забыл святое: две бутылки спиртного, официально разрешённые для провоза через границу. Напомню, что идёт 1980 год. У власти  дорогой и любимый  Леонид Ильич Брежнев. Хорошие спиртные напитки в беспросветном дефиците. Но самогон гонят все, кто может. Кто-то на продажу из-под полы, а кто-то и для себя. Интеллигенция, эта гонит от бедности. Во всяком случае, в родной Керчи. Но не прибыли ради, а токмо высокого искусства для. Истово обменивается рецептурой:
        «А попробуйте-ка нашей! Случайно получилось!»

        И мы с супругой гоним его по-ленински  (лучше меньше, да лучше).  Тройная перегонка,  двойная очистка от сивушных масел. Затем окраска корой крушины  и настойка  на смеси «зверобой + чабрец + вишнёвый лист».  Продукцию разливаем в бутылки из-под вермута «Мартини». В лучшие времена я покупал его на Канарах. Жена считала этот напиток царским подарком. Ну вот, в таком виде и через границу не стыдно везти. Всё как будто собрано. Остался последний штрих – вручение талисмана. В каждый рейс я получаю что-нибуть новое. То Буратино, гордо задравший нос, то понравившийся сыну миниатюрный будильник... Да мало ли что? Как то в Море Содружества оберегом служила мне гирлянда чеснока. Супруга почти всерьёз утверждает, что талисман – это ложный адрес. Частая его смена – есть лучший способ обмануть злые силы. Вот и из зоны айсбергов мы выбрались тогда вполне благополучно. На этот раз, по причине отсутствия наличия  лишних денег в семье, в качестве талисмана я получаю скромный значок «город-герой Керчь». Дочка отстегнула от своей школьной формы.
 
        Ну, стало быть, летим пассажирским рейсом Москва-Ашхабад-Дели-Хайфон. Летим пятого августа по окончании 22-й олимпиады и напряжённой обстановки, связанной с похоронами Владимира Высоцкого. Ходят слухи, что Москву открыли для приезжих только вчера.
        Слёзы и поцелуи провожающих остались на ночном керченском вокзале. Под стук колёс и звон посуды моряки прощались с берегом. Переборы гитар и хриплые голоса доносились из купе, занятых нашей командой: «...Южная Георгия, остров на семи ветрах...», «...Антарктика-Атлантика – шесть месяцев на братика...», «...Я конечно вернусь весь в друзьях и в делах...» сплетались в привычную какофонию. Подустал и слегка перебрал народ. К посадке в самолёт все были паиньками.
    
        Летим. В салоне нашего лайнера ничто не нарушает монотонного рёва турбин. Команда отходит от отходной. Я не сплю, но и не проявляю излишней активности. Слева через проход от меня трое иностранцев (итальянка, турок и японец) угощаются спиртными напитками и обсуждают московские порядки. Оказывается, они все с одного и того же туристического маршрута Париж-Варшава-Москва-Ашхабад-Дели-Бангкок-Токио. В Париже и Варшаве они прекрасно провели время, осмотрели кучу достопримечательностей. В Москву же, прилетели двадцать шестого июля. И десять дней просидели в Шереметьево с несбыточной надеждой посетить закрытую столицу. Больше всех негодует турок. Россия, мол, это танки на площадях Будапешта, Праги и Варшавы. Россия – это Сибирь и гулаг.

        «А что вы творите в Афганистане! – Он с вызовом смотрит на меня, старается втянуть в дискуссию. – Россия, это всегда плохо! Даже свой основной продукт, водку россияне делать не умеют!» – С этими словами турок извлекает из своего кейса этакий пузырёк-мерзавчик, объёмом чуть больше ста миллилитров с этикеткой «Dry Gin».
        Я случайно заглядываю под откинутую крышку. А там многочисленные мерзавчики со спиртным различных марок в тесном порядке прикреплены с её внутренней стороны. Зачем ему столько? С ловкостью фокусника турок разливает содержимое пузырька в четыре мизерных пластмассовых стаканчика. Один из них достаётся мне. Пробуем.
      
        «Ну, как?» – снисходительно спрашивает турок. Я поднимаю большой палец: «Very good!». Итальянка трясёт в воздухе щепотью правой руки. Надо полагать, это знак восхищения. Японец согласно кивает головой: «Very good!».
        «Это американская продукция! – продолжает турок – Это люкс! Русские так делать не умеют!»
        «Ну зачем же так?! – Я достаю из портфеля одну из заветных бутылок. Эх, не удастся приберечь к новому году. – Попробуйте-ка русский джин!»
        Итальянка и японец с готовностью тянут ко мне стаканчики. Турок нехотя подставляет свой. Наливаю. Пробуем.
      
        «Wow! Beautiful bouquet!» – Восклицает итальянка.
        «Very good!» – Лаконично вторит ей японец.
        «Этого не может быть! – возмущается турок – Я коммивояжёр спиртных напитков! Я точно знаю, что в России джин не производят!» – И недоверчиво смотрит на меня.

        Ах, вот оно что! Коммивояжёр! А в кейсе образцы продукции! Турок-то и в туристической поездке трудится, рекламирует зелёного змия.
        «Нет, это не производство, - Отвечаю я. – Это искусство моей жены».
        «Это не джин! – Комментирует коммивояжёр, внимательно дегустируя нашу бормотуху, - Конечно не джин! Но вкус, крепость и цвет весьма интересные!»
        И я засыпаю, удовлетворённый своей маленькой победой над проклятым капитализмом. В аэропорту Ашхабада прощаемся уже по-приятельски. Итальянка расплывается в улыбке, сочувствующе гладит турка по плечу:
        «Хамид! Жена нашего друга не станет твоим заказчиком! У них же социализм!»

        Прилетели в Хайфон. Старпом предоставляет команде трое суток на расселение, обустройство и ревизию подведомственного имущества. Судно, оставленное ремонтной группой, буквально утопает в грязи. Мне досталась маленькая каюта-одноместка на баке. Грязная, как сточная канава. Полдня вывожу мусор, отмываю палубу, переборки и иллюминатор, надраиваю металлическое ограждение койки. Но вот помещение, наконец, приняло жилой вид. Одежда и обувь размещены в рундуках, фотография детей – под расписанием судовых тревог, оберег – на прикоечной занавеске, черновики диссертации и журналы – в ящиках стола. Можно начинать работать. Сознавая торжественность момента, ставлю на стол свою видавшую виды «эрику» и фиксирую её болтами на случай качки.

        В соседней каюте обосновались две сотрудницы из океанологического отряда, С початой бутылкой захожу к ним. Заранее извиняюсь за неудобства, которые их ждут из-за  моей печатающей машинки. Получаю добро и после лёгкой обмывки помещений, в согласии  с собственным эго отхожу ко сну.
      
        На следующий день привожу в порядок свою гидробиологическую лабораторию. Драю с утроенной силой. В период ремонта «Науки» какой-то юморист отмывал в ней детали машины от отработанной смазки. Напеваю мамину любимую: «Здесь вы в казарме, мистер Джон! Здесь вы солдат, а не пижон! Чистить винтовку, любезный друг, вам придётся без помощи слуг!». Теперь ревизия оборудования. Дночерпатели отсутствуют. Трос на геологической лебёдке никуда не годится. Из планктонного снаряжения  в наличии имеются две рваные сети Джуди, бинокулярная лупа с одним окуляром, весы-коромысло на сто грамм и разновес к ним. Ещё нашлись десятилитровый бидон с формалином и набор из пинцета и препаровальных игл. Всё!

        Вот уж действительно «соха на козе». Составляю список необходимого в надежде, что найду что-то в Хайфонском институте рыбного хозяйства. Вьетнамские специалисты пойдут с нами. Их четверо. Все они учились в Ростовском университете. Хорошо владеют русским языком. Проблема не кажется неразрешимой. Ходят слухи, что завтра состоится обсуждение совместной программы исследований. Вот завтра и поговорим. 
        У ихтиологов положение не на много лучше: четыре ихтиопланктонных сети, мерная доска да весы для взвешивания младенцев. Зато на борту имеются пять донных тралов. Это уже кое-что. Выполним хотя бы траловое обследование.
        По счастью, сохранилось гидрологическое и гидрохимическое оборудование.

        В тот же день состоялось первое общее собрание команды. Оказывается, на судне объявился представитель нашего министерства рыбного хозяйства. Ба! Да это Гарик Р-й. Наш, керчанин. Несколько лет ошивался в Рыбразведке. Ничем себя не проявил. И вдруг, на тебе! Представитель министерства! Ну, послушаем. Представитель сообщает нам, что советско-вьетнамские отношения ныне весьма прохладные. Причин не называет. Настоятельно не советует приглашать на судно посторонних. Рассказывает нам то ли быль, то ли сказку. Будто бы, на стоявший рядом РТМ «Лесной» забрели две голодные вьетнамские девчонки. Просили хоть какую работу. Наши сердобольные бабы-повара накормили бедолаг. Дали с собой каких-то продуктов. И будто бы прямо на пирсе эти девчонки были арестованы военным патрулём. Избиты прикладами автоматов.

       (Между прочим, оружие-то советского производства). Дальнейшая судьба арестованных Гарику не известна. Затем наш гость предупреждает, что в открытом море действуют несколько китайских банд. Нападают на иностранные суда. Поэтому, ни в коем случае мы не должны с кем-либо встречаться и кому-либо оказывать помощь. Возможны провокации. Под конец он сообщает и приятное. Во-первых, сегодня во второй половине дня подвезут скоропортящиеся продукты: яйца, бананы и мандарины. А во-вторых, завтра с утра наше представительство организует для нас экскурсию в столицу Вьетнама Ханой.

        Действительно, к вечеру в сопровождении вездесущего Гарика и двух вьетнамских чиновников подвезли несколько ящиков мандаринов, с десяток гроздьев бананов и восемь стандартных упаковок яиц. Наш помполит охотно объясняет интересующимся, что это не запланированное снабжение. Это – акт доброй воли вьетнамского правительства. Продукты поделят на всю команду в качестве сухого пайка к завтрашней экскурсии, которая продлится до позднего вечера. Один из чиновников радостно сообщает, что в программе экскурсии запланировано посещение мавзолея Хо-Ши-Мина.
 
        И ещё один сюрприз. На палубу «Науки» заносят штабель традиционных китайских шляп. Каждому члену команды достаётся по одной. Я рассматриваю искусное плетение рисовой соломки. Ворчу под смех стоящих рядом: мол, супруга моя по восточному гороскопу родилась в год Быка, поэтому ей никогда не приходится участвовать в уборке риса; а мне, рождённому в год Кота, стало быть, не повезло.
 
        Следующим утром затемно выезжаем на двух автобусах. На судне остаются несколько человек во главе с капитаном и старпомом. Они уже бывали в Ханое. Никаких сопровождающих, кроме водителя-вьетнамца. Гида нам обещали предоставить в столице. А пока едем по утреннему Хайфону, серому от пыли, несмотря на исключительно высокую влажность воздуха. Сразу замечаем и первый штрих местного колорита: на каждом перекрёстке старики что-то варят на импровизированных очагах. Говорят, что это знаменитый 
зелёный чай.

        Выезжаем из города и погружаемся в царство риса. Оно простирается чуть ли не до горизонта. На западе в свете утренней зари слегка обозначена линия гор. Она окаймляет обширную дельту реки Хонгха. Нивы перемежаются с живописными группами каких-то деревьев. В их тени располагаются жилища рисоводов. Тростниковая крыша на четырёх столбах. К трём из них прикреплены тростниковые же стены. Они немного не достигают крыши, очевидно, для лучшей вентиляции. Вот и вся постройка. На Камчатке примерно в таких же полусараях сушат дрова. Только те сбиты из досок. Дома  только старые женщины. Наводят порядок после ночного отдыха. Скатывают циновки на земляном полу. Что-то варят на примитивных очагах (два крупных камня и котёл), расположенных подальше от огнеопасной крыши. К столбу, который не несёт стены, привязан телёнок зебу. Рядом роется в земле стайка кур и несколько мелких, явно беспородных свиней.

        На рисовых полях весьма оживлённо. На одних чеках крестьяне пашут болотную жижу. В соху запряжена пара быков зебу. На других участках люди по колено в грязи высаживают ряды рисовой рассады. На некоторых из них перкалиевые костюмы. Повидимому, для защиты от укусов тропических пиявок. Кое-где рассада уже подросла и требует воды.

        Ирригация здесь явно хромает. Во всяком случае, мы то и дело встречаем полив вручную. Вот как это делается. Вы помните вёдра конической формы, этот обязательный атрибут любого пожарного щита? Представьте себе два таких ведра, сваренных вместе одно над другим. При этом линии, проведённые между правыми и левыми ушками вёдер, параллельны. С каждой стороны конструкции к верхнему и нижнему ушкам привязан поводец. Две девушки стоят на узенькой дамбе лицом к сухому чеку, спиной – к чеку, заполненному водой. Одна из них держит поводец в левой руке, другая – соответственно, в правой. Синхронный круговой взмах рук спереди назад. Конструкция взлетает над их головами и погружается в воду. Обратный взмах – и два полных ведра возвращаются по той же траектории, по пути выливая воду в сухой чек. Колебания перевёрнутого маятника столь отработаны, что вызывают ассоциацию с временами, в которых люди ещё не знали колеса.

        На дамбах стоят вооружённые солдаты. Примерно в пятидесяти метрах друг от дру-га. Интересно, кого они охраняют? И от кого? И над всей пасторалью летают мириады москитов, слепней и других жалящих насекомых.
        Но вот кончилась низина. Автобусы выезжают на пыльный большак. Но теперь это красная пыль. Из красных пород сложен и обрывистый берег Хонгха. Река медленно катит свои воды на юго-восток. А мы направляемся в противоположную сторону. Солнце начинает припекать. Перед каким то населённым пунктом Хонгха поворачивает на запад Мы же въезжаем на узкоколейный мост. Рельсы прячутся среди хорошо подгнивших брусьев деревянного настила.

        Ширина игрушечного железнодорожного пути уже осей наших автобусов. По настилу в противоположных направлениях движутся две толпы. Многие ведут велосипеды. Осторожно пробиваем себе дорогу. Люди жмутся к ажурным металлическим фермам. Я обращаю внимание на то, что стальные полосы не сварены электросваркой, а скреплены крупными заклёпками. Водитель ловит мой взгляд:               
        «Французы! Середина девятнадцатого века!» – подтверждает он мою догадку на приличном русском языке.
        Мне уже приходилось встречать постройки девятнадцатого века. В Коломбо (Цейлон) до сих пор действует сухой док с паровым приводом, построенный англичанами. Циклопические его размеры поражают и сегодня.

        Въезжаем в Ханой. Солнце уже печёт вовсю. Те же серые от пыли дома. Проезжая часть улицы до отказа забита велосипедистами. И кто это придумал, что вьетнамцы народ низкорослый? Да половина из них весьма высокие люди. Особенно девушки: длинные ноги и спины, костистые плечи. Им бы в баскетбольную команду. Большинство велосипедистов одето в униформу (серые брюки и куртка). Серые одежды на серых улицах. Народ направляется к рабочим местам. А наши автобусы выезжают на широкую площадь. Здесь возвышается мавзолей дедушки Хо. Отдалённо он чем-то напоминает мавзолей Ленина. Но размеры! Да в нём десяток ленинских поместится.

        Появляется гид, вьетнамец средних лет в тенниске и галстуке. Он сообщает, что в мавзолей уже неделя, как нет доступа:
        «Он закрыт в связи... О! Я забыл как это звучит по-русски!» – Извиняется он.
        «Расширяют, что ли?» – подпускает шпильку кто-то из наших.
        «Да...да! Расширяют! – Тонко улыбается гид.- Мы сейчас поедем в жемчужину       
Ханоя «Парк Золотого меча»! Он устроен на месте когда-то непроходимого болота!»

        Через несколько минут подъезжаем к жемчужине. Действительно, болото. В разных направлениях переброшены через него мосты, мостики и мосточки. Под ними по поверхности бурой трясины струятся речки, протоки и ручейки. В воде резвятся стайки рыб. Величаво проплывают мелкие змеи, приподняв над водой любопытствующие головки. Многочисленные пернатые не улетают при нашем приближении. Наверное, понимают, что с узких мостков всё-равно никуда не деться. Мельком узнаю мандаринок, водяных курочек и корморанов. Но нет возможности остановиться и понаблюдать. Наш гид быстро уходит вперёд. Мы, естественно, стараемся не отстать. Задние напирают на передних. В середине процессии кто-то к месту напевает «...и не остановиться, и не сменить ноги...».

        Наконец, гид выводит нас на островок суши, похоже искусственного происхождения. По периметру острова пышно разрослись деревья. Под их сенью расставлены многочисленные садовые скамейки. В центре островка расположен круглый вольер, диаметром около пяти метров и такой же высоты. Внутри вольера в землю врыто сухое ветвистое дерево. А на одной из ветвей сидит небольшой гиббон. Чёрный с белой грудкой. До смешного короткие нижние руки. Гротескно длинные верхние конечности. Грустные глаза. Сетка вольера хоть и металлическая, но очень тонкая. На уровне человеческого роста в ней прорвано несколько дыр. Их диаметр подозрительно соответствует толщине рук прямоходящих приматов. Несомненно, нас привели в места массового отдохновения. Так оно и есть: гид предлагает нам перекусить дарами дружественного Вьетнама  и осмотреть местные достопримечательности. А сам исчезает.

        Народ послушно рассредотачивается по лавкам. На свет извлекаются варёные яйца, мандарины и бананы. А сверх того вездесущая водка, хлеб, колбаса и даже украинское сало. Очередное знакомство с достопримечательностями начинается. Сам я - человек мало пьющий. А тут ещё солнце палит беспощадно. И есть как-то не хочется. Может быть попозже? Вручаю тощий свёрток со своим завтраком (два яйца и банан) соседкам-гидрологиням на хранение и в одиночку ухожу на мостки-мосточки. Они ведут к сплошному зелёному ковру на воде. Тут и скромные водяные лилии, и красавец лотос, и огромные блинообразные листы американской виктории. По мостикам обхожу островок. Всплески рыб, деловая перебранка птиц, страстные стоны лягушек и солнечные блики на воде только подчёркивают первозданную тишину. Красота-то какая!.. Возвращаюсь на сушу. Народ  доедает дары дружественного Вьетнама. Громко обсуждает перспективу захода в Сингапур, цены на ковры, магнитофоны и джинсы. Оказывается, большинство моих спутников участвовали в третьем рейсе «Науки». Я слышу восторженные дифирамбы сингапурским паркам: ботаническому, птичьему, парку орхидей и «Тайгер-парку».
 
        «Что это за Тайгер-парк? – спрашиваю я Валентину из соседней каюты.      
        «О! Это словами не расскажешь! Это нужно видеть! Кто не видел его, считай что и не  был в Сингапуре!»

        А по вольеру чёрно-белой птицей мечется гиббон. Движения животного легки и отточены до элегантности. Непропорциональное развитие рук больше не вызывает ложной жалости. Стремительный и, в то же время, плавный полёт обезьянки завораживает. Нет, это не паника. Это – недовольство присутствием непрошенных гостей.
        «Вы бы хоть покормили зверя! – Укоряю я толпу. – Мы же у него в гостях!»   
        «Да он не жрёт! И мандарины ему предлагали, и бананы, и яйца! Шарахается, и всё тут!» Я извлекаю из своего кулька варёное яйцо:
      
        «До сих пор мне не приходилось встречать обезьяну, которая добровольно откажется от яичного желтка!» - Подхожу к вольеру, на ходу снимаю скорлупу. И...гиббон подлетает ко мне, усаживается на ветку и протягивает ручку в дыру. Аккуратно принимает дар. Следующее яйцо мы очищаем вдвоём. Обезьянка, утолившая первый голод, не спеша отщипывает кусочки белка и отправляет их в рот. С бананом зверь расправляется тут же, не удаляясь от сетки. Потом, под восхищенные вздохи аудитории снова проягивает ручку сквозь сетку. И признательно гладит руку дающего.
   
        «О! Родственные души! – Смеётся кто-то за моей спиной. - А у меня не брал!»             
        «Да предки у них общие!» – вторит ему другой насмешливый голос.               
Я не лезу за словом в карман:
        «За предков не скажу! Не знаю! А души, точно, родственные! В этом сборище только двое малопьющих: он, да ещё я! И оба не любим сивушный перегар!»

        В Хайфон мы возвращались в самое пекло. В автобусах – не продохнуть.Пылища облепила вспотевшие лица. Окружающий ландшафт уже не интересен. И всё-таки, к рисовой долине подъехали сравнительно быстро. На полях ничего не изменилось. Всё те же солдаты на дамбах. Всё те же девушки в сверкающем ореоле радуги. И в чеках народа не убавилось. Вот только большинство зебу попрятались в бурую жижу. Что ж, хороший хозяин жалеет скотину. И вдруг!.. Грязный до ушей бык возвращается с поля. Один, без сопровождения. А на его спине спит ребёнок лет шести. Головка и руки свесились по одну сторону хребта, попка и ноги – по другую. Зебу шагает осторожно, не спеша. Словно понимает, какую ценную ношу ему доверили. Вот это да! Чтобы увидеть такую идиллию, стоило лететь на край света! Невольно вспомнился любимый Киплинг: а что, если и рассказ о Саиде и его буйволе вовсе не легенда?
 
        На судне нас ждал сюрприз. На палубе «Науки» стояли вооружённые солдаты: один на баке, другой – на корме. Помполит объявил по радиотрансляции, что не нужно мешать им выполнять свой долг. Лучше бы он этого не говорил. Тут же вокруг солдатиков столпились любопытствующие. Рассматривали их, как совсем ещё недавно, гиббона. Всех почему-то интересовало,  знают ли солдаты русский язык. Часовые выполняли свой долг молча, уставив в пространство отсутствующий взгляд.

        Всю следующую неделю «Наука» стоит у причала. Выход в город категорически запрещён. Ждём чего-то. Моя «эрика» стучит-торопится. Перекладывает на бумагу корявую прозу океанологической науки. Скорее! Скорее! Впереди период Зимних Муссонов. И хоть сам я прописан в ревущих сороковых широтах, тропические шторма меня не радуют. В мою каюту повадился старпом. Человек молчаливый, серьёзный, лет сорока – сорока пяти. Придёт, зароется в подписку «иностранки». Так и сидим часами, не мешая друг другу.
               
        На палубе команда прожигает время в домино и шеш-беш. Кое-кто пробует себя в бартере. Всё светлое время суток рядом с «Наукой» крутятся челноки. С них предлагают менять советские сигареты «ТУ» на вьетнамскую рисовую водку «Лямой». Уже и не помню  истинное это название или жаргонное. Пачка сигарет меняется на бутылку спиртного. Дешёвка! Доверчивый матрос травит вниз на шпагате пачку сигарет. В ответ получает бутылку пойла. Как будто всё по-честному, снаружи всё в порядке. Металлическая крышка заводским способом обжимает горлышко бутылки. Греет сердце красочная этикетка, на которой  изображён сноп риса. При более внимательном осмотре под самым дном крышки замечаешь аккуратное отверстие диаметром не более миллиметра. Вот, теперь понятно, откуда такая щедрость: большая часть рисовой водки отсосана шприцем. А чем её заменили знает только вьетнамец. Тот, который в челноке.
 
        Ну, наконец-то! Едем в Хайфонский институт согласовывать программу исследований. В составе нашей делегации капитан, помполит, начальник рейса, старпом, старший механик, начальник радиостанции и судовой акустик. Вчера состоялась весьма нелицеприятная дискуссия руководителей научных отрядов с капитаном и начальником рейса. Ведь это нам придётся работать в тесном контакте с вьетнамцами. Почему же такой странный подбор делегатов? Причём здесь помполит и судовой акустик? Да и другие тоже. Я, конечно, выступал чаще и громче всех: я всё ещё надеялся пополнить недостающее оборудование. В результате в состав делегации включили и меня.

        Ах, если бы знать, что это будут за переговоры! Итак, мы сидим в конференц-зале института за огромным столом, покрытом красной скатертью. Вместо памятных блокнотов и авторучек перед каждым из нас стоит знакомая бутылка «Лямой». Эта без дырочки под крышкой, без дураков. К ней – до боли родной стаканчик-стопка. Рядом сиротливо лежит единственный банан. Кроме того, в мензурке, объёмом в один глоток, налито что-то светло-зелёное, прозрачное. Может быть зелёный чай? С вьетнамской стороны в «совещании» принимали участие директор и замполит института (не путать с помполитом «Науки»). Директор – молчаливый, излишне полный человек, с одышкой и приклеенной дежурной улыбкой. Замполит – полная ему противоположность: сухой, неулыбчивый и говорливый. Перед ними тот же набор канцелярских принадлежностей. И никаких следов вьетнамской научной группы.

        Замполит зачитывает преамбулу высокого совещания: «В то время, когда проклятые империалисты готовят третью мировую войну в тщетной надежде поработить свободные народы, Великий Советский Союз и Социалистический Вьетнам организуют мирную рыбопоисковую научную экспедицию...». Как опытный тамада, он завершает преамбулу здравицей странам-соучастникам. Пока я изумлённо слушаю новоиспечённого демокрита, приставленный ко мне начальник рейса наливает до половины и свою и мою стопки. Сдавленно шепчет в мою сторону:
        «Молчи! Пей! Не порти международных отношений!»
          
        Выпили. Замполит – со всеми наравне. Директор пригубил, извинился, сослался на дела и слинял. Ну? Теперь-то мы встретимся с вьетнамскими участниками экспедиции? Ничуть не бывало. Железный замполит атакует нас очередью тостов во славу  теоретикам и практикам построения коммунистического общества. Тут и Маркс с Энгельсом, и Ленин со Сталиным, и Брежнев с Хошимином. В сознании откладывается, что о китайских руководителях тамада как-то умолчал. Пьёт замполит за каждого в отдельности. Без закуски и передышки.  Профессионал! И я пью вместе со всеми. И запоздало понимаю, почему так оригинально подобрана наша переговорная группа. Мозг сверлит обидная мысль, что купился я как простак, как последний фраер. А бутылка опустела уже на две трети. Ещё немного и я перестану соображать, контролировать своё поведение. Решительно отставив в сторону «Лямой», съедаю банан и запиваю его зелёным глотком. А затем вопрошаю:

        «Ну а где же, всё-таки, ваша научная группа?»
        В этот момент замполит мусолил бескорыстную дружбу Фиделя Кастро и Че Гевары. Споткнувшись о бесцеремонный вопрос, он замолчал. Пристально окинул взглядом нашу делегацию. А затем толчком отворил двустворчатую дверь зала. За ней они и стояли. Все четверо. Стояли давно, возможно с начала «совещания». Когда-то, начитавшись книжек по популярной психологии, я возомнил себя физиономистом. Главное, это застать человека в момент, когда он ещё не успел надеть маску общения с себе подобными. Так получилось и на этот раз. Самый высокий из них, лет сорока, показался мне человеком замкнутым (слова лишнего не вытянешь). Запомнились внимательные бегающие глаза двух других, что помоложе. (Деляги?). Обаятельная улыбка четвёртого, самого юного, согрела душу. Я пошёл к выходу. За спиной задвигала стульями вся делегация. Стармех на ходу  шутливо двинул локтем под ложечку:

        «Жизнь моя, корабляцкая! Такой тост испортил!»
        «Шёл бы ты в свою преисподнюю! – Прорвало меня. - Не мешал бы переговорному процессу! – И к вьетнамцам. – Коллеги! Накопилось много вопросов! Но первым делом – протрезветь! Вот только что я выпил глоток зелёного напитка, что это было? Противоалкогольное снадобье? Так хорошо освежает голову!»          
        «Это вьетнамский зелёный чай! – Ответил понравившийся мне молодой человек, - Много пить его нельзя!»
        «Да мне только один стакан! Впрочем, платить мне нечем, просьба отменяется!»
        «Плата здесь непричём! – Возразил парень. – Мой дед готовит чай прямо у входа в институт! – И ушёл. Вернулся через несколько минут со стаканом ядовито-зелёной жидкости. – Пейте! Но дед предупреждает, что этого хватит на троих неразумных русских!»

        «Как же, на троих!» – усмехнулся я, опрокидывая в себя чудодейственный напиток. В голове просветлело. Подошёл начальник рейса и увёл на судно ихтиологов во главе с высоким Джоу. Юноша оказался моим коллегой-гидробиологом. Он коротко представился:
        «Конг! На русский язык переводится как могучий!»
Что ж, имя как имя. Если не думать о Кинг-Конге. Я и сам ростом не вышел, метр семьдесят с кепкой. А парень «вымахал» аж мне до подбородка.
        «Я догадываюсь, о чём вы думаете!» – Улыбнулся мой собеседник.
        «Не бери в голову! Давай лучше сверим наши возможности!»
               
        Общение оказалось результативным. Конг нашёл у себя пару окуляров к лупе. Затем откопал где-то три планктонные сети. Старые, но всё ещё годные к употреблению. Притащил доску для измерения лангустов и пол-литровую бутыль чистого глицерина. Нагрузившись новым оборудованием, мы двинулись на «Науку». Совесть моя успокоилась. Всё! Завтра отходим.
 
        И правда, отошли на следующее утро. Но выходу предшествовало новое распоряжение министерства: «Вся выловленная рыба безвозмездно передаётся вьетнамской стороне. Исследовательские работы сдвигаются по времени к концу экспедиции. На первом месте – добыча». Странная логика! Учитывая, что траловая лебёдка так стара, что на скорости судна более двух узлов уже не держит ваера. Быстрые пелагические рыбы легко уходят от трала. По этой причине объём нашего трюма (четыреста тонн) кажется величиной астрономической. На исследования, скорее всего, не останется времени. Конг беззлобно посмеивается. Напрасно, мол, я так неэтично прервал «высокое совещание». Напрасно выхлестал лошадиную дозу зелёного чая. Его родственник-чаевар оказался прав: я не спал трое суток. Тело аж ломит от усталости. А мозг отказывается спать. И между веками как будто спички вставлены. Напрасно, так напрасно! Будем искать промысловые скопления рыб.

        И мы приступили к траловому поиску. Нет, это не прогулка-рыбалка. Траловый поиск – это вахты по восемь часов через восемь и тралы, рваные в дребодан. Это гипертрофированные мускулы тральцов и красные от недосыпа глаза ихтиологов. Это древнейший синдром непобедимого любопытства и пение траловой лебёдки, сравнимое, разве что, с рёвом забиваемого вурдалака. Первое время на эту чарующую музыку сбегаются все свободные от вахты. Как на театральное представление. Как мошкара на свет. Каждый норовит покопаться в улове. Траловая палуба – опасное место. Тут тебе и шипы ядовитых рыб, и готовое ужалить студенистое тело сифонофор.

        И тяжёлый гак норовит пробить глупую голову, не покрытую каской. И петля ваера (по-морскому – колышка) удавом затаилась на палубе. Всегда готова утащить раззяву туда, откуда пришёл последний трал. Нервничают и тральцы и ихтиологи. Первые опасаются беды. Ихтиологам, тем успеть бы проанализировать улов от одного подъёма трала до другого. Только бы не мешали, не крутились бы под ногами. Старпом объявляет приказ капитана, запрещающий посторонним выходить на траловую палубу. Каждому члену команды под расписку. На какое-то время навязанная ответственность охлаждает любопытных. А потом  всё начинается снова.

        Ихтиологи поделились на две вахты. В одну из них включили и моего коллегу Конга. Я же занимаюсь диссертацией. А чтобы не замучила совесть, выхожу к подъёму ночных тралов. Вдруг, да понадобится моя помощь в определении содержимого желудков рыб. Или же в улове появятся мои сциллариды. Экипировка самая простая: шорты, да сапоги на босу ногу. Но пока мы на мелководье. Тралы приносят груду обитателей дна: мурен, удильщиков, звездочётов. Попадаются морские ежи и голотурии. Иногда – каракатицы и осьминоги. Случается, что трал приносит десяток-другой морских змей. Это – двуцветные пеламиды, рептилии скромной светло-серой окраски. По длине они, как правило, меньше метра. Эти животные, хотя и приспособились к жизни в море, держатся у поверхности воды, так как дышат атмосферным воздухом. В трал змеи попадают в тот момент, когда его расправляют на поверхности моря. Затем авоська погружается на дно и два часа тащится по грунту. За это время пеламиды задыхаются и гибнут. На палубе они почти обездвижены и не представляют собой никакой опасности.

        Тяга моряков к сувенирам общеизвестна. И мы – не исключение. Идея сувенира из морской змеи прочно завладела воображением. Но что можно из неё сделать? Кожа тоньше пергамента. Мокасины уж точно не сошьёшь. И пояс быстро изотрётся. И браслет долго не прослужит. Вот если бы сувенир на стену... По моей просьбе боцман приносит ведро сухих мелких опилок, рыбмастер – списанный дерматиновый фартук. Вкупе с глицерином все необходимые ингредиенты собраны. Снимаю шкуру чулком от хвоста к голове. Осторожно препарирую хвостовой плавник и черепную коробку. Опилками счищаю подкожный жир. Теперь – повесить вывернутую шкуру на три дня подальше от солнца. И каждые три часа протирать мездру глицерином. К концу этой процедуры глицерин полностью заместит воду. Консервация проста и надёжна. Из фартука выкроили ленту по размерам сплющенной кожи. Даже дерматиновый язычёк не забыли. Вывернули шкуру в исходное положение, дерматиновую ленту втянули внутрь. Всё! Сувенир готов!

        Желающих получить такой же оказалось много. Но, то ли боятся, то ли брезгуют подступиться к змее, пусть даже и мёртвой. Выручили вьетнамцы. В снятии змеиных шкур они виртуозы. Тушки рептилий наши друзья вялят в дымовой трубе «Науки». Аромат гнилой рыбы разносится по всем палубам. Команда терпит. Все стоят в очереди  на шкуру и молят провидение, чтобы и на их долю хватило глицерина. А мне, в знак благодарности за идею и методику преподнесли адрес с пожеланием поймать «мою красавицу-змею». Уж не знаю, был ли подтекст в этом адресе. Но красавицу я поймал. Спал я урывками. И в конце концов организм потребовал отдыха. Я отключился и пропустил один подъём трала.

        Разбудил меня непривычно громкий вой лебёдки. Штурман вовремя  заметил на эхолоте препятствие в виде задиристого грунта и поспешил поднять трал. Получилось, что по дну  авоська  ползла не более пяти минут. Всего этого я не знал, когда, ещё не проснувшись, вышел к тралу покопаться в улове. Всё тот же набор видов. Не интересно А вот эта мурена раньше не встречалась. Тело ярко-жёлтое с золотым отливом. Через равные промежутки его пересекают тёмные кольца. Да не просто тёмные. Чёрные квадратные пятна располагаются в шахматном порядке на жёлто-золотистом поле. Красавица! Да что сделаешь из морского угря? Как у всех рыб, кожа на спине у мурены  гораздо толще, чем на брюхе. Да и спинной плавник препарировать – дело безнадёжное. Впрочем, посмотрим! И потянул я угря, ухватившись правой рукой, как мне показалось, за хвост.  Вытянул на метр из общей кучи. Рыбина не кончается.

        Вытянул на два метра... И запаниковал: где же голова? И тут ярко-жёлтая тварь вырвалась из кучи улова и взвилась в воздух. Далее действовал и контролировал события мой спинной мозг. Головной же явно  сплоховал и был способен лишь фиксировать их и предвидеть. Вот сейчас многочисленные зубы монстра вопьются  в моё тело, как назло, ничем не прикрытое. Моя левая рука рефлекторно перехватывает летящую ко мне золотую плеть. Поближе к голове! Новый выброс адреналина в кровь: где же голова? Я держу в руках два хвоста?! Да это же не рыба! Это змея! И моя правая рука, по счастливой случайности,  держит её за горло, а левая – за подхвостье. Головка маленькая, не больше последней фаланги моего мизинца.

        Потому я поначалу её и не заметил. И тут мощноё тело решило распрямиться, заламывая назад мой плечевой пояс. Так,.. сейчас главное – не выпускать голову. Мой визави этого может и не простить. Поворачиваюсь лицом к рубке. Краем глаза замечаю, что все, кто был на траловой палубе, в панике рассыпались по вантам и салингам. На душе поплохело: один на один с этой тварью! Неуклюже переступаю через бобенцы и поплавки трала. Только бы не упасть! Малюсенькая пасть раскрывается почти на сто восемдесят градусов. В её глубине вижу два ядовитых зуба с двумя же янтарными капельками. Только бы не упасть! И тут навстречу мне бросается Конг. Но не добежав нескольких метров, резко сворачивает вправо. Испугался?..Струсил?..Да нет! Там, в палубном кармане стоит бидон с формалином! Конг правильно подумал: формалин разрушит любой яд биологического происхождения. Сворачиваю туда же. Бидон уже предупредительно открыт. Сую голову змеи в формалин. Конг наваливается на извивающуюся гадину. Через минуту всё было кончено. Я не сел, а упал на крышку трюма. Колени дрожат, плечи ноют. Кто-то из-за спины услужливо сунул в руку зажжённую сигарету. Я вдохнул вожделённый дым:

        «Спасибо, Конг! Ну, что скажешь? Хороша?»               
        «Скажу, что это желтогубый плоскохвост! Этот вид - редкий в наших водах! – Конг рулеткой измеряет мертвую змею: два метра и двадцать сантиметров длины и двадцать пять сантиметров в обхвате по брюху. – Исключительно крупный экземпляр! Вам повезло! – Он осторожно снимает шкуру. – Я понимаю, что этот экземпляр вы не подарите нашему музею! А следующий?»
        «Следующий обязательно!»
        «Ну, тогда держите её под замком! – Усмехается вьетнамец. - Уж очень красивая! Тут и до греха не далеко!»
        Мой вопрос приходится кстати:
        «Скажи, Конг! Вы мясо пеламид заготавливаете для еды?»
        «Разумеется!»
        «Знаешь, друг! - Продолжаю я. - Я сам перепробовал много чего, от мяса гадюки до хобота слона, но змея-рыбоед... Это, должно быть, совсем не вкусно!»
        «Когда-нибудь я угощу вас мясом морской змеи! – Усмехается Конг. - Вот тогда и поговорим!»

        Наконец-то, на глубинах более ста метров мы ловим лангустов. Вместе с мелкоразмерными видами ставрид, кальмарами и акулами. Уловы мизерные, пятьдесят-сто килограммов за два часа. Но на биологический анализ нам хватает. Вы не знаете как выглядит лангуст-сцилларида? Ну, типичного-то лангуста вы себе представляете? А теперь представьте, что господь-Бог вначале сжал того лангуста по длине, да так, что усы превратились в короткие и широкие лепёшки. А потом Создатель придавил его сверху вниз. Вот это и будет сцилларида, кургузая и тяжёлая как бронетранспортёр. Мяса в таком раке очень мало. Поэтому сциллариды – традиционно не промысловые лангусты. Но нас с Конгом это не беспокоит. Мы оцениваем их биологическое состояние от одного подъёма трала до другого. А если выкраивается свободное время, то варим их в морской воде и поедаем вёдрами. Вкусно! Время от времени к нам присоединяются и ихтиологи, и океанографы, а то и просто парни, свободные от вахты. Но чаще мы остаёмся наедине. Ведём доверительные беседы.

        «Скажи, Конг, рассказ о девочках, забитых прикладами, - это не досужая выдумка нашего представителя?»
        «Это могло случиться, если девочки были китаянками». - осторожничает вьетнамец.
        «Что, во Вьетнаме живёт много китайцев?»
        «Конечно. С незапамятных времён. Но для вас, русских, корейцы, китайцы, вьетнамцы – все на одно лицо. Не правда ли? – И явно цитирует кого-то из своей прошлой жизни в Ростове: «Эй, китаёза! Зопой нузно думать! Зопой!».
        «И поэтому ваш коллега Джоу такой необщительный с нами? Только да и нет?»
        «Нет. Джоу самый старший из нас. Успел повоевать. А на войне меньше говоришь, дольше живёшь».
        «Ты говоришь о войне Вьетконга против американцев?»
        «Нет, я говорю о нашей войне с Китаем. Мы и сегодня в состоянии войны».
        «А чего требует Поднебесная от бедного соседа?»

        «Ничего. И наши претензии к Китаю мне неизвестны. Но мы нарушаем нашу северную границу до тех пор, пока Великий Брат СССР оказывает нам помощь оружием, продуктами и товарами. Прекращается помощь – соответственно прекращаются военные действия. Вот получим пойманную «Наукой» рыбу и снова начнём вылазки. Не я, конечно, а солдаты. Когда начнутся военные действия, придётся ещё раз затянуть пояса. А обвиняем во всём Китай. Ну, и своих китайцев. Я слышал, что в вашей стране тоже ищут виноватых: армян, евреев, ещё кого-то».
        «Ну, а кого стережёт армия на рисовых плантациях? Тоже китайцев?»
        «Нет. Там - без разницы. Стерегут, чтобы не разбежались. Подумайте сами: за многочасовой труд на плантации положена зарплата, позволяющая прокормиться рисом с овощами. Но можно по двадцать часов толкаться в очереди за советской помощью. Продать её и жить, если не припеваючи, то уж точно не впроголодь.

        С плантации не убежишь. А из института можно. Здесь больше свободы. Я знаю, что ихтиологи считают лентяями двух наших друзей. А они не лентяи. Просто мы разделили труд. Мы с Джоу стараемся работать и за себя, и за них. А они заготавливают морепродукты. Вначале – змей, сейчас кальмаров. Это наш бизнес! Другого случая заработать у нас не будет!»
        «Разве в институте не платят заработную плату?»
        «Платят»..
        «И какая у тебя зарплата, если не секрет?»
        «Хотите послушать вьетнамский анекдот? – Вопросом на вопрос отвечает мне собеседник. И, не дожидаясь моего согласия, продолжает. – На базаре продаются три белых попугая одного и того же размера. Но первый стоит двадцать донгов, второй – сорок, а третий – восемьдесят. Покупатель недоумевает, почему такие разные цены. Вот этот, например, почему он стоит только двадцать донгов? Ну,.. отвечает продавец, он  хороший трудяга, но говорить так и не научился. А другой? Другой... он бездельник, но при этом большой болтун. Кого хочешь, заговорит. А третий попугай?  О... третий ни работать, ни говорить никогда не учился. Так почему же восемьдесят донгов? А он -  начальник  над первым и вторым!».
 
        «Я понимаю так, что твоя зарплата около двадцати донгов. Это много или мало?»
        «По сравнению с крестьянином много. Но до спекулянта далеко».    
        «А каковы у вас отношения с западным соседом, то есть с Камбоджей? Что ты думаешь о полпотовском коммунизме?»
        «С тех пор как умер дедушка Хо, наша западная граница на замке. - Отвечает Конг. - У нас и своих проблем достаточно».

        Закончился октябрь. Заштормило. Теперь, ежедневно заканчивая печатать, я не только ставлю каретку «эрики» на стопор, но ещё им фиксирую её толстым резиновым жгутом. Мы уже проанализировали состояние популяции сцилларид. Нерестовых скоплений раков следует ожидать в ноябре. Но кому нужен наш прогноз? Нет у Вьетнама соответствующего флота. Да и промысел этих животных экономически не выгоден. А штормит всё сильнее. Траловые работы становятся опасными. Пора искать укрытие. И мы его нашли: согласно лоции, маленький необитаемый островок с удобной бухточкой.

        Только морякам знаком этот странный переход из одного состояния в другое. Вот только что горизонт привычно с огромной амплитудой качался перед глазами.И вдруг он приобретает надёжную неподвижность. Зато твердь норовит уйти из-под ног. И ты ступаешь по ней неуверенно, широко по-крабьи расставляя ноги. И душа радуется единению с землёй, пусть даже и негостеприимной.

        Я иду позади толпы моряков. Давным-давно перебитый правый голеностопный сустав перетянут ортопедическим бинтом. В руке сачок для ловли насекомых. Нет, я вовсе не надеюсь встретить бабочку при таком ветре. И бинт не защитит от боли в ноге. И то, и другое – на всякий случай. Три года назад на таком же необитаемом островке, только у берегов Кении, они сослужили добрую службу. Там я наткнулся на местных рыбаков, отца и сына. Кривым ножом папаша вырезал из пятки мальчика острый растительный шип. Наверное, ядовитый. Зачем же иначе такая зверская операция? Вот тут и пригодилось моё вооружение в качестве перевязочного пакета. Благодарность отца не заставила себя ждать: четыре дня команда СРТМ «Мыслитель» (двадцать пять человек!) лакомилась кокосами, бананами и ананасами.

        А толпа целенаправленно движется к недалёкой рощице. Среди нас нет вьетнамцев. Но вопроса, почему они остались на судне, не возникает. Не до этого сейчас. Я прохожу мимо луж, оставленных приливом. И вижу в них тридакн, обосновавшихся в трещинах давно отмершего кораллового массива. И встречаю нескольких лангустов-панулирусов. При моём приближении раки мгновенно прячутся под скалой. И довольно крупный осьминог стреляет чернилами в мою тень на воде. Мои жалкие попытки добыть хоть кого-нибудь из них имеющимся у меня оружием (руками, сачком и его древком) терпят фиаско. И я с горечью понимаю, что участь робинзона-долгожителя мне не светит. Как мамонт вымру уже через неделю.

        И я тороплюсь догнать соратников, Они уже втянулись в лесную просеку. Просека выводит к чудесному пляжу, окружённому деревьями. Берег порос галофильными (солелюбивыми) травами. Неподалёку располагается устье ручья. Ура! От жажды не умрём! С восторгом лезем в тёплую морскую воду. А потом долго лежим под ласковым зимним солнцем. И снова – в воду. Но, наконец, любопытство побеждает лень отдохновения. Мы разбредаемся по роще. Я иду вдоль ручья. В воде плещутся стайки гурами. Странно мне видеть этих привычно аквариумных рыб на воле и в таком количестве. А по стволам деревьев пердвигаются какие-то белкообразные существа. Близко к себе не подпускают. Я возвращаюсь обратно и застаю всю команду в сборе.
 
        «Братцы! – Восклицает боцман. - А там солдаты! – Он показывает направление. - И говорят по-русски!» И тут из рощи выходят офицер и солдат вьетнамской армии.
        «Здравствуйте! – Обращается к нам офицер. - Вы русские моряки! Нам сообщили, что вы придёте сегодня!»
        «Откуда вы так хорошо знаете русский язык?»
        «Я учился в Советском Союзе, в училище внутренних войск! - Отвечает офицер, - А на этом острове мы несём службу! Охраняем тюрьму!» - Уж очень разговорчивый офицер попался. Видно соскучился без общества. В разговор вступает наш помполит:
        «О! Коллега! Я тоже в армии охранял зеков! А где тюрьма-то? Не видно!»
        «У нас нет бараков, - Отвечает офицер. - И нет концертино.
        (Концертино? Я где-то читал о концертино. Так называют колючую проволоку, скрученную в кольца).

        «А что же вы охраняете?» – в голосе помполита слышится профессиональный интерес.
        «Зиндан! Пойдёмте, я покажу! Это интересно!» - Новый чичероне направляется в чащу. Мы следуем за ним. Зиндан, вспоминаю я. Кажется, тюркское слово. Так называют то ли яму, то ли холодную пещеру. Выходим на обширную поляну. Вокруг совсем небольшой казармы располагаются три круглые ямы. Каждая диаметром двадцать метров и глубиной около пяти. Подходим к одной из них. Края ямы парапетом возвышается над окружающим плацем. Круглая стена строго вертикальна, оштукатурена бетоном. У самого дна в неё врезаны десятки металлических дверей. Мощные засовы и висячие замки надёжно стерегут рукотворные пещеры. Из центра ямы поднимается гладкий каменный столб. На его вершину опираются концы десятиметровых двутавровых балок. Другой конец каждой из них лежит на парапете. Сверху яма накрыта гигантским кругом-решёткой. Толстые железные прутья не сварены на современный лад. Их оплетают металлические кольца, склёпанные вручную. На наружной поверхности парапета неизвестные строители оставили дату изготовления этого шедевра – 1863. Опять французская работа? На этот раз качественно!

        «А кого вы охраняете? – Вопрошает стармех. - Воров или, может быть, политических?»
        «У нас нет политических. - Отвечает офицер. –  Отсюда ещё никто не убежал!»
        «А где же зеки? Им прогулки положены?» – это уже помполит.
        «Да, один раз в день! По дну зиндана!.»
        «Жизнь моя, корабляцкая! - Ворчит стармех. – Ни движка, ни проводов! Это ж бедняги сидят в сырых ямах без света и тепла!» - Конечно сырых,  думаю я, ручей и море в двух шагах. И кто только не сидел здесь за сто лет. Строилась эта тюрьма для противников французской колонизации. Их сменили борцы за демократию. Победили либералы, и зиндан заполнили консерваторы, не приемлющие эту самую демократию. Потом пришла очередь для остатков разбитой сайгонской армии. За ними сели те из революционеров, кто стал неугодным для власти дедушки Хо. И кто-то сидит сегодня. Зиндан открыт для новых арестантов. Народная тропа к нему не зарастёт.

        Уже на «Науке» Конг расскажет мне, что вдоль берегов его страны располагается целый архипелаг мелких необитаемых островов. И почти на каждом из них имеется что-то подобное зиндану.
        «И поэтому вы не сошли на берег?» – спрошу я.
        «Не солидно как-то без приглашения и конвоя! – Усмехнётся вьетнамец. – И вообще нам запрещено покидать судно!»
               
        Стоим на рейде Сингапура. Рядом бросил якорь танкер из Владивостока. По левому борту пристроился мурманский траулер. За ним – два японских тунцелова. Как и наша «Наука» соседи от рубки до ватерлинии покрыты ржавчиной. Сразу видно, что поплавали. Чуть поодаль стоят два новеньких сухогруза. Один – из Одессы. У другого фронтальная часть рубки расписана портретом Ким-Ир-Сена. И дальше: корабли, корабли, корабли – рейд напоминает город на воде. На берегу вздымается в небо частокол современных высотных зданий. Катера, джонки, сампуны, баркасы и ещё бог знает какие судёнышки снуют между рейдом и берегом.
 
        Мы собрались на палубе в ожидании баркаса. Все выбриты, тщательно отглажены. Мужчины, как водится, при галстуке. Настроение приподнятое. Здравствуй, Сингапур! Даже отсюда ты прекрасен! С чем сравнить тебя? Может быть с легендарным островом Тортуга? Но нет, ты не пристанище пиратов. Ты – символ мира, порядка и честной торговли. Зайти в Сингапур – значит выгодно потратить жалкие крохи валюты. За дешевизну ширпотреба  советские юмористы исковеркали твоё имя из Сингапура в «Косын-гипюр». Не обижайся, будь снисходителен к шутникам. Твоего собрата Лас-Пальмас на Канарах они перекрестили в «Лас-пальтос».

        В моей голове бродят последние рациональные мысли. Так... паспорт моряка находится в нагрудном кармане, двести сорок сингапурских долларов – в брючном. Это всё, что я получил за рейс. Мало. По рассказам, только хороший ковёр стоит порядка ста долларов. И то, если купишь его в магазине фирмы «Син-Сов», т.е. Сингапуро-Советской. Там, говорят, русским морякам продают со скидкой. У меня два дня увольнений. Сегодня, в первый день я должен выполнить обязательную программу: купить, по возможности всё, по списку, составленному на семейном совете.

        Культурная программа – на завтра. На неё потрачу заначку: в брючном поясе я провёз через границу сотню рублей, не указав их в декларации. Контрабандист! О заначке не знает даже жена. Или это секрет Полишинеля? Ну, неважно. У любого менялы я получу за них двадцать сингапурских долларов. Наверное, хватит.

        Мои хозяйственные рассчёты грубо прерывают наши вьетнамцы. Все четверо, впереди ихтиологи, протягивают мне двадцать сингапурских долларов. Позади них мнутся Джоу и Конг. Меня просят купить для них натриевую соль глютаминовой кислоты. Что ещё за  соль? Зачем? Где её искать? И откуда у них валюта? Контрабанда, что ли? Эти вопросы так и не сорвались у меня с языка. Не успели. Один из вьетнамцев объясняет, что глютамат  натрия – это необходимый компонент вьетнамской кухни. Да, контрабанда. Во Вьетнаме они продадут её с большой выгодой. За глютаматом далеко ходить не нужно. Прямо у пирса расположен так называемый малай-базар. Вот там и продают глютамат.

        «Он в таких целлофановых пакетах!» – рисует он в воздухе квадрат примерно сорок на сорок сантиметров. Я не знаю как отказать. Смотрю на Джоу, потупившего взгляд, в умоляющие глаза Конга... и беру деньги. Чёрт с ними! Куплю я им этот пакет! Уже в баркасе я додумываю эту мысль. Ну да, купить-то я куплю. И потом весь день буду с ним таскаться? «Наука»-то на рейде! Вот уж влип, так влип! Но, если взялся, исполняй!

        Сорок минут идём к берегу. Погода штилевая. Посудина неспешно разрезает зеркало воды. И откуда в нас это созерцательно-восторженное почтение к трепету пламени в костре и к пробегающей мимо воде? От каких далёких предков? О чём думают мои спутники? Лично я вспоминаю, почему-то, дарвиновское описание Сиднейской бухты из его «Путешествия на корабле Бигль». То место, где великий натуралист не советует белым путешественникам  опускать руку за борт лодки. В его время бухта Сидней кишела кальмарами. Не то, чтобы я боялся. Просто ситуации сходные. Да и до воды от кромки борта не более тридцати сантиметров.

        Швартуемся и выходим на берег. Из тишины баркаса без всякого перехода  попадаем в гвалт малай-базара. Тесные проходы между километровыми рядами прилавков. В причудливом беспорядке гроздья бананов соседствуют со свежими кальмарами, освежёванные свиные туши с сувенирами из раковин и рыб-ежей, горы манго и авокадо с огромными кусками тунцового филе. Кокосы, мешки с бобами, какао и ещё какими-то крупами, не известные мне фрукты и овощи. Мириады мух носятся в воздухе. Жирные крысы лениво снуют по прилавкам.

        Аромат корицы, кофе и душистого перца смешивается с сомнительным запахом подгнившей копры и откровенной вонью мясных отбросов. Тут и там между дарами природы втиснулись лотки с тряпками, магнитофонными кассетами и солнцезащитными очками. Откуда-то сверху свисают сотни поясных ремней, галстуков и воздушных шаров. Вавилонское столпотворение – малайцы, китайцы, индусы, негры, белые – топчется вокруг прилавков. Огромных размеров навес защищает человеческий муравейник от раскалённого солнца. В гул многонациональной речи вплетаются шлягеры в исполнении «Бони-Эм», «Санта Эсмеральда», «Самурай»... В город не пройти, не потолкавшись среди прилавков. Однако, не торопись выкладывать доллары! Помни, что и обратный путь пролегает через малай-базар! 

        Так и поступают мои спутники. Тремя плотными потоками пробиваются они к выходу в город. Сегодня - всеобщий поход в «Син-Сов» за коврами. И там, где проходят русские моряки, замолкают иноземные ансамбли. Воздух сотрясает хриплый голос Владимира Высоцкого: «...и не судьба меня манила...», «...стрелял меня поутру из ружей целый взвод...», «...и хлещу я берёзовым веничком по наследию мрачных времён...». Странно и неожиданно приятно услышать любимого барда здесь, на краю света. А звучание какое чистое! У нас таких кассет не найти! На обратном пути куплю обязательно.

        Я плетусь далеко позади своих. У каждого прилавка спрашиваю глютамат. В ответ – отрицательный жест  и неопределённое направление куда-то вперёд. Наконец, уже у самого выхода хозяин очередного лотка указывает мне не вперёд, а вправо. С тоской смотрю вслед команде «Науки». Они уже исчезают в воротах. А мне куда? За пресловутой солью? А если потеряю своих, то как найду этот «Син-Сов»? Но лавка эта – всего в пяти шагах. И двери открыты, и народ толпится...

        «Да я живо! Куплю пакет – и ходу!» - успокаиваю я сам себя. Лавка до потолка заставлена какими-то ящиками и мешками. Острый запах заморских стран, тот самый – смесь корицы с перцем. В лавке  трое парней-малайцев. Высокие, широкоплечие. Осиные талии и сухие мышцы рук и ног. Пиратские физиономии. Вся одежда – шорты. Удивительно похожие  лица. Если бы не наличие усов у двоих, редкой бородки у одного и отсутствие растительности у третьего, не различишь. Братья, что ли?

        «I am looking a glutomat!» – Обращаюсь я ко всем троим.
        «Барбудо-магеллано, говорить по-русски! Сколько покупать?» – Будничным тоном произносит тот, что с полным набором растительности. Как будто всю жизнь продавал русским морякам вьетнамские приправы. Он извлекает откуда-то прозрачный пакет, заполненный крупными желтоватыми кристаллами. По размерам, как будто, подходит.
        «А сколько стоит один пакет? – Я спрашиваю на всякий случай и подаю двадцать долларов – На все!»  Малаец берёт деньги:
        «Так много нет! Ты гулять два часа! Я привозить!»
        «Так сколько же стоит один пакет?» – я начинаю беспокоиться.
        «Уан доллар! Ты гулять два часа!» – так же спокойно повторяет бородатый.

        Бог мой! Это же двадцать пакетов! Судя по объёму, один пакет весит около килограмма. А, чёрт! На перебитом голеностопе тащить такую ношу через весь базар. Грузить на баркас. Потом перегружать на «Науку». Ну, брат! В такое дерьмо ты ещё не вступал! Твоя доброта хуже воровства! Но это ещё не самое худшее. Пираты могут испариться с долларами. Вот незадача! Я несмело возражаю:
        «Доллары не мои! Мы с тобой не знакомы! Я не могу тебе доверять! Привози глютамат! Вечером я куплю!» - Малаец спокойно прячет деньги в карман:
        «Ты гулять два часа! Нет места хранить! Завтра везти обратно?»
        «Верни доллары! – Настаиваю я. – Я обращусь в полицию!»
        «Малай-базар нету полиция! Нету Русия! Нету Афган! – Философски парирует бородатый. - Малай-базар нету Али-Баба, нету сорок разбойник! Ты гулять два часа!»

        Какие разбойники? Причём здесь Али-Баба? И вдруг дошло: это он про Брежнева с Политбюро! Славная аллегория! В духе самого Лонгфелло!
        «О'кей! – Уступаю я. – Приду в пять вечера!» - Впрочем, альтернативы у меня всё
равно нет.
        «Ты гулять! – Успокаивает хозяин.- Я привозить! Потом ждать!»
        Ну да, привозить, ждать... Испарятся мои пираты и поминай, как звали... Видно придётся возвращать вьетнамцам свою заначку. Настроение испорчено. Но надежда умирает последней. А вдруг, да не испарятся? С таким-то чувством юмора и жулики? Ладно! Сейчас нужно сориентироваться, где находится эта проклятая лавка. Выхожу из ворот Малай-базара. Наших уже не видно. Я же вливаюсь в толпу прилично одетых и беспардонно матерящихся моряков. Здесь и одесситы, и северяне, и севастопольцы, и калининградцы.

        «Парни! Как пройти в «Син-Сов»?»
        «Пристраивайся! Мимо не пройдёшь!»
        Минут двадцать идём  вдоль длинных серых пакгаузов, сопровождаемые уже привычным запахом странствий. Наконец, упираемся в гигантское здание. Это и есть лабаз «Син-Сов». Внутри на обширном пространстве разбросаны высокие штабеля ковров всевозможных размеров и расцветок. А вокруг штабелей толпы народа. Нет, это – очереди за коврами. Толкотня в тесноте. Московский Гум в часы пик. Стоп! Целый день толкаться и потеть в этой пыли? Во имя чего  я шёл сюда из-за тридевяти земель? Или этот лабаз – единственный магазин в Сингапуре? Прочь отсюда! В открытый город! В этот... как его В тайгер-парк! Я решительно разворачиваюсь и налетаю на разъяренного старпома.

        «Где шляешься? Очередь ему заняли, ковры присмотрели! Вон, Валентина обороняет их от мурманчан! Поспеши! Может быть и успеешь!»
        Я успел, повезло. Валентина сверкнула глазищами:
        «Скорее! Платите!»
        Мельком взглянув на красивый рисунок, отдаю  продавцу требуемую сумму. И тут глаза мои лезут на лоб: вместе с купленным ковром мне заворачивают ещё два, поменьше.
        «Что это, Валя?»
        «А где вас вчера черти носили? Это решение общего собрания: по два ковра на брата вместо скоропортящихся продуктов! Быстро пишите на пакете свою фамилию и название судна! Всё на английском!»

        Покупки отправились на «Науку». А мы втроём – на поиски музея-аквариума. Дорогу спрашивал, конечно, я. И так старался делом оправдаться перед спутниками, что окончательно запутался в двух кварталах. Наконец, местная студенточка (добрая душа!) снизошла. Прислушалась к моему московскому произношению. Переспросила на португальский лад «аку-ээ-ри-ум?» И указала пальчиком на здание через дорогу.

        Из шума и пыльных очередей лабаза переместиться в тишину и прохладу музея – вот это кайф! Какое-то время я бездумно пялился на заросли водорослей и кораллов, искусно подсвеченные невидимыми светильниками. Потом пришёл процесс узнавания. И каких же рыб здесь только не было! Крокодилоголовые аллии из Гондураса  соседствовали со спиноколючими каламоихитами из Конго, знаменитые пираньи из Ориноко – с многоцветием тиляпий из Великих Африканских Озёр. Мирно сосуществовали европейские карпы, китайские амуры и индийские катли. Обитатели кораллового рифа резвились в воде, закачиваемой прямо из Малакского пролива. Казалось, что для каждого вида здесь созданы идеальные условия. Но вот мы подошли к центральной экспозиции – тридцатикубовому аквариуму. Кому же пришла в голову посадить туда четырёхметровую акулу-мако? Несчастное чудовище уставилось оскаленной мордой в столб воздушных пузырей. Да так и застыло. Никого уже не испугает серая тень. Зубы-кинжалы не сойдутся на теле трепещущей жертвы.

        «Кинг-Конг в клетке! – Прокомментировал старпом. – Страшнее человека зверя нет! Всё, моряки! Мне скоро заступать на вахту! Я пошёл!»
        Валентина тоже засобиралась. У них со старпомом судовая любовь. Дело житейское. Ну, а мне что делать в музее? Одному и с окончательно испорченным настроением? Втроём возвращаемся через малай-базар. Я стараюсь не смотреть в сторону пресловутой лавки.

        Так не хочется оказаться предметом насмешек: грозился забрать товар в пять вечера, а прилетел в двенадцатом. Тем более, при свидетелях. И вдруг, знакомый голос:
        «Эй! Эй! Барбудо-магеллано! Доллар платить, глютамат забыть!» - Ну да! Вся троица выстроилась около лавки, кажется, в тех же картинных позах. Через открытую дверь вижу  четыре целлофановых мешка, набитые пакетами с кристаллами. Я чуть не прослезился: не смылись! Настроение поднялось. Тем более, что вторая пара рук рядом. Старпом  не откажет в помощи. К слову сказать, выгружать мешки из баркаса на «Науку» нам не пришлось. Вьетнамцы сделали это сами с превеликим рвением. Глядя на счастливые узкоглазые лица, я не посмел предъявить каких-либо претензий.
   
        На следующий день «Науку» поставили к пирсу. Мои приятели, старпом и стармех,  безнадёжно увязли в получении воды и горючесмазочных материалов. Я же отправился  знакомиться с Сингапуром. В благодарность за оказанную вчера помощь я взял под свою ответственность и Валентину. За десять долларов нанял такси. Первым делом, Тайгер-парк. Около часа ехали через весь город. Раннее утро. Ворота музея уже гостеприимно открыты. Посетителей очень мало. В киоске покупаю проспект на русском языке. Имеются проспекты на английском и немецком. Читаю. Собственно говоря, Тайгер-парк – это жаргонное название. Музей под открытым небом называется «Тайгер-палм-гадн». В переводе – парк тигрового бальзама. Вот его несколько необычная история. Двое провизоров-китайцев проживали в Сингапуре не один десяток лет. Жили, кормились своей профессией. Но однажды им улыбнулась сама Фортуна (или идентичная ей китайская богиня).

        Они изобрели «тигровый бальзам», известный даже советским больным: мазь оказалась прекрасным средством против радикулита. Вскоре банковские счета наших героев зашкалили за миллион. По восточной традиции добрую удачу нельзя не увековечить в мемориале. Чтобы богиня не обиделась. Так и был заказан и создан этот паноптикум. Проспект честно предупреждает о том, что в музее представлены бессистемные обрывки китайских мифов из разных династических эпох. Дескать, не посвящённый не поймёт. На схеме Тайгер-парк изображён в виде ассиметричного витка спирали. Мы стоим у входа в улитку. Выход открывается из наметившегося центра вращения.  Покупаю билеты. Входим...

        Павильон справа. Дверь настежь. А что внутри? Бог мой!... Голая женщина подвешена за распяленные ноги. Груди отвисли гирями. Глаза набрякли. Оскаленный рот исходит слюной и кровью. Двуручная пила глубоко вошла в обильно окровавленное тело. Два амбала слаженно тягают её взад-вперёд. Цветастые халаты. Необъятные рукава. Узкие озабоченные глаза.

        Павильон слева. Камера пыток. По стенам развешаны крюки, цепи, плети. Поближе к зрителю на дыбу вздёрнут мужчина. Разумеется, голый. Палач пауком повис на его ногах. Вывернулись плечи из суставов, беззащитно выперли рёбра, отвисла нижняя челюсть. Другой палач привычно взвешивает на ладони плеть-семихвостку. В глубине камеры в горне полыхает пламя. Разогреваются железные прутья. На верстаке распластан ещё один мученик. Над ним трудятся двое мускулистых катов. В их руках – по остывшему пруту. Спина пытаемого уже изрыта плетьми и выжжена до позвоночника. Но этого не достаточно. Сейчас они поменяют прутья.

        Павильон справа. Судилище. Судья – клыкастое божество. Подсудимые – целое племя (стар и млад) – согнаны на матрицу гигантского пресса. Невиновных среди них нет. Все покорно принимают приговор. Палачи (смотри-ка, тоже люди!)  тянут канат,  удерживающий пуансон в подвешенном положении. Вот сейчас божество подаст знак, и они отпустят канат. Вокруг матрицы уже течёт река крови.

        Ну, хватит! Ну, попугали и будет! Пора бы появиться символам счастья , всяким драконам и единорогам. Их нет. Зато в следующем павильоне слева расположился стоматологический кабинет. Сквозь строй дюжих плетеносцев движется череда пациентов со связанными руками. Палач клещами удаляет языки. Процесс  идёт под наблюдением двух божеств (клыкастый оскал до ушей, глазищи вылезают из орбит).

        В очередном павильоне справа семеро зверюг в боевых доспехах содомически насилуют трёх растерзанных женщин. Ещё двое воинов держат за волосы по пленнику (мужей?), приставив мечи к их горлу. Третий пленник истекает кровью. Скульптор постарался: и гримасы, и гениталии не дают усомниться в подлинности происходящего.
        Следующий слева – пагода. У подножия двух истуканов (тех самых!) в молитвенном экстазе застыли человеческие обрубки: безногие, безрукие, безухие, без...

        Выйдя из пагоды, я  вспомнил про спутницу:
        «Ну, как ты, Валентина? А побледнела-то!»
        «Нормально! Я стараюсь не смотреть! С прошлого раза всё помню! Но тогда, в большой компании было как-то легче!»

        Вскоре и ко мне пришла заторможенность. Тела, посаженные на кол, обугленные на жаровне трупы уже не воспринимались столь остро. Подумаешь, делов-то! Неожиданно кошмар кончился. Следующие несколько павильонов демонстрировали сказочное сообщество обезьян в человеческих одеждах. Занятий у них не много: жратва, продолжение рода да поиск насекомых. Для избранных, почему-то, ещё охота и рыбная ловля. И ещё молитва тем самым богам-чудовищам. В счастливом семействе  царит строгая иерархия: сильный наказывает слабого. Но, по-отечески. Без пыток, без крови, без резни. Глаз отдыхает на этой идиллии.

        И вот мы в конце музея, в центре вращения улитки. Никаких пыточных камер. Просто подвал. Целые и разбитые сундуки, корзины, горы сгнившего барахла. Сталактиты паутины свисают с потолка. Оттуда же льётся слабый свет. Царство крыс, подвал перенаселён зубастыми, хвостатыми тварями. Серая масса уже заполняет ступени, ведущие к зрителю. На одном из сундуков устроилась крыса-царица. Трон, корона, скипетр – всё при ней. К трону жмётся разжиревшая свита. Жмётся, несмотря на свирепые укусы, щедро раздаваемые государыней. Они и сами – не промах: От окружающей их толпы только клочья летят. И дальше ненависть передаётся по эстафете. Трупы убитых соседствуют с совокупляющимися парами. На заднем плане из сумрака выступает человеческий скелет с трезубцем в правой руке. На длинные зубья нанизан десяток крыс. В том числе и жирных, из привилегированных. Скорее всего, это символ моровой болезни.

        И всё. Осмотр Тайгер-парка окончен. Мы выходим. Настроение препаршивое. От вопроса «что же хотел сказать сумасшедший скульптор?» раскалывается голова. Мне ли судить о мифах Китая? Все мои познания китайской мифологии заключаются в романе «Речные заводи». Пятитомник, кажется. Автора я уже и не вспомню. Отвращение, вот это помню хорошо. Ещё бы! Народными героями автор нарекал бандитов с большой дороги. Но не простых. А лишь тех, кто способен был не только убить, но и затем сожрать труп убитого. Первая часть паноптикума напомнила мне чем-то давно прочитанную книгу. Но, причём здесь крысы и обезьяны?

        Стоп! А что если абстрагироваться от видовой принадлежности? Тогда вырисовывается идея: любое отступление от предписаний Высшей Силы так же неугодно ей, как и неограниченное размножение. И то, и другое несёт в себе семена бунта. Неплохо. Рассуждаем дальше. Высшая Сила может быть как божеством, так и обожествлённым человеком (Гитлер, Ленин, Сталин, Мао, Пол Пот). Наш  «дорогой и любимый»  тоже претендует. Напрашивается, прямо-таки, мефистофельский вывод: сидел бы Человек, подобно мелкой козявке, под своим листочком, не пытался бы сравниться с Высшей Силой – и не имел бы неразрешимых проблем.

        Уже выйдя из музея, мы неожиданно наткнулись на скульптуру... дискобола, абсолютно неуместную здесь, почти в центре бредового паноптикума. На ту самую копию античного шедевра, знакомую нам не менее, чем  статуя девушки с веслом. Несть числа им, гипсовым, разбросанным по районным паркам культуры нашей державы. Но каким образом мироновский метатель диска оказался на краю света, да ещё в Тайгер-парке? Зачем? Здесь должен быть скрытый смысл. Присмотрись! Фантазируй!...

        Вот оно что! Ужасы паноптикума почти вплотную подступили к постаменту атлета. Стремятся взять его в круговую осаду. Лишь с тыла отсутствует наступающая нежить. Дискобол же застыл в стремительном развороте мускулистого торса. И диск уже готов сорваться с ладони. Его траектория и суровый взгляд атлета сошлись на дуге павильонов. Вот он, скрытый смысл: противоречие между Цивилизацией и Мракобесием непримиримо!
        Удачи тебе, парень! Не промахнись! Покажи им и Али-Бабу, и сорок разбойников! Схлынуло страшное обаяние паноптикума. Балаган, он и есть балаган.

        Оставив далеко на юге благословенный Сингапур, мы обследуем южную часть вьетнамского шельфа. Снова работа по вахтам, разбор уловов и привычный стук моей пишущей машинки. Работаем на мелководье. Тралы приносят рыбную мелочь, всяческих иглокожих, и среди них – трепангов. Их ещё называют морскими огурцами. Морские змеи, попадающиеся в уловах, уже никого не интересуют. Давно кончился запас глицерина. Конг с товарищами вновь оккупировал дымовую трубу. Теперь они вялят в ней трепангов. Это тоже их стратегический продукт для продажи во Вьетнаме. По распоряжению второго помощника капитана и докторши, здесь же в трубе команда вялит к столу рыбную мелочь.

        Поменяв «скоропорт» на ковры, мы приговорили себя к довольно-таки аскетической диете. Из мяса – только консервы говяжьей и свиной тушёнки. Из овощей – картофель, лук и морковь. Всё это рассчитано на семь недель, вплоть до возвращения в Керчь. А до нового года осталось всего две недели. За счёт рыбы мы пытаемся сэкономить мясные продукты для праздника и как-то разнообразить наше питание. Первую партию рыбы, как водится, пересушили. Шеф-повар, а попросту Николаевна, пренебрежительно фыркнула:
        «Разве это вяленая рыба? Да это ж засу’ха!» (с ударением на второй слог). Моряки приняли критику и все последующие партии оказались вполне съедобными. Но название «засуха» уже прижилось.
 
        Из министерства пришло новое указание: пойманную рыбу Вьетнаму не передавать. Теперь мы должны доставить её в Союз. Предварительно же требуется заменить этикетки на мороженных брикетах. Если раньше это была «мелочь третьей группы», то мы повышаем её статус до «корм для пушного зверя», аббревиатура «КПЗ». Как раз к этому моменту боцман наткнулся на старую коптильную печь, вполне пригодную для использования. Поскольку в плотницкой мастерской «Науки» за три предыдущих рейса накопилось достаточно опилок, на корме оборудовали коптильню. В меню появилось новое блюдо «КПЗ копчёный». Вскоре название сократили до «кКПЗ», а затем перекрестили в «заику». Так и пошло: на завтрак – засуха, на ужин – заика.
 
        Новогодний праздник выпадает на наш последний заход в Хайфон. Там и расстанемся с вьетнамскими коллегами. А пока выполняем траление за тралением с двухчасовыми переходами между ними. Всё время нас сопровождает непогода: ветер, мелкий моросящий дождь и четырёхбальные волны.

        Это случилось за неделю до захода в Хайфон. Ночь, вахта старпома. Да я забрёл «на огонёк» в ожидании постановки трала. В рубке темно, хоть глаз коли. Только картушка гирокомпаса светится во мраке. Старпом, рулевой и я молчим,  уставившись глазами в еле угадывающийся горизонт. Лишняя пара глаз в рубке никогда не бывает лишней.               
        «Прямо по курсу вижу маломерное судно! – Вдруг сообщает рулевой. – Да вот оно!» 
        Теперь и я замечаю слабый свет в распадке между волнами. Он то взлетает выше нашей грузовой мачты, то падает вниз и прячется где-то за скулой «Науки».
        «Пожалуй с полмили будет! – Осторожно оценивает расстояние старпом. - Сигналят! Вызываем начальство!» Я иду будить капитана. Старпом обзванивает начальника рейса, стармеха и помполита.

        «Ну, какие будут соображения?» – спрашивает капитан собравшихся в рубке.
        «Китайские пираты! Представитель министерства предостерегал нас от встречи с ними! – Задаёт тон помполит. - Я считаю, что подходить не стоит! Возможна провокация!»
        «Да кто в такую погоду станет провоцировать? Беда у людей! – Это старпом. – Сигналят нивесть что! Уж три-то буквы пираты могут выучить!»
        «Какие три буквы?» – спросонок интересуется начальник рейса.
        «Не те, что ты думаешь! SOS! - Срезает его стармех и продолжает. – Нет, абордажа не будет! В такую погоду только ноги ломать!»
        «Ладно! Подойдём, посмотрим! – Говорит капитан. - Подсветите прожектором!»
 
        Подходим совсем близко и прожектор освещает странное судно. Размером оно – ну не больше речного трамвая. Корпус, надстройка – всё из дерева. В крыше надстройки прорезаны люки. Сейчас они слабо освещены. С виду – китайский сампун, если бы не необычайно высокая рубка на корме. Она узкая и при этом смещена к правому борту судёнышка. Из её левой стены выступает толстая ось, на которую насажено огромное металлическое колесо. Его диаметр около двух метров. Спицы колеса кажутся массивными и тяжеленными даже отсюда. Двое молодцов вращают это колесо, не останавливаясь. Из крыши рубки торчит высокая и тонкая дымовая труба. Но дыма не наблюдается.
 
        «Что бы это значило? – Задумчиво вопрошает начальник рейса.–Неопознанный нелетающий объект?»
        «Нас же предупреждали, что подходить не следует! – упорствует помполит.
        «Жизнь моя, корабляцкая! Болиндер! – Это уже стармех. – Девятнадцатый век! Раритет! Одноцилиндровый! Двухтактный! Дизельное топливо! Гигантский маховик, вот это самое колесо! – И к помполиту. – У пиратов то ли мазут, то ли соляр кончился! А может быть и то, и другое! – И уже к капитану. – Смекалистые ребята! Разгерметизировали цилиндр и вращают маховик вручную! А с ним и винт! Чтобы хоть как-то противостоять волне! Но долго им так не продержаться! Нужно выручать!»

        «Нам запрещено встречаться с иностранными судами! Это опасно!» – снова возникает помполит.
        «Никитич! Ты – мой первый помощник во всём, кроме рубки, лоции и устава! – Капитан непривычно суров. – Старпом! Поднимай палубную команду!»
        «А что их поднимать-то? Все давно на шлюпочной палубе! Даже наука, докторша и вьетнамцы!»
        «Отлично! Понадобится переводчик! Позовите Конга!»

        По приказу старпома на нос и корму терпящего бедствие судна матросы метнули две «выброски». Подтянули его под борт «Науки». Штурмана  развернулись, спрятали сампун от ветра. Парни, что крутили маховик, в изнеможении опустились на палубу. Начальник рейса первым заглянул в открытый люк:
        «Никитич! Вон твои пираты! Целый ковчег!»
        Внутри салона на тесно поставленных скамьях вповалку полулежали десятки женщин, облепленные множеством ребятишек. В неровном свете коптилок не было заметно никакого движения. Казалось, что люди находятся в глубоком обмороке. Из рубки судёнышка вышла стройная седая женщина. Стройная даже в бесформенном балахоне рабочей одежды. (Вот, кто нам сигналил!). От имени капитана Конг вступил в переговоры. Вначале женщина отвечала короткими фразами. Но, по мере общения, разговорилась. Вот её рассказ.

        Этот сампун принадлежал ещё её деду. Десятки лет ежедневно его семейство развозило рабочих - кули вдоль по Меконгу. Перед смертью дед перестроил судно: убрал мачту и поставил двигатель. Потом сампуном по очереди владели её отец и муж. Победа Вьет-Конга  принесла семье беды и разорение. Сампун национализировали и поставили гнить на якоре. Да, все они китайцы, предки которых много веков жили во Вьетнаме. Точнее, в Сайгоне. Новая власть уничтожила всех взрослых мужчин, обвинив их в шпионаже в пользу враждебного государства.

        Осиротевшие семьи оказались на положении париев, без средств к существованию. И они решились на побег. Женщины с детьми! Единственные мужчины – это два её внука. Она кивнула на юношей, распластавшихся на палубе у её ног. Парни тайком угнали свой же сампун. В море беглецы находятся уже пять недель. Опознавательных огней не включают. Горючее используют исключительно для противодействия дрейфу. Они должны всё время оставаться на этом месте, на трассе трансокеанских судов. Они живут надеждой, что кто-нибудь подберёт их и доставит в Сингапур, Токио, Гонконг или Сан-Франциско. Но пока им не везёт. Вот уже три дня, как у них кончилось сразу всё: и горючее, и вода, и  последние продукты.

        Советское судно они заметили вчера. Затаились, испугавшись, что «Наука» сообщит о них вьетнамским властям. Но дети совсем ослабли, вот-вот начнут умирать. И потому она решилась позвать нас на помощь. Нет, она не знакома с азбукой Морзе, хотя и слышала о сигнале SOS. Но мальчики знают эти места. И навигационный прибор у них имеется. Если бы у них был выбор, ни за что бы не вернулись во Вьетнам. Ни в Китай, ни в любую другую социалистическую страну они по своей воле не пойдут. Она понимает, что русские не могут взять на себя  смелость доставить их в Сингапур. Вот, если бы им дали немного горючего, воды и хлеба... Они попробуют продержаться на трассе ещё какое-то время. Им должно повезти!

        Наш капитан просит пятиминутный тайм-аут. Короткое совещание. Помимо старпома и стармеха в нём принимают участие второй помощник капитана, боцман, докторша и Николаевна. Объявляется аврал. Боцман по шторм-трапу спускается на пляшущий сампун и принимает с «Науки» водяной шланг. Открывается наш трюм. Оттуда грузовая лебёдка извлекает несколько бочек мазута,  десяток паков мороженной рыбы, мешки с крупами, мукой, луком, картошкой и сахаром. Здесь командует тралмастер. Первый груз (мазут) передают на сампун. И туда же отправляется стармех. Разобраться с машиной. Может быть помочь. За ним над клокочущей меж бортами тёмной водой перелетает бочка солярки. А на расстеленном стропе растёт холмик из продуктов. Второй помощник жёстко ограничивает наш безвозмездный дар. Урезонивает не в меру расклеившихся матросов:

        «Да, там дети! А у тебя тоже дети! А у него они обязательно будут!  А я должен вас кормить ещё полтора месяца! – И вдруг сдаётся. – Ну хорошо, хорошо! Свиную тушёнку грузите всю! Всё одно в банках один смалец!»
        Женщины во главе с Николаевной выносят из камбуза весь недавно выпеченный хлеб, всю готовую засуху и заику. В картонной таре складывают «до кучи». Докторша с коробкой медикаментов перегнулась через планшир. Требует от боцмана передать её непременно бабушке в руки.

        Рядом с ней Джоу ловко перебрасывает юноше-китайцу целлофановый мешок с вялеными трепангами. Его коллеги-ихтиологи откровенно разочарованы: какой убыток их общему бизнесу! Но этот суровый человек непреклонен. Над спасательным авралом витает голос моего друга Конга: то плавный русский, то почти птичий – вьетнамский. А в недрах сампуна две изящные тени уже разносят спасительную влагу. Смачивают запёкшиеся детские рты. Утоляют жажду пришедших в себя. Зашевелилась плотная человеческая масса. Как быстро, однако, оживают малыши. Вон, уже несмело машут нам ручонками.

        Всё собрано. Груз переносится на зыбкую палубу сампуна. Китаянки быстро и бережно разгружают строп: не просыпать бы, не уронить драгоценный дар. Фыркнул болиндер. Ожил тяжеленный маховик, задёргался в пляске Витта. Боцман и стармех покидают сампун. Отданы швартовы. Набежавшая волна отбросила судёнышко. Несколько секунд мы ещё видели старую женщину, склонившуюся в поклоне. А потом ночь поглотила ковчег с его обитателями.

        А мы продолжили траловое обследование вплоть до последнего захода в Хайфон. Внешне, как будто, ничего не изменилось. Те же тральцы на палубе. Те же песни несутся из судового репродуктора. Все они о судовой жизни, о разлуках и встречах. Историю о гибели в океане корабля с грузом лошадей мы тоже слышали много раз. Серьёзная песня, но мы же взрослые люди... А тут после слов «...вдруг заржали кони, возражая тем, кто в океане их топил...» сразу несколько человек потребовали прекратить трансляцию. Видно уж никогда не забыть нам этот ковчег. По зрелому размышлению получается, что мы не только не помогли бедным китайцам, но ещё и продлили их агонию. И ведь не по злобе нашей. Может быть и прав Никитич, не стоило встречаться. Меньше знаешь – лучше спишь.

        Тридцатого декабря пришли в Хайфон, и наши вьетнамцы разбрелись по домам. Но уже на следующее утро Конг объявился в моей каюте с подготовленным приглашением. В течение пяти минут  я отпечатал двенадцать экземпляров  по количеству членов нашей научной группы. Приглашение гласило: «Коллега! Сегодня 31.12.80. состоится наш прощальный обед. Сбор членов научной группы «Науки» в проходной порта в 12.00. Джоу и др.». Конг быстро распространил приглашение по каютам. Отведать вьетнамских деликатесов научная группа явилась в полном составе.

        Предводимые Конгом, мы долго шли по узким улочкам Хайфона. Наконец, пришли к низкому обшарпанному строению с закопчёнными стенами и земляным полом, покрытым опилками. Вся мебель грязноватой харчевни состояла из единственного длинного стола и нескольких разномастных скамеек. Джоу с товарищами уже ждали нас. Мы, шестнадцать человек расселись за столом и, тем самым, до отказа заполнили помещение. На грубой неструганой столешнице появились бутылки «Лямой». Три повара-вьетнамца поставили перед каждым из нас уже привычный «стопарь» и чистую тарелку с вилкой. Ни ножей, ни ложек мы не получили, заключив из этого, что деликатесов будет не много. Но вот из кухни принесли подносы с горами каких-то котлет, гарнира и салата.

        Сняли пробу: запах божественный, вкус незнакомый, но приятный, - слюнки так и текут. Выпили по первой и приступили к поглощению деликатесов. Вот тут Конг, коварно усмехаясь, сообщил, что мы едим морских змей. Тех самых двуцветных пеламид, приготовленных по вьетнамскому рецепту с применением натриевой соли глютаминовой кислоты. Меня, всё ещё сомневающегося, повели в жаркую кухню и предъявили полтора десятка свежеснятых шкурок. К тому времени, когда я вернулся, народ уже преодолел гастрономический шок, и трапеза продолжалась. Пришлось рассказать, как я покупал этот реактив.

        Начальник рейса, человек с богатым питейным опытом провозгласил тост за здоровье «барбудо-магеллано». Компания слегка захмелела, разбилась на беседующие группы. Я объясняю Конгу, как нам неудобно перед вьетнамскими коллегами: обещали отдать рыбу Вьетнаму, а сами увозим её в Союз. На эти слова вьетнамцы улыбаются:
        «Для нас это добрый знак. – Философствует Конг. – Мы полагаем, что СССР глубоко увяз в Афганистане. На интриги против Китая  у вашего правительства уже нет резервов. В связи с этим советская помощь Вьетнаму прекращается (рыба, это только первая ласточка). Соответственно прекратятся и наши провокации на китайской границе. Без войны – ой как хорошо!»

        Что ж, логика в его рассуждениях есть. Мне же, «совку», неприятно слышать о слабости моего государства. Хочется думать, что доставка «КПЗ» в Союз – это всего-навсего головотяпство нашего министерства.

        А за столом уже царит атмосфера братства. Начальник рейса провозглашает традиционные тосты:  за случай (разумеется, счастливый), за удачу и за семь футов под килём. Между тостами выясняется, что гарнир наш состоит из риса и тушёного батата, а в салате присутствуют мякоть тыквы и нежная сердцевина бамбука. Всё очень вкусно и интересно. Но вот мы в последний раз наполнили наши стопки. И тут поднялся немногословный Джоу. Неужто заговорит, наконец?

        «Коллеги! – Обращается он к уже тёплой компании. – Не станем пить последние капли горячительного напитка! Последние капли – это благодарность божествам за наше обретённое единство, за счастливое окончание экспедиции и за то, что все мы остались живы! Последние капли – это молитва за тех, кому сегодня очень трудно, будь то в море или на суше! Выплеснем же последние капли на пол харчевни в дар божествам Судьбы! Наша  земля приняла много таких молитв!»
        Ай да Джоу! Ай да молчун, застёгнутый на все пуговицы! Ай да «цицерон»! Мы встаём и дружно выплёскиваем в опилки содержимое наших стопок.
        «За нашу бабушку! – Шепчут мои соседки. - Хоть бы им повезло!»
        «За бабушку «Вонг» и её ковчег! Удачи им!» – Вторит начальник рейса, неисправимый остряк.
        Остальные молчат. Нам нечего добавить к общей молитве.

        Новый год мы встречали в открытом море. А через пять суток вышли в Индийский океан, оставив за кормой «ворота»  Зондского пролива. Научная группа приступила к плановым визуальным наблюдениям за поверхностью моря. В тропиках – это благословенный период для любой экспедиции. Всего в меру: корпения над рейсовым отчётом, бдения на вахте и приёма солнечных ванн – жизнь приобретает курортный оттенок. Команда же занялась чисткой и покраской судна. Старпом торопит ребят:         
        «В Суэцкий канал мы должны войти,  приняв хоть чуточку интеллигентный вид! Мы же ржавее консервной банки!» (Уставной цвет РТМ «Наука» - белый. И в этом наряде судно весьма импозантно).

        Домой! Домой! Осталось всего двадцать дней,... девятнадцать... По нескольку раз на дню акустик транслирует одну и ту же магнитофонную кассету из-за песни про радугу, что перекинула «мост богов» через весь океан до родимой Керчи.  Никто не знает ни её автора, ни оранжировщика. Но она прекрасна! Она – керчанка!
        Мы ещё не знаем, что родное Чёрное море встретит нас жесточайшим штормом «по зубам». И в споре со стихией мы потеряем трое суток. К этому времени военный флот затеет учения у берегов Крыма и закроет двадцатимильную зону от Фиолента до Меганома. И обходя запрет-район, мы потеряем ещё двое суток.

        И команда будет считать часы, находясь на пределе нервного срыва. Но в конце-концов мы войдём в Керченский пролив. «Наука» бросит якорь у двадцать четвёртого буя в ожидании таможенной бригады. И откроется великолепный вид на керченскую набережную и на наш институт на фоне древнего Митридата, седого в это время года. Все бинокли в рубке будут нарасхват. И мы, научная группа, будем до боли в глазах всматриваться в окна ЮгНИРО. Несмотря на начало февраля, они будут распахнуты настежь. И гроздья сотрудников повиснут на подоконниках: «Наука» вернулась!

        А на набережной в толпе встречающих... Но это уже глубоко семейное. Об этом как-нибудь в другой раз.               
 

 
        12. Салиха-Опа

        В начале восьмидесятых съездила моя «половина» в станицу Ахтырскую, что в Краснодарском крае. От нас, из города Керчь – это рукой подать. Съездила на воды, подлечиться. Вернулась, да и прожужжала мне уши новым знакомством с какой-то бабушкой лет семидесяти, Евдокией Янсынбаевной из Нефтекамска. Не часто моя Эмма запросто раскрывает душу первому встречному. Значит хороший человек эта бабушка. И пошла у них переписка - и год, и два, что называется, по-сестрински. И вскоре моя супруга знала, что у бабы Дуни пятеро детей и больше десятка внуков, а правнуков – как грибов. А потом пришло приглашение посетить Нефтекамск, повидаться.

        Супруге не терпится навестить знакомую, да и мне предложение понравилось. Дети наши далеко: сын – в армии, дочка – в университете. У меня – длительная передышка от морских экспедиций. Отчего ж не поехать. Тем более, что в тех местах под Уфой наша семья (родители и пятеро детей)  три года жила в эвакуации. Найти бы только эту деревню Кангыш. Я был тогда трёхлетним малышом.
       
        Деревня Кангыш, дворов на сорок, не больше, располагалась в смешанных лесах уральского предгорья в десяти километрах от районного центра Дюртюли. Стоял Кангыш под крутояром, что нависал над деревней и обрывался в реку Белую. А напротив посреди реки была «релка» (островок, заросший густым лесом). Туда восьмилетний брат Миша с местными мальчишками плавал за лыком. И вечерами пытался плести лапти на всю семью. Страшно было стоять на берегу реки, особенно в период ледохода. Голова кружилась. А может быть это от голода?

        Кангыш – чисто татарская деревня на территории Башкирии. Почти все мужчины были на фронте. Дома остались лишь несколько стариков да одноногий председатель колхоза. И много эвакуированных семей из Ленинграда, Минска, Киева, Кишинёва. И мы из Москвы. Даже я, малыш, помню три таких семьи, хотя в них и не было детей моего возраста.

        Был ли в деревне антисемитизм? Не знаю. Мальчишки дразнили нас «жибрей». Конечно, эвакуированные дети предпочитали общаться между собой. О том сохранилась семейная память. Как-то старшие пошли к подругам-ленинградкам. Взяли и меня с собой, наверное не с кем было оставить. Пришли. Я здесь впервые, осматриваюсь и замечаю на топчане копошащуюся груду рыжих тараканов. И спешу выразить отношение к сему факту:
        «Ой как много у вас тараканов!  Ну, ничего! Таракан – это к счастью!»
        «Изик! А что такое счастье?» – Провоцирует одна из девушек.
        «А счастье... Счастье – это хлеб!»

        Зима. Лютый мороз. Непролазная грязь вокруг центральной усадьбы застыла и покрылась снегом, создав колдобины и ямы-ловушки. Домик, в котором мы теснимся  (горенка и сени) стоит над самым обрывом к Белой. Ночами в окна заглядывают волки. В сенях наша кормилица-коза исходит жалобным блеянием. Вся семья жмётся к русской печи с лежанкой.  Мама печёт в ней хлеб из смеси ржаной муки и овсяной трухи. За эту муку папа горбатится в колхозной кузне. В прямом смысле этого слова: отец горбат и ему далеко за пятьдесят. Силёнок у него не много, да ещё анкилозная спина не даёт размахнуться. И потому зарабатывает он крохи и очень переживает из-за этого.

        Мама работает на почте письмоносицей. Почтовое отделение находится в Дюртюлях, это на противоположном берегу Белой. Нужно переправляться на, так называемом, пароме. Это обычный  плашкоут, сложенный из брёвен. Он движется по натянутому тросу. Чтобы перебраться с одного берега на другой, нужно много поработать руками. Возвращается мама вечерами с полной тяжёлой сумкой. Это её татарские женщины ждут с замиранием сердца: письмецо или похоронка?

        Божественный запах выпеченного хлеба. Два совсем маленьких каравая на семь ртов. Мама вынимает их из печи и кладёт высоко-высоко на полку остывать. Это чтобы мы, несмышлёныши не добрались раньше времени. У мамы всё под контролем. Мне очень, очень, хочется есть. Но вид хлеба заставляет плакать. Полость детского рта, исколотая овсянной остью, постоянно воспалена. Мама подхватывает меня на руки и, сидя перед открытой печью, рассказывает бесконечную сказку о судьбе еврейской девочки по имени Фрейдэлэ. Я не помню всех перипетий. В память врезалась только история преследования её плохими людьми (кажется, фашистами). И чудесное спасение девочки командой отважных моряков.
       
        Другим символом голода для меня стала сырая картошка. Как-то в горницу вошли два мальчика. Много их бесприютных скиталось тогда по деревням. Жмутся на пороге и просят разрешения погреться. Мама, чистившая картофель, говорит им, чтобы проходили поближе к печи, вот картошка сварится...       
        «А можно нам сейчас?» – спрашивает тот, что повыше. И будучи не в силах дождаться разрешения, хватает две сырых картофелины. Одну отправляет в рот, другую передает брату  (или товарищу?). Стоят мальчики, прижавшись к горячей печи, и грызут сырой картофель.
 
        Жаркое  лето. В округе свирепствует малярия. С торфоразработок вернулась старшая сестричка  Белла (трудовая мобилизация в помощь фронту). Заболела какой-то особо тяжёлой формой лихорадки. И её прогнали домой. Нашлись же добрые люди.
        Ещё я помню как сам валялся с малярией. В жизни не пробовал ничего горше таблеток акрихина. От высокой температуры меня трясёт. Сестра пытается согреть братишку своим телом. Отец в панике пророчит мне близкую кончину. Я вообще очень болезненный ребёнок.

        Помню все наше семейство на огороде. Цветущие картофельные кусты  гораздо выше меня.  В таинственных зарослях  я очень боюсь отстать от сестёр и брата.
 
        А вот пришла соседка, высокая пожилая женщина. Мама уважительно обращается к ней Салиха-Опа. «Оп’а», с ударением на последний слог, - переводится как «уважаемая» или «тётушка». Салиха  всегда приходит с гостинцем: блюдечко земляники или малины, стакан молока. Несколько раз в доме появлялась рыба. В основном я помню щук. Наверное, их приносил муж нашей  доброй соседки, старый бакенщик.
        «Изе! Изе!» – твердит Салиха-Опа. Мои старшие сестрички полагают, что только  Салихе я обязан тем, что выжил в те годы.
 
        В семье Салихи косой десяток детей. С широкого крыльца соседского дома одна из её дочерей целый день сметает мельчайшие пылинки. Таков уклад настоящей татарской семьи. Самый младший - двухлетний Рафиль, «товарищ» моих детских игр. Играю я, Рафиль наблюдает за игрой. Он ещё ничего не понимает. Но меня такой  «расклад» устраивает. Я разыгрываю сцену счастливого спасения Фрейделе. Не тогда ли зародилась в душе ребёнка мистическая любовь к Океану?
 
        До столицы Башкирии мы добирались самолётом. А уже в Нефтекамск нас доставил рейсовый  автобус. Дорога, как дорога. Я в своей экспедиционной рутине, если не плавал, то летал. Может быть поэтому и надоедал супруге  рассказом о частых пожарах в сибирской тайге. Я наблюдал их с высоты восемнадцати километров, пролетая из Крыма на Камчатку. Чего-то подобного я ждал, подлетая к Уфе. Но мы увидели другую картину. По обе стороны рек Уфа и Белая в яркую зелень лиственных лесов врезаются  обширные тёмные пятна. Это подтопленный  лес, уничтоженный антропогенным фактором - нефтедобычей. Гротескным элементом ландшафта смотрятся на таких проплешинах целые «выводки» качалок – нефтеотливных насосов.
   
        Нефтекамские хозяева наши действительно оказались замечательными людьми. Сама Баба Дуня, словно неугомонная капелька ртути, целый день в хлопотах. Как-то её внимания хватало на всех её детей и внуков и для нас оставалось. Каждый вечер нас везли в какую-то милую семью: то к сыну Бабы Дуни, то к другому, то к дочерям. А то звали в гости соседи,  вавилонское столпотворение: русские, казахи, узбеки, татары, башкиры, таджики. Если не весь дом собирался в какой-либо квартире, то уж половина - точно. Интернациональное их единство радовало и подкупало нас, залётных.

        А потом сыны Бабы Дуни устроили пикник со сбором грибов. На нескольких машинах мы выехали в умирающий березовый лес. Одни  деревья ещё стояли, другие уже упали в подлесок и плотно-плотно обросли опятами. Меня поставили к такому стволу-трупу. Дали в руки целлофановый мешок:
        «Собирайте, пока не наполните! А не хватит -  кликнете кого-нибудь из нас! Найдём для вас другое дерево! Их тут сколько угодно! На всех хватит!»
        Вот на том пикнике я и спросил, не слышал ли кто из них  название Кангыш. А как же, слышали. Вот до Дюртюлей доедете. А там и Кангыш – недалеко.

        Уже на следующее утро, пораньше мы с супругой рейсовым автобусом доехали до городка Дюртюли. На конечной остановке сошли и оказались на берегу Белой. До чего же хорош город на противоположной стороне реки – белокаменный красавец на отлогом берегу! И уже не допотопный плашкоут, а современный паром только что отошёл от нашего берега. А где же Кангыш? Может быть тоже на той стороне? Спрашиваю у женщины почтенного возраста, которая  сидит  в ожидании автобуса.

        Бабуся  внимательно слушает  рассказ про нашу жизнь в эвакуации, про то, что мы ищем деревню Кангыш. На каждую мою фразу следует кивок согласия и понимания. На очень ломаном  русском собеседница отвечает: «Нэ панымаем!». И я начинаю всё сначала, уже не надеясь быть понятым. Вдруг старушка срывается с места и кому-то призывно машет рукой. К нам подъезжает молодой мужчина на тракторе «Беларусь». У него с русским получше. Какой вам Кангыш? Новый или Старый? В Новый Кангыш нужно переправиться на другой берег. Если Старый Кангыш... Я в растерянности: куда нам, в самом деле? И вдруг почти выкрикиваю «пароль»: Салиха-Опа! Рафиль!
         
        «Салиха-Опа восемь лет, как умерла. – Резво отвечает молодой человек. – Святая была женщина! Её мазар в Новом Кангыше всегда утопает в цветах. Часто приезжают люди из когда-то оккупированных мест. Ухаживают за памятником.  Да и мы Салиху не забываем. А Рафиль живёт в Старом Кангыше. Он бакенщик, как и его отец. Так куда вам? Если в Старый Кангыш, то сейчас остановим попутную машину. Обратно поедете последним  автобусом.»
 
        Он называет нам точное время этого последнего автобуса. А сам уже спешит к парому, который только что причалил. До чего же оборотистый парень - договорился с водителем почтового фургона. Мы оказались среди почтовых отправлений. Дорога гладкая, хоть и не видно куда едем. И вдруг пришла в голову мысль, что еду я в Кангыш той самой, маминой многотрудной дорогой. И по асфальту  это должно быть быстро. И правда, машина вскоре остановилась. Мы сошли, водитель молча  махнул рукой вправо, мол вам – туда! И поехал дальше. А мы двинулись по  узкой тропе к деревне, которая уже виднелась из-за бугра.
 
        У меня открылся синдром узнавания. Вот он, крутояр, что каменным колдуном навис над Кангышем. Как часто он приходил ко мне в детских снах. Сейчас у его основания будет  старая кузница, где трудился отец. Да, вот она! А это – колхозный двор: всё то же прясло из старых брёвен, всё та же грязь непролазная. Вот знакомый  овражек, по дну его бежит ручей с чистейшей водой. Как же я боялся спускаться к воде вслед за мамой. А на этом мосточке гуси щипали меня за штанишки.

        А это школа. Приземистое одноэтажное строение. Заходим. Всё те же вспученные полы, как я их помню со времён эвакуации. Я вернулся в прошлое, на сорок лет назад? Нас встречает молодая женщина. Уже  знакомое  незнание русского языка. Однако, на её голос появляется девочка лет тринадцати и на понятном русском отвечает на мои вопросы. Да, дом Салихи близко. Сейчас в нём живёт дядя Рафиль с семьёй. Девочка  с готовностью ведёт нас по узкой улице.

        Замечаем, что над крыльцом очень уж многих  домов нарисованы аккуратные красные звёзды. Девочка поясняет, что в каждом из этих домов кто-нибудь погиб на  войне. Иногда мы насчитываем  до семи смертей. Страшную дань живыми людьми отдала войне деревня Кангыш! И что получила взамен? Даже я не вижу изменений. Но вот мы и пришли. Я узнаю дом, в котором ютилась наша семья. Но он вырос, что ли? И сложен из новых шпальных брёвен, пропитанных креозотом. А дом Рафиля тоже новый. Но всё также своим углом почти касается «нашего».
 
        Мой синдром разошёлся не на шутку. Вот огород, в далёком детстве казавшийся мне непроходимыми джунглями. Ого! Он действительно выходит к крутому обрыву над Белой. Страшновато. А вот и релка – островок посреди реки. Только он  лысый. А где же лес? И тут я  вспоминаю, что и вокруг деревни нет леса. Ну а что с другой стороны «нашего» дома? Помнится, там жили девушки-татарки, ровесницы моих старших сестёр. Ой, вот же они обе. Стоят себе у ворот дома, как будто полвека и не уходили никуда. Да так и состарились. С трудом объясняемся.
 
        «Да, во время войны жила здесь еврейская семья: у них были две девушки, потом ещё мальчик, девочка... и ещё что-то ползало. Их мать дружила с Салихой».
        «Вот-вот, я и есть то, что ползало. А Рафиль сейчас дома?»       
        «Вряд ли! Вы зайдите! Его жена Нурия точно дома!»
 
        И мы идём в смутно знакомый мне дом. Вот оно, многоступенчатое во всю стену,  идеально чистое крыльцо. В дверях нас встречает миниатюрная женщина лет сорока. Мелкие черты лица, добрая улыбка. Через девочку-переводчицу уже в который раз я повторяю историю моей семьи. Нурия - из другой деревни. Когда вышла замуж за Рафиля, Салиха-Оп’а уже путала события и даты. Муж ей ничего не рассказывал. Да он и сам не помнит. Хозяйка приглашает нас в чистейшую кухню, к чаю. Предлагает подождать Рафиля. Но он появится не скоро, он сегодня проверяет бакены. Нет, мы не можем ждать. Нужно успеть на последний автобус на Дюртюли. У меня остался последний вопрос: кажется, «наш дом» был гораздо меньше. Да, четыре года назад сосед переложил его и вдвое расширил. Тогда же и Рафиль обновил дом Салихи. Мужчины помогали друг другу.

        Мы прощаемся. Я обещаю написать Рафилю, но не уверен будет ли кому его прочитать. И вот мы снова в автобусе. Супруга притихла. А в моей голове гуляют философские мысли. Мудрец не рекомендует дважды входить в одну и ту же реку. А я вошёл. Мне не удалось ни поговорить с Рафилем, ни поклониться могиле Салихи. Мои детские впечатления оказались на удивление достоверными. Через сколько же бед должна была пройти наша семья, чтобы сохранились они в первозданном виде. Деревня Кангыш! Сколько несчастий  досталось на долю твоих сельчан в страшной  мясорубке, которую историки называют Второй Мировой! Но не ожесточились татарские семьи. Нашли капельку тепла и для нас, эвакуированных. А мне вообще повезло: меня голубила мама Рафиля. Пусть земля будет тебе пухом, добрая женщина! 


               
           13. Как пройти к экватору?

        Линия экватора делит земной шар на два равных полушария: Северное и Южное. В нашем цивилизованном мире эту воображаемую линию можно пересечь на слоне, на осле, на самолёте и на корабле. Кажется где-то в Африке её пересекают на туристическом автобусе. Там можно даже постоять над ней, будучи одновременно в разных полушариях. Приходилось мне пересекать экватор на советском самолёте ИЛ-18. Памятную грамоту Аэрофлота храню. Красивая она. Божественный Фаэтон мчится на солнечной колеснице. Властелин воздушной стихии Великий Сварог берёт под своё могущественное покровительство обладателя этой грамоты. Спасибо на том хозяину неба. А как же те, кому не достался сей драгоценный фарт? Помню как в портах Ближнего Востока друзья-арабы, увидев в наших руках сигареты «Ту», спешили обрадовать русских моряков, имитируя смуглой ладонью взлёт и падение очередного советского самолёта: «Wow, Russian Air!... И-и-и-и-и!... Ба-а-ам!». Потому и не греет душу грамота о перелёте экватора.   
      
        Совсем другое дело скромный диплом, подписанный самим Нептуном. Скупые и суровые строки: «Выдан мореходу земли Русской... Ветров попутных... Удачи великой...». И никаких гарантий на будущее. Как железная серьга в ухе одолевшего Магелланов Пролив под парусом. Для настоящего моряка переход экватора – праздник, на котором новичков приобщают к племени морских бродяг. Сразу и не припомню, сколько раз мне пришлось пересекать его на корабле. Тринадцать... или больше? В первый раз, как полагается, в качестве желторотого птенца. А потом сподобился «вырасти» до постоянного Его Величества приближённого. Всю кухню этого праздника на научно-поисковых судах знаю изнутри.

        Переход экватора – праздник семейный. Я не оговорился. Мудрый капитан планирует сей спектакль на обратном пути, когда команда срослась, когда риск обидеть человека не велик. Хотя, для постороннего глаза это действо всё равно выглядело грубовато. Как принято теперь говорить, на грани фола. Подозреваю, что добрый морской праздник стал прообразом дедовщины в российской армии. Что в конце концов и послужило причиной его запрета также и на морях. А напрасно! Ну, перейду к подробностям.
 
        Участниками представления могут быть только моряки, уже проходившие экватор.  По традиции семейство морского царя включает русалку и двух их сыновей (они же – кнехты или телохранители). На роль Нептуна выбирается представительный и находчивый моряк, на роль русалки – молодая женщина. Иногда к ним присоединяется острый на язык звездочёт. Характер и комплекция кнехтов никого не интересует. Они – статисты, самая инертная часть свиты. В течение всего действа помалкивают, стоя на общем помосте за спинами августейшей четы.
 
        У самого слипа, по которому промысловый трал спускается за борт,  судовой плотник сколачивает купель солёную из толстых досок. Затем купель застилают брезентом. Внутрь заливается морская вода. От помоста до купели рукой подать. Но этот путь пролегает через докторский стол, аршин портняжки и  чистилище. Последний этап – виночерпий, благославляющий неофита чаркой вина.
    
        Докторский стол представляет собой деревянный лежак с недвусмысленными петлями для рук и ног мученика. Сам доктор по традиции дюжий мужик. На нём белый халат с огромными карманами, из которых выглядывают чудовищных размеров деревянный фонендоскоп и клистирная трубка. На голове - белый колпак. На руках – резиновые перчатки электрика. Весь этот наряд испачкан пятнами «крови». Иногда доктору могут помогать один или двое ассистентов в таких же одеяниях и с деревянными скальпелями в руках.  И такие же окровавленные.

        Чистилище... Из нескольких столитровых деревянных бочек выбивают дно. В стенках бочек сверлят многочисленные отверстия. В отверстия сверху вниз пропускают расплетённый капроновый фал, вымоченный в отработке машинного масла. Иногда в отработку подмешивают ещё и сажу. Чтобы грязнее было. Сами бочки соединяют между собой в тунель. Узкое его пространство, до предела заполненное чёрными липкими сталактитами, не вызывает положительных эмоций. Но запоминается навсегда.

        У портняжки вольная форма одежды. Его главный атрибут – это деревянный аршин. Если рост пациента соответствует длине лежака, мастер шлёпает его аршином по мягкому месту. Иногда же он рекомендует доктору укоротить, либо удлиннить кандидата в неофиты.
 
        Виночерпий – по канону пират. С моноклем в правом глазу. При нём под весёлым роджером стоит бочёнок вина. В руке – черпак, в другой – аллюминевая кружка. Иногда она на цепочке, что служит намёком на недоверие к команде. Виночерпий – по традиции брюзга. Каждому неофиту он находит нелицеприятные характеристики и старается не долить вина в его чарку. Время от времени пират демонстративно отворачивается от публики и делает вид, что тайком выпивает очередной стаканчик.
 
        В ногах у государя крутятся четверо мускулистых чертей, возглавляемых хромым  и одноглазым пиратом Билли Бонсом. Черти с ног до головы вымазаны в отработке. Чресла их прикрыты юбками из распущенного фала, на запястьях и шиколотках – браслеты из него же. От этих не спрячешься. Они-то и проводят несчастную жертву к помосту Его Величества. А затем, как по этапу: пошив одежды у портняжки, медосмотр на столе доктора, переход через чистилище. Черти же бережно поднимут и швырнут тебя в купель. Эта пятёрка – самая активная в свите морского царя. И самая выносливая.
 
        Примерно за неделю до перехода экватора на общем собрании команды выбирается свита. Несколько дней плотник с помощниками, не торопясь, сооружают перечисленные атрибуты. Акустик  размещает на траловой палубе несколько микрофонов так, чтобы зрители слышали всех действующих лиц. В это время по судовой радиотрансляции крутят песни, соответствующие моменту. Что-нибудь из Высоцкого, типа  «...А в конце дороги той плаха с топорами...», или «...На верёвочке твоей нет ни узелочка...».

        Жутковатый перестук молотков должен напоминать несчастным новичкам о виселице и гильотине одновременно. А по судну летают здесь же и придуманные «страшные истории» о переходе экватора на других кораблях. На одном соорудили слишком мелкую купель. Человека бросили неудачно. Он ударился головой о палубу и умер. На другом, озверевшие от пьянки черти, заставили несчастного глотать отработку, и тот заработал воспаление слизистой желудка. А на том корабле... Каждая байка начинается примерно так: «Сам-то я не видел, но слышал однажды от заслуживающих доверия моряков...». Психическая обработка новичков в полном разгаре.
       
        А в это время Нептун, русалка, звездочёт, Билли Бонс и доктор вместе с помполитом в поте лица готовят режиссуру предстоящего спектакля. Пишется приветственное слово морского царя. Обычно в стихах. Обыгрываются забавные черты характера кандидатов в купель. Каждому из них морской царь предложит оригинальный тест. Отвечать на него придётся экспромтом. Готовься, несчастный! Приведу пару находчивых ответов.

        Плавал на «Скифе» электромеханик Евгений. Остроумный парень. Но со странностью: всю каюту оклеил  голыми женщинами. За порчу судового имущества Нептун предложил Жене наказание, на собственный его выбор: либо страстную любовь русалки, либо кастрацию. Дамочка умильно состроила парню глазки. А  тот окинул её оценивающим взглядом, да и швырнул тропический картуз оземь: «Кастрируй, Государь!». «Что так, сердешный?» - ахнул морской царь. «Так она ж живая!» - последовал ответ.

        Ихтиолог Викторин был нашпигован анекдотами. Нептун потребовал рассказать самый похабный и при дамах. И что вы думаете? Викторин рассказал:
        "Лондонский театр оперы и балета. Ведущий концерта торжественно объявляет: «Выступает Российский Хор имени Пятницкого!... Русская частушка!... Краткий перевод  с русского!... Пожилая леди заявляет своему супругу, что она намерена поехать в Соединённые Штаты!... На это джентльмен резонно отвечает, что из России в Америку поезда не ходят!...».

        К экватору обычно подходим с утра пораньше. На палубе уже всё готово. На мостике вахтенный штурман возится с секстаном. Жертвы предстоящей экзекуции в старенькой, готовой на выброс одежонке кучкуются на палубе и изо всех сил напрягают свой интеллект. В рыбцеху морской царь со свитой допивают последнюю бутылку водки. Тут важно не пропустить свою «меру». Если не допить, то куражу не будет, не угодишь обществу.  Ещё важнее - не перебрать. Под тропическим–то солнцем можно и в размазню превратиться.

        Однажды на «Ихтиандре» Нептун с русалкой переоценили свои силы... И уже через два часа после начала спектакля осоловели. И только временами вякали, что требуют продолжения банкета. И мне, звездочёту, пришлось взять на себя текст, заготовленный для государя. Время от времени я обращался к упившейся туше со словами «О, Великий! Я вижу решение на твоём лице!».
 
        Реприза вахтенного штурмана по радиотрансляции, как всегда, звучит неожиданно: «Обратите внимание, господа салаги!... Проходим экватор!... Слева по борту вы видите два столба, справа – один столб!». Содержание репризы может вариировать, например, «Слева по борту нас приветствут русалка Надя в компании молодых дельфинов, справа – её рогатый супруг!», или... вобщем, - всё в соответствии с интеллектом исполнителя.

        Обманутые легковеры спешат на спардек. Опытные зрители с хохотом показывают на них пальцем. Так или иначе все смотрят в сторону рубки. За это время свита  морского царя занимает свои места. Нептун и капитан обмениваются торжественными приветствиями. Вручается традиционная бутылка коньяка. Экзекуция начинается. Обычно она проходит спокойно. Черти играют в пластиковые карты на животе очередной жертвы. Затем волокут её к портняжке на примерку, к доктору – на осмотр и швыряют в купель солёную. С виночерпием у новообращённого также не возникает проблем. Получив свою долю ругани и чарку вина, он бежит в баню смывать отработку.  Переодевшись в приличную одежду, неофит присоединяется к зрителям. И ждёт заслуженного праздничного ужина.

        А на траловой палубе ждут особо намеченную жертву. Помнится, я тогда принял на себя  нетрадиционную роль ведьмы. Подпившие черти спускали меня на траловую палубу с восьмиметровой высоты кормовой рубки на сцепленных шкентелях. Спускали верхом на метле в момент, когда  внимание зрителей было направлено на очередного грешника. Не узнал меня народ в шиньоне, в панталонах и кокетливой кружевной комбинации, под которой качались налитые водой резиновые груди-перчатки. Посыпались недоумённые вопросы «кто такая?» и «откуда она взялась?». По полю комбинации расписаны,  как теперь говорят, слоганы типа «Фраера на ночь!», «Плата валютой!», «Господам штурманам – со скидкой!».

       Костюм удался. В моем подчинении в той экспедиции были две сотрудницы института. Их тоже ждала купель солёная. Поддались девки на шантаж: «Хотите, чтобы всё обошлось, готовьте костюм и грим!». Ну а содержание слоганов пришлось утрясать с помполитом и капитаном.
 
        «Опаздываешь, Чавела! – Рявкнул Нептун. – А тут уважаемая женщина ждёт! Раскинь-ка свои волшебные бобы! Разберись, что в её жизни было да что будет!»         
И точно, к помосту подвели судовую уборщицу Галину Степановну, даму лет пятидесяти.  Дизайнер по образованию, «золотые руки», а много лет плавает в такой должности. Обладательница раскатистого контральто, Галина Николаевна переходит из каюты в каюту, сообщая, что женщина она общественная. И тут же перечисляет моряков, с которыми уже переспала и с кем только собирается.  Помполит посмеивается, что любит Галю за то, что всегда слышит в какой она каюте.

        «Прости, Государь! – Отвечаю я и лезу за пазуху. Извлекаю восемь тропических бобовидных плодов. Они огромные и сухие. – Это всё циклоны закружили! А судьбу предскажем! Почему нет!» – Раскидываю бобы, смотрю на них, что-то шепчу... Собираю, раскидываю снова, растерянно пожимаю плечами...
        «Ну что там у тебя, Фартовая? Опять что-то не сходится?» – Гневается Нептун.
        «Ну почему же сразу не сходится? – Обиженно восклицаю я. - Не сходится!... Просто она и не женщина вовсе!... Девственница она!... И жить ей до ста лет!... И всё в девицах!» На палубе воцарилась глубокая тишина. Затем черти, скандируя «Не может быть такого!» поволокли Галину Степановну к  доктору. В течение минуты над столом колыхалась куча-мала, из которой раздавался женский визг. Потом последовал громогласный вердикт  эскулапа: «И взаправду девственница!».
   
        Наконец, все новообращённые прошли через купель солёную. Искупались и члены свиты и отправились отмываться в баню. На ужин с вином весь экипаж собирается в столовой. Капитан с помполитом вручают неофитам документ о пересечении ими границы, экватором наречённой. Торжественная обстановка то и дело прерывается хохотом: кто-то вспомнил забавный момент праздника, а кто-то сокрушается по поводу неудачного экспромта.
       
        Засмотрелся я на свои Дипломы. И снова потянуло на воспоминания. Полез за старыми фотографиями. Вот ведьма в момент спуска на палубу. А на этой - звездочёт над «трупами» августейшего семейства. А тут я сам завис в воздухе над купелью. Когда же это было?... Тридцать пять лет назад! Двадцать лет как ушёл от нас умница Викторин. И весельчак Женя покинул родную Керчь и скончался от воспаления лёгких где-то в Туле. И Галина Степановна не дотянула до своего столетия, умерла в возрасте семидесяти шести лет. Но до конца своих дней охотно отзывалась на прозвище «Девица».

        И мои морские реликвии давно висят на стене израильской квартиры в городке Пардес Хана.
    


           14. Колбасная алия
 
        Моё духовное образование начиналось в странных условиях. Представьте себе послевоенные годы и одинокую еврейскую семью в окружении армии «лимитчиков», перемещённых из Рязанской области под Москву. В прессе и радиоэфире безраздельно царил воинствующий атеизм. В соседнем селе Коломенское малиновым звоном заявляла о себе действующая церковь. Наше семейство сотрясали редкие приступы иудаизма. В детских головах религиозный сумбур приобретал самые фантастические формы. Так уж случилось, что старая евангелистка стала одним из первых моих оппонентов в бесконечном споре на эту тему. Жила она по-соседству в полутёмной подвальной комнатушке. Рядом в сарае бабушка держала двух козочек. Главным достоянием бабы-Дарьи была красочно иллюстрированная «Библия», отпечатанная ещё дореволюционным шрифтом.

        Бабушка приглашала меня в свою камору, угощала парным козьим молоком и рассказывала о том, что написано в толстой красивой книге. По её словам всё вокруг было создано Богом, который живёт на небе. А мальчишки-сверстники не читали никакой «Библии». И утверждали, при этом, что евреи распяли «боженьку», которого зовут Иисус Христос. Воробышки приносили им длинные гвозди, присаживались на перекладинку креста и чирикали «Чуть жив! Чуть жив!». И я каким-то образом причастен к этому преступлению. Всех евреев и воробьёв нужно убивать из рогатки. Я шёл к бабе-Дарье и узнавал, что Иисус сам был евреем. Другие, злые евреи (нет, не я, боже упаси!) попросили палачей распять его. С этой версией не желали соглашаться дети антисемитов. По их мнению, Иисус никак не мог быть евреем.

        Наш отец запомнил несколько молитв ещё со времён учёбы в «хедере». Время от времени его посещало религиозное рвение. Помнится, на Песах голодного 1948 года он принёс домой несколько листов мацы. Я впервые видел её, соблазнительно напоминающую печенье. Истощённый детский организм умолял о толике несахариновой сладости. Действительность обидно разочаровала.

        Не помогли ни строгий приказ непременно съесть этот безвкусный пресный обломок, ни занимательный рассказ о манне небесной, ниспосланной беглецам из египетского рабства. А через год кто-то известил родителей, что мацы на этот раз не будет. И отец сам замесил пресное тесто и пошёл к соседям, у которых топилась русская печь. Как же ржали мужики, пробуя подгоревшие лепёшки из серой послевоенной муки. Кстати, чёрствые коржи больше отвечали моим представлениям о том, что можно испечь в Синайской пустыне. И потому понравились.
 
        Обсуждать со мной тему распятия Иисуса отец отказался. Он перевёл разговор на какой-то Иерусалим, где нас ждут молочные реки в кисельных берегах. И в этот Иерусалим мы когда-нибудь поедем. Возможно, что на следующий год.

        «Когда же отец проглотит свой длинный язык? - Возмутилась мама. - Он хочет навлечь на семью НКВД? Пусть и не надеется тогда на помощь торгашей-прохиндеев!» - У мамы свои резоны. В юности она имела какое-то отношение к партии БУНД. И плевалась всю оставшуюся жизнь.
 
        А из тарелки-репродуктора звучали хлёсткие стихи Демъяна Бедного про пономаря, что выкрал поповскую кубышку с деньгами; а тот сам утаил их от прихожан. И Маргарита Шагинян  трогательно до слёз рассказывала о зверски убитой узбекской женщине с красивым именем Зайнет. И чей-то бас грозил ужасной  дубиной царям, попам и господам. Отец тоже старался шагать в ногу со временем. Частенько вместо молитв он вспоминал проказы нерадивых «талмидим». Любимым их занятием было поджигание бороды задремавшего ребе. А мы, дети, смеялись до упаду, - какое уж тут уважение к религии.
 
        Что-то явно не сходилось во взглядах родителей, соседей и государства на основы мироздания. Тем более, что от старших я уже точно знал, что Бога нет. А небо – это плотный слой воздуха. Но вот я подрос. В мои руки попал остроумный памфлет «Библия для верующих и неверующих», написанный кем-то из французских философов-вольнодумцев. А потом Фридрих Энгельс доходчиво объяснил мне, что любая религия – это только опиум для одурманивания народа. Впоследствии мне неоднократно пришлось знакомиться с разработками теологов на темы библейских текстов. Они лишь подтверждали правоту первого марксиста.
 
        Новое знание не избавило от ощущения, что я являюсь представителем гонимого племени, белой вороной. В этом меня стремились убедить школьные учебники по истории ВКП(б) и СССР, изданные в разные периоды существования государства. Преследуя сиюминутные политические цели, последовательно отрицая друг друга, матёрые антисемиты навязывали школьнику мысль о том, что большинство троцкистов, бухаринцев, промпартийцев, ташкентских эвакуантов, врачей-убийц, космополитов и даже руководителей ГУЛАГ'а – евреи.

        Оболганным жертвам навешивали ярлыки воров, шпионов, предателей... Кстати, в чернобыльской катастрофе виноваты евреи же. С чего ж ещё все поудирали в свой Израиль? – Эту версию поведали мне двое молодых попутчиков в поезде «Симферополь-Минск». И вот он я, в двух ипостасях: с одной стороны – еврей, т.е. потенциальный вор, шпион, предатель, с другой - мореход Земли Русской,  облечённый её доверием на многие годы вперёд.

        Охваченный какой-то гипертрофированной гордостью за мой поруганный народ, я стремился выработать свой кодекс чести: «не укради, не солги, не предай, не... не... не...». Может быть в этом и заключается моё еврейство? Так ли уж важно, что, будучи атеистом, я отбросил религиозные обряды и традиции, как ненужную мишуру?

        Так когда же я впервые подумал о репатриации? Пожалуй, - зимой 1972 года в аэропорту Шереметьево. Команда научно-исследовательского судна «Скиф» поездом  прибыла из Керчи в Москву для отлёта в Южное Полушарие. Я оказался в числе тех счастливчиков, которых провожали московские родственники. Уже на Курском вокзале встретили меня сестричка Галя и её дочка Инна. Моряки в автобусе охотно потеснились. И я покатил в аэропорт в объятиях дорогих мне женщин. Потом мы гуляли, обнявшись, по залу ожидания, пили дефицитный растворимый кофе, ждали, когда экипаж «Скифа» пригласят в таможню. У одной стены высилась груда чемоданов скифян. И мой – там же, кто-то из моряков не в службу, а в дружбу принял его на ответственное хранение. И потому я спокоен.
 
        У противоположной стены тоже навален террикон дорожной клади: баулы, чемоданы, сумки. Рядом толпятся какие-то люди. Наверное, тоже экспедиция, - посещает меня мимолётная и, как мне кажется, логичная мысль. Некогда присматриваться. Текут последние минуты. И вдруг, слышу: «Экипажу «Скифа» проследовать на таможенный досмотр!». Я в последний раз целую своих девочек и спешу за хвостом нашей команды, который уже скрылся за поворотом. Краем глаза замечаю, что горы чужой клади уже и след простыл. Прохожу мимо кого-то с чемоданом у ног.

        «Простите, это ваш чемодан? – спрашивает он. Я тороплюсь, но всё же обращаю к нему свой взгляд, - передо мной стоит юноша лет восемнадцати с типично еврейской внешностью: средний рост, чёрная шевелюра, карие глаза, густо опушённые ресницами.
        «Нет, это не мой чемодан, молодой человек!»
        «Но вы же всё время были здесь с двумя женщинами! Разве вы не летите с нами в Израиль рейсом Москва-Тель-Авив?»

        «Нет, юноша! Лечу я не в Израиль, а на острова Кергелен! Без разрешения «ОВИР» и исключительно пользы Родины для! А дорогие мне женщины будут ждать меня здесь!» - Я смотрел в растерянное лицо мальчика, в его сразу повлажневшие глаза. И вдруг понял, через какие душевные переживания пришлось пройти этому ровеснику моей племяшки. Он тоже хотел быть полезным стране, в которой родился и вырос. А она отвергла его, да ещё и плюнула вслед. И я устыдился хамского превосходства, прозвучавшего в моём тоне. Какой-то винтик в душе навсегда остался без резьбы.
 
        С тех пор пролетело девятнадцать лет. Август 1991 года застал меня в черноморском порту Скадовск. Междугородная телефонная связь отсутствовала напрочь. На брандвахте, что служила в качестве гостиницы, скопился народ, командированный сюда со всей Херсонщины: шкипера рыболовецких судов, горнорабочие с мониторов, добывающих в море строительный песок, и маклеры-спекулянты по его перепродаже.

        Под звуки «Лебединого озера», лившиеся с экрана телевизора, мы пытались поймать хоть какую-то информацию из Москвы. Мы ещё не знали исхода противостояния ГКЧП – демократы. Было только известно, что где-то там, в цепи возмущённого народа стоит в данный момент и директор Скадовского порта. Время от времени на экране появлялись гэкачеписты в полном составе, дрожащие руки Янаева крупным планом. Я слушал рассуждения сторонников и противников реставрации диктатуры коммунистов. Они сводились к тому, что при любом раскладе: Ельцын-ли, Янаев-ли, - всё равно у власти окажется алкоголик.

        Тон задавали двое браконьеров осетрового лова. Эти горой стояли за ГКЧП. Горбачёвская разруха расшатала даже их коммерческие связи. Ныне на баснословные прибыли от незаконной продажи левой чёрной икры и осетрины претендуют распоясавшиеся рыбоохранные организации.
 
        А я думал о своих проблемах. Грызня политиканов всех мастей обескровила бюджеты моих работодателей: Черноморского биосферного заповедника, Скадовского порта, Минрыбхоза, Управления «Черноморнефтегаз» и нескольких прибрежных кооперативов по обслуживанию пляжей, - тех, что желают жить в мире с родным Чёрным морем. Ещё год-два, - и они не смогут позволить себе дорогостоющее расследование экологических аномалий на его дне. Я с моими сотрудниками останемся без работы. Мысленно я давал себе слово поскорее покинуть страну, экономика которой стремительно скатывалась к обслуживанию интересов ворья.
 
        Предложение своих экологических услуг разослал я во множество мест от Аляски до Новой Зеландии и Огненной Земли. Но никому в целом свете оказался не нужен биолог-океанист с уникальным экспедиционным опытом. Не нашлось желающих применить в своих прибрежных водах моё детище, - метод  расследования экологических аномалий. У каждого государства – свой природоохранный скелет спрятан в шкафу. Рискованно доверять его иностранцу. Разумеется, в отказах вежливо указывали на предпенсионный возраст соискателя, - пятьдесят два года.

        Принципиальным согласием ответил только Департамент Биологических Ресурсов Намибии. Для меня - регион исключительно интересный: мощный пресс тралового промысла на запасы шельфовых рыб, дренажные сбросы с алмазных приисков в прибрежные воды. Я уже сидел на чемоданах, готовил программу исследований. Но вдруг, в Намибии произошла очередная смена правительства. Я получил отказ уже без ссылки на возраст. Вот тогда и эамаячила впереди Историческая Родина.
 
        Накануне моей репатриации уже никто не травил отъезжающих в Израиль. Но закон - есть закон: сегодня я подал документы в «ОВИР», завтрашним числом меня увольняют из института. А послезавтрашним – вновь принимают в статусе временного сотрудника с троекратным повышением оклада. По договорённости с дирекцией я должен помочь своим уже бывшим подчинённым (кровь от крови моей!) справиться с неимоверным объёмом работ. Я отправляюсь на границу Тендровского и Егорлыцкого заливов на севере Чёрного моря. В «ОВИР» высокая, костлявая, некрасивая секретарша с выщипанными бровями обаятельно улыбнулась и успокоила:

        «Ни о чём не волнуйтесь, Израиль Геннадиевич! К вашему возвращению всё будет готово!» Я уехал в экспедицию, предварительно заплатив израильской фирме «Каспи» положенную мзду за хлопоты по моему отъезду, в координации с Керченским отделом «ОВИР». И всё образовалось, я вернулся к готовым документам. Более того, в моё отсутствие «Каспи» договорилась о моём участии во встрече в Еврейском Центре Москвы двух делегаций учёных: бывшей советской и израильской.
 
        Семьсот учёных в одном зале, все поголовно – евреи, собрались в ЕЦ. Я напрасно искал израильтян – экологов, они не прилетели. Но были впечатляющие доклады по физике, математике, химии. Мы плотно общались на перекурах. Я, социально-желторотый фраер, был в неописуемом восторге:
        «Братцы, да если на Исторической Родине хотя бы половина народа подобна здесь собравшимся, - мы же горы свернём! Станем самой передовой нацией!»
        Молоденький доктор физики из тельавивского университета, бывший москвич, досадливо раздавил окурок сигареты: «Ну что вы раскудахтались? Ещё наглотаетесь!»

        Тёплые стихи, появившиеся в «Крымской правде» накануне моего отъезда прозвучали грустным, прощальным приветом:

                Уезжают иудеи:
                За кордон летят идеи,
                За кордон текут мозги.
                Ночь темна, не видно зги:
                Уезжает знаменитый,
                Едет «оторви и брось», -
                Вы ж без нас, антисемитов
                Заскучаете, небось!

        Оставляя уже полюбившуюся Керчь, переживал я страшно: сердечная аритмия плясала под подбородком. Почти в прединфарктном состоянии друзья доставили меня в одесский аэропорт. Об одесских таможенниках всегда ходили мрачные слухи: придирчивы и свирепы. Особо жестоко терроризируют отъезжающих евреев, - чтобы каждое золотое колечко, каждая денежка соответствовали «декларации». А тут покопались в моих баулах: книги, книги, альбом фотографий, рукопись диссертации, тубус с картосхемами, прощальные подарки друзей (акварель «Среди айсбергов», пара миниатюр на керченские темы, памятный нож с гравировкой «Сделано в Субантарктике»). Бросили взгляд на мою  осунувшуюся физиономию, ахнули:

        «Да куда же ты, отец, с таким-то золотым запасом? Пропадёшь! Вернись! Ну, давай, мы тебе хоть баулы поднесём к выходу на посадку!»

        Ивритское существительное «алия» переводится на русский язык как духовное восхождение. Репатриация иудеев в Израиль – тоже «алия». А как называть возвращение в страну обетованную советских евреев, воспитанных на идеях материализма, духовно порвавших с религией? Я, например, прибыл на родину предков из побуждений, и отдалённо не напоминающих религиозные. Атеист одинаково не приемлет поклоны иудеев, крестные знамения христиан, оттопыренные зады приверженцев Аллаха, колокольчики ламаистов и неистовые пляски шаманов.

        Не скажу, что так уж настрадался от антисемитизма. На палубе корабля, да у чёрта на рогах - какие уж там антисемиты, - там живучесть судна и выполнение программы обеспечивать нужно.

        Израильские соплеменники конечно же заметили наше восхищение местным уровнем жизни; и решили, что репатриация из бывшей Страны Советов преследует чисто меркантильные цели. Острые на язык они прозвали нас «колбасной алиёй». Обидно! Ведь я пришёл к «молочным рекам» с тем, чтобы и здесь непременно внедрить свой экологический проект. В кейсе лежала пачка отзывов предприятий, которые до последней минуты пользовались моими услугами и заведомо соглашались на сотрудничество с израильскими природоохранными организациями.
 
        Ох уж этот поиск точки приложения проекта! Сколько денег и нервов уходит на рассылку писем, разъезды по стране и телефонные переговоры! В прошлой-то жизни я мог быть уверен, что в течение месяца получу ответ на свой запрос. Здесь всё не так. Пиши, – ответа не дождёшься, если адресат в тебе не заинтересован. В Тельавивском университете познакомился я с профессором Львом Фишелзоном, радетелем учёных-репатриантов. Представил ему свой проект. Старик с моими публикациями давно знаком. Он-то и рекомендовал Хайфскому институту океанографии заслушать мой доклад по теме. А там – вопрос в лоб да ещё и на русском языке:
 
        «Вот ты явился со своим уставом в чужой монастырь! Думаешь у нас своих проектов нет? А где ты был в 1972 году, когда мы против воли КГБ прорвались сюда? Когда разрабатывали оригинальную тематику для этого института?»
        «Да в Субантарктике! - Ответил я. – С согласия КГБ собирал обоснование к проекту, который вы собираетесь «зарубить», даже не выслушав доклада в его защиту!»
   
        Доклад выслушали. Проект посчитали неактуальным.
        Правдами и неправдами добрался я до мисрада министра экологии. По «совковой» простоте полагал, что израильский министр уж точно – специалист. Он ужо разберётся и по достоинству оценит мой проект. Но «пред светлы очи» меня-сермягу не допустили. Да и зачем? Он не знает русского, я – иврита. Пост министра экологии  для него - лишь ступенька к следующему. Набирал он в свою команду политических сторонников, а вовсе не специалистов-экологов.

        А тут и «корзина» моя кончилась. Как большинство репатриантов, перебивался случайными заработками: сортировал газеты, клеил аквариумы в зоомагазине, охранял чью-то стройку, подметал территорию электрической компании. Одна радость, что никто не путается под ногами, есть не просит. Супругу–то я оставил в Керчи, справедливо полагая, что период поиска сулит мне много неприятных сюрпризов. Сам-то, думал, - перебьюсь!

        После визита к министру я, было, опустил руки. Что меня ждёт в этой стране? - Вечная зависимость от произвола «коах-адам» и никакой перспективы. Может быть податься обратно в Керчь? Я официально извещён: родной институт готов принять блудного сына. И консул Украины предлагает финансово поспособствовать моему возвращению.
 
        И вдруг, пригласили меня в Межкиббуцный Координационный Центр на «раайон» с тремя профессорами-биологами. Разъяснили они мне, что море Средиземное вроде как и не еврейское, - без военного конвоя плавать опасно. Да и стоимость морской экспедиции требует немалых финансовых вливаний. На проект не первой необходимости финансирования не получить. Короче, - «расследованием экологических аномалий» в настоящее время дешевле не заниматься.

        Так, на моём проекте  поставили жирный крест. Вот замиримся с «двоюродными братьями»... А пока в киббуце «Ган-Шмуэль» жаждет познакомиться со мной доктор Шмуэль Ротбард, известный в Израиле рыбовод и генетик-ихтиолог. Созвонился я с рыбоводной бригадой в киббуце. В её генетической лаборатории  встретился с матёрым иудеем комплекции рыцаря-тевтона. 

        Присели к столу. Перед ним высится солидная стопка «корот-хаим». Да, соискатели-то, всё молодые и уже «остепенённые» биологи разных направлений. Куда уж мне, «просоленному крабу» с двадцатилетним морским стажем! А,...была-не-была! Представился я ему: потомок пиратов Соломона, а ныне – «доктор мататэ-вэ-агала». Вежливо посмеялись, разговорились. Прикладная генетика – это манипуляции с хромосомным набором: гиногенез и андрогенез, полиплоидия и клонирование, секс-реверс и гибридизация. А я из университетского курса кроме почкования гидры ну ничего не помню. Мне бы читать, читать и читать. Тут мой визави растрогался:
 
        «Барух-а-шем!» Нашёлся-таки, репатриант, готовый согласиться, что знает далеко не всё в этой жизни и биологической науке! Вот тебе, дорогой, прекрасная библиотека по прикладной генетике! Сам собирал! Читай! А я всегда рядом, помогу! И не только я! Наезжают сюда профессора Билл Шелтон (Оклахома) и Боаз Моав (Тель-Авив). Они – в деле! Жить будешь в «караване» на правах члена киббуца, питаться – в «бейт-охель»! Плата за жизнь символическая! Но и зарплата твоя, между прочим, - тоже!»

        И было шесть лет формирования клонов у декоративных видов рыб. Создавали мы и триплоидных и андрогенных рыб-моллюскоедов для выедания водных улиток. Эти моллюски способны переносить паразитических червей от планктонных рачков к человеку. Равноправным членом группы я почувствовал себя после одного забавного случая. В очередной раз прилетел Билл. Как всегда, с подарками. Для меня – блок любимых сигарет «Данхилл». А потом повесил на стену оригинальную фотографию. На ней четыре осла собрались в курилке. И название придумал: «мозговая атака». Над спиной каждого длинноухого от руки написано чьё-то имя: Шмуэль Ротбард, Боаз Моав, Билл Шелтон, Израиль Рубинштейн. Спасибо гильдии учёных, что вовремя поддержала меня на-плаву!

        А потом случилась беда - от рака скончался Боаз. И наша группа не то, чтобы развалилась. Но как-то сразу постарела. Вдруг стало ясно, что все мы смертны, что Билл и Шмуэль давно перевалили пенсионный возраст. И мой срок подошёл. Билл в Оклахоме оставил экспедиционную практику и ограничился лекционной работой. Шмуэль тоже перешёл на преподавание в «техоне». Он бодрый старик: в возрасте семидесяти семи лет всё ещё летает с лекциями в страны Африки. И по возвращении оттуда докладывает мне на суахили «Акуна матата!», - т.е. никаких проблем со здоровьем.

        А я, как специалист по зоологии беспозвоночных организмов, взял на себя гидробиологическое обслуживание рыбного хозяйства. А оно у киббуца немалое, ежегодная прибыль – около миллиона долларов. В ассортименте карп, японский кой, белый амур, несколько разновидностей золотой рыбки, тиляпии, немного кефали и австралийского чешуеголового окуня. Продукция уходит, в основном, в страны Европы. Внутри Израиля распродаётся исключительно карп. В мои обязанности входят мониторинг формирования зоо- и фитопланктона, которыми питается рыба в прудах, и своевременное предупреждение гибели поголовья от болезней и паразитов.
 
        А на прудах живности видимо-невидимо! Стаи аистов, цапель, пеликанов, бакланов и семейства чернети – обычное дело. Зимородки с неба вонзаются в воду. Водяные курочки вьют гнёзда прямо на мостках. Время от времени прилетают царственные ибисы. Из воды лезут змеи, черепахи, пресноводные крабы и нутрии. Мангусты, размером с крупную выдру, целыми выводками навещают нашу лабораторию. В аквариальной лягушки-квакши исполняют свадебные песни. Если задаться целью, то в пардесах можно встретить и кабана, и чепрачного шакала, и лисицу. Есть на что посмотреть. И ко всей этой благодати киббуцим относятся истово, с любовью.
 
        Мне повезло с моими взглядами на религию и мироустройство. В «Ган-Шмуэле» живёт и трудится преимущественно нерелигиозный народ. В членах киббуца люди состоят безотносительно их цвета кожи и страны исхода. Здесь много «ашкеназим» и «сфарадим» и есть даже один друз. Вот ортодоксов в киббуце нет. Вступить в «Ган Шмуэль», оказывается, может далеко не каждый желающий, а только подающий надежды юнец. Но и ему положен двухлетний испытательный срок.

        Ещё совсем недавно в торжественные дни наряду с бело-голубым флагом киббуц непременно выносил и красное знамя – дань социалистическому прошлому. Мои ровесники среди «киббуцим» воспитывались на идеалах Ленинизма. Они неподдельно рыдали во дни похорон Сталина. и бурно переживали раскол в Политбюро ЦК КПСС, - помните «антипартийную группу Молотова, Кагановича и примкнувшего к ним Шепилова?» В те дни горячие головы  чуть не развалили киббуц на два идейно-политических обломка.
 
        В «Ган-Шмуэле» живут по социальному принципу «от каждого – по способностям, каждому – поровну». Я не оговорился, - поровну! Эти люди убеждены, что такое распределение произведённого продукта способствует уравниванию в правах всех членов общества, включая временно нетрудоспособных. А чтобы уберечься от коррупции и паразитизма, коллектив избирает руководство на всех уровнях только на одну каденцию. Труд руководителей и дипломированных специалистов дополнительно не оплачивается.
 
        Помню как я впервые посетил «бейт-охель» в киббуце. В глаза бросились триста столов и тысяча двести стульев. Это при численности коллектива около тысячи членов. Здесь озаботились, чтобы и случившийся гость не оказался обделённым. Невольно вспомнились унизительные очереди Страны Советов и насквозь лживая песенная строка «За столом никто у нас не лишний...». Как мало понадобилось мне для понимания, что в этой столовой  заложены основы равноправия трудящихся и их любви к отечеству.
 
        Социалистические отношения внутри киббуца не мешают ему быть капиталистом по отношению ко мне, - вольнонаёмному: это и контроль рабочего времени посредством таймера, и оплата труда по тарифу, едва превышающему минимальный. Я понимаю, - свой социализм «киббуцим» строили не для залётных нахлебников. И признаю, что все мои права (техника безопасности, подвоз, питание, накопление пенсионного фонда, разборки с налоговой службой и т.д.) соблюдаются  скрупулёзно. Но моя «дарга» (почасовая ставка) могла бы быть повыше, чем у разнорабочего в столовой.

        Киббуц-капиталист может быть и великодушным. В начале девяностых годов «Ган Шмуэль» участвовал в программе «первый дом на родине», - содержал ульпан для молодых репатриантов из СНГ. Уж не знаю, программа ли кончилась, буйные ли репатрианты проели плешь местному населению, а только руководство киббуца взяло курс на ликвидацию ульпана. И тут прилетает, наконец, моя дражайшая супруга и, естественно,  селится в «караване» мужа. Через пару недель мы  во главе со Шмуэлем  явились пред очи руководства. Прозвучал вердикт, который я передаю почти дословно:
 
        «Израиль! Мы желаем эксплуатировать тебя! Твою жену мы эксплуатировать не будем! Как и все остальные «русим», вы должны оставить киббуц как можно скорее. Но мы понимаем, что ты не успел накопить достаточно шекелей, чтобы снять квартиру в другом месте! Живите у нас вплоть до наступления твоей платёжеспособности! На это время твоя супруга поступает на полное обеспечение киббуца!»

        Как только мы наскребли на первый взнос, то сняли квартиру в Пардес-Хане, по-соседству с «Ган Шмуэлем». Киббуц же снабдил нас и первой мебелью. А потом, как многие «олим», я взял в банке «машканту», т.е. ссуду, и купил квартиру. Мы укоренились на Святой Земле, имея лишь два чемодана книг. Моя «забайкальская казачка» порой вспоминает, что три месяца прожила в киббуце, как в настоящем раю.

        Семнадцатый год связан я с рыбоводной бригадой киббуца. Состоялся как прикладной генетик и как паразитолог. И уже заработал минимальную трудовую пенсию, и почти расплатился с машкантой. Здесь за микроскопом разменял я свой восьмой десяток. И смирился с мыслью, что моя морская профессия осталась в прошлом. Каждое утро спешу к первому автобусу, чтобы влиться в коллектив трудяг, где меня уже ждут. Я вижу как отлично организован мой рабочий процесс, как быстро и чётко исполняются мои рекомендации. И работаю с полной отдачей. И позволяю себе усомниться в скором закате киббуцного движения, который предрекают досужие сивиллы-политиканы.

        Нет, пока существуют на свете бескорыстные трудоголики, будет место под солнцем и для их сообществ, объединённых гуманистической моралью. Так пусть греет меня сознание того, что приношу ощутимую пользу островку социализма с человеческим лицом. Пусть подшучивает киббуцная молодёжь: «Променял ты, Израиль, свой океан на наши пруды!»