Счастливая

Евгения Серенко
   Уже половина второго. 
   Я сижу, укутавшись клетчатым пледом, и жду телефонного звонка. У дочки – раннее утро. Сейчас она проснется, и я услышу такое родное: «Мамочка, здравствуй! Как дела?» А как у меня дела? У меня все хорошо. С утра приходила Ирина Ивановна, попили с ней чаю, посмотрели телевизор, поговорили об овощном магазине, что недавно открылся напротив нашего дома. Наш дом – особенный. Когда-то  его построили для магаданцев - тех, кто приехал в наш город с деньгами. Конечно, за тридцать пять лет народ поменялся, но многие еще живы. Дружный народ, который ничем не испугать: ни высокими ценами, ни болезнями, ничем. Кроме одиночества. Вот и Ирина Ивановна: жалуется, что сын редко звонит, а уж когда приезжал, она и не помнит, а ведь Днепропетровск не так и далеко. И Нина Алексеевна, что приходит каждый вечер, тоже жалуется. Сын с невесткой то сходятся, то расходятся, а про нее совсем забыли. А я не жалуюсь. У меня замечательные дочки. До одной вообще рукой подать – четыре часа на поезде, а до младшей подальше: одиннадцать часов на самолете. Но кажется, что она и не улетала. Каждый ее день начинается со звонка ко мне.
 
   Улетела моя золотая. Не хотела она улетать, боялась меня оставить. А чего  бояться? Да и разве она меня оставила? Вон – звонит каждый день. А через годик и забрать к себе сможет. Там, в Канаде, свои законы. Нужно подождать. «Мамочка, ты только держись! А как к нам прилетишь – мы тебя подлечим! Здесь такая хорошая медицина! Поедем к китайскому доктору – он вообще чудеса творит! Мамочка, милая, ты только держись!»

   Я и держусь.
 
   Вокруг меня такие хорошие люди! Я вот подумала: и почему это ко мне приходят соседки свои обиды на детей выплакивать? А потом поняла: это потому, что я на своих не обижаюсь. Не на что мне обижаться. Вырастили мы их с отцом – и летите! Живите своей жизнью! Сможем – поможем. Но вмешиваться не будем. Может, потому они нас и любят, что не требовали мы этой любви. Не упрекали ни в чем.

   А у меня все хорошо.

   По даче вот только скучаю. Дочка эти грядки терпеть не могла. «Ну, не хочу я из-за трех килограмм морковки все лето по земле ползать!» А мне нравилось. Выйду на рассвете, когда все еще спят: вокруг тихо, прохладно. А грядки меня словно ждут. Как живые. Я их и прополю, и полью, и поговорю с ними. Никогда я раньше в деревне не жила, не знала, какая тихая это радость. Ты всех знаешь, и тебя все знают. Воздух прозрачный, а тишина такая, что  слышно, как комары звенят. Это не город с грохочущими трамваями. А грозы какие! Молнии – в полнеба! В доме даже стекла дребезжали. Дочка, правда, очень грозу боялась. «Похоже, - говорит, - меня в прошлой жизни молнией убило».
 
   Ой, плед упал. Последний Сашин подарок. Помню, приехала дочка в гости, пошли мы с ней в магазин, а там – эти пледы, шотландские, чистая шерсть. Но дорогие. А когда вернулись и отцу сказали, он даже возмутился: «И вы не купили?»  А на следующий день сам в магазин пошел и купил два  пледа. Дочка в Торонто только два чемодана взяла, но плед этот – память об отце – тоже взяла. Так и укрываемся с ней одинаковыми пледами.
 
   «Мамочка, - дочка говорит, - здесь никто юбки не носит, только брюки. Придется тебе переквалифицироваться». Да где уж мне! Всю жизнь я дочек обшивала, а теперь я и нитку-то в иголку не вдену. Стоит моя «Веритас», ждет неизвестно кого. Надо бы у Ирины Ивановны журналы взять, посмотреть, как брюки кроить.

   На днях соседка с третьего этажа заходила. Ее внуку еще только тридцать, а он уже со второй женой разводится. Только сейчас, мол, настоящую любовь встретил. Он всегда был, как свечка, говорит соседка: то вспыхнет, то погаснет. А моя свечка как зажглась много лет назад, так и горит до сих пор. Наверное, в один день мы с ней и погаснем. Хорошо мы с Сашей прожили! Только как же он рано ушел! Я–то скрипела всю жизнь, скрипела, а ушел первым он. И ведь не болел никогда... до этой страшной болезни.

   Скоро тесто подойдет. Напеку сегодня пирожков, какие  моя третья дочка любит. Она завтра с группой паломников по Святым местам едет. Странно: я свое детство плохо помню, а вот день, когда маму отпевали, помню до мелочей. А ведь мне всего четыре года было. С тех пор не могу я в Церковь заходить: слезы подступают, и день тот вспоминается. Стоит у меня старая венчальная икона моих родителей: Николай Чудотворец и Святая Зинаида. Так моих родителей звали – Николай и Зинаида. Сколько же этой иконе лет? Много! Больше ста, наверное. А с  Николаем Чудотворцем я теперь разговариваю. Спрошу что-нибудь – и словно ответ слышу. Сколько раз я спрашивала: успеет ли меня дочка забрать? Нет, слышу, не успеет. Ей я об этом не говорю: она так об этом мечтает! И в снах встречу с ней не вижу. А ведь всю жизнь мои сны сбывались.

   Уже без пяти два.

   Сейчас позвонит. Поговорим, и нужно капусту для начинки порубить – моя третья дочка больше всего пирожки с капустой любит. До сих пор мы с ней друг друга по имени-отчеству называем, а я ее своей третьей дочкой считаю. Как улетели мои – так она их мне и заменила. И в магазин, и к врачу, и на кладбище, и просто поговорить.
   Разве могу я на жизнь обижаться?
 
   Уже почти два.
 
   Ну, вот и звонок!   
  «Мамочка, здравствуй! Как дела?»


   Какая же я счастливая!