Уже мало кто помнит время, когда суд был самым гуманным в мире, а по обе стороны всесильного судьи сидели провозвестники грядущей демократии, народные заседатели. Выборы этих народных заседателей особой вдумчивостью или продуманностью не отличались, так как роль их была «фоновая», проверка в основном, шла только на партийную и беспартийную благонадёжность. Но всё равно было красиво. Сидят двое представителей народа, посерёдке сама Фемида. Или её представитель, какая разница, на самом деле, всё равно все воспринимают судью – Фемиду как представителя власти.
Но я отвлеклась. Само слово «народный заседатель» было услышано мною где-то в девятом классе, когда моя тётя, портниха наивысшего класса (это означает «и для наивысшего класса», ибо обшивала она жён очень уважаемых партработников) стала шить платье для выхода мамы в правоохранительный свет. Учительское существование во все времена предполагало скромность и сдержанность, платье сшили тёмносиним, воротничок белым, под которым долго прикладывали и отнимали одну единственную белую пуговицу, прикидывая, подойдёт или будет выглядеть «слишком модно». К слову, студенткой я носила это платье даже на вечеринки, такое оно было элегантное.
Наконец, мама побывала на судебном заседании, а дальше она это делала с крайней неохотой, ибо приходилось пропускать свои уроки, в разных классах откладывать сочинения, диктанты и прочие подробности преподавательской жизни. И выдержала всего два-три процесса, после чего попросила заменить её по причине «отсутствия замены её самой в школе».
И запомнила я две истории, два «дела», как она говорила. Подозреваю, истинные причины маминого самоотвода скрывались не в отсутствии замены, а из-за отсутствия трибуны и невозможности пламенного выступления по сути. Не адвокат, не судья, просто «голос», на самом деле никакого права не имеющий.
Все мамины доводы (и замечания тоже) начинались со слов «Как можно?!»
Итак, как можно подавать в суд на собственную мать? (Это вам не мегаполис, где квартирный вопрос успел всех испортить). Или же «Как можно слушать молодую жену?!», заметьте, именно молодую, так как мама была потенциальной свекровью.
На нашей арабкирской улице все дома были особняками. В основном, одноэтажными, с очень большими кухнями, с тахтой и кушетками, где за разными разговорами собирались близкие родственники, заметьте, без всяких отвлекающих смартфонов. И вот мама, готовя обед или накрывая стол, рассказывала о своих выступлениях, состоявшихся или предстоящих, одно и то же она могла рассказать в разных вариантах, но мы были приучены в таких случаях молчать, так как критиковать взрослых или указывать на их ошибки – Боже упаси, это их прерогатива!
Дела с разводами и воровством нас совершенно не интересовали, впрочем, о разводах при детях и не рассказывалось, так как мама считала слово "амуснутюн" (супружество)не для детских или юных ушей. Но вот одно «дело» –развод с собственным чадом – нам разрешили послушать, видимо, в воспитательных целях.
Двухэтажный арабкирский домик за трамвайными линиями, как и все дома вокруг, утопал в зелени, плодовые деревья почти закрывали его от глаз прохожих. Первый этаж хозяйка сдавала двум студенткам, на втором жила с сыном и работала бухгалтером в доме культуры Часового завода. (Интересно, куда делся этот огромный завод, для всего СССР выпускающий будильники, всевозможные настольные часы...). Про мужа её никто сведений не имел, наверное, умер, так как она чаще всего ходила в черном.
Годы шли, сын подрос, закончил техникум, тоже пошёл на этот завод, там и познакомился с застенчивой девушкой из совсем недавно деревенской семьи, сыграли очень скромную свадьбу, здесь мама делала многозначительную паузу: и никаких родных у неё (у хозяйки) на этой свадьбе не было!
Но застенчивы невестки лишь до первого ребёнка. Через несколько лет отношения со свекровью испортились, атмосфера на втором этаже накалилась, жильцов согнали, молодые «съехали» на первый этаж, полностью обретя независимость, и пришлось свекрови подрабатывать.
Года два она всё же помогала сыну, внука очень любила, но после какой-то очень крупной ссоры экономические отношения между этажами прекратились и подошла очередь окончательного раздела территорий.
Для начала поставили заборчик и калитку с отдельным входом с улицы. Через некоторое время к свекрови стали ходить гости, в основном, мужчины, особенно вечером, кто когда уходил, неизвестно, но свет наверху горел до полуночи, даже внук на второй этаж не поднимался – родители строго запретили посещать, как оказалось, развратную бабушку.
По соседним дворикам поползли нехорошие слухи, соседи и раньше замечали, что к ней ходят мужики, даже важные попадаются, один мужчина совсем пожилой, приезжал на машине, и номер машины запомнили, и что (почему-то было особенно в укор), номера были грузинские. Но женщина эта, будучи замкнутой и немногословной, явных недоброжелателей всё же не имела.
После очередного июньского ливня дом подтопило, встал вопрос принудительного обмена территориями, так как в отсыревшем помещении ребёнку грозил «раматизм», невестка выкрикивала свои претензии на всю округу, а свекровь никак не соглашалась спускаться вниз, предлагая хорошо отремонтировать стены здания. Но сын уже её не слушал.
Так дело оказалось в суде. Неизвестно, кто надоумил, кто заварил эту кашу, но сын приходил в суд раза два, нескладно отвечал, теряясь под осуждающими взглядами соседских женщин. Особенно моя мама, педагог, сразу определила своё отношение к нему, дома она не забыла отметить, что учился тот в школе, где директором её коллега, и «этот Габриелян и сам негодяй, и его ученик такой же». Тётя, которая была в математике сильна, а, следовательно, и в логике, неуверенно пыталась напомнить ей, что «этот Габриелян недавно там директор, а этот мальчик давно там не учится».
Впрочем, иск от его имени подавала жена. И значилось в этом иске такое предложение: лишить такую-то родительских прав за аморальное поведение. Здесь мама назидательно разъясняла нам на будущее в воспитательных целях: хотя по суду можно было лишать родителей несовершеннолетних детей, но родительские права на самом деле вечные (!). И добавляла: в Армении такого случая никогда не было. Закон есть, а случая не было. Интересно тогда, для кого же такой закон устанавливали? Наверное, для остального СССР, автоматом и к нам попало.
Итак, мы сидим на крытом балконе и готовим толму с виноградными листьями. Вернее, готовит мама, каждая из сестёр делает свою часть. Мне обычно достаётся перебирать рис, младшей сестре – раскладывать виноградные листья, самый младший брат обрезает черенки от листьев, мясо намолол старший из братьев, бабушка с тётей подготавливают фарш, это самое ответственное дело в толме, а мама заворачивает фарш. Кстати, мы не любим, когда тётя участвует в фарше. Она кладёт не только очень много зелени, но и «цитрон», который я терпеть не могу.
Мама с моей тётей только что пришли с заседания, тётя тоже учительница и пошла туда в качестве «зеваки». Обе чрезвычайно возбуждены, тётя даже отказалась от сыра с хлебом – заморить червячка. Вообще я почти не помню, когда они ели. На стол накрывали – хорошо помню, а когда успевали сами поесть – не помню.
В последний день, когда уже зачитывали решение, в зале негде было сесть. Пришли все соседи, какие-то мужчины, раньше их не было, и даже, как оказалось, тот пожилой армянин с грузинскими номерами.
Присутствующие приблизительно догадывались, что второй этаж отберут, что бабушке этой, которая свекровь с «плохим поведением», запретят общаться с внуком, узаконят забор и разные препятствия тоже. Но в конце последнего заседания дали слово свекрови для оправдания и, признаюсь, до сих пор леденит душу эта беспримерная история материнской жертвенности и преданности и в ответ – сыновнего предательства. А про невестку... ну что про невестку, на то она и невестка!
Судья, молодая женщина, мама её очень уважала, встала, (а может, сидя, а встали остальные, кажется, такие правила), прочла иск, обвинения, адвокат супружеской пары тоже выступил, у свекрови адвоката не было. То ли она отказалась, то ли адвокат тоже посчитал дело проигранным. И вот судья даёт последнее слово этой свекрови. Мама начинала пересказывать речь этой женщины, потом тётя продолжала, но уже о том, с каким вкусом была одета эта свекровь и про впечатление от её речи – наша тётя ещё и портнихой была.
– Я приехала из Грузии, мы из Джавахка, я портниха, там была швеей в районном ателье. Я жила с семьёй старшей сестры, родители наши умерли рано. Зять у нас был замечательный человек, сын весь в него, такой же красивый. Сестра заболела раком груди, я полтора года ухаживала за ней. Когда сестру повезли в Москву и узнали диагноз, зять в тот же день ночью умер от инфаркта. Так восьмимесячный мальчик оказался на моих руках, а через год не стало и сестры. В районе мне посоветовали усыновить мальчика, и как только стала совершеннолетней, по знакомству документы справили, еще некоторое время дома работала, но мне пришло в голову переехать в Ереван, говорили, что здесь больше можно заработать и что из финотдела не так следят, всё же все армяне.
Продала я там дом сестры, её мужа родители помогли с суммой, купила этот домик. Но соседи ничего не знают, я потому и дружбу с ними не заводила, чтоб не допытывались. Мне же 16 лет было, когда он родился...
Мама перестала заворачивать, все мы замерли, а тётя вставила:
– Надо было видеть ИХ лица! Невестка от счастья, что на самом деле они чужие люди. Сын – облегченно, но удивленный.
А народ шумит:
– А почему про своего мужа не рассказывает? А то всё зять, зять...
Судья не выдержала и снова спросила: А у вас был законный муж?
– Товарищ судья, как вам сказать, стыдно даже на эту тему при людях... Я девушка. Никогда у меня не было ни законного, ни незаконного мужа!
Мы с младшей сестрой прыснули. Еще бы, сама уже бабушка, а про себя говорит: я девушка! Мы, дети, вложили в её слова самый невинный, детский смысл.
Мама ставит огромную кастрюлю на огонь, наливает туда кипяток и продолжает:
– Товарищ судья, вот тут сидит отец моего зятя, – на старика с грузинскими номерами пальцем показывает, – недовольно добавляет мама, (ну конечно, ведь пальцем нельзя показывать, тем более, на человека), – пришли почти все мои клиенты. Я двадцать лет шью им верхние рубашки под импорт, не отличишь. Раньше я сама к ним для обмера, примерки ходила, пока вместе с сыном жили, а когда забор поставили, клиенты стали сами приходить. Сейчас физически не могу ходить по домам, потом... один мой клиент в райфинотделе работает, больше не беспокоят... У меня позвоночник от постоянного шитья болит, пусть сами приходят...
Мама моет посуду в тазике и приговаривает:
– Разве это сын? Разве такую невестку можно пускать в дом? Разве среди соседей никакого исана не оказалось? Сразу клевету подхватили, того, что из Грузии, цеховиком объявили...
– Мам, ну и что решили? Сын с невесткой извинились? А ты за кого голосовала?
Мама, чуть сбавив огонь под казанком, сердито закрывает тему.
– Судья оставила всё как есть, разные входы, первый этаж молодым, верхний-свекрови, невестка-то думала, выселят свекровь за поведение, а после суда уже грозилась съехать в другой район, а свой этаж сдавать. Это уже её дело, но осрамились, ой как осрамились... На сына смотреть было невозможно, заплакал... А что она... Она и внука не увидит, и сына, если тот такой баран...
Тётя всё же пытается развить тему:
– Если на роду написано одной куковать, так оно и будет, хоть три сына вырастишь!
Горькая судьба тёти сделала её слова пророческими. Её с женихом в первые же дни войны записали в парашютный десант. Потом женщин отозвали, а жених пропал без вести. 4 года до Победы и 15 лет после войны тётя ждала и не верила в его гибель – в списках погибших не значился. Так она замуж и не вышла. Потом усыновила девочку, очень боялась остаться одной. В семнадцать лет у девочки обнаружили тетраду Фалло, это 4 порока сердца сразу, даже операцию не стали делать. И опять осталась наша тётя одна... так что судьбу-злодейку и в самом деле не перехитришь.
Вторая история, или «дело», была вообще невероятной. Спустя годы от Чингиза Айтматова мы узнали о манкуртах, и невероятной эта история оказалась просто из-за нашей неинформированности.
Одним из самых ярких моих воспоминаний о юности останется увлечение туризмом в годы студенчества. С вещмешком за плечами мы пешком исходили горы и леса Армении, фотографируя храмы и монастыри в самых отдалённых её уголках. Водил нас по этим увлекательным маршрутам замечательный патриот, влюбленный в своё дело инструктор с кафедры физкультуры, покоривший в своё время немало горных вершин в СССР. Дисциплина во время этих туристических походов была железная, и мы неукоснительно придерживались заведенных правил. Первое правило – никуда без инструктора или без его разрешения. Дальше шло много правил, и одно из них – соответствующая экипировка, главным образом, обувь. Разрешение инструктор мог дать, если был уверен и в знании маршрута, и в членах группы.
Два студента из физфака решили покорить Маймех. Маймех, конечно, не Эльбрус, и даже не Эверест, не помню, какая там повыше. Но красивая очень гора, и чаще всего тонет в тумане, я взбиралась, дай Бог не соврать, в августе, мы только к ночи добрались до вершины и прямо там же разбили палатки. Утро в горах неописуемое и незабываемое зрелище. Куропатки о чём-то перекурлыкивались в траве, очертания гор в это время проведены с такой отчетливостью, делящей твердь с небесами, что думаешь, что это какая-то сказочная картина, специально для любования, а внизу раскинулась панорама земли лорийской, и сердце хочет взлететь от счастья.
По пути на склонах паслись езидские отары, «езду вочхарнер». Вечером мы встретили чабана, поздоровались, в горах путник непременно должен поздороваться с встречным. Мы спросили дорогу, он показал «налево, направо, вниз, обогнуть, потом вверх...» и предложил поесть и отдохнуть – идти долго.
Вынес нам ведро, полное мацони, несколько лавашей, вкуснейший "езду вочхари панир", и мы стали вкушать пищу богов, макая трубочки лаваша в ведро с "вочхари мацуном". Так вот, помню всё до мельчайших подробностей, особенно то, что ночью, еле поставив палатку, заснули как убитые, хотя под спальным мешком оказалось много камушков, но лишь утром мы увидели, что наша палатка разбита на таком крутом склоне, (чуть ли не перпендикулярно!), что инструктор долго распекал за недопустимую расхлябанность и халатность к самим себе, удивляясь, как это мы не скатились, по такому почти отвесному склону.
И вот на этот Маймех высотой чуть ли не в 3000 метров пошли два студента, и в горы пошли они... в обычных остроносых туфлях на кожаной подошве. Наверное, в черных лакированных. Потом заблудились и пропали. Конечно, переполох поднялся невероятный, их долго искали, сначала отрядили группы, потом с местной милицией и собаками.
Через две недели один из них вышел откуда-то в Спитаке, повыше печальноизвестного Налбанда, исчезнувшего много лет спустя во время Спитакского землетрясения. Худой, изможденный и больной, с температурой, он долго лечился в больнице и дома. Второго нашли эти милицейские овчарки. Дальше речь пошла о курдах. Моя мама хорошо знала курдские обычаи, она заканчивала до филфака ветеринарный, часто ездила в горы прививать овец. На лето нас она брала с собой, садилась на лошадь, в хурджине с одного боку младшую сестру, с другого – сажала меня и от одной отары к другой, с прививками, к вечеру мы оказывались в большом шатре на "оба", ездийки в своих национальных нарядах окружали маму, которая была "эши бжишк" (ослиный доктор), и спрашивали про свои человеческие болезни. Мама дружила с ними, охотно объясняла всякие непонятные им вещи, а сама училась у них секретам сыроделания.
Так вот, второй студент попал к курдам. То ли он не поздоровался, то ли не так спросил. То ли просто бросил палку в сторону лающего волкодава, чтобы отогнать. Дальше молва разнесла страшную весть, будто бы юношу посадили на цепь, на голову надели мокрую от крови баранью шкуру и заставляли лаять. Во время поисков прочесали все пастбища, опросили всех чабанов, никто студента не видел. И будто бы уже на двадцатый день, когда лай волкодавов слился с лаем милицейских овчарок, оглашая горные склоны невероятным шумом, один из инструкторов расслышал человеческий голос, кричавший «екек, екек!». Всех чабанов вокруг арестовали, никто не признавался в соучастии, мол, сам себе нахлобучил, у нас таких веревок никогда не было, откуда мы знаем, в первый раз видим. И вот, кто-то из них, прознав про то, что их овечий доктор Лусик Рштуни работает в городе судьей, делегировался и приехал в Арабкир, разыскал маму, и сидя на кухне, долго рассказывал, как у них вымогают деньги, иначе посадят.
Мать с отцом долго расспрашивали, выясняли, как попал к ним этот студент. Мама удивлялась, и постоянно спрашивала: а куда делись ЖЕНЩИНЫ? Ведь женщина в курдском обществе занимает высшее иерархическое положение. Её слушаются все мужчины рода, причем, беспрекословно. А допустить, что курдская женщина могла позволить такое жестокое обращение, у мамы в голове не укладывалось.
Она поехала с Кялашем в Спитак. На этот раз не на лошади, а в его «Виллисе», взяла с собой моего младшего брата и несколько отрезов подкладочной ткани разных цветов для подарков курдиянкам, из этой похожей на атлас ткани они плиссируют юбки и носят или откладывают на приданое.
И ведь добилась правды!
Истина оказалась банальной. Парень до Маймеха не дошёл. Они заблудились, решили искать дорогу в разных направлениях, «ты туда, я – сюда», чего ни в коем случае нельзя делать. Проходил и мимо курдских отар. Но как раз он вышел по ручейку, а потом по речке, тоже Маймехке, к Лермонтовке, это недалеко от Кировакана, который теперь Ванадзор. И есть там такая деревня, довольно большая, Фиолетово, Бозгюх, где живут молокане. Так вот, с одной из молоканок он, можно сказать, подружился. Где они проводили время, не знаю, но парень потерял голову от такой полноценной любви, да еще в те годы, даже не выезжая на море.
Не зная, как объяснить родителям своё отсутствие, начитавшись или наслышавшись разных историй о курдах, кочевниках и манкуртах, а может, и был какой-то конфликт, студент решил инсценировать похищение, позвонил в милицейский участок и сам на третью неделю отправился туда, покричав и от страху тоже, как-никак сцена ставилась с участием непредсказуемых волкодавов.
О чём он думал, обрекая не слишком юридически грамотных курдских чабанов на всё, что дальше последовало? Его заставили писать заявление, объяснив, что только так смогут заплатить за поиски. Потом задержали двух чабанов, требуя внести деньги. Те бросились продавать овец, чтобы выручить родственников, а Кялаш, старый мамин знакомый, который в своё время помогал ей делать прививки по всему району, прямиком поехал в школу, где мама раньше работала, там его и направили к нам домой.
Живя среди курдов, узнав их обычаи (кстати, мама всё время отмечала, что на самом деле, это езиды), она ни на минуту не сомневалась, и уверяла всех, что курдская женщина не даст совершиться насилию, несправедливости.
Бабушка молча слушала все эти разговоры, совершенно в них не участвовала, даже странно было видеть это, так как она-то свободно разговаривала на курдском языке, одно время её приглашали даже диктором в «Хабардды Эреван», курдскую радиопередачу. Бабушка знала множество пословиц на курдском и тюркском языках, но тут она молчала.
Бабушка в восемнадцать лет бежала из Алашкерта, от резни, спасли её русские казаки на этом берегу Аракса, а в Алашкерте разбойничали эти самые курды. Ну, не эти самые, но ведь турки резню устроили и руками курдов. Иногда, увидев жестокое обращение, она говорила: «Как курд – яйуды!»
Брат Кялаш знал обо всём этом, у него дальний родственник получил высшее образование в Ереване, поэтому время от времени, глядя на бабушкино хмурое лицо, Кялаш, глядя на бабушкино хмурое лицо, распевно вставлял:
– Хушке Айкануш, хушке Лусик, мы езды, а курды в Турции живут, в Ираке, им тоже не сладко... Мы не виноваты, это всё турки, турки...
Мой отец потом лечил и Кялаша, и всю Кялашеву родню, а благодарный судьбе Кялаш время от времени являлся к нам с бурдюком мутного вина, с большой головкой настоящего овечьего сыра и после всех следственных допросов и волнений каждый раз искренне радовался чабанской победе и её последствиях:
– Как хорошо, что мы нашли себе доктора, надо тому парню тоже вино отнести...
Словарик
Хазеин – хозяин
Хоск узел – взять слово у родителей невесты
Курдухули – Октемберян, затем Армавир
Езду вочхарнер – овцы езидов
Вочхари панир – овечий сыр, очень вкусный
Вочхари мацун – овечий мацун, очень густой
Екек, екек – сюда, сюда!
Хушке – сестрица
Езды, езид – этно-конфессиональная группа курдов