7
Нет, видно вспугнули таки наше рыбацкое счастье, своим дурацким тралом, очкарики из Полярного института. Ну не ловится рыба, хоть плачь!
И БНБ — Большая Ньюфаундлендская Банка оказалась для нас невезучей. Вахта за вахтой таскаем мы за собою трал, а в итоге всё те же полторы — две тонны, и то всякой твари по паре, — в прилове много морских скатов, зубатки и прочей несъедобной живности.
Народ заволновался, ворчит понемногу; но недовольство проявляется, как обычно у нас принято: на берегу — на кухнях, в море — по каютам.
Наконец сам капитан — старый просоленный рыбацкий волк и тот занервничал и стал метаться из одного района промысла в другой. Правда, спровоцировал его на это рыбный разведчик — БМРТ “Самшит”, расхваставшийся в эфире будто бы нашел косяки, в которых рыбы не мерено. Все бросились к нему, и мы в том числе.
Рыбы не нашли, и “Самшита” тоже, — он ушел искать её в другом районе. Вот американцы русского мата наслушались, наверное, контролируя переговоры наших рыбаков!
После этого и начались перебежки то на север, то на юг, и так несколько раз подряд. Нас уже в эфире другие суда начали подкалывать:
“Эй “Революция”! На Лабрадоре рыба говорят заловилась — хоть штанами черпай. Дуйте туда....”
“И чего это Вы революционеры мечетесь? Всё равно не убежите. Вот начнётся война с Америкой, нас хоть в плен заберут; а Вас за одно название утопят....”
Первый помощник капитана по политической части, собрал коммунистов на партийное собрание, где и указал командиру на его неправильные действия.
А вот это зря! Тут “помпа” явно погорячился, переоценив так сказать направляющую и организовывающую роль партии в ловле рыбы.
Всем известно, что капитан на море — и бог, и царь, и отец родной. При любом режиме, при любой власти действия его обсуждению не подлежат, а приказы должны выполняться немедленно и беспрекословно.
Новый 1973 год я встретил на вахте — в машинном отделении. Второй механик, чего-то там вкусно дожевывая, спустился вниз по трапу к посту управления “зульцером”, минут этак в десять первого ночи и сказал:
— Давай дуй в кают-компанию, пока там весь спирт не выпили.
— Михалыч, да я же не пью.
— Ханжество Витя, никогда не украшало человека, — глубокомысленно изрёк второй, расписываясь о приёмке смены в машинно-вахтенном журнале.
... С новым годом! С новым счастьем!...
Действительно, Новый год принёс нам счастье. Настоящую рыбацкую удачу. “Революция” забралась на север, поближе к полуострову Лабрадор, и теперь изображает из себя ледокол. Вокруг сплошной битый лёд, довольно толстый. И днём и ночью скрежещет он по бортам судна, но скоро все к этому привыкли и скрежет уже не мешает никому крепко спать после вахты.
Рыба-то оказывается тоже умная, — она ушла от рыбаков под это ледяное поле; кормёжки тут наверное на всех хватает, и поэтому её здесь видимо-невидимо. Рыбалка ведётся таким образом: находится полынья величиною с наш пароход, и туда побыстрее бросается трал, пока её не затянуло льдом. Потом часов шесть “Революция” пыхтя и натужась, с перегрузом главного двигателя, тащит его, расталкивая льдины. Затем опять находится полоска чистой воды, и трал вытаскивается на палубу. Если это морской окунь, то мешок всплывает ещё за несколько десятков метров от кормы, а затем по слипу на палубу вползает длинное и толстое гигантское чудовище ярко-красного цвета, тонн этак под двадцать — тридцать весом, похожее на тех фантастических морских змеев, о которых рассказывали сухопутным слушателям древние мореплаватели.
Вот и сейчас мы тянем трал, продираясь сквозь лёд. Я стою у поста управления и с тревогой поглядываю как стрелки приборов, показывающих температуру охлаждающей воды и смазочного масла главного двигателя, медленно, но неумолимо переползают за красные чёрточки на шкале. Периодически звякает предупредительная сигнализация, а вверху, над головой у меня, в районе крышек цилиндров, нет-нет да и раздастся короткая очередь, как из крупнокалиберного пулемёта. Это стреляют предохранительные клапана, при перегрузе дизеля.
Всё! Нет больше моих сил видеть это издевательство над беднягой “зульцером”. Да и правила технической эксплуатации и все инструкции от меня этого тоже требуют.
Я подхожу к переговорной трубе, вынимаю из неё свисток, прижимаюсь ртом к обтянутому резиной раструбу и дую туда изо всех сил. Затем вместо рта прикладываю туда ухо.
— Ну, чего тебе, — раздаётся недовольный голос третьего помощника Саньки, окончившего двумя годами раньше меня херсонскую мореходку.
— Саня, убавь разворот лопастей винта, машина греется, — кричу опять в трубу и снова прикладываю ухо. И тут в это ухо мне и посыпалось...
— Ты как думаешь, мы сюда за тыщу вёрст припёрлись рыбу ловить или с твоим дизелем нянчиться? Витя, имей в виду, если мы план не выполним, нас никто по головке не погладит; твоя мама тебя не похвалит!
— Мама мия! Это же капитан так на меня орёт.
Я затыкаю трубу свистком и иду в телефонную будку. Да, да, в самую обыкновенную, привинченную к настилу, железную телефонную будку со стёклами и плотно прилегающей дверью, установленную как раз напротив поста управления, рядом с баллонами углекислотного пожаротушения.
— Ничего, он хоть и бог, и царь, и отец родной, но и на него управа найдётся.
Я снимаю тяжеленную трубку аппарата, набираю номер каюты “деда” и ябедничаю ему на капитана.
Минут через двадцать раздаётся свисток. Подхожу к переговорной трубе. Прикладываю ухо и слышу голос капитана.
— Витя, а ну посмотри как там у нас температурки?
— Всё нормально Валентин Иванович.
— Ну, вот и хорошо....
Мы сидим с Иваном на скамье, крепко принайтованной к настилу машинной палубы, перед торцом главного двигателя, рядом с телефонной будкой, прямо напротив поста управления дизелем. Между нами на скамейке разложены: точильный брусок, наждачная бумага-нулёвка, кусок кожаного ремня, прибитый к деревяшке. Точим наши шкерочные ножи, готовясь к трёхчасовой подвахте, которая наступит сразу же, как только мы окончим свою дневную четырёхчасовую вахту в машине и пообедаем.
Шкерочные ножи — короткие, прямые, обоюдоострые, с широким лезвием и пластмассовой рубчатой ручкой, — похожие на миниатюрные мечи древних рыцарей. Мы прилежно их точим вот уже пол вахты, периодически пробуя остроту лезвия, сбривая волосы на собственной руке. Скоро уже обе руки будут лысыми, — волос почти не осталось. Придётся проверять теперь нож на ноге.
Наконец вахта заканчивается, и мы идём по каютам: умыться переодеться и затем отправиться на обед.
В кают-компании, — довольно длинном, но узком как пенал помещении, вокруг обеденного стола, занимающего большую её часть, уютно расположились, вдоль переборок и иллюминаторов, чёрные кожаные диваны. На белоснежной, влажной скатерти уже расставлены приборы, специи, супницы, хлебницы с горками нарезанного хлеба.
Напротив кают-компании, дверь в дверь, — буфетная; и буфетчица Нина — высокорослая девушка с каким-то кукольным, прозрачно-фарфоровым лицом, мечется туда и обратно поднося недостающее.
— Опять эта уха с тресковой печенью! Сейчас бы щец кисленьких, — подняв крышку супницы сморщил нос радист.
— Или окрошки бы с кваском, — поддерживает его тралмейстер.
Разговор гурманов, из северных губерний, прерывает судовая трансляция.
— Сменившейся вахте в тринадцать ноль. ноль выйти на подвахту!
— Ну, вот заболтал, забормотал, — притворно-недовольно говорит третий помощник.
На самом же деле все рады радёшеньки, что рыба заловилась — хоть штанами лови, — как шутят рыбаки.
После обеда возвращаюсь в каюту. Опять нужно переодеваться в рабочую одежду, а затем ещё облачаться в рыбацкие доспехи. Надеваю рокан-буксы – ярко-оранжевый комбинезон из грубой прорезиненной ткани и такую же куртку, резиновые сапоги. На руки — сначала нитяные перчатки, а поверх, — толстые резиновые. К их пальцам приклеена чёрная резиновая крошка, — чтобы рыба из рук не выскальзывала. Захватываю ещё дежурную, распечатанную пачку “Беломорканала”, беру шкерочный нож. Ну вот вроде бы и всё, можно отправляться на фабрику.
В помещении рыбфабрики густой и сырой запах рыбы и рыбной муки. Вагонетки, битком набитые продолговатыми алюминиевыми противнями, со свежеобработанной и уже замороженной рыбой, толкаемые воздушными турбинками, с визгом движутся по подвесным монорельсам к морозильным камерам и обратно.
Вот два матроса-рыбообработчика стоят на глазировке, — пожалуй самой тяжелой работе на фабрике. Один выдёргивает из вагонетки обледенелый противень и поливает его со шланга тёплой водой. Потом срывает крышку с противня, переворачивает и с размаху выбивает из него на стол шестнадцатикилограммовый брикет замороженной рыбы.
Другой “фабрикант” подхватывает его со стола, окунает в ванну с пресной водой и бросает в картонный ящик-пак; затем ещё один брикет, закрывает пак, наклеивает этикетку и кидает ящик на транспортёрную ленту, которая тащит его прямо в трюм.
Но это уже так сказать конец технологической цепи. Мы же будем работать где-то в её середине.
К разделочному столу подтаскиваются здоровенные короба с живым ещё, трепещущим и подпрыгивающим морским окунем. Хватаешь его, одним движением ножа разрезаешь вдоль живота, вторым — потрошишь, третьим — отрезаешь голову; тушку бросаешь на транспортёрную ленту. Хороший матрос-рыбообработчик должен шкерить пятнадцать — шестнадцать рыбин в минуту. У меня же больше двенадцати штук не получалось.
Перекуры — без отрыва от производства, поэтому так и ценится тут “Беломор”, — сигарету, мокрой, в слизи и крови перчаткой не возьмёшь
Быстро пролетают три часа положенные нам для отработки на рыбфабрике, и мы, отмыв горячей водой свои резиновые доспехи, отправляемся по каютам.
“Фабрикантам” хуже, — им на промысле приходится работать по графику: шесть через шесть, — шесть часов они отдыхают, а шесть трудятся; и так круглые сутки.
Ничего, на переходе домой отдохнут и отоспятся.
----------------------
На фото подъём трала.
Продолжение следует.