Жил-был Я. Глава 15. А напоследок я скажу...

      

               


           Александр М. Коржов

               



       Глава 15. А напоследок я скажу…
           (Эпиграф к эпилогу)



  В собственность жизнь никому не
  даётся, а только на время.
     (Тит Лукреций Кар, О природе вещей)

 
  If anybody has discovered what life is all about,
  it is too late. I am no longer interested.
        (Не помню, чьё. Но здорово!)


       …таков эпилог.
       Или, может, эпиграф? Не всё ли равно!
       Я их, знаете, путаю: префикс один,
       да и корни по смыслу, считай, заодно.
       Ох, уж эти мне эллины…
           (М. Щербаков)
      
      
       1
       Что глава эта задумана, как последняя, видно не только из эпиграфов. Возможно, мне ещё будет (было бы) что сказать, потому что жизнь, если рассматривать её как тупой биологический процесс, как “способ существования белковых тел”, всё ещё, как ни странно, продолжается. И способна, поди, в своей божественной непредсказуемости, на самые неожиданные повороты. Хотя я, как ни крутись, пребываю “наприконце”, с чем не поспоришь. Это забавное слово часто употреблялось в Донбассе, где прошло моё детство, а позже я нигде и никогда его не слышал. В словарях же рыться недосуг, да и не такой уж я ревностный блюститель языка. Пусть будет.
      
       Но суть не в этом. Я решил заканчивать, потому что если все мои предшествующие по времени высказывания не вызвали у прямых адресатов “message” никакого интереса, дальнейшие попытки докричаться до их душ и открыть им свою подавно утратили всякий смысл. В преддверии грядущей немоты придётся согласиться: эти души увлечены чем-то другим, мне неведомым. Они живут в ином времени, в которое мне доступа нет. Играют по правилам, постичь которые мне не дано. Они пришли в этот мир решать свои задачи, и похожи поэтому не столько на нас, уходящих, сколько на своё, наступающее для них, время. И если меня, знаю, вскоре ждёт мой персональный конец света, для детей я совершенно не вижу причины впадать в озабоченность такими пустяками.
      
              Мне пробиться к вам, достучаться не знаю как. Вообще,
              сколь ни тщись, вряд ли явится чудо.
              Но, случись оно вдруг, я предстал бы пред вами чудовищем
              древнее “Ремингтона” и “Ундервуда”.
      
       Тем более не хотелось бы задерживать внимание всех прочих читателей на тексте, который ничего не способен сказать ни уму их, ни сердцу. Они ведь люди скорее всего не больно праздные, в массе своей совершенно посторонние и ни к чему из сообщаемого не причастные. Так почто же их грузить, как теперь говорят, своими проблемами?
      
       Для такого пессимистического мнения есть, хоть это мне и не нравится, основания. Какие? – Да простейшие, однако неоспоримо веские! Даже моя родня или очень близкие знакомые, даже вполне себе живые-здоровые персонажи, в том числе и те, от которых я – прямотой ли своей, дерзостью ли – от души и вполне справедливо заслуживаю в морду, за редчайшим исключением не стали читать текст полностью. Пренебрегли, насколько я знаю, как умеренной хвалой в свой адрес, так и гнусными инсинуациями. Не удалось мне вызвать интереса. Всех привлекает и волнует свежак, немедленные сенсации, а не пережёвывание уже неоднократно жёванного. Что уж говорить о Сети, где случайная встреча с родственной тебе или хотя бы понимающей, в унисон (резонанс) настроенной душой является событием практически невероятным? В подтверждение теории сообщу, что на практике таких встреч почти и не случилось. Исключения же, а они, увы, немногочисленны, как известно, только подтверждают правило. Вы, уважаемая Марина Слупская (Шемела в Сети, а я называю, коль уж это теперь дозволено, подлинное имя) – именно такое редкое исключение.
      
       Можно, конечно, утверждать, что формально я всё ещё есть на этом свете. Но можно, практически с тем же успехом, и не настаивать. Смерть как итог давным-давно обесцененной жизни тоже недорого стоит. Вот цыгане считают, что живому о смерти нельзя говорить.
      
       Так то цыгане.
      
       Так то живому.
      
       *  *  *
       Но – в прокуренных лёгких ещё осталось немного воздуха, чтобы выдуть из помятой медной трубы вместе с пылью последние хрипы. Но, как шутили высокочтимые братья-классики, “если ты, воротясь поздним вечером домой, случайно выпил вместо воды проявитель – выпей также и закрепитель, дабы дело было доведено до конца”. Цитирую по памяти, но за смысл ручаюсь. А что до последних страниц текста, так это ваше дело – бросить или ещё немного потерпеть и поскучать.
      
       2
       “Memento mori”. Мне всё больше нравятся древние латинцы. В отличие от меня, они умели экономить слова.
      
       Мне теперь пора уже высказаться и о смерти тоже. Поскольку жизнь кончается, зато смерть – навсегда. Сколько ни утешай себя, что это, в сущности, стороны одной монеты. Не странно ли, почему это люди огорчаются, думая о том, что когда-нибудь их не будет, и в то же время нисколечко не печалятся, что прежде их никогда не было?
      
       Да, разумеется. Только смерть, в отличие от жизни, наступает неожиданно, насовсем, напостоянно и неотменимо. А жизнь становится безмолвным прочерком между двумя неоспоримыми датами. И, по большому счёту, мне предстоит умереть, так и не узнав, что собственно я делал в этом мире.
      
                Кого бы
                в 666-й раз
                спросить: “Зачем на свете
                никем я до сих пор не стал?”
      
                Марсель Пруст,
                а также Анатоль Франс
                про это сочинили, небось,
                по тысяче томов.
      
                Да кто же их читал?!
      
       Прав Михаил Константинович. Прав и римлянин: да, никого не минует курносая. Однако каждый волен выписывать свои индивидуальные зигзаги на пути к ней. Каждый по-своему выглядит в этом гигантском слаломе по целинной, никем не проложенной трассе. И каждому, по выражению чтимого мною Вадима Сидура, предстоит в итоге болтаться в своей персональной петле. И лежать, если повезёт, в своей персональной яме. Впрочем, последнее обстоятельство буддисту должно быть безразлично. То есть, он не должен настаивать в той, будущей не-жизни, не только на отдельной квартире, но даже и на комнате в коммуналке.
      
       А в чём, собственно, проблема? Исход, его сроки и обстоятельства от тебя решительно не зависят. Мужики в России в среднем живут около 58 лет. Плюс-минус. Так что положенное мне по справедливости я уже прожил, а теперь нахлебнически существую взаймы, за счёт не доживших. Продолжаю трепыхаться, пока не дерзая взяться за труд Господень, от чего, боюсь, никто, кроме святых, не застрахован. Да и староват ты, Коржов, скоро само собой рассосётся. Не так уж просто найти опрятный способ умереть. А что до прочих обстоятельств, включая шкурные…
      
       Насколько мудрее, однозначнее и естественнее устроено всё природой у насекомых или, скажем, дальневосточных лососей: исполнил жизненную программу – и баста! И атлантический угорь неизбежно погибает от истощения, добравшись до мест нереста в Саргассовом море. Он просто расходует на переход через Атлантику навстречу Гольфстриму не только всю энергию, но и важнейшие жизненные органы. И ни единой особи не приходит в голову уклониться от исполнения долга ради выживания. Завидую миру животных. Странно, до какой степени шкурные соображения присущи именно миру человеков. Не без исключений, конечно. Редких исключений.
      
       Вспомним, что Папа Иоанн Павел II скончался в апреле 2005 года, не оставив по себе никакого имущества, так что его завещание оказалось чисто духовным. Всесильный диктатор Ро Дэ У, в отличие от меня, богатенького Буратино, не имел счёта в банке. Ещё одного диктатора, Иосифа Сталина, вообще не в чем было хоронить. И даже небедный граф Лев Толстой умер, как бродяга. Человеческая смерть – это всегда комедия; мы только стесняемся в этом признаться и норовим почему-то обставить заурядное событие достаточно бессмысленными ритуалами и ещё более бессмысленным в своей дороговизне одноразовым антуражем.
      
       А что такое смерть для очередного умершего? Забвение слов, их звучания, их значения. Невозможность иронически похихикать над собравшимися торжественно тебя хоронить, такими значительными, такими сосредоточенно серьёзными в сознании неотменимой своей миссии. Типа, бросьте, ребята! Я ведь уже дохлый, и мне уже не больно. Какого же кляпа скорбеть? И о ком? Оно уже не существует!
      
       Мне всегда казалось, что оказаться вдруг в распоряжении врачей крайне унизительно. Я, сколько было можно в этой жизни, такой зависимости избегал. До сих пор избегаю. Не люблю, короче, лечиться. Даже обломки зубов – тех, давно подохших от цинги – недавно сам себе рвал плоскогубцами. Ни разу не снимал кардиограмму, полагая, что Туда допускают с любой кардиограммой. И попрежнему не желаю знать, какая у меня группа крови. Донор всё равно не получился, а мне вливать ничего в любом случае не надо, перебьюсь.
      
       К счастью, пока удаётся как-то выживать без всякой врачебной помощи, без таблеток и микстурок. Аутизм, алкоголизм, пассеизм и ангедония, то есть те болезни, которыми я давно хронически страдаю (да и страдаю ли? – это ещё вопрос), традиционными медицинскими средствами всё равно не лечатся. А для окружающих больной, надеюсь, не заразен?
      
       Умирать, повидимому, ещё унизительнее, потому что попадаешь в руки чужих людей – и совершенно помимо своей воли. Правда, из бригады, заблаговременно подготовленной для съёмок похорон сэра Уинстона Черчилля, к нужному сроку половина операторов перемёрла, а остальные напрочь утратили трудоспособность.
      
       Но то Черчилль! Не каждому дано такое поистине аристократическое презрение к превратностям судьбы, да и где взять мне, рядовому обывателю, столько любви к жизни и такое море подлинного армянского коньяка?! На сегодняшних гнусных подделках его любитель и ценитель сэр Уинстон тоже долго не протянул бы! А в части возможной похоронной команды я, конечно, унылый пессимист, но не до такой же степени! Кто-то же уцелеет. Да и каких таких съёмок и каких таких похорон я лично для себя дерзнул бы пожелать в качестве итога своей бесцветной, бездарной и никчёмной жизни, которой уже, однако, самовлюблённо посвятил четырнадцать (считая ту, что без номера) многословных глав? “Загребут, сверху лежать не оставят!” – разрешите полностью и всецело разделить этот оптимистический взгляд Акулины Прокопьевны, моей бабушки по отцу.
      
       Сейчас, когда я это пишу, миллионы фанатов по всему шарику вот уже месяц буйно прощаются с одним достаточно заурядным деятелем эстрады. Ну, с тем, который сумел прославиться в веках такой ерундой, как постоянные хирургические надругательства над своим Богом данным обликом, да ещё неповторимой “лунной” походкой. Только что закопали несравненную Людмилу Зыкину; очередь за умершим вчера кумиром моей молодости Василием Аксёновым. Вольнодумный и озорной писатель, на собственной шкуре учившийся сам – и учивший нас, тогда ещё сопляков – свободе, вскоре упокоится на Ваганьковском, тогда как певице уже отсалютовали из пушек на Новодевичьем.
      
       Овдовела очередная юная супруга казавшегося бессмертным хорошего детского писателя. Действительно хорошего, кто спорит. Однако разве не он попутно исхитрился сочинить для безбожной, антихристовой власти, не будучи ничем и никем к тому принуждаем, но и не отрекаясь гласно от своей якобы истовой христианской веры, восславляющие её, антихристову, тексты гимнов? Аж два – как конъюнктура диктовала. Кто-то, возможно, поверит, что не сребреников ради? Я таким легковерием не страдаю – хотя бы потому, что не в силах понять: а ради чего же ещё? Не допускать же, что богобоязненный маэстро в обоих случаях творил, не приходя в сознание?! Третий вариант, правда, тоже удался: трёхликий Янус сляпал его из огрызков первых двух, да ещё приплюсовал официально разрешённого наконец-то боженьку.
      
       Ползут лафеты, гремят салюты. Отдают, строго придерживаясь рангов и титулов, то есть совершенно по-язычески, почести хладным трупам, хотя у трупа уже нет души.
      
       Сорока дней не прошло – и вот его великовозрастный, весь в благородных сединах, сын нисколько не стесняется вещать с экранов о совести и стыде. Об унаследованных от бати нетленных, то бишь, ценностях. Меня бы стошнило прямо на соседа, да никого рядом не случилось. Издержки одиночества.
      
       И я невольно вспоминаю события ненамного более давние, но не менее для меня примечательные. Чуть ли не день в день, так совпало, умерли прекрасный поэт Григорий Поженян, автор пронзительной лирики и песенных текстов, которые знала и пела, было такое время, вся страна, и пострадавший от совковых властей продюсер Юрий Айзеншпис. Телевидение уши всем прожужжало, трындя о заслугах одного из первых “прорабов перестройки”, а упоминание в две строчки о кончине Поженяна я, перелистав кипу газет, едва отыскал в “Известиях”. Кстати, ваша мама – с моей, разумеется, подачи – полюбила этого поэта, и даже переписывала из сборника тексты. Видимо, чтобы не забыть. Я никогда не забывал стихи, которые меня “торкали”. Ну, простите, дефект у папочки такой. Порок памяти:
      
      
          Если радость на всех одна, на всех и беда одна…
      
          Я ждала и верила, сердцу вопреки…
      
          Нужно, чтоб кто-то кого-то любил…
      
          Попрощаться – и в седло с порога…
      
          А здоровье – оно не вечно. А удачи – они попозже…
      
       Не зря так любил его стихи несравненный по изысканности вкуса Микаэл Таривердиев, и многие положил на свою несравненную музыку. И пусть арифметическое тупое тщеславие подсказывает – хоть вам, дети мои, хоть кому бы то ни было – что лучше умереть Айзеншписом, чем Поженяном.
      
       И жить – тоже, да? Скорее всего, я с вами не соглашусь. Но это – всего лишь моё личное завихрение. Изъёб. Нынче всякий труд почётен. Не зря же в титрах сегодняшних телесериалов называют поимённо не только авторов, актёров и продюсеров, не только водителей, но даже и тех, кто обеспечивал кормёжку персонала гамбургерами на съёмочной площадке. Творческий, бля, состав!
      
       3
       Да, кровопийственный век кончился, если верить календарю. Но разве новый нас щадит?
      
       Ушёл внезапно для всех Саша Герасимов, с которым мы много чего в своё плодотворное время понапридумывали. Такой же, как и я, хитроумный изобретатель. Для страны 99 процентов дохода, для себя – хорошо, если один, но и то не нуль, спасибо, родная страна! Виталий Сухарев приехал на Селигер отдыхать – и не успел отдохнуть и дня. Умер в больнице неунывающий разгильдяй Коробок, Сергей Коробов – толковый и способный фотолитограф. Настоящий профи, как и ваша мама, только намного моложе. Упал вдруг – и уже никогда не поднялся больше – Серёжа Ратников, один из первых моих учеников в профессии. Первых питомцев всегда помнишь и любишь, как бы оно потом ни сложилось. А складывалось по всякому, что зря грешить. Дружбы не образовалось почему-то, но искренне приятельствовали, факт. Не припомню, чтоб цапались. И пили, бывало, у Михалыча в “Серой Радости” много пива, похваляясь друг перед другом каждый своей воблой: моя с Верхней Волги, а его – из-под Кинешмы.
      
       В июне 2007 года на рыбалке в Норвегии столь же внезапная и нелепая (как будто она бывает лепой!) смерть настигла Сашку Прокопчика, Юзика. Я ждал в Карабуте месяц, чтобы оказаться поблизости, когда норвежские власти выпустят, наконец, его замороженный труп в Россию, в Воронеж. Не дождался; дела (тогда у меня ещё были дела) настоятельно позвали в Александров, а спустя три дня после всё-таки состоявшихся похорон наступил сороковой день.
      
       Когда гроб опускали в могилу, вмонтированный в него плейер что-то там подобающее случаю музицировал. Я и не подозревал, что гроб с музыкой – это не метафора, а современное техническое достижение, престижная деталь погребального антуража. Упаси, убереги меня, Господи, от таких похорон! И вам, то есть тем, кому придётся ими заниматься, категорически предлагаю обойтись без жалостной электроники. Да и без музыки вообще. Только “Ванюша” с диска моего тёзки Башлачёва был бы, пожалуй, уместен, да сын Сергей так и не выполнил давнее обещание его возвратить. Впрочем, можете сами спеть что-нибудь жизнерадостное. Это я приветствую.
      
       Много месяцев потом, пока не выперли из офиса, заставкой на моём компьютере был снимок безмерно довольного Сашки со свежепойманным хариусом в руках. Я в своей жизни поймал только одного, такого же жирненького, только покрупнее, а для сибиряка Прокопчика это была обычная добыча – что в Прибайкалье, что в Норвегии. Вдова (тогда ещё жена) Галка переслала этот снимок буквально за день до смерти супруга.
      
       Я хотел бы умереть довольным. Но это вряд ли. Мне и без того слишком часто фартило в этой жизни.
      
       Да. На протяжении всей повести я – вы, надеюсь, заметили? – постоянно подчёркиваю, как мне в этой жизни везло. Прекрасна жизнь, в которой столько было! И – на той же длинной дистанции – я неизменно утверждаю, что никогда ни о чём не пожалел. И не пожалею. Я заранее обрёк себя считать заслуженным не только каждый подарок Судьбы, но и каждый её удар тоже.
      
       В самом деле, откуда у меня право от чего-то в этой жизни откреститься? Я был счастлив с первой своей семьёй. Оно не покинуло меня и во второй семье – другое совсем, но тоже счастье, чему вы, Катя и Сергей, явились свидетельствами и доказательствами. Остаётся, смиряясь, согласиться, что индивидуальный лимит счастья не беспределен – и принять не только как должное, но и  как сущее факт: на закате жизни мне остались лишь воспоминания о нём. Отсюда и пассеизм.
      
       Через полгода, в конце января 2008 года она, с косой наперевес, пришла за самым старым моим другом Димкой Кирьяковым. Не таким уж старым, потому что нас разделяют по возрасту всего три года. Больше полувека прошло от знакомства в голопузом карабутском детстве, но попрежнему, где бы мы ни жили, какой срок ни лежал между встречами, мы сразу, мгновенно понимали друг друга с полуслова. С родными братьями, а потом и с родными детьми такого абсолютного взаимопонимания не было. Уж не потому ли, что я плохой брат и никудышний отец? – Возможно, не стану спорить. Я и вам, дети, хотел бы стать скорее хорошим другом, да, как видите, не сложилось. – Почему? Ну, это вам виднее. Посмеете винить меня? Дерзайте, это нетрудно. Особенно, если бездоказательно. Успейте на свободе и при жизни! В надеждах, что вас рано или поздно настигнет раскаяние, я просто недооценивал того, как шустро и целеустремлённо вы движетесь вперёд. Старику трудно угнаться за вашей эволюцией – вот он и отстал, зараза, утратив всякое ваше понимание. Только постарайтесь не забывать, что я всегда искал с вами хотя бы контакта, а вы постоянно от него уклонялись.
      
       А с Димкой не было ни единой ссоры или хотя бы размолвки за ого-го какую длинную жизнь! Когда вдруг умер дядька Алёшка, единственный родственник, у которого он мог гостить в Карабуте, Димка стал приезжать к дальнему родичу Виктору, мужу моей сестрёнки Елены. Не мог, как и я, обойтись без Карабута, хоть и родился в Потсдаме, а потом где только ни жил. И вот – второй инсульт, на этот раз безусловно смертельный.
      
       Наташка Писарева, его и моя подружка (действительно подружка) молодости, оставалась с ним, как я и надеялся в “ALMA MATER”, до конца – уже в качестве невенчанной жены. Пока не прибыли к телу и имуществу законные наследники. А буквально за несколько дней до того мы с ним по электронной почте строили планы повторить летом в Карабуте, насколько это возможно в столь преклонные годы, наши детские затеи и маршруты. Зря строили. Вновь я не успевал приехать, чтобы попрощаться. Хотя, по моим идиотским воззрениям, прощание с трупом мало что значит. Точнее, если что-то всё-таки значит, то исключительно для живых, уцелевших пока. На своём веку я много недобрал прощаний. И вина моя в этом – то моя вина.
      
       В конце августа того же года мы с ребятами уже роняли на окраине безмерно разросшегося за последние годы кладбища в Сосенках комки глины в могилу Валентина Мулёва, постоянного партнёра не только по хитроумным инженерным трудам, но и по всякому грибному лесному бродяжничеству, рыбалке и преферансу. Да и по пьянству тоже, лукавить поздно и незачем. Валентин – умница и честняга, каких мало встречается на этом свете, а нелёгкий его характер, что ж поделать, все терпели, как другую сторону той дорогой монеты. Мой же выносят пока, ещё более вредный. А ему довелось пережить свои многомесячные предсмертные мучения в клинике, и он целомудренно никого из товарищей к себе не допускал.
      
       Имена я называю не для вас, вам они ничего не скажут. Ушли Славик Галкин, старший Савин, заядлые рыбаки Виктор Чайшвили и Коля Иконников. Умер, предварительно спившись в хлам, до потери человеческого облика, здоровяк и спортсмен Генка Никифоров. После мучительной болезни оборвалась жизнь верной моей соратницы и подруги вашей мамы Ольги Ефремовой. Такая же судьба постигла Машеньку Агапову. Я называю только близких по возрасту, называю для себя, зная по опыту, как легко мы забываем ушедших.
      
       Валентина Мулёва проводили, разумеется, как надлежит. Загребли. А потом жрали, не пьянея, водку в полупустом зале. Я убедил сомневающихся ребят обязательно пойти на поминальный обед – и оказался прав. Чуть не оставили вдову Сашеньку и Валькину родню в одиночестве. Хотя потом, в узком кругу, мы ещё щедро добавили, чтобы всё-таки опьянеть и забыться.
      
       Не помогло. Случается, что никакой водки не хватает.
      
       Валентин, было такое время, довольно настойчиво ухаживал за вашей мамой, то есть честно и откровенно соперничал со мной за её женское внимание. Это обстоятельство никогда не осложняло и не омрачало наших отношений, потому что соперничество было открытым, а выбор в таком глухарином токовании всё равно всегда остаётся за дамой. Дело прошлое; теперь у него двое взрослых детей. Но, подумал я, возможно, для Светланы Анатольевны всё же не абсолютно безразличное. Я, к примеру, с всегдашней благодарностью вспоминаю не только достаточно многочисленных женщин, когда-то одаривших меня своим расположением, но и тех, на чью внятно выраженную благосклонность не стал почему-либо отзываться. Именно поэтому я и сообщил ей скорбную весть.
      
       Видимо, зря. Чем старше я становлюсь, тем чаще ошибаюсь. С её неприязнью к себе лично я уже свыкся, притерпелся. Если не в моих бесстыжих, то в её безгрешных очах вины мои поистине неисчислимы. Но Валентин ни в чём пред ней не провинился и ничего ей не должен. Он просто умер, причина более чем уважительная.
      
       На звонок Светлана ответила. Но в её тоне явно чувствовалось, что я совершенно некстати отвлёк её дурной вестью от гораздо более важных дел. Этот беспредметный телефонный разговор ещё раз утвердил меня в мысли, что обращался я зря. В пустоту. Что нет у моей бывшей супруги памяти, а остались только провалы в ней. Только равнодушие. Или, возможно, память есть, но устроена она, как палимпсест. Как старинный пергамент, если кто не знает, с которого из экономии соскоблили первоначальный текст, а поверх начертали новый. С полным забвением старого. Потому что шкура дорогая.
      
       Тогда-то я решил для себя, что постараюсь, насколько это возможно, не звонить ей больше. Ничего не уцелело в ней из прошлого. Её не занимает тот, первоначальный текст на пергаменте. А меня интересует только он. Если к нему сделаны поправки и приписки – пойму. Постараюсь понять. Но если файл сброшен в корзину, а потом и корзина очищена…
      
       Ещё год спустя, изведённый скоротечным раком, покинул этот свет Иван Романович Душкин, прекрасный мой товарищ по университету, хороший учёный и одновременно великий печник. Трудно представить его, рыжего и веснушчатого жизнерадостного крепыша, мёртвым. Но, честно говоря, жизнь, то есть всем известная неизлечимая болезнь, передаваемая половым путём, потихоньку заканчивается для каждого из всей популяции родившихся примерно тогда. Так что даже странно, почему именно мне, а не многим более достойным из похеренного поколения, всё ещё дозволено топтать эту многострадальную планету. Случайность.
      
       “Слова прощания никогда не могут быть ошибкой.”
      
       Один за другим только что ушли насовсем автор этой фразы Курт Воннегут и такой непохожий на него, однако равновеликий талантом и честностью Дж. Д. Сэлинджер. Что-то символическое кроется за их почти одновременной кончиной. Мастодонты эпохи покидают нас. Так что вокруг остаётся всё меньше друзей, всё меньше лидеров и кумиров, напарников и собутыльников. И тем дороже их общество и расположение.
      
       Ну, и чего бы ты, Коржов, хотел для себя в ситуации, которая ни для кого не допускает исключений?
      
       4
       Да не так уж много я для себя хочу. Разве что успеть подвести итоги. То есть обобщить и здраво оценить всё то, что произошло в промежутке между двумя главными для любого человека событиями. Каждый рождается сам. Каждый умирает – сам. Остальное, извините, кружавчики. Однако до чего же – для себя лично! – существенные кружавчики! Все – от первого крика до последнего хрипа.
      
       С четырёх лет я почти всё помню. В шесть умел и читать, и плавать. Был, то есть, уже тогда не хуже отдельных древних греков.
      
       Надеюсь, никто не посмеет утверждать, что я не дорос до звания homo sapiens – человека в какой-то степени мыслящего. Всё-таки относился, надеюсь, к этому редкому виду не только по формальному признаку владения речью, но и кое-чем ещё. Если вы, оставшиеся, то есть пока, временно уцелевшие, признаёте это без доказательств – право, мне сразу же становится легче. А то Оттуда трудно что-либо доказывать.
      
       Я для достижения этого состояния видел только один путь. Именно, стать сначала homo erectus – человеком прямоходящим. С младенчества смутно понимал, что, стоя раком, много не намыслишь. Хотя, возможно, это более позднее прозрение. Хотя, возможно, распрямиться полностью до конца всё-таки не успел, сохранил предписанную эпохой всеобщую сутулость, так что остаётся завещать достижение такого окончательного совершенства вам, потомкам. Понимаю, анализируя ситуацию, в которой вы находитесь, да и просто нутром чувствую вашу, деточки, – возможно, невольную, возможно, навязанную обстоятельствами, – сегодняшнюю согбенность. При всей вашей обретённой ныне Шенгенской свободе передвижения по странам и весям, при всех прочих даром вам доставшихся дарах эпохи, подлинной свободы я в вас не чувствую. Строгий ошейник, только поводок длиннее. Ему, сегодняшнему, вы с восторгом подчиняетесь. Ничего страшного и некуда спешить. У вас ведь тоже – Бог даст, да вы и сами расстараетесь – будут дети. В них и исправитесь! Выпрямитесь.
      
       Но. Никто, кроме вас самих, не решит, что предпочтительнее: иметь шишки на лбу или мозоли на коленях. Этот выбор каждый делает для себя сам. Мой вам, надеюсь, известен? Я в нём не каюсь, я от него не отрекаюсь. Но вам ничего не предписываю. Жизнь решительно не похожа на лыжный спуск по размеченной трассе. И если тащиться в чужой колее, следует заранее распрощаться с надеждой не только на победу, но и просто на ощущение её возможности. Предвкушать просто нечего будет. Увы, быть homo liber никого ни одна конституция не обязывает.
      
       Высшие формы человеческого существования, каковыми являются homo vitus и homo ludens, оказались мне, увы, не вполне доступны. Это вам, деточки мои, жить и играть, а я, повторяюсь, едва успел выпрямиться и чуточку пошевелить недоразвитыми мозгами. Жить не успел, а теперь уже и не хочу. Господь ли ограничил в стремлениях? Сам ли не смог использовать на всю катушку дарованную Им свободу? Недоумеваю, почему при подведении окончательных итогов нет положенного вроде чувства глубокого удовлетворения. Почему, зная наверное, что моя жизнь практически завершилась, я не испытываю такой же уверенности в том, что она состоялась? Может, потому, что на её пути случалось, конечно, получать приличные результаты и выигрывать промежуточные этапы. А потом оказалось вдруг, что пройденный путь не привёл ни к какой значимой цели – и в этом смысле оказался (простите) бессмысленным. Вина это моя? Беда? Или просто так бывает всегда и со всеми? Я не имею однозначного толкования. Для себя ответы на подобные вопросы ищите, дети, в хитросплетениях своих собственных жизней, ибо, так и не научившись сам, я и вас ничему не сумею научить.
      
       Боюсь, для достижения этих высших ступеней моих личных способностей было просто недостаточно. Я был человеком, которого вполне можно было, поднатужившись, переубедить, однако в принципе не существовало никакого способа уговорить. Гибкости недоставало. Я не о мелочах, понятно. В молодости я своим упрямством хвастал, но сейчас вижу ущербность такой псевдогорделивой позиции. Надеюсь, этот дефект не обязательно передаётся по наследству. То есть, вы, в отличие от меня, не обречены. А я никогда не понимал, никогда не мог согласиться с Антонием, митрополитом Сурожским, в том, что абсурдное послушание способно дать чувство внутренней свободы. Непостижима для меня такая парадоксальная нравственная относительность, если только не презреть напрочь вполне естественное сознательное желание оставаться самим собой, если не обратиться добровольно в прах, покорно уступая всякому, кто возжелает тобой помыкать.

      Можете считать, да вы, наверное, так и считаете, что стержнем характера вашего непосредственного предка была столь трудно переносимая в нормальном обществе вздорность. Вопреки очень популярному сейчас призыву: “Не парься!” – я постоянно “парился”. Знал, что негоже так поступать буддисту, но всё равно…
      
       Большая и активнейшая часть жизни пришлась для меня на время, когда расхожее утверждение: “…он не мог сказать всю правду, но, надо же понимать…” – почти не подвергалось даже самому умеренному осуждению. А мне это изначально было непонятно и неприемлемо, ибо соображения житейской мудрости проходили в моём понимании исключительно по ведомству трусости. Ну почему же, объясните, не мог? Не потому ли, что пребывал в упоительном вечном торге за приобретение и сохранение материальных и прочих благ вкупе с удобствами? Или физиологически не мог? Язык отнялся и руки отсохли, да? Тогда, конечно, прощается…

       Всякий раз, слыша в оправдание: "Это сильнее меня!" - я ехидно вопрошаю, если не в реале, то мысленно: "А может ты просто поленился напрячься?"      
      
       В больших дозах Коржов действительно противопоказан. Меня всегда интересовали и привлекали немногочисленные люди, способные сказать “нет”. Потому, возможно, что их жизнь казалась мне более насыщенной, что ли. Я вообще, невольно следуя тогда ещё не читанному Поэту, “…любил немногих. Однако, сильно”. Для того, чтобы говорить “да”, считал я, никаких способностей не нужно. По мнению индейцев сиу, плыть по течению даже дохлая рыба умеет. Я уже не раз в этом тексте насмехался и даже издевался над конформизмом – и собственным, куда ж деваться, и отдельных конкретных моих персонажей, и вообще как над явлением. Это ж как удобненько “не иметь сил”! Почему-то малодушная сдача позиций: “я не в силах спорить…” – всегда встречает должное понимание, а их отстаивание: “я не в силах примириться с…” – обычно выглядит почти непристойно. Может, потому, что во втором случае можно (а иногда и нужно) ломать хребет – либо обстоятельствам, либо самому себе – а в первом делать ну ничегошеньки не надо?
      
       И всё же, был ли я счастлив? – Да ещё как! Пусть Господь вас так сподобит! Разве вправе считать свою судьбу недостаточно счастливой человек, который всю свою жизнь не только делал, что ему нравится, но и смел никогда не делать того, что было ему поперёк натуры. Думал, как умел, и говорил, что хотел. То же и с поступками. Без особой оглядки. По большому, разумеется, счёту. То есть, я сейчас не о мелочных кружавчиках, а о сути. Да и не верю я в то, что идеалом может являться абсолютное, вообще ничем не замутненное счастье. Без контрастов и полутонов. Такое, поверьте, встречается только в психлечебницах – и только среди безнадёжных пациентов.
      
       Не считать же несчастьем, что в совковые времена бесконечных очередей любой дефицит всегда кончался именно на мне?! Я это знал заранее и сильно не залупался. Планида. А теперь:

            Я налегке, с пустой сумой бреду по финишной прямой
      
       Но я не хотел бы, пусть это легко исполнить технически, вычеркнуть хоть одну главу из этой повести, хоть один эпизод. Вычеркнуть или даже переписать. Книга написана, и обратно в чернильницу её не засунуть. Пусть горько сознавать, что к исходу дней я нахожусь вовсе не там, где хотел бы оказаться в конце жизненного пути. Сам путь меня устраивает; другого я пройти не смог бы и не захотел. Это как в деторождении: результат может оказаться труднопредсказуемым и даже не больно-то желанным, но процесс захватывает и возносит. К сожалению, за этой параллелью стоит, особо не скрываясь, второй, более буквальный смысл.
      
       Совсем уж буквальный.

       *  *  *
       - Мне с тобой всё ясно, - сказал знакомый философ. - Даже оказавшись в Аду, ты почему-то считаешь достаточным утешением то обстоятельство, что шёл к нему своим собственным путём. Нет бы признать хотя бы post factum свои заблуждения!..
      
       - Ошибался ли я? Да только и делал, что ошибался. Других доблестей мне никто не посмеет приписать. Но. Самому совершить собственные ошибки – это разве не счастье?!

       *  *  *
      
       А теперь взгляд немножко со стороны. С вашей стороны. Позволите?
      
       У человека, вашего предка, не удалась жизнь. Бывает. Дело, опять же тавтология, житейское. Сам во многом виноват. Во всём, если по большому счёту. Но. Неужели вы всерьёз думаете, что ещё не израсходованный жалкий остаток он готов посвятить тому, чтобы изгадить её, жизнь, тем, у кого она, наоборот, удалась? Зачем, спрашивается? Да и как это возможно сделать, если я никогда не пытался хоть как-то в неё вмешаться? При всех великих моих грехах зачем вешать на меня ещё и те, которых я не совершал? Я и вам от души желаю всяческого процветания, да и вашей маме на склоне лет – как минимум своего Максима Галкина. Остальное у неё уже есть.
      
       Я начал повесть со слов, заимствованных у Семёна Кирсанова. Затрудняюсь, как всегда, обойтись без ссылок и теперь. Поэтому привожу слегка перефразированную (точнее, слегка переинтонированную) цитату из ещё одного большого поэта, Евгения Рейна: “Было. Были. Был, был. БЫЛ!”
      
       Да, был, никто не оспорит. Да, во многом сам по себе. Сам решал, сам отвечал за свои решения. Горькой бывала ответственность. Но не чужая, а исключительно моя. Собственная. И то обстоятельство, что овса могло быть чуть поболе, а плетей поменее, в моих собственных глазах не больно-то существенно.
      
       А как, по-вашему, могла бы выглядеть большая удачливость?
      
       Подумаешь, он ощущал свободу! Эка невидаль? Денег бывает мало – да, это реальная проблема. А дарованной вместо хлеба свободы сегодня у каждого – хоть жопой ешь! Особенно когда больше жрать нечего.
      
       Да, конечно, если не представляешь, как выглядела в мою эпоху личная свобода вообще и свобода слова в частности. Каких высот достигало тогда искусство умолчаний, намёков и недоговорок. Какое грязное тряпьё полоскалось на заседаниях не только партийных комитетов, но даже и комитетов комсомола. Впрочем, профсоюзы такой “большой стиркой” тоже не брезговали. Общественность добровольно и с упоением принимала горячее участие.
      
       Сам относительно независимый от всей этой хренотени, я не мог ручаться ни за кого более. Когда, это было в самом начале нашей беззаконной связи, тогдашний заводской комсомольский бог, а мой старый приятель Коля Жидкин вызвал вдруг по телефону к себе вашу маму, она была уверена, что этот вызов напрямую связан с её “аморалкой”. Пламенные идеологи тогда если уж не знали всего наверняка и наперёд, так им и догадок вполне хватало, чтобы сделать неопровержимо убийственные выводы. Я там, понятно, тоже должен быть стороной, потому что такого рода аморалка – это штука, как минимум, парная. Только меня, уже давно не члена и вообще начальника, Коля вызвать не посмел бы. Да и, хоть не имел я достаточной квалификации, в морду всё равно бы смог заехать. Из общих соображений. Не считаясь с субординацией.
      
       Свету Маленькую, будущую вашу маму, я тогда едва удержал от жуткой истерики. Тревога и впрямь оказалась ложной, всё обошлось, но и у меня на краткий миг очко не на шутку взыграло – за Свету и судьбу наших, тогда ещё предзачаточных (не дошедших до зачатия), отношений. Могло бы и не дойти, при тогдашнем-то рвении Партии и Комсомола.
      
       *  *  *
       Кому теперь важно, кто кому бойфренд? Вот ты, сын Сергей, по твоему же заявлению, состоишь “в отношениях с пользователем Facebook Аnca Pojoga”. Видел на фото, очень симпатичная румыночка. Летаешь к ней то в Вену, то в Бухарест. А я, в который раз перечитывая ранее написанное перед окончательной его публикацией, многократно ловлю себя на том, что и теперь не всё решаюсь рубить открытым текстом. Если раба выдавливать из себя по капле, жизни, скорее всего, может не хватить. Честно оставлю, что получилось. Потому что придуряться post factum якобы абсолютно свободным человеком – это ещё одно признание своего рабского состояния. Сегодняшнего.
      
       Может, отсюда и родился постмодернизм. Настоящего страха уже нет, но робеть по привычке нам, рождённым в несвободе, суждено, пока не сдохнем. Нет на нас Моисея.
      
       Я надеялся, теперь понимаю: зря надеялся, – что загадки-ребусы-кроссворды, разбросанные по этому не больно-то художественному, но добросовестно, со старанием написанному тексту, попытаются разгадать пусть не сторонние читатели, так хотя бы адресаты. Вот, к примеру, эпиграф к четвёртой главе урезан умышленно. Полностью стихотворение выглядит так:
      
                Упаси вас Бог познать заботу
                Об ушедшей юности тужить,
                Делать нелюбимую работу,
                С нелюбимой женщиною жить.
      
       Но кто из вас читает сегодня Константина Ваншенкина? И кто помнит, что короткое, как тост Булдакова, стихотворение, называется длинно: “Надпись, высеченная на камне в горах”?
      
       Неужели придётся ещё объяснять, кто такой Булдаков?
      
       5
       Как всё это ёрничанье может смыкаться с буддизмом, последователем которого я, возможно, являюсь? Сам не понимаю. Буддист, не верящий в реинкарнацию – это как? Не ересь ли? Но. Акт отлучения в этой сверхтерпимой религии не принят. Да и кто бы посмел меня, приобщённого самим Тензином Гьяцо, Далай-ламой Четырнадцатым, от этой веры отлучить? Боюсь, что только следующий Далай-лама, Пятнадцатый.
      
       Христианство призвано примирить человека с миром. Учит, стало быть, жить в этом мире. Готов понять сверхзадачу, потому что мир – там и тогда, где и когда учение возникло – не проявлял никаких поползновений примириться с Человеком. И не примирился, история известна. Человека окончательно сломали под окружающий мир; песенный протест Андрея Макаревича – чисто риторическая штучка, демонстративный взбрык художника.
      
       “В своей борьбе с миром ты должен стать на сторону мира” – это Франц Кафка, взгляд гораздо более здравый – и скорее буддистский, нежели христианский. Буддизм, находясь и пребывая хрен знает как далеко от всех этих страстей исторически и географически, дал, казалось бы, абсолютно антагонистический рецепт: ищи мир не вокруг, а внутри себя, с самим собой. Он нужен тебе только в таком исполнении. Только вне наружного мира с его дешёвыми соблазнами наличествуют действительные ценности. Сколько же мне понадобилось времени и душевного напряга, чтобы понять: принципиальной разницы не существует! Пусть не абсолютной, однако чрезвычайно близкой оказалась эквивалентность Христовых заповедей постулатам буддизма. Ну, как Гейзенберговы квантовые матрицы и столь же абстрактное волновое описание Шрёдингера: математические средства совершенно разные, а суть в итоге почему-то одна. Истина едина, при всём различии путей к ней. Жаль, что я забыл, кому из христиан принадлежат слова: ”Воля и мужество требуются не для того, чтобы исправить мир, а для того, чтобы удержаться от этой попытки”. Любой буддист, умеющий писать, подпишется под ними!
      
       Кстати, выбирая свою веру/религию, задумайтесь хоть на минутку над тем, что буддизм никогда не вёл ни одной войны. В отличие от конфессий, которым в первую голову был важен “захват территорий”, “передел рынков”. Под знаменем насаждения истинной Веры, разумеется. Уж в этом христианство вообще и православие в частности не больно-то отстало от всех прочих – даже от молодого и агрессивного ислама.
      
       Вообще над местом Веры в жизни человека я стал задумываться очень поздно. Слишком, наверное, поздно. Многое мешало до поры. Вроде, и без таких размышлений жилось вполне терпимо. Пока мог сам грешить с размахом и удовольствием, вопросами веры я себя категорически не обременял. Внешность, то есть всяческие религиозные ритуалы, если не смешили, то забавляли – мне уже доводилось высказываться на этот счёт. Как дурацкие бытовые приметы. Творцу, если Он есть, считал я, обряды должны быть безразличны, так что само по себе умение правильно креститься или держать свечку вряд ли приближает ловкого умельца к Царствию Небесному. А если приближает – не надо мне такого Царствия! Я – свободный человек, которому и сознательный выбор для себя Ада не запрещён, если я правильно понимаю свою свободу. И уж, конечно же, я не намерен зависеть в этом выборе от пустяков, от ритуальной мишуры.
      
       Окрестить ребёнка, “чтоб не болел”. Обвенчаться ради желаемой незыблемости брака. Помогло оно вашей маме, то венчание? По мне, истинный, искренний союз сердец, даже обошедшийся без помахивания кадилами, всё равно свершается на Небесах. Или вы, дети, драгоценные плоды нашей с Малышкой беззаконной (в смысле: безбожной) связи, всё-таки, вслед за мамой, по формальным соображениям соглашаетесь считать себя вы****ками?
      
       6
       Нет, в Вере я не нуждался. Обычная житейская практика тогда не требовала ничего сверхъестественного. Да и дремучее невежество, временами переходящее в гордыню, мешало честно признать, что, возможно, в этом мире существует Некто выше человека.
      
       Хорошо, удобно пребывать в добросовестном невежестве. Ну, как подавляющее большинство, которое искренне допускает, что можно колдовать и ворожить “милостью Божьей”. Что были бы только деньги, а благополучие – и даже счастье! даже душевный покой! – могут быть куплены у кого-то вроде Джуны либо Ванги за эти разноцветные бумажки, защищённые типографами от подделок гораздо тщательнее, нежели ваши/наши идиотские надежды, иллюзии и упования защищены от ударов безжалостной судьбы.
      
       Так что к вере (Строчная здесь не зря. Какая вера, такая и литера!) я приобщался самостоятельно, поздно и противоречиво. Дикими окольным путями, то есть через логику, через последовательный материализм. Только пройдя его, этот путь, и затем оглянувшись, понял, что это странный путь. Но и закономерный.
      
       К примеру, очень поздно для профессионала я впервые всерьёз задумался, какая странная штука термодинамика. Наука, которая родилась из чисто практического интереса к тому, что, собственно, происходит в цилиндре паровой машины, неожиданно для себя пришла к огромному по своему значению выводу: мир движется не вообще, а в строго определённом направлении. Ни одно микрособытие в мире атомов и молекул не является вполне предопределённым, однако совокупностью этих событий жизнь большого мира предписана без вариантов. Да нет, вроде: бензин горит, машина едет, сам ты рулишь, куда хочешь – что ж тут страшного и странного? Всё легко считается!
      
       Однако впервые пришла вдруг в голову жуткая, хотя, может быть, и примитивная физическая аналогия: если производство любой полезной работы неизбежно сопровождается возрастанием энтропии, так это, возможно, всеобщий, обобщающий закон? Господняя подсказка. И, как нельзя произвести полезную работу без одновременного возрастания непонятно зачем Богом созданной, однако не только реально существующей, но и в целом фатально неубывающей энтропии, так же точно невозможно произвести добро, никому и ничему не причинив никакого зла. Разве не похоже это на честное признание христианством принципиальной греховности человека, на невозможность достижения им идеала в земной жизни? И разве не перекликается с буддизмом, который указывает путь к совершенству исключительно через недеяние? Ведь только в системах, где ничего не происходит, энтропия остаётся неизменной.
      
       Далее. Хоть я и физик, меня почему-то почти не занимал вопрос: как был создан мир? Всегда ли он существовал, или возник неведомо почему в некий таинственный момент, а потом безмерно развился в триллионную долю секунды? Как единичный (то есть в каком-то смысле элементарный) акт Творения дал в итоге такую прорву материи и такое разнообразие её форм?
      
       Интересно, да. Но не слишком. Мало ли что может происходить с косной материей. Возможно, она сама по себе так устроена. Да и эти секунды давно, миллиарды лет назад миновали, интерес к ним чисто академический. Был ли акт творения Вселенной? – Не знаю. Спекулировать по поводу события, которое земной твари не повторить ни в каком коллайдере, будь он очень большой и трижды адронный, всякому вольно – ну и пусть их! Сколько ни лезь, как физик, в глубины и тонкости материи, в тайны её устройства, она зловредно преподносит всё новые структурные загадки. Хотя я, разумеется, не против стремления яйцеголовых глубоко рыть в этом направлении, однако догадываюсь, что в таком копании вполне можно обойтись без привлечения горних сил.
      
       7
       А вот таинство возникновения жизни мне решительно непонятно. Потому что ему – в глазах материалиста – предстояло реализоваться на уровне таких понятных атомов и молекул, без привлечения более тонких вещей. И здесь простейший расчёт показывает: за те ничтожные четыре миллиарда лет, что существует Земля, случайное зарождение жизни просто невероятно. И, тем более, таинство возникновения разума в течение всего лишь жалких десятков тысяч лет. Если эволюция – естественный путь от простого к сложному, то почему у многих организмов генетический аппарат оказался сложнее, чем у человека? И как эта слепая и тупая эволюция, если за появление разума ответственна именно она, сподобилась снабдить меня и прочих человеков мозгами? Универсальным инструментом, вполне пригодным для решения великого множества задач, которых она передо мной и моими предками никогда не ставила? Заблаговременно? Но тогда это следует толковать как дурной, не мотивированный никакими естественными внешними причинами скачок. Так если я эту прозорливую эволюцию обзову Богом (Творцом) – в чём грех против материализма? Тем паче, что сам он, материализм, в собственных рамках это противоречие разрешить не в состоянии. А мне лично – из понятных эстетических соображений – не хотелось бы, Бог знает, почему – произойти от обезьяны. Уж лучше по Его образу, если выбор так узок!
      
       Да что там… Он, материализм, не в силах объяснить даже такой пустяк, как отсутствие колеса в Америке. Древние цивилизации Нового Света имели совершенные календари, то есть не понаслышке представляли себе циклические, круговые процессы. Мозг аборигенов имеет ничуть не меньшую “мощность”, нежели мыслительный аппарат Ньютона и Хайдеггера, не говоря о египтянах, живших шесть тысяч лет назад, однако уже знавших колесо. И – загадка! – могучие цивилизации Нового Света до самой своей гибели так и не пришли к элементарному практическому изобретению, хотя многие тысячи их представителей если и не катали в поте лица брёвна, то хотя бы праздно наблюдали катящиеся с гор камни. И брёвен, и гор там хватает!
      
       Я не думаю, что Творец забросил более важные дела, чтобы лично сотворить вошь платяную и вошь лобковую. То есть занимался ерундой вместо того, чтобы запустить некий механизм. Пусть это будет эволюция, или по-другому обзовите. Но если майя, инки и ацтеки не додумались, вопреки всякой логике, до колеса, я готов допустить, что имел место широкомасштабный эксперимент игривого Творца, обладающего несомненным чувством юмора. Типа: а что в итоге выйдет, если вышибить из этих, во всём прочем совершенных мозгов, мысль о колесе?
      
       И не всё ли равно, как я для себя назову этого великого экспериментатора? Как оценю его юмор? И каким способом стану проявлять своё к нему почтение?
      
       А почему фантастический прогресс в науке и технике не сопровождается, это совершенно очевидно, никаким продвижением общества в области нравственной? Почему зло не только неискоренимо в этом мире, но и беспрерывно множится? Что, человек в частности, да и человечество в целом достигли своего предела и уже не могут стать выше, чище, добрее? Дух не прогрессирует? Или такого рода задачки просто не являются актуальными для человечества, для подавляющего большинства мнящих себя мыслящими двуногих, увлечённых изобретением автовопросников на автоответчики? Каждый из нас, несмотря на всеобщее теоретическое признание личности высшей из ценностей, на практике всё меньше значит в этом сволочном мире. Такое впечатление, что тайная цель сегодняшнего прогресса состоит в том, чтобы нас, его якобы вершителей, в конечном счёте отменить.
      
       Кто может ответить, был ли СПИД до ХХ века? Лично меня он, вроде, пока не затронул. Теперь, по немощи, и не успеет. Однако любопытно: если допустить, что природа сегодня, используя во многом случайные взбрыки эволюции, в обозримый срок являет на свет такое, почему же сотни лабораторий, целеустремлённо тратя миллиарды, не смогли смастерить ничего похожего на живой организм, пусть самый простейший. Если же этому зловредному вирусу тысячи лет, как, скажите, уберегалось от него в прошлом человечество? То самое, которое, однобоко увлёкшись техническим прогрессом, ни новых пороков, ни, тем более, новых добродетелей за последние пару-тройку тысяч лет изобрести не удосужилось.
      
       *  *  *
       - Только в ХХ веке человечество, ещё очень смутно, конечно, начало осознавать роль Информации. Боюсь, с этого момента последовательный, добросовестный материализм стал утрачивать свои позиции, а теперь он невозможен в принципе. Зато первые строки четвёртой книги Нового Завета, Евангелия от Иоанна, обрели вдруг смысл почти математический.
      
       И ещё, задумайся, чего не хватает машине, чтобы стать человеком? Памяти? – Так дай Бог каждому такой памяти! Быстродействия? – Допустим. Но среди живых людей тугодумы тоже встречаются. И остаются людьми.
      
       - А эмоции? Разве машина умеет чувствовать и выражать их? Подчинять им свои действия? – это я пытаюсь возражать. Знаю наперёд, как трудно возражать аргументам знакомого философа. Велик ли труд для профи справиться с жалким дилетантом?
      
       - Пока нет, увы. Зато животные их, безусловно, испытывают. А теперь попытайся вообразить высокоразвитую, насквозь эмоциональную скотину с очень хорошим компьютером в голове и прикинь: насколько благодаря такой модернизации приблизилась она к человеку? Мы выше скотов (то есть, прости, животных) только на величину интеллекта? Или это не единственное – и даже не самое существенное – различие? И не стало ли тебе хоть чуточку понятнее то изумление, которое старик Иммануил выразил в самом известном своём изречении?
      
       Как же вовремя, если я затрудняюсь, на помощь приходит знакомый философ! Противный тип, но иногда с ним невозможно не согласиться.
      
       8
       Я знаю, почему мне никогда не стать христианином. Происхождение, вроде, позволяет. Книжки читал. Не так дотошно, как профессионалы, однако пытливо стремился вникнуть. Старался постичь существо, а не прибегать к собственным толкованиям. Братец Гриша, по его собственному признанию, не удосужился прочесть за всю жизнь ни слова у Маркса и Ленина, однако годами успешно руководил райкомом комсомола. А я, немало чего учитав не только у Маркса, но и у Марка, а также у Матфея и Луки, дилетантски перепахал ещё и наследие Павла. Пытался, то есть, смиривши гордыню, добросовестно определиться.
      
       Не смирил. Не дано мне постичь ни умом, ни сердцем разницу между Петром и Иудой. Не допёрли мозги или это не их задача – судите сами. Неужели эта религия только тем замечательна, что ни в какой другой достаточно значимой нет аналога Иуде?
      
       Я действительно не улавливаю принципиальной разницы между Иудой и Петром. Более того, я душой не желаю её постигать. В собственной подлости никто иной не может быть виновен. Неприлично дифференцировать предательство по оттенкам. Одно оценено в тридцать сребренников (или, по другим источникам, тетрадрахм), другое совершилось троекратно и вполне бескорыстно, если почему-то не считать корыстью заботу о собственном благополучии. Одно признано бесчестным, хотя Иуда, повесившись вскоре, сам себя подверг тяжкой каре, которая, однако, почему-то не зачтена ему в качестве искупительной. Я, к примеру, при всей своей многогрешности, всё ещё не решаюсь повеситься, уж простите за такое естественное малодушие. Другое считается простительным, и храмы, посвящённые дожившему до преклонных лет и высших церковных чинов предателю, стоят по всей территории христианского мира, а самый главный – в самом его центре, в Ватикане. Так до чего угодно можно договориться.
      
       Нет, житейская шкала мне понятна. Как, случалось, ехидно вопрошал министр финансов России С. Витте: “Вы полагаете, рекомендуемый вами человек абсолютно честен? Уточните, пожалуйста, в пределах какой суммы?” Житейски мудро, и фактам, скорее всего, соответствует. Но Вера стоит на принципах, а не на расчётах, или как? Разве в храме торгуются? Нанюхался я уже диалектики, мне бы чего поподлиннее. Скорее недоверчивого Фому пойму, поскольку тот был бескорыстен, мотивирован и логичен. Как всякий добросовестный естествоиспытатель.
      
       9
       В ранней молодости я мало задавал окружающим и себе самому правильных, детских вопросов: почему так? почему именно так, а не иначе? Жалеть поздно.
      
       А потом оказалось, что наука принципиально не желает отвечать на такого рода вопросы. Они её не занимают. Науке интересно: каким конкретно образом устроен мир; что, от чего и в какой степени в нём зависит? Поглощённый суетой, так и остаёшься до преклонных годов узким специалистом, которому недосуг не то что искать ответы на вопросы о смысле Бытия, но даже задуматься о существовании вопросов. Остаётся только поражаться проницательности булгаковского гения, который, ни рожна не смысля в физике, сделал соответствующие парадоксальные строчки из Гёте эпиграфом своего романа.
      
       Уважаемая Нина Александровна Латышева, однокурсница и подруга Ниночка Князева в девичестве. Это ж, вспомни, именно ты познакомила меня с великим романом. И вообще сделала для меня гораздо больше, нежели я был способен сделать для тебя. Вряд ли ты понимала, что я до тридцати (да и за тридцать тоже) оставался в житейском смысле совершенным ребёнком, мало приспособленным для принятия рациональных решений. А если и понимала, то всё равно ничего не смогла бы изменить. Всё, надеюсь, к лучшему?..
      
       Такое ощущение, что я, намереваясь покидать сцену (или кафедру), приступил к раздаче ритуальных благодарностей. Тьфу, не подумайте чего такого! Ещё, надеюсь, успею. А не успею, так перебьётесь. Просто в заключительной главе уже не хочется стеснять себя дисциплиной – ни в жизни, ни в тексте. Жизнь, если под нею понимать цепь значимых для её обладателя событий, практически завершена. Не только первый, но и второй тайм уже отыгран. Идёт добавленное Судиёй время, и живёт ваш покорный слуга за счёт тех, кто не дожил до среднего для российских мужиков возраста. Овертайм. Где-то среди прочих бумажек валяется официальное удостоверение об этом: пенсионное удостоверение. Там же, видимо, где книжечка ветерана труда и другие собранные за жизнь знаки казённого внимания. Остались воспоминания и рассуждения – то, что принято считать старческим брюзжанием. Это и сетевые собеседники отмечают, грех отрицать их правоту. Куда-то запропастилась всегдашняя моя самоирония, а повесть поневоле приобретает некоторые черты эссе – видимо, это ещё один верный знак, что пора завязывать.
      
       10
       Обычно так не поступают. Завещание разумнее хранить в тайне – хотя бы затем, чтобы зря не рассорить близких, не нажить ещё при жизни новых явных и тайных врагов. Ну и непостоянство, переменчивость человеческой натуры, в том числе и своей собственной, следует принимать в расчёт. Всё так. Но я всё же намерен огласить содержательную часть моего завещания, поскольку уж она-то ни при каких обстоятельствах не будет изменена. Что (или сколько) конкретно, кому именно и на каких условиях – это как раз бессодержательная часть. Это суета. Подождёт.
      
      
      
       МОЁ  ЗАВЕЩАНИЕ

       Введение
      
       Наконец-то я умер! Одолел весь путь от шустрого папиного сперматозоида до теперешнего недвижного смердящего трупа. Дело житейское, как говорил Карлсон – правда, по другому поводу. Дело житейское, скажу и я. Здесь все умирают. Это живёшь временно. А смерть – навсегда. Впрочем, я, что при жизни со мной случалось не часто, нынче просто присоединяюсь к большинству.
      
       Умер – и, значит, пора читать завещание.
      
       Не могу заранее знать, повезёт ли мне издохнуть скоропостижно, то есть счастливо, либо Господь в неизреченной щедрости своей наделит меня, как то положено всякому великому грешнику, ещё и муками долгой агонии. В любом, однако, случае нижесказанное мной не может быть оспорено моими же более поздними пожеланиями. Сегодня я, находясь в здравом, как мне кажется, уме и трезвой, насколько это для меня возможно, памяти, заявляю, что на смертном одре здоровее и трезвее не буду, а поэтому прошу любые другие мои предсмертные заявления, противоречащие настоящему завещанию, расценивать как малодушную блажь человека, уже не владеющего собой.
      
       Это послание я адресую неопределённому кругу лиц. Как мне, одинокому, знать, кто окажется рядом?! Но если уж случилось оказаться – извольте соблюсти мою последнюю волю в точности и без отсебятины. Само собой, я и платить за всё намерен сам – и здесь, и Там, где наши привычные средства платежа недействительны.
      
       К сожалению, лично присмотреть за тем, как исполняется моя последняя воля, мне, по естественным причинам, вряд ли удастся. Уповаю, господа и дамы, оставшиеся здесь, на вашу порядочность, подкрепленную тем неоспоримым обстоятельством, что каждому из вас предстоит проследовать туда, откуда вы, как и я ныне, не сможете контролировать исполнение своих пожеланий. Доверяю и доверяюсь вам – и поэтому не обращаюсь к нотариусам, не назначаю официальных душеприказчиков.
      
       Моя осознанная религиозная принадлежность – буддизм. Я не крещён, а в буддизм был посвящен ещё осенью 1992 года самим Тензином Гьяцой, Далай-ламой XIV, удостоившим меня прикосновения. Привычные для вас христианские ритуалы мне не обязательны – аргумент на тот случай, если какие-то мои пожелания покажутся вам вздорными. Впрочем, я не собираюсь требовать от вас чего-то невозможного.
      
       Здесь две главы из трёх предполагаемых:
      
       1. Как поступить с трупом;
       2. Как распорядиться имуществом.
      
       В третьей главе, коей надлежит считать начатую мною повесть, я хотел бы объясниться с моими младшими детьми Екатериной и Сергеем, поскольку я лишен счастья общения с ними при жизни. Считайте её, если хотите, духовным завещанием. Задача ой какая непростая; я боялся приступать к ней поспешно, то есть пока не угасли эмоции. Но успеют ли они угаснуть за то время, что отвёл мне Творец, никому неведомо, а уходить, совсем не объяснившись, как-то невежливо. Прошу считать рукопись, обращённую к детям, действительной и в случае её незавершённости.
      
       Я физически чувствую, как покидают меня любовь и воля к жизни. Никто в этом не виноват; просто я прожил, отыграл своё, а утрата интереса к жизни неизбежно приближает её конец. Спасибо всем, кто не отвернулся от меня после 16 февраля 1996 года, то есть после того, как для меня кончилась жизнь и началось умирание. Спасибо всем, кто терпел меня рядом с собой, всем моим партнёрам, соратникам, подельникам и собутыльникам. Спасибо всем женщинам, делившим со мной ложе или хотя бы терпеливо внимавшим моей неустранимой боли. Прошу: уважьте уж меня и напоследок – как бы плохо я ни кончил и какими дикими ни показались бы вам мои последние желания.
      
       Глава  1

       Минимум внимания, суеты и эмоций – вот чем могли бы вы порадовать меня теперь, если бы я вдруг сохранил способность радоваться. Из этого и будем исходить.
      
       Я прошу никого не извещать о моей кончине и никого не ввергать по такому заурядному поводу в беспокойство.
      
       Ритуал я вам заказываю самый минимальный. Такую же сумму из оставшихся от меня денег прошу пропить в день похорон, которые должны состояться так скоро, как только позволят формальности.
      
       Я к своему драгоценному живому телу всегда относился без всякой любви: не холил, не наряжал и не ублажал. Отсюда вывод: неодушевлённый смердящий предмет, которым я стал, подавно не заслуживает почтения. Требуются ассенизационные мероприятия – достаточно противные, так что пусть их исполнят профессионалы за плату. Я не ищу ни спасения, ни Спасителя. Просто отвезите меня туда, где хоронят.
      
       В деталях всё должно выглядеть так:
      
       1. Тело надлежит отвезти в морг, а оттуда – прямо на кладбище. Никаких зигзагов;
      
       2. Хочу лежать голым и босым в некрашеном, ничем не обитом гробу. В Ад и босиком пускают. Никакого макияжа (Тьфу!). Пусть накроют одной из моих стареньких льняных простынок: на них так славно спалось и любилось;
      
       3. Я позволяю только одному из вас (сами решите, кому) сопроводить гроб на кладбище – только ради того, чтобы убедиться: клиента добросовестно закопали, а не свалили по дороге в канаву. Никаких обид! Я расстался с вами в тот момент, когда испустил дух, и считаю неуместным затягивать прощание, разводя излишние слёзы и сопли;
      
       4. Никаких цветов, венков, лент и еловых лап. Никаких речей. Никакой сопровождающей музыки. Никаких объявлений. Никаких некрологов. Никаких траурных элементов в одеждах;
      
       5. Могила должна остаться неогороженной и безымянной. Мне всё равно, где лежать всю мою смерть. И нечего к трупу ходить – чай, не экспонат! Место, где буду похоронен я, не должно ничем отличаться от мест, где никто не похоронен.
      
       Короче, я не нуждаюсь в почестях после жизни. Они способны потешить лишь ваше тщеславие, но отнюдь не моё. Поэтому и воздержитесь. Как только от морга меня (увы, бывшего) увезут на кладбище, предлагаю всем заинтересованным лицам сесть за стол и крепенько выпить-закусить под весёлые воспоминания о всяких забавных случаях, имевших место в жизни. Но сначала вскройте конверт и зачитайте, пока не напились (а напиться надо обязательно!), вторую главу моего завещания, дабы публичность оглашения обеспечила непременное соблюдение моей последней воли – в том числе и теми, кому эта воля не понравится. А мне было бы приятно, что если не мой голос, то хоть мои слова прозвучали на пьянке, организованной в мою честь.
      
       И без того ясно, но теперь я прямо заявляю: никто из лиц, носящих фамилию Леньшины, никто, повторяю, включая моих детей Екатерину и Сергея, если они не вернули себе мою фамилию, не должны быть допущены ни к моему телу, ни на какие б то ни было мероприятия. То же относится к лицам, действующим от их имени либо ими уполномоченным. Им должно быть понятно: причинив мне столько боли при жизни, они не вправе претендовать на свою близость ко мне при смерти. Надеюсь, они, крещёные христиане, не посмеют нарушить волю отца. Ничто не помешает им воевать за свою долю наследства – только это, уверен, может явиться их единственным ко мне интересом, и об этом я всё скажу во второй главе.
      
       Моё требование – не попытка запоздалой мести. Оно просто отражает сложившуюся обидную реальность: бывшая моя жена г. Леньшина С. А в этой жизни только обманывала меня, только ненавидела, только презирала, только отвергала мои неоднократные попытки хоть как-то примириться, а самое страшное – отдаляла и отделяла от меня детей. Всё, лимит возможностей исчерпан. Пусть за защитой своих шкурных интересов обращается, по любимой привычке, в суд. Мне это боли уже не причинит, её же хоть как-то развлечёт.
      
       Не будучи христианином, я все же уважаю обычай поминовения на девятый день и ничего не имею против его соблюдения, нисколько, впрочем, вас к тому не принуждая. Но давайте этим и ограничимся: память человеческая коротка, насиловать её не следует, а поводы для пьянки и без меня вовек не иссякнут.
      
       Будьте здоровы! Это вам, к несчастью, ещё есть о чём беспокоиться. А вот я в порядке. Да, не спорю: мне предстоит оказаться в Аду. Но, возможно, и это утешает, я не замечу разницы.
      
       Глава  2

       Самому странно, что от меня останется что-либо материальное, что-то представляющее интерес для остающихся пока на этом свете. Меня никогда не прельщало стяжание материальных благ; я не умел ими пользоваться, а мои представления о счастье никак не были связаны с обладанием хатами, дачами, авто и шмотками. Даже склонность к хорошо поесть и вкусно выпить пробудилась во мне поздно, а раньше я и к этому был безразличен. Ни разу за всю жизнь не довелось мне отдохнуть в санатории либо отправиться в круиз…
      
       Жизнь, однако, полна неожиданностей – в том числе и неожиданностей иронического свойства. Я позже многих осознал сволочные особенности наступившей в 1992 году новой эпохи. Горчайшей расплатой за это стала потеря семьи, ненависть бывшей жены и отдаление детей.
      
       Моё отчаяние сменилось ожесточением. Пусть мне это не нужно, но я должен был доказать себе, что я МОГУ, что зря на мне, как на добытчике, поставлен крест. Всю последующую, то есть после разрыва с г. Леньшиной, жизнь я надеялся, что пригожусь – если не Светлане Анатольевне, то нашим общим детям. Подчеркиваю: при жизни. Ожидания получить от меня что-то после моей смерти, после того, как меня – ещё, почему-то, живого – чернили, проклинали и избегали, после того, как отвергли принадлежность к моей фамилии – так вот, эти ожидания, если они имеют место, представляются мне безнравственными в той же степени, в какой безнравственным является мародёрство. Конечно, закон защищает всех наследников – вот и обращайтесь к закону, если совесть позволит вам требовать чего-то от мёртвого уже, а потому неспособного возразить отца – при жизни забытого, презираемого и отвергнутого.
      
       Впрочем, я ведь могу и промотать то, что удалось накопить за годы нелёгкого и, главное, не слишком праведного, по моим собственным понятиям, труда. Я предал собственные принципы нестяжательства во многом из протеста и любопытства: а смогу ли? Смог. Убедился, что предавать свои принципы легче, нежели неуклонно, никакой суетой не соблазняясь, следовать им. Коль уж золото ржавеет, то с железа что возьмешь?! Но муки совести никогда не отпускали меня, ибо, хотя я играл в игру, правила которой признаны и приняты всеми, сам-то я этих правил не принимал, и выигрыши по этим правилам не доставляли мне удовлетворения. Может быть поэтому я избегал тратить заработанное на себя лично.
      
       В итоге на момент составления этого завещания мои средства составляют немалую сумму в виде наличной валюты разных государств, банковских вкладов и средств, одолжённых третьим лицам. Ещё я собственник квартиры, в которой проживаю. Из всего этого ни копейки, ни цента не нажито совместно с моей бывшей женой г. Леньшиной С. А, что даёт мне право отказать ей в удовлетворении каких бы то ни было притязаний. Совершенно неважно, преследует ли г. Леньшина С. А свои собственные шкурные интересы или действует, как ей кажется, в интересах детей Екатерины и Сергея. Основные интересы детей г. Леньшина предала, лишив их, ещё несмышлёных, всякой связи с их родным отцом – и даже отцовской фамилии! – и всё ради развратной, постыдной связи с человеческой особью, которая и своим собственным детям отцом стать не смогла.
      
       Вот моя воля в распределении наследства:
      
       .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  . .
       <Понятно, что преждевременное публичное оглашение этого распоряжения неуместно. Уйми, нетерпеливый читатель, или хотя бы отложи до назначенного Судьбой срока своё любопытство. Всё равно наследство скорее всего не тебе достанется!>
       .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  . 
      
       Наследство принято либо принимать целиком, либо целиком отвергать, а не выковыривать из него лакомые кусочки. Пусть те из моих детей, которые отказались от моей фамилии и при моей жизни не одумались, осознают, что не я лишил их наследства, но сами они – этим оскорбительным жестом – от отцовского наследства отказались. От кого получали вы свои теперешние, не мною вам данные, имена – тем и наследуйте! Смущённое, неполное ваше отречение от родного отца, как бы полуотречение, как бы с оглядкой – такое оно ещё больнее мне, потому что я знаю, и вы знаете: отречения вашего ваш отец не заслужил; случись оно, это выглядело бы (да и было бы!) чудовищно. А так, подумаешь, пустячок: фамилию переменили…
      
       Я от вас, Катя и Сергей, не скрывал этого моего решения при моей жизни. У савана карманов нету. Но: кому внимаете, тем и наследуйте! Сейчас, когда я это пишу, время и возможность одуматься у вас ещё есть.
      
       Я не берусь предсказать судьбу далеко ещё не оконченной рукописи, которую я считаю третьей главой настоящего завещания, и в которой я хотел бы, объяснившись, если не преодолеть, то хотя бы поколебать, если не при жизни, то хотя бы после смерти – глухую стену забвения и равнодушия. Будь я жив, я бы воспринял такой результат с чувством глубокого удовлетворения.
      
       Право, жаль, что я никогда не узнаю, чем моя затея кончилась.
      
       Я прошу прощения у всех, кого мне в этой жизни случилось обидеть, оскорбить, притеснить, огорчить, обмануть. Не свят ведь, ох не свят! Благодарю всех, кого невольно вовлёк в хлопоты, заботы и расходы – как своей кончиной, так и вообще самим фактом своего земного существования. Я желаю каждому из вас, продолжающих жить, и лучшей доли, и лучшей смерти. И пусть воздастся каждому по стыду его.
      
       Ох, никак не могу согласиться, что уже расстался с вами. Между тем вам пора налить и выпить.
      
       Поверьте, я с удовольствием последовал бы вашему примеру. А то и возглавил бы, пожалуй. Чай, мой день…
      
       Прощайте все. Спасибо всем. Остальное я скажу на Страшном Суде.
      
       Совершено 21 августа 2006 г.
       На пяти листах в двух экз.
       Подписана каждая страница  ____________ /Александр Коржов/
      
      
       11
       Вот и всё. Никаких изменений я вносить не собираюсь, поскольку по сути уже ничего не изменится. Единственная уцелевшая простынка выстирана, в пакетике лежит. А погладят, если захотят, без меня. Иначе всё равно изомнётся, да и утюга всё равно нет. Да, обязательно оставить на виду пару юбилейных, ещё совковой чеканки, рублей. Или нынешних устаревших биметаллических “десяток”. Сегодняшним пятаком глаза не закроешь.
      
                Нет никого. Тишина в саду.
                В доме заброшенном. В сердце склёванном.
                - Можно я, Господи, здесь сойду?
                Старым, небритым и заспиртованным.
      
       Не забыть бы ещё вложить листок с мелкими дополнениями. Теми, которые не противоречат сути завещания. Чтоб положили мне в гроб Светой Маленькой пошитую рыбацкую бейсболку, если уцелеет. И мой драгоценный экземпляр “Мастера и Маргариты”, первую журнальную публикацию – туда же. Он, кстати, ею же собственноручно переплетён. И диск Градского на стихи Поля Элюара. Прости, Света, что дорогие моей памяти предметы, напоминающие о тебе, я забираю с собой. Вряд ли они дороги твоей памяти. Надеюсь, ты не придаёшь этой ерунде значения?
      
       А что дети? Надеясь, что их рано или поздно настигнет если не раскаяние, то стремление хотя бы что-то понять, я недооценивал того, как шустро они движутся вперёд. Якобы вперёд. Теперь уже ясно: всё, что я мог потерять, утрачено; всё, что я хотел бы сказать в этой жизни детям, ими благополучно и демонстративно не услышано.

       Я бы ответил на слова. Но как ответить на молчание?
      
       Я неожиданно для себя жил достаточно долго, чтобы они успели запомнить меня. Ну, или хотя бы познакомиться. Так что если времени не хватило, его не хватило им, а не мне.
      
       Может, и к лучшему для них. Я, родной отец, хотел бы научить их добру, но оказался решительно не готов к вопросам типа: “Фиг его знает, папочка, что из себя представляет, из чего состоит и чего стоит оно, твоё хвалёное добро? И можешь ли ты объяснить, на кой ляд оно нам сегодня нужно?” Не вы мне, но сам себе задавал я их от вашего имени – и не нашёл, а теперь уже и не найду удовлетворительных ответов.
      
       Вы думали, quo – это status? – То-то и оно, что quo.
      
       Видимо, в новом, в вашем времени образовалось и успешно практикуется добро нового типа.
      
       Пусть. Тут запланированная безнадёга, так что дрыгаться бесполезно. Я ставлю диагноз, а нравится он мне (или вам) – несущественно. Как славно, что вы уже выросли и не нуждаетесь, видимо, в положительных примерах. Вряд ли я могу предложить вам что-либо полезное из моего жизненного опыта, что-то такое достойное вашего подражания. Дети, повторюсь, вообще бывают больше похожи на своё время, нежели на своих родителей. Но. Забыть, отбросить меня в беспамятство – полдела. Вот гены бы отменить, это да, это помогло бы радикально! Так Господь заповедал “по образу и подобию”. Не получится.
      
       Спасибо вам, солнышки мои, за то, что родились на этот свет. Да, мне предстоит тяжкая миссия ответить перед Создателем за то, какими вы получились. Но жить – вам. Вот и живите, как вам нравится, то есть в довольстве, лжи, беспамятстве и спорте.
      
       Забавно, что вы напомнили мне вдруг одного очень известного в моё время литератора. Меня, как и всех, насильно заставляли изучать и конспектировать его труды. Евонные истуканы до сей поры по всей стране стоят, хоть и в понятном сегодня небрежении. Никаких нефтеденег не напасёшься содержать такую прорву истуканов. Так вот, внимательные исследователи его бурной политической и половой жизни, равно как и бессмертного творчества, отметили: в немалом письменном наследии оный литератор ни разу за всю жизнь даже вскользь не упомянул отца. Вы сами легко можете в этом убедиться, достаточно всего лишь внимательно прочитать пятьдесят пять томов его ПСС – полного собрания сочинений. Правда, “самый человечный человек”, в отличие от вас, всё-таки не отверг отцовскую фамилию. И даже, подписываясь, ставил её впереди партийной клички: Ульянов /Ленин/.
      
       А вам удалось его переплюнуть. Не стыдно жить под псевдонимом? Вроде пламенных революционеров?
      
       Вопрос в пустоту.
      
       Все последние годы вы относились ко мне, подобно вашей маме и, возможно, подражая ей, как к покойнику. Как к промотавшемуся покойнику, не оставившему сколько-нибудь значимого наследства. Даже те жалкие, по вашим понятиям, несколько тысяч долларов, которые я тебе обязался при жизни выплатить, ты, Сергей, до сих пор не нашёл способа от меня получить. Тошно было встречаться, да? Или овчинка не стоила выделки? Вряд ли я узнаю когда-нибудь, ничтожным размером суммы ты оскорблён, или самим фактом её предложения из рук презираемого отца.
      
       Так вот, эта ваша позиция с каждым годом становится всё более цельной, приобретает всё больше оснований, так что у вас, повидимому, нет никаких причин её менять. И не пытайтесь объяснить моё решение в завещании чем-либо иным, кроме любви к вам. Именно любовь побуждает меня уважать принятые вами решения, за которые, если вы понимаете, вам же, давно взрослым, и отвечать придётся – самим и сполна. Именно любовь заставила меня приняться за эту горькую книгу, и мне очень жаль, если вы до сих пор этого не поняли.
      
       Поверьте, я, отец, уважаю вашу твёрдую последовательность. Но и сам не из протоплазмы состою, должны бы уже догадаться. Да, разлагаюсь потихоньку, но не более того.
      
       Я не собирался произвести удобоваримый комбикорм для ваших душ. Скорее, отраву. Хотелось, чтобы она оказалась исцеляющей. Но, не исключено, получилась просто отрава.
      
       И Кадеш ты, Сергей, по мне не прочтёшь. Возможно, ты даже никогда не узнаешь, что это такое.
      
       Последние мои слова, если мне, вопреки предсказанию, сохранят дар речи, будут о вас. Или последние мысли, если я онемею. Дай вам Бог никогда не услышать их.
      
       Я часто повторял: нет у меня для вас другого папы! А вскоре у меня для вас никакого не будет. Sorry, это же не конец света. Точнее, конец, но только для отдельно взятого меня. Надеюсь, вы и не заметите. С какой стати такие пустяки должны вас заботить? Вот и ладушки. Мне, благополучно забытому при жизни, ваша вечная память и подавно не нужна. А вы, надеюсь, убоитесь кары Господней и, вместо того, чтобы прибегать к благостным вракам, честно признаете своё равнодушное беспамятство.

       Ну, как мои приятели преферансисты в один из игнорируемых мною дней рождения пообещали как-то помнить меня, пока не сдохну. Лучших слов они не смогли бы сказать, даже если б захотели. Ценю прямоту, презираю лицемерие.
      
       12
       Надо добавить ещё пожелание, чтобы друзья-приятели разобрали все сделанные ими мне в разное время подарки, а также чтобы всяк, кому захочется, мог взять любую из моих оставшихся немногочисленных вещей на память. Я прекрасно знаю, как устроена память, но всё-таки… Только брать особо нечего. Не деньги же предлагать на память!
      
       Каюсь в некотором лукавстве. Мне не совсем безразлично, где упокоиться окончательно. Если уж по техническим причинам мне не дана радость быть сожжённым на положенном буддисту погребальном костре и затем бесследно развеянным, то, конечно, я предпочёл бы родной Карабут.
      
                Уж не золотой – пятак последний
                разменял. Потратить бы – и в путь.
                И уйти как можно незаметней…
                В полнолунье, ясной ночью летней
                я б хотел забыться и уснуть.
      
       Давнее, ещё из прошлого тысячелетия, пожелание. Однако его исполнение может чрезмерно обременить исполнителей. Невелика радость возить труп по стране, да и с бумажным оформлением мне не всё ясно. По славному российскому обыкновению, если не всё ясно – непременно жди бюрократических мучений! Остаётся надеяться, что если я умру в Карабуте, закопать меня окажется удобней именно там.
      
                Неприкаянный и лишний окажусь я у истока.
                И пускай тогда Всевышний приберёт меня до срока.
      
       А если нет – что ж, и везение, сопровождавшее меня всю жизнь, должно когда-то кончиться!
      
       И слова про незавершённую повесть можно не менять. Я и теперь не считаю её почти завершённой, не берусь предсказать её судьбу, пусть она, как ни странно, удивительно близка к концу. Уж на пару абзацев меня как-нибудь хватит. Не вчера родился – не завтра, авось, и умру, хотя какая тут может быть уверенность? Осталось только указать логин и пароль моей странички на www.proza.ru, чтобы наследники действительно обрели право самоуправства этой повестушкой, которая стала для меня в последние годы содержанием существования. Вот только ответ на вопрос: для кого/чего она сочинена? – за годы, пока я её пишу, скорее отдалился, нежели наоборот. Тут мне повезло меньше, нежели старику Доджсону.
      
       Ох, как славненько было бы помереть, поставив последнюю точку. Но Господь всегда рассуждает по-своему, а браться за его труд, по мнению классика, совестно. Терпи, несчастье!
      
       Я и терплю. Пока. Догадываюсь, что дальнейшая жизнь, о которой я ничего не намерен вам более сообщать ни устно, ни письменно, и впредь станет проистекать, как она каждодневно рутинно проистекает. То есть каждое утро я буду, пока есть силы, вылезать из койки и чистить щёткой то, что ещё осталось от зубов. Каждое утро я стану выхаркивать из того, что осталось от лёгких, очередной вонючий чёрный сгусток. А потом примется длиться та монотонная ерундовина, которая для кого-то, возможно, является каждодневной жизнью или хотя бы кажется таковой, а для меня представляет всего лишь бессмысленное, ничем, кроме тупого физиологического функционирования, не подкреплённое существование. Явление, лишённое внешнего оправдания. Мне, исчерпавшему себя в графоманских трудах, останется только слушать вечно треплющийся ни о чём телевизор, да ещё вечно молчащий – обо всём – телефон. Право же, увлекательное занятие, никогда не надоедает! Так же, как и заглядывать в постоянно пустующий почтовый ящик в идиотской надежде найти там что-либо кроме бесполезных рекламных листков и умопомрачительных коммунальных счетов. И только поздним вечером, укладываясь, как всегда, умеренно или не очень пьяным, в койку, я, опять же, как всегда, взмолю, вслед за гениальным безумным японцем…
      
       До сих пор я суеверно избегал упоминать это безмерно дорогое мне имя. Но, видимо, пришла пора. Да, его надгробие ниже, чем у похороненной рядом жены, но не это их различает. Убеждён, что высотой надгробия измеряется не столько реальное значение покойника для живущих, сколько его (или его ближних) суетные амбиции. Я, лишённый оных, уже просил сровнять с землёй мою могилу, чтобы никогда никого не соблазнять пустой возможностью со мной якобы встретиться. Мне не нужны якобы встречи. Недобранные, не случившиеся при жизни, Там они мне не нужны. Да и вам, пожалуй, тоже.
      
       Возврат каретки (Enter).
      
       *  *  *
       Поскольку такого рода отбой случится далеко не в первый раз, но никто, сколько ни взывай, всё равно не приходит, чтобы исполнить такую простую и понятную просьбу, меня, тоже повторно и неоднократно, станут одолевать вполне обывательские размышления. Он, тот самый загадочный японец, гений, ещё в молодости добровольно расставшийся с жизнью Акутагава Рюноскэ, что: безумен вследствие своего величия? или, наоборот, гениален вследствие безумия? Мамочка его в молодости спятила; так о чём тут, казалось бы, гадать! Но я ему, сумасшедшему сыну сумасшедшей матери, безоговорочно и безоглядно верю, и поэтому неведомо в который раз истово повторю вслед за ним – как молитву, как мольбу, цитируя, возможно, не вполне точно по тексту, однако безошибочно по смыслу: “Жить в таком душевном состоянии – невыразимая мука! Так неужели опять не найдётся никого, кто бы пришёл ночью, чтобы потихоньку задушить меня, пока я сплю?”      
      
   


           21 августа 2006 г. – декабрь 2009 г.
                г. Александров
      
      
                *


      
            Якобы комментарий любимого Поэта
                (Притянуто за уши)
      

                Михаил Щербаков

                НАПОСЛЕДОК


         Напоследок -
               георгин продеть в пиджак (для колорита),
         хладнокровно
               убедиться, всё ли взял,
         расплатиться.
               С персоналом попрощаться деловито.
         Спину выгнуть,
               как виконт какой-нибудь. И на вокзал.

         Ни трагедий,
               ни проклятий переменчивому счастью.
         Натурально,
               всё обман в пыли земной.
         Вот и лошадь -
               то ли цифрой обманула, то ли мастью:
         вороная,
               шла под номером седьмым, пришла седьмой.

         Не воротишь...
               заигрался, перегнул насчёт виконтства.
         Постояльцем
               угодил не ко двору.
         Хорошо хоть
               из хозяев ни с одним не свёл знакомства.
         Извиняться
               напоследок не пойду ни к одному.

         Честный недруг,
               уличив меня во вздоре и сумбуре,
         с донесеньем
               не спеши на телеграф:
         хоть и честный,
               а в моей наверняка ты не был шкуре.
         Кто бы ни был,
               если судишь по себе, не будешь прав.

         То не горе,
               что тяжёл исход. Беда, что предсказуем.
         Рюмка рому -
               и в туман без пиджака...
         Знаешь, честный,
               мало мы с тобой кого интересуем.
         Колеснице
               что хозяина везти, что чужака.

         В ювелирном,
               где задёшево чеканят на браслетах,
         что закажешь, -
               закажу семёрку треф.
         И отчалю
               без оглядки. Либо всё же напоследок
         оглядевшись,
               но диковин за бортом не усмотрев.

         А ведь мог бы
               шапито в конце придумать с циркачами,
         позументы
               из того, что под рукой,
         и циркачку
              (с чересчур, пожалуй, чёрными очами).
         И другое...
               Но тогда бы и сюжет возник другой.