Глава 1.
… Мерцали свечные люстры… Гленвальд смежил глаза… В общей зале был тусклый, мерклый свет, который, в общем, позволял не обращать внимания на обитателей трактира. Гленвальд вытер вспотевшие руки о кожаные дорожные штаны и положил их на маренный деревянный стол. Было душно и пахло дешевым табаком и хмелем, который доносился от грубоватого вида посетителей. Гленвальд осмотрел залу и поймал на себе чужой неприветный взгляд, рассматривающий его в упор с нескрываемым любопытством. Гленвальд быстро перевел взгляд на окно подле его стола и уставился в ночную улицу, слабо освещенную столбовыми фонарями. Постоянное напряжение давило на него уже долгое время. Он не знал наверняка, что гнало его и заставляло скрывать глаза, но явно чувствовал, словно зверь, первую поступь гроз.
Этот город был нов и незнаком Гленвальду и был первым на розе его ветров, в котором подавали столь отвратительный эль и где за его песни платили гроши. Впрочем, он был не так плох, как иные, с его обычными для этих земель архитектурными ансамблями, брусчатками и мостами. Гленвальд, отдавая дань уважения хотя и чуждой, но все-таки культуре, смерил в своем сердце этот город со многими из, после чего попытался заставить себя симпатизировать ему. В трактире было тепло и это пока вполне его устраивало…
Гленвальд привык к сторонним взглядам, ибо по роду своей деятельности ему приходилось быть в центре внимания как благодарной публики, так и не совсем. Однако о таких инцидентах он старался не вспоминать, дабы не беспокоить Весы душевного равновесия, которые и так постоянно колеблются. Гленвальд убрал со стола руки, чувствуя мелкую дрожь напряжения во всем своем естестве, и сжал под столом в кулаки. Где же, черт возьми, этот трактирщик…
На столе перед ним горел оплавленный огарок восковой свечи. Гленвальд уставился в сердце его пламени, радуясь, что нашел удачный тайник для своего взгляда, и стал вглядываться в него. Признаться, он боялся огня… Боялся, и писать о нем никогда не решался… Впрочем, зная природу огня, его можно сравнить со многими вещами, и это, в общем, вино для Музы, а значит медяки и вино для него самого… Однако…
- Чего изволите? – раздался голос над ним, грубоватый и раздраженный.
Гленвальд поднял глаза. Над ним стоял трактирщик в засаленном фартуке, крепкого вида мужчина, взгляд которого выдавал в нем большую усталость, нежели его благосостояние. Видя нетерпение трактирщика Гленвальд, столь внезапно отнятый от своих мыслей, стал судорожно соображать о сути предложения трактирщика.
- Вина… вина, пожалуйста… Светлого…
- Все?
- Все.
Трактирщик хмыкнул, явно недовольный заказом и направился в глубь залы, лавируя между столов, как фрегат между рифами. Гленвальд вздохнул, трогая свой кошель, в котором не слишком прибавилось от сегодняшнего выступления. Он помнил, что скоро запоют метели, а петь в унисон с ними никак не хотелось… А выход все никак не шел в голову.
Он вдруг заметил краем глаза, что от дальнего стола отнялась громоздкая тень и двинулась по направлению его стола. Гленвальд уткнул взгляд в стол, стараясь скрыть напряжение, и, пытаясь сосредоточиться, стал изучать древесные филиграни на поверхности стола.
- Эй, бродяга! – раздалось весьма неприветное приветствие у самого его уха. Гленвальд почувствовал, как пахнуло хмелем от источника звука, и не спеша повернул голову в направление его.
Его взору предстала картина, которые он видел сотни и сотни раз в своем не столь длинном прошлом. Над ним стоял хмельной бородатый детина, всем своим видом показывая завсегдатая этого заведения и отнюдь не вежливый интерес к собеседнику. Гленвальд молчал.
- Это ты сегодня стонал на площади? – лицо незнакомца скривилось, предрекая нескрываемый сарказм.
- Пел. – Гленвальд кашлянул, глядя перед собой.
- Так это теперь называется? – сказал незнакомец, сев на стул около стола рядом с Гленвальдом и грянул смехом. Его поддержала хмельная компания в глубине залы. Гленвальд сжал кулаки, понимая, что находится снова в центре внимания. Но это его отнюдь не радовало.
Гленвальд с усилием оторвал взгляд от поверхности стола и взглянул в глаза невеже. Он признался сам себе, что сделать это было неимоверно трудно, однако продолжать бороться взглядами оказалось еще сложнее. Однако он боролся.
- Я пел на площади… - повторил Гленвальд, поражаясь, как беспристрастно звучит его голос, так спокойно, словно вино, которым наполняют кубок, – о любви… Тебе знакомо это слово?..
Незнакомец улыбался кривым ртом, не отводя взгляда.
- Я повествую людям о любви… дабы заставить их задуматься о смысле сего явления, показать его многогранность, первозданность, чистоту…
- Ты говоришь, как священник, бродяга! Знаешь, когда я был мальцом, мой отец часто напевал мне о пиве, и теперь, повзрослев, я прочувствовал, черт возьми, его глубину, первозданность и чистоту! – при этих словах незнакомец содрогался всем своим массивом, давясь от хохота, который эхом отдавался все в той же глубине трактира.
- Я вкладываю в свои песни больше, чем смысл… Я вкладываю в них свои чувства, часть своей души…
- И почем сейчас часть души? Дорого берешь? – незнакомец зло сверкнул глазами.
- Сколько дадут…
- Столько хватит? – выкрикнул в глаза Гленвальду незнакомец и швырнул на гладь стола перед ним медную монету и снова разразился смехом. – Займись мужским делом, шут и не учи людей жить. Ты слишком молод для пророка, но уже подходишь для кузнечного молота.
Неожиданно для Гленвальда его неприветный собеседник молча встал из-за стола и, покачиваясь, вышел из душного трактира в осеннюю ночную тишину. В глубине залы продолжился оживленный разговор. Всем стало ясно, что потехи из этой перебранки не получится.
Когда незнакомец вышел, Гленвальда начало знобить. Он не сетовал на слабый огонь в очаге трактира. Тетива его нервов ослабла и он начал содрогаться мелкой дрожью. Гулко, словно удар в щит, запоздавший трактирщик, который тоже наблюдал за исходом разговора детины и певца, поставил перед Гленвальдом на стол кубок светлого вина. Гленвальд благодарно склонил голову и, взяв кубок, сделал из него несколько мелких глотков. Он поправил свою лютню в чехле и взглянул в окно, за которым чувствовалась первая поступь Осени. С улицы ему в глаза смотрел Первый осенний дождь…
* * *
Гленвальд сидел за тем же столом, убаюканный теплом и полуночной тишиной опустевшего трактира, то и дело заказывая горячий чай у сонного трактирщика, так как денег на ночлег все равно не было и косые взгляды трактирщика настораживали, а оказаться на улице в осеннюю хмарь никак не входило в его сегодняшние планы. Впрочем, планов как таковых, как и денег, у Гленвальда не было. Оставалось лишь ждать рассвета и надеяться, что дождь, напоив ладони городских площадей, успокоиться и оставит его плащ и лютню сухими.
Чтобы скоротать ночь Гленвальд расчехлил лютню и протер струны. Ни одна девушка, когда-либо привлекавшая его внимание (а их было немало, скажем так) никогда не удостаивалась столь трепетного отношения, нежели его лютня. Гленвальд дорожил инструментом, ибо это был не просто инструмент. Его подарил Гленвальду отец, когда мальчик достиг мужества. Гленвальд знал, хотя отец и пытался от него это скрыть, что лютня эта нелегко досталась. Отец продал старый клинок, некогда принадлежащий деду Гленвальда, доброй работы и почитавшийся за реликвию в их большой семье, и на вырученные деньги приобрел сыну лютню, видя его музыкальные способности.
Воспоминания об отце привели в теплые мысли Гленвальда невыразимую Печаль. Отец очень любил его и Гленвальд вспомнил, что много работал, когда он занемог, пытаясь найти средства для его излечения. Отца не стало… Осталась лишь лютня да светлая Память о нем. Гленвальд бережно хранил и то, и другое…
Гленвальд глубоко вздохнул, пытаясь прогнать от себя скорбные мысли. Внутри него скрежетало и щемило и он, чтобы отвлечься, беззвучно выстроил витиеватый аккорд и легко коснулся струн. Струны отозвались ему нежным звоном, не препятствуя тишине бытовать в полутемной зале трактира. Он дохнул на пальцы, будто в зале было холодно, и вкрадчиво вступил «Долгую зиму». Первая часть залегла в душе седым снегопадом в ночной чаще. Гленвальд ощутил знакомое чувство отрешенности, продолжая перебирать нити серебра. Внезапно мелодия перенесла его из тихого ночного леса на вершину заснеженной скалы. Он ощущал сквозь закрытые веки первые отблески рассвета, скользящие по белесым склонам и чувствовал, как северный ветер трепал его пряди, целуя его лицо ледяными порывами. Он чувствовал, как парят птицы над его головой, над его вершиной, рассекая аметистовую вязкость предрассветных небес, как звенит в Поднебесной его жизнь, как наполняется силой его распростертые худые руки…
- С ума сошел!!! Тебе здесь не базарная площадь! У меня постояльцы, которые платят мне за спокойный сон в стенах моего трактира. Прекрати сейчас же!
Голос настолько внезапно вернул Гленвальда с вершины заснеженной горы за обшарпанный стол в душном трактире, что он не сразу осознал, что же произошло. И этот голос… Боже, есть ли на свете голоса, резче и неприятнее этого… Ведь там, на вершинах гор…
- Ты что, не слышишь меня, босяк?!! – голос трактирщика дрожал от негодования. – Я сейчас вышвырну тебя вон, если ты не прекратишь свое бряцание!
Гленвальд открыл глаза. Он совсем забылся и не замечал, что продолжает играть, продолжает звучать его лютня, эхом отражаясь в пустой темной зале. Лицо трактирщика было сурово и Гленвальд не хотел иметь с ним неприятностей.
- Простите, господин… - растерянно пробормотал Гленвальд. – Совсем забылся. Больше этого не повториться, я Вам обещаю…
- Главное, чтобы ты не забылся, когда будешь со мной рассчитываться!
Гленвальд поспешно развязал кошель, откуда извлек несколько монет.
- Это Вам за беспокойство…
Трактирщик презрительно хмыкнул, однако взял у Гленвальда монеты и, развернувшись, удалился.
Гленвальд поспешно убрал лютню в чехол. Но его все никак не покидало ощущение, что он по-прежнему стоит на вершине горы и слышит голоса ветров.
Он часто задумывался о чувствах, которые он испытывал, когда слышал различные мелодии. Еще с ранних лет он по-разному ощущал музыку: одни мелодии он чувствовал меньше, иные уносили его в дали, в которых он ранее никогда не был, но часто видел во снах. Может, поэтому, он стал тяготеть именно к этой Стихии… Именно Стихия когда-то нарек он это явление и ставил наравне с остальными, дабы не нарушать Равновесия. Ныне же, по прошествии многих лет, он сам стал творцом Стихий, выражавшихся в его чувствах, которые он передавал посредством легких прикосновений пальцев рук к струнам своей лютни. Его струны создавали всполохи Огня, глубину Неба, Силу Ветра, речь Вод, которые приобретали суть его порывами души и казалось, если темный от роду услышал бы все это, он бы смог различать краски и представлять себе природу вещей и явлений.
За окном в темноте стылый ливень шипел степной змеей в переполненных выбоинах брусчатки. Гленвальд еще некоторое время боролся со сном, после чего бессильно уткнулся в сложенные на столе руки и погрузился в короткий сон без сновидений.
Он очнулся от шума в зале трактира и увидел, как хлопочет по хозяйству прислуга, расставляя стулья подле столов, протирая столовую утварь. С верхнего этажа он услышал раздраженный голос невыспавшегося трактирщика и решил, что нужно бы уже покинуть этот приют, дабы не раздражать хозяев заведения. Гленвальд поспешно встал из-за стола, снял со стула плащ и, захватив лютню, вышел из трактира.
На утренней улице почти не было людей, и Гленвальд трудно вдохнул стылый рассветный воздух. Солнце лишь начинало всходить, скользя по серым каменным стенам и мостовым рыжими потоками. Дождь кончился и Гленвальд был этому весьма рад и непонятно кому благодарен. Он накинул на плечи согретый плащ, застегнув его скромной фибулой, спрятал под него чехол с лютней и ступил на булыжник сырой улицы. Ранее солнце немного взбодрило его. У встречного прохожего, раздраженного и спешащего, он спросил направление базарной площади и, получив резкий ответ, побрел в указанную сторону света, скрыв глаза глубоким капюшоном.
* * *
Площадь пустовала. Редкие торговцы не спеша раскладывали товар на деревянных лотках, многообразию которых Гленвальд подивился. Он молча прошел средь торговых рядов и вышел к центру площади, где возвышалась каменная статуя, судя по всему, полководца, как про себя отметил Гленвальд, высотой в три человеческих роста. Гленвальда слабо занимал этот факт, и он предпочел не перегружать свою память запоминанием имени и регалий оригинала, представленного в каменном виде, которые были перечислены на табличке у подножия.
Гленвальд присел на бордюр подле статуи, поплотнее закутавшись в стынущий плащ и стал дожидаться, когда площадь заполниться голосами и снующими телами местных жителей, чтобы предложить им частицу своей души… Пробуждался мир и Гленвальд жмурился от теплеющих лучей, рассматривая окрестные строения и ансамбли. А город был не так уж плох, каким он показался ему в дождливой вуали. Гленвальд видел расположенный за площадью на возвышенности парк и залюбовался, поражаясь контрасту, как чудно сочетаются солнечные блики и червленая листва деревьев. Пели птицы и слетались к площади, где пили из выбоин вчерашний дождь. Гленвальд ерзал по стылому каменному бордюру, но тем не менее это не омрачало его мыслей. Вливался свет в улицы, вливался свет в его серые от частых душевных гроз глаза.
Площадь постепенно полнилась горожанами, и Гленвальд начинал чувствовать неприятное волнение. Он ощутил, как некстати вспотели его ладони, как по рукам пробежала легкая дрожь. Он понимал, что площадь уже достаточно людна, чтобы начать свое выступление, но никак не мог собраться с силами и решиться на начало. Пели птицы, грело солнце, галдели люди… Он стал думать про себя, убеждая в том, что если он сейчас встанет и начнет петь, его никто не заметит, никто не прислушается к его творению. Благодаря этим мыслям он больше не чувствовал себя человеком вне толпы. Он явственно ощущал, что есть часть людского потока и, впрочем, все что он делает и исполняет – не так уж и важно и истинно. Внезапно Гленвальд ощутил неприятную пустоту в желудке, не ведавшего за прошедшую ночь ничего, кроме дурного чая и решил – пора начинать.
Он неуверенно встал с бордюра и не спеша выпрямился во весь рост. Гленвальд отметил, что за его действиями никто не наблюдает и он все еще часть присутствующих. Гленвальд смотрел на скопление людей поверх голов, угадывая настроение. Но все было так противоречиво и никак не сводилось к единому логичному заключению. Слева около лотка с сушеными фруктами грузная женщина о чем-то громко сорилась с торговцем, отчаянно жестикулируя у его бледного спокойного лица, справа чуть поодаль группа мужчин средних лет подозрительного вида громко смеялась над искусно рассказанной небылицей.
Гленвальд, так и не определившись с настроем, одним движением снял с себя плащ, с сожалением ощутив ухваты сырого ветерка за его хрупкие бока, и расстелил его у ног на камень площади. Гленвальд с удовлетворением поймал на себе любопытные взгляды прохожих и не спеша расчехлил лютню. Он дохнул на озябшие пальцы, разгоняя кровь по жилам, и внезапно вступил высокую «Танец ранних лучей». Гленвальд услышал сквозь звучащий мотив утихающий гомон площади. Он закрыл глаза и предался серпантину мелодии. Он ощущал, как прорастают лозы, он ощущал прикосновения солнца и чувствовал, как окружающее пространство начинает приходить в движение, как пляшут солнечные блики на пиках ратуш, под изгибами мостов, как волны, рассыпаясь о берега, мечут искры, в которых сияет дивным светом бриллиантовая крошка, как просыпается Мир, неистово, громогласно, бескомпромиссно. Мотив нес его над ранними малахитовыми горными лугами и он ничего не мог расслышать сквозь свист ветров в ушах.
Гленвальд вернулся на площадь, завершая песню, настороженно и кротко ожидая реакции площади. Он выплеснул финальный аккорд и открыл глаза… Площадь по-прежнему гудела пчелиным роем, и Гленвальд изумленной расширил глаза… На его порыв никто не обратил внимания. Около его плаща находились двое оружных мужчин, во внешнем виде которых угадывались черты представителей власти.
- Здесь нельзя устраивать представлений.
Гленвальд все еще не мог прийти в себя, и это холодное высказывание еще больше привело его в смятение.
- Но… я просто пел свои песни… и всего-то…
- Повторяю – здесь нельзя устраивать представления. Ты находишься на площади военной памяти нашего города. Ты оскорбляешь наши военные заслуги своим и слащавыми баснями. Убирайся!
- Но…
- Распоряжение мэра! Немедленно!
Гленвальд не мог понять, что его огорчило более всего - то, что его лишили возможности предстать перед людьми угрюмые стражи улиц или то, что эти самые обыватели не обратили ни малейшего внимания на его утренний порыв души… Гленвальд растерянно потупил взгляд, тщетно пытаясь сосредоточиться на лежащем у ног плаще. Пространство его мыслей заполнилось горьким едким осознанием бесполезности, и особенно острой беспомощностью. Он преклонил колено и не спеша поднял плащ с брусчатки, до хруста в кулаке сжав шерстяной подол. Он с тревогой заметил краем глаза, что за его действием с нескрываемым нетерпением наблюдают стражи. Гленвальд накинул плащ на руку и, зачехляя на ходу лютню, подался прочь. Его негодование, его пламенная ярость неспешно переросла в тлеющую, ноющую, саднящую обиду. Он не слышал, как за его спиной утихал шум отдаляющейся площади. Пахло сыростью и сточными водами, а стылость отражалась от каменных стен, возвращаясь ознобом в его тщедушное тело. Он брел, не разбирая дорог, по каменным улицам совсем чужого и неприветного города, провожаем рассветными лучами да вдохновленным его игрой, а, может, просто ясным утром, птицами.
* * *
- Эй, парень!..
Гленвальда одернул этот грубоватый голос, донесшийся из полумрака сонной улицы. Гленвальд нервно поежился, со стыдом сознавая, что не от холода. Он одним движение развернулся по направлению окликнувшего, встряхнув головой. Пред ним стоял мужчина средних лет. Лицо его было скрыто глубоким капюшоном серого дешевого запахнутого плаща грубого покроя. Лицо незнакомца было спокойным и выдавало усталость или старую хворь. Он стоял в перекрестии узкой улочки, прислонившись плечом к замшелой каменной кладки дома. Гленвальд смерил его взглядом, прикидывая физические возможности мужчины и взвешивая на лекарских весах своего опыта исход предполагаемого конфликта.
- Идем, – незнакомец кивком указал Гленвальду следовать за ним и, оттолкнувшись от стены, стремительно зашагал прочь, скрипя грубыми сапогами о каменное покрытие улицы. Гленвальд, едва успевший побороть боевое напряжение с непонятным чувством взирал на спешно удаляющуюся фигуру незнакомца, слабо различимую в светлой части улицы, залитой красками нового дня., и, поддавшись наитию, Гленвальд по-солдатски повернулся на каблуках и скорым шагом поспешил вслед мужчине.
Он не знал точно, что же его влекло вслед ему, однако он не чувствовал тревоги от незнакомца, а интуиция Гленвальда подводила редко и он про себя надеялся, что и это не тот случай. Он спешно шел, почти бежал за незнакомцем, полагая, что в настоящее время у него и нет другой цели. А это бессвязная добровольная погоня – уже что-то. Только кто за кем здесь гонится?..
Все это время незнакомец уверенно шел, не оглядываясь назад по незнакомым Гленвальду улицам, улочкам, закоулкам, то и дело теряясь в толпах праздных горожан, то возникая снова, спешно поправляя капюшон и запахивая плотнее полы плаща.
Наконец незнакомец остановился у входной двери каменного здания жилого дома. Он с силой потянул входную дверь, которая нехотя подалась и отверзлась.
- Заходи. Живей! – его тон смутил Гленвальда, который только поспел за незнакомцем, но Гленвальд не растерялся и, потворствуя человеческому любопытству, вошел в предложенное здание. Гленвальд оказался в сумрачном помещении, слабо освещенном свечами. Он услышал, как тяжело за его спиной захлопнулась дверь. Незнакомец направился по широкому недлинному коридору и Гленвалд, не требуя приглашения, спешно направился следом. Они поднялись на второй этаж здания, также имеющий слабое освещение, где незнакомец подошел к деревянной двери и отомкнул ее ключом, приглашая жестом Гленвальда войти. Гленвальд, склонив голову, легким шагом прошел в помещение комнаты незнакомца. Войдя в комнату, незнакомец закрыл за ними дверь и запер ее на ключ изнутри.
Гленвальд оказался в небольшой комнате, похожей на гостиничный номер в однотипных корчмах этих земель, которая пустовала. Из мебели имелось лишь стол, пара кресел и кровать. В дальнем углу громоздился сундук. Не глядя на гостя, незнакомец молча снял свой плащ и повесил его на деревянный штырь узорной вешалки у входа. После он прошел к жаровне и помешал остывающие угли.
- Я слышал о Вас…
Незнакомец наконец прервал молчание, несколько резко, как показалось Гленвальду, покоившемуся в немоте собственных чувств.
- Немногие в наше время отваживаются преодолевать дороги. Тем более в одиночку. Тем более без оружия – незнакомец бросил беглый взгляд на Гленвальда и перевел его на жаровню, в которой заалели угли.
- Я бард. Мое оружие – это песня.
- Да-да-да – скептически затараторил незнакомец, перейдя от жаровни и опустившись в старое кресло. - Молодой человек, постесняйтесь моих годов. Думаю, Вы не настолько глупы, чтобы говорить мне этот вздор. Романтическими настроениями нужно переболеть еще в юности. Я прощаю Вас, видя Ваши годы. Вы юны – а юность – старик сделал паузу, переведя взгляд в закрытое ставнями окно, - юность – это пора ошибок и клятв, что, в общем, равнозначно. Вы понимаете, о чем я? Незнакомец вопросительно взглянул на Гленвальда и жестом пригласил его присесть рядом в кресло. Гленвальд обратил внимание, что на левой руке незнакомца совсем не было пальцев. Видя смятение Гленвальда, незнакомец поспешно спрятал руку в карман сюртука. Генвальд, чувствуя неловкость ситуации, поспешно опустился в охнувшее кресло.
- Откуда Вы? – незнакомец привстал, наполняя кружки на столе, как Гленвальд понял, вином.
- Признаться, я уже не знаю, что называть домом.
Незнакомец усмехнулся.
- Родом я с севера, - обстановка располагала к беседе и Гленвальд, пригубив предложенное вино, впервые за долгое время почувствовал себя комфортно.
- Ну, значит, за знакомство! – незнакомец поднял кружку, жестом дав понять, что пьет именно за это и сделал большой глоток, громко стуча кадыком. Гленвальду сразу пришли в голову многочисленные образы кабацких гуляк и он невольно поежился.
Затем, отставив кружку, незнакомец, давясь, произнес:
- Меня зовут Остен.
- Гленвальд…
Почему-то внезапно исчезло напряжение и все связанные с появлением в жизни Гленвальда этого странного незнакомца страхи. Гленвальд разглядывал яркие узоры, вышитые на коврах, которыми были завешаны стены комнаты, придавая им тайное значение, о котором вряд ли догадывались мастера, и почти не глядел на незнакомца. А незнакомец не скрываясь, пристально следил за действиями и жестами гостя, не отводя от него внимательного обезоруживающего взгляда.
- Север большой… - незнакомец перевел взгляд за окно, где с завидным постоянством бытовал один пейзаж каменной кладки городских построек. - Ты бард?
Гленвальд вдруг увидел, как незнакомец с интересом покосился на его лютню. Гленвальд не любил столь хищных, вожделеющих взглядов, прикованных нежели к нему или его имуществу.
- Я слышал тебя сегодня, там – на площади, - взгляд Остена вновь стал скучающим. Не серчай на стражей – просто на этой площади действительно давно не звучали марши и звуки музыки. Как, в общем, и в самом городе.
- А торговать, значит, можно… - Гленвальд не совсем понимал, что пытался сказать ему незнакомец.
- Не горячись. Ты юн, так прекрасно и отчаянно юн… Чтобы понять устои этого города, нужно в нем хотя бы некоторое время пожить. Не делай поспешных выводов. В этом есть своя правда. Но я не об этом… Кто тебя учил игре?
Вопрос этот прозвучал для Гленвальда столь неожиданным, что он немного растерялся, силясь усмирить негодование ввиду сложившегося диалога.
- Никто. Сам учился.
Незнакомец скривил рот.
- Я так и думал.
Гленвальду внезапно стало крайне обидно за эти слова. Он часто представлял людям свое творчество но ни разу, ни разу не слышал в свой адрес критики. Как, впрочем, и одобрения… Однако, это слепое неведение было для него вполне приемлемым. Лучшей похвалой до сей поры для него были те деньги, которые глухо падали в подол его расстеленного у ног плаща. Ибо он никогда не встречал музыкантов, способных в коей-то мере оценить его творчество.
- Что же в моей игре не так? – процедил Гленвальд сквозь зубы, очень стараясь сдержаться и с горечью осознавая, что у него этого не выходит.
Остен изумленно повернулся в его сторону, до этого, казалось, утратившим интерес к собеседнику и вопросительно глянул на Гленвальда. Казалось, он в чем-то сомневается глубоко внутри себя, лицо его стало предельно серьезным и напряженным до такой степени, что Гленвальду показалось, что он борется с самим собой за право сказать ту или иную фразу, которая заложила бы новый смысл диалога.
Наконец, мимика на его лице застыла и он тихо сказал:
- Многое что… - он выдержал паузу, - сможешь сыграть что-нибудь. То, что тебе кажется наиболее удачным.
Гленвальд почувствовал, как напряженно загудели его жилы, и он медленно стал осознавать, что сейчас ему придется пройти свой первый настоящий экзамен, где будут оценены его способности. Пусть тем, кто и, казалось, никакого отношения к нему не имеет.
Он дрожащими руками расчехлил лютню, после чего, выдохнув, сжал гриф и, будто некоторое время раздумывая, выдержал паузу, стараясь сосредоточиться. Гленвальд украдкой поглядывал на незнакомца, стараясь уловить его реакцию на спокойном лице, однако незнакомец был верен себе. Что-то в его образе наталкивало Гленвальда на мысль, что это не обыватель с улицы, которому хочется услышать его творения… Но кто? Этого Гленвальд пока не понял и старался все силы сосредоточить на том, чтобы не сфальшивить ни на йоту.
На ум никак ничего не шло. Одно произведение за другим вдруг казались столь жалкими и не заслуживающими внимания, что Гленвальд стал задумываться, что же может подхватить этого хмурого собеседника и унести далеко в водоворот мелодии, внезапно пробудившихся чувств. Вдруг Гленвальд почувствовал внутренний укол, который пришелся в самое его сердце и прокатился по внутренностям волной горечи, внезапно обжегшей нутро так, что певец вздохнул от неожиданности, глотая воздух моментально высохшим ртом. Вот оно! Гленвальд почувствовал прежде, нежели его одурманенный вином разум перебирал бессвязные обрывки названий произведений и короткие, как птичьи вскрики, осколки мотивов. «Пустой дом»…
Гленвальд вдруг почувствовал ту непередаваемую тоску, которую он вложил в эту мелодию, весь его смысл, столь много для него самого значащего.
И он вступил.
Струны приятным холодком отозвались на кончиках его огрубевших пальцев, из-под которых полилась тоскливая, как зимний вьюжный вечер, мелодия. Гленвальд отчетливо видел пустые окна… Они неслись, вертелись, стояли перед глазами… Он видел бесконечно-ночное небо, темное и беззвездное. И тишина… такая, что страшно дышать, страшно пошевелиться. Ибо это был пустой, пустой, холодный и неприветный дом… Гленвальд всегда ценил это слово, радуясь тем, у кого есть приют… И у него был дом… Пустой дом… И Гленвальд часто думал, что это еще страшнее, нежели не иметь его вовсе… Сквозь закрытые веки он совсем забыл, что на него взирает незнакомец, напряженно и внимательно изучая каждое его движение. Когда Гленвальд смахнул со струн последний звук, он с трудом открыл намокшие глаза, силясь удержать за ставнями век непрошенную грусть. Он боялся дохнуть, слушая резонирующий стон утихающей круговерти печали и лишь после, канув во всеобщую тишину, накрыл струны рукой, смазав по ним так, что мороз пробежал по спине от резкого скрипа. Гленвальд молчал, ожидая комментария незнакомца. Но тот упрямо молчал. А у Гленвальда не хватало мужества поднять голову и заглянуть Остену в лицо, выискивая признаки так волновавшего его ответа.
- Я не понимаю, что ты сейчас хотел мне поведать? – голос незнакомца громоподобно задрожал в каменных стенах.
Гленвальд смутился. Но где-то в глубине души он был рад тому, что Остен наконец-то заговорил. Бард попытался объяснить что-то, но лишь открыл рот, а ответ так и не шел на ум…
- У меня есть дом, - вымолвил незнакомец, - и семья. И я никогда не пойму бродягу.
- Но я ведь и пытаюсь объяснить это!!! – Гленвальд оживился, - я пытаюсь передать эти чувства!
- Чувства рождает лишь Память… - незнакомец повернул голову к окну, - А если я не пережил одиночество, тоску по родному очагу, любящим людям – что ты можешь мне объяснить? Что ты хочешь, чтобы я почувствовал?
Гленвальд не знал, что ему ответить. Его слова заронили в сердце Гленвальда семена сомнения. Он никогда ранее не задумывался о том, кому все-таки он пишет, создает, творит. Неужели, для самого себя… неужели, все это чувствует лишь он сам?
- Твое искусство одногранно. Ты никогда не станешь истинным созидателем стихий, пока не пройдешь через все то, о чем ты повествуешь. И научишься улавливать чужие струны душ, читать чужую Память, боль, страх…
Остен немного помолчал.
- Сейчас ты играешь. Играешь, как и тысячи таких же как ты. О тысяче всем известных и понятных вещах. И это никак тебя не превозносит. Настоящий бард не должен просто играть. Он должен уметь касаться Прядей Ветра…
При этих словах незнакомец опустил глаза и, глубоко вздохнув, сделал один большой глоток, осушив кружку с вином.
Гленвальд увидел, как медленно и напористо сердце Остена наполняет неиспитая, застарелая, затхлая, как вода в лужах, тоска, что выражалась на его постоянно спокойном лице гримасой боли. Гленвальду сложно было судить об этом человеке, которого он знал не более нескольких часов. И он не знал, что же ему ответить Остену. Он лишь только краем глаза увидел, как тот украдкой засунул поглубже в сюртук культю своей левой руки. Их силуэты на некоторое время, довольно долгое, как показалось Гленвальду, погрузились в полную тишину. Тем временем за зарешеченным окном комнаты бликующий лик постепенно перевалил небесный холм и покатился не спеша и уверенно, в западную бездну горизонта. Гленвальд ощущал непонятное чувство недосказанности и абсурдности происходящего. Но был рад и благодарен случаю за случайный кров и вино.
Незнакомец молчал. Его напряженное лицо то и дело пересекалось линиями полученных в душевных боях ранами-морщинами. Гленвальд вдруг вспомнил слова незнакомца. Они прозвучали в нем, подобно боевому рогу на морозном воздухе, зычно и громогласно. «Касаться прядей Ветра…» Его нутро стало изнывать от вопросов. Он неловко встрепенулся, неуклюже нарушил общую бытовавшую недвижимость и вопросительно взглянул на Остена, жаждая и моля. Остен, словно ожидая сего действа, также взглянул на Гленвальда и уголки его рта дрогнули. И на немой вопрос собеседника он молвил:
- Завтра отправляется караван с провизией для пограничного гарнизона на востоке. У меня есть там знакомцы. Караван от пограничья развернется и пойдет назад. Он будет проходить мимо города Аврон, что неподалеку от границы. Там живет некий Лорак. Он известный менестрель, вошедший некогда в легенды этих земель. Если ты пожелаешь, он может тебя научить касаться Прядей Ветра. Многие и многие прошли неблизкий путь за его наставлениями. Ибо он тот, кто перебирает пряди ветров, словно своим сыновьям. Это все, чем я могу тебе помочь, мой друг, если у тебя, конечно, есть на это желание.
Гленвальд чувствовал, как его сердце наполняется неуемным восторгом, сродни тому, который возникает при осознании открытия Великих Тайн, когда разум смахивает слой пыли с хладного камня в миг до того, когда плита отверзнется и истина ворвется в неподготовленный рассудок, ломая грани и ставшие пылью сформировавшиеся за недлительное время пути истины. Гленвальд понял, что не может вымолвить и слова, представляя в дрожащих руках, ЕГО слабых дрожащих руках холодный, неровный свет Осознания.
- Я… я готов… немедленно… я готов, - его голос досадно дрожал в чутких ушах собеседника, который лишь едва заметно улыбался.
- Что ж, тогда ложись спать. Завтра я договорюсь с караванщиком о тебе. Ложись спать. Я очень устал. После этого Остен тяжело поднялся с кресла, накинул на плечи шерстяную шаль и вышел из комнаты, указав перед уходом на кровать Гленвальду. И Гленвальд, радуясь такому стечению обстоятельств, немедленно стянул сапоги и рухнул на жесткую подстилку, почти сразу погрузившись в светлый, радужный и бессмысленный сон.
* * *
Новый день застал Гленвальда утром. Вздрогнул от стука двери он широко открыл глаза. Полумрак комнаты щадил глаза. В комнате было холодно. Осень, подумалось Гленвальду. Как хорошо, подруга Осень, коротать твои дни у очага, гладя в большое окно придорожных трактиров, наблюдая, как на смену кружащихся листьев облетает цвет со снеговых пронзительно-белых облаков, влачащих свое войско по угрюмо-немому небу. В это время в комнату вошел Остен, закутанный в теплый плащ. Он спешно прошел по комнате, окликнув Гленвальда призывом к сборам. Гленвальд вдруг четко вспомнил вчерашний разговор, вернувшись в мир вещей, от которого успел отвыкнуть там, в радужных сновидениях. Гленвальд не жалел о смене миров, ибо в мире снов он ничего не понимал и не видел логики в происходящих с ним событиях. А в этом, насущном мире, он хотя бы что-то смыслил. Во всяком случае он знал, что ему нужно. Или…
Оборвав поток непрошенных мыслей Гленвальд судорожно вскочил с кровати, чувствуя невольное волнение, подкатившее к самому горлу, надел сапоги, взяв с собой торбу и чехол с лютней. Остен, что-то скоро искавший в шкафах комнаты, подошел к Гленвальду и протянул ему сверток из грубой ткани.
- Вот. Возьми. Здесь деньги. В дороге они понадобятся. Ибо в ней нет крова. А у меня есть эта крыша. Не отказывайся. Считай это моим подарком.
И он сунул в ладонь певца сверток, зажав его ему в кулак. Гленвальд не стал отказываться, чтобы не обидеть Остена и убрал сверток в торбу. После они с Остеном вышли из здания и направились по улицам города в неизвестном Гленвальду направлении. Следуя за своим странным спутником Гленвальд не смотрел больше на людей и на строения. Он шел, стараясь не потерять из виду плащ Остена, и все думал, каково это – прикоснуться к Прядям Ветра… Что несет это ощущение, что позволит ему осознать, что поможет почувствовать..?
Так они шли некоторое время, переходя от улице к улице, казавшихся бесконечными и до тошноты однообразными. После, как увидел Гленвальд, они подошли к восточным воротам города, название которого он не помнил, где находились несколько укрытых повозок, около которых толпились люди и лошади. Присутствовавшие шумно галдели, выкрикивая незнакомые Гленвальду имена и названия. Поравнявшись с ними Остен подошел к высокому худощавому мужчине и они стали разговаривать, о чем Гленвальд не слушал. Он встал невдалеке от них и наблюдал за происходящим, хмуро поглядывая на собиравшиеся тучи. Брел дождь. И, наверняка, ему с ними по пути. После худощавый кивнул и хлопнул Остена по плечу. Остен указал на Гленвальда и жестом пригласил его подойти. Гленвальд подошел к худощавому и протянул ему руку. Худощавый ухватил запястье Гленвальда, сжав его крепко произнес:
- Дорт.
- Гленвальд.
Худощавый тряхнул руку Гленвальда и тот удивился силе приветствия.
- Остен мне все пояснил. Пойдешь с нами. Предупреждаю – путь не близок и не всегда приятный и безопасный. Лихих людей хватает. За расходы не беспокойся. Остен похлопотал за тебя. Найди место себе на повозке. Лошади все заняты. Появятся вопросы – обращайся.
После этого худощавый развернулся и пошел по направлению повозок, отдавая на ходу распоряжения, проверяя крепления палаток и ремней.
Гленвалд вдруг подумал – с чего бы это Остену так о нем беспокоится? Весьма странно оказывать добровольные услуги незнакомому человеку, да еще такие. Все это никак не вязалось в голове Гленвальда, что, в некоторой степени, настораживало. Он повернулся к Остену, силясь задать этот вопрос, терзающий и острый.
- Кто ты? – Гленвальд вдруг засомневался, подходящий вопрос ли он задал. Ведь его интересовало совсем другое. Однако он понимал, что ответы на большинство его вопросов заключалось в одном этом.
Остен вдруг улыбнулся и ответил:
- Я просто тот, кто любит музыку.
Гленвальд, явно неудовлетворенный полученным ответом, открыл рот для следующего вопроса, когда услышал внезапный крик Дорта:
- Караван выдвигается! Ты с нами, приятель?
Гленвальд понял, что это обращение было адресовано ему, после чего, развернувшись к Дорту поспешно кивнул ему, после чего протянул руку Остену:
- Спасибо за все.
Гленвальд увидел, как лицо Остена выдало признаки внутренней борьбы, будто бы он что-то хотел сказать ему напоследок. Однако, он спешно вынул руку из-под полы плаща и протянул ее Гленвальду.
- Рад, что мы встретились с тобой. Возвращайся, когда погладишь ветер по голове.
И улыбнулся.
И Гленвальд, влекомый всеобщим движением лошадей, повозок, людей, поравнялся с одной из повозок, в которую была запряжена черная крепкая лошадь, и побрел вслед за ней. Гленвальд не оглядывался. Он глубоко был уверен, что больше никогда не вернется в этот город. Он не жалел об этом. Он жалел только об одном – что никогда не сможет отплатить Остену за добро. И это не давало покоя.