Мелкий дождик противно капал ещё с ночи, не прекращаясь ни на минуту, и девочки разочарованно разбрелись по дворам. Длинная, широкая улица , посередине которой протекала небольшая речка, постепенно размокала, добежать до своих ворот можно было только по траве. А на асфальтовых островках остались мокнуть разлинованные «классики», аккуратно расчерченные школьницами...
Две подружки из четвертого «б» забились в дальний угол просторного балкона «дохтурского дома» и болтали. Так, беспредметно.
— А ты «Васёк Трубачев» читала?
— Неет, я же про пионеров не читаю.
— А Жюль Верн разве про пионеров, просто ты не хочешь читать!
—Я Маршака... нет, Михалкова люблю читать, они хорошо по-русски пишут, понятно.
Молоканка Ледяева Дуся считала себя русской, хотя жившие рядом армяне, сколько себя помнили, звали их молоканами.
Дуся с матерью жила по найму, дом стоял на самой дальней улице, почти над ущельем. Там начинался сад, прозванный молоканским. Нанка, средняя дочь «дохтура», как называли её отца, часто бегала к Дусе домой. Те снимали весь первый этаж, жили многодетной семьёй с сестрой Прасковьей. С потолка свисали высушенные букетики пижмы, зверобоя и ещё каких-то сушеных трав. Всю стену напротив двери занимала фанерная закрашенная масляной краской доска, на которой висело множество фотографий в рамках и без рамок, а по бокам висели полотенца с кружевами. Молоканские кружева пришивались к их передникам, косынкам, когда группами шли в свой молельный дом, все девушки и женщины были одеты празднично и в кружевах. Вообще, молоканки еще те чистюли, но в доме и Дуси, и тёти Кати стоял какой-то особый, молоканский запах.
Нанка любила рассматривать фотографии бородатых мужчин, женщин в платках, тыкала в фото и спрашивала: А это кто? Дуся не всех знала, а показывая на большое фото известной артистки, из «Огонька», уверяла, что эта актриса — их родственница. Нанка требовала поклясться честным пионерским, но Дуся пионеркой не была и её честное пионерское всё равно было ненастоящее. Отец Дуси не вернулся с фронта, его фотографий почему-то не было, только маленькая совсем, из паспорта, наверное.
— Он у нас русский, — любила говорить Дуся. Нанка удивлялась — как это, выходит, и она русская, а делает ошибки в письме, но Дуся не любила читать, потому и не знала, как пишутся трудные слова.
Нанка очень любила домработницу тётю Катю, Дусину тётку, добрую полную женщину с необъятной грудью, чрезвычайно чистоплотную и рассудительную. Но Дусю тётя Катя почему-то часто ругала, гоняла домой, поэтому они болтали, только когда тётка, выполнив мамины задания, подобрав широкую юбку, спускалась по крылечку и уходила домой своей утиной походочкой.
— Меня и мама ругает, —пожаловалась Дуся. — Неродная я им.
Нанка вытаращила глаза. Неродная? Бьёт?
— Бьёт. Остальных любит, а меня нет. — равнодушно сообщила Дуся, поглядывая на подмокших кур, притихших под дождём.
— А папа тоже?
— Папа у нас редко домой приходит. Он сторож. Да он и не родной вовсе, —уныло протянула Дуся.
— Ой, Дуся, а я родная? — Нанка попыталась вспомнить, сколько раз её наказывали.
После Нового года, когда Нанка одна съела весь запас припрятанных конфет, мама отшлёпала только её, хотя Нанка честно поделилась со всеми детьми. А ещё мама часто говорила, что Нанка дурнушка, а сёстры красивые. И потом уже сколько времени Нанка просит купить шелковый галстук, а у неё сатиновый, уголки, как ни гладь, сворачиваются в противные трубочки., Нанка просто мечтала о настоящем шелковом пионерском галстуке, как у Оли, Луизы, Майечки, чтобы по-настоящему алый и красиво завязывался. А цветные карандаши? Ни разу не купили, только на день рождения, разве не знают, как Нанка любит рисовать и мечтает о заветной коробочке в 18 цветов... Получалось, что она тоже неродная и её тоже не любят. Но как проверить?
До сих пор неродных Нанка встречала только в сказках, и мачехи все были злые и противные. Но выходит, и Дуськин папа неродной...
Дождь больше не капал, но в классики невозможно было играть, да и улица была пустой. Дуся сорвала с куста огромный помидор и положила в сумку. Жалость захлестнула Нанку, она кинулась к кустам, любовно высаженным отцом, и стала совать ей крепкие, сочные помидоры:
— Бери, у нас много, папа не рассердится.
Вечером она, сделав уроки, села за обеденный стол и, высунув язык, стала проверять контрольные маминого класса. Красными чернилами она отмечала ошибки, складывая тетрадки в разные стопки. Чернильницу Нанка положила от греха подальше в тарелку. Неожиданно она внимательно посмотрела на свои пальцы, на чернильницу... Гениальный план созревает сразу. Тщательно почистив стальное перо перочисткой, сшитой вчера из мягких тряпичных лепестков, Нанка аккуратно разложила работы для отметок, ставить оценки она еще не умела, тут мама учитывала много чего, о чем знала только она.
Утром Дуся ждала у ворот и они вместе зашагали к остановке.
— Дусь, а Дусь, а ты всё же какую-нибудь клятву придумай!
— Васька вон поклялся, мамка в школу не пускает!
— Вот поклянись, что всё сделаешь, как скажу! Раз мы дружим!
— А что надо? А клятву можно и просто так сказать, ну и что?
Как можно иметь дело с человеком, если не верить? А без клятвы всё же боязно... Но предвкушение скорой разгадки своего родства настолько увлекло девочку, что она решительно остановилась и протянула тяжелую сумку подруге. Вытащив из сеточки чернильницу с красными чернилами, Нанка облила любимую школьную сумку, сунула её в руки ошалевшей Дусе и подтолкнула её к дому.
— Беги, скажи, Нанка под трамвай попала, и вот её сумка.
— А ты? — заныла Дуся.
— А я спрячусь в кустах с этой стороны. Посмотрим, если громко заплачут, значит, ихняя, — слегка дрожащим голосом объяснила Нанка.
Дуся нерешительно двинулась обратно, распахнула ворота и боязливо прошла к балкону.
На балконе старшая сестра распустив волосы, расчесывала их новым гребнем. Мать Нанки с бабушкой и тётей Вардуш чистили овощи для толмы. Увидев Дусю с окровавленными руками, тётя Вардуш громко икнула:
— Ты чего?
— Она... вот, её сумка, под трамвай номер шесть попала... — протягивая школьный портфель с алыми разводами, бесстрастно сообщила Дуся. Шестой номер пустили как раз недавно, вагоны были новенькие и девочки любили садиться именно на него.
Сначала закричала мама, потом тётя Вардуш завыла так громко, что у Нанки, сидящей на корточках за земляным забором, защипало в глазах. Все тут же выбежали из дома и понеслись к остановке. Впереди , чуть прихрамывая, по улице бежала мама в цветастом фартуке, с ножиком в руке и кричала «Вай, аман, вааай!», сзади почему-то Дуся и старшая сестра Нанки, десятиклассница Эгина, с длинными распущенными волосами, которые не успела заплести, а замыкала по причине возраста и больных ног мчащуюся кавалькаду тётя Вардуш, которая попутно рвала себе волосы. Все кричали одно и то же «Вааай, аман, вай». Нанка вылезла из-под раскидистого пшата и бросилась их догонять. Вдруг Эгина резко остановилась и схватив Дусю за руку, потребовала:
— Поклянись, что она попала под трамвай!
— Честное пионерское! — не сморгнув, заголосила Дуся, увлекшись игрой.
— Врёшь! Ты не пионерка!
Дуся вырвалась и побежала в конец улицы.
Все повернулись к Эгине, торжествующе размахивающей руками:
— Я сразу увидела, что не только не плачет, но еще и улыбается!
Тут все заметили Нанку, понуро, приближающейся к матери. Она схватила дочь и даже не шлёпнув, прижала к себе и зарыдала:
— Вай, как я испугалась, что бы я делала! Аман, отец с ума бы сошёл! Больше с этой Дусей не дружи! Это она научила тебя? — и вдруг, увидев распущенные незаплетенные волосы старшей дочери, сурово произнесла:
— Стыдно на улицу в таком виде выходить! Что люди скажут!
Нанку не наказали. Весь вечер со счастливыми глазами она тёрла сумку с содой и солью, чернила не смывались. Но зато она теперь была уверена, что родная и что Дуся верный друг. Ведь не испугалась, поклялась!