* * *
Дорога до Миезы заняла в два раза больше времени, чем я рассчитывал. Мы, конечно, опоздали на урок, но все равно не слишком торопились, бродили по роще, обошли маленький белоснежный храм, окруженный огромными деревьями, постояли на берегу круглого озера с кромкой тонкого льда по краям, вода в нем густо-черная, как деготь, и с ледяной крошкой... Когда же вышли на аллею, где проходили занятия, мальчишки, распущенные на свободу, уже гонялись друг за другом между мокрыми красными соснами. Мы с ягненочком пытаемся угадать, где Аристотель, где Александр, и я замечаю их в конце аллеи, прислушиваюсь издалека, приглядываюсь. Тенью от дерева лицо философа четко делится на две половины: освещенную и темную. Темная мне нравится больше. У Аристотеля чуть-чуть румян на щеках, а нос естественно румян и слегка мокр от холода, редкие волосы завиты и аккуратно уложены, перстни на холеных пальцах; иногда он посматривает на пробегающих мимо мальчишек не совсем по-философски.
А мой ягненочек прогуливается по аллее, эдак аристократически небрежно волоча за собой потертый плащ, то и дело откидывает со лба темные волосы, считает, что это очень шикарно. За красотой ягненочка всегда немножко теряется он сам со своими смешными ужимками. Я привык, что все взгляды, обращаясь на него, теплеют, я и сам греюсь этим теплом, потому что моя жизнь наполнена им, как пустота раковины драгоценной жемчужиной.
Меня сильно разозлил подошедший юноша, слишком белокожий, пухлый и сварливый, который, брезгливо оттопырив губы, сухо обругал ягненочка за опоздание. Кажется, это Каллисфен, племянник Аристотеля. Аминтор прав, когда говорит, что философы забавней ученых хрюшек, и тот, кто берется учить людей мудрости, заслуживает только плетей (его близкий друг, философ Анаксарх из Абдеры легко с этим соглашается, он веселый, язвительный, обожает споры, переходящие в свары, не дурак выпить, и совсем не похож на этих платоников с кислыми мордами аристократов духа). Мой мальчик тихонько фыркает с выраженьем "охота дурню чваниться", с фальшивым смирением извиняется перед Каллисфеном, кротко опускает ресницы, а сам рассеянно хитро стреляет глазом в сторону мальчишек, которые, приметив новичка, потихоньку стягивают кольцо, и на всякий случай готовится к драке.
Первым подошел самый сильный с виду, высокий и широкий в плечах лохматый парняга, спросил обо мне: "Это твоя зверюга?", а ягненочек гордо ответил с милой усмешкой, которую я так люблю видеть на его губах: "Он не кусается и все понимает, а если его завить и нарумянить, то и за философа сойдет". Большой парень лениво и с удовольствием засмеялся. Разговор пошел легко, как обычно это бывает у мальчишек, и я отвлекся на Александра. Он стоял рядом, но не подходил ближе, весь настороже (видно, от каждого чужака ждет подвоха), напряжен, как бегун на старте: хлопни кто рядом в ладоши - и сорвется с места, как птица. Легко читать в душе тринадцатилетнего подростка. Самое хмурое и несчастное время, когда превращаешься из ребенка в человека - будто порог перешагиваешь, и чужой мир кругом, совсем не такой, как представлялось в детстве. У каждого в эти годы свои печали, царевич же ищет совершенства, а разве его найдешь?
Мой мальчик почуял суровый взгляд в затылок и обернулся, сохраняя томно-насмешливую улыбку на губах, кудри шевельнулись сонными черными змеями, и Александр окаменел, как под взглядом Медузы. Понимаю, так бывает иногда. У каждого есть свои предпочтения: одному подавай ясные голубые глаза да золотые кудри, другому - открытую улыбку и румянец во всю щеку, третьему - мощную стать Геракла, (всего этого в моем мальчике не найдешь при всей его прелести) - а сколько еще мелочей! их и глаз-то не ловит, но замечает многострунное сердце. У каждого свой образ идеальной красоты, который иногда мелькнет во сне, изредка - на какой-нибудь полуосыпавшейся фреске, и почти никогда - в жизни. И вдруг - явление ягненочка на промерзшей аллее, невозможность совершенства блестяще опровергнута, и Александр замер, словно усилием воли старался вытолкнуть золотую стрелу из сердца.
Ягненочек поначалу и не заметил, отвернулся, занялся другими. Я слушал, как они знакомятся, старался запоминать имена и всматривался в лица. Гектор, сын Пармениона, назвал свое имя важно, но пустил петуха, Марсий смотрел на ягненочка недовольно и придирчиво, Протей, тот здоровый парень, который первым подошел к моему мальчику, был ленивым и добродушным озорником, линкестиец Леоннат выглядел смешливым и застенчивым, тимфеец Аттал - грубоватым задирой, маленький Кассандр, сын Антипатра, - хитрюгой и пакостником. Все они с детства росли рядом с Александром, об Аминторе, который в Пеллу вернулся не так давно после долгих путешествий по Элладе, скорее всего, никто не слышал, я очень надеюсь на это, лучше так, родни и друзей при дворе, кроме царя Филиппа, у него нет, так что мой мальчик с его четким аттическим выговором для всех чужой, но я не слишком-то за него беспокоюсь.
Поначалу мой мальчик всем нравится, красота и среди подростков - лучшая рекомендация, но скоро они выяснят, что при игре в мяч он ленится и ждет, когда мяч сам попадет ему в руки, а в бабки нахально жульничает, да еще и признаваться не желает, тут, конечно, все быстро в нем разочаруются, но ягненочек к этому времени уже обеспечит себе защиту здоровяка Протея, которого он сейчас спешно очаровывает шутками и ласковыми улыбками на случай внезапной ссоры.
Ждать долго не пришлось. Кажется, играли совсем недолго, а Кассандр (они с ягненочком младше других) уже злобно наскакивает и язвит, ягненочек же отвечает с оскорбительной небрежностью, но все грубее - видно, что тоже злится. «Все видели, что ты жульничаешь», - говорит Гектор, которому на роду написано быть беспристрастным судьей. «А ты, как всегда, лезешь в чужие дела, хоть в детские склоки, хоть в детский понос,» - равнодушным тоном и будто бы в сторону замечает Протей, видно, что у них с Гектором давнее соперничество. Марсий уточняет у Гефестиона: «Сколько тебе лет?», ягненочек отвечает: «Двенадцать» и тут же бьет кулаком в нос не ожидавшего нападения Кассандра. Они дерутся суматошно и без правил, Кассандр, ослепнув от бешенства, молотит кулаками вслепую, ягненочек тоже увлекся, цапает его зубами за руку, пытается ткнуть коленом между ног, зато Протей и Гектор, как борцы-панкратисты на играх, красиво кружатся по полянке, делая внезапные, точно выверенные броски и захваты. Всем хочется посмотреть, чем закончится соревнование сильнейших, поэтому Гефестиона и Кассандра бесцеремонно растаскивают, чтобы не мешали зрелищу.
Александр тем временем разговаривает с Аристотелем, он не замечает драки, не видит, что философ норовит побыстрей от него отделаться и смыться по своим делам. Александр мне нравится, и я сочувственно слушаю, как он пытается добиться от Аристотеля ответа на вопрос о счастье. Философ же торопится куда-то, бросает через плечо, что, мол, для людей достойных счастье состоит в добродетели, а не в развлеченьях и удовольствиях, как полагает большинство, грубые невежды. Он слегка шепелявит (по природе, а кажется, что из жеманства), голос у него вялый и холодный - с таким выраженьем заговорила бы донная рыба, никогда не видевшая солнца. Добродетель, которая и меня интересует, по словам Аристотеля, является прельстительной наживкой, на которую ловится милое всем счастье, и, в то же время, она чужда и наслажденью, и удовольствию - неприглядное и угрюмое достояние, на мой взгляд. Я не был доволен ответом философа, Александр тоже. Ждал, верно, что ему расскажут все о хитросплетеньях той колдовской сети, куда можно заманить счастье, неуловимое и щедрое, как солнечный свет. Немного подумав, он ставит вопрос по другому, я не расслышал четко - что-то об отношении замысла и действия, и Аристотель отвечает: "Только яркий свет делает действительными все цвета, которые во тьме остаются всего лишь возможностями цвета. Так и деятельный ум" (-1). Александр задумчиво кивает, прощается с философом, и вдруг смеется своим мыслям. Его внезапный, чистый и злой смех вызывает шумное бегство трусливой и озябшей голубиной стаи с деревьев... Спору нет, красивый подросток. Золотые брови нахмурены, рот по-юношески жесток, а голос резкий, как клич большой птицы на охоте.
Не останавливая внимания на схватке борцов, он находит взглядом ягненочка. Мой злобный и бледный мальчик сидит на земле, кровь идет из носа, он утирается ребром ладони и шарит вокруг выцветшими от бешенства глазами. Темно-ярко-алая кровь украшает его, как праздничная лента. Александр помогает ему подняться, смеясь и утешая. Гефестион неожиданно для меня смущается, робеет, щеки горят, голос тихонький, взволнованный. Александру он нравится все больше и больше, они подходят друг к другу: царевич любит защищать, спасать, покровительствовать, а ягненочек очень уютно чувствует себя под чьим-нибудь теплым крылом.
Что ж, первый день в Миезе был долгим и удачным, мы добрались до нашего нового дома в Миезе уже затемно: мой мальчик - в тяжелом богатом плаще с красивой серебряной пряжкой, я - с бойцовым петухом в руках, который все время вырывался, терял перья и норовил разодрать меня в клочья и выклевать нос. (Александр подарил новому другу сразу все, что попалось на глаза). Ягненочек, горделиво и растерянно поблескивая глазами, заперся у себя, он привык очаровывать, но неожиданная и щедрая приязнь Александра смутила его. Всю ночь спал щекой на подаренном плаще и горел таким румянцем, что я дважды щупал ему голову, опасаясь жара. На следующее утро он вскочил до зари, чтобы не опоздать.
* * *
Порой в моей голове что-то быстро сгорает, как сухие виноградные лозы, бездымно и безущербно, и я вижу не свое, через преграды, все, что желаю видеть или то, на что меня кто-то заставляет смотреть.
Сейчас мои мысли заняты Александром, я вижу - он читает о том, как падает на землю, пронзенный копьем воин, внутренности вываливаются ему на ладони, и голова раскалывается, ударившись о камень, и вдовы раздирают щеки в кровь, в домах просыпаются осиротевшие дети, а убитый, "кровавящий землю, тлеет, и вкруг его тела не жены, а птицы толпятся" (Илиада)... Потом он засыпает, дыханье его младенчески чисто и сладко, серебряный шарик крепко зажат в руке, как погремушка (-2). Не так давно кормилица Ланика тайно заглядывала посмотреть, не раскрылся ли мальчик во сне, спокойно ли спит, умилялась: какой тихий, кроткий, а ведь днем с мальчишками орал громче всех! Эта женщина - румяная и полная, не роза даже, а целый цветник, источающий не эфемерные ароматы, а густой и сладкий запах булок, глядя на нее, можно почувствовать вкус молока, которым вскормлен Александр.
В ногах у него спит собака. Я тоже порой чувствую себя собакой, когда ягненочек болтает при мне сам с собой, рассеянно гладит шерсть на моей голове, чешет меня за ухом. Эту зовут Перита. Прежде чем заснуть (между чтением на ночь Илиады и сном (-3), Александр щекочет ее белый живот, хрипловато воркуя ей в ухо ласковые имена. Щенком она подавала блестящие надежды - была толстой, пятнистой, с сонно улыбчивой мордой, грозно порыкивала, скорее в шутку. Александр подхватывал ее под теплое влажное брюшко и поднимал, она дрыгала лапами, выла истошно, и, опущенная на землю, доверчиво устраивалась у него в ногах, деловито совала в рот розовую пятку.
Из милого щенка выросла никчемушная сука. Перита была шкодливая дурочка, но наказывать не поднималась рука. Она улыбалась всей широкой пастью, показывая, какая она послушная девочка, глаза смотрели с фальшивой чистосердечностью в упор, с вываленного языка капала слюна, уши расходились в стороны, хвост мотался, стуча по стене. Когда прощали, Перита довольно топала ногами, толкалась мордой и говорила что-то вроде: "Гу-гу-гу!" - победный и поддразнивающий клич. Если ж наказанье было неизбежно, она неслась в ужасе, не разбирая дороги, издавая хриплый вой и прижав уши, а когда ее настигали и хватали за шиворот, она истошно визжала, закатывала глаза, обливаясь слезами, и делала лужу под себя. Александр негодовал и смеялся, а эпирец Леонид (-4) считал, что дуру надо утопить, толку от нее все равно не будет - ленива, труслива, воровата, но Александр молча отводил глаза, злобно мотал головой и уводил Периту подальше.
(Милая, слабая, невинная сестра моя! сколько еще будет охранять твою бессмысленную жизнь царственный львенок? сколько тебе еще осталось до того дня, когда ты окажешься одна и встретишься с тяжелым взглядом палача? Вой, плачь, лижи старику руки, но все равно вытянешься на куче мусора с деловито взрезанной глоткой, с ужасом в мутных глазах, и мухи будут пировать на твоей нежной морде. А ведь могла бы черной тенью по белому снегу, могла бы под луной, подругой Гекаты, нестись... Олени убегали бы, чуя твое приближения, зайцы вздрагивали бы, увидев во сне грозный блеск твоих зубов (-5)...
Всматриваюсь в Александра. Его кожа так бела и тонка, что я вижу, как смешиваются в нем токи крови - Филипп и Олимпиада, Геракл и Ахилл...
(Аминтор многое мог бы рассказать о Филиппе, они подружились еще в Фивах, когда были детьми и заложниками чужих решений. Филипп Аминтора - темный, как омут, куда темнее, чем его видят македонцы. Аминтор усмехается и молодеет на глазах: "Ну да, у меня не совсем обычный взгляд на нашего царя, ночной взгляд, скажем, только не подумай чего плохого, ха-ха! впрочем, все равно воображенья не хватит... Потому мне и досадно, что у Гефестиона с Александром все повторяется, только жаль, что навыворот..." В Аминторе, на мгновенье вернувшемся в молодость, начинает мерцать страшная сила, тайна звездных ночей, где он небрежно кивает Гекате, как сестре, та власть, от которой ягненочек был готов отказаться ради дружбы. "Ты ведь понимаешь", - говорит Аминтор и гаснет, как звезда за облаком.)
Что в нашем царе от предка Геракла, который половину жизни провел в рабстве у недоноска Эврисфея и вздорной бабы? О, Филипп сумел бы лучше поставить себя с богами, он не потерпел бы, чтобы его гоняли с одного конца земли на другой, он сумел бы выставить счет за все свои подвиги... А Геракл? Расчищал конюшни, разрушал города, по воле капризных богов добивал изувеченных титанов, растерял всех друзей - кого в диком лесу, кого прикончил в припадках насланного олимпийцами безумья (из товарищей своих аргонавтов - чуть не половину) - и все покорствовал богам, пока не возлег на костер, могучий и смиренный, полусумасшедший бедолага...
Может быть в Александре отразится это смирение принимать все, что снисходит с небес? Хитрости и осторожности отцовской в нем нет, и здравый смысл Филиппа перемешан с неистовыми фантазиями Олимпиады. Я уже понял, что Александр принимает все слишком всерьез - все, что наговорили философы от начала времен, и эти бредни, еще более облагороженные и вознесенные над землей им самим, он с жаром накладывает на свою жизнь, будто действительно возможно вплести в ее зеленую живую ткань золото Гераклита, жемчуг Анаксимандра, серебро Платона... Да еще все эти сны, пророчества, предзнаменованья - в любом мусоре обыденной жизни он разыскивает божественные знаки.
Умеренность ему не свойственна - Александр продолжает осыпать ягненочка своими щедротами и уже раз всерьез обиделся на него: "Почему ты у меня ничего не просишь? разве ты мне не друг?" Гефестион же принимает его дружбу и дары с ужасной мыслью, что ему нечем отдариваться. Всякий раз у него такое лицо, будто он хочет сказать: "Я не стою". Видел бы Аминтор! (Иногда мне кажется, что с нашим мальчиком все кончено, рядом с Александром он блекнет, превращается в бессильную тень, он уже обречен видеть весь этот мир, готовый улечься у его ног, только отраженным в зеркале Александра.)
Вздорный и склочный Ахилл, так и не успевший повзрослеть, слишком уязвимый (и в пяту, и в душу), обидчивый, чувствительный, бешено жестокий даже по меркам Илиады, Александру, конечно, ближе - мальчишка! недаром Илиадой зачитывается до бредовых видений. Но его приступы безумья скорее поэтичны, чем страшны - лихорадочный огонь в лице, плывущий невидящий влажный взгляд, беззвучное движенье губ, так и грезит наяву.
Это в нем от Олимпиады. Я видел ее несколько раз - очень красива, а что толку? Медуза тоже была недурна, пока не прогневала богов да не попалась под нож Персею. Олимпиада напоминает ее совершенной обескровленностью, бледная, будто всю жизнь в подвале провела, и глаза слепые, с чудовищно расширенными зрачками, похожа на ночную тварь, которую солнечный луч заставляет корчиться в муках и таять, зато меч не берет. Кто знает, какие зелья она пила, чтобы зачать сына?.. Хорошо, что Александр все же не слишком на нее похож. Два тока крови равно сильны и, смешиваясь, дают свой цвет, свой вкус, свою судьбу.
Чем дольше я вглядываюсь в Александра, тем больше он меня завораживает. С первого взгляда - обычный мальчишка, красивый и здоровый, похожий на все разом статуи мальчиков - победителей в беге, но тонкость черт его лица проявляется в разговоре, а благородство очертаний фигуры - в движеньях. Меня трогает его мечтательность и чуткость, его упрямая скрытная вера в божественное, исполняющая особым смыслом каждый шаг, каждый взгляд, каждый вздох... Он с трепетом вглядывается в небеса, с надеждой в себя, но и на людей вокруг смотрит с внимательным участием. Я восхищаюсь той яркой силой, которая в нем заложена, и заранее оплакиваю ее, искалеченную, какой она может стать - хромой, одноглазой, покрытой хитрыми и жестокими морщинами, как Филипп, или погруженной в морок безумных притязаний, как Олимпиада, бормочущая колдовские заклинания, опьяненная дымом человеческих жертвоприношений...
Я закрываю глаза ладонью. Меня успокаивают лишь волны потопа, неминуемой кончины мира, и мои воспаленные зрачки отдыхают на бликах воображаемой водной глади, скрывающей безобразные провалы и высоты нашей земли и судеб.
* * *
Ученье Гефестиона не занимало, он был слишком мечтателен и взволнован, чтобы внимать философам. Аристотель, мастер классификаций и категорий, раскладывал по своим местам растения, лягушек, народы, чувства. Ягненочек его не слушал, зато ловил каждый звук из розовых губ Александра. Легкая наука! и выбор, на мой взгляд, неплох. Взволнованность, гнев, решимость, застенчивость - алые вспышки расцветали на лице Александра. Он выхватывал засушенные листочки из аристотелевых собраний, и, как в живой воде, из них вырастало нечто нелепое, многоликое, не поддающееся классификации, но живое. Помню один из таких преображенных Александром рассказов Аристотеля о невидимой Антиземле между огнем небесным и нашей убогой землей. Мальчишки вкладывали в это свой таинственный смысл, головы их сближались, голоса становились похожи - все взволнованнее, все тише, и, наконец, затихали в общем согласном молчании, венце дружеских бесед.
("Разве справедливо, что человека любят за красоту?" - спрашивает язвительно Марсий, поглядывая на сидящих рядом Александра и Гефестиона. Аристотель не без блеска в ответ: "Кто спрашивает такое, тот слеп", а Феофраст возражает пылко, говоря о "пагубе под слоновой костью", "молчаливом обмане"... Спора мальчишки не слышат: Александр смешливым шепотом рассказывает, как Букефал перекусал всех конюхов, а Гефестион быстро чертит на песке луночки Гиппократа и беззвучно смеется.)
Я, наверно, был плохим воспитателем, баловал Гефестиона, как мог; мой мальчик спал на мягком и ел сласти, когда ему вздумается - мне даже будить его тяжело было, будь моя воля, этот соня спал бы до полудня. Cпящего ягненочка я мог рассматривать часами: жемчужные переливы его кожи, от голубоватого к розовому, полуулыбку или легкие вздохи спокойного рта, руку, которая больше говорила моему сердцу, чем лица остальных людей... Во сне его кожа становилась прозрачной, и я мог видеть его сны сквозь смеженные веки.
Прежде от Гефестиона пахло игривым зверьком и кувшинками в пруду, а теперь - душистым огнем и сладкой малиной, царевичем, а не ягненочком. Он тревожится, часто тянется испуганной рукой к детской булле на шее, ища защиты от неведомых прежде страхов. Счастье обретения и страх потери - два близнеца, разница между их рожденьями - минуты, и не вспомнить, что появилось раньше. Он стал думать о себе и испуганно останавливается перед своей душой, как перед бездной пещеры, и впервые вглядывается в темноту (прежде не было нужды). Тьма пуста, пока кто-то не захочет войти, не зажжет огня.
Это было мое счастье, и царевич, которого боги и так одарили слишком щедро, мог все это у меня отнять. И все же я полюбил Александра, почти насильно, не по своей воле. Он был одним из немногих, кому не нужно было справляться со страхом и отвращением, чтобы смотреть на мою волчью морду. Как-то он подошел ко мне и стал расспрашивать, где я получил свои раны, и все заглядывал мне в глаза, пытаясь там прочесть ответ. Я не отвечал ему ни взглядом, ни движеньем - пусть других приручает, хватит ему побед. Вскоре он перестал меня замечать, как и Гефестион. Меня как бы и не было вовсе, я был, чем-то вроде ножа, который появляется, когда нужна защита, как собака, за которой не нужно приглядывать.
Чаще Александр бывал у нас в гостях, чем мы у него. Только когда ему привозили денег, он устраивал пиры. Не ссорились они с ягненочком ни разу, сразу было видно, как подходили друг другу: скоро стали общие сны видеть, дышали, как один человек - стоит одному посмотреть, другой тут же оборачивается и ловит взгляд, как подачу мяча. Александр стал спокойнее, лучезарнее, Гефестион немножко и с удовольствием поглупел, помолодел. Он застывал от восторга, глядя на Александра, щурился, как на солнышке, руки становились теплыми, глаза совсем черными и щеки розовели...
(Купанье мальчишек в море, плеск, грозные крики, визг и смех. Мельканье загорелых тел. Александр и здесь был приметен - к нему загар не лип, он был бело-розовым, ландыши и розы. А моему мальчику стрекоза села на мокрое золотое плечо. На него и бабочки слетались, как на мед. Он хотел плеснуть на стрекозу водой, но Александр, смеясь, удерживал его руку. "Интересно, о чем они говорят? - задумчиво спросил Леоннат, лежа на песочке у реки, мечтательный, настоящий фавн с виду, курчавый, смуглый, большеротый и большеухий, с сонно-мечтательными близорукими глазами. Сверкнула серебристая спина огромной рыбы под прозрачной водой.)
Очарованье, которое Гефестион поначалу вызывал в мальчишках, мгновенно испарилось, когда они сообразили, что он отобрал у них Александра. А равнодушие ягненочка только усиливало оскорбление. Аттал как-то попробовал посмеяться: мол, Александр с малолеткой сдружился, но он не из остряков был, вышло тяжеловесно, и Александр даже не обиделся, засмеялся в ответ, сказал: "Да", взъерошил волосы моего мальчика, чтобы он еще моложе казался.
С Гефестионом стали особенно серьезно соперничать в палестре, все рвались его победить: в беге толкали плечами, стараясь сбить с шага, в борьбе - пыхтели так, будто речь шла об их жизни и смерти. Когда он догадался, что у него появились враги (Гектор, Марсий, Аттал и Кассандр), то не расстроился ничуть - вражда его освежала, как брызги светящейся солнцем воды. Этим он пошел в отца. Александр не заступался - мой мальчик умер бы от стыда, если бы тот сказал: "Отстаньте от него, не смейте"... Поэтому он весело вскакивал с земли, быстро вытирая кровь и слезы, смеялся. Александр смотрел молча, с застывшим лицом, или подталкивал взглядом Протея, заступничеству которого ягненочек только рад бывал. Александр позже подходил, обнимал за плечи, шептал в ухо советы, как драться в следующий раз, дотрагивался до засохшей уже ссадины, горько поднимая брови, а Гефестион шутливо вздрагивал, взвизгивал и улыбался: мол, все хорошо, давно ничего не болит. Однажды Александр вдруг погладил его по голове, как ребенка, сказал: "бедняжка", а Гефестион смотрел снизу с непонимающей, но веселой улыбкой.
Александр и сам в драках неудачлив был, Гектор его часто побеждал, а Протей, Леоннат и Аттал иногда. Александр никогда не признавал, что драка кончена, вставал и требовал продолжения - это было мучительно, бесконечно. Раз Протей ударил его слишком сильно. Александр не смог встать - рука, еще сжатая в кулак, вывернута, и пальцы медленно разжимаются, лицо белое, словно вся кровь ушла внутрь, спряталась в сердце, только под волосами у виска кожа рассечена и кровь точится. Гефестион закрыл глаза, лицо стало веселым почти, спокойным ("все чепуха, сейчас встанет"), так глаз и не открыл, вслепую искал мою руку. Александр скоро очнулся, но болел три дня. Ягненочек сидел у него дни напролет, а ночью плакал так, что у меня сердце рвалось. Александр, как вышел после болезни, похудевший, бледный, так сразу к Протею, сказать, что все хорошо, а Протей от него убежал и еще дня два прятался. Гефестион его отловил, привел за руку к Александру. Скоро смеялись втроем, но встрепанный Протей орал, что никогда больше с ним драться не будет - "Чтоб мне сдохнуть!" В следующей стычке с Александром Леоннат откровенно поддался; Александр сказал: "Свинья, паскуда", и с тех пор от наскакивающих друг на друга мальчишек отворачивался, будто какая-то дверь для него захлопнулась.
Да нет, все хорошо было в этой апельсиново-лимонной Миезе. Я не о себе, моя жизнь скудна, серпом из седого железа перерезана, летит в пустоте, как сухой лист, не живой. Мальчику моему хорошо было. Он нашел себе уютное место у ног Александра, не собакой, а тенью. Он впитывал в свою темноту его многоцветье (ведь все цвета вместе становятся черным цветом), прятался за ним от солнца - слишком яркий свет теперь не резал ему глаза.
Прошел короткий светлый дождик и встала радуга, они проходили под нею, взявшись за руки, и роса сверкала, как драгоценные камни. Утонувший жук плавал в пруду, как легчайший перстень из золота и изумруда, маки рдели вдоль дороги, цветущие кусты душили сладчайшими запахами, птички посвистывали...
ПРИМЕЧАНИЯ
1. В Никомаховой этике, написанной значительно позже, Аристотель формулировал так: "Деятельный ум подобен свету. Он делает действительными цвета, существующие в возможности". Наверняка вспомнил об Александре, когда писал это.
2. Скульпторы и художники легко улавливали мечтательное, кроткое и задумчивое выражение на лице Александра - то, что мы назвали бы ангельским. Один Лисипп придавал его чертам еще нечто львиное, и только ему Александр позволял делать свои изображения. Ангел должен был прикинуться львом, потому что тогда ангелов не было.
3. О снах же Александра - разговор особый. Тут неразрешимые вопросы: во сне ли он увидел тот мир, что создал наяву? наяву ли? мы все - не сон ли царственного львенка? миру ли приснился сон об Александре? - возможны тысячи вариантов, а ответа нет. Сны, сны и сны, грозная сказка Илиады, и взгляд, уплывающий за видимые пределы...
4. Леониду хватало ума обыскивать одежду и постель Александра в поисках припрятанных матерью или кормилицей сладостей - а теперь представьте, что он делает обыск изо дня в день. Александр (лицом к стене, руки за голову) стоит смирно, но горько недоумевая. А какой-нибудь повар, какой-нибудь раб, оглянувшись, нет ли поблизости спартанского пердуна, тайком сует мальчишке слипшиеся в кулаке сладости, а тот отказывается со смущенной улыбкой, потому что уважает старших и признает их право издеваться над собой ради его же блага. А история с благовониями? "Будешь сыпать горстями, когда завоюешь страны, богатые ароматами"... - сказал Леонид благочестивому мальчику во время богослужения. Мол, знаю твои мечты бредовые, но пока ты - никто. Александр даже в Персии про это вспоминал, но отомстил достойно: "Мы послали тебе ладану и смирны в изобилии: перестань скаредничать с богами". По-моему, спартанское воспитание не из лучших; добродетель не имеет права на жестокость, или пусть называется по-другому. С такого станется и щенку горло перерезать. В Македонии Леонида уважали и считали за важного человека, чего он и добивался. Ему бы и в голову не пришло тащиться за Александром неведомо куда, он доживал свои дни в Пелле в достатке и почете. А вот Лисимах, которого никто и в грош не ставил, не захотел расставаться с Александром, и Александр его любил.
5. Ладно, пусть это не та Перита, в честь которой назван город в Азии. Эта была дурой и появилась только потому, что меня восхищает в Александре его великолепная щедрая несправедливость, когда дело касается любви, прощения, доверия и прочих даров, которыми он осыпает недостойных. Скорее всего, историческая Перита была приличной, заслуживающей уважения собакой, но мне нравится думать, что ее Александр назвал в честь вот такой дурочки.