Анна-жена и любовница глава 9

Василиса Фед
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Наши последние месяцы

Мы все ходим по кругу


— Отец возвращается к тебе, потому что он болен и одинок, — сказал мне как-то сын.
«Ты думаешь так, дорогой сынок. А я по-другому, — возражала я ему мысленно. — Просто твой отец, наконец-то, понял, что я при¬личная, интересная женщина, была ему хорошей женой. Вот он и хочет вернуться. Он бы попробовал вернуться, даже если бы не болел. Я в этом уверена. И что значит «возвращается»? Ни о чём таком мы с ним не говорили».
— Ему надо за кого-то держаться, — продолжал сын, — чтобы жить. Или — пуля в лоб, как он говорит. Та тётка - жена его о нём не заботилась. Это ты готовишь домашнюю лапшу, пироги... Он теперь сам ходит в магазин, что-то готовит. Но чаще пьёт чай и кофе с бу¬тербродами. Жалуется, что опять живот болит. В квартире грязно, везде пыль. А квартира очень хорошая. И достанется чужой тёте, если он не разведётся и не сделает обмен. Отцу я не говорю об этом. Но несправедливо...
Недавно я был у него. Он опять похудел, нервничает. Сказал жене о разводе, она — ни в какую. Наверное, его смерти ждёт. Теперь там для него ад. Она подговаривает своих подруг, те к отцу цепляются, говорят ему гадости. А что он может? Он беспо¬мощный. Горстями пьёт лекарства.
— Мне жаль его, как больного человека. Не более. Твой отец сам выбрал такую жизнь. Он знал, что тяжело болен и вдруг же¬нился. Смешно и грустно. Мы развелись, разменяли квартиру. Ему досталась двухкомнатная квартира. Он бы мог тебя там прописать и жил бы ты у него, ухаживал бы за ним, помогал. И я бы, возмож¬но, как-то вам помогала. Но о тебе он не думает. Вот и достанется его часть квартиры даме, с которой он прожил несколько месяцев. А от неё – её сыну. Конечно, это несправедливо.Только у тебя есть право сказать ему об этом. Я для него юридически – никто.

Через несколько дней сын возобновил тот наш разговор.
— Кстати, отец, просил узнать, может ли он к нам приехать?
— А ты как к этому относишься?
— Он мой отец. Я не против. Не могу сказать, что люблю его. Он мною мало интересовался. Начал меня воспринимать, как сына, только сейчас, когда я стал взрослым. Мы разговариваем на равных. Но теперь я могу обойтись и без него. Он мне нужен был в детстве. Он занимался своим творчеством, порхал по жизни, как мотылёк. Даже какие-то фамильные вещи не у меня — его сына. Всё раздарил чужим людям. Вещи дарил чужим, себя дарил чужим… И с квартирой также будет.
 Но что теперь об этом говорить! Мне почему-то кажется, что он будет недоволен, если я заговорю с ним о квартире. А потому начнёт нервничать, ещё в больницу опять попадёт. Я этого не хочу. Пусть у меня хоть такой отец будет. Не хочу его доканывать.
 Так могу я ему передать, чтобы он приехал? Да, он всё-таки подал на развод и просил меня чаще бывать у него, пока будет длиться эта процедура — боится, что его «за¬клюют».
— Это ваши отношения. Я не против, чтобы он приехал. Всё уже перемололось. Здесь и твоя территория. Ты можешь приглашать, кого захочешь.
Вскоре мой бывший первый-второй супруг пришёл к нам в гости. Не один, а с супружеской парой. До наших разводов мы долго дру¬жили семьями. Потом я никому о себе не напоминала, кто хотел продолжать со мной знакомство — тот продолжал. Когда Дмитрий женил¬ся, он стал ходить ко всем нашим приятелям с ней.
Это особая разновидность извращённого поведения: знакомить но¬вых жен (или мужей) с друзьями, которые знали и предыдущих.
И друзья есть такой породы: позвонят и всё подробно опишут —как выглядит новая пассия, покритикуют кое-что у неё. Могут ска¬зать, что «они воркуют, как голубки».
Не стоит звонить и описы¬вать. Это как хирургический разрез от солнечного сплетения до лона.
Но супружеская пара, с которой пришёл Дим-Дим, держала нейтра¬литет. Как Швейцария при всех войнах. Я их интересовала не как чья-то жена, а как собеседник и как человек, который никогда не разносил сплетни из дома в дом, не плёл интриги; готов был помочь в меру своих сил.

... Я открываю дверь. И пугаюсь. На меня смотрит морда огромной рыбины. Гости принесли карпа.
Несколько минут неловкости. Каждый по-своему переживал эту новую встре¬чу. Мы все, конечно, изменились.
Помогла деликатность — вскоре мы разговаривали так, как будто и не расставались надолго, и между нами никакая двуногая бестия не пробегала.
Приятель Дмитрия захотел ухи. Рыбина была такой большой, что хватило на уху, и ещё я нажарила полную сковороду.
Не очень люблю возиться с рыбой, но тогда я рада была хло¬потать — чтобы не поддаваться разным чувствам.
А мысли бежали, бежали: «Он-то, наверное, думал, что я без него пропаду. Да, вначале было очень трудно. Перевезли жалкую ме¬бель. Стол на трёх ножках всё время норовил упасть. Одежду по¬весить некуда было, книги лежали на полу. Да что там говорить: ни мамы рядом, ни папы, ни брата, ни мужа... Но Дим-Дим так и не понял, что я — сильная натура. «Ничто не может нас вышибить из седла — такая поговорка у майора была». Точно про меня. Кажется, эти слова из школьной программы.
Постепенно наш быт наладился. Я работала, как пчёлка. Сын учился и тоже брался за любую работу. «А теперь посмотри, - мысленно обращалась я к бывшему супругу, - для нормальной жизни у нас с сыном всё есть. А чистота! Я, как первая жена Ста¬лина, живу скромно, но всё блестит».
Где-то прочитала, пока Сталин (тогда он  был Джугашвили) бегал по своим революцион¬ным делам, его жена с ребёнком жила в г. Гори, у них была скудная обстановка, но дощатые полы, лавки блестели — она их скребла и мыла. Так и я: в квартире скромно, но все дырки я собственно¬ручно замазала (хотя никогда штукатурными делами не занима¬лась), обои и стёкла чистые, ванна беленькая...
«Смотри, бывший муженёк, я не пропала без тебя, не опустилась. По московским средним меркам, живу вполне прилично».
Вот такие речи крутились в моей голове, пока я занималась обедом. У меня гости не работают, я их отправила в комнату. Тем более, что мужчины курили, а я уже отвыкла от дымовой атаки. «Накурилась» в своё время вместе с Дим-Димом.

Мы, конечно, выпили. Гости хвалили обед. Мне нравится, когда люди хорошо едят. В жизни много разных сложностей, а за вкусной едой они забываются.
Моих гостей почему-то всё время тянуло на разговоры о прошлом. Был тост за меня: какая я хорошая во всех отношениях. У Дим-Дима в глазах появились слёзы. Но не он плакал; теперь плакало его болезненное состояние.
Э, нет, мне этого не надо! Я и так знаю, что хорошая. Быстренько и вежливо повела тему разговора в другую сторону, рассказала о своей поездке в Германию. Потом мы с Дмитрием вспоминали о нашей поездке в Финляндию, о чистоте улиц, рыбных базарах на берегу озера, белых ночах — более белых, чем в Ленинграде, о финнах, шлепающих по улицам босиком — мода у них такая была... Мода или стиль жизни.
— А помнишь французский фильм, который мы смотрели в Хельсин¬ки? — спросил мой бывший и лукаво так на меня посмотрел (по-моему, от него -  от прежнего только и осталось — этот лукавый взгляд).
Ещё бы мне его не помнить! Ходили на ночной сеанс почти всей группой. Не знаю, как назвать его — эротический или порногра¬фический.
То, что было на экране, мы проделывали с мужем тоже. Но себя-то мы не видим во время сношения! А тут: широко раздвинутые ноги голой дамы, её запрокинутая в экстазе голова, подрагивающая от толчков остроконечная грудь... А он! С любовной яростью вонзал член в её вагину и что-то рычал... По-французски мы ни бум-бум, только смотрели и догадывались.
Если это были актёры — удивительно правдиво сыграли. А, может, и не актёры. Есть же мужчины и женщины, не стесняющиеся пока¬зывать свои сексуальные занятия. А если ещё и заплатят хорошо!
Но, если сказать правду: мне смотреть на все постельные сцены было неприятно. Половой акт называют интимными отношениями. Люди с нормальной психикой не хотят иметь свидетелей при этом акте. Со стороны — зрелище некрасивое. Хоть и естественное — так было задумано, когда создавался человек. Подобные фильмы могут быть учебным пособием для молодых. Сексуальное обучение очень нуж¬но. И пусть оно проходит под руководством сексологов, чем в подворотне или на подоконнике.
Когда распался Советский Союз, и Россия стала суверенным го¬сударством, в стране, можно сказать началась сексуальная вакха¬налия. Раньше секса «не было» в советском обществе, а тут дорвались до вседозволенности. Газеты и журналы, чтобы привлечь к себе внимание читателей, стали печатать материалы о всевоз¬можных половых извращениях, подробно описывать кто, где, как и с кем. В одном из журналов была статья о молодом человеке и его гареме: у него постоянно жило несколько молодаек. Самый «смак» в их отношениях — пока «хозяин» гарема занимался любовью с одной, другие были тут же и ждали своей очереди. Такого не было даже во времена крепостного права и в рабском обществе. Если люди перестают уважать себя и друг друга — им нужна по¬мощь психиатра.
Уверена: если человек принимает участие в груп¬повых сексуальных оргиях (даже добровольно) — он болен; больны и его сообщники. Групповое изнасилование тоже может объяснить только психиатр. Их надо лечить, как людей со сдвинутой психикой, и всю оставшуюся жизнь держать в тюрьме.

В нашей туристской группе, которая гостила в Финляндии, были и немолодые люди. А с каким азартом они наблюдали за эроти¬ческими сценами на экране!. Представляю, как сладостно сжималось влагалище у женщин; а у мужчин напрягались яички и подрагивали члены. Видео тогда ещё в СССР не проникло, подобные фильмы для нас были откровением.
Уверена, что сильнее всех отзывался на экранную любовь член моего супруга. И верно! Мы вернулись в гостиницу и у порога он меня начал раздевать (вот зачем нужны жены темпераментным джентльменам: захотел секса — она рядом; холостым приходится метать¬ся и искать женщину, на которую можно лечь). Надо было знать мое¬го супруга: он не терпел медлительности, когда был «на взводе».
Сначала, чтобы снять испепеляющее возбуждение, мы занялись лю¬бовью в стандартной позе. А после отдыха устроились на ковре (о, эти пушистые, яркие, мягкие финские ковры на полу! — для любви они — лучшее ложе) и попробовали воспроизвести кое-что из увиденного в фильме. Вот так мы резвились в молодости. И этого не вычеркнуть из памяти.
Не знаю, что в тот гостевой день вспоминал мой бывший супруг. Может, сцены из фильма. А, возможно, как он приревновал меня к восьмидесятилетнему синьору, очень известному в литературных кругах. Или Дмитрию теперь уже было не до секса, я видела — по¬ложил украдкой под язык нитроглицерин. Значит, чувствует боль в сердце.
Наш обед завершился тем, что мы договорились как-нибудь выбраться на природу.
В те годы я могла бесконечно повторять стихи Анны Ахма¬товой:

Я научилась просто, мудро жить,
Смотреть на небо и молиться Богу,
И долго перед вечером бродить,
Чтоб утомить ненужную тревогу.


Мы гуляем


Раньше Дим-Дим не понимал всей прелести прогулок. А мне по¬везло — рядом со мной всегда были энтузиастки прогулок, в том числе, и дальних.
Когда дома напряжённая обстановка — лучше уходить. Особенно по выходным и праздничным дням, которых многие не любят.
Помню, как мне было плохо, когда мы с Дмитрием ссорились. На работе всё забывалось, некогда было раздумывать о семейных неурядицах. В субботу у меня всегда была генеральная уборка: пылесо¬сила, мыла, чистила, стирала, готовила обед и всё прочее та-кое. Никакое, самое подавленное настроение, не могло отбить у меня страсть к чистоте. В городской квартире люди едят, спят, занимаются всякими делами, моются, какают и писают; сюда же приносят грязь с обувью и на верхней одежде; здесь же дети и животные (если они есть). При любом движении в воздух поднима¬ется пыль — этот бич любого жилища. Как же не мыть и не чис¬тить! Не могу сказать, что эта муторная работа изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год, из десятилетия в десятилетие доставляет мне удовольствие. Смотрю на неё философски: и это тоже часть нашей жизни.
Несколько лет у нас с сыном каждое воскресенье было святым днём — я возила его в один из престижных творческих Домов и там он занимался в танцевальном кружке. Танцором он не стал, но научился ровно держать спину, избавился от косолапости (многие дети в предподростковом возрасте ходят, ставя ноги носками внутрь), освоил азы культурного отношения к девочкам, стал гибким, наслушался хорошей музыки... Верю, что ничего не пропадает из того, что ребёнок видит, слышит, делает в детстве; всё откладывается, обогащает сознание.
И вот утро воскресенья. Мы завтракаем с сыном, понаряднее одеваемся и идём к стоянке такси. Примета начала восьмидесятых годов прошлого века в Москве: такси — «Волги» стоят в ряд и ждут пассажиров, водители вежливые. Мы садимся в машину и за семьдесят — восемьдесят копеек добираемся до творческого Дома. Я гордо давала водителю рубль.
Пока дети занимались с преподавателем, мы, мамы, перезнако¬мились. Разговаривали на разные темы; кто-то учил английский язык; кто-то читал, я иногда вязала спицами что-нибудь для сына или мужа.
После занятий мы шли с сыном в буфет, покупали что-то вкус¬ненькое... Нередко в этом же Доме устраивались для ребятишек утренники — приезжал какой-нибудь театр, детский танцеваль¬ный коллектив. А сколько имён интереснейших людей сохранилось в моей записной книжке! Приезжали писатели — прозаики и поэты, художники, музыканты, актёры... Встречи эти были, конечно, очень полезны для сына — как другой, творческий, мир. Здесь наш ребёнок получал ту информацию, которую мог бы получить от отца, но не получал.
Так мы проводили воскресенья. Нередко шли к метро пешком. Москва — очень красивый город, ходить пешком по его улицам, всё равно, что побывать на экскурсии. Мне приходилось отвечать на разные, подчас, неожиданные, вопросы сына: что такое псевдоним, Пушкин — псевдоним или фамилия; если учительница ругает незаслуженно товарища, надо ли заступаться (я отвечала: «Надо!»), можно ли писать девочкам записки... Радовалась: растёт умненький мальчик. Огорчалась, что отец ни разу не поехал с сыном на те занятия и не находил времени (желания?), чтобы вот так побро¬дить с ребёнком по улицам и задушевно поговорить. Чудак-чело¬век! Никакое кино не может быть интереснее мира собственного чада! Ребёнок — самое талантливое произведение жизни!

Когда мы сидим дома, нам кажется, что все тоже находятся дома. На самом деле, это не так. Очень много энергичных людей, они заполняют театры, выставочные залы, кинотеатры. И гуляют в парках.
Хороший рецепт — если вам грустно или тяжело от каких-то ра¬бочих, семейных неурядиц — идите в парк, лес, на берег моря, озера, реки, если они есть в вашей местности. Надо менять об¬становку! Солнце, тишина (в больших парках не слышен гул машин), птичьи голоса, свежий воздух, даже дождь, туман, мороз — всё идёт на пользу, улучшает настроение, поднимает дух, укрепляет опти¬мизм. Проветриваются лёгкие, мозги, полезно глазам — им надо смотреть вдаль, а не упираться постоянно в стену квартиры или рабо¬чей комнаты.
После первого и второго развода, я выжила, считаю, и благодаря прогулкам. И каким! Мне повезло. Я познакомилась с дамами — любительницами прогулок. Несколько лет в один из выходных дней каждой недели мы собирались в условленном месте. Удобная обувь, запасная одежда (майка, свитерок, ветровка), термос с кофе или чаем, бутерброды, кто-то мог сделать скромный салат... На электричке мы уезжали за город и потом шли по лесу к другой станции. Исхаживали по восемь-десять километров. К вечеру усталость заливала всё тело. Но что это была за усталость! Здоровая!
Я возвращалась домой с горящим от ветра, солнца или мороза ли¬цом, с очищенными от пыли лёгкими. Все мои проблемы оставались в лесу или в парке. Мне хотелось работать, жить, любить. И бытовые дела не действовали на меня, как на мимозу любое прикосновение. Во время прогулок «перемалывались» все мои обиды. У меня было время любоваться небом — постоянно меняющейся живописью из об¬лаков, солнца, дождя.
Если мои приятельницы не могли по каким-то причинам идти гулять, я шла одна. Не в лес, а в парк. Чаще — в Коломенское. Бра¬ла с собой термос, яблоко, бутерброд, орехи... Не терплю чувства голода. Не знаю, что такое скука.
Коломенское хорошо в любое время года и в любую погоду. Здесь такой простор для глаз! Можно часами ходить по берегу Москвы-реки, любоваться храмами, попить святой воды — есть источники.
Весной на поляне, несколько возвышающейся и более открытой для солнца, разрастается жёлтый ковёр из одуванчиков. Если это и сорняк, то очень красивый!

Сколько раз я уговаривала супруга (когда мы были женаты): «Пойдем, погуляем. Такая чудная погода!»
— Что за смысл ходить по улицам? А в парк ехать — тратить время  без толку. У меня столько работы!
Дмитрий не понимал, что надо уметь отходить от работы, переклю¬чаться на что-то новое, давать возможность сердцу и лёгким по¬лучать свою порцию электричества, которое есть в воздухе на ули¬це, но не в квартирах.
Об электричестве воздуха, важном для здоровья, писал ещё уче¬ный, один из основоположников гелиобиологии Александр Леонидович Чижевский. Его книгу «Земное эхо солнечных бурь» Дмитрий читал взахлёб. А вот выводы для себя не делал. Его в книге занимало одно: как вспышки на Солнце сказываются на Земле и землянах. На эти темы Дим-Дим читал и другие книги, где-то находил исторические факты. Мог часами говорить о влияние Луны на приливы и отливы, проту¬беранцы — выступы над поверхностью Солнца. А чтобы укреплять здоровье с помощью природных явлении — это не про него.
Один известный режиссёр признался журналисту, что несколь¬ко десятков лет живёт без выходных, в театре каждый день проводит с одиннадцати до одиннадцати... И ещё он считает, что не имеет права лечь в больницу.
Господи, какая глупость! Да, творчество (театральное, литера¬турное, кинематографическое и иное) захватывает, завораживает...
Пребывая под воздействием творческого «дурмана», мужчина может пропустить рубеж, за которым начинаются нервное истощение, хроническая усталость, серьёзные болезни.

Не знаю, в каком веке появилось выражение «на разрыв аорты». Сейчас его частенько произносят именно люди творческих профессий, и больше – мужчины. Выписала из словаря: «Аорта – главная, самая крупная артерия (т.е. кровеносный сосуд), питающая артериальной кровью все ткани и органы тела».
 Работать «на разрыв аорты»! Представьте на минуту, что будет с человеком, если этот, самый главный в теле, кровеносный сосуд разорвётся! Аминь!
 Конечно, «на разрыв аорты» - образное выражение. На деле  оно выглядит так. У актёра проблема с сердцем с детства. Он об этом прекрасно знает. Но…танцует, поёт, играет в кино и в театре, ездит на гастроли, а ещё, желая похудеть, заворачивает туловище в непроницаемый целлофан и играет в теннис. Уверен: чем больше он будет потеть, тем сильнее похудеет. И закончилась его жизнь в сорок лет. А у другого актёра гипертоническая болезнь. Он тоже об этом знает. Чувствует себя плохо, испытывает слабость, перед спектаклем лежит. Но… надевает тяжёлый, «жаркий» театральный костюм и выходит на сцену. Играет. Не доигрывает свою роль, так как появляется другая роль – пациента в больнице. Кто-то снимается в кино  с высокой температурой, кто-то во время съёмок  выполняет трюки, которые могут выполнить только специально подготовленные каскадёры. А результат? Трупы.
«На разрыв аорты» работают и живут не только люди творческих профессий. Шахтёры, нефтяники, спортсмены, трактористы, бульдозеристы, водолазы…Список можно продолжить.
Зачем такой подвиг? Ради славы? Трупу слава не нужна.
А как сочетать такое небрежное к себе отношение с ответственнос¬тью перед теми, кого мужчины «приручают»? Помните, в сказке Антуана Сент-Экзюпери «Маленький принц» такой эпизод: «Люди забыли эту истину, — сказал Лис, — но ты не забывай: ты навсегда в ответе за тех, кого приручил»? У мужчин — это жена, дети.
Вот и мой Дим-Дим не понимал до поры до времени, что время делу, а потехе  час.
Первый инфаркт остановил его на полном скаку. Он вылетел из седла, как плохой наездник. Потом признавался:
«О многом передумал, когда лежал десять дней почти неподвижно на больничной койке. Представляешь, судно подавала санитарка — пожилая женщина. Я сгорал от стыда. А что было делать? Подни¬маться врачи не разрешали. Да и сил не было.
Всё работал и работал. Не позволял себе отдыха. Казалось: кино, живопись — самое главное в жизни. А ты и сын были на деся¬том месте. А что теперь? Сердце не тянет. Нужен я такой кино? Не нужен! Нужен я такой жене — тебе? Не нужен. Обуза! Глупец! Не мог правильно рассчитать свои силы. Надорвался. И лишь на больничной койке понял, как важно быть здоровым. Понял не только это. Мне хочется жить. Если бы ты знала, как хочется мне теперь жить! Я буду бороться за жизнь!»
И как он боролся? Всё по-прежнему делал наоборот.
Вот такие результаты работы от одиннадцати до одиннадцати.
Как редкая птица долетает до середины Днепра, так и редкий русский мужчина доживает до пенсии.
Сильный пол здорово унавоживает нашу матушку-землю!

И вот мы договариваемся с Дмитрием погулять в Коломенском парке.
Когда я раньше слышала: разошлись, но сохранили дружеские отношения, относилась к этому признанию скептически: «Подобное невозможно!» Потом поняла: жизнь полна сюрпризов. Сохранить дружеские отношения не могут люди мстительные и злые.
Муж меня предал. И я была обижена. Но через год-два после второго развода поняла стратегию природы, слепившей наш мозг: постепенно многое должно забываться, старые впечатления вытесняются новыми, появляются другие планы, желания, обновляется круг общения. Одно и то же наш мозг «жевать» долго не может. Или не хочет. Если, конечно, у человека здоровая психика.
Я не мстительна. С пониманием отношусь к тем, кто мне дорог. Ни одно живое существо зубы или жало просто так в ход не пускает. Нужна причина. И я терплю до тех пор, пока мне не наступают на «хвост». В одной детской песенке есть слова: собака бывает кусачей только от жизни собачьей. Я кусалась, когда меня начинали кусать. К счастью, таких было немного. А вообще, я — существо мирное.
... Стоял прекрасный весенний день. Я шла на свидание с быв¬шим супругом. Мне было смешно и грустно. Мы встретились в метро. Дим-Дим поцеловал меня в щёку. Я не отклонилась. И не решилась на ответный поцелуй. Его щёки (и не только щёки) целовала не так давно другая женщина, значит, для меня они были грязными. Меня тоже целовали другие мужские губы — но это было из другой оперы. Этой оперы могло бы и не быть.
От Дмитрия шёл приятный запах туалетной воды. На нём был новый серый костюм — тройка и светлый плащ; он был тщательно выбрит. Чистеньким и аккуратненьким Дим-Дим был всегда, но куда подева¬лась самоуверенность? Губы стали тоньше, исчезла та очаровательная припухлость, которая меня всегда  манила и была потрясающе сек¬суальной.
Я, как все москвичи, не хожу, а бегаю. Взяла быстрый темп, чтобы поскорее выбраться из подземного перехода. И тут же поняла — быстрая ходьба не по силам Дмитрию. Он остановился, стал рыться в своей сумочке. Сердце моё сжалось, когда увидела, как дро¬жат у него руки и как тяжело ему дышать.
— Прости, я сейчас. — Достал лекарство, положил в рот, вздохнул.
— В метро душно, тебе было трудно ехать?
— Не в этом дело, сейчас всё пройдет. Постоим пять минут. Я вол¬нуюсь, вот сердце и даёт сбои.
— Волнуешься? Мы с тобой идём гулять. Прекрасный день... Пере¬ключись, — я была нарочито веселой. Но моё сердце рыдало: «Почему болеет именно этот мужчина? Всё, казалось, у него было: привлека¬тельная внешность, благосклонность судьбы, позволившая ему полу¬чить нестандартную профессию, сексуальная сытость, природная одарён¬ность к слову и живописи... Как же мне жаль тебя, Дим-Дим!»
Я вспомнила стихи его любимого Роберта Бернса:

И вот с тобой сошлись мы вновь.
Твоя рука — в моей.
Я пью за старую любовь,
За дружбу прежних дней!

У Бернса более грустная судьба — он умер в тридцать семь лет.

«Что же мне сделать для тебя, мой неверный бывший супруг, чтобы облегчить твоё состояние? Мне тебя так жаль, что я готова поступиться своей гордостью», — думала я, пока он набирался сил, чтобы идти дальше.
— Мне так много надо тебе сказать, Ан, — отдышавшись, сказал Дим-Дим. — Только ты меня понимала. Только ты мирилась с моими заскоками. Только ты была со мной всегда честной; никогда не де¬лала мне зла. Только ты умела меня слушать.
— Насчет «понимала» — не знаю. Тебе видней. Всё хорошее, как говорят, видится издалека. А слушать я всегда умела. И тебя, и
других... Давай выберемся отсюда. В Коломенском дышится легко, тебе сразу станет легче.
— Ты здесь бываешь?
— Да, это мое любимое место для отдыха. Здесь не хочется суетить¬ся.
— Не суетиться — это на тебя не похоже. Сколько я тебя знаю, ты всегда находишь для себя дела. И дома всё крутилась допоздна.
— Ты это помнишь? Хорошо. Жизнь заставляет. Служанки нет. Я одна во многих лицах. И была, и есть. Да и не умею я ничего не делать.
Ты ведь веришь в астрологию. Я родилась в шесть утра, когда всхо¬дило Солнце, мама рассказывала. Утренние люди все очень активные. Но отдыхать надо, поэтому ухожу из дома в выходной день — чтобы остановиться, отдышаться.
— Только теперь я оценил твою рациональность; ты всё и всегда делаешь разумно.
— Ладно, раз ты меня хвалишь, и я тебя буду хвалить. А я со временем поняла, какие у тебя золотые руки и как хорошо, если мужчи¬на всё умеет делать в доме.
— Спасибо за снисходительность. Я мог бы делать больше...
— Всё, всё, всё! Переключаемся! Посмотри, какая здесь красота. И лица у людей другие. Не такие, как в метро. Хотя это те же люди.
— Я был здесь в церкви Казанской Божьей Матери. Ты видела там икону Иисуса Христа? Какие у него глаза! Как магнитом притягивают.
— Странно, я в этой церкви была много раз, но такую икону не видела. Пойдём, сейчас и покажешь. Моя мама говорит, что Казанская Богоматерь — покровительница нашего рода. Здесь прелестный об¬раз Богоматери. Тебе, как художнику, нравится?
— Да, не заметить её образ нельзя. Она прямо у входа. От неё ис¬ходят  умиротворение,  нежность.  Как  от  матери.  А  от  облика Иисуса Христа идёт призыв к действию. Так мне кажется. Я вспоминаю тебя и нашего сына, когда он был крошкой. Ты его кормила грудью, и была похожа на Мадонну с младенцем.
— Не надо... Прошу тебя.
Потихоньку, останавливаясь, мы дошли до храма. Не замечая тол¬чеи верующих и туристов, Дмитрий прошёл в левое крыло церкви и кивнул головой: «Смотри!»
В самом деле, эту икону я раньше не видела. Может, потому что висит она высоко. Облик Христа меня поразил. Крупно лицо и крупно глаза. От его взгляда оторваться трудно. Глаза силь¬ного духом человека.
Потом, всякий раз попадая в Коломенское, останавливалась возле этой иконы. Она меня утешала. И ещё, я помнила, как стояли мы с Дим-Димом возле неё. И как зачем-то мой бывший муж положил руку мне на плечо. Хотя в церкви это не принято. Искал опоры? Сочувствия? Хотел убедиться, что я рядом? Просил прощения? Не спросила. И так было понятно. В том его жесте было всё!

... Мы нашли лавочку на высоком берегу Москвы-реки. Ветер шеве¬лил поседевшие и поредевшие волосы Дмитрия. Я, щурясь, смотрела на Солнце. По уверениям астрологов, именно Солнце — мой путеводитель и покровитель. «Солнце, — мысленно просила, — ты тёплое. Согрей своими лучами мужчину, который сейчас рядом со мной, дай ему силу бороться с болезнями. Прошу тебя, пожалуйста, помоги ему».
Я достала термос с кофе.
— Ты по-прежнему пьёшь кофе, Дмитрий?
— Пью. Единственная радость осталась.
— Я сварила некрепкий. Не такой, как в Доме кино. Помнишь?
— Помню. Сколько мы с тобой его выпили!
Мы медленно жевали бутерброды, запивали кофе. Идиллия!
Что чувствовали? Не знаю, о чём думал Дмитрий. Сейчас я не думала о том, что сидящий рядом со мной мужчина, вовсе не достоин моей жалости. Я испытывала к нему острое сочувствие. Даже предположить не могла, как может изме¬ниться человек за короткое время. Был Кипарисом, а стал... Мне не хотелось вспоминать. Своё прошлое я похоронила на дне сундука и повесила на него огромный замок.
— Спасибо, — Дим-Дим протянул мне кружку. — Очень вкусно. Я не успел позавтракать. Ты меня накормила.
В его глазах стояли слёзы. Думаю – от слабости души.
— Если бы можно было, я бы хотел вторую половину своей жизни вернуть назад.
— Зачем?
— Жил бы по-другому. На что ушли мои последние годы? Стыдно вспомнить.
— Исходи из реальности. Вернуть ушедшие годы нельзя. Значит, надо просто жить дальше.
— Теперь у меня не жизнь, а мультипликация.
— Раньше ты своим друзьям, кто из них болел или приуныл, говорил: «Держите хвост морковкой!» Скажи себе то же самое.
— Хвост уже не тот, — он горько усмехнулся. — А как ты жила после нашего развода? Трудно было?
— Здесь, на природе, мне совсем не хочется вспоминать о том, что было. Но, если тебе интересно, отвечу. После развода я снова учи¬лась жить самостоятельно. Да, было трудно и денег не хватало. Зато оптимизма было вдоволь. Я стала главой нашей маленькой семьи и не имела права быть слабой. Помогало чувство ответственности перед сыном, мамой.
А потом стала жить по-американски — намечала планы на день, неделю, год. Русские не живут по плану. Может, из суеверия. Или традиция такая. Планы дисциплинируют. Я планировала: буду откла¬дывать премии и куплю шкаф для книг; летом отправлю сына отдыхать; через год поменяю работу; в такое-то время сделаю ремонт... Могу сказать тебе «спасибо». Если бы ты меня не бросил, я бы от тебя ушла. Но мы бы ещё помучились вместе.
Он поморщился.
— Прости, у меня всё хорошо. Больше всего меня радует сын. Неожиданно в нём про¬рвалась страсть к рисованию. Я познакомила его с моей давней знакомой — художницей. Она офортистка. Сына интересует графика. Они подружились. Эта пожилая дама с хорошими манерами, с осанкой королевы... Её работы есть в музее имени Пушкина.
— Жаль, сын мне не говорил, что рисует. Я бы хотел посмотреть его рисунки.
— Договоритесь и посмотришь. Давай немного походим.
Мы стали спускаться с косогора вниз к реке. Присмотревшись к своему спутнику, поняла, что ему нужна помощь. Пошла вперёд и крепко взяла его за руку.
— Не торопись. К сожалению, здесь везде крутые подъёмы и спус¬ки.
Спустились. И пошли навстречу Солнцу.
— Я уже просил у тебя прощения, Ан. Понимаю, что тебе трудно меня простить. И всё же, прошу ещё раз: «Прости».
Промолчала. Сколько можно об одном и том же! За что простить? Сам по себе развод — не катастрофа. Трудно то, что ему предшествует. Разводиться надо прилично: не приводить бабу в ещё общий дом, не угрожать: «Если ты не согласишься на этот вариант размена кварти¬ры, я пропишу её здесь — мы ведь скоро поженимся»... Подумал бы, в каком состоянии твоя «женилка»? Была бы я мужиком, никогда бы так грубо не обращалась с женщиной. Лаской можно вылепить из неё, что тебе угодно. И на развод она согласится, и ещё себя будет считать виноватой. Но только лаской, нежностью!
Ответа Дмитрий не дождался.
— Можно задать тебе один вопрос, Ан?
— Задавай.
— Почему ты замуж не вышла до сих пор. Ты молодая, красивая, умная.
— Всяких вопросов ожидала, только не такого. — Я рассмеялась. Признаюсь, что после того, как мы расстались с Дим-Димом, я стала больше смеяться. Трудно быть самой собой, когда над тобой стоит фельдфебель. — Не вышла, потому что, вo-первых, долго была замужем и не считаю, что надо быть замужем всю жизнь. В третьих, где ты видел мужчину, которому нравится умная женщина-жена? Мне такой не по¬падался. Никогда!
— Никогда? А я?
— Присутствующие вне критики.
— А во-вторых? Ты пропустила.
— Во-вторых... Если я решусь выйти замуж, то лишь за мужчину, ко¬торый будет любить меня больше, чем я его. Для меня невозможны отношения, если я не испытываю уважения, симпатии. Без каких либо чувств — нет! Но и любить... Не хочу. Больше не хочу. Слишком тяжело.
— Может, лучше, когда на равных? Ты любишь и тебя любят.
— Нет. Мне вредно быть замужем. Если я люблю, то изматываюсь и выматываюсь. Себя не жалею. С возрастом я пришла к выводу, что лю¬бить — значит, облегчать жизнь любимому. А это непросто. Я себя знаю. Слишком ответственна за всех и всё. Хочу спокойной жизни. Вспоминаю одну пьесу. Героиня рассказывает, что когда она шла к любимому муж¬чине, к ней сбегались со всей округи собаки — так вкусно пахло из её сумок. А он её всё равно бросил.
— Да, — удивленно протянул мой бывший супруг. — Ты стала совер¬шенно другой.
— Пожалуй, назову ещё четвертую причину — сын. Признаюсь тебе, что могла бы выйти замуж — предложения были. Одно — от очень серь¬ёзного и солидного по чину товарища. Мы подходили друг другу. Во всех отношениях.
— Во всех? — Дим-Дим как-то странно хмыкнул — словно, поперхнулся или судорожно вздохнул.
«Понимаю, что с тобой. Ты думал, что после тебя, — смеялась про себя, — моё влагалище снова затянется девственной плевой. Я бы никогда этого не допустила — хотя бы в пику тебе. Много вы, мужчины, о себе мните. Привыкли считать себя пупом земли. Потрясаете своим пенисом, как флагом. Но и наше влагалище кое-чего сто¬ит. Твой-то член не постился. Ой, какой же я стала циничной! Что это ты поперхнулся? Может, ревнуешь?»

Небольшое отступление

По моему представлению, ревность делится на виды, подвиды, — как животные и растения.
• Ревность супругов — один вид.
• Ревность коллег «по цеху» (не обязательно — творческому) — что-то у одного лучше получается; к кому-то более благосклонен начальник; кому-то подвалило наследство...
• Ревность мужчины ко всем женщинам, с которыми он так или ина¬че связан (был или есть): к бывшей жене (жёнам), любовнице, к давней знакомой, дочери, матери, соседке... Тезис: они мои и не могут быть больше ничьими.
• Ревность женщины ко всем мужчинам, в той или ином мере к ней причастным. Эту ревность и я знаю. Не могу сказать, что всех мужчин я хотела бы держать на поводке (за ширинку — чтобы соперница не расстегнула), но вот по отношению к Дим-Диму у меня такое было.
Узнала, что он пошёл «налево» — и так кольнуло! Не в прямом смысле. Испытала такое состояние, словно, в моём теле, кроме серд¬ца, печени и прочих органов, есть и какие-то другие — без определённой формы и названия.
Кольнуло! Пошатнуло! Понятно, мы тогда были в супружеском союзе. И Дмитрий был моей собственностью. Как и я — его.
Но потом что? Развелись, разъехались, разбежались. Он женился. У меня появились любовники. Когда я думала, как он занимается с ней любовью, целует во все места, кладёт пальцы на её половые губы, меня пробирал озноб. Ведь не нужен он мне был уже в качестве мужа-любовника. А поди ж!
Велика же ты сила собственности! Особенно приправленная таким хмелем, как любовь. Я часто задавала себе вопрос: «Действительно ли совсем угасает любовь?» И потом стала в этом сомневаться. Если была действительно любовь, то вряд ли она исчезает полностью. Что-то всё же остаётся — чему ещё нет названия. Эхо любви, может?
После того, как мы с Дмитрием совсем разбежались, я не жила только тем, что думала: «Как бы тебе насолить?» Что толку разма¬хивать кнутом, когда бить уже некого!
Не собирала сведения о его жизни. Но Земной шар маленький. Из какой точки человек вышел — туда же и придёт. Мы постоянно сталки¬ваемся: бывшие супруги, бывшие любовники, бывшие друзья, бывшие враги... Что-то о жизни Дмитрия рассказывали наши общие знакомые, хотя я об этом не просила. Ещё первое время отголоски нашей супру¬жеской жизни, обида и чувство несправедливости не давали мне спо¬койно спать; просыпаясь среди ночи, я вела с ним бесконечные раз¬говоры и доводы в мою пользу были более убедительны, чем наяву; говорят же, что у всех нас «задние» мысли более мудрые.
Поняла, что нужно срочно чем-то перебить всю эту галиматью, чтобы не свих¬нуться. Нашла выход — пошла в любовницы.

— Как ты знаешь, Дмитрий, мой отец не вернулся с войны. Великой Отечественной. В год победы над фрицами моей маме было двадцать девять лет. Представляешь женщину этого возраста? У мамы были чёрные вьющиеся волосы, белая кожа, тонкая талия и голубые глаза. Красавица! Мужа — моего отца — она очень любила. И долго ждала. Как-то её познакомили с капитаном дальнего плавания. Тоже молодой, красивый мужчина. Он очень хотел, чтобы мама вышла за него замуж. Приезжал к нам часто, когда его судно стояло в порту, подарки привозил. Ко мне очень хорошо относился. Подружки ей завидовали, ей привалило такое счастье — молодой, здоровый мужчина! Война выбила мужиков, изуродовала женские судьбы, оставила пустым их чрево. Мама мамы, моя бабушка, не возражала против её замужества.
А мама твердила: «Мужа я себе нашла. А станет ли он отцом для моей дочери?» Так и не вышла она замуж за капитана. Вот и я, как мама, думала: «Будет ли моему мужу нужен мой сын? А если он начнёт его обижать?» Да, сын вырос, но мы живём вместе. Пока он не определился, не нашёл себе спутницу жизни, я не имею права ухудшать его жизнь. Не имею! И не буду!
Могла бы добавить: «Родные отцы бросают детей, не интересуются, как у них со здоровьем, в каких компаниях они проводят время, какая помощь им нужна, чтобы получить образование, что они едят...».
Пощадила! Зачем толочь воду в ступе! Ничего ведь не вернёшь. Предъявлять бывшему мужу какие-то претензии — только кровь себе портить.
— Ты мудрая и мужественная женщина, Анна.
— Да, я как декабристка. Но, кстати, в Сибирь за мужем, если бы он был «декабристом», не поехала. Не оставила бы детей ради мужа. Это не подвиг. Это безответственность. Все революции, в том числе и такие, как мятеж в декабре 1825 года, должны делать холостые мужчины. Чтобы не корёжить жизнь жёнам, детям. И родителям.
Ни одна революцион¬ная идея не стоит слёз женщин и детей, особенно — детей и матерей. Что за безумие «декабристок»! Некоторые бросили своих малолетних детей и уехали в Сибирь облегчать жизнь мужей – взрослых людей! Мужчины, устроившие мятеж, прекрасно знали, на что они идут.  И это была их ответственность. Они должны были уговорить своих жён вернуться домой и растить детей. И ждать перемен в судьбе мужей. Некоторые дети «декабристок» умерли. Их можно назвать жертвами  безрассудства родителей.
Потом мы вспоминали Анну Каренину, принесшую на алтарь любви свою жизнь и судьбы детей (про себя я думала: «Бедная, бедная Анна! Такой жертвы ни один мужчина не стоит»); Льва Толстого с его овсяной кашкой после пятидесяти лет; Достоевского, мудрого, как древний философ Эпикур, но по-житейски слабого, проигрывающего драгоценности своей жены...
Мы уже шутили, вспоминали забавные случаи из литературы, кино, из биографий известных людей...

Гуляли в Коломенском больше двух часов. Со стороны мы, наверное, казались счастливой парой: ходили степенно, разговаривали негром¬ко, Дим-Дим держал меня под руку — думаю, что здесь не было никаких чувств, ему просто нужна была опора. Да и его руки для меня отныне были абстрактными. Это уже были не те руки, которые, прикасаясь к моему телу, заставляли всё моё нутро сжиматься в сладостной истоме. А теперь я сжималась от жалости – руки его были худые, кожа белая и прозрачная.
Прощаясь, Дмитрий мне сказал:
— Несмотря на болезни, я всё же написал... Это не мемуа¬ры, а роман о моей жизни, не строго документальный. Ты знаешь, я мно¬го ездил, всегда делал записи. Время, в котором я активно жил и рабо¬тал, сейчас осмысливаю по-иному. Вижу теперь больше, чем видел. Как будто третий глаз открылся. Я тебе говорил в больнице.
— Я  рада,  что  ты  написал  книгу.  А  как  с  выставкой  твоих картин?
— А-а-а! Кому сейчас нужны эти выставки? Народу жрать... прости, есть нечего.
— Ты преувеличиваешь. Скелеты по нашим улицам не ходят и трупы, умерших от голода, не валяются. Люди бывают на выставках, в кино, в театрах.
— У меня нет сил. Надо найти помещение, договариваться. Мне пред¬лагали взять на продажу несколько картин. Не дал. Кто-нибудь купит и повесит в сортир.
— Что ж ты так себя плохо ценишь! Помнишь, я рассказывала тебе о Константине Паустовском? Он как раз утверждал, что неважно, где печатается писатель, читатели есть везде. И неважно, где художник показывает свои картины. Каждый человек безошибочно определяет: это мой художник, писатель, режиссёр, актёр, или не мой. Не вы выбираете, а вас выбирают.
Дим-Дим смотрел на меня и смотрел, словно, первый раз видел.
— Что случилось? Я что-то не то сказала?
— Очень то! Ты умница. Оказывается, я столько лет жил не только с очень любимой, но и с потрясающе умной, мудрой женщиной.
— Не вгоняй меня в краску. И что с твоей книгой?
— На днях поеду в издательство. Хочу поговорить с директором, главным редактором. Может, удастся напечатать. Но прежде хочу попросить тебя прочитать рукопись. Я всегда доверял твоему вкусу.
— Я польщена. Но ты не забыл, что я не редактор и далека от литературы. Много пишу, но это не художественная литература; доклады, справки...
— Это я помню. Считаю, что у тебя есть своеобразное литератур¬ное пророчество.
— Ты так меня расхвалил, что мне теперь трудно отказаться. При¬вези рукопись, я прочитаю. Чем смогу, тем и помогу.
Мы простились. Дмитрий снова поцеловал меня в щёку. Нет, не он меня целовал. Его одиночество меня целовало. И куда уходит жар губ? Когда-то его губы были такими для меня желанными. В наши счастливые годы я могла во время обеда вдруг остановить взгляд на его губах, вся вспыхнуть от любви, обожания, воз¬можностей этих губ и сексуального желания.
А теперь? Ничего подобного! Даже намёка не было на какие-то чувства. Нет, вру. Осталась жалость. Я всегда его жалела. На беду нашу, он — такой талантливый вo многих делах, совсем не разбирался в чувствах — истинных и ложных. Мою жалость и деликатность он прини¬мал за слабость характера.
Возможно, Дмитрию не хватало во мне яркости. Если мужчина любит (или — влюбляется) глазами, то ему важно «оперение» женщины. А я не носила одежду красного, жёлтого, сиреневого цвета, с цветоч¬ками и блёстками. Однажды у знакомой купила в рассрочку красный брючный костюм. На мне он «сидел» прекрасно. Я брюнетка с тёмными глазами, так что красный цвет вполне был гармоничен.
Но, как не всякий мужчина подходит иной женщине, так и одежда может быть «не её». А результат? Отторжение, как инородного тела.

Когда мы были женаты, мне хотелось нравиться супругу. Я стара¬лась быть неожиданной и нередко его намеренно удивляла. В том числе, и своими нарядами. Это, к сожалению, не были батистовые платья из Парижа, как у одной моей знакомой. Но чем могла, тем и удивляла.
Каким образом? Вот купила я красный брючный костюм. Принесла домой и спрятала. Ждала подходящего часа. И дождалась. В Доме кино был просмотр какого-то нашумевшего фильма, мы договорились встретиться у входа. Беру костюм с собой, после работы переодеваюсь, надеваю, конечно, туфли на высоком каблуке. И вся из себя такая — издалека видная — являюсь перед очами супруга. Он онемел, поцело¬вал мне руку, по-хозяйски обвил рукой мою талию... В буфете Дим-Дим взял для нас по маленькой рюмочке коньяку, кофе, бутерброды с крас¬ной икрой.
В Доме кино главенствовала одежда приглушённых тонов. Не понимаю, почему. Даже известные и обожаемые актрисы приходили в основ¬ном в чёрном. Да, чёрный цвет отводит сглаз, не привлекает внимание, делает людей почему-то уверенней в себе. И всё же, чёрный — он и есть чёрный. Так что мой красный костюм заставлял пялить на меня глаза: «Что это за птица?»
Супругу в том брючном костюме я очень даже нравилась. А мне из-за цвета в нём не было комфортно. И дело было не вo мнении ок¬ружающих. Во всём, что касается моей жизни, мне важна собствен¬ная оценка, а не чья-то.
Я поступила вопреки совету французских модельеров: продала костюм.
Много раз замечала, как вперивался взглядом мой благоверный в какую-нибудь даму — яркую. В любой толпе такая есть. Копна осле¬пительно белых волос, длинная шея и чуть смелее открытая грудь в вырезе платья из блестящей ткани, улыбчивый рот с кроваво-красной губной помадой, обтянутое одеждой гибкое тело,  подчеркивающей все впуклости и выпуклости... Такие милашки (говорю это с полным уважением, без иронии) — как редкий эдельвейс на заснежен¬ной вершине, как источник в выжженной пустыне...
Красивые женщины мне тоже нравятся. Я смотрю на них, как на кар¬тины, скульптуры. И к жадным взглядам мужа относилась понимающе.
Однако моему супругу не хватило ума, чтобы понять: не всё то золото, что блестит.
Многие самочки животных, птиц совсем не приметны. У пернатых особи мужского пола украшены так, что кажется, природа всё пере¬путала. Яркие хвосты, хохолки, игриво закрученные или торчащие во все стороны пёрышки — их надо бы отдать прекрасному полу. Но кудеснице-природе видней. Серенькую воробьиху более яркий воробей-самец выбирает, наверное, не по внешнему виду, а по внутренним её парамет¬рам. И правильно делает.
Человеку не даны перья. Он разукрашивается одеждой, монистами, браслетами-кольцами, косметикой, татуировкой — это всё для глаз. Но есть ещё внутреннее зрение. Ему надо доверять больше.
Не могу оказать, что я была внешне бесцветной. Понимающий чело¬век заметил бы, что у меня есть свой стиль. Например, не люблю свитера — как одежду на выход из дома: на работу, в гости, в театр. Предпочитаю блузки. Моя талия всегда позволяла (и позволяет) но¬сить блузки и разные кофточки с юбками и затягиваться поясом. У меня не суперноги, но я не коротышка и ничего отпугивающего в них нет. Ноги я не стесняюсь показывать; когда появилась мода «мини», мои юбки тут же поднялись выше колен. Пришла мода на брюки — я на¬дела брюки. Пока не было в магазинах, мне их шил... супруг.
Как-то Дим-Дим принес кусок полосатой ткани.
— Ан, сошью тебе роскошные брюки.
— Спасибо. А ты уверен, что эта ткань подходит? Уж больно много полос и все разного цвета.
— Ты верь мне, я знаю, как должны сочетаться цвета. Будешь у меня самой модной.
А шил он так. Измерял у меня всё, что требовалось. Расстилал ткань и без всяких выкроек тут же начинал кроить. Резал без линейки, на глазок. Но глаз у него был, как алмаз. Точный. Потом сшивал. Ставил меня на стул в этом изделии и смотрел, где надо убрать, отпустить.
Я должна была стоять тихо, не капризничать, не критиковать. И хвалить! Обязательно хвалить — и ткань, и покрой.
Дмитрий был человеком настроения. Без настроения он ничего не делал. Если я нечаянно позволяла себе сделать какое-нибудь замеча¬ние, он мог так же быстро бросить шить, как и начал.
Через два часа брюки были готовы. Они стягивали мой таз так, что я боялась: сяду в метро, и они треснут по всем швам. Но такого не случалось.
На следующий день по служебным делам я встречалась с судьёй. Женщине было лет пятьдесят, тогда мне казалось — старая. Мы пого¬ворили. Когда прощались, она спросила:
— Вы всегда так ходите на работу?
— Простите, как?
— В таких брюках? Экстравагантно! Но не для работы.
Не могла же я объяснить милой даме, что я просто обязана была надеть на следующий день брюки, сшитые любимым супругом. Он бы оби¬делся. А мне важнее было — чтобы он не обиделся.
Правда, пофланировав в новых брюках по квартире, я пыталась воз¬разить Дим-Диму:
— Понимаешь, мой дорогой супруг, брюки только-только начали женщины носить. В некоторые учреждения в брюках их не пускают. А мне приходится в течение дня ездить по разным министерствам, управлениям, конторам... Вдруг где-то не пустят! Что же, мне возвращаться домой за юбкой?
— Глупости! Домострой! Тебе они нравятся?
— Очень.
— Тогда надевай и иди на работу. У тебя есть блузка с боль¬шим воротником. Надень. Не закрывай шею — она у тебя что надо. Меня слушай, я смотрю на всё, как киношник и художник. Ты в таком
наряде будешь стильной женщиной. А мне это, как мужу, приятно. Ка¬кой мужик не гордится, если у него обольстительная жена!
Я покорно надела брюки и блузку. Дим-Дим хлопнул, играя, меня по попе, и я пошла шокировать москвичей. Хотя знаю: чем-то вогнать москвичей в шок, удивить невозможно.