© Copyright: Виктор Калинкин, 2011. Свидетельство о публикации №211070200684
Полночь. «Зелёная» линия метро на пути к Белорусскому вокзалу. На полу – крылатый муравей. Приходит мысль сначала вяло, как бы пробуя, а затем как вспышка: вот-вот во Вселенной произойдет катастрофа, и прервётся тщательно выстраиваемая веточка длиною в миллиарды лет, и не будет слышен даже слабый рокот Грома Небесного.
На протяжении всей Истории наши предки боролись и выжили в большом Мире, чтобы у каждого из нас был свой первый, уникальный нематериальный маленький мир, соединяющий на старте три поколения. Мир, где всё по-настоящему: и любовь, и радость, и горе, и преданность, и доброта.
Миров множество, и когда исчезает один из них, а с ним память о том, первом, другие этого не заметят. Но можно сделать так, чтобы он не исчез бесследно и сохранился в твоих младших мирах. Для этого есть слово - оно его сохранит.
/ 1. Победители
Части 252-й стрелковой дивизии с ходу форсировали Мораву. Чехия, утро 5-го мая 1945-го года. Впереди – Прага, позади – освобожденный Брно. Дорога ведет на запад к возвышенности, поросшей лесом. На её ровное полотно с веками запрессованным в него булыжником отбрасывают пятнистую тень кроны растущих по обочинам деревьев. Вдоль – аккуратные, вычищенные кюветы. По европейским стандартам – обычная сельская дорога, по российским меркам – парковая аллея. По ней растянулась на марше колонна нашей пехоты, больше похожая на поток беженцев: кто на велосипеде, кто на телеге или бричке, кто на машине, большинство – пешком. Голоса, урчание моторов, шумно, звонко.
В колонне, привычно отмеряя фронтовые километры, оставив за плечами донские степи, Курскую дугу, Украину, Молдавию, Румынию, Венгрию и Словакию, шёл в запыленных сапогах от Западного фронта и Сталинграда недоучившийся студент-художник Алексей, советский офицер, лейтенант, родом из крестьян Рязанской губернии, сын русского солдата, год призыва 1922-й. Да, именно. Тот самый год, из которого до Победы посчастливилось дойти всего лишь двум-трём парням из каждой сотни.
У подошвы возвышенности колонну встретил немецкий танковый заслон. Четыре «пантеры» выкатили из леса, издалека начали стрелять. Немцам нужно было хотя бы на чуть-чуть приостановить русских, чтобы основные силы могли оторваться и уйти к американцам, с которыми за нашей спиной был заключен мир. Наша пехота устремилась с дороги в поле, не принимая боя без поддержки артиллерии. Алексею всё было ясно: танки задачу выполнили, сейчас развернутся и уйдут – обычная тактика преследуемого врага. Он спокойно спрыгнул в кювет, прилёг, утрамбовал на скате тёплую влажную землю, начал что-то вычерчивать. Танки стреляли через дорогу по пехоте, бегущей по полю, один снаряд попал позади в ствол дерева у обочины и разорвался. Стена горячего воздуха жёстко ударила сзади, вдавила в землю, осколок пробил околыш фуражки, вонзился в левый висок. Алексей потерял сознание. Это был его последний бой…
До войны Вера училась в Педагогическом институте в Аккермане, что стоит на берегу Днестровского лимана напротив старой турецкой крепости. Когда она с подругами примчалась в военкомат и записалась добровольцем в Красную Армию, той страшной войне было всего-то несколько часов отроду, а ей – только восемнадцать.
Направили девчонок в зенитную часть. И выпало на их долю участвовать в обороне Одессы, отступать на Крымский фронт, защищать небо Севастополя, затем – трагическая эвакуация в Геленджик, ранение Веры, госпиталь. Но она вернулась в Севастополь в мае 44-го с частями 2-й Гвардейской Армии и видела на Графской пристани неубранные тела врага в чёрных мундирах.
Окончание войны Вера встретила старшиной медслужбы 141-го хирургического подвижного полевого госпиталя в Чехословакии, в поселке Насвад. Так дописано к коротким посланиям на сохранившихся фотографиях. Соотечественники, приняв название на слух, могли его исказить. Скорее, то был Нави-Сади: находится он в середине отрезка Будапешт-Брно, на траверзе – Братислава.
В День Победы, когда вокруг все грохотало и пело, из палаты одного героя вышел слегка захмелевшим свободный медперсонал госпиталя. В проходе появились носилки с новым раненым, Вера их задела, они упали. На носилках был Алексей. Вера, чувствуя вину, пришла к нему в палату раз, другой. Он долго оставался на поле боя без оказания медицинской помощи, и подобрали его санитары другой дивизии. Вера дала ему свою кровь, стала выхаживать. Весна, войне – конец, и в их сердцах проснулась любовь.
В конце июня Веру перевели в другой госпиталь: в СППГ-4323. Когда стало известно, что госпиталь должен был выехать на Дальний Восток, Алексей «похитил» Веру.
В январе 46-го в советской Дипломатической Миссии в Будапеште они зарегистрировали свой брак и прожили в этом городе до середины 47-го. Первое время Алексей был комендантом парома, курсировавшего через Дунай, Вера – где-то медсестрой. Жили неплохо. На спички, соль, мыло, сахар в мало пострадавшей и обеспеченной продуктами Венгрии можно было выменять всё, что угодно. Яичница из тридцати яиц на завтрак, жирный жареный гусь на обед – такое стало привычным.
Жили в квартире бежавшего венгерского аристократа вместе с лохматым пёсиком по кличке Шандор. Он обожал бегать по клавишам пианино и подвывать. Наши офицеры научили его ползать по-пластунски, поэтому пупок у него был всегда голый. Победители радовались жизни, и часто по вечерам молодые пары собирались вместе. Вера к шумному обществу относилась настороженно. Алексей же на вечеринках любил подурачиться, поплясать, размахивая над головой пистолетом, обожал всякие переодевания и страшилки.
***
Летом 47-го Алексею предложили новое место службы – Сахалин. Поехали через всю страну поездом, далее пароходом. Прибыли – место занято. Предложили послужить на Камчатке. Прибыли – опять занято! Есть нечего – продовольственный аттестат просрочен. Молодые люди остаются на судне, стоящем на рейде в Авачинской бухте. Алексей плетёт из каната лесочку, из жести делает блесну и ловит с борта рыбу, улов относит на камбуз, там им жарят – капитан разрешил.
Вскоре вызвали на берег и предложили должность начальника приёмо-передающего радиоцентра на Чукотке. Находится она в Западном полушарии, недалеко Берингово море, за ним – США: остров Святого Лаврентия, Аляска. Алексей и Вера улыбнулись друг другу и согласились, поняв, что на этом их мытарства закончатся: дальше-то некуда.
Прибыли в поселок Провидение на западном берегу бухты с таким же названием. Напротив, через акваторию – поселок Урелики, а рядом с ним, на горе Беклемеш, над входом в бухту – радиоцентр, который обеспечивал самую дальнюю в стране связь с Москвой. Всё хозяйство – взвод солдат, в основном, бывших фронтовиков, и ряд раскалённых радиоламп в рост человека.
Жилище – вначале войлочная палатка, в ней буржуйка, позже – маленький дощатый домик с одним окошком. Утепление – запрессованный между досками мох. В непогоду в тонкие щели пурга наметала вовнутрь сугробы снежной пыли, в голове намерзал лёд. Нередко утром по телефону надо было вызывать солдат, что бы те откопали вход из-под метровых заносов. Когда появились детишки, спать их укладывали между ног.
С открытием навигации в бухту приходили пароходы. Дрова, брёвна сбрасывали в море. Они прибивались к берегу либо их отбуксировали на вельботах. Дерево было на вес золота. Освобождающаяся деревянная тара выдавалась по списку, т.к. с её помощью можно было благоустроить жильё. Лошади, коровы, свиньи, птица дохли, не выживали. Танки, что присылали для усиления гарнизона, проваливались в мерзлоту или срывались в ущелья.
Рядом, между поселком и горой Беклемеш – озеро Ыстигэд, куда ходили в свободное время на рыбалку за гольцом. Ловили на блёсенку из пульки, из которой выплавляли свинец. Ставился маленький импровизированный шатер, расчищался снег, делалась лунка. Если лечь, прижаться ко льду, ладоням глаза от света закрыть, видно дно, гальку, рыбу. С первой кожицу долой и – на лёд. Как только рыбка замерзнет, можно сделать нарезку, строганину, посолить, достать и налить, наконец, спиртику, вспомнить... и… Эх!
Зимой в гости из тундры приезжал на нартах, запряженных собачками, знакомый чукча Амуму. Сразу спрашивал:
– Калишики, водки дай!
Выпивал разбавленный спирт, быстро хмелел, выходил на снег, втыкал длинный шест, набрасывал на голову капюшон кухлянки, укутывался, ложился рядом с шестом, собачки сразу же, как по команде, пристраивались вокруг него, и до утра под сполохами северного сияния все спали. К утру над ними наметало большой сугроб, виден один шест каюра. Вдруг из-под сугроба выскакивал Амуму, гикал, и только облако снежной пыли некоторое время кружило на месте ночёвки.
В 48-м у них родился первенец, мой старший брат Валентин, в 50-м – я, Виктор, а в августе на американском фрегате по штормовому морю все мы отправились на Большую Землю, во Владивосток. Приехала три года назад молодая супружеская пара, вернулась с двумя сыновьями. Была на маме та же шинель, те же сапоги, не было синей габардиновой военной юбки, из которой сшили писцовую шубку для старшего братика.
Впереди их ждали военная служба в горно-артиллерийском полку и жизнь в бараке в ауле Дзауджикау под Владикавказом, где вкопанная до башни «тридцатьчетверка», кем-то забытая, продолжала держать оборону.
А на десерт, как приз – чистая, аккуратная Германия со следами войны, но без следов разорения, и служба в пяти советских гарнизонах 2-й Гвардейской Танковой армии.
И только в 1960-м их встретила неоправившаяся от войны Россия со своими постаревшими, покалеченными и нищими сыновьями в пригородных «трудовых» поездах и на асфальте перронов.
/ 2. Первые шаги
Кавказ, Дзауджикау, начало 1953-го. Папа уже в Германии, нам пока нельзя. Я замёрз, вбегаю в барак, налево, по коридору, опять налево, кухня, слева у входа сидит мама у нашего столика. Я утыкаюсь в её колени, она берёт детские пальчики в свои ладони и дышит в это милое гнездышко. Начинаю понимать – согревает не только огонь.
Март 1953. Умер Сталин. Траурные флаги на всех бараках, движение танков по ближнему шоссе.
Лето 1953. Папа приехал в отпуск! Всё время летаю: он любит меня подбрасывать. А офицер-сосед берёт к себе на лошадь в седло, и мы скачем. Ночью вижу первый запомнившийся сон: земля – это одна большая стиральная доска, и когда двигаешься по ней, сильно трясёт. Но вот вокзал, широкий перрон, поезд тронулся, папа на подножке, Валя в матроске, он рыдает.
Прячемся под столом, спустив пологом скатерть. Играем в обычное «кто кем будет». Мечтаем быть солдатами или шоферами. Страшно мне, как представлю, а если вдруг опять «родюсь», то русским могу не стать.
Германия, Глау, 1953-й год. Мы с мамой пока в Союзе. Из рассказа отца: «Остановили машину у гаштета, зашли, устроились. Рядом за столиком немцы. Один долго смотрит на меня, потом встает, приближается, в глазах тревога, руки трясутся, тянутся к петлицам: «Панцер! Панцер!..» Он вновь увидел чужие танки…
Магдебург – Глау, девятое января1954-го. Мы вместе! На перроне пушистый снег, наши следы. Садимся сзади в кабину военного «Доджа», в нём печка, через дверцу видно огонёк. Приехали. В квартире натоплено, в детской – целый чемодан новых игрушек и даже заводные обезьянка с расческой – Вале и белая танцующая лошадка – мне.
Несколько дней спустя. Папа пришёл на обед, пока ждет, начинает обстоятельный разговор с Валей. Я мешаю, пусть мало слов знаю, но надо поговорить и со мной. «Ну, давай!» Несколько раз открываю и закрываю рот: забыл все слова. «Теперь поиграйте, а я послушаю последние известия»... Не понял – они же на стенах и пачкаются.
Попытки познать мир: «Папа, а мы ходим, потому что переступаем, а Земля под нами крутится?»
Германия, Рослау, лето 1957-го. Готовимся к отпуску. Мы у парикмахера-немца. Он прихрамывает, обходя кресло, и тихо беседует с папой – они ровесники, парикмахер ранен под Сталинградом, колено парализовано. Слышу, как он сильно-сильно завидует тому, что мы будем в Москве и увидим Фестиваль молодежи и студентов.
Первый класс. На вопрос учителя, кто видел кита, отвечаю, что я видел: мы из бухты Провидение на корабле плыли. Невинная детская фантазия – мне даже трёх месяцев не было, но киты действительно были.
Мне нравятся наши солдаты, они сильные, высокие, всегда улыбаются: «Знаю, знаю, чей ты. Хороший у тебя отец». Когда солдаты идут строем на обед, останавливаюсь и жду, грянет лихо или нет: «Хороша страна Болгария, а Россия лучше всех!» Если да, можно вприпрыжку бежать дальше. А когда спать ложимся, и издалека доносится: «Вьётся, вьётся знамя полковое, командиры впереди…», становится уютнее и теплее в нашем доме.
Вечером гулял, завернул в солдатский клуб, уселся на пол перед первым рядом и вместе с солдатами в тишине смотрел «Летят журавли» на стареньком экране под красным полотнищем, на котором белым – «Да здравствует 40-я годовщина Великого Октября!» А меня в это время по всему городку искали!
Но не часто в клубе бывает тихо. Если показывают сладостный момент, обязательно у входа кто-то крикнет: «Дежурный (или такой-то) – на выход!», чтоб нарочно сорвать с места того, кому не положено расслабляться или того, над кем хочется пошутить. Когда виновник возвращается с претензией, становится ясно, то была игра, и раздаётся дружный хохот. А бывает, просто кричат: «Дежурный!», и снова хохот, значит, момент такой. Хорошие солдаты были в Германии!
Примерно 1958. Иду со школы. Навстречу – немецкий мальчик на велосипеде, впереди на поводке собака, он мне: «Мальчик, у меня собака!» Я в ответ: «Ду – швайн!» Зачем? До сих пор корю себя за это.
Копались вблизи двора, нашли патрон, положили в костёр и отбежали к стрельбищу. Смотрим, папа с соседом идут на обед и как раз пересекают тир, нас не видят, а когда подошли к обваловке, раздался выстрел. Папа отскочил в сторону, прильнул к валу и стал внимательно смотреть вперед. Потом мы оправдывались, что не хотели напугать, мы играли, но только недавно понял, что папа, не ведая того, показал нам то, чему научила его война.
Близится ночь, звёзды высыпали погулять. Все стоим у подъезда нашего дома, ждём, когда «второй» советский спутник пролетит, кому-то даже время известно. Одна из мам тихонько начинает напевать: «Летят перелётные птицы…», песню подхватывают другие и тоже тихо. А вот и спутник! Но я его вижу совсем коротко, у карниза, и он уходит…
***
В январе 60-го поздним вечером в Магдебурге, где на подъезде к вокзалу ещё можно было видеть разрушенные войной здания, мы в последний раз поужинали в немецком ресторане, ножи и вилки сложили так, как показал папа, дав этим знать официанту, что наши тарелочки можно убрать. Дождались своего часа, зашли в вагон и выехали в Союз, в долгожданную неизвестность.
Уже понимаем с братом – и потому молчим – что с этого дня только сновидения принесут нас в военный городок в Рослау и подарят минуты беззаботной жизни. Наверное, в мыслях родителей всё выглядело иначе: они переступали черту, и уходили в прошлое годы жизни, содержание которых определила соединившая их война и военная служба. Они приближались к тому, к чему папа в последние месяцы всё чаще и чаще обращался вслух и в мечтах – быть рядом с близкими ему людьми, вернуться в милые сердцу места: в родное село, где вырос, в город, где учился и откуда ушел на фронт. Маме после войны возвращаться было некуда, встретиться не с кем, и главным для неё оставалось – это я сохранил в памяти – жить там, где смогут учиться и строить свое будущее её дети.
Германия, Польша, граница и Брест... Бородинское поле, при каждой встрече вызывающее трепетные чувства, всё пролетело за окнами вагона и осталось далеко позади. И вот уже перед нами неспешно разворачивается вся Москва, показывая, что до прибытия на Белорусский вокзал остаётся совсем-то ничего. По трансляции традиционно зазвучала «Москва майская». Давно знакомые слова: «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля» глубоко проникают и поднимают чуточку выше приятное чувство ожидания, безраздельно царствующее в душе.
Останавливаемся у родственников на Воздвиженке (угол Моховой), в то время улица Калинина. На четвертом этаже – длинный коридор коммуналки, как в гостинице. Из окна в его конце видно крышу «Кремлевской» больницы.
А подняться сюда можно по лестнице со двора либо на лифте с улицы. В глухом дворе – булочная и парикмахерская, а выйдешь из-под арки, налево будут Манеж и Кремль, напротив – Библиотека, а направо, за Военторгом, во втором переулке – школа. Дядя Коля помог нам устроиться, ну и пусть, что в разных комнатах. Наши соседи любезно приглашают нас приходить к ним в любое время смотреть телевизор КВН через линзу с водой, установленную перед маленьким экраном, и скоро за самовольное включение нас, мальчишек, поругали – правильно сделали. Мы быстро запоминаем и узнаём дикторов: вот эта – «Генеральша» (Леонтьева, тётя Валя), её с экрана полюбил генерал и предложил стать его женой, а эта – «Бычий Глаз», ей на ВДНХ корова глаз повредила – тётя Нина Кондратова.
Через месяц настойчивых посещений кабинетов Минобороны, доказательств и просьб папа сумел-таки добиться, что поехали мы не в Кунгур, назначенный нам каким-то планом, и не в сменивший его Барнаул, а выехали в Белоруссию, в Оршу. Вселяло надежду обещание бывшего папиного командира, высоко поднявшегося в столичном округе, что наша семья справедливо получит квартиру в Рязани, но сейчас надо принять всё, как есть, ехать, устраиваться и ждать.
Мы – в Орше. Окружающее видится мрачным, серым: много развалин, оставшихся с войны и даже в нашем дворе; люди в телогрейках, бедность, воровство под окнами. Одноклассники дразнят меня фашистом, пока папа не подошел к школе в форме и не объяснил ребятам, что мы делали в Германии, а военных в Белоруссии любят.
/ 3. Городская роща
В ноябре мы открыли дверь в нашу новую двухкомнатную квартиру на последнем этаже рязанской хрущевки. Как и в предыдущих случаях, сыновей, не позволяя им расслабляться, утром отвели в школу. Но только спустя несколько дней смог уверенно и спокойно пойти в школу, и то только после того, как выпросил и надел кофту брата с заштопанными локтями, что сблизило меня со сверстниками, а новый красивый свитер из Германии отдали соседу. Удалось быстро познакомиться с классом, восстановиться и закончить четвёртый класс с Похвальной Грамотой. В прошлом остались смена четырёх школ, болезненная адаптация к классам и учителям, упавшая успеваемость, репетиторство, прозвища, первая стычка со сверстниками, приём в пионеры, робкие шаги без присмотра, катание на льдине в ледоход, впервые нами увиденный и услышанный на Днепре…
Состоялось честное знакомство с Союзом, результаты которого не идут ни в какое сравнение с идеализированным знакомством с ним во время летних отпусков. Как это было, например, в дни Фестиваля в Москве или в уютной деревне с заботливыми родителями рядом. Незаметно привык к мату, к спящим пьяным на скамейках и на асфальте. Меньше стали удивлять проявления нашей природной «отзывчивости» в форме скорой грубости и хамства. Перестали вызывать вопросы частые звонки в дверь нищих, цыган и погорельцев. Привык к калекам слепым и безногим, к грохоту подшипников их самодельных тележек по мостовым, к исполняемым ими в электричках военным песням под гармонь с прицепленной алюминиевой кружкой, песням торжественным или преисполненным тоской и печалью.
Действительность, показавшаяся при первой встрече чуждой, непривычной, должна как можно быстрее стать частью нашей с братом Родины. И она начинает постепенно ею становиться. Свою родину по месту рождения нам не суждено увидеть.
***
Наш дом в Рязани, где в последний раз нам предстояло пожить вместе, стоял на южной окраине новостроек микрорайона «Городская Роща» или, как говорили, в Роще или Горроще. Особо осведомлённые граждане называли её Рюминской рощей.
Кварталы-близнецы в Роще строились, главным образом, для рабочих нового нефтеперерабатывающего завода, но квартиры в первых подъездах распределяла городская власть. Нашими соседями оказались два преподавателя военных училищ, несколько военных пенсионеров, один с сильным психическим расстройством, полученным из-за потери секретного документа, врачи, учителя, писатель, бывший узник Бухенвальда, слесарь-выпивоха, перманентно занимавшийся ремонтом входной двери и т.д.
Между микрорайоном и старым прудом, за которым проходил железнодорожный путь в Поволжье, за Урал и в Азию, лежал средних размеров массив лиственного леса с тем же названием «роща», получивший позже статус городского парка и красочную вывеску над входом: ЦПКиО. Забавный случай – среди граждан, собравшихся у кассы, живо обсуждался вопрос: «Что это значит?» Стоявший неподалеку милиционер отреагировал немедленно: «Центральный парк культуры имени Отдыха». Здорово, да?!
Через эту рощу лежит самый короткий пеший путь к центру города. Мы часто им пользовались в обоих направлениях: утром на тренировку или на военную кафедру, на заре со свидания, чтоб успеть позавтракать и побриться перед работой, или просто, желая сохранить в себе утреннюю свежесть, отказавшись от перспективы тащиться в троллейбусе через добрую половину города. Мы, дворовые мальчишки, пока нас объединяла школа и немудреные интересы, часто топали ночью пешком на рыбалку через нашу рощу, чтобы не пропустить зорьку на Оке.
В роще у пруда возвышался второй в городе по значимости стадион «Трактор». На стадионе проводились футбольные матчи, игры в хоккей с мячом, соревнования конькобежцев, мотогонки на льду, массовые катания на коньках с музыкой, спортивные праздники с парашютными прыжками и, конечно, драки. В пруду водился карасик, и в иные дни над его гладью торчало удочек «больше, чем рыбок в пруду». У обрыва обосновалась лодочная станция. Можно было выбрать место на берегу и наверняка дождаться, когда на акватории пруда разыграются абордажные схватки подвыпивших мужиков с последующим опрокидыванием народа в одежде и без неё в мутные воды, покрытые зелёной ряской.
Вблизи стадиона располагались спортивные павильоны и площадки, и среди них – несколько для игры в городки. Сюда мог зайти любой и покидать биты, далеко были слышны их щелчки. В роще было построено несколько аттракционов и концертных площадок, на одной из них годом позже, летом, выступал экзотический кубинский ансамбль, стояли и мы среди зрителей. Валя уже изучал английский и несколько слов попытался сказать приветливому немолодому солисту-негру. Кубинец был так растроган, что предложил обменяться часами, и те, и другие были хороши, но у Вали – австрийские, подарок родителей. Обмен не состоялся.
В первую зиму, почувствовал это сразу, в меня по-соседски влюбилась девчоночка Ирка. Гуляю во дворе, и она гуляет, повернулся и вижу, она смотрит и улыбается нежно. С того дня, сделав уроки, только выйду из подъезда, а сердечко уже постукивает, и тоже стал ей улыбаться, наслаждаясь тем незнакомым, но приятным, что начинало кружить внутри меня. Ира молчит, и я молчу, и улыбаемся друг другу детскими глазами и губами. В школе на перемене спускаюсь на её второй этаж и, напустив на себя озабоченный вид, пробегаю по коридору, а сам ищу её глаза, увидел и мне хорошо, и первые пять минут после звонка учителя не слышу.
А в первую весну всем нам посчастливилось пережить незабываемое событие. Это произошло 12 апреля 1961-го года. Яркий, солнечный день. На большой перемене узнаём – Гагарин! Всё, уроков не будет! Ликование теснится в груди. Бегу домой. Громкоговорители на крышах тоже безумно рады тому, что их освободили от ожидания регламентированных событий, и в паузах между маршами и патриотическими песнями повторяют: «Передаем сообщение ТАСС!». Вечером папа суетится у телевизора, ищет ракурс и на корточках делает снимки экрана.
Незаметно пролетели два года – школа, авиамодельный кружок, библиотека, исполнение маминых поручений, лыжные прогулки, восхитительные каникулы в деревне и тому подобное. Но идиллическое течение жизни в кварталах, подобных нашему, долго продолжаться не могло. В подтверждение тому – происшедшее со мной теплым весенним вечером в соседнем дворе. Покатавшись на качелях, уступил кому положено очередь, и дважды оттащил от качелей капризного Мелкого. Тот убежал и скоро вернулся со старшим братом и гурьбой пацанов, среди них я заметил своего соседа по лестничной площадке, он сосредоточенно исподлобья через челку смотрел на меня. Брат Мелкого, крепкий, коренастый, широкогрудый парень, по подсказке «вот он!» подошел ко мне и без разговоров въехал кулаком в лицо. Этого со мной никогда ещё не было, во мне застыл, не найдя выхода, крик: «Это не справедливо, не честно, виноват Мелкий!» Я поднялся, старший со словами «ты так» въехал мне еще раз. Я встал и ушёл без слёз, глотая обиду. При следующей встрече с соседом услышал от него замечание, как от более взрослого и опытного:
– Не надо было подниматься, второй раз не получил бы.
Неужели следовало поступить именно так: упасть и заплакать, или убежать под свист и улюлюканье, заработав в этих дворах на всю жизнь репутацию трусливого слабака?
Лет пять миновало с того дня, наблюдали со стороны, как к моему соседу, свидетелю той далёкой «расправы», подошли «мстители» и парень из параллельного класса, приведший их. После короткого разговора сосед получил удар, правда, неполноценный, скользящий, сразу упал на землю (показалось, что сам), сжался в комочек и закричал:
– Ой! Мой глаз, гла-аз, гла-а-аз!
Нападавшие постояли в нерешительности, развернулись и ушли. Сосед встал, отряхнулся и подошёл к нам, довольный хитрым приёмом.
Прошло время, дети взрослеют быстро, обиды проходят, и все последующие годы, что я прожил в Роще, встречаясь во дворе со старшим братом Мелкого (конечно, помню – Витька Оськин), ни Виктор, ни я не задавали себе вопрос, кому из нас на этот раз первому здороваться.
До сих пор помнится всякая чушь. Вот на пустыре напротив школы, рассчитавшись на две команды, начали играть в футбол. Мне надо остановить атаку Афони, обошёл его спереди, отобрал мяч, но тут же получил толчок ладонью в спину и полетел грудью в пыль. А ведь только что все азартно спорили, как надо мяч из-за боковой вбрасывать, а здесь – грубое нарушение и тишина?...
Посмотрели новый французский фильм «Три мушкетера» и давай на стройках носиться со «шпагами», каждый себе – Д’Артаньян. Вот успешно дожимаю на открытом этаже Рошфора-Сошникова, тому надоело, подошёл и ткнул новичку в зубы.
Подобные примеры испытания обидой, несправедливостью привели к тому, что в моём характере стали более заметными чёрточки, говорящие о стеснительности, неуверенности, замкнутости и даже угрюмости. Эти качества приводили к появлению новых причин для детских огорчений, а те, в свою очередь,– к укреплению так мешавших мне новых качеств.
***
Неожиданно между нами с Геной возникла дружба. Он учился в 5-й школе, жил этажом ниже с отчимом, писателем, и был на два года старше, имел сходство с Ван Клиберном, шапку русых волос, впалую грудь, худые широкие плечи и кавалерийскую походку, сутулился.
Гена разводил рыбок, и я стал разводить. Он читал Дюма, и я стал читать Дюма. Он шёл кататься на коньках на «Трактор», и я шёл, раздобыв старенькие коньки. Но Гена умел, и всякий раз из дома выходил на коньках. В какой-то вечер повторяю это, но, быстро устав, ушёл со стадиона один, добрался кое-как до пустыря перед домом и преодолел его уже ползком, утопая в снегу и глядя с мольбой на свет в наших окнах.
Гена предложил купить простенькую модель яхты. Принесли домой по коробке с деталями, то у него, то у меня, помогая друг другу, собрали. Свою яхту Гена покрасил сам, я попросил папу – он художник. Вышло красиво – белая мачта, белый мостик, кирпичного цвета палуба, чёрный корпус и киль. Краска легла профессионально. А когда увидел, что получилось у Гены, я расстроился и позавидовал. Оказывается, что покраска, выполненная неумелой рукой, создала яхту, потрепанную бурями, тёртую коралловыми рифами, а ватерлиния, проведенная нетвёрдо, смотрелась так реалистично! Ну что, теперь надо шить стаксель и грот. Робко спросил маму, не разрешит ли она использовать старый шёлковый пионерский галстук: мне казалось, что это кощунство. Нет, мама разрешила и помогла правильно скроить и закрепить паруса на мачте и рее. Вечером я поставил яхту килем на письменный стол рядом с аквариумом и укрепил подпорками. «Завтра выходим в первое плавание!» Глядя добрый десяток покойных минут на этот пейзаж с рыбками, прокручиваю в голове всякие детские фантазии. «Да, жаль, капитана нет... Ладно, вылеплю, но потом, если захочу».
Мы с Геной семеним вниз по Островского к роще, через рощу – к пруду. Встречая редких прохожих, гордо смотрим на наполненные утренним ветерком паруса. И вот перед нами открывается гладь пруда. Толково, с учётом направления ветра, выбираем берег. Уходим с головой в инструкцию, настраиваем грот и стаксель на боковой бриз. Отматываем ниточку с катушки, привязываем её к носу и закрепляем несильно пластилином на корме. Осторожно испытываем оснастку вблизи берега и отпускаем оба фрегата в рискованное плавание, сматывая потихоньку нитки с катушек. Проследив за яхтами почти до встречи с противоположным берегом, дёргаем за нитки, срывая пластилин, разворачиваем испанские галеоны носами на нас и только успеваем нитки выбирать. Праздник состоялся! Повторив несколько рейсов в Индию за чаем и пряностями, идём домой, испытывая друг к другу уж очень хорошие чувства.
Но однажды мы с Геной поменялись местами. Он увидел у меня нечто, что захватило его. Мы с Валей еще в Германии стали лепить солдатиков, продолжали в Рязани. Когда наши армии увидел Гена, они его поразили, и было чем. Общее количество солдат в каждой армии наполеоновской эпохи доходило до полутора сотен. В каждую входили пехотные, кавалерийские полки, артиллерия, генералы. В полках было в среднем по двадцать солдатиков, у коней разной масти попоны и седла, у пушечек крутились колесики. Высота солдатика не превышала пяти сантиметров. Цветовые решения и подбор амуниции в главном были выдержаны: у папы были альбомы с цветными репродукциями. Мы поражали армии друг друга, ползая по полу и выстреливая воздухом из трубочки вначале пластилиновую болванку, позже усовершенствовали ее, проткнув иглой и закрепив на ушке стабилизатор. Вскоре и у Гены появилась своя армия разноцветных неуклюжих гоблинов и троллей в киверах с плюмажами, а у нас третий игрок, ожидавший своей очереди. Естественно, что это увлечение пришло к нему поздно, и для нас всех не могло иметь долгого продолжения. Игры постепенно отошли на второй план и вскоре исчезли из области наших интересов.
В конце августа, закончив шестой класс и приятно отдохнув в деревне, встретил Гену во дворе нашего дома. Оказывается, после восьмого класса он поступил в музыкальное училище по классу «Кларнет»… Выходило так, что ему удалось скрыть от меня, как музыка прекрасна, и что он давно увлечен ею? Значит, он знал, что не сможет разделить со мной любовь к искусству, и мы не сможем вместе заниматься изучением клавиш на этом загадочном инструменте, я догадывался, что он духовой.
Как-то перед Новым Годом зашёл Гена и пригласил меня в гости – ему подарили кларнет! Спустились на этаж, зашли в его квартиру. Я устроился в кресле у книжной полки. Гена вынес дивную черную трубочку с блестящим тюнингом по всей длине, дал потрогать, показал, что надо сделать с губами, как следует нажимать клавиши, чтобы из раструба внизу полились чарующие звуки.
Гена набрал полную грудь, покачался немного и, облизнувшись, начал играть. Не тут-то было! Спрятавшиеся звуки не хотели поддаваться нажимам пальцев на клавиши, они повели себя, как непослушные маринованные маслята на тарелочке. Странно, ведь раньше как: замелькали палочки в руках – дробь, выдул из себя в горн серию воздушных подач, получи сигнал «На зарядку становись!», – и всем слышно. Здесь же – мы-э, зы-э, си-ыи. Гена покраснел, на лбу выступила испарина, снизу из трубочки закапало. Звуки строились веселым «трамвайчиком», но никак не составляли мелодию, ну, только что, может быть, – это джаз?! Да, на этот раз, точно, хорошо вышло, что не повторил в себе его увлечение, тем более, не имея слуха (себе я мог в этом признаться).
Мы продолжали иногда встречаться. Гена окончил музучилище и устроился на Приборный завод настройщиком электроаппаратуры за хорошие деньги и на зависть дипломированным инженерам. Наверное, в отделе кадров приняли во внимание наличие у кандидата в настройщики музыкального слуха.
Однажды, я уже институт заканчивал, к нам позвонил Гена. Встретил, прошли в комнату. В моих руках был исполненный в металле барельеф по рисунку с картины Леонардо да Винчи «Битва при Ангьяри». Материалом послужила отпущенная на пламени пластина от ротопринтера. На пластину с обратной стороны шариком ручки нанёс контур, затем с соблюдением очереди, выстроенной по направлению к зрителю, осторожно на подстилке выдавил контур деревянными лопаточками. Перед звонком, в течение часа знакомство с собственным творением упорно подводило меня к разочарованию: рисунок выполз на край пластины и в законченном варианте, находясь на основе, уходил в загиб. Мы с Геной поболтали о том и о сём, потом он, как Вини Пух в гостях у Кролика, ещё и ещё раз посмотрел в сторону моего творения, вздохнул и… получил его в подарок.
***
Большинство ребят нашего двора были из рабочих семей, со своим видением жизни, своей правдой и опытом. Сравнивать этих «непутевых» ребят с «благополучными» мальчиками можно, разве что, как дворняг с породистыми собачками. Как в любой модели сообщества, среди них тоже встречались такие, кто держался сам или кого удерживали на расстоянии: они могли быть не до конца честными, не всегда смелыми и добрыми, могли быть глупыми. Если они не исчезали раньше со сцены, как это случилось с Борей, прострелившим ногу чужому мальчику и ушедшим «в бега», приходило их время. Когда другие определялись и выходили в большую жизнь, освобождая позиции в дворовой иерархии, эти быстро занимали вакантные места, что незамедлительно приводило к эрозии дворового коллектива.
В Роще, кроме непутевых и благополучных ребят, были хорошо известны и другие распространенные в то время категории, например, шпана и стиляги.
Стиляги появились около пяти лет назад, после громкого московского фестиваля и до середины 60-х еще можно было натолкнуться на следы этого явления.
За толстым стеклом внешней стены холла кинотеатра «Юность» зима не спеша, похоже, на всю ночь, намерена была раскрутить метель. В холле, отметившись у билетера, появился, привлекая к себе внимание, парень, и равнодушно, направив взгляд в бесконечность, прошёл мимо. На нём было голубое полупальто, на шалевом воротнике приличный мех, под ним взбитый до носа красный шарф, дудочки, ну, и всё остальное. Головной убор заменял соломенного цвета гребень собранных в «кок» волос, немного опускающихся ко лбу и тут же призывно уходящих вверх и назад. Спрашиваю: «Кто это?», товарищ отвечает: «А, ерунда! Это Солнышко, стиляга, он безобидный». Услышал, что знают его все, в компании видят редко, почти всегда один, эдакий красавчик-блондин с романтическим прозвищем. Рощинская шпана Солнышко не трогала.
Ну и что! Мы тоже могли смастерить на своей голове модную прическу, всё просто! Хочешь «кок», но у тебя нет ни старшей сестры, ни лака, то разведи сахарный сироп. Хочешь «на пробор», как у Марчелло Мастрояни, – пробрей полоску в парикмахерской и смажь волосы бриллиантином, в крайнем случае, конопляным маслом, но чуть-чуть, и не так, как Веник на прошлой неделе, что на перемене пришлось из его волос вынимать розовые комочки. Солнышко, конечно же, имел лак, по-другому и быть не могло.
В нашей школе надолго задержались и не спешили её покидать два неразлучных друга, имён не помню, которых окружающие тоже называли стилягами. Один повыше, светлый, имел образ молодого Запашного, второй темноволосый, утончённый – образ юного Тихонова. Одеты модно, по тем временам безукоризненно и недёшево: пиджаки, дудочки, цветные рубашечки, остроносые туфли (в 60-х манку не ценили), высокие «коки» на голове. Не торопясь, они фланировали по коридорам, оставляя за собой запах неведомого одеколона. Оба беззлобно, свысока и эдак небрежно отвешивали щелчки в макушки малышей. С учителями корректны, учителя с ними вежливы. Моральные устои… не скажу, но к нам на урок пения в роли солиста часто приглашали «Запашного», и мы видели, как он с искренним чувством на лице и в глазах исполнял для нас «Бухенвальдский набат». Вспомнил – Тимошин!
До конца 60-х не было покоя Роще от местной шпаны и набегов враждующих с нею соседей. В те времена в нашем городе существовали группировки Рощинская, Галенчинская, Приокская, Привокзальная, Шлаковская, с улиц Школьная и Весенняя, небольшая в районе клуба «Красное Знамя» и т.д. Бродили вечерами по улицам и жилым кварталам кодлами по нескольку десятков человек. Сегодня их лидером стал Храп, завтра будет Рубец или Рак, пройдет какое-то время, и на верхнюю ступеньку взойдет всегда пьяный Коля Черный, а спустя полгода перекроют движение и помчатся с криками и воплями по проезжей части, толкая впереди толпы инвалидную коляску, в которой восседает Таксист, их очередной кумир.
Шпана тоже имела свой шик, свою моду и своих пижонов. Типичный облик, державшийся до середины 60-х – надвинута на глаза папаха (фасон, как у членов Политбюро), или шапка с отпущенным на волю передним клапаном, или широкая кепка. Телогреечка расстегнута до талии и отброшена с плеч на лопатки, красный шарф, узкие брючки с маленькими разрезами на щиколотках, красные носки. Кто победнее, у того кирзовые сапоги с отворотами и роль последняя. При этом обязателен громкий хриплый смех, на краю губы висит сигарета, подбородок приподнят и взгляд вызывающий, колючий, скачущий: врезать, врезать кому-нибудь. Когда молодежь в середине 60-х надела клеш, шпана дудочки расширила внизу клиньями в складку, а внутри складок повесила цепочки. Но это всё от бедности. К концу 60-х их мода и их стиль постепенно исчезли: зарплата стала повыше, товаров стало побольше. Мечтаешь о полушубке, хочешь курточку или болонью купить: немного подкопи, займи и – пожалуйста! Но я успел, пока шпанская мода не ушла в забытие, прикупить на базаре телогреечку за восемь рублей, перешить петли и пуговицы, придав ей трапециевидный силуэт, и в иные вечера побродить в компании с Толиком по дворам, опустив небрежно «москвичку» на брови и обмотав зеленый мохеровый шарф кольцом вокруг шеи. Да, признаюсь, дудочек у меня никогда не было, и офицерские яловые сапоги надел только один раз в весеннюю распутицу.
После нескольких налётов шпаны на общежития радиотехнического института и повального избиения студентов, институт собрал своих дружинников, спортсменов, сочувствующих и провёл в Горроще с молчаливого согласия милиции зачистки, буквально выдергивая из квартир наиболее насоливших, а сейчас притихших блатных, отмеряя им плату, соразмерную их заслугам. Жалоб не было. Немного позже примеру института последовал нефтехимический техникум. Организация иная, цели непонятные, однако причина та же – месть за блокаду общежитий и избиение учащихся местной шпаной. По ночным кварталам потекли ватаги молодых агрессивных парней, получивших индульгенцию на драки. Однажды мы с товарищем, прощаясь, надолго задержались у его подъезда. Хорошо, вовремя заметили, как с обеих сторон вдоль стен к нам бегут пэтэушники. Мы рванули в подъезд, в узком проходе, ставшем нашими Фермопилами, приготовились к худшему, и наудачу в первых рядах нападавших оказался студент, занимавшийся в парашютном кружке у моего товарища. Нам повезло.
Своя шпана скоро присмирела, чужая от набегов отказалась и, если продолжала, то только на границах Рощи. Милиция и администрация утихомирили опьяневший от безнаказанности техникум.
/ 4. Пацаны
Время прощания с безмятежным детством совпало с приходом в наш класс Толи Яковенко, отставшего на два года от своих сверстников из-за болезни. Толик – высокий худой блондин, заметно выше меня ростом, нос с горбинкой, чувственная нижняя губа, голос «с хрипотцой», походка вихляющаяся, мог рассмешить, да и сам был смешливый. Толя шустро катался на коньках, быстро ходил на лыжах, классно бросал шайбу, ловко сплёвывал, свистел без пальцев и уже курил. Лидеров не признавал, и не стремился им стать. Короче, девчонкам он нравился. На уроках математики мы с ним первые тянули руки, чтоб ответить на устный вопрос или показать Валентине Ивановне ответ в тетрадке. Как случилось, что мы стали дружить, не помню. Но моим родителям он пришёлся не по душе. Его отец, дядя Костя, был старше моего, прошел в пехоте всю войну, был прост и немногословен, видно, что устал от жизни. И он, и тётя Маруся относились ко мне тепло и приветливо.
Именно через Толю я сошёлся с другими ребятами нашего двора. Меня быстро приняла дворовая команда, и тут же, как Джокер, злорадно улыбаясь, начал душить в своих объятиях переходный возраст. Для родителей наступал период бессонных ночей. Начались шатание допоздна по соседним и дальним дворам, длительные перекуры в подъездах в морозные вечера, поиск причин для выплёскивания адреналина. Но все-таки большую часть времени мы проводили вдвоём с Толиком, умным и здравомыслящим парнем в этой весёлой компании.
От улицы Островского, где стояла наша школа, до окружной дороги простиралось пространство, нарезанное на части первым, вторым и третьим оврагами. За горизонтом был ещё один овраг, за ним – берёзовые перелески. Мы назначили себя первооткрывателями всего этого края. Гуляли с целью и без цели, куда глаза глядят: захотим – до железной дороги, по которой в сторону Ростова и на Москву мчались поезда, захотим – до факела НПЗ или круто вправо – до учебных площадок десантного полка. Целями походов вдаль могли быть грибы осенью, зимой – бесшабашные лыжные спуски со склонов крутых оврагов. Бывали и другие дни, когда таскали мы с собой за пазухой самодельные «поджигные». Мы не могли истребить в себе благородный инстинкт, полученный в наследство от наших далеких предков.
Летом, естественно, маршрут пролегал в обратном направлении – к Оке. Все непутевые ребята нашего двора обожали вольную рыбалку без опеки старших. Мы сами выбирали погожий денек, договаривались и в два ночи встречались во дворе, чтобы прибыть на любимое место к рассвету, на зорьку. Шли через рощу, спящий город, за ним – к берегу Оки у плашкоутного моста, на северо-восток, навстречу солнцу. Дальше – через мост мимо пляжа, если идём на заливные озера или к обрыву напротив Луковского леса, или – вниз по берегу на речные перекаты.
За мостом наш путь лежал через пойменный луг в излучине Оки. Если на перекаты, то сразу перед мостом – вправо, мимо Орехового озера и – полем вдоль берега. В темноте, вслушиваясь в скрипучие крики коростеля или дергача, в пересвист перепелки, болтали и порой не замечали, как разбредались на пары. Чтобы найти товарищей, не станешь кричать: просто опустишься на корточки и всматриваешься в горизонт, пока не заметишь сгорбленные под рюкзаками силуэты с бамбуковыми удочками.
А могли с вечера обосноваться на берегу, договорившись о встрече перед тем как разбежаться по домам на обед. У воды, пока светло, запасали дрова для костра, готовили место для сна, расставляли донки. Собравшись в кучку, сидя и лежа у костра, отмахиваясь от комаров, переворачиваем прутиком картошечку, с выражением в голосе и на лице, которого не добьёшься в классе, вспоминаем смешное из «Развода по-итальянски», зажимая между пальцами длинный белый мундштук, как у Марчелло, пересказываем анекдоты о Вовочке и Чапаеве или суровые байки отцов-фронтовиков.
Некоторые рассказы на всю жизнь врезались в память. Достаточно привести два. Первый: бойцы, всегда голодные, заметили, что их товарищ в своем котелке варит мясо, но не делится и, где берёт, не говорит. Проследили, оказалось, тот выползал на нейтралку и срезал его с замороженных тел. В первой же атаке от этого солдата избавились… Теперь второй, он будет помягче: молдаван, румынских военнопленных и репрессированных привезли «на Севера». Подкатили кухни к вагонам, расставили очереди и, не выдав посуду, приступили к раздаче похлебки. У многих в руках стеклянные банки. Подходит Петру-смуглянка к кухне, держит банку в руках, к ней подносят черпак, ра-аз! – и в ошпаренных ладонях только полоски квашенной капусты… Ладно, хватит об этом!
В ночи, на фарватере, мерцают красные и зелёные огоньки бакенов, изредка проходят с музыкой, шлёпая колесами, пароходы, отражая в волнах свет окон и фонарей, всегда при этом с шорохом оттягивая к себе в глубину воду, а затем выкатывая её с шумом на берег. Все это время прислушиваемся к всплескам и стараемся не пропустить за своими голосами звон колокольчика, и вздрагиваем, если вдруг ухнет и начнет лязгать железом невидимая драга.
Кто-нибудь из нас вставал, выходил из круга, потягивался и подставлял разгорячённое лицо ночной свежести, всматриваясь в темноту. Оглядывался и думал, что только к нему Луна протянула серебристую тропинку по чёрной воде, и только для него вспыхивают трассеры в звёздном небе.
Создателем повенчанные передо мной лежат Река и Берег. Он дремлет, отдавая ей тепло, Она его ласкает и всякий раз, кем-то потревоженная, возбуждаясь, спешит покрыть любимого прохладными и влажными поцелуями.
Поёживаясь в ожидании рассвета, запрокидываю голову и удивляюсь высокому небу: сзади может быть звёздная, ясная ночь или подоблачный сумрак, а впереди разлилась лазурь, в которой скоро растворится яркая Венера. Невидимое солнце, приближаясь из-под земли к горизонту, наконец, прикасается своими лучами к серым барашкам лёгких облаков, медленно плывущих на большой высоте ему навстречу, и перекрашивает их в розовый, а затем в золотистый цвет. И вот уже прищуриваюсь и чуточку отвожу взгляд от расплавленного кусочка солнца, вспыхнувшего у самого горизонта, пробив землю. В эти короткие минуты ловлю себя на мысли: «Здорово, что победил лень и выбрал ночь, чтоб увидеть восход!»
Рекой, в которой искупался впервые, была Эльба, несущая свои тёмные воды через всю Германию в Балтийское море, не забывая пройти под мостом, соединяющим небольшие немецкие города Дессау и наш Рослау, где жили мы в военном городке танковой дивизии. В Союзе, не считая мелких речушек, большими реками, где посчастливилось искупаться и поплавать, были Ока, Дон, Днепр, Кубань, Западная Двина и Волга. Конечно, самые приятные воспоминания остались от времени, проведенного на Оке. Мы купались в этой чудесной реке всё лето: с ребятами нашего двора на пляже и на перекатах, с двоюродными братьями и сёстрами напротив родного села Половское.
С пацанами нам нравилось, сбросив одежду на пляже, пройти немного выше по реке, отплыть на какое-то расстояние от берега, там прекратить махать руками и помчаться с криками по течению. Пролетая под настилом разводного моста, успеть, вскинув руки, ухватиться за перекладину и повисеть минут пять в тени между понтонами в сузившемся быстром потоке, болтая о всякой чепухе и слыша над собой голоса, шаги, скрипы и шуршание колес. Нравилось по сигналу всем сорваться и понестись дальше, и по очереди, как можно выше, вылетать вверх, вытянув руки над головой, в эти секунды успеть набрать полную грудь и солдатиком уйти под воду, и там, в тонко звенящей глубине, на пределе, почувствовать ногами дно, извернуться и схватить в кулак серый песок. Выскочить наверх и, победно улыбаясь, показать ладонь друзьям, при этом незаметно проверить, видел ли берег мою ловкость.
/ 5. Половское
В старину село Половское было родовым поместьем одной из ветвей князей Кропоткиных. Село расположено на правом берегу реки Оки, выше по течению Старой Рязани примерно на 18 км. В этом месте лесостепь сходит к широкой пойме оврагами и буграми. Как раз на таком изломе и стоит село. В пойме – заливные озера и бесконечные луга, на лугах – стада коров, овец, гусей, табуны лошадей. На реке напротив села и ниже с довоенных времен остались песчаные косы, намытые драгой при чистке русла. В то время, точнее, в 1938 году и был найден тот древний чёлн-однодеревка, что был подарен жителями села городу и выставлен под навесом перед входом в Рязанский краеведческий музей.
Добрые 60-е. Наш дом стоит в пологой лощине в середине улицы Клем, продолжение которой ведёт через насыпь на «поляну» к Ромашиной будке над рекой. Дом кирпичный, пятистенок, заменивший сгоревшую в 1927 году избу. С крыльца виден спуск с бугра, по которому летними вечерами деревенские пацаны верхом без сёдел шумно и пыльно гнали в ночное табун гнедых и рыжих лошадей, но если взгляд выхватит в нем каурую или белую, то видишь только её. Слева от крыльца – ворота в малый дворик, справа на стене – пластина с нарисованной лопатой, как памятка, с чем бежать на пожар, палисадник с рябиной, плетень и ворота в сад.
Если подняться на бугор – его часть со спуском называли «глинище» (всегда, как приедешь, бегом на глинище осмотреться) – перед взором предстанет всё очарование окружающего мира, а внизу под берёзой – наш дом и часть сельской улицы с мелкой ромашкой по краям. Хорошо становится на душе, когда ступишь босыми ногами на эту дорогу, и пальцы погрузятся в бархатную пыль, а сделаешь шаг, между пальцами выпорхнут фонтанчики пыли.
Входишь – чудесный запах в сенях, деревенский квас на лавке. На первой половине кухня, русская печь с лежанкой, под ней подвальчик для обогрева молодняка в холодное время года. Герань на окнах, на стене довоенный пейзаж, написанный отцом: берег Оки у Пашкиной будки, песчаных кос ещё нет. Под ним подлинный Высочайший Манифест 1905 года: «Божиею Милостию Мы, НИКОЛАЙ ВТОРЫЙ, Император и Самодержец Всероссийский, Царь Польский, Великий Князь Финляндский и прочая, и прочая, и прочая…» В центре стол, в его ящичке – питерское дореволюционное фото дедушки с товарищем в царской форме на фоне низкой чугунной решётки городского сада. Во второй комнате окна в сад, фотографии на стенах, комод, а в нем… старинные солдатские пуговицы с орлом!.. штык четырехгранный от трехлинейки!
Перед внутренним крыльцом малый дворик, где проходит вечерняя дойка с раздачей парного молока, на заборе – поржавевший ребристый диск от «Льюиса», шест со скворечником, в углу наши бамбуковые удочки, а черви для рыбалки предусмотрительно спрятаны от кур под крыльцо.
За домом в саду – сарай. На его ближней половине содержится всякая живность. На дальней – двухъярусный сеновал, у входа место для слесарных поделок с наковаленкой из рельса, инструмент, вдоль стены крестьянская утварь: серпы, коса с рамкой для скашивания пшеницы и ржи, хомут, ремни; баллон от шасси Ту-104, вёсла… наши луки со стрелами. Пол земляной, прохладный. Крыша крыта соломой. Изнутри у её основания и по стропилам множество налепленных гнёзд деревенских ласточек, их отличает от городских красное пятнышко на горлышке.
Летом мы обычно ночевали в сарае. В притихшем саду в смородине пел соловей. Около десяти дробно пролетал по насыпи «вернадовский» скорый. Изредка доносилось постукивание деревянной колотушки, с которой жители каждую ночь по очереди обходили село, проверяя, нет ли какой беды.
Лёжа на душистом сене, мы болтали. Под нами вздыхала и пережевывала траву корова, от неё доходили вверх смешившие нас звуки: журчание и шлепки об пол. Если мы не собирались на рыбалку, то звон утренней дойки не будил нас, а возвещали нам о приходе нового дня раннее щебетание суетливых ласточек и яркие полоски света в свежем воздухе и на стенах.
А за сараем по южной границе сада в тени ракит дремлет, покачиваясь в песчаном русле, ручей Клем (наверное, жил когда-то на его берегу давший ему имя Клемент). Там среди ивовых кустов поджидает, как говорила бабушка, непослушных малышей Телешиха.
***
Наш дедушка, Андрей Филиппович, родился в 1896 году. В Первую Мировую дед Андрей попал в учебный батальон 268-го пехотного Пошехонского полка, который располагался в пригороде Петрограда, на Охте. Участвовал в столичных парадах и нам, внукам, рассказывал, как матрос выносил на руках царевича Алексея, как проезжал вдоль строя Собственный Его Императорского Величества Конвой, «все одни абреки, зубы скалят».
Получив унтер-офицерское звание и лычки на погоны, дед с очередным пополнением был направлен на Западный фронт в свой воюющий полк. Летом 1917-го в наступательных боях за Сморгонь в неудавшейся атаке деда Андрея ранило. Наши солдаты по окопу отбежали немного и остановились. Дед присел за поворотом, но его бедро было заметно в просвете окопа, застучал немецкий пулемет и три пули попали в ногу. Отправили Андрея Ф. в Ташкент.
Мы застали то время, когда железная дорога этого направления проходила между селом и поймой Оки сначала по обрыву у станции, дальше, где начинался луг – по насыпи. Вид от станции на дальние дали, Оку и луга изумительный, в небе кричат чибисы, по ночам в траве – коростели и перепела, по фарватеру шлёпают колесами пароходы, чистый песок по берегам и на косах.
На нашей станции поезд с ранеными сделал остановку. Вышли из вагонов на левую сторону офицеры, сестры милосердия («барышни»), санитары. Офицеры «папироски закурили», все восхищаются видом, а дед, как был в нижнем белье, свалился с правой стороны с подножки в лопухи и крапиву, затаился. Поезд ушёл. Дед Андрей лежит. Видит, идёт кум Иван, он его позвал, попросил, чтобы Поля с лошадью подъехала, забрала его. Так для нашего деда закончилась первая война…
Затем была Гражданская. За ней – Отечественная. Дед Андрей воевал в пехоте сержантом, пулемётчиком. Был дважды ранен: в 43-м в Курской битве в голень с повреждением кости, в 44-м на Ленинградском фронте при прорыве Восточного вала – в коленный сустав. Награждён медалью «За боевые заслуги».
Когда был совсем маленький, и мама с нами в конце 1953-го в Половском ждала разрешение на выезд к папе в Германию, мы с двоюродной сестрой Таней забирались к дедушке на колени, соперничая, лазили ручками за пазуху, под гимнастерку, дедушка нам делал «Бух!», мы пугались и повторяли вновь.
Спрашивал, повзрослев, есть ли у нас предок, который был под Бородино, как звали?
– Да, был… Фома! – с ходу отвечал дед низким приглушенным голосом.
– А почему бабушка Поля черноволосая, смуглая и нос не маленький?
– Так она ж турчанка, её предков привезли с войны.
Кажется, все верили в это.
Дедушка был спокойным человеком. Громких слов мы от него не слышали. С утра он, не спеша, занимался хозяйством: убирал в хлеву и разносил навоз, ухаживал за рассадой и прививал деревья, правил плетень, сушил сено, завозил торф, сбивал масло и так далее. Нас помогать не упрашивал, просто говорил, что надо сделать, например, отнести мешки с огурцами на станцию. Мы взваливали на плечи и несли, а за нами дедушка, искусно лавируя между неровностями дороги, толкал перед собой тележку с остальными мешками. На этом неблизком пути по жаре я видел, как мой первый трудовой пот сбегал каплями по сгибу локтя.
***
Мне было лет двенадцать и, как обычно, летние каникулы я проводил в деревне. Я уже много знал о дедушке, гордился им. Конечно же, обыкновенный пионер, задавая вопрос, какое у деда было хозяйство до революции, ожидал услышать, что он был самый что ни на есть последний бедняк. Всё оказалось не так: хозяйство было крепкое, две лошади, три коровы, овцы и т.д. Ну, я и спросил, как ему советская власть.
– А что, справедливая власть, – негромко ответил дедушка, продолжая мастерить у входа в сарай.
Об этом можно было бы не вспоминать, но лет через двадцать – я уже был офицером, служил на Кубани – эти слова довелось услышать вновь. Мы с товарищами зашли в парк у кинотеатра «Комсомолец», присели на скамейку. К нам приближался незнакомый старичок. Подошёл, мои товарищи завели с ним какую-то беседу про старину. Потом и я спросил, кем он был в Гражданскую войну. Тот ответил, что был белым казаком. Кто-то поинтересовался, а доводилось, наверное, и красных убивать.
– Да, – ничуть не смутившись, признался старый казак, – много мы их порубали в Песках (известное жителям место массовых казней).
А как ему советская власть, снова спросил я, и услышал слово в слово:
– А что, справедливая власть…
***
Длинные песчаные косы на реке напротив села в нашем понимании были всегда, и они притягивали нас к себе с волшебной силой. От станции до Рытвины лежал один их массив. Немного подальше, от Коловерти до Пашкиной будки – другой. Оба щедро поросли ивой. Первый был изрезан протоками, имел светлые пляжи и заводи с горячей прогретой водой. В заводях, оказавшись отрезанными от реки, стояли с раскрытой пастью щурята, ползали, покачиваясь на мясистых ножках ракушки, вырезая в тонком иле серпантин следов. Над протоками проносились, легко вписываясь в повороты, большие стаи ласточек-береговушек, издавая сплошной визг, в который сливалось во стократ умноженное щебетание.
Между первыми и вторыми косами укрепился круглый, как большая лохматая голова, остров. Берега, куда можно выйти, у него не было. Ниже на некотором удалении лежали две вытянувшиеся косы. Как вариант, мы этот островок обходили вброд и шли от него вниз по течению, где по колено, где по грудь ко вторым косам. Та из них, что ближе к фарватеру – большая и самая привлекательная. На её внешнюю сторону, к пароходам, выходил длинный широкий пляж. Лежишь в струях воды на отмели, а в высоком небе поршневые Як-18 из Рязанского аэроклуба, не спеша, фырча и поблескивая, наматывают фигуры пилотажа. Каникулы!
Были и другие способы, чтоб добраться до этого пляжа, а добравшись, мы уже до вечера не покидали его, рыбачили, плескались, строили крепости и съедали потихоньку, запивая речной водой, нехитрый запас огурцов и чёрного хлеба.
Вечером бабушка чистила пойманную плотвичку и окуньков, жарила с яичницей, ставила на стол чашку с творогом, политым молоком и посыпанным сахаром, а если мы просили, то к нему полагались испечённые в русской печи наши любимые ржаные лепешечки – «драчёные». Пока готовили стол, мы расхватывали ложки и вилки. Особым вниманием у детворы пользовался немецкий солдатский прибор, совмещающий ложку с вилкой. Здесь – кто первый! В Рязани у нас тоже была плоская штампованная вилка со значком вермахта и выцарапанной на ручке фамилией «Reining», найденная отцом в немецком блиндаже под Курском, и было такое же соперничество. Скоро и прибор, и вилка исчезли, говорили нам, выбросили за фашистскую символику, чтоб не отравляла ребятишек, чтоб и духу её в доме не было.
Ожидая ужин, крутили в руках почерневшую большую общую деревянную ложку со сколом от удара прадедом Филиппом по лбу своего нашкодившего внука, нашего дядю Сережу. Лазили в ящик стола и в который раз рассматривали дедушкино питерское фото с товарищем в сквере на Охте в царской парадной форме, в бескозырках с жёлтыми, как говорил дед, околышами учебного батальона. На стене было другое фото, где дед в полевой форме. Слева стоит его товарищ, рядовой, брюки навыпуск, на груди «Георгиевский Крест». На погонах деда Андрея, кроме унтер-офицерской нашивки, виден номер полка – 268-й пехотный Пошехонский полк 2-й очереди, т.е. полк военного времени. Сыновья знали, и им льстило, что их отец служил в одном полку с будущим маршалом артиллерии РККА Яковлевым.
Вместе ужинали, пили чай с чёрносмородиновым вареньем, молоко с чёрным хлебом, намазанным маслом и посоленным сверху – как это вкусно, дед показал. Потом шли в сарай на сеновал, где, наболтавшись и насмеявшись, послушав корову, не сговариваясь, засыпали. Утром быстрым шагом неслись на конюшню в парники за червями, на грядку за огурцами, к бабушке за хлебом и – на речку!
Девятое мая 1967-го года. Мы приехали в Половское на открытие памятника павшим односельчанам. Памятник был спроектирован отцом по просьбе сельсовета. Приехали с папой его товарищи-ветераны в парадной форме с боевыми наградами: пехотинцы, танкисты, летчики, моряки. На открытии в центре села и в колхозном саду говорилось о священной памяти, о подвиге героев, о мире. Засветло распрощались с селом и выехали в Рязань. По пути выбрали овражек, на склонах его росли берёзы, а в центре – ровная полянка. Расстелили плащ-накидки, сели, помянули павших, выпили за здоровье живых, запели военные песни, немного позже стали плясать и, наверное, каждый так, как он это делал в 45-м. Папа исполнял свой танец в общем кругу, но в одиночку, высоко держа над головой кортик, плавно вращал им, тоже что-то выкрикивал, смеялся, обнимался с друзьями. Наверное, так он плясал и в Будапеште, о чем рассказывала мама. В мероприятии я не участвовал, но мама попросила меня быть рядом, и, естественно, в тот день я был далёк от сегодняшних мыслей о том, что пока ветераны живы, прав на радость и счастье они имеют гораздо больше, чем мы…
Когда отец с братьями пригнали плоскодонную лодочку, спустив по течению от самой Рязани, счастливы были все! И нам не возбранялось самим отстёгивать цепь у Ромашиной будки и уходить на ней в плавание. Всё близко, доступно: и песчаные косы, и ныряние на фарватере с задней скамеечки, и далёкий берег с торчащими из обрыва чёрными стволами деревьев реликтового леса.
Изредка, когда начинали сгущаться сумерки, к нам сверху, с глинища, спускался дядя Володя Радюшин. Покурив, спрашивал у дедушки лодку и разрешение взять меня на ночную браконьерскую рыбалку. Мне назначалось пройти на веслах вдоль заросшего ивняком берега и сманеврировать, покуда дядя Володя, огородив кусты над ямой сетью, загонит в неё шестом здоровенных язей. Я брал весла, мы шли к реке, садились в лодку, спускались к дальним косам и начинали, не торопясь, «ботить». Дядя Володя бухал шестом с большой деревянной шайбой на конце в глубину, в основание кустов, а я лениво, чтоб удержать лодку на месте, перебирал веслами и, задрав голову, разглядывал великое чёрное небо.
За подготовкой к очередной такой прогулке застал нас папа. Он приехал с москвичами: своим довоенным другом и его сыновьями, предварительно договорившись оставить их на пару недель отдохнуть в деревне. Ко мне подошел старший, мы познакомились, и Алик спросил: «Это весло?» Но я не подал виду, что он меня развеселил. Алик старше на год, мы быстро нашли общий язык, он рассмеялся, узнав, как я воспринял его первый вопрос, скоро он научился грести, рыбачить, признался, что видел море, горы, но не встречал мест чудеснее наших. Когда Алик работал веслами, слышал, как он напевал раньше незнакомые для меня песни: «Цыганка с картами…», «Здравствуй, чужая милая…», «В Кейптаунском порту…».
Заканчивались каникулы, и напоследок мы вместе съездили к Вале на аэродром посмотреть прыжки с парашютом. Тогда мне и в голову не могло прийти, что, проучившись в девятом, через год, когда мне исполнится шестнадцать, прыжки с парашютом на восемь лет полностью захватят меня и сыграют решающую роль в определении будущей жизни.
/ 6. Опасный возраст
Но прежде, чем перейти в девятый класс, предстояло проучиться в восьмом. В это время я начал проявлять интерес к спорту и к девчонкам из параллельного «А».
Начинали с легкой атлетики. В компании, посетившей в середине осени центральный стадион «Спартак», были мы с братом и два его одноклассника. Выбирал не я. Нас приняли в секцию лёгкой атлетики, в которой вовсю шла работа: в тот день ребята оттачивали технику бега с барьерами. Если хочешь получить отвращение к бегу, начни с барьеров. Второй раз из нас на тренировку никто не явился.
Ближе к зиме теперь уже один пришел сюда же, на «Спартак», и записался в секцию бокса. Мне сразу понравилось, а занимавшийся третий год Кирсанов, понаблюдав за мной, в лестной форме рассказал Валентину о моих успехах. Через две недели мне свернули челюсть, зима вступила в свои права, и ходить одному через рощу в центр, затрачивая в один конец сорок минут, стало неинтересно.
С началом сентября мы с товарищами стали встречаться со стайкой девчонок из параллельного «А». Появились парочки. Девочка из дома напротив, через пустырь, звали её Нина, чем-то похожая на актрису Фатееву, нравилась мне очень и пары не имела, а я не имел смелости, стеснялся глаза поднять и слово сказать, и только в мечтах провожал её со школы домой, носил портфель, пробовал целовать.
В это же время поддался на уговоры моего товарища: его планом в отношениях к подругам Тане и Вале мне была отведена роль кавалера Вали. Мы начали проводить время вчетвером, ходили в кино, ели мороженое, болтали на скамеечке. До разделения на парочки не дошло: в какой-то вечер заступился за Женю, которого подружки стали безжалостно осмеивать. Получили рану в душе оба: и я, и Валя. После этого мне стало ещё труднее заставить себя взглянуть нравившейся девчоночке в глаза и заговорить. А ею на долгие времена оставалась все та же Нина с ясными глазами, одноклассница Вали.
***
Мы с Аликом расстались, и первого сентября пришёл я в новый девятый «Б». В городе проводился эксперимент: объединяли в одном классе ребят, проявляющих склонность к математике и физике. Появились новенькие. Классный руководитель знакомство с нами подменила рассаживанием учеников по партам. Начала с одной девочки, сломала. Предложила тем, кому не нравится, покинуть класс. Встаю и выхожу. Иду по коридору, навстречу англичанка Анна Павловна:
– Витя, почему не в классе, что с тобой?
Выслушав, посоветовала:
– Эмоции спрятать, школу надо хорошо закончить, в других классах на это рассчитывать не следует – подойди, извинись, с тебя не убудет.
Так я и сделал, и в течение двух последующих лет классная дама своё раздражение в мою сторону не направляла. Сидел на задней парте в компании четырёх парней, почувствовавших взаимное притяжение. Другой такой группы в классе не было. Не откладывая в долгий ящик, мы (Саша Гаврилов из Читы, с кем мы сидели за одной партой, одноклассник Витя Хохлов, Володя из параллельного класса) пошли и записались в секцию бокса всё на том же «Спартаке». Теперь в течение года три раза в неделю встречались мы рано утром и шли через рощу, через Горбатый мост в центр на тренировку. Учились технике бокса, выкладывались, по совету тренера не пили воду после занятий и мытья в душе и, возвращаясь с тренировки, терпели и мечтали о чашечке чая с лимоном. Все мы были довольно успешными юными боксерами.
В это же время в нашей до сих пор безобидной дворовой компании появился Женя, до этого державшийся в стороне, сам он был не блатной, но рядом. Женя постарше нас, невысок, крепок, осторожен и работал где-то шофером-экспедитором. Из соседнего двора к нам присоединился Володя, с которым мы ходили на бокс. Несмотря на малый рост, он успел приобрести славу боксёра, обладающего ударом, сбивающим с ног баскетболиста. В итоге сформировалась группа из шести подростков, по соображениям Жени, способных на большие дела. Однажды в его словах я уловил намерение собрать кодлу и покорить Рощу. Похоже, в своих планах он рассчитывал на нас, а ближайшая его цель – нас закалить, связать хулиганскими поступками: «кровью и делом». Началось…
В чужом дворе заметил он как-то ночью, что на дощатом столе спит пьяный. Скомандовал, обходим, встаем по краям. Женя молча вытряхивает у лежащего карманы. Мужчина просыпается, открывает глаза, приподнимает голову. Женя ему тихо:
– Лежи спокойно, не дергайся!
Голова опускается на стол. Мы отходим, Женя считает деньги, делит и поровну раздает каждому. Мне плохо, но беру... Происходящее видится, как во сне, но я абсолютно не готов к радикальному решению.
В другой раз зашли в девичье общежитие местного техникума, Женя наметил среди молодежи жертву, начал потихоньку давить, затравливать, вызывать на грубость. Предложил выйти на улицу. Те, кто оказался ближе, запрыгали, задышали, пытаются нанести удар, мешают друг другу. Парень – молодец, хорошо закрывается, замечаю, что выбрасываемые кулаки не касаются его лица. Чтоб не злить, он на удары не отвечает и молчит. Стою рядом, участия не принимаю, но возбуждён сильно.
В эту осень двор провожал в армию старшего брата Бориса, сбежавшего или где-то спрятанного после того, как он из баловства прострелил на пустыре ногу мальчику. Самогон лился рекой, родители угощали щедро. Вышли на площадку. Женя встал на пару ступенек выше. Как так случилось, но я его предупредил, что сейчас ударю. Не маскируясь, нанес свинг широким движением правой руки от бедра снизу в левый висок тыльной стороной кулака, костяшками пальцев. Оба были пьяны, и не понял тогда: пощадил меня Женя или в очередной раз проявил осторожность.
Зимой Толик, не принимавший участия в наших играх, потерпел фиаско: известный блатной авторитет отбил у него девчонку, и та охотно приняла ухаживания крутой знаменитости.
Встретились с Толиком вечером, он после работы (в девятый не пошёл), я после школы. В городе, в кафе выпили портвейна «777», захмелели, Толик завёлся от отчаяния, вот-вот заплачет. Спрятал в рукав нож «лису», попросил, чтоб сделал то же. Ну что ж, и я зажал в кулаке и убрал в рукав подарок родителей, туристический нож со столовым набором. На улице скользко, несколько раз упали, у меня нож отлетел к прохожим, те показали и предложили поднять. Очень скоро сзади подъехал на мотоцикле милицейский патруль, заломил руки, свалил друг на друга в коляску и отвёз в отделение. Отправили машину за родителями, а нас посадили в разных комнатах писать объяснительные. Дружинник подошёл и снял с меня шапку. Спустя минуту я вернул её на место и тут же получил оплеуху. Привезли отцов, передали нас. В мою сторону лейтенант на прощание бросил:
– Этот далеко пойдет!
Всё время в пути отец молчал, приехали домой, и я сразу же получил от него ещё одну оплеуху. Ночью услышал очень обидные, даже страшные слова. «Всё правильно», – признался себе и решил: – «Надо завязывать, тем более, в школе у меня есть хорошие друзья, и мы находим желание и время для общения».
***
Перед Новым Годом в школе проводится вечер, в спортзале организованы танцы. Ломаем кто твист, кто шейк. Учителя улыбаются, никого не вызывают к директору, не грозят исключением. Режут уши никем не запрещенные и изрядно надоевшие «Ландыши».
Нина ушла из школы, видел её с молодым человеком, которому за двадцать. Сегодня обращаю внимание на Наташу, знаю давно, а сейчас вижу по-другому. Она – тоненькая стройная блондинка, весёленькая, прическа, как у Брижит Бардо: или с хвостиком, или каре. Если бы умел танцевать вальс… В каникулы начинаю самостоятельно по схеме разучивать сложные шаги и повороты. Как-то вечером встречаю во дворе Наташу. Пристраиваюсь рядом, идём вместе. От каждого прикосновения к её плечу немного волнуюсь. Рассказываю об успехах, она же, поглядывая сбоку, весело смеётся, негромко, для меня. Окрылённый приглашаю на свидание. Наташа, улыбаясь, признаётся, что увлечена другим. Предполагаю, что это Большаков, старшеклассник, блондин, совмещает в себе образ варяга и битла. Да, признается она и со мной согласна, что он на неё внимания не обращает. Но вот так получилось! Жаль, и все мои попытки сблизиться на этом закончились.
Записался и начинаю ездить к брату в аэроклуб на занятия в парашютную секцию. Оказался младше всех, а шестнадцать мне будет, как допустимое исключение, только летом. В феврале сдали теорию и выехали на аэродром, сдали зачёты на тренажерах, и всем назначили день первого прыжка, только не мне. Следующим утром вынужден был вернуться, чтобы найти редкие ключи из Германии, которые, возможно, выпали, когда крутился на лопинге. Дмитрий Кузьмич, командир парашютного звена, не вникая в истинную причину моего появления, по-отечески успокоил – « подожди, осталось немного».
Нашёл ключи, вышел на шоссе голосовать. Увидел, впереди, накренившись, стоял попутный бортовой газончик, а в кювете уже расставлены упавшие в снег бидоны с молоком. Водителю дальше одному не справиться, слышу, кричит, машет рукой, подзывает. Подошёл, он мне с надеждой – не помогу ли, за что с удовольствием подвезёт до Рязани. Перебрасываясь словами, вытащили из снега бидоны сначала на шоссе, затем подняли в кузов. Таким я себя еще не ощущал: хоть и подросток, но на меня уже можно рассчитывать, как на взрослого.
В марте участвуем в юношеских соревнованиях. Первый бой – два раунда по две минуты. Мой секундант – Саша Гаврилов, с кем сижу за одной партой. На мне красная майка, взял у соседа по лестничной площадке. Выхожу на ярко освещенный ринг. Гонг!
Противник начинает атаки, я заканчиваю. Второй раунд – рисунок боя тот же. Свои хорошие удары вижу, сам вроде не пропускаю. Бой подходит к завершению. Противник уже не активен. Вяло наступаю, работая только левым джебом. За десять секунд до финального гонга пропускаю удар в подбородок, и от пяток до макушки тело пронзают тысячи иголок.
Гонг! Бой закончен. Рефери держит наши опущенные руки, наклоняется к противнику, спрашивает, слышу – Фатюшин, наклоняется ко мне, говорю – Калинкин. Судья поднимает мою руку, как в тумане пролезаю под канатами, среди зрителей вижу лицо Вити Хохлова, он вкладывает в мой рот целиком очищенный лимон. По пути в раздевалку шепчет на ухо: «Слышал, он говорил друзьям перед боем, что тебя нокаутирует».
Завтра следующий бой, но сначала будут взвешивание и жеребьевка.
Утром в раздевалке встречаю Фатюшина. Он приветлив, даже весел, фонарь под глазом, улыбается и винит во всем «политуру», выпитую накануне. И я признаюсь, что получил от него классный удар в подбородок. Мы оба потеряли в том бою по полтора килограмма, перешли в другую весовую категорию и не хотели бы встретиться на ринге ещё раз по воле жребия. Вскоре узнаю, что моим противником будет парень, проигравший вчера моему товарищу, который был на тренировках чуть слабее меня. Самоуверенно начинаю второй бой, противник выше, у него длинные руки, перехожу в ближний бой, что нам, юнцам запрещено. Рефери разводит, заново сводит, ситуация повторяется. Бой остановлен, и мы оба получаем дисквалификацию за грубое ведение боя. От секунданта слышу, мол, зачем после остановки полез в драку, противник-то был готов.
Потом не раз на пути к аэроклубу, проходя мимо ДК «Красное Знамя», встречал Сашу Фатюшина в компании его друзей, улыбались, здоровались. В последний раз – в ДК профсоюзов на танцах. У меня на лацкане пиджака был значок первого разряда по парашютному спорту, у Саши – первого разряда по футболу. Пожали руки, он спросил, по какому виду спорта у меня первый разряд. На значке в плане купол, похоже на ромашку, ну, я и пошутил – по цветоводству. Оба посмеялись, еще поболтали и разошлись по своим компаниям. Мы могли бы стать друзьями.
В следующий раз встретился с ним лет через пятнадцать. Я сидел в купе скорого, а Александр Фатюшин смотрел на меня со страницы журнала «Советский экран».
Май 66-го, через пару недель – каникулы. Сегодня занятия боксом проходят в чужом зале. В окна ярко светит солнце. Полчаса занимаемся одни. Появляется тренер. Решил показать нам экзотику, строит, выбирает меня, мол, покрепче, хоть и ростом невысок. За год второй раз обратился ко мне по фамилии. Первый раз – это было зимой – за хороший апперкот на тренировке, а когда я проводил свой первый бой, он, улыбаясь кому-то, вышел из зала. Дает мне задание работать левым джебом, сам, ныряя и колдуя, показывает технику паука. Я совершенно не готов к удару, для меня это – роль статиста в шоу. Хлопок – удар в бок, в область сердца. Ощущение, как от удара в солнечное сплетение. Слышу советы пацанов: «Поприседай, подыши глубоко». Не присяду, не дождётесь! Перчатки летят в шведскую стенку, одна застревает, сам же вытянувшись струной от боли, тянущей к полу, выхожу из зала.
/ 7. Все наше небо – тебе
В официальный день своего рождения, раньше назначенного срока, пришёл за паспортом в районное отделение милиции. Постучал в дверь кабинета начальника отдела, услышав приглашение, вошёл, за столом – майор. Объяснил, что сегодня, получив паспорт, смогу выполнить свой первый прыжок. Майор улыбнулся, мол, какой ты нетерпеливый, но дело и ему показалось стоящим, оставил меня одного в кабинете, скоро вернулся, поздравил с днём рождения и вручил паспорт гражданина Советского Союза. Я почувствовал крылья за спиной, когда понял, каким чудесным будет этот день: четырнадцатое июня 1966 года.
У здания аэроклуба все приветливы, хотя со многими ещё не знаком. Собрались, подъехала машина, погрузились, расселись и выехали в Протасово на аэродром.
После вчерашнего дождя стоит тихая нежаркая погода. В парашютном городке получаю короткий инструктаж и заново сдаю зачёт. Объявляется погрузка. Высокий, всегда с лукавой улыбкой на лице Степан Михайлович, инструктор, торжественно произносит любимое: «Парашютный спорт начинается с переноски парашютов». Его уважают: он воевал, десантник, и между собой называют Степан.
Выезжаем на широкое поле. В пятидесяти метрах от круга слежавшегося и поросшего травой серого песка, где по старым правилам будут разложены крестом полотнища с чёрным пятаком в центре, разгружаем машину, среди ромашек разбиваем старт. Командир, Дмитрий Кузьмич, строит всех и объявляет очередность прыжков. Кроме меня, одноразников нет: все отпрыгались в феврале-марте или в мае. Мне выдают парашют, подгоняем с Валей подвесную систему. Со стоянки прикатывает, покачивая крыльями, Ан-2. Командир объявляет готовность первому подъёму – это девять парашютистов, одновременно поднимающихся на борт. В первом подъёме, как правило, сборная области. Мой подъём следующий после того, как все парашютисты выполнят по первому прыжку.
Наступает наша очередь, и мы занимаем места в самолёте. До этого дня мне не приходилось быть в небе. Зашёл последним, т.к. выпустят меня первым и одного с высоты восемьсот метров, после чего самолёт с другими парашютистами продолжит набор высоты. Выпускающий, Степан Михайлович, входя, подцепил носком сандалии красную стальную лесенку, на ноге внёс в кабину и захлопнул дверь. Пилот, оглянувшись, проследил за этим, убедился, что всё готово, сел прямо, прижал ларингофоны к шее, что-то сбоку от себя двинул вперед, мотор натужено взревел, и самолёт с заметным ускорением, от которого всех потянуло по сидениям к хвосту, начал, подпрыгивая, свой разбег. В ушах с этой минуты – только гул двигателя и дребезжание металла. За окном, разгоняясь, побежала назад земля, вот и отрыв, тряску сменило плавное покачивание, в окно увидел, как убрались предкрылки, следом мотор умерил свой рёв, перейдя на другой режим. Земля стала уходить вниз, а панорама раздвигаться вширь. Вскоре движение земли стало не так заметно, и мы, казалось, зависли между облаками и землёй под монотонный гул мотора.
Всё, что было за бортом, сияло великолепием и поражало масштабностью, представить это, не увидев, не возможно. Чувствуешь, как на вираже вжимаешься в сидение, и удивляет, как земля поворачивается и поднимается из-под тебя, стремительно унося горизонт к потолку кабины, и не надо теперь смотреть вниз, чтоб увидеть поля, тени облаков, дороги, пруды, перелески, овраги – всё это перед тобой. Завораживает, как облака, приближаясь к нам сверху, по мере удаления к горизонту создают сплошное поле, через которое видно небо только над нами, и, кажется, что скоро это поле, похожее на опускающийся потолок, придавит нас.
Самолёт выходит на курс выброски. Коротко звучит сирена. Степан открывает дверь, и в неё с нетерпением врывается свежий ветер, сметая мелкий мусор с резинового коврика. Мне подается знак подняться и подойти к двери. Поднимаюсь, ставлю ногу на обрез. Вижу, как дрожит на крыльях перкаль, покачивается над линией горизонта стабилизатор хвоста, чувствую, как перед лицом вдоль борта проносится ураган, готовый принять меня в свои распахнутые объятия. Облака – вот они, рядом, немного выше нас, а внизу под носком ботинка медленно проплывает земля. Понимаю, что стою над бездной, но панорама настолько прекрасна и лишена реальности, что пропадает ощущение большой высоты и страха перед ней.
Продолжительно ревёт серена, слышу продублированную голосом команду «Пошё-ол!», короткий толчок в плечо, делаю шаг и проваливаюсь в тишину и вихри. Парашют раскрылся, сначала вытянувшись вслед за мною, летящему по инерции за самолётом, затем, немного покачавшись, застыл в полном безмолвии, и мы начали с ним, нет, не снижаться – парить! Вокруг много свежего воздуха, громадное небо, прекрасная чистая земля на многие десятки километров вокруг, и сам я большой и великий. Поднимаю голову – надо мной купол чуть-чуть шевелит кромкой, как будто шепчет мне, и этот вид усиливает чувство тишины и неземного покоя. Примерно через две минуты замечаю, что через какие-то десятки секунд поэзию сменит проза. Краски тускнеют, земля близко, заметно её приближение и боковое движение, вызванное моим сносом по ветру. Замечаю Валю – он не слишком быстро бежит внизу, кричит и смеётся. Разворачиваюсь по ветру, смотрю на горизонт, угадываю момент касания – лёгкий удар! Поднимаюсь... Как же это здорово!
Близится вечер, прыжки окончены. Дмитрий Кузьмич строит всех, проводит короткий разбор и объявляет, что среди нас есть человек, которому сегодня исполнилось шестнадцать, он получил паспорт и выполнил первый в своей жизни прыжок. Парашютисты охотно захлопали, поздравили, а командир добавил, чтобы я подошёл к врачу, взял медицинскую карту и прошёл комиссию для зачисления в аэроклуб спортсменом по программе подготовки к сдаче нормативов на второй разряд.
Мчимся по шоссе в Рязань. Смеркается, серебристая луна, в овражки ложится туман, и, когда ныряем в низины, в машину проникает сырость и вечерняя прохлада. Кто-то дремлет и, как это всегда бывает, девушки потихоньку начинают напевать про Серёгу Санина, про «Парашют белый-беленький…», «Мы парни бравые...». Кому-то не терпится, он меняется местами и, пересев на лавку у заднего борта, закуривает «Север». В городе шофер знает, где приостановить машину, и кому надо спрыгивает через борт, машет нам рукой: «До завтра!», и водителю – «Пошел!»
Мы – в центр, там выйдем, на площади сядем в троллейбус, поедем в Рощу, и до подъезда будут звучать разговоры с шутками и приколами о том, как «вот у меня сегодня…». С этого вечера стану больше времени проводить в компании с Валентином и его товарищами: студентами из радиотехнического института Володей и Колей, из политехнического техникума Стасом и Игорем, с рабочими парнями Витей, Юрой. И папа будет гордиться нашим увлечением и признавать, что парашютный спорт вывел младшего сына из плохой компании. Похоже, что на этот раз Джокер проиграл окончательно. С легкой руки Владимира Михайловича, нашего инструктора, а в скором будущем пилота Ан-2 и командира парашютного звена, на аэродроме меня станут называть Молодым, чтобы не путать с братом. У моих новых товарищей тоже есть свои безобидные прозвища. Володя – он же Федя или Федор, и имя это тоже досталось ему от Михалыча, мол, «надо, Федя, надо». Витя – он же Копа, имя, производное от фамилии Капитанский. Коля – он же Кузьмич, это имя дано ему по отчеству и т.д.
В группе подготовки спортсменов по программе 2-го разряда нас человек двенадцать. Так как мы ничего не умеем, для начала нам выдали парашюты ПД-47 – квадрат со скошенными углами и пропущенными стропами на задней кромке, где воздушный поток образует «киль» для выхода воздуха и создания реактивной силы. Изучаем новые понятия: аэродинамическая устойчивость, конус попадания, глиссада, упреждение, малый и большой снос. В конце программы мы должны уметь в свободном падении уверенно держаться на потоке целых пятнадцать секунд и встретить к концу задержки воздушный напор со скоростью пятьдесят метров в секунду. По многу раз раз, выскакивая из макета кабины на песок, отрабатываем технику отделения от самолёта грудью на ветер, идущий от винта. Скоро прыжки с ручным раскрытием, и для нас очень важно после отделения от самолёта не кувыркаться, не войти в беспорядочное падение.
В свободную минуту ходим на круг, куда должны приземляться парашютисты, и смотрим, как управляют куполами наши новички и мастера. Поучиться было у кого: с нами одно небо делили спортсмены ЦСПК, Центрального спортивного парашютного клуба ВДВ, и сборная команда десантного училища, но её спортсмены были не так сильны, как профи из ЦСПК, да и приезжали реже.
Дмитрий Кузьмич, если обстановка позволяла, любил ходить с мегафоном на круг, и прихватывать с собой кого-либо из начинающих. Учил (наводил) и того, кто в воздухе, и тех, кто с ним рядом. Здесь у круга он начинал свой диалог с приближающимся парашютистом-учеником: с земли – команды, в небе – действия:
– Приготовься к развороту вправо, берись за левую… Давай, начали! Энергичнее, так, так… Еще доверни немного… Влево, бери за правую!... Начали, дергай, еще, еще… Брось… Быстро на меня!... Чуть доверни… За передние тяни!... Ноги вместе… Молодец!
Новичок дал метров восемь, лицо расплывается от удовольствия, и не только у него.
– Ну, ты как, понял? А вы?
– Да! – Да!
Первые прыжки с ручным раскрытием выполняем без секундомеров: три-пять секунд отсчитываем про себя. Для всех одна задача – отделиться так, чтобы за дверью не опрокинул встречный поток. Первый затяжной прыжок с задержкой в десять секунд выполняю с секундомером, закрепленным на запасном парашюте. К последним секундам справился с потоком, но падаю вниз головой, подходит время, нажимаю на секундомер и… продолжаю падать, но вовремя спохватился, выдернул кольцо. Оказалось, не я один так начинал.
В первых затяжных прыжках нравится всё: оглянуться через плечо и увидеть, как, покачавшись на спине оранжевым пузырём, уходит в небо вытяжной парашют, как разворачивается из ранца, поднимаясь, оранжевый чехол, и наполняется купол. Горжусь, что это видел, а мои сверстники – нет.
Десантное училище часто привозит на прыжки слушателей-иностранцев. Вот прыгает со стабилизацией спецназ из Сенегала. Как только раскрываются парашюты, с неба до нас доносится их высокоголосая перекличка, как птичий гомон с вершин деревьев в джунглях. После приземления мимо проходят стройные чёрные парни с парашютами в сумках на головах. В другой день вблизи нашего старта расположилась группа вьетнамцев, они с интересом смотрят в нашу сторону: у нас есть симпатичные девчонки. В это время самолёт в очередной раз выходит на боевой курс. Как водится, те, кто свободен, поднимают головы и наблюдают за выброской. Первый… второй… третий… четвёртый. Раскрываются три парашюта, а у четвертого что-то произошло, и он камнем несётся к земле мимо товарищей. Все застыли. Тоже происходит и с бутербродом Владимира Михайловича, он шепчет:
– Давай же, парень… Ну же… Эх, поздно...
Через пять секунд тело ударяется о землю и подскакивает. Мы все в оцепенении. Со старта десантного училища нам кричат:
– Не переживайте так сильно: это манекен, испытания проводим!
Мы смеемся, хлопают глазами вьетнамцы, но скоро понимают и тоже хохочут.
В конце августа аэроклуб традиционно проводит областные соревнования. Мы тоже участвуем, но в своих квалификационных. За плавный разворот в свободном падении на пятнадцать градусов меня не штрафуют: это допустимо. В итоге занимаю первые места по точности, в затяжных прыжках и в общем зачете.
***
Начинаются занятия в школе в десятом выпускном классе. Сделал попытку носить значок, но вскоре снял, не смог: слышал, как мне в укор говорили, мол, взял у брата. Проходим «Войну и мир», и что встречаю в тексте!? У князя Андрея на батарее капитана Тушина были те же мысли, что порой посещали и меня перед распахнутой настежь дверью, и говорил себе почти те же слова: «Мне нельзя бояться, не имею права».
В русском и английском наметился спад. Иностранный учить было просто лень, возникли проблемы с временами. Сочинения по литературе писал за полчаса, но умудрялся, например, в слове «интеллигент» сделать три ошибки. Вызывали родителей, удивлялись, предупреждали, что скоро будут двойки, и они пришли! Наши проблемы остаются нашими, но всем классом видим, как тянут на медаль отпрыска администрации школы.
На «Спартак» в секцию бокса ходить перестал. Вечерами встречаюсь с братьями-парашютистами. Расширяется круг знакомых. Бываем в гостях у Жени Соколова, бывшего одноклассника моих старших товарищей, высокого, полного юноши из образованной семьи. Он – студент педагогического института, чем-то болен, с ограничениями и в армии служить не будет. Впервые близко знакомлюсь с песнями Окуджавы, Городницкого, Галича. Под аккордеон Женя тихонько напевает «Над Канадой, над Канадой…», «Если я заболею…», «От злой тоски не матерись…», «Здесь под небом чужим…», «Облака плывут в Абакан...» Бываем в гостях у парня по фамилии, если не забыл, Попов. Он сам собрал в обыкновенном фибровом чемодане магнитофон, дорогую редкость в середине шестидесятых. У Попова есть коллекция бардов. В ту пору у Владимира Высоцкого были более известны его шуточные песни. Сидим в маленькой комнатке частного дома вблизи Горбатого моста, слушаем эти песни, посмеиваемся, параллельно учимся обсуждать вопросы серьёзные и новые для нас.
Весной одним из последних вступаю в ВЛКСМ. Одноклассница задает вопрос: «Скажи нам, кто твой друг, и мы будем знать, кто ты», намекая на мои встречи с Толиком Яковенко. В один миг моё серьёзное отношение к процедуре приёма сменяется на равнодушие, но приём, конечно же, состоялся.
Никак не могу сделать выбор между карьерой военного и поступлением в мединститут. Из четырёх рязанских военных училищ приоритет отдаю высшему инженерному училищу связи, т.к. десантником, взводным, быть не хочу, но смущает слово «связь»: не современно и не престижно.
В конце первой декады мая в аэроклубе начинаются парашютные прыжки. Этот год будем тренироваться по программе подготовки к сдаче нормативов на первый разряд. Некоторое время осваиваем старые щелевые парашюты Т-2 и Т-2-4М. В очередном затяжном прыжке с задержкой в двадцать секунд отделяюсь, ложусь на поток, падаю. В середине падения запоминается приятный переход от холода – в кабине термометр показал минус четыре – к погружению в тёплую воздушную перину. Теперь – за кольцо, следом – раскрытие, и переношу непривычно сильный динамический удар. Поднимаю голову и вижу над собой растерзанную переднюю часть купола от кромки до вершины и несколько болтающихся строп. Осматриваюсь. Начинается вращение. Догадываюсь, что катастрофы нет, но с земли доносится усиленное мегафоном предложение подполковника Глушцова, начальника ЦСПК, приготовить полотнище, на которое парашютиста можно поймать и не допустить опасного удара при приземлении. Значит, делаю заключение, если раскрою запасной, действия мои будут оценены как правильные. Вытаскиваю кольцо, беру купол в охапку и от плеча бросаю навстречу вращению. Парашют раскрывается, снижаюсь на двух и вскоре приземляюсь, не дотянув до старта метров триста. На дежурной машине приезжает инструктор, бродит по куполу, разглядывает повреждения, находит их приличными, и мы забрасываем всё мое снаряжение в машину. На старте высказывается верное предположение, что чехол на купол надевал один человек, поэтому передние полотнища вышли вперед. Отвечаю, что чехол одевали вдвоем, ссылаюсь на Василия, тот подтверждает: а куда ему деться, именно он, опытный перворазрядник, испытавший власть над новичком, отправил меня в поле за вытяжными парашютами, пообещав, что пока буду этим занят, он, сама доброта, натянет чехол и начнёт заправлять стропы.
Проходит немного времени, и мы получаем парашюты такие же, как у наших мастеров – Т-4-4М. У этих парашютов все кажется идеальным: вес, материал, ранец и подвесная система. Карабины блестят, кругом подушечки, мягкое раскрытие и высокая надёжность. Но главное – приличная горизонтальная скорость, есть реверс, а чехол с вытяжным парашютом прикреплены к вершине купола длинной стренгой. И особенно важно то, что при сложном отказе основной парашют легко отцепить от подвесной системы с помощью замков ОСК, тогда запасной будет работать в «чистое» небо. А мы уже знали, что нет отказа страшнее, чем «дуга», когда вытяжной цепляется за что-то сзади, остается на парашютисте, чехол уходит нижним клапаном вверх, и нет силы, которая стянула бы его с купола. Скорость падения уменьшается незначительно, и до земли остается всего секунд двадцать пять. За это время надо понять, что произошло, не лишиться рассудка от вида земли, надвигающейся в лицо и разбегающейся в стороны: с этой высоты движение предметов, видимое в перспективе, изменяется в геометрической прогрессии. И еще, запасной надо умудриться бросить как можно дальше в сторону, чтобы он не вошел в дугу, и всё это при ураганном встречном потоке. Вот здесь-то и пригодятся замки ОСК – с их помощью можно отсоединить лямки основного парашюта от подвесной системы, купол в чехле и стропы вытянутся лямками вверх, и запасной, наверняка, не запутается и раскроется. Мы начинаем с удовольствием осваивать новую технику.
Приходит время школьных выпускных экзаменов. Все же две тройки по языкам попадают в аттестат. Распрощались со школой, кто-то со слезами. На рассвете открыл окно на первом этаже и навсегда выпрыгнул из школы во двор. Правда, пришлось скоро ещё раз, последний, встретиться с нашим классным руководителем – не получил вовремя характеристику, столь необходимую для поступления в институт. Позвонил и, как договорились, зашел к Ксении Степановне домой. Она взяла лист бумаги, не выходя из комнаты, написала текст и передала мне. Прочитав позже, увидел весьма лестную характеристику и понял, что Ксения Степановна относилась ко мне на много лучше, чем я это представлял.
Продолжаю ездить на аэродром и получать новые впечатления. Чем пахнет облако, приплывшее со стороны Рязани, и сквозь которое должен пройти? Оно пахнет вокзалом. Почему радуга на облаке, что вижу в окно самолёта, имеет вид разноцветных концентрических окружностей, а в центре разместилась тень от нашего самолёта? Оказывается, в падении легче держаться на потоке, расслабившись, а не так, как год назад, фанеркой, вытянув ноги и растопырив руки, уподобившись фигурке на языческих письменах.
Готовимся к выполнению в свободном падении комплекса акробатических фигур. Комплекс – это две спирали в противоположные стороны, сальто назад, еще две спирали и еще одно сальто. Для того чтобы делать все быстро и чисто, надо уметь группироваться на потоке, удерживая впереди крест как ориентир. Крест – это по старой традиции, на самом деле – песочный круг, рядом с которым располагается инструктор, наблюдающий за тобой в ТЗК. Группируясь, следует собраться, колени поджать к груди, насколько позволит запасной парашют, руки убрать к бедрам. Начинается разгон, слышишь тонкий писк волоска у виска, вслед за ним шум ветра, переходящий под шлемом в сплошной грохот, иногда приходит тряска или рыскание, и с тем, и с другим учишься бороться. Если отвлечёшься и посмотришь на колени, видимые на фоне неба, на трепещущуюся одежду или в сторону, можешь на время потерять ориентировку. Только крест, крест и крест! А когда можно насладиться фантастическим миром, расслабиться и получить удовольствие?
И вот где-то в начале этапа приобретения всех этих навыков и впечатлений после выдергивания кольца не почувствовал спиной привычных ощущений, сопровождающих раскрытие ранца, выход купола в чехле, строп. Повернул голову и увидел почти на шее у себя оранжевый вытяжной парашют, а за ним – разворачивающуюся дугу! Посмотрел вниз – здесь всё, как обычно: ласковая земля, по Куйбышевскому шоссе бегут машины. Меня начинает плавно поднимать и резко бросать вниз, раз, другой... Хватаюсь за замки. Надо быстро снять с предохранителей, нажать на гашетки и рвануть вниз! Наверное, не снял, жму, дергаю – никакого эффекта. Жуть! Здесь дуга смилостивилась и сама сошла – вытяжной отцепился, и без отклонений раскрылся основной парашют. Разворачиваюсь и иду на крест, оглядел замки и увидел, что с предохранителей всё-таки снял. Быстро ставлю их на место, хотя прикасаться к замкам было страшновато.
На старте ко мне подошел Василий Абрамович, инструктор. Зацепы или затенения вытяжного при раскрытии у меня уже были, видели в трубу, в ТЗК. Попросил надеть подвесную систему, вставил в шланг тросик, предложил сделать так, как это делаю, раскрывая парашют. Итог его исследований – вытяжной парашют зацепился за шпильку тросика, и хорошо, что сам освободился, разорвав капрон. Он же посоветовал мне впредь выдёргивать кольцо, находящееся в кармане на левой лямке, правой рукой, чтобы трос со шпильками полностью ушёл в шланг. Я уложил парашют, убрал его в сумку и пропустил свой очередной подъём, решив, что со мной произошло ЧП и, естественно, в таком психическом состоянии меня ко второму прыжку не допустят, чем заставил удивиться Василия Абрамовича.
Оставалось ещё какое-то время для принятия решения о выборе ВУЗа. Родители, спасибо им, полностью мне доверяют и в мои дела не вмешиваются. Друзей, студентов радиотехнического института, у меня к этому времени стало больше, и, советуясь с ними, всё больше склонялся к поступлению в РРТИ. Главное, сохранялась возможность построения военной карьеры: почти все выпускники, прошедшие военную кафедру, должны были отслужить два года в войсках ПВО на офицерских инженерных должностях, и при желании могли остаться в кадрах. Такое решение приветствовалось, специалистов РРТИ в армии знали и высоко ценили. Беседы с друзьями привели к тому, что «факультет телемеханики и автоматики» или ФТА стал самым привлекательным, а специальность «электрооборудование летательных аппаратов» – самой понятной и желанной. Приходит пора сдачи вступительных экзаменов. Конкурс невысок: 2.8 человека на место. Успешно сдаю профилирующие предметы, набрав тринадцать баллов, что предоставляет мне право поступить на любую специальность. Прохожу собеседование и скоро нахожу свою фамилию в списках абитуриентов, зачисленных на первый курс.
Экзамен по математике со мной вместе сдавал Валентин, но получил «неуд», забрал документы и подал их вновь, но уже на вечерний факультет. Вместе сдавали потому, что в прошлом году он поступил в училище связи, был зачислен, но, не дождавшись присяги, забрал документы и подал их в десантное училище, где к тому времени уже не было свободных мест. Судьба распорядилась так, что Валентину не удалось провести годы своей юности в казарме РВВДКДКУ имени Ленинского комсомола.
В конце августа в аэроклубе проводятся областные соревнования. В упражнениях по программе первого разряда занимаю все первые места. На Валентина обращает внимание начальник ЦСПК подполковник Глушцов, увидев в ТЗК, как он «крутит» комплекс. В сентябре Валентин успешно сдает вступительные экзамены, и его зачисляют в институт студентом-вечерником на первый курс.
***
Когда поступал в институт, страна отмечала пятидесятилетие Великого Октября, когда защищал диплом – пятидесятилетие Советского Союза. От первого запомнилось участие в факельном шествии и в демонстрации, где мы, наряженные революционными солдатами с красными бантами, проходя по площади, пели «Вихри враждебные». От второго – анекдоты, например, в ответ на обращение Татарской АССР к Верховному Совету с просьбой изменить пословицу «Незваный гость хуже татарина», в новой редакции получили: «Незваный гость лучше татарина»!
Наши анекдоты. Из серии старых: собирается студент на свидание, обращается к товарищу, просит одолжить носки, тот ему, пожалуйста, возьми, они в углу стоят. Из серии о студентах медиках и радиках: оба выходят из туалета, медик моет руки и обращается к радику, почему тот руки не моет, и получает в ответ, что ему это не требуется, у него руки чистые – он Его моет.
История, передаваемая по наследству: вводная лекция, преподаватель Сан Саныч Другов, совсем уже не молод, увлеченно рассказывает о современных успехах автоматизации в промышленности, например, входит баран, а выходит колбаса. Из глубины аудитории студент выкрикивает, мол, а наоборот можно. Преподаватель начинает с вопроса: сколько тому лет, затем отвечает: вот ровно столько лет назад это и произошло.
И последнее. Мы как раз на диплом уходили, когда узнали, что в архиве РРТИ лежит пояснительная записка к диплому, в которой выпускник нашего факультета написал, что «трансформатор набирают из деревянных пластин, потому что записку никто не читает».
Нам стало известно, что ежегодно в сентябре в стране проводится первенство ВУЗов по парашютному спорту, а в институте нас уже четверо спортсменов 1-го разряда – это полноценная мужская команда. Оформили заявку и в ожидании ответа всем нам поездку в колхоз на «картошку» заменили заточением на спортбазе института «Ласково» для участия в обеспечении сборов спортсменов института, занимающихся «охотой на лис», вслед за сборами – в обеспечении республиканских соревнований.
Как-то вечером, отдыхая под соснами, согласился составить партию в настольный теннис молодому человеку, потом узнал: секретарю ВЛКСМ одного из факультетов. Я начал болтать, отвечая его праздному интересу, что призвания не чувствую, дом рядом, всё складывается удачно. Этим задел за живое комсомольского вожака, и тот со словами «ты занял чужое место» очень быстро разнёс меня в пух и в прах и от следующей партии отказался.
Мы, «лисы», сидим, замаскировавшись, у радиостанций и по очереди выходим в эфир. Мой позывной «Лиса Четыре». Однажды развозившая нас машина высадила меня вблизи Ласковского озера. Подошёл с радиостанцией к берегу, заметил плот, взобрался на него, оттолкнулся и, отплыв немного, бросил якорь, воткнув жердь через щель между бревен в дно. Скоро на берегу появилась девушка с кулёчком в руке, постояла, разглядывала плот, затем спросила:
– К тебе можно?
Свободное обращение подкупает: помог ей зайти на плот.
– Будешь сливы? – предложила она.
Миленькая, зовут Таей, она и её подруги – студентки Армавирского техникума, в Рязани проходят практику на комбайновом заводе. Их палатка там стоит, на берегу слева. Тая пробыла на плоту с полчаса и, сказав, чтобы приходил вечером в гости, ушла.
Засада на плоту оказалась неудачной: обнаруживали меня издалека, не то, что на чердаке заброшенного сарая или на толстом суку дерева.
Вечером нашёл практиканток у костра, познакомился с Галиной и Ниной, приветливыми и симпатичными девчонками, а также с высоким лохматым Сергеем, который был рядом. Но в поведении Таи произошли перемены: неразговорчива, задумчива, грустна. Сергей был не в меру болтлив, и здесь у костра от него услышал, что общежитие, где временно поселили девчат, получило у местных название «казачья сотня». Через день их палатка в сосновом бору исчезла, и, соответственно, прекратились мои ночные путешествия по лесу.
Приглашение на соревнования мы так и не получили, и в конце сентября пешочком впервые как студент отправился в институт. По пути встретил знакомого, затем его знакомого, который, как оказалось, был студентом той же 738-й группы, что и я. Мы познакомились, его звали Володей, жил он на улице Полетаева. Постепенно, не за один день, познакомился со всей группой, но продолжал до конца учебы в самой глубине чувствовать, что недополучил нечто важное, не побывав с ними на первой «картошке».
Как только товарищи получили комнату в общежитии, мы образовали в группе дружный коллектив из четырех-пяти человек: Володя, Валера, Саша, до сих пор для нас он – Граф, и присоединившийся к нам после второго курса еще один Саша из Волгограда. В этой же комнате проживал Виктор, для нас Луи. Он с накопившимися долгами завис между дневным и вечерним отделениями.
Порядок приобретения знаний выстроился сам собой. Дремали на лекциях по гуманитарным предметам, бывало, лекции пропускали, переписывали конспекты, отрабатывали пропущенные лабораторные занятия, мучились в поиске правильных решений домашних заданий и курсовых работ, сдавали, защищали и опять сдавали, чертили и т.д.
В октябре, когда всё встало на свои места, направился в Приокский искать «казачью сотню». Нашёл. Темнеет, стою у общежития, что предпринять, пока не знаю, и здесь слышу сверху знакомый голос:
– Эй, Лиса Четыре, поднимайся.
Это Сергей. Он, стоит на балконе, но сумел узнать меня в сумерках с высоты третьего этажа. Поднимаюсь, вхожу, здороваемся:
– К Тае пришел?
Отвечаю утвердительно.
– Ты будь осторожней, мой брат на неё глаз положил, голову оторвет, – предупреждает Сергей.
Девушек нет, поговорив о пустом, выхожу на улицу, немного погодя замечаю сначала её подружек, а за ними – Таю. Невесело она выглядит, взор в землю, шаг быстрый. Узнала сразу, не удивилась, интереса не проявила. Спросил, могу ли приходить к ней. Нет, ответила, не следует, настояла проводить меня на остановку. Как только я ступил с улицы на бордюр остановки, попрощалась, перешла на противоположную сторону улицы и, направив взгляд вниз перед собой, пошла к общежитию. Ничего не понял...
Валентина призывают в СА, и мы узнаем предварительное решение направить его служить на Флот. Он успел сообщить о грядущем призыве Глушцову. Получив повестку, Валя взял академический отпуск, и в конце ноября мы с папой, пройдя какую-то часть пути по усыпанной снегом роще, проводили его в Дашки, до самого КПП десантного полка. После присяги Валю, назначенного стрелком РПГ или «самовара», как шутили десантники, перевели в ЦСПК, который располагался здесь же на территории полка. Его новый товарищ, солдат-срочник Юра Юматов, мастер спорта, москвич, весёлый и приятный парень сразу же окрестил Валентина ласковым и домашним именем Филиппок. Позже на долгие времена оно трансформировалось в уважительное имя Филипп. А сейчас, бывает, что он с Юрой заходят к нам домой или на чашечку чая, или, находясь в самоволке, переодеться в гражданку. Искренне жаль, Юра погибнет через полгода из-за халатности начальства и своего спортивного азарта.
Выдали синие зачётки. Листаешь, заглядываешь на одиннадцатый разворот, – нам учиться шесть лет, – и думаешь, неужели мне предстоит все эти листки заполнить. Но скоро чуть было не вылетел из института. Сидим, курим у входа в актовый зал. Рядом урна. Тогда курили везде. Не знали, что недавно на каком-то этаже сгорела одна. Входят два дядечки, один из них, как оказалось, начальник АХО. Осматривают урны:
– О! Сидят, курят! Ваши студенческие билеты... Зайдете за ними к ректору!
Через час захожу в приёмную, разрешают войти в кабинет. Вошёл, вижу много преподавателей, которые, стоя, обсуждают что-то, в центре спиной ко мне – коренастый пожилой человек в сером костюме с копной седых волос. Здороваюсь, он оборачивается, близоруко смотрит на меня через толстые стекла очков – он, Паникаровский! Объясняю причину моего появления. Вид у меня, как у зайца.
– Вон! Считайте, что вы уже отчислены! – громогласно вещает он.
Ну вот, теперь я свободен, и не надо больше дрожать и думать о сессии. Иду в деканат, так, мол, и так. Замдекана по младшим курсам, седой высокий горбоносый Попов трубным голосом бухнул, хмыкнул:
– Паникаровский, говоришь?
Сходил в АХО, быстро вернулся с моим студенческим.
– Учись, – говорит, улыбаясь, – и смотри у меня!
Первая сессия и первый экзамен. Высшая математика, это серьёзно! Беру билет, набрасываю ответы, начинаю решать задачу, замечаю, что выбрал неверный путь, и, не перечеркнув записи, переворачиваю лист. Быстро записываю правильное решение, поднимаюсь и подсаживаюсь к преподавателю. Начинаем беседу с задачи. Бегло рассказываю и вдруг понимаю, что в записях неправильно, сразу же заявляю об этом, и мой листок уходит в сторону. Отвечаю на устные вопросы по билету, на все дополнительные. Выслушиваю замечание преподавателя, смысл которого в том, что хорошо разбираюсь в сложных понятиях, но простой задачи решить не смог, вердикт – «удовлетворительно». Вышел из аудитории и минут через десять, как молния, приходит осознание того, что лист с решениями положил на стол не той стороной: верное решение было записано на обороте. Ну, подумал, теперь уже поздно…
В этой сессии мы расстались с четырьмя товарищами, и среди них два медалиста – это были первые и последние наши потери за пять с половиной лет учёбы в институте. Мечтаю добраться до третьего курса. Мне кажется, только в этом случае обрету уверенность в успешном завершении учёбы.
В феврале в аэроклубе в Фединой группе парашютистов-одноразников замечаю Нину и Галю из «казачьей сотни». Пригляделся, девочки действительно миленькие. Фамилии их помню, но зачем это. Никто из нас: ни я, ни они, не подал виду, что мы были недавно пусть коротко, но знакомы. Конечно, инициатива должна была, в первую очередь, исходить от меня. И что произошло с Таей, я так и не узнал. Возможно, тогда подумал, что Федя не пропустит одну из них, и позже мне всё станет известно. Увы!
Приближается весенняя сессия, немного раньше начинаются прыжки. Совмещение приятного с полезным не идёт во вред. Встаю пораньше, мама и папа уходят на работу, а я уже за столом, до четырёх в делах. Ни разу за всё время учебы в институте не занимался вечером и, тем более, ночью. Обычно фоном мне служило включенное радио. Если передачу вела радиостанция «Юность», то позволял себе немного расслабиться. Например, речь шла об ЭВМ: за рубежом машину попросили сделать прогноз, какая мода нас ожидает через двадцать лет. Уверенно ЭВМ смогла заявить только то, что «пупок будет виден». А ведь так оно и вышло!
Без пятнадцати пять от аэроклуба отправляется на аэродром крытая машина или автобус. Теперь могу всерьез заниматься подготовкой по программе мастеров спорта. Нормативы существенно сокращены: время пришло. Чемпион мира по акробатике в затяжных прыжках Вячеслав Крестьянников показал миру новые приёмы выполнения акробатических фигур, и ими очень быстро овладели многие парашютисты. К тому же появились парашюты нового поколения УТ-2, вначале сшитые из болоньи, затем они же с модификацией «К» (из каландрированного, т.е. оплавленного и прокатанного капрона) и чуть позже более совершенные с модификацией «Р» (с рифовкой, стягивающей кромку купола, что замедляло раскрытие парашюта). Мы о таких парашютах даже мечтать не могли, но видели на нашем аэродроме работу профи из ЦСПК и восхищались мастерством членов сборной в Дягилево. Основное отличие – купол в плане не круг, а эллипс, вершина его втянута внутрь стренгой, присоединенной к задним лямкам. Боковые части эллипса, имеющие меньший радиус, образуют «уши», стабилизирующие горизонтальное скольжение парашюта. По бокам и сзади множество отверстий, щелей и клапанов. Аэродинамическое качество этого парашюта превышало единицу. Площадь сопротивления спереди резко сократилась, а форма по отношению к вертикальному потоку стала близка к идеалу: прямоугольнику с соотношением сторон один к трем. Но уж очень силен динамический удар при раскрытии, и, что важнее, безопасность снизилась: парашют часто отказывал по неведомой раньше причине – «залипание». Но это всё впереди, в следующем году, а сегодня, в 68-м, мы с этим не знакомы. Да и год выдался самым неудачным: много пасмурных дней, солнышко – большая редкость, а потому прыжков выполняем очень мало.
***
В этот юбилейный год, в год пятидесятилетия комсомола, в мае-июне с десяток спортсменов ЦСПК выехали в Фергану, по слухам, готовиться к участию в комплексной военно-спортивной экспедиции. В их числе Валентин и Юра Юматов. Они со спортсменами других частей и испытателями составили подразделение численностью в сорок-пятьдесят человек. После акклиматизации в течение двух месяцев участники будущего эксперимента осваивали новые парашюты ПА-1 (парашют альпиниста), выполняли обычные, а также высотные прыжки с восьми тысяч метров с кислородными приборами, со стабилизацией и без неё, участвовали в испытании нового механизированного способа десантирования с самолёта Ан-12. Совершали восхождения в горы с профессиональными инструкторами-альпинистами. В планы командования входило выбросить два десанта: первый в составе 36 человек – на примыкающее к пику Ленина плато высотой 6100 метров и второй – на сам пик, высота которого более семи тысячи метров. День проведения финальной части эксперимента был назначен на 27 июля 1968 года. Об этом событии рассказывает фильм «Десант на крышу мира», начинающийся с торжественных аккордов Героической симфонии Бетховена, были проведены телевизионные встречи с участниками, были, наверное, написаны мемуары. По какому сценарию пошло развитие событий достаточно известно: пропускаем. Из-за какой-то болячки Валентина вывели из второй группы и определили ему место в первом потоке первой группы.
Самолёт вышел на боевой курс, раскрылись створки, взревела серена, промчались на транспортерах в дверь контейнеры с сидящими на них парашютистами, и за одно мгновение небо над Памиром раскрасили первые двенадцать парашютов. Еще два захода, и все тридцать шесть десантников благополучно приземлились на снежное плато. Самолёт приступил к набору высоты, а экипаж начал переговоры с руководством: радиосвязи с пиком нет, и там не стихает ураган.
На плато к тому времени всех охватила эйфория, в небо полетели ракеты, закрутились красные сигнальные дымы, руки потянулись к контейнерам, где лежали фрукты и заранее припасенное пиво, как говорили альпинисты, весьма забористое при кислородном голодании. Спортсмены, в основном солдаты, постепенно начали выходить из под контроля, и не получалось никак у старшего восстановить порядок, пригрозил он наиболее веселым применить оружие, его послали, мол, «пошел ты, рыжий х…». Наконец, утихомирились, к тому же с базового лагеря поступила команда: все бросить и срочно эвакуировать людей вниз. Полетели ребята в связках по ледяным желобам, склонам и обрывам, раня друг друга ледорубами и шипами ботинок. Добравшись до палаток, упали ничком на матрацы, мгновенно уснули и проспали более суток. Проснулись – и вот она, страшная новость: середина десятки, три спортсмена и испытатель, погибли на вершине. При ураганном ветре, сработав на пик, как на цель, ударялись о скалы и не успевали воспользоваться замками ОСК, чтоб отсоединить от себя рвущиеся на волю, в ущелье, купола, те тащили их, разбивая о камни, ребята теряли сознание и погибали – воины-спортсмены Глаголев, Мекаев, Юра Юматов и испытатель Томарович. Узнали и не сдержали слёз солдаты, молодые мужчины.
На следующий день в газете «Труд» мы прочитали об успешном проведении эксперимента и только потом… Сутки ушли на спасение разбросанных вокруг пика оставшихся живых, погиб один альпинист. Тела оставили на пике под собранными камнями до следующего восхождения.
Валя приехал! Но мама просит его не беспокоить, пусть отдыхает, а я всё равно тихо прохожу в комнату, где он спит весь чёрный, худой. Неожиданно Валя приподнимается, смотрит на меня и быстро проговаривает:
– А где ребята?
Я его успокаиваю, и мы оба от души смеёмся.
Все участники эксперимента были награждены медалями «За отвагу», а кто-то мечтал об орденах.
***
В сентябре выезжаем в Харьков на первое для нас первенство ВУЗов. На аэродроме ХАИ несколько дней провели в ожидании благоприятной погоды для затяжных прыжков на акробатику, но так и не дождались. В групповых прыжках на точность приземления в первом заходе на круг мы всё-таки заявили о себе. Владимир Михайлович, теперь просто Михалыч и на «ты», стоя у круга, вслух прокомментировал наш заход: «Мои», по-московски, не окая. Его переспросили: «МАИ?», а Михалыч с гордостью повторил: «Нет, мои!»
В этом городе меня впервые обозвали «кацапом», напоминая, что национальный вопрос существует, хотим мы того в России или нет. Здесь же на аэродроме узнали о реакции в Европе на ввод в Чехословакию войск стран Варшавского договора. Рассказала нам об этом Хмельницкая, член сборной Союза, вернувшаяся с чемпионата мира в Австрии.
Закончилось наше знакомство с первенством ВУЗов, и мы, выиграв битву у кассы Харьковского железнодорожного вокзала, забрались в вагон проходящего поезда, расстелили на третьих полках запасные парашюты и отправились в Рязань. Вспоминая Харьков, Валера или Дед – это его второе имя, заимствованное у фамилии – всегда добавлял и сегодня, посмеявшись, добавил бы, что его пуговица до сих пор лежит, ждёт хозяина в очереди перед кассой.
В памяти остались поле спелых подсолнухов на границе аэродрома и гора семечек на столе в общежитии ХАИ, баня на Холодной Горе, сырокопченая колбаска, привезённая с собой и выдаваемая Кузьмичом по норме, вино «Биле мицне» и имена некоторых участников. Моторин – первый претендент на призовые места. Байздер – весельчак с коротким чёрным ежиком на голове, играл и баловался с девчатами на заднем сидении автобуса, громко от души смеялся. Меньше, чем через год, в начале следующего сезона, мы были ознакомлены с приказом и анализом происшествия, в котором Байздер, уходя от «дуги», не смог отбросить от себя запасной или обеспечить его выход в одну сторону. Полотнища и стропы парашюта прошли, обтекая его тело, запасной раскрылся частично. Байздер стал обрезать ножом зацепившиеся и опутавшие его стропы… их осталось слишком мало…
***
В институте с началом нового учебного года быстро восстанавливается привычный ритм жизни. Новые предметы, новые преподаватели, зачёты, сессии. То первая смена, то вторая. Вечерами, приготовив ужин и дождавшись маму с работы, когда одну, когда вдвоём с папой, садимся за стол, затем пью чай, нетерпеливо встаю и, сказав «пока» и пообещав быть не поздно, одеваюсь и выхожу из дома. Могу встретиться с товарищами во дворе, тогда мы вместе едем в аэроклуб, могу ехать один. Там нас ожидают встречи с нашими товарищами, такими же, как и мы, забежавшими на огонёк. Старенькая тётя Таня знала, как мы скучаем зимой, а потому, если дежурила, всегда открывала нам входную дверь и пропускала в парашютный класс. При этом, прихрамывая и загадочно улыбаясь, заглядывала в глаза и приговаривала:
– Ну что, Калинка-Малинка, пришёл?
Сегодня, как снег на голову, приехал в отпуск наш Юра Королев, курсант Армавирского лётного училища. Мы поболтали, потом вдруг собрались и рванули в ДК профсоюзов на танцы, прихватив с собой Короля в шикарной неуставной форме, немного заикающегося, с улыбкой на лице и млеющего от радости встречи с нами. На нем всё, кроме сияющих на плечах голубых лётных курсантских погон, золотых шевронов на рукавах и звёздочки, всё офицерское: и зелёная полушерстяная гимнастёрка, и синие галифе, и ремень с портупеей, и хромовые сапоги. Истребитель! Красный сокол! Чкалов!
Зима 69-го. У меня сессия. Мама после гриппа. Подходит сзади, прикасается лицом к затылку:
– У тебя волосы пахнут, как у мужчины, одеколоном и табаком.
После недолгого молчания добавляет:
– Валя ласковее, а ты добрее.
Подготовленные нами группы начинающих парашютистов начинают по очереди выезжать на аэродром. Выполняют свой первый прыжок Федины одноразники. Мне удается эффектно приземлиться в снег перед их строем, а в строю армавирские девчонки. Но Фёдор на этот раз никого из «казачьей сотни» не полюбил, а мог: он высок, метр девяносто, знает много стихов наизусть, может декламировать их до бесконечности и доставлять приятное юному девичьему сердцу.
Май баловник: чистое небо, свежие краски и прозрачный воздух. Начинается сезон прыжков. В клубе – ЧП: столкнулись два наших парашютиста. Выходили один за другим из военного Ан-2 без достаточного контроля, который всегда есть в ДОСААФе. Оба студенты РРТИ. Второй из них, Андрюха, грубо нарушил интервал между отделениями и в падении догнал первого, Юру, прошёл через купол, порвал стропы и ударил того ногой по плечу. Андрей со сломанной ногой приземлился в песок. Юра со сломанной ключицей и перебитым нервом бросает запасной одной рукой. Мы грузим Андрея и Юру в УАЗик и отвозим в третью городскую больницу. На следующее утро по городу поползли слухи, что, столкнувшись, погибли десять парашютистов.
Меня включают в сборную команду области, и мы отправляемся в Воронеж на зональные соревнования. Главные впечатления: во-первых, искупался в Дону и увидел в степи знаменитые меловые балки. Во-вторых, на высоте двух тысяч после отделения от самолёта, находясь в вертикальном положении, был ослеплен утренним солнышком, отразившимся в водах Дона вдали у горизонта, резко подался вперед и вниз, не желая того, встал вниз головой к земле и был оштрафован, хоть и отмотал комплекс чисто. В-третьих, как дебютанту соревнований такого уровня, показавшему лучший результат, мне была вручена Почётная грамота от Воронежского комитета комсомола.
В июле прыжки приостановлены, причину восстановить не могу, не помню. В первых числах августа мы с ребятами работаем на железнодорожной станции, разгружаем помидоры. Затем на неделю едем с Колей, нашим товарищем по имени Руль, к его деду в Вышу на сенокос. Не спеша, втроём выкашиваем наделы, разбросанные по лесу. Учусь и вскоре слышу от деда негромкое с ударением на первое «о»: «Чисто косишь, Витёк». Мордовский лес матерый, крепкий. Картины завораживают: стоим на краю высоченного обрыва, внизу до горизонта расстилается тайга, над ней, в вышине, а для нас на одном уровне, с клёкотом кувыркаются в небе орлы со своими орлятами. Но как мне нравилось, когда ранним утром, мы, разбуженные этими звуками рядом, выползаем из шалаша и садимся завтракать, дед разворачивает белую тряпицу, достаёт и нарезает душистое, плотное, настоящее деревенское копчёное сало с доброй половиной мяса на срезе!
Возвращаюсь в Рязань. Знаю, что в середине августа планируется выезд группы молодых спортсменов ЦСПК на соревнования. Цель – заработать справки, подтверждающие выполнение нормативов, дающих право на присвоение высокого звания «Мастер спорта СССР». Старший команды – Роберт Николаевич Силин. Валя попросил его взять и меня.
Сделал пересадку в Шилово, ожидая электричку, спросил у местных, где дом Юры, сам он говорил, что к этому сроку будет выписан из больницы. Мне показали, зашёл во двор, мы встретились. Все складывалось так, что Юра руку, похоже, потерял навсегда, движения нет ни в одном суставе.
***
В Рязани заезжаю в аэроклуб, беру документы, в назначенный день прихожу в ЦСПК, мне выдают УТ-2, загружаемся в ПАЗик и выезжаем в Москву. Ребят срочной службы знаю почти всех. Знакомлюсь с молодыми девушками Верой и тремя подругами Леной, Надей и Зиной. Вера серьёзна и загадочна, Лена интересна, Надя мила и приветлива, но обыкновенна, Зина смугла, весела и лукава. Вспоминаются несколько эпизодов, так или иначе связанных с моими новыми знакомыми.
В сентябре в Туле с Леной у меня завязывается роман. Роман с перерывами тянется до нового 1970-го года, но мне он приносит боль. Со стороны кто, если осведомлен, может быть, и пожалеет, но жалость к подобным вещам звучит очень выразительно: «Дурак!» Причина проста, как и та, что сделала несчастливым в браке графа Рымникского, т.е. его словами – «она была слаба на передок».
В 1971-ом мы прыгаем на своих УТ-2. Как-то в конце августа нахожусь в Протасово на старте ЦСПК. Жду появление в подъеме свободного места. Жарко, почти штиль. На круг заходит Надя, вдруг над пятидесятиметровой разметкой её купол подхватывает смерч и по дуге обносит вокруг центра по линии этой разметки, а Надя только кричит тоненько: «Ой, мамочки!» Смерч бережно, как джин из своих ладоней птенца, опускает её на противоположной стороне в круг на песок. Вокруг все веселятся, я же несусь за братом в самолёт: есть место! В том году спортсмены ЦСПК на затяжной прыжок готовили Т-4-4М, на точность УТ-2, мы же прыгаем реже: не более двух раз в день, если на сборах, то до пяти. Поэтому на тридцатку, на две тысячи, лезу со своим УТ-2 за спиной: мне каждый прыжок дорог. Знаю, этот парашют при раскрытии дерётся беспощадно: удар вдавливает в систему, выбивает кровь из носа, остаются ссадины на лице от приборной доски на запасном, синяки на бицепсах и в подмышках.
Ушёл за борт Валентин, оставив в ушах шум прибоя – короткую реакцию ветра на его появление в небе. Самолёт закладывает вираж, стою почти параллельно земле у обреза двери, много солнца, брата видно хорошо. Он разгоняется, крутит, закончил, пауза и раскрытие. Над ним жёлто-зелёный Т-4-4М. Моя очередь... Вылетаю, повторяю, берусь за кольцо: «Э, погоди, погаси скорость». Разбрасываю в стороны ноги и руки, опять за кольцо, и вновь ожидание удара заставило меня собраться в комочек, снова: «Э…», и так пару раз. Представляю, как тренер у ТЗК улыбается, но купол Валентина рядом, не тяни! Выдергиваю кольцо... сильнейший удар, секунду в ушах от перегрузки тужится писк, и как только выдерживаю! Меня вытряхнуло из системы вниз, грудная перемычка ударила под подбородок. Сначала просто вишу, всего колотит, потом сколько-то секунд не могу кольцо в карман на лямке вставить: руки трясутся, не слушаются.
Где-то после 75-го года присутствую на занятиях по командирской подготовке. Объявляется перерыв. Заходит пропустивший этот час преподаватель кафедры парашютной и аварийно-спасательной подготовки, проходя между рядами, начинает громко и важно говорить. Своего добился: он в центре внимания. Усиливает нотки скорби в интонации и объявляет, что в кармане на аэродроме стоит перелётный Ан-26 с телом Надежды Мещаниновой на борту. Проходит, выбирает в аудитории место для себя, удовлетворённый усаживается: он подчеркнул опасность и героизм своей профессии и обозначил для всех свою связь с выдающимися парашютистами. Хочется ему сказать: «А кого здесь это интересует? Ты же сам никого не знаешь, тебя не знают, толком ничего не умеешь!» Сижу, молчу, прокручиваю прошлое: вот Надя – она внешне похожа на Буланову, – улыбаясь, выходит из магазина «Изумруд» на Театральной, и я улыбаюсь… Она погибла в Кировабаде, что-то с замками ОСК… Ну, ругайте меня! Ну, не хватило решимости проститься с Надей, пройти эти пятьсот метров...
Коль попали в семидесятые, можно вспомнить ещё об одном эпизоде. В нём косвенно участвует Вера, собственно, не о ней речь. Но вначале маленькое отступление. В Протасово в песочек приземляется Затиральный, призванный из Молдавии. Ноль перед ним, и так, ничего не делая, не достать, но спортсмен знает, что за своими всегда наблюдает Глушцов. Воин бросает тело вперед и дотягивается до ноля! Но какой ценой: приземляется плашмя на спину. Глушцов ему:
– Затиральный, ты как, помощь не нужна?
В ответ доносится голосом сиплым и протяжным из-за сжатия спазмом грудной клетки:
– Нэ на-ад-до!
По стране ходила поговорка: «Было у отца три сына: … а третий – футболист». На аэродроме говорили с заменой на «парашютист», но какая между ними дистанция!
Начало сентября. Мы на старте ЦСПК в Житово. Меня поставили первым в группе с девушками, за мной покидала самолёт Вера. Захожу на круг, уже на глиссаде, вдруг впереди, справа и ниже (?) появляется купол Веры и вот-вот займет место передо мной, уже воздух забирает и скоро мой купол, а он уже вздрагивает, окажется без поддержки. В этой ситуации для меня нет места на прямой. С набором вертикальной скорости круто разворачиваю влево и со всей силы ударяюсь об высохшую землю! Встал, и не надо мне объяснять, понял, что в этом году отпрыгался. Пытаюсь отстегнуть запасной. Опять руки не слушаются, трясутся, пальцы не гнутся. Волков, к тому времени начальник ЦСПК, крикнул спортсменам, чтобы помогли парашют снять, те подошли, молча сняли, понесли на старт. Стою, застыв: боюсь сделать первый шаг. Подзывает к себе врач, а это все пятьдесят. Как болгарин, иду по углям, подошёл, врач предлагает пройти к его ящичку с касторкой, а это еще два полотнища по девять или двенадцать метров. Сел, снял ботинки, смотрю, ноги, как ноги. Аполлоныч помял ступни и предположил сильную компрессию, это с его слов, не опасно. В автобусе на обратном пути сидел, поджав ноги, оберегая ступни от соприкосновения с полом, к подъезду подвезли, в квартиру вошёл сам, лёг. На следующее утро на ногах увидел гематомы до колен, как тёмно-сине-фиолетовые гольфы. Сплю, выставив ноги за пределы постели, по делам – за спинку стула, и так две недели. Приходят Дед с Кузьмичом, мол, как настроение, не сходить ли нам в «Отдых» пивка попить. А почему бы и нет, только хорошо бы на трость опереться. Возвращаются, взяли напрокат. Вышли из подъезда. И на какую же ногу мне хромать? Лет через семь при проверке состояния связок на правом голеностопном суставе рентген показал старый перелом голени. А что с левой? Тогда в Житово с ней было то же самое.
Наш автобус остановился в Тушино у здания ЦАК, Центрального авиаспортклуба, здесь же располагается Федерация парашютного спорта. Силин ушёл решать какие-то вопросы, вернулся, мы переночевали в гостинице клуба, а утром выехали в сторону Чехова, в Волосово, где будут проходить соревнование на первенство Москвы. Прошла жеребьёвка. Личники от ЦСПК, т.е. спортсмены, участвующие в личном первенстве, составили свой подъём. Я попадаю в команду личников ЦОЛТШ, Центральной объединенной летно-технической школы из Калуги. Капитан – курсант перворазрядник Смальгин. Прыгаю на УТ-2 впервые, все меня инструктируют, рассказывают об особенностях и прочее. На укладке мне помогает Датченко или просто Дуду, тоже герой Памира, впрочем, и другие не отказывались. «В то время как всё прогрессивное человечество» праздновало двухсотлетие со дня рождения Наполеона Бонапарта, мы штурмовали нормативы мастера спорта. Маленький, не очень приятный штрих – при выполнении затяжного прыжка после отделении от самолёта меня перевернуло на спину, и славный парень, наш капитан, видел мой позор. Позже, как добрые старые знакомые, мы встречались с ним в Туле, в Омске, кажется, в Богородске или в Протвино. Везде Смальгин был свидетелем того, что со всех соревнований я привозил мастерские справки и подтверждал свое звание.
В сентябре едем в Тулу на межведомственные соревнования. Все прекрасно, заработал ещё одну мастерскую справку. О тех днях впечатления неромантические, обыденные: из высоких облаков, закрывших небо, моросит мерзкий дождик. Удивило, что в этих условиях нас отправили на «тридцатку», где мы в затяжном прыжке на тридцать секунд должны открутить комплекс. И не напрасно: теперь знаешь, что в падении ты создаёшь и гонишь перед собой плотную воздушную подушку, а в ней трепещут, мечутся мелкие капельки дождя, ищут выход, а когда найдут, обойдут сбоку и вырвутся на волю, а в это время их сестрёнки немилосердно секут твоё лицо. Вот здесь, в столовой, на прощальном банкете мы с Леной потянулись друг к другу, и начался тот короткий и горький «роман»…
***
Отношу мастерские справки в областной комитет ДОСААФ. Ответственное лицо, занимающееся этим вопросом, предлагает пропустить подачу заявления на присвоение промежуточного звания «Кандидат в мастера спорта». Нет у меня возражений: инициатива комитета. На этом остановились, документы ушли.
Третий курс, мечтал об этом, но уверенности и равновесия не прибавилось. Забот не стало меньше, правда, с преподавателями стали вести себя более расковано, а они с нами обращаться стали, как со взрослыми людьми, и некоторые мелочи прощали. Сентябрь пропустил – соревнования в Туле и несостоявшееся первенство ВУЗов в Куйбышеве, куда мы съездили, но из-за дождливой погоды ни одного прыжка не сделали.
У нас новичок – Александр, он перевелся к нам из Волгоградского политеха. Нам повезло, в нашу группу пришёл хороший парень. Он старше нас на два года, приветлив, прост в общении, образован, умён, с добрым тонким юмором.
Вхожу в ритм, переписываю конспекты, скоро все неприятности остаются позади. На военной кафедре с этого года начинались занятия по нашей будущей специальности «инженер АСУ ПВО». После государственных экзаменов в приказе МО нам будет присвоено первое воинское звание лейтенант-инженер и дано право носить на парадном кителе серебряные погоны. Занятия нравятся всем. Изучаем реальные схемы и устройства боевых систем. Видим доброжелательное отношение преподавателей. Наша самостоятельность поощряется, и для нас всегда открыты двери кафедры. Товарищи присвоили мне кличку «Полковник».
На последних страницах журнала «Крылья Родины» ежемесячно публикуется список спортсменов, которым Федерация присвоила звание «Мастер спорта СССР». Просматриваю, нет и нет. Купив в мае в киоске на улице Гоголя очередной выпуск этого журнала, заглянул в конец и нашел в списке свою фамилию. Документы и знак может получить либо виновный, либо официальный представитель организации. Едем в Москву вдвоем с Дедом: ему надо в Министерство просвещения решить вопросы, связанные с распределением супруги. В Тушино находим секретаря Федерации Пясецкую Галину Богдановну.
– У нас сегодня заседание, поприсутствуете, там и вручим.
– Но…
– Никаких «но» – до Рязани электричек много!
Сидим с Валерой на заседании, слушаем. Обсуждаются вопросы, имеющие отношение к празднованию столетия со дня рождения В.И. Ленина и к организации соревнований Спартакиады народов России по военно-техническим видам спорта. Наконец, слышим, Гэ-Бэ объявляет, что у нас сегодня гости и т.д. и т.п. Приглашают к столу и торжественно вручают желанные корочки с маленькой коробочкой, где лежит тяжёленький знак. Вот и случилось! А узнала бы глазной врач Лапина, как бы она возмутилась – на протяжении всех этих лет её диагноз был «не годен».
Вышли, прикрутили к лацкану пиджака знак, где сверху на лавровой ленте металлические буквы сложились в строчку «СССР», а в центре в красном эмалевом обрамлении – в две: «Мастер спорта». Добрались до Краснопресненской, спустились в кафе, чокнулись бокалами с белым вином и – домой.
/ 8. Своя игра
Учиться стало действительно легче. Завершаем третий курс. Мы в 430-й комнате общежития на Братиславской. Весенняя усталость одолела нас. С утра были на лабораторном занятии, а через пару часов пойдем на лекцию по политэкономии. Машинально опускаю руку в карман пиджака, нащупываю и вынимаю трассирующую пулю от АКМ. Луи от меня принимает и внимательно разглядывает, сидя перед столом на кровати Графа, немного погодя, спрашивает:
– А если поджечь?
– Чем?
– От спички.
– Мало, не загорится.
– А мы попробуем на свечке.
Нашел пассатижи, установил на тарелочке свечку, поджёг, поёрзав, уселся надолго. Мы расположились вокруг, кто стоит, кто сидит – немая сцена. Потом забываем и продолжаем прерванный разговор. Луи – всё в той же позе, участвует в разговоре, но глаз от пламени не отрывает. Вдруг жахает, всё летит со стола на пол, грохот, под кем-то падает стул, кто-то отскакивает к двери, Луи навзничь откидывается на кровать. Внизу вращение и свист, наконец, всё стихло. Смотрим: с пола поднимается дымок, лежит почерневшая и потерявшая блеск пуля, вокруг серпантин прожига. Рассмеялись, поглядев на себя и других. Да, круто! Луи, отдышавшись:
– А что, господа, не расписать ли нам свою пульку? Ну, тогда со стола всё у-убрать! Для начала сочинку, тридцатку, ага? Сто вистов – бутылка пива. Ладно, я на прикупе.
Рассаживаемся, Луи, откинув волосы назад, начинает сдавать, мелькают карты вперемешку с серебряным перстнем. Заглянув, положил прикуп, встал, вышел из комнаты. Торговля заканчивается на том, кто был слева от Луи, он раскрывает прикуп: марьяж. Объявляет игру и заходит с короля, его на первой же руке бьёт козырная карта. Второй ход, взятку берет следующий вистующий и заходит под марьяж, игрок с тоской выкладывает даму, слева её снова бьёт козырная карта… Без одной! Если бы игрок начал иначе, он мог бы остаться при своих или, как говорят, сделал бы свою игру. Возвращается Луи, довольный записывает висты за марьяж плюс одна:
– Оказывается, можно заработать, даже сходив по нужде!
Закрутилась неспешно игра: «Кто от третьей дамы ходит!», «При виде трех тузов говорю раз», «Марьяж – он и в Африке марьяж», «Ты упал, а мы поднимем», приколы, шутки… Закрыли, рассчитали.
– Сегодня у нас какое число?
– Семнадцатое.
– Та-ак… Значит, стипендия послезавтра? А не сходить ли нам в кабачок, как говорил граф графине, гремя манжетами? Политэкономия – муть, а вторую перепишем!
Наша стипендия – сорок пять рублей. Если на двоих брать бутылочку водки, по два пива, бифштекс с яйцом или эскалоп с сухариком, салатик мясной, то с каждого по пять. А там нас ждут обслуживание, приятный разговор, музыка, девочки, танцы. Отказаться невозможно: роскошно и доступно, были бы места. Рестораны по рейтингу выстроились так: «Москва», «Рязань» (по-военному, – «Три пескаря»), «Рязань-I», «Рязань-II», «Первомайский» и «Отдых», и везде очереди, но нам повезёт, и мы устроимся вчетвером за столиком в центре зала в ресторане «Рязань» у цирка...
Провожаю Светлану, ладную брюнетку, переводчицу с сербскохорватского, из ресторана домой на улицу Есенина. В троллейбусе задумываюсь: возвращаться придётся пешком. Ладно, хорошо, что через рощу. Светлана открыта, дружелюбна, весела, о чём-то болтаем, она присматривается, говорит, что вполоборота я похож на Лермонтова. Заходим в уютный дворик в окружении деревянных двухэтажных построек напротив кинотеатра «Ока». Черёмуха отцвела, начинает цвести сирень, чувствуем её тонкий аромат, а в следующем дворе соловей поёт. Среди кустов выбираем скамеечку и бросаемся в объятия. Бесконечный поцелуй: мягкие живые губы, шалый язычок, прерывистое дыхание. Рука опускается вниз с плечика на талию, на внешнюю сторону бедра, на колено, поглаживаю, переношу выше на нежную кожу бедра, вновь на плечо, шею, грудь, начинаю задыхаться. Светлана отклоняется, шепотом, переводя дыхание, произносит:
– Мы оба хотим большего, но сегодня нельзя.
Скоро свидание заканчивается, долго прощаемся. Иду к переезду, постепенно гасну, вспоминаю услышанное в ЦСПК: «Апатия – это отношение к сношению после сношения». Светает, спускаюсь от переезда к «Трактору», сзади слышу мотор и шипение выпускаемого воздуха. Оборачиваюсь – меня медленно догоняет поливочная машина. Водитель всё понимает, притормаживает и раскрывает передо мной дверцу. За задушевной беседой, весело подпрыгивая на пружинах ЗИЛка, доезжаем до Полетаева.
«Романтический вечер» не всегда имеет томное продолжение. Однажды зимой втроём гуляли в «Москве». У выхода нас втянули в потасовку. В троллейбус захожу один и чувствую, подёргивает кто-то за подол пальто. Смотрю, на широком заднем сиденье устроился знакомый, подсаживаюсь к нему. Он смеётся и бросает мне:
– Ну, ты и петух! Мы вышли, глядим, вы метелитесь с кем-то. Там потом такая буза раскрутилась, но уже без вас, швейцар вызвал милицию, а когда те приехали, ты вёл себя очень спокойно, был как бы ни при чём, товарищей искал.
***
Сезон в разгаре. Доставляет удовольствие, отделившись, распластаться, гася скорость, заданную самолётом, бросить взгляд на Ан-2 и лица товарищей, собравшихся у двери. Можно подурачиться и сделать сальто, затем плавно перейти в горизонтальное положение, немного собраться и развернуться на крест, если по заданному способу выброски он остался сзади. Группируешься, по сторонам смотреть некогда, все непередаваемые красоты неба и земли вне твоего восприятия, они сейчас не для тебя. До семнадцатой секунды продолжаешь постоянно, как голубь, двигать шеей, переводя взгляд с креста на секундомер. Ураган, бьющий в твой шлем, не слышишь: привык. Приходит время, и начинаешь лепить комплекс, стараясь в промежутках сохранять направление головой на крест и не развалить группировку. Если хорошо разогнался, то в последние секунды свободного падения замечаешь равномерно проходящие снизу вверх купола тех, кто покинул самолёт перед тобой в предыдущем заходе. Может остаться время, чтобы взглянуть на горизонт и почувствовать, как погружаешься в громадную чашу, при этом с высоты в тысячу метров совсем невыразительным кажется коварное приближение земли навстречу. Чуть накренившись левым плечом, выдергиваешь кольцо, и вот он – оранжевый выстрел вытяжного в зенит за спиной, и тут же встречаешь раскрытие парашюта, во время которого можно, отдыхая, смотреть вверх и видеть, как распахивается вширь кромка оживающего купола. После раскрытия ставишь кольцо на место, быстро утираешь с висков слезы, выбитые и размазанные потоком, берёшь в руки клеванты и начинаешь обработку креста, как в обычном прыжке на точность приземления. Тело расслаблено, доверяешь парашюту и висишь на ножных обхватах, в таком положении ты с ним – одно целое. Вновь слышишь и чувствуешь ветер. Руки с зажатыми клевантами постоянно и необязательно симметрично ходят вверх вниз, добиваясь от купола максимальной приёмистости. На высоте метров сто делаешь площадку, встав боком к кругу на малой скорости, затем, поймав глиссаду, разворачиваешься и идёшь на цель.
Решили отдохнуть от тридцатки и выпросили у командира тройную пирамиду. Мы (Валентин, Нина и я) должны у двери стать в шеренгу и, держась друг за друга, отделиться от самолёта, лечь на поток, затем будем падать, любоваться друг другом, но потом, если захотим. Перед раскрытием разойдёмся в разные стороны.
По ходу изменили сценарий, договорились, что как только уляжемся, отцеплюсь и полетаю вокруг. Вывалились из двери, изрядно помучались, не находя опору на слабом потоке, наконец, успокоились, я отцепился и сразу провалился вниз. Никакие мои старания так и не помогли мне подняться вверх. Развернулся, изобразил собой стрелу и потянул в сторону от сладкой парочки. Оглянулся и, не отворачиваясь, раскрыл парашют, вижу, наверху следом раскрыл Валентин. У него чехословацкий парашют ПТХ, вот он в чехле выходит из ранца... и всё! Валентин пролетает метрах в тридцати мимо и стремительно уходит вниз, становясь все меньше и меньше на фоне курчавого леса, кажется, вот-вот скроется в его вершинах. Вспыхивает запасной, основной отваливает в сторону и раскрывается. Направляю свой парашют на Валентина и скоро приземляюсь рядом. Он всё с себя уже снял, улыбается, нервно курит и, когда подхожу, произносит:
– В гробу я видел братскую технику!
Подъезжает машина, забрасываем парашюты в кузов, а сами пешком возвращаемся на старт.
В команде мне доверяют серьёзную работу: быть третьим в передаче эстафетной палочки. Отделяется первый, за ним второй, я в полутора метрах у пилотской кабины стою в положении высокого старта с эстафетной палочкой. Как только нога второго оторвется от обреза двери, в два шага долетаю до проёма и ныряю под хвост самолёта, догоняю второго и передаю ему палочку, он – первому, который должен подойти и быть рядом. Новые впечатления, новые серьёзные навыки обеспечения безопасности своей и товарищей, разбитый нос о кулак партнёра.
Выезжаем во Владимир на зону. Старина, Золотые Ворота, соборы, Клязьма, «Нерль» с коктейлем Крымский, грибы, запечённые в сметане, шефы. Получаю путёвку в Омск на финал Спартакиады народов России. В дороге двое суток. Сидя на подножке последнего вагона, любуюсь Поволжьем, красными отрогами и холмами Южного Урала, просторами Сибири.
На аэродроме в Марьяновке мы должны выполнить три прыжка на акробатику, четыре на точность. Лучшие пятнадцать мужчин и двенадцать женщин сформируют три российских команды, которые приступят к подготовке к первенству Союза.
На заключительной тридцатке, уходя после спирали на второе сальто, почувствовал срыв левой руки с потока и боль в плече, схватил руку в охапку, раскрыл парашют и направил его к судейской группе у ТЗК. Сбросил в траву систему, запасной и побежал к судьям, навстречу мне вышел один из них, встретились на середине, объясняю, мол, вывих, пожалуйста, не штрафуйте, если последнее сальто получилось грязным. Судья идёт к коллегам, возвращается, говорит, не беспокойся, все чисто. На старте врач предсказал невесёлое будущее: такая травма не проходит бесследно: меня ждет хронический подвывих с ущемлением нерва. Оставшиеся прыжки на точность выполнял с заморозкой и таблеточками и в одном прыжке допустил досадный промах. По всем упражнениям подтвердил звание «мс», занял четырнадцатое место, но в третью сборную России вошёл кто-то другой. Оспаривать решение не стал – ясно, в этом году был не способен к серьёзной работе.
Дома пытался выполнять тридцатку, результат один: как только даю ввод в левую спираль, рука вылетает, прижимаю её к груди и падаю примерно до двадцать седьмой секунды, чтоб освободить пространство тому, кто после меня будет.
Позади четвёртый курс института. Постановлением Совета Министров нас переводят на новую специальность «АСУ». Выпуск теперь не в феврале 1973-го, а в декабре 1972-го. Зональные соревнования пропускаю: в конце мая с ребятами нашего потока выезжаем на военные сборы и принятие присяги. Место сборов – радиотехнический батальон в Килп-Явре под Мурманском. Объект стажировки – совмещённый с истребительным полком КП. В Североморске делаем короткую остановку, в клубе нас одевают, что для солдат, доставивших нам форму, редкая забава: обзывают, смеются, подсказывают, учат. Приезжаем на место: суровая тундра, карликовые сосны, ягель на камнях, крупчатый снег на сопках, облака, крадущиеся по распадкам, белые ночи с полотенцем на глазах, уставной режим… гибель наших космонавтов. На обратном пути выходим с Ленинградского вокзала большой толпой, у половины в руках оленьи рога. Отпустил усы, практически, на всю оставшуюся жизнь.
Приступаю к тренировкам в аэроклубе, заменяя затяжные прыжки прыжками на точность. Посещение консилиума травматологов не приносит ожидаемого результата: их мнение – подвывиха нет, операция не показана. На мою удачу в Рязань вернулся хирург Валентин Сусоколов, практиковавший у Елизарова. В 66-м, когда я начинал, Валентин входил в областную сборную и заканчивал мединститут. После возвращения он уже успел нескольким спортсменам ЦСПК успешно провести операцию на плечевом суставе. Мы встретились и договорились, как только вернусь с первенства ВУЗов, он будет ждать меня.
***
Выезжаем с братом на две недели в Алфёрово, на базу авиаспортклуба МАИ, где скоро будет проводиться первенство ВУЗов страны. Руководство АСК разрешает до соревнований попрыгать с их сборной. Здесь мне посчастливилось ещё раз встретиться с круговой радугой. Прыгали с тысячи метров над облаками. Пилот по известным ему признакам сам определял момент отделения. После раскрытия заметил внизу и в стороне на фоне облака радужное кольцо, а в центре свою тенью под куполом. Развернулся, но, к сожалению, войти в кольцо не успел: раньше ушел вниз.
Не обошлось и без неприятных встреч. Однажды мне определили место первым в групповом прыжке девушек МАИ с условием, что раскрою парашют как можно ниже и не буду им мешать. Выскочил, пропадал, слежу за девчатами. Их парашюты раскрыты, можно и мне. Запрокидываю голову и наблюдаю за раскрытием своего красно-оранжево-жёлтого УТ-2р. Но он не желает раскрываться, вид купола надо мной такой, каким он бывает после того, как сбросишь его с рук на укладочный стол – ворох цветной ткани и ни одного наполненного воздухом полотнища. Оглядел всё вокруг: как бы зависли надо мной купола девчонок, земля, вроде, далеко, ещё не приближается, на высотомере стрелка почти замерла. Отцеплять основной парашют так не хочется! Но надо что-то делать. Берусь за левый клевант и вытягиваю стропу управления до конца вниз. Началось вращение влево, отпускаю стропу, хочу прокачать купол, но в жгуте стропу заклинило, вращение продолжается. Ясно, давай тяни вторую, вытянул обе, начал на обеих стропах качаться, трясти. О! Показался кусочек наполненной воздухом ткани, ещё один, ещё... и мне повезло: рывками расправился купол, и нехотя раскрутился жгут. Сразу же разворачиваюсь на круг, убрал хлопанье лобовой кромки и, не изменяя положения, на максимальной скорости пришел в круг, чуть ли не в ноль. На кругу стоял один Валентин, он за всем наблюдал:
– Кажется, никто не видел. А я всё смотрел, гадал, отцепишься ты или нет.
На земле стала понятна причина отказа – купол в чехле шёл за вытяжными медузами с вращением и закрутил в жгут выходящие из сот стропы и рифовку. Рифовка стягивает кромку купола и тормозит его наполнение, что приводит к снижению динамического удара при раскрытии, но сегодня по воле стихии она оказалась в тисках жгута.
Начинаются соревнования. Приехали Дед с Кузьмичом, привезли мой старенький песочного цвета лётный костюм – это своего рода визитка ЦСПК. Первый прыжок на точность приземления. В голове крутится: «Ноль нужен, ноль, ноль!». Захожу на пяточёк. Ноль проходит немного справа и сзади, бросаю в его сторону правую ногу и проваливаюсь на левое колено. Встаю, икру свело. Ко мне подходит седой дедушка в сером пиджачке и вручает яблочко, Белый налив. За что, спрашиваю, в ответ:
– За ноль – первый на этих соревнованиях!
Оказывается, половина отпрыгалась, а нолей не было, даже Моторин пролетел! Уходя с круга, спрашиваю судей, кто он, этот старичок, отвечают – это Белоусов, старейший парашютист Советского Союза. Прихожу на укладку, в начале стола кладу каску с яблочком, потом до него доберусь, сбрасываю купол, прохожу дальше, снимаю всё. Возвращаюсь к началу, закрепляю вершину, вытягиваю, расправляю, начинаю набрасывать. Вдоль столов прогуливается Сафьяненко из команды МАИ, останавливается напротив:
– Послушай, Вить, одолжи свою каску, может и мне повезет, тоже ноль дам.
Я на него не смотрю, занят:
– Бери, пожалуйста.
Он поднимает каску, и следом до меня доносится хруст заветного яблочка… Удаляясь, Сафьяненко, прожевывая, шутит:
– Вы так маскировались с братом эти две недели, что мы и не догадывались, кого пригрели на своей груди.
Среди участников распространился слух: Рязань привезла спортсменов из ЦСПК.
Наступает время акробатики. Уже дома попробовал: не буду отрывать локоть от тела, и ладонь буду держать в кулаке, может быть, потихоньку и откручу.
Погода неустойчивая: мощная кучевая облачность с просветами. Нижняя ровная граница облаков расположилась метрах на восьмистах, верхняя неровная бугристая – выше двух с половиной, а мы должны прыгать с двух тысяч двухсот. Решили: будем работать в промежутках между облаками. Наша очередь. Самолёт блуждает в узких фантастических ущельях. В небе безумно красиво. Только в местах, подобных этим, Рафаэль мог видеть свою Мадонну. Созерцанием этих волшебных заоблачных пейзажей на простых прыжках никто бы нас баловать не стал. Наконец, с земли поступила команда заходить в появившийся в зоне выброски просвет.
Стоишь на обрезе двери, высовываешься, по щеке бегут волны, а по вискам – слёзы, смотришь вниз, выбираешь момент... отделяешься, широко раскинув руки и ноги, ветер в лицо, видишь божественное великолепие не в окно и не в дверь – оно вокруг, кажется, можно дотронуться, восторг ничем не измерить, он рвётся из груди! Впереди отвесная стена, сложенная из гигантских снежных глыб, она, угрожая поглотить, идёт навстречу, но скоро стала вязнуть, а всё, что окружало, двинулось снизу вверх, выполняя команду «Ма-арш-Марш!», переходя на шаг, с шага на рысь, с рыси в галоп, с галопа в карьер. Грохот тысяч копыт нарастает и заполняет пространство под шлемом. Но ты уже сгруппировался, забыл обо всём, видишь только секундомер и крест...
Закрытие соревнований. Вызывают к столу, вручают диплом и медаль за третье место в прыжках на точность приземления на первенстве ВУЗов страны. Общее – четвёртое.
Возвращаюсь в Рязань, ложусь на операцию. Валентин, хирург, рассказал, как она проходила: открыли сустав, убрали оборванные волокна, по Бойчеву-2 взяли с лопатки сухожилие, перенесли на плечо, добились максимальной подвижности, зашили. На всё ушел один час двадцать минут под общим наркозом.
***
Апрель 1972. Мы уже знаем, что нас, первых в стране выпускников по специальности «АСУ», в СА призывать не будут. Впереди нас ждет преддипломная практика, разработка и защита дипломного проекта, а сегодня проводится предварительное распределение. Покупатели приехали со всей страны. Мой средний балл больше четырех, двенадцатый на потоке. Раньше договорились, что остаюсь в КБ при институте в лаборатории у Оляринского. Но в коридоре перед дверью в аудиторию, где будет проводиться заседание комиссии, узнаю, что наше КБ от меня отказалось: ему спортсмены не нужны. Захожу в аудиторию. Заявляю, что хотел бы остаться в Рязани, но, оказывается, это невозможно: в Рязани остаются только на кафедрах или семейные, у кого супруг либо учится, либо работает в Рязани. Выбираю Жуковский. Через день проводится окончательное распределение. В коридоре – новость: в Жуковский не еду, говорят, вчера сам отказался. Вхожу в аудиторию, слух подтверждается, список закрыт, тогда говорю, никуда не поеду, останусь в Рязани. Комиссия к решению не готова, предлагают здесь же присесть, подождать.
Неожиданно между членами комиссии начинается разговор с претензиями, упреками. Причина – опоздал и в первый день не присутствовал представитель из Киева. Сидит, насупившись, перебирает листочки, возмущается, почему без его согласия в список включили одних троечников. В ответе ему слышу то, что нам было известно с первого курса как поговорка:
– Тройка в РРТИ – пятерка в Москве!
Киевлянин поворачивается ко мне и заявляет весомо:
– Я беру вас!
Конечно, я не согласен, настаиваю на Рязани, члены комиссии ещё раз перебирают списки и представитель РКБ «Глобус» соглашается взять меня в качестве дополнения.
Летом начинается практика на «Глобусе». Мы (две девушки и два парня) попадаем в рабочую бригаду программистов или РБ при ВЦ предприятия. В нашей бригаде все чудесно: начальник – трудяга, атмосфера рабочая, доброжелательная. В соседней РБ, занимающейся эксплуатацией и ремонтом ЭВМ, удивил руководитель, которого в течение дня можно и не увидеть: профессионально не компетентен, прячется. Спросил, почему так карта легла, почему не Семёнов. Ответили, что тот строил дачу начальнику отдела. При первой встрече с ним странно было созерцать начальника в сандалиях на босу ногу. Да, лето, ну, и что? Оформляемся техниками-лаборантами с окладом восемьдесят рублей, но денег за всю практику так и не увидели.
В этом году на соревнованиях меня из претендентов на «медаль» откровенно выдавливают: у Калинкина в паспорте отметка о группе крови, значит, он – донор, пусть представит в судейскую коллегию справку, когда последний раз сдавал кровь. Из-за растяжения связок стопы приехал на зону в Серпухов не в составе сборной области, а для участия в личном первенстве. Как мастера спорта не допустили – абсурд! Позже Федерация в ответе на жалобу со мной согласилась: да, допущен грубый произвол, но что теперь делать, разумеется, мы рассмотрим вопрос о дисциплинарном наказании главного судьи Кольчугиной.
Полоса невезения. Едем в Свердловск на ВУЗы. Самонадеянно свой парашют передаю девчушке из нашей сборной, мол, сработаю на её: в команде нет плохих парашютов. Истина стара: конечно, были! Из Свердловска летим в Горький, где уже на своем парашюте показываю прекрасные результаты, но это квалификационные соревнования без розыгрыша командных и личных мест. Но спортивное звание подтвердил дважды, и чемпионом области в этом году всё-таки стал!
Возвращаемся в Рязань... Нас с братом ожидает страшная новость: в наше отсутствие мама перенесла инсульт. Сколько помню себя, у мамы была тяжелая форма гипертонии. Зашёл в квартиру один, Валентин задержался. Папа предупреждает:
– Тише, держи себя в руках – мама больна.
Присел к маме на кровать, она сидит, покачивается, на меня не смотрит, не понимаю, узнала ли, повторяет только:
– Валя, Валя, Валя…
Мне плохо, выхожу на балкон…
Осень, зима, занимаюсь разработкой дипломного проекта, встречаемся с Людмилой, гуляем с мамой, она понемногу выходит из кризиса. Папа смог выйти на работу. Делим домашние хлопоты пополам. Валентин – на сверхсрочной службе в ЦСПК, часто в командировках, на сборах, параллельно продолжает учиться на вечернем отделении в РРТИ.
Девятнадцатого декабря 72-го года защищаю дипломный проект. В канун Нового Года нам выдают дипломы, в начале января оформляемся инженерами в РКБ «Глобус» и получаем отпуск, а через месяц, в феврале, нас уже ждут на ВЦ.
В январе у мамы стало заметным ухудшение состояния здоровья.
Вышел на работу. Распределение ролей: Татьяна получает задание отдельно, мы втроем: Александр, Анна и я получаем равные части одного проекта.
В марте мама сетует: как было бы хорошо, если б Валя женился, тогда объявляю, что мы с Людой подали заявление во Дворец Бракосочетания, и в мае будет свадьба. Мама так рада!
На предприятии профсоюзный шеф в порядке подкупающей инициативы предложил написать заявление на материальную помощь к свадьбе. Спустя неделю подзывает и сочувственно говорит:
– Думаю, не стоит давать ход заявлению. Ну, дадут рублей двадцать пять, что это, стыд, да и только, ты согласен?
Догадываюсь, могут дать гораздо больше, не исключены сотни, и получит тот, кому следует. Сыграли молодежную свадьбу: родители, мама, брат и сестры, подруги и друзья-парашютисты, Граф приехал из Саратова. Свадьба, естественно, перешла в простую пьянку. Вечером меня находят на плоской крыше дома: сижу, прислонившись к трубе, и смотрю на поля, рядом туфли.
После свадьбы сняли частную квартиру. Однажды вечером в начале лета, когда мы уже снимали вторую, частный дом под Кремлем, переходим под дождём с Людмилой улицу Революции у площади Ленина и вдруг на середине среди луж сталкиваемся с Юрой Королевым. Он, как всегда с улыбкой, немного заикаясь: «Ну-ну, ты как?» Рассказываю обо всём и о том, что хотел бы в армию уйти, но по решению Совета Министров нас не будут призывать. Выслушав, Король объявляет, что летает он на Су-15 в Забайкальском Военном округе, сейчас в отпуске, жена из Армавира, а потому на днях они выезжают к её родным на Кубань. Он хорошо знаком с начальником кафедры Парашютной и аварийно-спасательной подготовки Армавирского лётного училища и замолвит перед ним за меня словечко, тем более что кафедру покидает и переводится в Клин специалист по автоматике. На том мы с Юрой и расстались года на три.
В аэроклубе готовимся к очередной зоне. Мы получили новые парашюты УТ-15, нет к нему замечаний, просто сказка: скоростной, мягкий, приёмистый, более безопасный. Тренирует нас прапорщик из ЦСПК, спортсмен высокого класса Миша Пантелеев. Он – неудачник, постоянно с травмой, что мешает ему показать себя за пределами ВДВ и державы. Каждую неделю проводит контрольные прыжки. Для меня всё складывается прекрасно: первое место в команде за мной. Точность ровная, мизерная, без «пенок», комплекс всегда чист и стал получаться за восемь с копейками – это уровень! Но вот незадача: получил травму колена, но не пугает, к отъезду заживет. Каждое утро занимаемся физподготовкой, а сегодня бежать не могу, прыг, прыг и не вперед, а вверх: колено болит. Останавливаюсь, возвращаюсь, хромая, и выслушиваю эмоциональные и весьма нелицеприятные слова от Миши:
– Вот у нас военные ребята никогда виду не подают, а вот ты... Одним словом – слабак!
Ну что, собрался и покинул аэроклуб. Понимал, что игра в парашютный спорт неминуемо должна была закончиться. Неожиданно Людмила не поддержала меня, хотя видел, что не по душе ей было моё увлечение. Через два-три дня сажусь на Болошнёвский автобус, еду в Протасово каяться. По пути подсаживается инструктор Виктор:
– О! Привет! А твой парашют уже Акимыч взял.
Мне и сказать нечего. А Виктор все ля-ля-ля, ля-ля-ля. Автобус остановился, мы вышли, Виктор – на аэродром, обернулся ко мне:
– А ты куда?
А я перешёл на другую сторону шоссе…
***
На предприятии – ЧП: погибла Анна, с которой мы вместе вели один проект. Она – байдарочница, выехала с товарищами на Алтай. На реке байдарка перевернулась, тело прибило к рыбакам, но те не знали, что её ещё можно было спасти. Начальник предложил взять её часть работы.
Скоро вызывают в военкомат – пришёл запрос из Армавирского училища. Старший лейтенант выражает удивление: как смог, место прекрасное – Кубань, кто у меня там и прочее.
– Давай пиши раппорт.
– А как?
– А вот так: Военному комиссару… Прошу призвать в кадры СА... Готов служить в любой точке Советского Союза... Подпись.
– Не помешает?
– Нет, это то, что надо!
Через год я оценил: он оказался прав!
Очередные ВУЗы. Пришёл в гости Кузьмич, наш капитан. Согласно положению после выпуска мне разрешено один год выступать за РРТИ. Не мог отказать. Отпрыгались. Тридцатка в целом неплохо, а по точности у меня опять хорошие результаты, но главный судья Глушцов, он уже пенсионер, решил, что данное первенство будет проводиться как открытое, и меня обходит воин-спортсмен из ЦСПК. Анатолий Петрович, говорю, это выступление последнее для меня, организуйте на память хотя бы почётную грамоту за лучшую суммарную точность в одиночных и групповых прыжках: в семи сумма – пятьдесят два сантиметра. Это практикуется. Но нет!
То был не последний прыжок. Удалось 07.07.77-го сделать три прыжка, в одном из них сходить на «свалку», а летом 81-го, находясь в отпуске, попрыгать недельку на сборах и записать на свой счет пятнадцать прыжков на крыле ПО-9 (планирующая оболочка) и испытать этот удивительный парашют в работе. Его площадь в три раза меньше, стропы короче, выйдя из камеры, он раскрывается с грохотом листов жести, при крутых разворотах его «уши» идут по земле гораздо ниже горизонта, а при приземлении, воспользовавшись специальным приемом, можно взлететь над землей. Но горизонтальная скорость высокая, а потому рекомендуется заходить на цель против ветра.
В какой-то день Валентина на прыжках не было, и команда попросила подыграть за него на групповой акробатике. Задача группы – в свободном падении построить «крест». Роль почти та же, что на эстафете: стою у кабины пилота последним. Ребята вышли первыми втроём шеренгой, я за ними: шаг, другой, ныряю в дверь, выхожу постепенно из вертикального положения и въезжаю им в кольцо, разрываю запасным руки, и сваливаемся все в кучу. Падаю на спине, а в полуметре надо мною Виктор Пропастин закрыл небо, возится: кисть его руки застряла в тесном промежутке между моими запасным и грудью. Освободись и раскрывай, не медли, мне-то нельзя: ты мешаешь. На земле Виктор оправдывался, мол, ждал, когда я открою, а куда мне открывать – в него?!
На последний мой прыжок пошли вчетвером: Валентин, Виктор, Акимыч и я. Виктор – с фотоаппаратом. Как задумали, не получилось, и плёнка оказалась старая, осыпалась. В затяжном прыжке Виктор не смог к нам подойти, есть мутное фото, где мы падаём вразлёт и далеко. Потом Виктор подошёл и через плечо, находясь спиной ко мне, сделал фотографию на память под куполом на фоне земли, но качество – увы…
На прощанье врач аэроклуба грустно сказала:
– А ты совсем не изменился, только улыбаться стал меньше.
Осень. На берегу Трубежа, на улице Трудовая, что под Кремлём, где позади Успенского собора стоит самая древняя в городе церковь, расположилась наша избушка. По ночам скрипит и дышит. В доме – покатый пол, керогаз, проигрыватель и незаслуженно забытая восхитительная коллекция пластинок 40-50-х годов. Сверху, с кремлёвской площадки наш двор виден, как на ладони: небольшой яблоневый сад, сарай. Сверху спускается лесенка. Ступеньки старые, с наступлением осени скользкие. За водой – наверх к колонке, потом вниз. Вечер, очередное восхождение, за ним – спуск. Беспечно задумался, поскользнулся, ведра закрутились каруселью, ноги подогнулись, сам же, подпрыгивая, съехал по ступеням вниз, не смея помочь себе руками.
Скоро зима, пора дрова запасать или искать другую квартиру. И то, и другое не просто для человека, совершающего первые самостоятельные шаги. Кто-то из знакомых предложил снять комнату в большой коммуналке на втором этаже «пожарки» напротив кинотеатра «Дружба». Вселились. Комнатка метров восемь, в длинном коридоре готовка, постирушки. Людмила беременна, не может мыть общественный туалет, мою сам пол и унитазы. Наша будущая доченька уже стучится.
Приближается срок предъявления работ по проекту. Николай Никитич сам не курит, находит меня в курилке и обращается с предложением взять на себя часть работы, порученную Александру, будущему экстрасенсу и народному целителю. Спустя месяц интересуется, как дела с разработкой, заметив меня на перекуре лишний, так ему кажется, раз. Отвечаю, что работа выполнена. А скоро не просто выполнена, но предъявлена вся целиком и сдана. Выдвинули на Доску Почёта отдела. Николай Никитич доверительно сообщает, что бригада будет участвовать в аккордной, в два раза больше оплачиваемой работе, где мне планируют центральный участок. В бригаде стало известно, скрыть невозможно, что в работе будут участвовать разные начальники.
Приходит повестка в военкомат. Прибыл в третье отделение, меня встречает тот же старший лейтенант:
– Собирайся, едешь служить на Сахалин.
– Хорошо.
– Ладно, не пугайся, в Таллинн, в морскую авиацию!
– Хорошо.
– Будь спокоен (мне кажется, я и так спокоен), в Армавир! Три дня на сборы, а шестого февраля будь в части. Получи в строевом отделе проездные и предписание. Свободен! И кто же тебе помогает?
Как удачно складывается. Хозяйка нас уже предупредила, чтобы мы искали другую квартиру: она не намерена сдавать свою роскошную комнату с элитными клопами квартирантам с детьми. Прихожу на работу, пишу заявление, предъявляю справку из военкомата. Вызывает начальник отдела, получает информацию из первых рук и звонит в военно-учётный стол: что, мол, вы там творите! Судя по выражению лица, догадываюсь: ему сообщили о состоявшемся приказе МО. В комитете ВЛКСМ на прощание торжественно жмут руку, как будто они вручили мне путевку на подвиг и награду, выражают надежду, что вернусь через два года. Нет, отвечаю, когда нуждался и просил общежитие, ответили, что оно для рабочих, а нас, инженеров, и так много.
Отвозим вещи с Людмилой к её родителям, возвращаемся в Рязань, прощаюсь с мамой, отцом, на вокзале прощаемся с Людмилой, сердце щемит, глядя на её удаляющуюся фигурку. Поезд «Москва-Новороссийск» отпустил тормоза, лязгнул на сцепках и повёз меня на Северный Кавказ, на Кубань, в Армавир.
Я сделал свою игру. Через сутки меня ждёт начало неведомой пока третьей игры в жизнь на нашей – в то время ещё никто не знал – летящей в пропасть красной планете... но уже без знакомых, друзей и родных.
/ 9. Долина ветров
Пятое февраля 1974-го года. Пасмурно, около пяти вечера, скоро стемнеет. Под затухающий визг тормозов поезд останавливается, звякнув напоследок пустыми стаканами. Стоянка пять минут. Проводница открывает дверь, вытирает поручни и отходит в сторону. Спускаюсь с подножки. Внизу стоит невысокий старик с закрученными вверх седыми усами, ожидает, опустив глаза, когда ему можно будет подняться в вагон. Отмечаю про себя встречу с казаком как доброе предзнаменование.
Вот они передо мной: врата в Армавир – «долину ветров». После душного вагона живо воспринимаются все новые запахи. Может быть, это для меня вдруг запахло весной? В голых устремлённых вверх ветвях пирамидальных тополей гуляет одинокий ветер, каждую минуту срывается вниз, прижимает к земле тёмные лужи и гонит по их поверхности мелкую рябь. На перроне, на привокзальной площади и у памятника Максиму Горькому лежат остатки грязного мокрого снега. Тоскливо стало, но время не вернуть, да и отступать некуда: решение принимал на трезвую голову, теперь двадцать пять лет – только вперёд и за других в ответе.
На «двадцатке», стареньком низком синем «Икарусе» добираюсь до КПП училища. Отсюда меня любезно направляют в центр города, в штаб. Дежурный майор недоумевает, зачем в училище призывают офицеров запаса – своих, что ли, нет. Узнав, что у прибывшего военная специальность АСУ ПВО и звание «мс», смотрит приветливее, признает, что кафедра сделала хорошее приобретение. Звонит в гостиницу, договаривается и рассказывает мне, как найти виадук, а за ним гостиницу КЭЧ. Покружив по тёмным улицам, нахожу по описанию двухэтажный дом и устраиваюсь в пустом номере, рассчитанном на десять постояльцев. Заставляю себя вернуться в центр. Где-то здесь, вниз на улице Кирова, должна быть баня. На обратном пути захожу в магазин и удивляюсь, что смог вечером свободно купить пиво, что на прилавках лежат нескольких сортов колбаски, копчёности, куры – забытое в центральной России изобилие. На душе стало немного веселее, тем не менее, меня не покидает мысль: я же не смогу по зрению пройти врачебно-летную комиссию. Значит, кафедра – это только первый шаг, причём, споткнусь на нём больно. А каким будет второй?
Утром возвращаюсь на КПП. Комендант, пригласив к окну дежурной комнаты, охотно показывает, как найти корпус учебного отдела. В учебном отделе у очередного дежурного спрашиваю, где кабинет начальника кафедры Парашютной и аварийно-спасательной подготовки, вхожу и представляюсь своему командиру.
Начальник кафедры ПАСП, улыбаясь, поднялся, вышел из-за стола и, не скрывая удовлетворения, важно расправил плечи. Поздоровались, сели, и он низким, приглушённым голосом повёл неспешный монолог, произнося слова с лёгким украинским акцентом:
– Долго мы тебя ждали... С нашими красавицами-казачками будь поосторожней: молодого лейтенанта, это уж точно, захотят отбить у жены... Баки и усы сбрить… Водку с этого дня пить только со мной!
Присутствующий при разговоре курчавый капитан в расчёте на забаву вставил от себя:
– Петр Кириллович, разрешите с молодым лейтенантом провести занятия по строевой подготовке?
Но импровизация не проходит, и рациональное предложение повисает в воздухе. Петр Кириллович вызывает начальника лаборатории, которому буду подчиняться непосредственно, и дает тому задание: молодого офицера познакомить с коллективом, поставить на все виды довольствия, помочь найти жильё и обрести военный облик.
Начлаб – невысокий капитан, передвигается вперевалочку, со смешинкой и хитрецой, которые никак не хотят прятаться за озабоченным выражением лица, старательно поправляет ладошкой сползающий с лысины седой зачёс на лоб. Зовут начлаба Пётр Евтихеевич.
***
На кафедре три преподавателя. В штате кафедры – лаборатория, обеспечивающая проведение занятий, четыре инструктора практического обучения, все – офицеры, и один прапорщик-механик. К кафедре прикомандирован солдат роты управления. Он мой ровесник, женат, после третьего курса института взял академический отпуск по семейным обстоятельствам и тут же был призван в СА недремлющим тернопольским военкоматом. Из инструкторов мне ближе лейтенант, выпускник этого же училища. В прошлом году на лётных государственных экзаменах в полёте случайно сбросил фонарь, а потому был выпущен без допуска к лётной работе и оставлен в училище на кафедре. Он на два года моложе, зовут Василием, родом с Южного Урала. Крепок, чуть повыше меня, розовощёк, похоже, не бреется, на голове светло-русые мягкие короткие волосы. Вася доброжелателен, весел и всегда готов помочь. В течение дня мы много раз слышим его громкий смех, и часто бывает, что издалека. Живет он с любимой женой, тоже Людмилой, у тещи. Детишек пока нет. Мы оба не против того, что Валера, наш солдат, когда нет рядом посторонних, обращался к нам по-товарищески.
Снял комнату в частном доме на улице Кропоткина. Пётр Евтихеевич помог привести в готовность форму, он же подсказал, как следует согнуть эмблемы, кокарду, крылышки, подрезать козырек фуражки и укоротить пружину у тульи.
И вот наступило утро, когда с настроением участника костюмированного бала я направился в сторону училища. Готовился к этому, интересовался у товарищей традициями и неписаными законами, и они предупредили, например, что могу не утруждать себя отданием чести офицерам, у которых на погонах один просвет: капитанам и ниже...
У КПП мне первому, а не я старшему, отдал честь незнакомый прапорщик. Это всерьез: для всех с этой минуты я – офицер!
Мы работаем в мастерской или, как называет её начальник, «препараторской», в двух классах и в парашютном городке. Петр Кириллович имеет страсть к автоматизации, поэтому имущество кафедры напичкано бьющими током проводами, концевыми переключателями, шаговыми искателями, моторчиками, реле, лампочками, говорящими стендами и прочее.
Курсанты обучаются тому, что им необходимо знать и уметь после принятия решения на катапультирование или после вынужденной посадки. Для этого кафедра оснащена парашютами, подвесными системами, носимыми аварийными запасами, радиостанциями, лодками, жилетами, костюмами, макетами кабин с катапультными креслами: если в классах, то с пневматической имитацией выстрела, если в городке, то с использованием пиропатронов. Патроны обеспечивают перегрузку «восемь (или двенадцать) жэ в одно жэ», где первое жэ – g, перегрузка, а второе жэ – начало неприличного слова.
Однажды в классе признался, что распутать стропы у данного парашюта мне будет трудно. Эти слова услышал преподаватель и небрежно прилюдно бросил в мою сторону:
– Эх ты, мастер! И звание купил, наверное?
Вышло так, что промолчал... Вася позже успокаивал, шутил, мол, надо было ему ответить, что запутывать не научился.
Для всех я – новое лицо и чем-то располагаю к откровению. Один наш капитан, который ожидает перевода на должность в штабе, не скрывает весь негатив, что он накопил в отношении к начальнику кафедры. В эпизодах он – жертва, а начальник – скотина. Но сейчас мне понятно, что Пётр Кириллович, несмотря на свою косноязычность, человеческие пороки, грубоватость, был неплохим командиром, главное – не был подлым. А в молодые годы бывал даже забавным. Вот, например, одна история. Еще старшим лейтенантом, когда он был для всех просто Петя, крепко, как это делают авиационные техники, выпили с товарищем. За гаражами тому захотелось исполнить малую нужду, долго копается, подпрыгивает, зажмурившись: никак не достать. А у него подмышкой зажат пакет, из которого уже вылезли и свисают сосиски. Петя отрывает одну и подает ему в руки, тот хватает, успокаивается и справляется с нуждой.
Первое посещение общего собрания удивило меня до крайности. После работы на производстве меня повергло в изумление участие в обсуждении странных вопросов. Мне стало казаться, что попал на другую планету! Надо ли отслеживать и как отслеживать неуставное пришитие хлястиков? А кто из двух полковников при встрече должен первым отдавать честь? Они придумали эту жизнь и в течение двух часов с серьезными и озабоченными лицами играют в неё, взрослые двуличные дети.
На этой неделе в гарнизонной поликлинике мне назначено пройти ВЛК. Немолодой, белёсый подполковник Томилин, глазной врач, оказался неумолим: «К выполнению парашютных прыжков не годен». Петр Кириллович не может скрыть своего огорчения – почему раньше не сказал, уладили бы (но меня не может устраивать временное решение), а теперь – только через ЦНИАГ, центральный научно-исследовательский авиационный госпиталь, которому дано право подобные вопросы рассматривать индивидуально.
Сегодня день рождения отца: двадцать седьмое марта. Зацветает алыча, а в центральной России лежит снег. Работаем на солнышке в парашютном городке. В перерыве снял китель и в одной рубашке раскачиваюсь на лопинге, как на качелях. Настроение и погода прекрасные.
Первого апреля прихожу вечером домой и узнаю, что у нас родилась дочь. На следующий день докладываю командиру и прошу краткосрочный отпуск. Тот самый курчавый капитан выдвигает еще одно рациональное предложение – так как у него самого по плану отпуск в апреле, а ему хочется летом, то поменяем и отправим в отпуск к жене молодого папу. На этот раз предложение проходит. Пишу рапорт, оформляюсь и сажусь в ближайший поезд до Ростова. Выслушиваю в пути укоризненные замечания тётушек, что без золотого перстня встречать жену с ребёнком из роддома не принято, и смотрят на меня с неприязнью. Но им ведь не скажешь, что подъёмные ушли на частичное погашение долга, что плачу за квартиру и отсылаю жене, да и перстень найти в то время было ох как трудно! В середине следующего дня приезжаю в Рязань. Валентин, спасибо ему, вытащил меня из купе, где мы с новыми друзьями из Степанакерта произносили тосты за дружбу между народами и счастливое будущее моей дочки.
Переночевал дома. Маме трудно узнать меня: она где-то далеко, она очень глубоко погружена в свои мысли. Назавтра еду в Старожилово к родителям жены и, не заходя к ним, – в роддом. С нарушением правил встречаемся у входа с Людмилой, затем она показывает в окошко доченьку.
В первых числах мая мы, теперь уже втроём, заезжаем к моим в Рязань. Мама с нежной улыбкой держит на руках маленькую внучку Наташеньку. Прощаемся и – в обратный путь. В Ростове при изнуряющей жаре делаем пересадку и, наконец, нас встречает неузнаваемый, цветущий акациями и пышущий зеленью аллей Армавир. Мелькнула мысль и запомнилась навсегда: мы попали в Цветочный город Незнайки.
***
По каким-то делам мы группой (два инструктора и преподаватель) прибыли в штаб. Проходим во внутренний дворик. Над ним – прямоугольник неба, с боков нависают белые стены старинной двухэтажной постройки. Замечаю то, на что раньше не обращал внимания: в стену напротив зарешёченной арки вбиты в ряд влево до угла на уровне пояса металлические кольца казачьих коновязей – наша история... Когда-то здесь клацали подковами подвязанные кони, позвякивали удила и шпоры, мелькали разноцветные черкески с газырями и наброшенными башлыками, папахи, будёновки, бренчали оружием то добровольцы Дроздовского, белые казаки Врангеля или Шкуро, то красные Одарюка, Кочубея или Подвойского... Спустя столетие нашёл свидетеля:
«…К штабу подводят две подводы с пленными. Красноармейцы очень грязные, заросшие, с длинными патлами волос на головах и одеты во что попало. Видно, что они всё время были в поле, в боях. Вид их отталкивающий. Подводы остановились, и конвоирующий их солдат ждёт распоряжений. На балконе второго этажа быстро появился молодой полковник лет 35 в пенсне, в гимнастерке с расстегнутым воротником от жары, при аксельбантах, с энергичным лицом, без фуражки. В руках у него донесение о пленных.
– На кой чёрт их сюда привезли? – громко вопрошает он в пространство. – Это только обуза! Вахмистр! Убери их!.. – тем же энергичным тоном, не допускаемым ослушания, произнес он коротко.
– Кто это? – спрашиваю я какого-то соседа.
– Начальник дивизии полковник Дроздовский, – отвечает он.
Высокий стройный текинец, вахмистр конвоя Дроздовского, завёл подводы во двор и в тёмном сарае по очереди «убрал» их… Мне было страшно…» (С Корниловским конным / Ф. И. Елисеев. ООО «Издательство АСТ», ООО «Издательство Астрель», 2003, с. 261-262)
Следуя за старшим, попадаем на второй этаж и в коридоре в тупике у окна ожидаем нужного офицера. По лестнице поднимается и нас замечает полковник Кобцев, заместитель начальника штаба. Можно не знать начштаба, но не знать Кобцева нельзя. Он вездесущ, его уважают, но все избегают встречи с ним, а кто-то просто боится, потому что Кобцев ничего не пропускает и вникает во всё. Он внешне приятен, имеет облик строгого и требовательного мужчины, невысок, нетороплив, но собран, шаг короткий, скорый, говорит негромко, почти неуловимо окая, изредка переводя внимательный взгляд с собеседника на окружение. В отличие от офицеров-южан, которые носят фуражку на затылке, у Кобцева глаза смотрят на вас из-под козырька с прищуром, при этом он часто поводит подбородком немного в сторону и вверх, как будто за воротник попала надоедливая колючка.
Кобцев подошел к нам и стал задавать свои вопросы. Преподаватель отвечает, угодливо похихикивая там, где, используя слух, отточенный в общениях с начальством, можно угадать крошечный намёк на шутку. Сразу почувствовал, как при очередном обзоре я попал в поле зрения Кобцева, и в первой же паузе слышим:
– А это что за казак?
Кобцев попросил у меня фуражку, проверил козырек, заглянул под тулью и, обращаясь к преподавателю, закончил разговор:
– Все это исправить и проверить лично.
Редкие встречи с Кобцевым были для меня поучительны и интересны. Он не был самодуром, он был всегда прав. Сегодня жаркий майский денек, мы в парадной форме на взлётной полосе, на рулёжке и в карманах готовимся к параду, что пройдет скоро в центре города в честь Дня Победы, для меня пройдет впервые. Не раз проходим торжественным маршем перед командирами и оркестром. Мне трудно научиться идти в шеренге строевым, руки в положении «по швам», повернув голову и держа равнение. Вася подсказывает:
– Ты слушай барабан: бум – бум – бум, значит, левой – левой – левой. Левым глазом коси на того, кто перед тобой, а правым – на того, кто справа. И локти растопыривай.
В очередной раз приближаемся к импровизированной трибуне. Назначенный в нашей коробочке офицер выкрикнул для нас вначале протяжно: «и-и-и» и сразу же, как отрубил: «раз!» Все прижали руки, исполнили равнение направо и зашевелили локтями в поиске друг друга. Через десяток шагов я зацепил каблук переднего, тот – дальше, а сзади – меня, строй закачался, запрыгал. Прошли мимо командиров, прозвучала команда «Вольно», через полсотни метров выполнили «правое плечо вперед», сошли с бетонки на траву, развернулись лицом к взлётке и встали. От группы командиров отделился Кобцев и направился в нашу сторону, не спеша, походкой эскадронного командира, жаль, ногайки не было. Оглядел строй, выделил меня и обратился негромко, он никогда не тыкал:
– Это из-за вас, товарищ лейтенант. Вы поняли? На сегодня вы свободны.
Я вышел из строя, и было мне очень стыдно одинокому стоять на траве и видеть заключительную часть тренировки без меня. Вот это наказание! В старой Русской армии в какие-то времена тоже так было: провинившемуся офицеру определяли место на марше не в колонне своей роты, а в хвосте с обозом.
Май не закончился, как пришло новое «испытание» – проверка московской комиссией уровня физподготовки училища. В числе подразделений, выбранных для проверки, наша кафедра. Удовлетворительную оценку смог получить только на брусьях. Начальник кафедры спорта на мои успехи отреагировал лаконично: «Эх вы, мастера!» Я тут же отвинтил значок и прикрутил его на место только тогда, когда нормативы стал сдавать на «хорошо» и «отлично», а позже даже появилось желание собрать справки за пять лет, чтоб получить Золотой знак ВСК. Собрал, но не получил – он для курсантов.
Пройдет немного времени и сами парады, и подготовка к ним, также как и строевые смотры, перестанут вызывать трудности и смятение. Будет интересно, находясь относительно свободным в последних шеренгах колонны, уходить в себя и разглядывать в дымке рассыпанные по громадному аэродрому многочисленные синие и зелёные коробочки и колонны, слышать далёкие команды и воображать, что примерно так было под Аустерлицем или Бородино, что я частица этого мощного единого организма. Или, когда мы идём по улице, несём на себе перезвон медалей, а на тротуарах улыбаются нам люди с детьми и цветами, но придет время, будут и слёзы расставания... но это позже, в Прибалтике. А когда мы проходим торжественным маршем по площади под гром оркестра, шаг сливается в один, и слышим знакомый и нужный нам крик: «И-и-и – раз!», и вот она – главная минута!
И всегда хотелось соответствовать.
И на разводах караулов и внутреннего наряда перед застывшим строем чётко пройти с рукой у виска и весь ритуал соблюсти, чтоб не увидеть в строю улыбок у офицеров и солдат.
И при проверке снаряжения и готовности не оставить без внимания уместную шутку и ответить в тон так, чтоб ночью в караульном помещении или на посту и мысли у бойцов или курсантов не было подобной этой: «Не спится ему, притащился, м-дак».
И прибытие генерала утром встретить, команду громко и не петушиным голосом подать, подойти и рапортовать, глядя прямо в глаза без подобострастия и страха.
И никогда приветствие младшего по званию не пропустить и с достоинством ответить.
И никогда без оснований не «тыкать».
И никогда не хихикать, выслушивая речевые упражнения начальства.
***
Результат ВЛК окончательно убедил меня в том, что не следует делать ставку на кафедру: эта служба для меня не перспективна – у меня есть диплом и престижная специальность. Не афишируя, посещаю кабинеты начальника кафедры РЛС, начальника научно-исследовательской лаборатории, по факту – ВЦ. Везде один ответ: вакантных должностей нет. Записываюсь на беседу к начальнику отдела кадров. Его ответ был примерно таков:
– Будешь и дальше проявлять инициативу, отправлю в Аджи-Кабул на РСБН.
Училище имело четыре учебных полка: Армавир, Майкоп, Аджи-Кабул и Сальяны, два последних в Азербайджане, а зловещая аббревиатура образована от слов «радиотехнические средства ближней навигации». Подобное заявление начальника ОК означало ссылку, и забудь тогда о будущем.
В неудобное время, когда стали портиться наши отношения с хозяевами снимаемой квартиры, мне вручают направление на ВЛК в московский госпиталь. Добрался в грозу до Сокольников, зашёл в ЦНИАГ – только о нём мы в Армавире и говорили. Дежурный ознакомился с моим предписанием и заявил с сожалением:
– Эх, парень, тебе не к нам, тебе в обычный авиационный госпиталь на Клязьменской!
Взял трубку, позвонил в АГ, объяснил ситуацию и предложил оставить меня здесь, но не получилось, тогда объяснил, как добраться до места назначения.
Через две недели держу в руках медицинскую карту, где по всем позициям, кроме зрения, признан годным к лётной работе. Начальник глазного отделения искренне сочувствует. Прежде чем утвердить диагноз, он имел беседу со специалистами ЦНИАГ. Объяснил мне, что есть объективное противопоказание: ослабленная мышца хрусталика может явиться причиной потери зрения от перегрузок. Сам же, подполковник медслужбы, добрая душа, вручает адрес: метро Таганская, налево за углом – улица Интернациональная, а в доме № 8 располагается Управление Кадров Войск ПВО. Напутствует:
– Домой успеешь, лейтенант, пока в Москве, не упусти свой шанс!
Нашел это невысокое здание, состоялся вязкий разговор по телефону с полковником Хуторовым, но пропуск выписали... Постучал в кабинет, зашел. В кабинете двое, изучают мое личное дело: «Подождите, вызовем». Вышел, стою, козыряю снующим по коридору старшим офицерам и полковникам. Удивлён и скоро ко всем проникся уважением. У нас не так, а здесь все, если без головного убора, отвечают на моё приветствие, делая руки «по швам» и поворачивая ко мне голову!
Вызывают в кабинет. Объясняю ситуацию, не забываю про РСБН. Хуторов смотрит на меня с подозрением:
– Так ты сам попросился на кафедру?
Как писал свой рапорт в Рязани, что «готов служить в любой точке Советского Союза», не забыл, поэтому отвечаю, не рискуя, что нет, не просился. Хуторов звонит по «дальней» в Армавир, я понял, что начальнику ОК, и просит зачитать мой рапорт – он хранится в том экземпляре дела. В конце разговора слышу на нашей стороне примерно следующее:
– Не пугай его больше так. Скоро, ты знаешь, появится возможность, так помоги ему.
С верой в будущее возвращаюсь домой. Из переписки с Людмилой уже знаю, что Вася, дружище, перевёз моих на новую квартиру на улице Советской Армии. Это между КПП и «толкучкой», где сапоги продавал. А когда вышел на службу, меня вызвал к себе начальник ОК:
– Ну что, жаловаться ездил? Кто у тебя там, признавайся.
Все объяснил, рассказал, вижу, нет, не верит, но улыбается ласково, и это не просто хорошо, это здорово: на зыбком потоке обозначила себя слабенькая, но опора.
***
Пятого августа приходит скорбная весть: ушла из жизни мама. Выехал в Рязань проститься. В Армавире в частной хатке осталась жена с грудничком. Пока лежу на верхней полке, комбайнеры, догоняя в очередной раз смещающуюся на север уборочную, меня немного обворовывают. Нет, не деньги. Впереди тяжёлые проводы. Мама в скорбном убранстве, тонкий шрам на левой щеке, холодные губы. Поминки и встреча с родными помогают прийти в себя. На следующий день спешу назад, т.к. оформить краткосрочный отпуск не успел, отпустили под честное слово. Прошу у папы денег на обратный билет, мне стыдно. Когда вернулся, соболезнование услышал только от Валеры, нашего солдата. Потихоньку все тяжёлое проходит – жизнь продолжается.
Начало октября, по-летнему жаркий день. В училище завершаются государственные экзамены по общей подготовке. В мае прошли «госы» по лётной. С того времени на выпускниках, как привилегия, полевая офицерская форма в стиле старой Русской Армии: приталенный глухой укороченный френчик, галифе с голубым кантом, хромовые сапоги, ремень с портупеей, фуражка с зелёной кокардой – гордость повзрослевших выпускников, зависть младших курсов, восхищение девчат! А в эти минуты курсанты сдают последний экзамен. Свободные дежурят у учебных корпусов, на этажах и на лестничных пролётах, чтобы узнать и быстро донести весть, где будет последним сдавать экзамен их товарищ и кто он. Между учебными корпусами, в скверике – фонтан. В окнах, у парадных и по периметру сквера – зрители.
Сценарий ежегодного праздника таков: на бортик кладётся арбуз, выставляется коньяк, виновника в форме бросят в воду, он будет плавать кругами, пока не выпьет коньяк, затем на руках его отнесут в казарму спать. Вчера фонтан был сух: командование приказало воду слить, но, узнав, что в таком случае ритуал состоится на площади в центре города, где моют ноги цыгане, и под мутной плёнкой лениво виляют хвостиками красные рыбки, пробуя на вкус окурки, смирилось, и за ночь воду набрали.
Курсанты засвистели, загалдели и побежали к новому корпусу, где минуту спустя у выхода в сопровождении друзей появился главный герой. Здесь же на ступеньках его подняли на руки и понесли к фонтану. Арбуз был тут же разбит на куски, а наш герой был брошен в воду, соответственно предписанию поплыл по кругу, несколько раз останавливаясь, запрокидывая бутылку и заглатывая куски арбуза. С шумом и гамом мокрого, красного и счастливого вновь взяли на руки и, как римского цезаря, понесли в казарму спать. Гусарство, его отголоски, невинные забавы, никому не приносящие вреда.
Дружим с Васей семьями. В выходные в Горпарке – пиво, танцы, Наташа всегда рядом. Ходим на армянский пятачок, смотрим, как добрые люди берегут свои традиции, танцуют, отдыхают, веселятся. Часто бываем в гостях у Васиной тещи. Ближе к осени перебираемся с улицы Советской Армии, где мы занимали саманную летнюю кухоньку, в отдельную комнату в доме на Краснодарской. Здесь условия были куда приличней.
Неожиданно в октябре мне вручают ордер на однокомнатную квартиру в военном городке. Начальник КЭЧ предупреждает: вселишься без претензий, ремонт сам сделаешь. Прихожу к проживающему в ней капитану. Встречает, руку подает, не вылезая из-под одеяла:
– Давай, смотри.
Когда осмотрел, спрашивает:
– Ну, как? Претензии есть?.. Ну, коли нет, три рубля мне верни за глазок на входной двери.
Днями позже встречаю того же начальника КЭЧ. Как только он узнал о моём долге, возмутился:
– Никаких глазков, а я ему, паразиту, покажу!
Взяли ссуду, купили мебель, телевизор, переехали. А в конце декабря у Васи родился первенец Павлик, узнал он об этом на службе. Выскочил в коридор, кричит:
– У меня сын родился! Сы-ы-ын!
Не задумываясь, схватил в охапку проходившего мимо Петра Евтихеевича, перевернул его вверх ногами, а тот уже не ладошкой, а обеими руками стал прихлопывать, прижимать волосы к лысине. А Вася тут же, не глядя, поставил его на ноги и убежал.
Скоро в лаборатории на стол была выставлена водка, приглашён личный состав и командир. Первый тост Петра Кирилловича. Он, сдвинув папаху на затылок, добродушно начал:
– Как думаешь назвать? Предлагаю Петром, что значит кремень!.. А ты – молодец, без брака работаешь! За сына!
Мы с трудом сводим концы с концами. Каждый месяц хронически не хватает трёшки, чтобы дотянуть до получки: за ссуду отдаём ползарплаты. В начале весны провожаю Людмилу с Наташей до Ростова, мне надо помочь им сделать пересадку до Рязани, а самому к утру вернуться.
***
Где мы раньше были: всего неделя на подготовку кафедры к участию в московской выставке шедевров конструкторской мысли в ВУЗах ПВО! Командир меня вызвал и просто приказал: вот тебе кресло КМ-1 с пневмоподбросом, реанимируй незавершенную разработку «интеллектуального» тренажёра твоего предшественника. А в действительности замысел был реализован только в словах «хочу, чтобы было так». Это труба! Прапорщик Иван, которому предстоит собрать электрическую схему, только одно твердит:
– Витя, давай думай! Думай, Витя, думай! А я всё сделаю.
Элементная база училища в то время была крайне примитивная. И вот в какой-то из вечеров, когда в который раз перелезал через забор, отделявший аэродром от жилой зоны, меня посетила плодотворная дебютная идея. Можно схему построить на двух шаговых искателях: первый – эталон, по дорожкам хранит нормативы, второй, как сейчас говорят, выполняет интерфейсные функции и формирует оценку. Утром докладываю Петру Кирилловичу, что мы готовы сделать новый тренажер, он мне поверил, поставил необходимые службы училища «на уши», и всё закрутилось.
Электрическая часть тренажера был изготовлена нами с Иваном за тридцать шесть часов непрерывной работы. Утром ещё тепленький тренажёр был погружен в самолёт и отправлен в Москву с Иваном, едва успевшим переодеться. Результат – тренажёр рекомендован к заводскому изготовлению!
Всё время рядом был Петр Кириллович, молча сидел, курил, не вмешивался, т.е. не мешал. Угощал бутербродами, что жена приносила. Иногда выражал беспокойство, но я ему отвечал, что должны успеть. За все время никто не взбесился, не заорал, не выматерился. Во время одного из перекуров Петр Кириллович без обиняков сказал, что имел разговор с начальником парашютно-десантной подготовки Авиации ПВО о назначении меня на преподавательскую должность, категория – подполковник. На той стороне возражений нет. Предложил теперь уже мне, к тому времени старшему лейтенанту. Конечно, соглашаюсь, вежливо повторяя, что обычно в этих случаях говорят люди, облеченные доверием.
Не проходит и недели, как вызывает к себе начальник научно-исследовательской лаборатории и предлагает вслед за Петром Кирилловичем даже не «журавля в небе», а неуловимого «стрижа»: директивой ГШ ему разрешено в преддверии перехода на новую технику доукомплектовать штат НИЛ, из расчета внутреннего резерва. Иными словами, если соглашусь, то до прихода штатного расписания буду считаться прикомандированным. Прошу таймаут до завтра.
Бреду по аллеям училища, домой идти не хочется, моих нет – сам проводил на родину, а потому и не желаю оставаться один на один с выбором. Вспоминаю о Володе: его уважаю и ему доверяю. Это наш новый солдат, призван с вечернего отделения московского института, ему двадцать семь, в столице остались жена и дочь. Володя похож на Гафта: высок, крепок, обстоятелен, умён, ироничен, на губах лёгкая улыбка, прищуривается, на тёмной крупной голове приличная лысина. Захожу в роту управления, встречаюсь с командиром и прошу отпустить со мной до ужина рядового Павлова. Идём с Володей в парашютный городок, присаживаемся на балку, рассказываю. В ответных словах слышу то же, что беспокойно бродит внутри меня из угла в угол, не занимая до поры до времени верхних этажей.
Утром захожу в крошечный кабинет начальника НИЛ, соглашаюсь и добавляю, что речь идет не об охоте «за двумя зайцами», а об исключении случая остаться мне «при разбитом корыте». Станислав Григорьевич все понял:
– А мы поставим Петра Кирилловича перед фактом – директива Главного штаба!
Так и вышло, и в мае мы почти всем составом НИЛ выехали на два месяца в замечательный Минск на курсы по обучению работе на новой вычислительной технике. После завершения учёбы первые два года занимаюсь эксплуатацией и ремонтом ЭВМ, после прихода штатного расписания становлюсь начальником отделения алгоритмизации и программирования, категория – майор.
Доченька растет, скоро сама пойдет. Учу её спускаться с дивана ползком на животике к краю. Умиляют старания, направленные не поперёк дивана, а вдоль. Или учу выбираться и забираться в кроватку, перелезая через перильца. А когда уже бегала вовсю, Вася, как придёт, так сразу попросит то, что ему доставляло искреннюю радость:
– Наташенька, покажи ласточку!
Девочка наша, держась одной ручкой за кроватку, другую отведёт в сторону, на одну ножку, чуть наклонившись, встанет, другую поднимет и отведёт назад – вот вам и ласточка! Гордая и рот до ушей! Благодарные поклонники аплодируют:
– Браво! Бис! Молодец!
Мчится время. На плечах погоны с двумя просветами и дочь – школьница. С приходом нового начальника меня начинают всё больше и больше занимать теперь уже не один вопрос, а два. Во-первых: почему молодому офицеру с младенцем дают двухкомнатную квартиру, а мне заявляют, что в моём случае реальность – уйти на пенсию с однокомнатной? Объяснили, что по закону можно улучшать жилищные условия, выделяя на это не более пяти процентов от сдаваемых площадей. И, наконец, во-вторых: почему профессионально некомпетентные офицеры успешно строят карьеру? Ну, это – вопрос риторический.
Все решает ответ на первый, главный вопрос: квартиру надо сдать, т.е. сменить место службы. Инициирую хлопоты по переводу в Даугавпилсское высшее военное авиационное инженерное училище. Из ДВВАИУ приходит запрос, а здесь отпускать не хотят и ничего не предлагают, только мешают. Это и нечестные подставы, мол, сам же отказался, и безуспешные поездки в штаб округа, встречи и посещения кабинета начальника училища. Перевод растягивается на год. Наконец, все решает моё письмо заместителю Главкома по ВУЗам.
Не раз от уважаемых старших товарищей слышал, что зря это затеял, меня здесь все знают, авторитет имею, решения по работе сам принимаю, инициативы не лишают, начальник через пару лет уйдет, займу его место, а там потеряюсь, и придётся начинать всё с нуля. К тому времени появилось ещё одно обстоятельство, которое перевешивало в пользу перевода: я приступил к научной работе, сдал кандидатские экзамены, установил контакты с доктором наук из академии имени Жуковского. Перед глазами зимний вечер того памятного дня, когда мою работу поняли и признали диссертабельной… спустя два года. Возвращаюсь «зеленой» линией метро из академии. В окне пустого вагона вижу своё отражение. Не могу убрать с лица глупую и счастливую улыбку, видел такую у Юрия Деточкина после его дебюта в «Гамлете». Выходит, правильно, что отказался от предложения перейти в разведку, а оно было.
Ноябрь 1983 года. Навсегда покидаю Армавир, обескровив свои эмоции ёмким и таким тяжёлым понятием «надо». И только когда пройдет более двадцати лет, только тогда он станет мне сниться, и каждый раз почти в одном и том же сне: меня разжаловали, отправили вновь в Армавир, и мне надо вернуть всё то, чего добился, после того, как оставил этот город, а времени в обрез...
/ 10. Латвия: туда и обратно
А сейчас пока одного встретил меня Даугавпилс – наш старый Двинск и его Крепость. На то, чтобы понять, что потерял я всё, потребовалось немного времени. Три года мне предстояло подниматься до прежнего уровня, через пять лет получил квартиру, наколов и спалив пятьдесят кубов дров в голландских печках частных квартир. Но уже тогда приметил в высоком небе: вон он, мой журавль. Надо, надо постараться дотянуться, больше надеяться не на что...
Недели три прошло, даже больше, как занят поисками частной квартиры. В выходные, каждый вечер в будни, иногда днём мотаюсь по городу, читаю объявления, ищу с кем поговорить во дворах, у подъездов. Прихожу утром на службу, если появляется свободное время, начальник напоминает:
– Можешь идти искать жилье – это сейчас главное.
Вот и сегодня иду и, не перебивая, слушаю монолог своей спутницы:
– Приехали мы с мужем в Даугавпилс после войны. Он был офицером НКВД. Умер рано... И все это время я одна, нет никого, так вот осталась и живу в этой квартире, что нам дали.
Рассказ прерывается паузой, а минуты через две переходит на другую тему:
– Вы думаете, они со всем смирились? Нет, они затаились, ждут своего часа.
Тогда эта оценка мне показалась необоснованной: сказывалась память о красных латышских стрелках. Но позже, побывав в окрестностях города на местах массовых казней евреев, привозимых со всей Европы, военнопленных, партизан, советских граждан, к уничтожению около двух сотен тысяч которых здесь приложили угодливую руку айзсарги и прочая местная мразь, стал понимать, что их идеи не могли просто так исчезнуть. А с началом «перестройки» по каналам СМИ стала просачиваться неприязнь к нам, например: «Русским не обязательно знать латышский, им достаточно уметь произносить просьбы об оказании услуги». Или: «Наша беда в том, что Латвию оккупировало отсталое государство». Но это после, а сейчас, не спеша, разговаривая, идем мы с одинокой немолодой женщиной по улице Вентспилс, я и не заметил, как мы завернули во дворик одноэтажного дома:
– С этой стороны моя квартира, с другой – соседи. Заходите. Комнаты смежные, выбирайте любую. Будем вместе жить, если согласитесь. И мне веселей. Смотрите внимательно, потом жене расскажите.
Первую квартиру сняли в микрорайоне ближе к Стропам, в январе перевёз из Армавира Людмилу с Наташей, вторую сняли в Крепости, третью – на Гриве. Наконец, мы получили двухкомнатную квартиру в новом доме с видом на озеро Шуня, где прожили четыре года, а в 92-м её просто бросили. При всех переездах сяду в трансе, опустив руки: с чего начать? Молодец Людмила, скажет: «Начни с этого, а я тем займусь», у меня постепенно нерешительность проходила, в итоге – собирались.
При переводе в ДВВАИУ был назначен инженером научно-исследовательской лаборатории. Прошло какое-то время – младшим научным сотрудником, через пару лет – старшим научным сотрудником, минули два года – начальником. Тему диссертации по воле руководства пришлось сменить, в 91-м защитился. На то время в багаже было три патента и около сорока научных работ, а к концу службы – соответственно пять и около шестидесяти, плюс три благодарности от МО. И вот в марте 92-го на плацу, на очередном построении, из динамиков слышу, что меня вызывают на трибуну. Многотысячный строй, расстояние приличное, большую его часть, как принято в таких случаях, надо пробежать. Взбегаю на трибуну, представляюсь:
– Товарищ генерал-лейтенант, подполковник Калинкин по Вашему приказанию прибыл!
Начальник училища читает выписку из приказа МО о присвоении мне очередного воинского звания и вручает золотые погоны с двумя голубыми просветами и тремя большими звездочками. Это не награда, поэтому говорю: «Спасибо!», делаю поворот кругом, и – в строй.
Да, последняя игра тянулась долго и шла неровно, но заканчиваю её в «больших плюсах»!
В конце марта папе семьдесят лет. Не обещал быть, а потому сюрпризом захожу в его киевскую квартиру в Березняках, только разделся, как входит Валентин. Папа пока ничего не знает. Когда поздравления и волнение встречи остаются позади, он интересуется:
– Когда же, Витя, полковником станешь, это возможно?
Только тогда достаю удостоверение и передаю ему в руки. Он листает, находит нужную страницу, читает, и мы видим в его глазах тихую гордую радость.
Летнее утро года за два до «парада суверенитетов». Мы с Юрой Пресновым, как обычно, выбежали из Крепости через Западные (Константиновские) ворота, свернули в сторону Французского вала, миновали неприметное болотце, где в годы войны в лагере для советских военнопленных томился Мусса Джалиль, повернули на Межциемс и от него лесом справа от рижского шоссе потрусили к озеру Светлое. Там нас ожидает желанная короткая передышка в середине тринадцатикилометрового кросса. Бежим, вдыхая аромат хвои, молчим, думаем каждый о своём, иногда, быстро наклонившись, подхватываем вызывающе алые ягоды земляники. Скоро на бегу снимаем футболки и вытираем пот со лба...
Мелькает в просветах сонная гладь озера в тени окружающих его деревьев. Прыжками, взбивая белый песок, спускаемся из-под сосен к берегу на солнечной стороне, одежду с себя сбрасываем и ныряем сквозь лёгкий туман в тёмные прозрачные воды. Чувствую прикосновение прохладных ласковых струй там, где горячее тело было сжато плавками, глотаю чистую сладковатую воду. Разворачиваюсь и, погружая лицо, расслабившись, плыву к берегу. Остановился, начинаю медленно опускаться, не отрывая глаз от освещённых утренним солнцем берёз, и вот уже смотрю на них из-под воды... красота какая!
На песке Юра, отдышавшись, произносит, глядя на облака:
– Меня не покидает ощущение, что я оккупант... особенно сейчас, когда мне хорошо... Наверное, потому что не наше, чужое всё то, от чего так хорошо... Есть предчувствие – добром это не закончится...
Союза больше нет. Командировки в Москву не запрещены. Возвращаюсь, как правило, ночным Калиниградским с Белорусского вокзала. И каждый раз оказываюсь свидетелем печальной картины. Мороз за двадцать. Кучками там и сям расположились, ждут неизвестно чего беженцы из Средней Азии: старцы, женщины и дети. Они ещё не успели одеться в псевдоевропейский ширпотреб: на них пёстрые халаты, тюбетейки, часто – тапочки. Они бегут от войн, они приехали за защитой, за спасением к «старшему брату», которого защищали когда-то, проливая свою кровь.
Девятое мая 92-го. Последний парад. Сбор в сквере Славы. Построились, сформировали парадный расчет, двинулись через весь город по Красноармейской улице в район площади Ленина. Иду в первой колонне. На тротуарах наши соотечественники: слёзы, цветы. На площади громко:
– К торжественному маршу… Равнение направо!.. Шагом марш!
Проходим трибуну, и тут же перед нами опускаются флаги независимой Латвии с траурными лентами…
Октябрь 92-го. Из Латвии русских просто выдавливают. «Россия, собирай свое разбросанное серое дерьмо!» – это о нас, военных. Плакат на все случаи: «Чемодан – вокзал – Россия!»
Бросаю квартиру и на КамАЗе перевожу вещи и жену в Россию к новому месту службы. Ночью на шоссе авария: разрушилась цилиндровая группа. Мне надо вернуться. Остановил МАЗ. В кабине два молодых литовца. Посадили и все время в пути даже между собой говорят только по-русски. В городе перед мостом выхожу, протягиваю деньги, а в ответ:
– Что ты, друг, ты же в беде, счастливо!
Ускоряя время, где-то бегом, добрался до части, для которой успел стать чужим. Помочь не могут или не хотят, находят причины для отказа:
– Аварийка сухая. Ну, не заправлена. А заправить – так водитель не обучен. И, вообще, неисправна.
Рад был, что дали машину вернуться в соседний полк. В полку помог прапорщик, так и не увидев под лётной кожаной курткой мои погоны, взял дежурную машину для заправки самолётов кислородом, и мы до рассвета поставили КамАЗ в Крепости у наших мастерских.
Утром возникают новые проблемы: в автослужбе нет таких запчастей. Подсказывают:
– На дальних чужих складах работает московская комиссия с высокими полномочиями, можешь воспользоваться случаем.
Сделал круг и вернулся с промасленным свертком. Механики-отставники удивились и с юношеским задором: «Витёк!» пообещали к пятнадцати ноль-ноль машину подготовить. В назначенное время, радуя слух бодрым урчанием, из гаража выкатил выздоровевший КамАЗ, мы распрощались с соотечественниками, даже не пытавшимися скрыть в своих глазах грусть и зависть, бросили последний взгляд на нашу русскую Крепость, на наш советский боевой Т-34 и выехали в новую Россию.
/ 11. Почему все не так
/ Устал я Родину любить...
События ГКЧП ушли в прошлое. У мусорных контейнеров бледные лица, залепленные пищевыми отбросами. Страна оделась в камуфляж: торговцы, пенсионеры, дачники, бомжи… И военные, не получавшие в срок ни денежного, ни вещевого довольствия, растворились в этой толпе и стали более походить на строителей-молдаван. Вспоминается анекдот того времени: «Армии НАТО без войны оккупировали Россию. Что делать с военными? Спросили у замполита, тот предложил отрезать воротники и зашить карманы – сами вымрут».
В «Известиях» обширная статья «Последний диссидент», в ней интервью и, кроме прочего, соучастие:
– Теперь, после освобождения, Вы сможете, наконец, выехать из России?
На что «Последний» отвечает:
– А как тогда я посмотрю в глаза бабушке у колодца?
В известном шоу Вили Токарев с чувством исполняет послевоенную песню «Летят перелетные птицы». Прослушав, судьи дают оценку: заказная, отвратительный марш, лживая, все мечтали выехать за рубеж. Токарев задет за живое, он парирует:
– А вам такой патриотизм и не снился!
Последнее воскресенье сентября 1993-го. С понедельника командировка.
– Пойду, попрошу у Александра Владимировича пулемет. – С этой неудачной шуткой провожаю обеспокоенную жену с Ленинградского вокзала домой.
Спускаюсь в метро, но на станции «Улица 1905-го года» выхожу вслед за двумя бойкими старушкам, догадываясь, куда они меня приведут: они несут одеяла защитникам Белого Дома, одна из них рассказывает другой, какие им вкусные блинчики напекла. Перед входом в парк им. Павлика Морозова шеренга дзержинцев в шинелях, каски у ремней, оружия нет. Справа на баррикаде сухой и сморщенный пожилой мужчина в штатском, на голове стальной шлем, в руках чёрно-желто-белый флаг. Не удержался, поднимаюсь, спрашиваю, почему «это» у него в руках. Говорит, что под этими знаменами Суворов и Кутузов вели полки к победам. Хочу поправить, но, заметив фотовспышки, спускаюсь и свободно прохожу в парк. В парке броуновское движение, но беспокойства нет. Кругами ходит, ссутулившись, мужчина с мегафоном и монотонно повторяет:
– Запись добровольцев производится у восьмого подъезда.
Не успела сложиться картинка, как начинается сутолока, передо мной появляется кольцо парней в чёрной униформе, кто-то произносит:
– Приднестровский ОМОН!
В центре Руцкой с мегафоном, рядом мужчины в штатском. Всё очень близко, запоминаются пышные усы Руцкого цвета светлого хаки, и что курит он непрерывно. Становится тесно, стихийно формируются шеренги, я оказываюсь в центре третьей от кольца, все сцеплены локтями, мне уже не выбраться. Руцкой начинает говорить. Коротко – он русский генерал, просит солдат не совершать ошибку и пропустить колонну. Начинается марш, я – то в полутора метрах от ОМОН, то в пяти. Впереди меня молодой донской казак, на нём белая пожелтевшая баранья папаха, защитная гимнастерка, синие шаровары, стоптанные сапоги, шашки, ногайки нет. Перед казаком священник в бедном чёрном, ниже мелькают такие же сапоги. Обращения в шеренгах – «братишка», и так бережно, доверительно. Скандируются лозунги: «Банду Ельцина – под суд!», «Руцкой – президент!». Смотрю влево – по тротуару колонну сопровождает в плащ-пальто майор ВВС, с виноватой улыбкой он заглядывает нам в лица. На подходе к американскому посольству колонна загудела, оглянулся – много как нас. По набережной обошли Белый Дом и вернулись в парк, где должны выступить лидеры. Через пять минут ожидания выбрался из толпы и побрёл к метро, сзади донеслось, что запись производится у 8-го подъезда.
Через неделю утром, проходя по коридору, слышу возбужденные голоса, захожу, идёт прямой репортаж CNN: Белый Дом, мэрия, набережная, мост, танки, генералы, штатские. У Белого Дома и мэрии многочисленные толпы сторонников Верховного Совета. Вереница БРДМД проезжает по набережной, дула их скорострельных пушек направлены на Парламент и они начинают стрелять! Начинают стрельбу танки с моста, приседая и покачиваясь после каждого выстрела. Все это сопровождается далеким сплошным «горохом» автоматных очередей. Толпа заметалась... Так же как при обрушении в прямом эфире башен Близнецов, возникает ощущение нереальности, но рассудок подсказывает, что на твоих глазах с чёрным дымом души уходят в небо. В кадре врачи у мэрии, они оказывают первую помощь и нервно, с болью говорят, что поражения, в основном, в шею и в голову, по-видимому, ведется снайперская стрельба, что среди убитых много казаков. Вскоре всё заканчивается. Из Белого Дома выходят люди и среди них тот самый майор ВВС и с той же улыбкой.
В первые дни в прессе можно было увидеть фотографии – свидетельства событий того дня: на одной у остановки – тела пяти-шести молодых людей в джинсах, кроссовках, курточках; вот снайпер на чердаке дома напротив, нога поставлена на низкий подоконник, в руках СВД, его цели где-то внизу, за рекой. Можно было прочитать и о жёсткой фильтрации в московских двориках.
Через неделю опять командировка. Когда завершили работу, офицеры предлагают проводить их к Белому Дому. Холодные сумерки, тишина, гарь на стенах, битое стекло, мусор, пустота. Поднимаю девичью туфельку на шпильке, подержав немного и не найдя разумного решения, ставлю на крышу чёрной иномарки.
На стене дома появляется граффити: «Таманцы – поганцы». В гордом интервью президента ключевая фраза: «С советской властью покончено!..» Невольно вспоминаешь, что за пять лет до этого в «Комсомольской Правде» была напечатана карикатура с картины Перова «Охотники на привале», где бывалый произносит:
– Уверяю Вас, перестройку начала КПСС!
Проходят дни. На совещании командир предлагает всем тем, кто не согласен, подать рапорта на увольнение, но я не в школе, когда легко и свободно реагировал на провокацию классного руководителя: «Кому не нравится, может выйти из класса!»
На Ленинском проспекте на нашем пути останавливается хорошо одетая дама преклонных лет:
– Молодые люди, дайте, пожалуйста, немного денег.
Нам жутко неудобно, мы отводим взгляды: у нас нет свободных денег!
Узнали, что некий агроном разрешил на пройденных комбайнами полях подбирать картофель. Сели на последний катер, приплыли, бегом наверх, набрали и быстро назад: с высокого берега виден идущий к нам от конечной пристани катер. Разместились, отдышались, товарищ толкает меня в плечо:
– Смотрите, а на борту только военные и бомжи!
Босой бегу по набережной за двумя балбесами, ограбившими в зелёной зоне у пляжа женщину. Догоню, а что делать буду, не знаю! Догнал… задержали. Спустился к Волге смыть кровь. Начинаю ощущать появление признаков самоуважения за то, что не смалодушничал, заставил себя всё сделать правильно.
Вернулся. Незнакомая женщина спрашивает супругу:
– Ваш муж, наверное, военный?.. А-а... Ну, тогда понятно. Гражданский, тот бы ещё подумал, а эти все – ненормальные...
/ Эпилог
«Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые...» Если следовать логике этого привлекательного высказывания, мы должны быть благодарны судьбе за то, что она опустила нас на эту красную планету в период расцвета и упадка её цивилизации.
Да, перед нами были открыты двери всех ВУЗов, мы могли заниматься любыми видами спорта, нам были доступны природные богатства нашей земли, мы были равны и никогда более не испытывали таких чувств братства, бескорыстия, пусть ограниченной, но свободы. Мы гордились Историей своей Родины, Армией, мы были патриотами. Мы верили, что всё образуется и состоится... должен состояться Новый Человек!
Но случилось так, что планета потеряла свой цвет и уменьшилась в размерах. Спираль, по которой она вращается, изменила свое направление, сама же планета смиренно удаляется в холодную пустоту... Поверхность её сжимается, покрывается пустынями и кратерами, не оставляя никаких шансов осколкам былой цивилизации. Навстречу ей, к звезде, начала движение новая красная планета невероятного размера. Нет других альтернатив последствиям их неизбежного сближения: либо столкновение остывающего амбициозного карлика с гигантом, либо превращение в его сателлита.
/ ...Шумит волна, плывёт луна от Слободки за Дальние Мельницы.
/ Пройдут года, но никогда это чувство к тебе не изменится...
Более сорока лет мамы нет рядом, а память не даёт покоя. Занялся сбором документов для награждения мамы медалями «За оборону Одессы», «За оборону Севастополя», «За оборону Кавказа», «За освобождение Крыма», «За Победу над Германией», за пролитую кровь. Три года переписки, поисков. Молчание и отказы чередовались с архивными справками, одна, другая, третья… И вот передо мной справка из Военно-медицинского музея:
родилась в Нерчинске;
в РККА с 22.06.1941;
в действующей Армии до 11.05.45-го.
Все эти годы в паспорте, во всех документах, в наших анкетах местом рождения указано село Жуковцы на Украине. И родных не смогла найти, и не участник. Ответ очевиден – скрывали, берегли себя, нас, боялись преследования за оставление воинской части. Теперь до боли понятны чувства за строками, оставленными её рукой на обороте небольшой фотографии: «Лёнечка! Помни меня. 17/VI-45».
В январе 2013-го пригласили в военкомат и вручили удостоверение к медали «За Победу над Германией», которой от имени Верховного Совета СССР награждена Вознюк Вера Даниловна спустя 67 лет после войны. Не смог подтвердить участие той симпатичной девчонки в боевых действиях с 22 июня 41-го по 23 августа 43-го.
Центральный Архив МО уведомил, что документы 638-го зенап 15-й бригады ПВО за 41-й не сохранились.
От офицера того полка, Ерохина Ивана Васильевича, успел узнать, что за Джанкоем танковыми клиньями Манштейна полк был рассечен. Два дивизиона отступили по выжженной крымской степи в Севастополь, три, а с ними и тот офицер – на Керченский полуостров. Тогда-то и были утрачены полковые документы, и к какой части в Севастополе и на Кавказе был прикреплён мамин дивизион, установить не удалось.