Мозаика жизни заурядного человека. Книга первая

 Павел Шаров


                Мозаика
                жизни
                заурядного
                человека               
   

                Мозаика его жизни

              С тех самых времен, когда наша жизнь, жизнь всего Российского общества так резко и, пожалуй что, безжалостно изменила свое направление, я неустанно призываю людей старшего поколения писать воспоминания. Мы сейчас живем в период, когда история государства не только в очередной раз недобросовестно переиначивается, но и во многом искажается, извращается, оболгивается. И потому как не нам, современникам, рассказать правду об узнанном и пережитом, тем самым оставить след, мазок на полотне, где запечатлевается истинная история. Именно благодаря подобным мазкам-воспоминаниям мы теперь имеем возможность по крупицам восстановить подлинную историю наших предков. Но пройдут сроки, и уже наши благодарные потомки о сегодняшнем времени будут судить по тем воспоминаниям, что оставим им мы.
              Павел Павлович Шаров один из тех, кто на такой труд отважился. Но прежде, чем приступить к написанию этих своеобразных “мемуаров”, он прожил удивительно активную, насыщенную событиями и свершениями жизнь. В нее, эту жизнь, вобралось многое – учеба в Горьковском Университете на радиофизическом факультете (а ведь подумывал и убежать в артисты), спортивные достижения и участие в КВНах, защита кандидатской диссертации и работа на предприятии сначала рядовым инженером, а затем и руководителем. И все-таки главное в книге не подведение каких-то итогов, не оценка достижений (хотя излишне скромничать автору нечего), а передача читателю того ощущения жизни – смешанного, чувственного, полнокровного – что сам автор испытал и пережил. Несмотря на то, что автор назвал книгу “Мозаикой”, в своем внутреннем, подтекстовом содержании она достаточно цельна и монолитна. Эпизоды жизни, поведанные читателю, складываются в единую картину прожитого.  И что самое ценное – доносят ощущение этой жизни со всеми радостями и печалями, поражениями и победами. Книга достойна, чтобы ее издать и представить на суд взыскательному читателю. Потому что Шарову в ней удалось главное – сделать читателя соучастником, сопереживателем случившихся когда-то давно событий.
              При нашем первом знакомстве Павел Павлович как-то несколько неуверенно посетовал, что мол я конечно не писатель, но уж что получилось, то получилось. Прочитав рукопись, теперь я могу заверить будущих читателей – хорошо получилось. И те, кто откроет эту книгу, я убежден, не пожалеют о потраченном на ее прочтение времени. Потому что автор “Мозаики жизни” незанудно рассказывает о своих жизненных перипетиях, выбирая из них самые яркие куски, события, буквально окунает читателей в атмосферу происходящего. При этом каждый рассказ сдобрен ненавязчивым юмором, располагающим к сопереживанию и соощущению.
              Не знаю уж почему, но мне всегда было ближе, интереснее читать воспоминания, посвященные 50-60 годам ушедшего века. Видимо это связано с тем, что именно в эти годы я сам в силу своего возраста жадно впитывал в свое сознание, свое сердце те впечатления, что неотрывно мне сопутствуют вот уже многие и многие годы. Во мне живет неутешная, буквально чувственная ностальгия по исчезнувшему куда-то времени, когда у нас “на Ярмарке” за “красными домами” и храмом были большие озера “Цыганка” и “Мещерское”, когда мои одноклассники по 176 канавинской школе жили в бараках бывших сибирских пристаней на берегу Волги, в домах “Германия”, “Мельничный”, “Комунстрой”, “Главсоль” и т. д. – в тех же бараках, только уже у нас на Стрелке и где мне столько раз в детстве приходилось бывать. И терлись на волнах бортами друг о друга большие просмоленные деревянные лодки, гроздями связанные цепями и прикрепленные к берегу недалеко от старого канавинского моста. И длинные плоты шли по Волге вниз, а “отставшие” бревна мужики цепляли с лодок баграми и тянули на берег. За лето таких неимоверной тогда для меня длины и толщины бревен на берегу скапливалось много, и мы пацаны после купания лежали на них – теплых, высохших – вдыхая разогретый, неисчезающий, кружащий голову запах леса, исходящий от них. Много, слишком много навеяли мне рассказы-воспоминания Павла Шарова. Уже за одно это я мог бы душевно и искренне поблагодарить автора. Но это было бы не совсем честно по отношению к книге. Ибо она самодостаточна, и читая ее невольно погружаешься в открывшийся в ней мир, как в свой собственный. Словно это ты сам катаешься на буфере трамвайного вагона (а я и катался!), это тебя добры молодцы тащат в отделение милиции для “подписания” протокола (а меня и таскали, и выдуманные протоколы стряпали, только именно против меня, а затем отсылали их в школу или в детскую комнату милиции), это у тебя грипп, а надо бежать на соревнования (меня из-за температуры с подобных районных школьных соревнований сняли). И похожего, таких жизненных совпадений в наших (не только моих с автором, но и ваших, будущий читатель) множество. Читайте и убедитесь сами.
              Но повторюсь – книга и самодостаточна. В своей документальной основе она имеет личностные достоинства. В подтверждение своих слов приведу вот такой отрывок из рукописи: «Отношение мое к женщине всегда было как к божеству. Даже когда божественный образ разрушался отсутствием природной красоты или, мягко говоря, некачественным поведением, все равно я относил их к разряду людей, которых ни в коей мере нельзя обижать или расстраивать… В юности и, как это ни странно, в детстве мне часто приходилось смотреть в глаза опасности вообще и в глаза носителей опасности – крепким мужикам – в частности, но никогда я не мог открыто взглянуть в глаза женщине, особенно зрелой женщине, боясь, что она отгадает бурлящий вулкан желаний, созревающий во мне. Однажды, изображая влюбленного при фотосъемке, я посмотрел в глаза позирующей девушке, которая действительно мне нравилась. Я увидел, как она стушевалась, и мне даже показалось, испугалась моего взгляда.»
              Хотя и не удержусь, чтобы не упрекнуть автора вот в чем. Конечно, над прошлым не грешно по доброму иронизировать, но только хотелось бы и серьезные “по большому счету” оценки услышать. Я понимаю, что в задачу “Мозаики жизн” это не входило изначально. И все-таки… Когда во время наших встреч мы обсуждали с Павлом Павловичем многие серьезные вопросы от экономико-политических до духовно-исторических, он неизменно оказывался пытливо-любознательным, жаждущим во всем разобраться человеком. Что же, может быть, в продолжение книги эти свои качества он еще сможет раскрыть в полной мере. Конечно, нуждается книга и в серьезной редакторской правке. Но это все мои личные дополнительные пожелания, а пока мне хочется только отметить, что это уже четвертое книжное издание П. П. Шарова. До него выходили сборники стихов, шутливых миниатюр и отдельно пьеса в трех действиях «Знакомая скамейка». Все это говорит о довольно разносторонних литературных пристрастиях автора. Павел Павлович в литературе считает себя человеком случайным. Ну, это-то, как говорится, время рассудит. Пока же можно отметить только одно – первая большая книга прозы не оказалась тем блином, который ругают, что он комом.

          Валерий Сдобняков
          Главный редактор журнала “Вертикаль ХХ1 век”    


                От автора

              Время, время. Годы вереницей проходят, проходят безвозвратно. В свободные                минуты память все чаще и чаще возвращает меня в прошлое, “в события давно минувших дней”,  когда можно было легко догнать дребезжащий трамвай, запрыгнуть на его подножку и помахать рукой ей, одной из  тех, которых знал, и чей облик потом потускнел, затерялся в лабиринтах уже забытых перипетий жизни. Когда все было в первый раз: и первая прогулка под ручку с божественным существом, и первый шлюпочный поход в составе спортивной школы, и первый “эх, ай, ай!”, полученный между глаз в схватке за “правду”.
              Фрагменты воспоминаний возникают в памяти, как яркие вспышки, один за другим. Их много, они лезут в голову, нагромождаясь друг за другом.
                “А вот это, помнишь?
                А вот про это? А вот еще”.
              Они воспроизводят прошлое вне хронологической последовательности, как перемешанные фотографии, отпечатки разных моментов прошлого. Попытка упорядочить, уложить их в хронологический порядок, чтобы запечатлеть на бумаге в виде мемуаров, приводит к стиранию яркости этих вспышек, картины становятся серыми, тусклыми и малоинтересными, как доклад председателя профкома на профсоюзном собрании.
              Вот почему я решил просто дать краткие описания этих фрагментарных фотографий прошлого по мере их возникновения в памяти, а уж потом расположить их в хронологическом порядке, не связывая их между собой какими-либо философскими рассуждениями. Пусть это будет ряд мелких рассказов о разном: о смешном и страшном, о душещипательном и грустном, как поблескивающие с разных ракурсов разноцветные осколки прошлого.
              И пусть они уложатся в начале в одну небольшую брошюру, потом в другую, третью, и пусть этих брошюр будет столько, сколько было интересного в жизни, и сколько сумела сохранить память. А потом эти брошюры сложатся в книгу, отображающую жизнь заурядного человека в насыщенном событиями двадцатом веке и начале двадцать первого.
              Чтобы описать жизнь во всей ее полноте и разнообразии, нужно написать бумажный папирус длиною в жизнь. Это невозможно. Но если из отдельных, по-разному отражающих события осколков, создать мозаику жизни, то можно понять, как жил человек, какими интересами и желаниями.
              Мне хочется, чтобы мои внуки поняли меня, прочитав эту книгу. Я хочу быть рядом с ними в их восприятии этих моих воспоминаний.

                П. П. Шаров       


                ПРОЛОГ

                Забег длиною в жизнь


              Мальчик! Мальчик родился!
Ой, какой веселый, какой энергичный! Вот он уже в ладушки играет, а вот – в мячик, а вот – в футбол, а вот уже – в баскетбол.
              И вот он уже не мальчик, он уже юноша, он мужчина. Бежит, бежит завоевывать мир. Бежит по бесконечным дорогам познания, преодоления. Вот храм науки – Университет. Зашел, познал одну из граней многогранного мира и побежал дальше.
              Справа Церковь – пробежал, слева Мечеть – пробежал, пробежал Храм баптистов, Синагогу. Люди в храмах не торопятся, они молятся.
              “Что это? Для чего это?”
              Некогда, побежал. Стоп! Женщина! И вот, бегут уже вдвоем, потом втроем, вчетвером. Надо детей поднимать, а для этого надо бежать. А вот, уже внуки. Их тоже надо поднимать. Ведь дети еще по настоящему бегать не научились. Внуки – тем более. Значит, надо бежать.
              Вот и восемь десятков, девятый пошел, подруги уже нет, дети и внуки рассыпались по миру .  А он? Он спотыкается, но все еще пытается бежать.
              “Нет! Больше не могу! Все! Набегался. Надо остановиться, надо пройтись спокойно. А кругом, какая красотища! Это вот что? Дуб или клен? Не знаю. Вот осину от березы отличу, а рябину от калины – с трудом. Ой, какой цветочек! Как его зовут? Розу, гвоздику знаю, сам когда-то дарил. А из полевых цветов ромашку знаю. Даже когда-то гадал по ней: любит, не любит, любит не любит…любит! А эти не знаю. А как они пахнут? Вот этот, красивый, а не пахнет – открытие. А вот травка зеленая. Мягкая какая! Уже закат, солнышко садится. Как красиво! Подожду до рассвета, он, наверное, такой же красивый. Да, вот он Рай, для которого и создан человек. Или наоборот? И я в нем жил, не замечая красоты, потому что всю жизнь бежал мимо. Ну, что ж, пусть хоть финиш будет прекрасным”.
              “А это что сзади шевелится? Ой, больно! Красный, с клешнями, глаза выпучил. Неужто рак? Да отвяжись ты! Надо снова бежать! Не отстает, гад. Так и норовит сожрать. Уже вцепился! Нет, нет, надо оторваться. Оторвался. Бежать, надо убежать от этого кошмара!”
              Все! Устал! Силы на исходе. Ну, еще, еще шаг. Впереди обрыв. Сзади наползает это прожорливое чудище.
              “Что делать? Прыгнуть вниз, в пропасть? Выстрел в висок и все будет кончено. Но там, внизу темно, а хочется туда, вверх, к свету. Но туда – только через муки.”
              А этот уже рядом. Красное чудище с клешнями делает последний рывок, означающий финал трагедии.
                “ГОСПОДИ, ПОМОГИ!!!”
              Откуда-то взялись силы. Схватив чудовище за протянутую клешню, рванул его в сторону пропасти, и оно исчезло там, в темной глубине.
              “Что это было? Значит, это еще не конец? Значит, свыше дано блаженство полюбоваться этим миром, мимо которого пробежал?
                БЛАГОДАРЮ ТЕБЯ, СОЗДАТЕЛЬ!”
              И он с благодарностью устремил взор туда, в голубое небо, где в утренних лучах согревающего Солнца веселились, преображаясь, белые, белые, кудрявые облака.
               
               
                Книга первая

                Юность беззаботная



                Эх, ай! ай!       

            Знакомо ли вам чувство потерянного времени? У каждого есть это самое потерянное время. Только одни замечают это, а другие из за отсутствия времени не обращают на это внимания. 
              Вы отдыхаете где-нибудь в санатории. Целый месяц кайфа! Первые дни много впечатлений. Две недели крутит водоворот событий санаторной жизни. Затем начинают повторяться ситуации. И вот когда они – эти ситуации – начинают повторяться и наступает явление потерянного времени. Оно начинает “пролетать”. Вторая половина месяца пролетает незаметно. Не за что зацепиться памяти. Почему? Да потому, что время в нашем восприятии измеряется событиями, впечатлениями, а не часами, сутками. Когда эти события становятся похожими друг на друга – время пропадает, стрелки крутятся вхолостую.
              А вот испытывали ли вы состояние, когда мгновения становятся длинными? Стрелки останавливаются, а ваши ощущения нагромождаются друг на друга. Для окружающего мира и окружающих прошли незаметные две-три секунды, а вы прожили за эти две-три секунды проштампованную в памяти часть жизни и можете рассказывать об этом сколь угодно долго.
              Я летел в воду со спортивной вышки вниз башкой. С такой высоты в первый раз. Первую половину тех семи или восьми метров (я уже не помню) я пролетел в страшном напряжении, дыхание остановилось. Я видел, как приближается вода, и мне казалось, что все происходит как в каком-то замедленном кино. Вдруг я увидел в том месте, куда я должен войти вытянутыми вперед руками и втянутой головой другую голову, медленно появляющуюся из под воды. Прямо череп в череп. Сейчас моя голова приблизится к воде, а его как раз в это время окажется на ее поверхности. Бух! – и два ореха расколются.

              Мы бегали по сооружениям спортивной станции Динамо и норовили залезть на вышку. Здоровый дядя с какой-то повязкой на руке не пускал нас туда, так как водная станция готовилась к проведению тренировок спортсменов, а может быть, к соревнованиям. Мы – человек пять пацанов, улучили момент, когда дядя отвлекся, чтобы перекрыть доступ на станцию, и полезли на вышку. Первая высота – три метра – нас не впечатлила. С такой высоты мы неоднократно прыгали, залезая на борт причаливших пароходов. Мы полезли на вторую ступень – пять метров. Это была уже высота. Но тоже терпимо. В это время над уровнем пола показалась усатая физиономия дяди, влезающего к нам по лесенке. Пацаны попрыгали в воду, а мы с Ленидкой полезли выше. Надо же побывать! На такой высоте мы были впервые. Сердце сжалось. По телу прошла какая-то дрожь и слабость. Появилась голова дяди. Ленидка зажмурился и прыгнул солдатиком. Я не решался. Дело в том, что солдатиком я никогда не нырял. Первый раз когда-то прыгнул вниз головой – так и пошло. Дядя тем временем весь вылез на площадку и готов был меня схватить. И тут я прыгнул.

              Итак, я увидел выплывающую Ленидкину голову. Это и было то время, доли секунды, которые растянулись у меня в мучительном размышлении. Сначала появилась мысль “Эх ай! ай!”, потом более осознанные размышления о последствиях этого Эх ай! ай!
И, наконец, разработка способа минимизации последствий этого, Эх ай! ай! Мозги работали лихорадочно, как автомат, пытаясь найти решение. И оно было найдено. В последний момент я дернул головой в сторону, подставив под удар вместо головы плечо. Моя шея при этом вскользь встретилась с плечом Ленидки. Когда мы всплыли, я не мог повернуть голову влево, а он, соответственно, вправо. Обошлось растяжением жил и продолжительным гулом в головах. Целый месяц мы ходили с повернутыми головами, пока, наконец, пацанячья молодость не выправила нам шеи.               

    
                Крепкий лоб – залог пробивной способности

              “Если что уж я решил, так выпью обязательно” – сказал великий бард нашего времени Владимир Высоцкий. Вот этот девиз: “решил – сделай” я и взял на вооружение в начале своего жизненного пути. Решил, выпил и… на карачках. Правда для исполнения решений требуется иногда делать несколько заходов. Решил я, например, что настоящий мужчина должен обязательно переплыть широкую реку, Оку или Волгу, прыгнуть с парашютом и, наконец, выяснить на практике что же это такое – быть мужчиной. Оку почти в самом ее широком месте, в районе Тобольских  казарм, еще в юном возрасте я переплыл в один день туда, потом обратно и, так уж сложилось, проделал все это еще раз. С парашютом, хотя и не с самолета, а с вышки, прыгнул, не дожидаясь пинка инструктора. Что касается становления настоящим мужчиной, то есть жениться – тут я несколько повременил, но все-таки сделал – в тридцать пять лет.
              Так и повелось: решил однажды и… рано или поздно выполнил. “И что это за такая пробойная сила такая?” – думал я и, наконец, понял: пробойная сила эта заложена в лобной части моей плоской лицевой панели. А для того, чтобы оно, это самое лобное место, было крепким, его надо было тренировать, то есть попадать в такие ситуации, когда лоб испытывался на крепость столкновениями с различными твердыми предметами.
              Еще в детстве зимой мы, пацаны, цеплялись металлическими крючками за детали трамвая или автомашины и с гиканьем неслись на коньках, а иногда и на лыжах от пункта А до пункта Б, Однажды кто-то прицепил к трамваю длинную проволоку и трамвай поволок человек двадцать будущих чемпионов или инвалидов – кому как повезет. Я был в этой цепочке последним. Когда трамвай, двигавшийся от макаронной фабрики до молочного завода, сбавив ход, подходил к остановке, мне наскучило это еле-еле передвижение, и я выехал на момент из-за спин товарищей в сторону, чтобы посмотреть далеко ли до остановки. Посмотреть я не успел. Я успел только выехать, выехать навстречу столбу и встретиться с ним, как вы сами понимаете, этим самым лобным местом. Когда я очнулся, вокруг меня толпилась вся группа из двадцати человек, каждый из которых считал своим долгом дотронуться до здоровой шишки, выросшей на моем лбу и произнести: “Вот это фонарь!”      
              Второй раз я испытал подобное воздействие между глаз, когда ехал на трамвае из школы мимо детской больницы. Ехал на трамвае – это значит на буфере. На этот раз металлическая балка, на которой лежало буферное сочленение, висела на цепях, и буфер вместе с этой балкой болтался из стороны в сторону. Я стоял на этом буфере, опершись на трамвай спиной,  и с интересом наблюдал, как из-под меня выныривает и уходит вдаль трамвайная линия. Вдруг трамвай резко качнуло, буфер поехал по металлической балке в сторону и я полетел, не успев сориентироваться, вниз. Вниз – это значит лбом об рельсу. Мне показалось, что рельса зазвенела, как один из музыкальных инструментов в оркестровой яме оперного театра. Лоб выдержал. Шапка стала мала и слезла на затылок.
              А тренировки продолжались. Когда я учился уже в седьмом классе, я во всю танцевал с знакомыми и незнакомыми девушками. На танцы ходили к военному клубу напротив Тобольских казарм. Зимой танцы были в самом клубе, где в духовом оркестре играли воспитанники военной части: Мартьянов и Лев Ховрин – ученики нашего седьмого класса. Летом танцы были на летней площадке за клубом под радиоусилитель. Так вот, однажды летом группа парней ехала а трамвае от макаронной фабрики до Тобольских казарм. На трамвае – это значит, как я уже говорил, на буфере. На этот раз нас было трое. Я стоял спиной к трамваю, а двое – лицом к нему, уцепившись за оконные рамы. Перед самой остановкой трамвай опять таки качнуло, и буфер съехал в сторону. Вся компания полетела вниз. Только по разному. Двое из нас видели, куда летели, а я – нет. Извернувшись я приобрел положение лицом вниз и очередной раз поцеловал лбом рельсу. Вместо звуков вальса я услышал шум, который через много лет, уже будучи радиофизиком, я назвал бы широкополосным. А тогда меня мало интересовал спектральный анализ возникшего шума. Меня интересовало другое – как теперь напялить на лоб фуражку, чтобы скрыть выросший на лбу рог. Фуражка не лезла.
              – Холодное, холодное надо приложить – беспокоились по поводу моего внешнего вида товарищи.
              А где его взять, этого холодного? Наконец, решили. Двое взяли меня за ноги, а я руками пошлепал по луже, заходя туда, где поглубже. Найдя удобное место, я стал периодически опускать лоб в лужу. А потом отжиматься на вытянутые руки. Повторив это упражнение несколько раз, и убедившись, что шишка на лбу не проходит, я все-таки пошел на танцы, решив, что “Черт с ней, с внешностью. Лишь бы человек был хороший”.
              Были, конечно, и менее опасные ситуации, но не менее смешные. Я помню, как я бегал за Валькой Локалиным по партам, чтобы догнать его и дать сдачи, желательно в размере, превышающем основную оплату. Валька увернулся и выскочил в коридор, захлопнув за собой дверь. Когда я подбежал к двери, она вдруг открылась, и мой лоб ощутил неожиданный удар Валькиного кулака. После последующих процедур примирения противоборствующих сторон, я стоял в туалете над раковиной умывальника и отмачивал очередную шишку на лобном месте. Посчитав процедуру законченной, я подошел к двери, чтобы выйти в коридор. А надо сказать, что дверь эта открывалась не наружу, как это обычно принято дверям, а наоборот – внутрь. Так вот, когда я подошел к двери, кто-то из заигравшихся балбесов, убегая от погони, со всего маху двинул ногой в дверь. Дверь взвизгнула петлями и, соответственно, двинула меня в лоб, да так, как не двинул бы чемпион мира по боксу. Я отлетел к сидячим местам и, когда ко мне вернулась ясность ума, понял, что самое тренированное место у меня – это лоб. И этим, пожалуй, можно  гордится.      
          

                Во, нырнул!

              Я всегда любил нырять в воду. И нырял всегда вниз головой. Однажды в лесу мы, пацаны, обнаружили небольшое озеро, а на высоте метра в полтора – деревянный помост. Когда-то этот помост был изготовлен для того, чтобы с него стирать белье в озере, но озеро со временем усохло, и помост вырос в высоту до полутора метров. Мы, естественно, начали с него прыгать в воду. Я забрался на помост и нырнул в воду вниз головой. Нырнул глубоко. Стал выныривать, а меня со всех сторон как схватит кто-то колючий, и не пускает. Стал защищаться. Схватил это что-то за лапу, а это лапа от старой срубленной ели. “Во чудеса! Надо ретироваться”. Я снова нырнул в глубину, развернулся в обратную сторону и на этот раз вынырнул на поверхность.
              – Пацаны! Осторожно! Тут елки свалены – крикнул я остальным.
              С тех пор я всегда думаю, прежде чем прыгать, особенно, если вниз башкой.


                Проверка на лояльность   

              В июле 1951 года я – будущий абитуриент Горьковского Госуниверситета, обогреваемый лучами жаркого июльского солнца, торопился в ГГУ на обзорную консультацию по литературе. Соскочил с автобуса на площади имени Горького, добежал до кафе напротив дома Связи, затем – по улице Свердлова до аптеки, что на углу улицы Свердлова и улицы Воробьева, и затоптался на перекрестке, ожидая пока проедут легковые машины. Напротив, по улице Воробьева – огромное многоэтажное здание, которое представлялось загадочным для многочисленных законопослушных граждан и вызывало  дрожь в коленках у тех, кто когда-либо  побывал в нем за нарушение всеми нами уважаемой Социалистической законности. В этом доме располагались “Органы”. И когда какая-нибудь бабушка наставляла своего непослушного внучонка, у нее иногда неожиданно вылетало: “смотри у меня, а то на Воробъевку заберут”. Слово “Воробьевка” у всех жителей ассоциировалось с этим загадочным домом и его “Органами”. Я топтался, пережидая поток автомобилей и рассматривая огромный лепной портрет Дзержинского на стене углового здания рядом с основным, воробьевским. Сторона углового здания, обращенная на улицу Свердлова,  являла собой вид обычного жилого помещения. Сторона же по улице Воробьева представляла собой стену без единого окошечка, и во всю эту стену красовался указанный выше лепной портрет Дзержинского. На фоне этого огромного портрета малюсенькая дырка, представляющая собой закрытый дверью вход в нутро этого здания, была совершенно незаметна. Эта дырка как-то уж слишком котрастировала с широкими дверями основного воробьевского здания, за которыми просматривалась вооруженная охрана в военной форме.
              Когда поток машин кончился, я в несколько прыжков стал пересекать улицу Воробьева. Последний прыжок оказался незаконченным. Верхняя часть моего тела  была вдруг  стиснута двумя амбалами в штатском, а нижняя продолжала по инерции бежать по воздуху, выделывая ногами мельтешащие движения, как на  велосипедной гонке. Я не успел пискнуть, как дырка под портретом Дзержинского поглотила меня, и я оказался там, откуда по своей воле никто, по-видимому, не выходил. Меня поставили на твердую поверхность цементного пола, дали легкого, ободряющего пинка, указав таким образом направление движения, и я потопал. Так же вежливо меня попросили повернуть налево и двигать вдоль по коридору мимо ряда закрытых кабинетов. Из одного из кабинетов озабоченно выскочил тридцатилетний мужик с низким лбом, ртом почти до ушей,  выдвинутой вперед нижней челюстью и сдвинутым набекрень беретом. Я чуть было не поздоровался с ним, потому что, на какую бы танцплощадку я ни приходил, везде я налетал на этого шустрого плотного мужика с обезьяньей рожей под сдвинутым беретом. Это был единственный человек из сотен танцующих, которого нельзя было не запомнить. “Чекист должен видеть всех, а его – никто” – подумал я – “что же тут этот светофор делает?”
              Меня ввели в небольшой кабинет. За столом сидел крепкого сложения мужчина лет сорока. Рядом – молодой, судя по всему, помощник. Сбоку на жидком стуле, поскрипывая чем-то, пристроился невысокого роста усатый толстячок одной из южных национальностей. Толстячок показывал на высокого молодого парня, сидящего у стены напротив.
              –  Вот так и получилось – объяснял толстячок – не успел оглянуться, а он у меня туфли и спер.
              Рядом с предполагаемым жуликом сидел такой же, как я, взлохмаченный пацан, и недоуменно таращил глаза на начальство за столом. Меня посадили рядом с “жуликом” с другой стороны от “взлохмаченного”. Улучив момент, когда начальство вместе с толстячком уткнулись в протокол, предполагаемый жулик пихнул меня в бок и показал руками, чтобы я не расписывался. Наконец, формальности за столом были уточнены, и начальник уставился на меня.   
              – Кто такой?
              – Абитуриент, товарищ майор. Тороплюсь в ГГУ на консультацию.
              – Почему ты думаешь, что я майор?
              – Так показалось.
              Конечно, мне ничего не показалось. Просто я понимал, что люди полковничьего ранга задрипанными туфлями с не менее задрипанными базарными торговцами  заниматься не будут. Если же я, напротив, повысил его на один или два ранга, то за это он меня не накажет.
              – Ишь ты, Шерлок Холмс. Фамилия, имя отчество, адрес.
              Я назвался.
              – Вот что, мальчики – обратился начальник к нам с “взлохмаченным” – на этом протоколе надо расписаться, и вы свободны.
              “Взлохмаченный” подскочил к столу, расписался и снова сел.
              – А теперь ты – обратился ко мне начальник, возведенный мною в ранг майора.
              Я взял протокол и начал читать. В протоколе живописно описывалось, как такой-сякой жулик стибрил у толстячка заявителя армянские туфли. В конце мне предлагалось подтвердить этот эпизод и возложить на себя обязанность запомнить жулика и узнать его в случае необходимости.
              – Товарищ майор – уставился я на начальника – вы же прекрасно знаете, что я ничего этого не видел.
              – Видел, не видел! – раздраженно пробормотал начальник – ты комсомолец?
              – Да.
              – Так чего рассуждаешь? Подписывай.
              – Слушаюсь, товарищ майор.
              Я взял протокол и быстро написал не нем: “Обязуюсь на всю жизнь запомнить в лицо человека, обвиняемого в воровстве туфель”. И расписался.
              “Майор” взял протокол и долго таращился на него. Сначала на его лице отобразилось желание понять, чего же я там написал. Потом, когда до него дошло, лицо изобразило высшую степень недовольства. И, наконец, поняв, что, если эту бумагу забраковать, то придется писать другую, он недовольно сверкнул на меня глазами, вынул платок, смачно высморкался, отдал бумагу помощнику и приказал вытряхнуть меня и “взлохмаченного” на свежий воздух. Дырка из под Дзержинского выплюнула нас с “лохматым” на улицу, и мы тут же испарились. Не знаю, как он, а я с тех пор все время перехожу Воробьевку по другой стороне улицы Свердлова. 


                Глаз выбит, коси от армии
               
              В 1951 году после окончания школы я поступил на радиофизический факультет Горьковского Госуниверситета. Собственно, первоначальные мои помыслы были совсем другими. Меня тянуло на филологический факультет, но в самый решительный момент меня вызвали в военкомат Ворошиловского района по месту жительства и в довольно ультимативной форме предложили поступать в какое-то физкультурное военное училище. Как я потом понял, в стране создавались специальные десантные войска, там и готовились специалисты.
              Я попытался объяснить в военкомате, что три года тому назад я уже поступал в спецшколу ВВС (что-то вроде Суворовского училища с целью подготовки к поступлению в училище или академию военно-воздушных сил), хотел стать летчиком. Но в связи с тем, что мне клюшкой повредили правый глаз, перспективы стать летчиком рассеялись. Руководство школы пыталось тогда удержать меня, но я решил покинуть школу. Так что, простите, мол, теперь армия не для меня. А ходить в армейских технарях меня никак не устраивает.
              Но армия на то и армия, чтобы не отступать. В военкомате стали уговаривать, потом соблазнять, нам, мол, такие спортивные парни и нужны, потом – пугать “а то хуже будет”.
              В общем, я понял ситуацию и решил учиться там, где есть военная кафедра и где готовят офицеров запаса. Выбор был между радиофаком Политехнического института и радиофизическим факультетом ГГУ. Пришел в Политех – шум, гам, хохот, движение, в общем, моя стихия. Пришел в ГГУ – тишина, очкарики передвигаются, бумагами шелестят, тоска зеленая. Зеленая-то она зеленая, но – НАУКА. Заглянуть в нее хочется. И я решил подать заявление в университет на радиофизический факультет. О филологии не сожалел, эта филология – нечто менее значительное, нежели НАУКА.
              А перед самыми вступительными экзаменами меня вызвали в военкомат, отобрали паспорт и направили в соседнюю комнату на собеседование с то ли вторым, то ли с третьим секретарем райкома комсомола. Нас, таких упрямых, собралось несколько человек.
              Секретарь надул щеки и многозначительно, не терпящим возражения голосом, сообщил нам – тупым баранам, что решением райкома комсомола мы ( тут он уткнулся в бумажку, лежащую на столе, и начал по слогам произносить наши фамилии, путая имена и отчества. Мои не перепутал, так как я Павел Павлович ). Так вот, оказывается, мы решением этого самого райкома направляемся в различные военные училища для пополнения мощи вооруженных сил нашей Страны.
              Да, положение серьезное. С мощью вооруженных сил не поспоришь, если она – эта самая мощь – тут причем. А может и не причем? И тут я задаю ему дурацкий вопрос.
              – Скажите, а это решение принято райкомом, какого района?
              – Как какого? Ворошиловского.
              – Простите, а откуда в Ворошиловском райкоме известно обо мне?
              – Как? Вы где живете?
              – На Макаронке.
              – Ну. Это же наш район.
              – Что, ну? А откуда вам известно, что я комсомолец?
              Секретарь немного смутился.
              – А вы что, разве не комсомолец?
              – Почему же. Я комсомолец. Только на учете я в Ждановском районе, поскольку учусь там.
              Секретарь начал жевать губу, чего-то бормотать, какая, мол, разница, от смущения из него потекло, начал сморкаться в платок. Я понял, что сейчас он начнет плеваться, а там и до драки недалеко. Я попросился выйти, получил разрешение и ушел, ушел домой за помощью.
              Экзамены пришлось начинать сдавать без паспорта. А через пару дней мы явились в военкомат с моим отцом, прошедшим войну с июня 1941-го по июнь 1945 года. Зашли к старшему по званию – полковнику, начальнику военкомата. Поговорили. Сначала полковник поговорил с отцом, а потом и я объяснил полковнику, что в силу дефекта глаза, я в армии буду второразрядным человеком. А выбирать надо путь, по которому можно пройти во всю силу.
              – Ну и кем же ты хочешь быть?
              – Профессором, – неожиданно выпалил я, – а что касается защиты Отечества, то там есть военная кафедра, и я по окончании буду офицером.            
              – Ладно, ладно – хохотнул полковник – забирай свой паспорт, профессор.
              И вот  я студент ГГУ. Немного отдохнем и за учебу. Душа свободная, дышится легко. На Свердловке познакомились с девчонками из мединститута. Я запрыгнул на забор с частоколом металлических украшений наверху в виде стержней и начал балансировать. Одним из важнейших элементов бега на коньках является то, чтобы середина грудной клетки была на линии колена ноги, на которой катишься. Вот я, воспользовавшись своими навыками конькобежца и начал балансировать на этом заборе, передвигаясь по нему. Дошел до столба, развернулся и крикнул:
              – Девчонки! Держите!      
И прыгнул. Что-то сильно дернуло меня за ногу. Я почувствовал треск и полетел вниз, как это делают пловцы на старте – вниз башкой. Приземлился на кувырок. Правая нога чувствует непривычную прохладу. Посмотрел. Половина штанины висит на стержне забора. Разворачиваясь на заборе перед эффектным прыжком, я эту штанину надел на зловредный стержень. Прыжок плучился на редкость эффектным. Парни помирают с хохота, девчонки аплодируют. Кто-то кричит:
              – Еще, еще!
              Действительно. Что мне стоит? Вторая-то штанина осталась. Правда, шорты в те времена еще не были в моде.
          

                Первые воздыхания

               Мое особое, лирически обожаемое отношение к девочкам заложено было, по-видимому, в генах и проявилось еще в те далекие времена, когда папка привозил меня пятилетнего пацана на саночках в детский садик в городе Павлово на Оке. Ребятня копошилась зимой над построением из снега большущего корабля под знаменитым названием, которое я забыл. Возможно “Красин”. Корабль был с трубой и красным флагом и представлял собой всю зиму гордость садика, поскольку не было среди его питомцев ни одного, кто бы ни участвовал в его построении, естественно, под руководством воспитателя. В помещении детишки были заняты в большинстве своем игрушками и так же, как их взрослые прототипы, пытаются ухватить наиболее интересную игрушку себе, так и детишки иногда поднимали рев по поводу отнятой старшим товарищем этой самой игрушки.
              В борьбе за обладание дефицитом я получил однажды этим дефицитом по голове и, поскольку я получил этого тумака от более сильного пацана, то, не зная, что в этой ситуации придумать, кроме как зареветь, я и заревел. Ко мне подошла моя сверстница лет пяти, наделенная природной чуткостью и добрым сердцем, и погладила меня по головке. Я, как мужчина, сразу же перестал реветь и подарил своей новой подруге мячик. Дружба эта длилась долго, и когда я научился самостоятельно ходить из садика домой, то прежде, чем это сделать, пристраивался к саночкам, на которых увозили мою драгоценную подругу, и шел, провожая эти саночки до моста через овраг, за которым, как мне тогда казалось, начиналась какая-то совсем другая страна. Туда я заходить уже не решался. Когда в 1939 м. году меня, семилетнего парнишку увозили из Павлова на Моховые горы под город Горький, я с тоской прощался с той неизвестной мне, далекой страной, где оставалась частица моего сердца.
              Когда мне было десять лет, мы жили уже в городе Горьком в доме макаронной фабрики. Отец был на фронте. Мать по шестнадцать часов в сутки находилась на работе. Мы с братиком были предоставлены самим себе, и я снова влюбился, теперь уже в соседку Ниночку – мою сверстницу. Дело дошло до того, что я изъял из обращения у моей мамаши позолоченную заколку и с волнением в груди подарил ее Ниночке. Мама Ниночки немедленно выяснила, откуда взялась заколка, вернула ее моей мамаше, а я получил первый урок, из которого следовало, что дарить можно только то, что сам заработал. Тогда подарок будет дорогим, какую бы ценность маленькую или большую он не представлял и на душе будет чисто оттого, что подарок этот чистый.
              Но все-таки настоящая любовь захватила меня, когда мне было уже девятнадцать лет. Я только что поступил в Горьковский университет, а она была студенткой второго курса радиофизического техникума, расположенного в то время на Верхневолжской набережной недалеко от художественного музея. Галя Панюгина, несмотря на свой пятнадцатилетний возраст, выглядела уже зрелой девушкой и привлекала своей красивой фигурой не только нас, молодых парней, но и мужиков постарше. Жила она в том же доме макаронной фабрики, что и я, только она жила на первом этаже, а я на пятом.
              На втором этаже того же дома жил мой товарищ Феликс Чулков. Учился он в десятом классе спецшколы военно-воздушных сил, ходил в школу в военной форме и выглядел бравым солдатом. Глаза девушек загорались призывным огнем при виде Феликса в этой красивой форме, так же как когда-то юные создания рдели при виде гусаров и “в воздух чепчики бросали”.
              Собственно, после седьмого класса я тоже сдал экзамены в эту спецшколу по подготовке молодых парней для вступления в военные училища и академии военно-воздушных сил. Но в первые же дни учебы я ушел из школы, узнав, что летчиком мне не быть, в лучшем случае – технарем, в связи с тем, что правый глаз у меня был когда-то деформирован ударом клюшки.
              Еще один товарищ – Алик Чепуренко – жил тоже на втором этаже напротив Феликса Чулкова. Этот парень, как мы говорили, был из культурной семьи. Папа у него был одним из начальников на макаронной фабрике и воспитывал своего отрока в строгом режиме, не допуская его участия в наших уличных баталиях. Остальные ребята: Гена Барнуковский, Виталий Маркелов, Лешка Лямин, Герка Паскевич, Колька Караванов так же как и я в это военное время воспитывались улицей и могли в любой момент выдать на гора что нибудь неожиданное. Поскольку я был самый старший из нашей компании (Лешка Лямин был постарше, но именно потому мы его видели редко среди нас – он уже работал и ему было не шуток ) то , следовательно, я первый и обратил внимание на Галю Панюгину, предложив однажды проводить ее домой с танцплощадки у клуба “Тобольские казармы”. Она согласилась и все время, пока я ей что-то рассказывал, она молчала. У меня уже на груди красовались два третьих разряда с изображением легкоатлета и конькобежца, и это как-то выделяло меня из кампании наших парней и, следовательно, рассказать мне ей было о чем.
              На следующее утро мы уже шли вместе в наши учебные заведения. Я провожал ее до техникума, а сам возвращался на Свердловку в свой университет. Так было каждый день. Когда я провожал ее, расстояние между нами было не менее полуметра и, если я нечаянно касался своей рукой ее руки, мы оба вздрагивали.      
              На осеннем эстафетном забеге на приз газеты “Горьковская правда” университет включил меня в молодежную команду и доверил мне стартовый этап с площади Минина до драмтеатра, затем поворот налево и до ул. Пискунова. Огромная толпа зрителей сосредоточилась на площади Минина, рядом с улицей им. Свердлова и среди них были главные для меня зрители: группа моих товарищей в основной толпе у входа в улицу и папа с мамой на старте с моими вещичками. А среди этих товарищей был и главный зритель – она, Галя Панюгина. Чтобы не затеряться в толпе участников забега числом пятьдесят – семьдесят человек, я рванул со старта, выскочил вперед и первым проскочил мимо толпы зрителей.
              – Павлик, Павлик бежит – услышал я голос Гены Барнуковского, когда пробегал мимо толпы.
              О! Ни какие аплодисменты не взволновали бы меня больше, чем эти слова Гены, прозвучавшие рядом с моим предметом обожания.
              Идиллия продолжалась недолго. Галя все также молча принимала мои робкие ухаживания, я также ежедневно продолжал провожать ее по утрам в техникум. Но всякого рода мои приглашения в кино или на молодежный вечер с художественной самодеятель-ностью и танцами, где я читал свои стихи, она под всякими предлогами отклоняла.
              Однажды, подходя к техникуму, я сказал что-то о Феликсе Чулкове. Она быстро отвернула свой взгляд, на лице у нее зардел румянец и я почувствовал на расстоянии, как неожиданно волна напряжения прошла по ее  вздрогнувшей руке. Конечно, я был не опытен, чтобы сразу же понять ее состояние, но отсутствие опыта восполнялось обостренным чувством любви к ней, которое позволяло заметить любое движение ее души и шестым чувством понять причину этого движения. Сердце вздрогнуло и сжалось в предчувствии надвигающейся потери. Но, слава богу, к тому времени я уже был спортсмен, умеющий блокировать тяжесть физической нагрузки и двигаться дальше, преодолевая эту нагрузку. Оказалось, что этот опыт позволил удержать меня от необдуманных поступков, когда возникла вдруг тяжесть души.
              При встрече с Феликсом я выбрал момент и сказал что-то о Гале. Феликс тоже вспыхнул румянцем. Я начинал понимать, что я тот самый волнорез, о который бьются две взбудораженные предстоящей встречей души. Галя не могла по личной инициативе подойти к Феликсу. А Феликс? Если бы он был равнодушен, то конечно ему ничего не стоило бы подойти к ней и заговорить, о чем взбредет в голову. Но он был влюблен и, следовательно, его обуревала масса чувств: желание быть рядом с ней, робость вперемешку со страхом получить равнодушный прием, чувство долга перед товарищем, то есть передо мной, чувство уязвленной гордости, не позволяющая вклиниться со своими нежностями между двумя близкими людьми и так далее и тому подобное.
              – “Неужели я лишний?” – думал я.
              Но любовь это не игра в покер, проиграв в который встал и ушел с раздражением, пытаясь забыть неудачу и с надеждой выиграть в другом месте или в другой раз. Любовь не верит здравым рассуждениям, она цепляется, пытаясь найти ошибку в этих рассуждениях. Человек в этом состоянии ведет себя по-разному. Он или начинает воевать за свою любовь, не гнушаясь нарушениями принципов чести и достоинства, или превращается в того Васиссуалия Лоханкина, который продолжает волочиться за предметом своего воздыхания, скуля душой и взывая охрипшим голосом “Зачем ушла ты от меня к Птибурдюкову? Ты гнида жалкая и мелкая притом”, или, собрав всю волю и преодолевая вопль души, решается вскрыть нарыв противоречий и увидеть воочию с кристальной ясностью, что же с ними всеми происходит.
              Я сделал так:
              У кого-то из наших ребят созрел день рождения. Мы договорились с Галей встретиться на углу, чтобы вместе идти на этот праздник. В преддверии празднества группа ребят уже пропустила по рюмке на лестничной клетке. Я отозвал Фельку и сказал:
              – Слушай, чего ты избегаешь меня и Галюху? 
              – Я не избегаю – ответил Фелька и покраснел до мочек ушей.
              – Врешь, избегаешь. Из-за меня?
              – Ну, допустим.
              – А вот этого допускать не надо. В таких делах мы все свободны. Понял?
              – Ну и что?
              – А то, что мне надо сейчас бежать на стадион, а я пригласил Галю на сегодняшнее веселье. Встреча в шесть вечера на углу. Мне придется опоздать. Я тебя прошу ее встретить. Сделаешь?
              – Конечно, сделаю – еле сдерживая волненье, пробормотал Фелька. Теперь он был красный, как из парной.
              И я ушел. Вернее я прыгнул. В омут. Когда я пришел на праздник, мои обрученные уже сидели рядом с блаженными улыбками. Вино на них не действовало. Провожать Галю мы пошли вдвоем. На следующее утро в окно я увидел, как две фигурки двинулись на расстоянии полметра друг от друга. Он – в свою школу ВВС, она – в радиотехникум.
              Итак, я прыгнул. Для этого потребовалась бесшабашная решимость, но я и не предполагал, какая боль после этого последует. Нет. Я все еще не мог признать себя лишним. Так же, как человек до конца не может поверить в надвигающуюся кончину своего близкого, и поэтому хватается за любую соломинку, спасая его, так и влюбленный не может смириться с потерей этого уже родного человека, которого он любит. Надежда не покидает его до тех пор, пока все аргументы не будут исчерпаны. Я начал писать стихи и дарить их Галке. Она принимала их и, по-видимому, не знала, как реагировать на них.      
              Стихи редко возникают в счастливые минуты. Человек довольствуется своим счастьем, а счастье имеет привычку со временем превращаться в обыденность. К нему привыкают. О стихах как-то и мысли не возникает. Другое дело – неразделенная любовь. Душа как бы противится потере
                Она грустит, бурлит, клокочет, 
                Как будто сердце выйти хочет
                Из исстрадавшейся груди,
                Она зовет: мой друг, приди!
В душе рождается музыка, стихи. Восполняя потерю, неразделенная любовь бросает человека во власть мечты и часто надолго. Уходя со временем в прошлое, она оставляет на сердце шрам, который долго, долго продолжает еще стонать. Она иногда меняет сам характер человека, отнимая у него уверенность в себе, превращая его в вечного страдальца, в ревнивца. Вот почему говорят, что ревность это болезнь. Да, это болезнь, болезнь души, приобретенная в момент первого удара по надеждам. И лечить эту болезнь надо, как говорят, “клин клином”, если повезет встретить еще более восхитительный колодец, в который упадет жаждущая взаимной любви душа однажды споткнувшегося человека. Ну, а если не повезет, тогда – труд. Труд спортсмена, труд инженера и вообще любой труд, который полностью поглотит человека, поставившего перед собой цель и в напряженном этом труде достигающим намеченной цели.         
              Осень. Мы идем с Галей по улице Свердлова. Я провожаю ее в техникум. Прежде, чем повернуть на Верхнюю набережную, я прошу подойти Галю к памятнику Чкалову и взглянуть с площадки так называемой Чкаловской лестницы на слияние двух могучих рек, на Стрелку. Сильный ветер взрыхляет поверхность Волги бурунами. На небе черные тучи.
              – Посмотри, Галя. Видишь, два мощных рукава: Ока и Волга. Они могут быть вместе, как здесь, на Стрелке, а могут протекать радом на расстоянии, чтобы потом разойтись и больше не встретиться. В моей груди, Галя, мощный поток, поток уважения, любви к тебе. Если бы тебе было сейчас восемнадцать, ты бы согласилась так же вот – две реки в одну?
              Я поставил вопрос и почти знал ответ. Он будет отрицательным. Но если бы остался хоть один шанс, я все равно поставил бы этот вопрос, ибо, не поставив, его я всю оставшуюся жизнь мучил бы себя за слабоволие. По-видимому, я побледнел. Она посмотрела на тяжелую картину нависшей над нами природы, посмотрела на меня, и я увидел, как она испугалась. Она медленно стала отступать. Я стоял и смотрел на нее. Она отступила на несколько шагов, и, ничего не сказав, повернулась и пошла в техникум. А я, вместо лекций, пошел на тренировку, чтобы заменить тяжесть душевную тяжестью физической, чтобы вместе с потом из меня вышла щемящая тоска потери. Через несколько месяцев, я, студент первого курса, стал чемпионом Горьковского госуниверситета по конькобежному спорту.

              Прошли десять лет. Я работал старшим инженером в Горьковском НИИ приборостроения. В мою группу пришел на работу техник Женя Ошарин. Он приехал из Красноярска. Как-то так получилось, что кто-то из нас – или я, или он – упомянул имя Гали Панюгиной.  И Женя рассказал мне продолжение истории предмета моего восторженного обожания.
              Она появилась в Красноярске после окончания радиотехникума. Завод в Краснояр-ске молодой, и работники в нем в основном вчерашние студенты начиная с рядовых инженеров, техников, начальников цехов и кончая главным инженером. Все почти холостые. Галя со своей явно притягательной фигурой, как сейчас говорят – сексуальной – тут же привлекла внимание молодых парней. Победу одержал какой-то начальник цеха, с которым ее понесло по ухабам близких взаимоотношений. Когда Феликс, окончив школу ВВС, а затем и военно-воздушное училище, и уже с офицерскими погонами приехал вдруг в Красноярск, чтобы, как нам часто показывали в кино, забрать ее с собой, он ее дома не обнаружил. Кина не получилось. Словоохотливые соседи рассказали ему про успехи этой красивой девушки, заверив его, что сегодня ночью она домой, наверняка, не придет. Феликс ждал. До утра. А утром, ни слова не говоря, встал и уехал, чтобы больше уже не приезжать.
              Ветер молодости занес ее замуж за секретаря райкома комсомола, потом тот же ветер разнес эту пару, и она оказалась в Горьком. Я встретил ее – уже другого человека. Глядя на нее, я вспоминал ту молоденькую, не обветренную временем и событиями девчонку, а эту воспринимал, как совершенно другого человека, от общения с которым не дрогнула и не зазвучала ни одна струна моего музыкального инструмента, воспроизводящего высокие чувства любви. Увы, не дрогнула.
              Галя вышла замуж за одного из ведущих специалистов в городе Горьком и устроилась на работу в один из престижных Горьковских институтов. А моя первая любовь была стерта, затерта другими увлечениями. И только тогда, когда я рассматриваю любительские фотографии с ее изображением, погружаюсь в это волнующее прошлое, я  начинаю понимать какое же это счастье все-таки жизнь, как много в ней было, а может еще будет, прекрасного. 
   

                Мужик в тельняшке         

              В те далекие студенческие времена главной праздничной задачей было найти свободную квартиру, где можно было бы, забыв глубокомысленное наукообразие многочисленных, вколачиваемых нам учебных истин, прогнуться тройным интегралом не опасаясь того, а что же об тебе за это подумают, а то и врезать полноценной поллитрой по нутру, так, чтобы очки независимо от  диоптрий, начали косить у одного к носу, а у другого в стороны – к ушам.
              Так вот такая квартира и была найдена к празднику Первое Мая одним из инициативных студентов где-то в районе Лыковой дамбы на первом этаже многоэтажного кирпичного дома. Говорили, что хозяйкой квартиры является одна веселая женщина, жена матроса речного флота – вечно пьяного мужика. В один из весенних дней мужик врезал поутру поллитровкой по нутру, увидел на реке баржу, а на ней широкая привлекательная корма… шевелится. Запрыгнул на нее, да и пропал…там. Неделя – нет, другая – нет, мужика нет, писем нет, а тут праздник на носу. Вот и решила она поддаться на уговоры энергичного молодого соблазнителя. В общем, квартира оказалась в распоряжении веселой компании молодых, жизнерадостных ребят, у которых
                “Вонзались клыки, как стальные клинки
                В редко встречающиеся шашлыки”.   
              Сначала, как всегда тосты, речи, звон рюмок и стаканов, короткие шутки, веселый смех, хохот. И, наконец, постоянно нарастающий непрерывный гул. Проходит время энергичных возлияний. И вот уже одному НАДО… а он не может встать. Двое друзей помогают болезному весельчаку встать. Тот, приняв неустойчивое положение, устремляется в шкаф с верхней одеждой.
              – Парас…тите, р..решите прайти. Разре…шите.
              Шкаф трясется.
              – Чего уперся! Дай Пр…р…йти! Нарядились тут. Лето вокруг, а вы в шубах. Во, народ! Да откуда вас столько?
              Из шкафа раздаются глухие удары. Это весельчак пробивает себе головой дорогу в задней стенке шкафа. Друзья извлекают его из объятий зимней одежды.
              – Ты чего в шкаф лезешь, дурень? –
выводят в прихожую и направляют к туалету. Там он долго чего-то где-то безуспешно ищет. Но штаны сдвинулись по фазе на девяносто градусов, и он, вместо известной прорези в штанах, сосредоточенно шевыряется в широком кармане. Но там ничего нет.
              – Нету. Пропал гад, вечно попадает куда-нибудь не туда – бормочет весельчак – гы…чем же теперь в туалет ходить?.
              Один из сопровождающих  пытается помочь весельчаку. Не получилось. Пусто.  Тогда он дает команду второму:
              – Иди на кухню, тащи огурец.
              Второй выбежал и через полминуты явился с большим зеленым огурцом.
              – Во, какой! В пупырышках!
              Они вручили огурец в руки весельчаку и, через несколько секунд, блаженная улыбка распространилась по лицу страдальца.
              – Готов? – спросил сопровождающий – а теперь на воздух, проветриваться.
              И повел его к выходной двери.
              – Тут опять шкаф – бормочет весельчак – вон, смотри, тельняшка висит,… а в ней мужик.
              Действительно, в дверях стоит усатый мужик в тельняшке в состоянии высшей степени кондиции.
              – Вам кого, мужики? – произносит сосредоточенно трезвеющий весельчак.
              – Я не мужики. Я мужик, понял, очкарик?
              – Понял. А чего вам… всем надо?
              – Мне бабу мою.
              – Тебе бы… ба…бу? – попытался уяснить очкарик.
              – Да.
              – Ба… бу…бы? – снова уточнил очкарик.
              – Это квартира два? – усомнился усатый.
              – Два – ответил очкарик – а может три или четыре.
              – Ты че делаешь тут? – вдруг осенило догадкой усатого – я тея раздавлю, как клопа! А…а! Тут еще двое… Ну, очкарики, держись!
              За столом услышали какой-то шум в прихожей, возню. В комнату влетели разбитые очки и клок тельняшки, раздался глухой удар на улице: прыг, бряк, брык, кряк, как будто кто-то выронил мешок с отрубями, и в комнату вбежал один из сопровождающих с фингалом под глазом.
              – Ничего, не волнуйтесь. Тут какой-то мужик в тельняшке пытался прорваться, мы его в окно выкинули. Этаж то первый.
              – В тельняшке? – испуганно спросила хозяйка.
              – Да.
              – С усами?
              – Когда влетел – был с усами. Когда вылетал – не знаю.      
              – Господи! Так это ж мой му…у… ж!
              И хозяйка пулей вылетела на улицу. Публика медленно трезвела.


 
                Пионерский лагерь 

              Летом 1952 года, после окончания первого курса радиофака ГГУ, передо мной встал вопрос: куда деваться летом? Тренировки у Евгения Иосифовича Летчфорда на стадионе “Водник” были временно прекращены. Для нас, во всяком случае, для неизбранных.  (Избранные – это мастера и заслуженные мастера спорта). Так вот, я и решил куда-нибудь податься. В детстве я много раз летом отдыхал в пионерских лагерях, и мне это нравилось. “А не двинуть ли в пионерский лагерь каким-нибудь вожатым? И отдохну, и деньжат заработаю”. Сказано, сделано. Звоню в приемные райкомов комсомола. Подряд – по справочнику. Предлагаю свои услуги.
              – А ты кто? – спрашивают.
              – Я, Паша Шаров, окончил первый курс Горьковского Госуниверситета, имею спортивные разряды по легкой атлетике, по конькобежному спорту.
              – Позвоните завтра.
              Завершились такие разговоры предложением выехать в заводской пионерский лагерь недалеко от города Васильсурска. Работа – физрук. Физрук, так физрук. Это даже лучше. Перед самым отъездом познакомился с директором, солидным мужчиной с сединой. Вожатые и воспитатели – все из комсомола. Руководящие работники. Один из них – первый секретарь райкома комсомола Ворошиловского района. Второй – тоже комсомольский вожак. Он мне когда-то комсомольский билет вручал. Сунул мне в руку билет, жмет эту руку своей потной ладошкой, а сам при этом с кем-то разговаривает. Из женского персонала – две молодых женщины, лет по двадцать пять, и одна совсем взрослая – старший воспитатель. Это все – те люди, которые занимались с детьми, и среди которых приходилось вращаться мне. Другой обслуживающий персонал: шофера, кладовщики, кухонные работники – это все люди, с которыми я не контачил. Детей человек пятьдесят. Дети из первого отряда,  десяти и девятиклассники,  некоторые повыше меня ростом и покрупнее по размерам. К мальчишкам в большую комнату и разместили мою кровать, чтобы кроме всего прочего я следил за поведением ребят после отбоя.
              Первое, что я сделал, я построил 1й отряд и предложил провести в лагере спортивную олимпиаду. Меня бурно поддержали.
              – Но для этого – сказал я – надо соорудить спорт площадки.      
              – А это как?
              – А вот так. Роем не глубокую, но длинную и широкую яму, засыпаем в нее речной песок, на расстоянии два-три метра снимаем полоску дерна и кладем широкую доску для заступа. Получилась яма для прыжков в длину. Рядом с ямой врываем два столбика высотой два метра с разметкой в сантиметрах, поперек на деревянных гвоздях планка или натянутая веревка. Получился стенд для прыжков в высоту.  Два столба, на которых укреплена металлическая труба. Получилась перекладина, то есть турник. Обмеряем дистанцию, расставляем флажки – вот и беговая дорожка. Для старших ребят и девочек дистанция сто метров. Для младших – шестьдесят. Фехтование на палках отменяется – опасно. Ползать на четвереньках и плеваться – не солидно. Все ясно?
              – Ясно!!!   
              И началась работа. Потом тренировки. За старшими потянулись младшие. Задумка моя чуть было не сорвалась, потому что один из пацанов после прыжка в высоту неудачно приземлился и вывихнул одну руку. Был совет. Меня отругали, но идею поддержали, и я продолжал подготовку.
              На олимпиаде страсти кипели во всю. Появились чемпионы. Меня особенно поразила одна белокурая девчонка лет десяти, занявшая первое место среди младшей группы на дистанции 60 метров. Хоть у меня в то время тренерский опыт был нулевой, но я сразу понял, что этой девочке принадлежит будущее, если она, конечно, будет заниматься.
              И вот торжественная линейка. Вместо меня результаты соревнований почему-то объявляет старшая воспитательница. Грамоты и подарки почему-то раздаются не чемпионам, а “активным участникам соревнований”. Десятилетняя девочка, занявшая первое место, напряженно ждет, когда же произнесут ее фамилию и дадут ей подарок. Но ей не дают. Я подумал “вот так, вместо того, чтобы вселить в человека уверенность, желание заниматься спортом, у ребенка напрочь отбивают охоту к этому”. Когда старшая воспитательница раздала подарки, я подошел к младшей группе и сказал:
              – А за первое место на дистанцию шестьдесят метров награждается…, и я назвал фамилию и подарил то, что подвернулось под руку – перочинный ножик.
              А после линейки я собрал старшую группу и сказал:
              – Ребята, через два дня в соседнем пионерском лагере сормовичей тоже будет олимпиада. Я попытаюсь уговорить директора, чтобы он отпустил нас туда, посмотреть на соревнования.
              Реакция директора была сверх моих ожиданий. Было принято решение участвовать в этой олимпиаде и вывести туда первый и второй отряды (старшая и средняя группы) во главе с вожатыми и воспитателями. Поскольку я мало, чем отличался от пионеров первого отряда, мне было поручено, тоже принять участие в соревнованиях. Я записался на прыжки в высоту и футбол. Я плохо прыгал, но занял первое место с результатом один метр сорок пять сантиметров. А зря. На меня стали как-то внимательно и косо посматривать руководители сормовичей. В соревнованиях по бегу я , слава богу, догадался не участвовать. Сразу же поймут подставу. В нашей футбольной команде я встал центром нападающим. Ребята сормовичи играли хорошо, но мое преимущество в скорости сразу же бросалось в глаза. Зато техника игры у меня была пацанячья. Я никогда не играл в футбол раньше. Гонял в детстве мяч и только. Никогда этим видом спорта не интересовался. С начала первого тайма прошло пятнадцать минут. И вот подача в центр поля. Я принимаю мяч и бегу к воротам противника. Движимый азартом, разгорячился, вошел в раж. Налетающих на меня пацанов почти не замечаю. Вот уже близко ворота. Впечатление такое, что в воротах пацан-вратарь, а на него летит буйвол. Мне показалось, что он зажмурился. Метров с пятнадцати я изо всей силы ударил по мячу. Если бы я мячом попал во вратаря, он бы влетел в сетку вместе с мячом. Но этого не случилось. Мяч пролетел над верхней перекладиной ворот и улетел к черту на кулички. Публика гудит, публика свистит, свистит и судья. Замена. Наш представитель, вожатый первого отряда,  заменяет меня, на другого игрока.
              – Тебя расшифровали – сказал он мне – как, не знаю, но расшифровали. Говорят “вон у того ноги волосатые”. Это про тебя. Так что, одевай штаны и не светись.         
              Провели мы в своем пионерском лагере и еще одну игру. Играли две команды. Каждая получала записку, где в зашифрованном виде было указано место другой записки, и так далее, пока не находили по адресу в последней записке запрятанный предмет. Я придумал, на мой взгляд, интересный элемент игры. В последней записке были нарисованы пушка, пулемет и шашка. Шифровка гласила ППШ, то есть Павел Павлович Шаров. Этот Павел Павлович и был искомым предметом. Я нарядился женщиной, взял в руки сверток в одеяле и стал его баюкать, разгуливая по лагерю. Группа, нашедшая записку с ППШ, сразу же догадалась, что искать надо меня. И стали искать. Мимо меня носились взлохмаченные претенденты на победу, а я ходил среди них и баюкал своего поддельного ребеночка. И вдруг, маленький девятилетний пацаненок Фима посмотрел на меня, заулыбался и, показывая на меня, закричал:
              – Паль Па…лич!               
              Меня тут же окружила братва. Я бросил ребенка и побежал. Какая-то девчонка уцепила меня за платье, раздался треск разрываемой ткани, и… меня стали раздевать. Разгоряченные пионеры принесли меня к главному судье в плавках. Хорошо, что в плавках. Игра окончена, победители торжествовали, я собирал обрывки одежонки.
              Приглядевшись ко мне, директор вызвал меня однажды к себе и сказал:
              – Я вижу, что вам, Павел Павлович, можно доверить серьезное дело. И, я бы сказал, опасное.
              – А в чем дело-то?
              – Видишь ли, туалетная яма оказалась мала, она уже наполнена. Рядом рабочие вырыли вторую. Осталось работы – раз плюнуть. На уровне колена пробить из этой новой ямы дырку в ту яму, которая полна. Рабочие боятся утонуть, а ты мужик шустрый, выскочишь.
              Я подошел к яме. Вокруг стояли рабочие и старшие мои товарищи – вожатые. Все смотрели на меня, как на человека, героически идущего навстречу опасности. Я понимал, что, если я откажусь, то уже завтра утром всем им вместе с пионерами придется  разбегаться по близлежащим, лесным массивам. Да, отступать было нельзя. Доверие надо оправдывать. Я прыгнул в яму. “Ни себе фига! Яма выше головы. Попробуй выпрыгнуть”. В углу стояла лопата – инструмент опасной трудовой деятельности.
              – Мы тебя за шиворот вытащим – забормотали вожатые.
              – Ага, а отмывать кто будет? Ну что ж, попробуем – сказал я и начал на уровне колена рыть лаз в неизвестность.
              По моему предположению, расстояние между ямами было около метра. Вот уже дырка в тридцать сантиметров, сорок, пятьдесят, семьдесят. Земля стала мокрой. Я ткнул лопатой, и там вдруг заурчало, как в большом животе. Лопата пошла на меня. Я, как мартышка, развернулся, сделал два прыжка к краю ямы, подпрыгнул, ударил руками по земле и вылетел кульбитом из ямы. Мне показалось, что меня вынесла оттуда воздушная волна, потому что, когда я встал, яма была уже на две трети заполнена тем, в чем я, опоздай на секунду, мог искупаться. Процесс заполнения уже закончился.
              – А где лопата? – спросил директор.
              – Сейчас достану – сказал я, и все расхохотались.
              Таким образом, мой авторитет у работников пионерского лагеря рос. Рос он, этот авторитет, и у пионеров. В основном я снискал уважение у пацанов тем, что я очень много знал про Шерлок Холмса и его друга доктора Ватсона. Каждый вечер после отбоя я рассказывал им в течение часа очередную историю про Шерлок Холмса. Особенность этих историй была в том, что сам Канан Дойль часть из них, конечно бы, не вспомнил, потому что он их просто не писал. Я сочинял их прямо по ходу рассказа. Так было проще. Мои истории Конан Дойля были менее запутаны, но зато более динамичны. И это пацанам нравилось.
              За несколько дней до окончания смены пришло известие от соседнего колхоза о том, что мальчишки из пионерского лагеря таскают из сада яблоки. Колхозный сад был настолько огромным, что просто удивительно, как это колхозные сторожа заметили воришек. То, что яблоки таскают, это было ясно, а вот пионеры из какого пионерского лагеря делают это, было не ясно. Поэтому руководство колхоза предупредило: будем ловить. Кому что ясно, а кому не ясно – это их дело. А мне все стало ясно, поскольку ребята из первого отряда сразу же признались мне, что они это тоже делают.
              – Стоп, ребята! Это и так видно – вся территория в яблочных огрызках. Так вот, больше не ходить. Помните, что сказал Остап Бендер? “Командовать парадом буду я”.
              – А когда?
              – Когда будем уезжать.   
              За день до отъезда я собрал самых старших, посоветовал как расставить несколько человек “на атанде”. Самых ловких назначить собирателями. Под откосом найти укромное место, куда складывать рюкзаки и мешки с яблоками. В назначенный час Х работа началась. За час схрон наполнился яблоками. Вечером они были перенесены на территорию пионерского лагеря. Все было тихо. Все участники получили килограмм по десять яблок. Угостили и вожатых. И только старшей воспитательнице не досталось.
              – А мне, а мне кто даст яблок – причитала она.
              Я посоветовал главному исполнителю удовлетворить ее, вдруг возникшие, потребности. До сих пор вспоминаю эту историю и не могу себе простить. И не то, что организовал умыкновение 100-150 килограмм яблок из колхозного сада – все равно бы сгнили. Не могу себе простить то, что я, будучи ответственным воспитателем, государственным человеком, фактически руководил группой пацанов и преподнес им урок организации хищения. Правда я сам тогда еще был пацан, и во мне не испарилась еще эта пацанячья бесшабашность, воспитанная тяжелыми годами войны. Я бы забыл эту историю и не вспоминал о ней, если бы я лично спер эти яблоки, но я был учителем и этого я себе простить не смогу никогда.
              В этот последний вечер было приказано уложить пионеров спать и, после отбоя, собраться в столовой. Там состоялся прощальный банкет работников пионерского лагеря. Я в белых брюках, белой рубашке явился на банкет, как и все, в хорошем настроении. Директор произнес тост, и мы выпили водки. Потом директор произнес еще тост, и мы снова выпили водки. Я в те времена вообще почти не употреблял спиртное, а если и пил, то какое-нибудь красное, но не водку и не коньяк. После третьей стопки я пошел танцевать с женой директора, а поскольку голова вдруг закружилась, ноги начали заплетаться, я нечаянно прислонил ее к стенке. После танца директор пригласил меня и секретаря райкома комсомола (вожатого 1го отряда) к себе в кабинет. Там он вынул поллитровую бутылку коньяку и разлил в три стакана. Я, как солдат, залпом выпил этот стакан. Раньше я такое количество, естественно, не выпивал, тем более коньяку. Секретарь райкома начал пить и закашлялся.
              – Я не буду, простите. Пусть Пашка выпьет.
              – Выпей, Паша – обратился ко мне директор.
              И я снова выпил. Я вышел на свежий воздух. Шел дождь, слякоть, а я в белых брючках. Мозги работают отчетливо. Вот подбежала девчонка с кухни. Она стала что-то лепетать о том, что она всю смену ждала момента встретиться со мной. “Может быть, может быть”, но космический корабль под названием Земля кидало на волнах из стороны в сторону, а я, как бывалый матрос, плясал на палубе этого корабля и не падал. В темном коридоре нашего корпуса меня кинуло на какую-то парочку. По женскому восклицанию “Ой!” и по мужскому “ У! Ты!” я понял, что это тот комсомольский чиновник, который вручал мне когда-то комсомольский билет, а рядом с ним одна из двадцатипятилетних воспитательниц. Я открыл дверь в спальную комнату. Моя кровать первая слева. Но я прошел к окну, открыл его, перевалился через подоконник и, если так можно выразиться, начал “пить наоборот”. Когда процедура освобождения от отравляющих веществ закончилась, я толкнул пионера, спящего рядом с окном, показал ему на мою кровать и рухнул на освобожденную им кровать. Дойти до своей я уже не смог бы.
              Утром я проснулся в каком-то жутком лабиринте из металлических кроватей. Ребята, полагая, что мне может влететь за то, что я так напился, выполнили полученную свыше команду “убрать все постельные принадлежности”, и  завалили меня сложенными в кучу металлическими кроватями. Я выбрался из лабиринта, поблагодарил ребят и приступил к своим обязанностям.
              И снова я у директора оказался одним из главных исполнителей. Дело в том, что всю ночь лил дождь и для того, чтобы свезти на телегах вниз к пристани багаж пионеров, нужно было проявить настоящие бойцовские качества. Телега подпрыгивала на кочках, чемоданы рассыпались, приходилось удерживать их, а за теми, которые свалились в грязь, лазать по скользкому обрыву и вытаскивать на телегу. И все это по колено в грязи. Но вот дело сделано, телеги с багажом доставлены на пристань, багаж перенесен на пароход, и мы снова отдыхаем. Руководство похмеляется, а я через каждые два часа бегаю изобразить графа де Блюи. Ничего не поделаешь – печень.   


                Бочка ассенизатора

              В начале пятидесятых цивилизованные удобства еще не проникли в быт каждого нашего человека, и часто можно было видеть вереницу лошадей, запряженных в телеги, на которых были укреплены большие бочки, вроде сегодняшних квасных. Только тогда эти бочки были не металлические, а деревянные, и наполнены они были не квасом, а тем, что почти так же булькало, но распространяло вокруг удушающий запах. На каждой бочке сидел ассенизатор, вооруженный орудием труда – большим черпаком с длинной ручкой. После того, как по улице проезжала процессия таких ассенизаторских телег, на улице долго еще сохранялся устойчивый запах, по вине которого улица надолго пустела. Пешеходы норовили пройти означенный участок пути по параллельной улице, и только случайный мотоциклист, вдруг, попадал в сферу этого амбрэ, да и тот торопился свернуть в ближайший переулок. Следует отметить, что мотоцикл, в отличие от велосипеда, был в то время роскошью и доступен он  был только настырным молодым людям, поставившим себе целью жизни приобрести этого быстроходного коня.
              Таким любителем быстрой езды был друг Германа Ермакова, Борис. Так вот, этот Борис пришел к Герману однажды с перевязанной головой и в свежевыстиранных рубашке и штанах. Оказывается, вдоль по улице Краснофлотской передвигалась процессия ассенизаторских бочек. Как только эта процессия завернула за угол, на улицу Добролюбова, из-за ближайшего угла вылетел на мотоцикле Борис, пролетел по насыщенному запахами участку улицы Краснофлотской, вращая головой в поисках источника амбрэ. А зря вращал, потому что, когда он завернул на улицу Добролюбова, демонстрируя скоростные качества мотоцикла, то “и…эх!”, долбанул одним из своих тупых предметов – головой – в дно последней, душистой бочки. Дно вылетело. Он мог бы, конечно, занырнуть в бочку, но ему повезло, скорость была не та, его просто окатило с головы до ног. Говорят, что  удар сзади был настолько сильным, что возница успел только охнуть, как его вынесло с бочки на круп лошади, а черпак с длинной ручкой повертелся, повертелся без хозяина, да и наделся незадачливому мотоциклисту на голову. Но ведь это говорят. А ведь мало ли что у нас, бывает, говорят.
              Когда результаты столкновения были уже забыты, бинты с головы Бориса сняты, от него все еще долго, долго попахивало.          


                Шутники

              Среди моих университетских товарищей в студенческие годы был Алька Румянцев. Жил он на улице Фигнер, папа и мама у него были парикмахерами. Основной доход в этом семействе получался от работы на дому. Алькин отец был классным парикмахером, и к нему по секретной очереди приходили делать укладку женщины из не бедных семей. Вопрос денег обсуждался в семье часто и старушка-домработница, выписанная из деревни, считала деньги большущим счастьем. Зная этот пунктик, Алька часто разыгрывал ее. Просил он и меня:
              – Иди – говорит – постучись. И когда она спросит “Кто там?” скажи “За свет!”
              – Ну и что?
              – А то, что она сразу в обморок упадет.
              Отец у Альки тоже был из шутников. Рискованный очень. На его свадьбе слева сидела жена, а справа любовница-неудачница. Все веселились. Отец был начеку, поскольку в любой момент ему на голову мог быть надет праздничный торт. Сам шутил и шутки друзей воспринимал спокойно. Однажды старинный друг Алькиного отца, их сосед, всю жизнь влюбленный в его жену, принес в подарок огромный деревянный могильный крест.
              – Это – говорит – тебе. Надеюсь хоть в старости, после твоей смерти, ревновать перестану.
              – Ну жди, жди – отвечал отец Альки – бутылку-то хоть принес?
              И вот время ожидания кончилось. Сосед скончался и перестал ревновать, а на его могиле установлен им же когда-то подаренный крест.
              – Кто с крестом к нам придет – шутил Алькин отец – тот под этим крестом и да упокоится.



                Вот это одуванчик!

              У меня был, есть и, надеюсь, еще долго будет мой хороший товарищ Герман по прозвищу Рыжий Сэйк. Сэйк, потому, что он один из трех тезок (Нэйм Сэйк по-английски тезка), которые, как три мушкетера, фланировали в студенческие времена по улице Свердлова, привлекая внимание прохожих, включая иногда и милиционеров. Отличались они цветом. Этот был серым, но называть так своего друга было неудобно, поэтому и прозвали его рыжим. На этот счет я когда-то написал оду этим мушкетерам, которая начиналась так:
                Три мушкетера на свете живут,
                Трех мушкетером Нэйм Сэйки зовут,
                Двое из них – белый и черный,
                А третий рыжий, поскольку цвет спорный.
              Я был их товарищем, но встречи наши не были частыми, поскольку я был обременен множеством других занятий: спорт, сцена и так далее. Так вот, Рыжий Сэйк жил в то время в цокольном этаже на улице Добролюбова. Недалеко, на улице Горького жила моя подруга Иришка, а через пару кварталов, в непосредственной близости от больницы для работников водного транспорта, жила юная, как цветочек, семнадцатилетняя десятиклассница Танечка. Это юное, порхающее создание было к тому же еще и романтическое, и вряд ли у кого рука поднялась бы, чтобы обидеть это существо, нарушить светлое восприятие жизни восторженной Танечки. А вот у Рыжего Сэйка по-видимому поднялась, и не только рука, нарушил значит. Судя по событиям, развернувшимся на этом пятачке города Горького, Рыжий Сэйк соблазнился таки цветочком и сорвал его. Я этого не знал тогда, да и сейчас не уверен: сорвал или не сорвал?
              Только однажды к моей жилетке прильнуло это воздушное создание, этот одуванчик. Не знаю уж почему, только мою жилетку уже не первый раз мусолила какая-нибудь представительница слабого пола, жалуясь на судьбу. В данном случае последовало признание в пламенной любви к… Рыжему. Я, как мог, выражал ей соболезнование, не понимая, что собственно от меня хотят.
              – Танечка, успокойся, так в чем дело-то? Любовь чувство высокое, она возвышает,…понимаешь ли – я даже хотел сказать, что от любви даже дети рождаются, но воздержался – люби на здоровье. Я то тут причем?
              – Паша, миленький, мне кажется, что он меня не любит.               
              Я понимал, что неразделенная любовь, это сильная сердечная рана. Ее избегают только те, толстокожие, которым не доступно это волшебное чувство – любовь, да те, немногие, которые с первого предъявления находят свои половины и перестают волноваться на этот счет. Я чувствовал, что Танечке явно не повезет.
              – Так чем же я могу помочь тебе, Танечка?
              – Мне нужно только одно: знать, как он ко мне относится. Спроси у него.
              – А почему ты сама его об этом не спросишь?
              – Это выше моих сил, Паша.
              – Ну, хорошо, хорошо, я спрошу…
              – Только я буду рядом,…где-нибудь,… я хочу сама услышать. Понимаешь?
              – Понимаю, понимаю. Но это похоже на какую-то хирургическую операцию. А я не хирург. И, кроме того, то, что он мне ответит, может оказаться неправдой. Знаешь, мы друг перед другом иногда выпендриваемся. И я своей хирургической операцией извлеку и выброшу здоровый феномен под названием “ваша любовь”.
              – Нет, нет, не выбросишь! Даже, если он начнет, как ты говоришь, выпендриваться, я все равно пойму. Паша, помоги мне. Здесь нет ничего плохого. Прошу тебя. Прошу!
              И я сдался. Предателем я себя не чувствовал. Более того, я помогал Рыжему побыстрей разобраться с амурными делами, если он в них начал запутываться.
              – Ладно, пошли прямо сейчас.
              Я зашел к Сэйку, договорился с ним пройтись по Свердловке, и мы вышли из полуподвала его квартиры во двор. Перед дверью со двора на улицу спряталась Танечка. Я остановил Сэйка.
              – Слушай, Сэйк. А как ты к Танечке относишься?
              Сэйк остановился, подошел к углу двора, встал спиной ко мне, и у него под ногами заурчало. Туалет в квартире был неисправен. Я покраснел. Первое непредвиденное обстоятельство состоялось.
              – Как, как! Она ведь прямо как вулкан!
              – Как вулкан, говоришь? Что, фонтанирует эмоциями что ли? Значит влюбилась.
              – А мне это зачем? Хоть бы кто ей занялся. Она же на мою психику давит.
              Я не знал такого жесткого отношения Сэйка к Тане и почувствовал, что дальше разговаривать бессмысленно.
              – Ну, ладно, ладно бухтеть.
              – Что ладно, что ладно! Я не знаю, куда от нее деваться.
              – Все, все, Сэйк. Остальное потом.
              Когда мы вышли на улицу, Танечки там уже не было – пропала. Мы пошли к улице Свердлова.
              – Ты вот что, Сэйк. Ты скажи ей, успокой ее, чтобы не переживала. Самое тяжелое в ее положении, это неясность, подозрения, мучительное желание понять, что же происходит. Понимаешь?
              – Скажи, скажи. Да она мне всю морду исцарапает.
              – Вот когда разгорится костер сомнений, тогда да – исцарапает, а сейчас пока есть еще время затушить. Понял?
              Мы уже подходили к улице Свердлова.
              – Да понял, понял я.
              Вдруг рядом с нами неожиданно, так же, как пропала, возникла Танечка. Она твердой походкой подошла  к ничего не понимавшему Сэйку. Я сморщился от предчувствия. Раздался громкий, на всю улицу шлепок. Это Танечка, собрав воедино всю энергию своего хрупкого тела, вмазала Сэйку хорошую, запоминающуюся оплеуху.
              – Спасибо за науку – сказала Танечка Сэйку и такой же твердой походкой пошла прочь.   
              “Вот это одуванчик!” – подумал я – “а я то представлял ее беспомощной порхающей бабочкой. А это оказалась настоящая женщина. Молоде…ец!”.
              – Ну, как, Сэйк, доволен? Полегчало?
              Я ухмыльнулся. Сэйк посмотрел на меня внимательно, с подозрением.
              – Хоть ты и гад, Пашка, но я доволен – Сэйк потер покрасневшую щеку – и запомни,  я тебе должен. 
              – Хорошо, хорошо,  Сэйк, -  я инстинктивно отклонился – только не сейчас. Потом когда-нибудь отдашь. Ладно?
              До сих пор не отдал. Жадный. 


                Перед новым годом

              Однажды наша компания студентов познакомилась с молодыми девчонками, учителями школы. В конце декабря было намечено провести праздничное мероприятие. Прямо в школе. А у меня, как на зло, в это время второй день многоборья каких-то соревнований по конькам. Последнюю дистанцию пять тысяч метров я пробежал где-то часов в одиннадцать вечера. Подхожу к школе – заперто. Постучал, не открывают. “Может быть я не туда попал?” Слышу звуки пианино и вроде голос Левы Гостищева. Стал грохотать в дверь – бесполезно, не слышат, заняты, веселятся. Обошел школу. Смотрю, на уровне моего роста в кирпичной кладке квадратное отверстие. “Значит какой-нибудь подвал. Ничего – выберусь”. Сунул в отверстие рюкзак с коньками и одежонкой и отпустил. “Ничего себе! Больно долго летел рюкзак-то. А что теперь делать? Без рюкзака-то не уйдешь”. Снова погрохотал в двери. Опять бесполезно. “А черт с ним, рискнем”. И я полез в отверстие. Когда моя лучшая, то есть верхняя, половина, была уже там, я попытался на ощупь во что-нибудь упереться руками. Уперся в какую-то трубу. Теперь необходимо было решить главную задачу – протиснуть нижнюю часть. Удалось. Протиснул. Теперь самое опасное, – упершись руками в трубу, прыгнуть в бездну с переворотом. И…есть! Получилось. Приземлился на четвереньки. Бездна оказалась туалетом. Женским или мужским, это уже не важно. Отверстие, в которое я влез, светится где-то на высоте около трех метров. Обратно ходу нет. Нашел свой рюкзак и вышел из туалета. Поднялся на третий этаж, осторожно подхожу к залу, откуда раздается музыка. Все еще не уверен “а вдруг попал в чужую компанию”. Заглядываю в дверь. “Вот они, гаденыши. Лева мучает пианино, остальные танцуют, не обращая внимания на исходящие от Левы звуки”. Компания была в том состоянии, когда легко танцуется под арию Кончака.
              – Руки вверх, стрелять буду! – крикнул я, чтобы привлечь к себе внимание.
              – А это хто? – спросила одна из учительниц.
              – Ваш новый директор – строго заявил я – почему в туалете света нет?
              – В каком туалете, женском или мужском?
              – Вот этого я не заметил – сказал я и пошел к столу, чтобы стаканом красного вина снять стресс.


                Гранат

              Это было более полвека тому назад в городе Сочи. Мужики ходили по курортным местам в белых брюках. На юге я оказался впервые. И тоже в белых брюках. Однажды я уехал из Сочи в сторону Адлера и пора было возвращаться. На автобусной остановке я увидел лоток с фруктами и решил впервые в жизни купить крупный красный фрукт, который называется гранат. Купил гранат средней величины, сунул его в карман брюк и вошел в автобус. По привычке встал в тамбуре у окна. Скучать предстояло минут сорок.
              Через несколько остановок в автобус ринулась большая толпа людей. Торопились в театр, расположенный в парке за несколько остановок до Сочи. Мужчины естественно все в белых брюках. Набились до отказа. Какой-то здоровый дядя придавил меня широкой спиной к стенке. Я почувствовал сильную боль в правой ноге, где лежал гранат. Толстый дядя придавил меня не менее толстым задом. Мои попытки высвободить руку и вытащить гранат были тщетны. Любое движение было невозможно. Оставалось только терпеть. И я терпел. И вот, наконец, она – спасительная остановка. Толпа схлынула. Автобус опустел. Мученья кончились. Я свободно вздохнул и сунул руку в карман. Гранат был раздавлен. На правой штанине моих белых брюк образовалось огромное красное пятно. Я посмотрел в окно и расхохотался. Толстый дядя нагнулся к цветочнице и покупал цветы. Сзади на его белых брюках прямо по центру сияло  большое красное пятно. Автобус тоже содрогнулся от хохота. Захохотала и публика, стоявшая рядом с дядей. Дядя окинул окружающих презрительным взглядом и побежал к театру, к своей даме, чтобы вручить ей цветы и профланировать в театр.
              Дядя бежал, и крупное красное пятно на белом фоне отглаженных брюк, неотступно следовало за ним. Вместе с ним распространялась волна хохота, сопровождая его до театра. Я представил себе, как дядя галантно будет говорить комплименты своей даме, а потом под хохот окружающих снимет штаны и, если он догадливый, то эти сорок минут автобусного пробега будет изображать толстопузого спортсмена, бегущего в сторону Адлера.    

               
                Врешь. Не умрешь! 

              Сейчас рядом с макаронной фабрикой расположены напротив друг друга два образовательно-воспитательных Государственных учреждения. С одной стороны по проспекту Гагарина – Тюрьма, с другой – Нижегородский Госуниверситет им. Н. И. Лобачевского. В те далекие пятидесятые (прошлого столетия, да и тысячелетия) университета еще не было. Был пустырь. Воспитание ограничивалось тюрьмой. Университет располагался в центре города, на Свердловке, а вот общежитие Горьковского Госуниверситета было, да и сейчас, наверное, еще имеет место быть там, где оно и было. На переднем плане перед макаронной фабрикой пятиэтажный жилой дом для работников фабрики, где я и жил с 1941 по 1962 годы. Сначала по Арзамасскому шоссе (ныне проспект Гагарина) макаронная фабрика, потом тюрьма, за ней завод Гидромаш оборонного значения, а за ним и общежитие Горьковского Госуниверситета. Вдоль всего этого комплекса ходил трамвай от площади Лядова до Мызы. В промежутке между тюрьмой и общежитием, перед заводом Гидромаш, была расположена огромная свалка металлоотходов. По-видимому, на заводе был уже тогда свой металлургический цех по переработке металлоотходов.
              Я, будучи студентом Горьковского Госуниверситета, часто бывал в общежитии у своих товарищей. Поздно вечером я в легком спортивном костюмчике вышел из общежития и легкой трусцой побежал вдоль по трамвайной линии. Была еще пока ранняя осень. Вокруг темнотища. Бежать две остановки. Оглянулся – светит фара. Идет трамвай. Я увеличил скорость, чтобы успеть добежать до остановки у тюрьмы, сесть в трамвай и еще остановку до макаронной фабрики доехать трамваем. Впереди на рельсах кто-то лежит. Подбежал. На рельсах – мужик. Живой. Надо срочно оттащить. Стал стаскивать его с рельсов – упирается. Еле стащил. Мужик вдруг вскочил и двинул мне в челюсть. Я перелетел через рельсы, по которым к нам приближался трамвай, и упал в кювет. Трамвай уже близко. Я вскочил, перепрыгнул через рельсы и всей массой на полной скорости вписался в мужика. Вес у меня был небольшой, порядка шестидесяти килограмм, но тренирован я был неплохо, и утомить меня физической нагрузкой было трудно. Мы вместе перелетели пару рельсов встречного трамвая, улетели в металлическую груду отходов и стали дубасить друг друга. Трамвай прошел. Мы отдышались. Вдруг мужик вскочил и бросился к рельсам. К моему ужасу по ним шел встречный трамвай. Я бросился за мужиком и, когда он выскочил на рельсы, сильно пихнул его сзади, так, что он перелетел ту пару рельсов, по которой только что прошел трамвай, и приземлился в том кювете, где несколько мгновений тому назад был я. Я прыгнул на него и мы начали кататься по земле. Встречный трамвай тоже прошел. Мы встали. Мужик пошел через рельсы к свалке. Я шел за ним. Он вдруг обернулся и прижал меня к столбу, ухватившись за крепления столба. Он был явно сильней меня. Мне показалось что я, чего доброго, не вырвусь.
              – Слушай, мужик. Ты что, ничего не понял?  Пока я рядом ты не умрешь. Я тебе даю шанс подумать еще раз. Ясно?
              Трамваев ни в ту, ни в другую стороны не было. Соревноваться в силе и ловкости было бессмысленно. Мужик это понял, отпустил меня и как мальчишка побежал от меня на свалку. Я бежал рядом с ним. Мужик устал, сел на железяку, и посмотрел на меня. Мне показалось в его взгляде безнадежность и мольба.
              Невдалеке виднелась будка. Я удивился: свалка свалкой, а сторож есть. Из будки вышла женщина в стеганке. Я позвал ее.
              – Телефон есть?
              – А зачем тебе телефон. Я этого мужчину знаю. Он вон в том поселке живет.
              Действительно, за свалкой просматривался поселок барачного типа.
              – Он из семьи этих… – и она назвала фамилию и ориентировочно объяснила где его барак.
              Я посмотрел на мужика.
              – Ну что, дядя? Я тебе уже сказал, что пока я рядом ты будешь жить. Давай не будем терять время. Идем домой. Там еще раз подумаешь, стоит ли умирать. Я бы не стал. Какова бы ни была эта проклятая жизнь, она сама по себе все-таки и есть счастье того, кому когда-то повезло родиться.
              И мы пошли.
              Я постучал в дверь барака. Дверь открылась. Я был ошарашен увиденным. Комната метров пятнадцать. Из каждого угла на меня смотрит по нескольку пар глаз. Здесь были три поколения. Бабушка, отец с матерью, по-видимому, чья-то сестра и куча детей. Мужик молча занял место в одном из углов. Все смотрели на меня, и никто ничего не спрашивал. Все молчали. Кажется, всем было все ясно. Какая-то безысходность исходила от каждого из этих людей. Даже дети смотрели не по-детски серьезно. Со стороны все выглядело так, как будто в бомжатник вошел руководитель ЖЭКа с милиционером. Я попросил молодого мужчину выйти и рассказал ему вкратце суть происшедшего. Тот развел руками и как-то неопределенно сказал:
              – Спасибо вам, конечно. Но что мы можем поделать.
              Я повернулся и ушел.
              Прошло какое-то время. Может быть год. Я был на танцплощадке Дома офицеров. Познакомился там с одной девчонкой – студенткой пединститута. Выяснилось, что живем почти рядом. Я пошел ее провожать. Подошли к этому самому поселку барачного типа.
              – Ну вот я и пришла. Спасибо.
              – Слушай. Я этот поселок знаю. Тут один старик вон из того барака пытался с жизнью покончить.
              Мне стало как-то не по себе. Теперь про этого мужика сплетни пойдут. Ну что поделаешь, слово не воробей, вылетело, не поймаешь. И я попытался исправить положение:
              – Мне пришлось его переубедить.
              – Ничего у тебя не получилось. Старик-то умер. Повесился.
              Я шел домой и думал: “Значит, ему очень надо было умереть. И спасал я его выходит зря. Впрочем, нет. Просто не подвернулся еще один, который бы его из петли вытащил, а потом, может быть, и обошлось бы. Да и водителя того трамвая я наверняка спас от тюрьмы.  Попробуй, докажи, что мужик сам под трамвай полез. Свидетелей-то нет. Ну, а если я свидетель? Еще лучше! Тогда точно из свидетеля загремел бы в единственного обвиняемого. А мужика жалко. Не нашлось человека, который бы мог понять его, помочь ему и остановить. Да не физически остановить, а по-настоящему”.
Чувство вины не однажды посещало меня потом, когда умирали мои друзья и родные, а я по многочисленным причинам не успевал помочь им, опаздывал. И теперь я готов провозгласить главный лозунг человека: “Люди, берегите друг друга!”          
               
               

                Разойдись!         

              Было это в начале пятидесятых. В общежитии Горьковского Госуниверситета, недалеко от площади Лядова у меня был очень хороший товарищ. Толя Барышников. Приехал учиться из Хабаровска. Ритм жизни в общежитии, конечно, сильно отличался от моей домашней обстановки. Там, в общежитии, мне нравилось больше, чем дома, и я бы пожалуй с удовольствием поменял свое теплое, домашнее житие на эту бурную, полную событиями жизнь в большом студенческом коллективе. Поэтому я часто пропадал там вечерами, а иногда и участвовал в праздничных церемониях по распитию живительной влаги. А событий в этой большой студенческой компании было действительно много.
              Один парень со второго этажа, на один курс старше нас, был особенно заводной. Когда приобретал определенную градусную кондицию, он вдруг вскакивал из-за стола и кричал “Разойдись!”. Все знали эту его привычку. Знали также бесполезность попыток удержать его. Расходились и в очередной раз смотрели, как он разбегался и прыгал в открытое окно рыбкой. У непосвященного человека эта процедура вызывала высшей степени очумение. Выход из заторможенного оцепенения наступал не сразу. А циркач переворачивался в воздухе и приземлялся в цветочную клумбу. Что это было? То ли сюрприз для новичков, то ли сдвиг по фазе в кумполе спецвычислителя циркача. Ребята говорили – второе.
              Мне рассказывали, что в этот раз ребята сначала принимали гостей, а потом ходили по общежитию и везде прикладывались, поздравляя друг друга. Продолжалось это хождение довольно долго. Уже прозвучала музыка. В коридоре начинались танцы. Вдруг раздался привычный возглас “Разойдись!”. Все послушно разошлись по сторонам. Он разбежался и выпрыгнул в окно.  Первым очухался хозяин комнаты:
              – Ребята, а ведь мы на четвертом этаже!
              Выбежали на улицу. Шутник торчал в клумбе. По-видимому, глубже обычного. И разница была в том, что он приземлился не на две ноги, а на четыре лапы. Жив, здоров. Растяжение жил, где-то порвал связку и все. А если бы еще четверть оборота? Торчал бы вверх ногами. Вот и не верь после этого, что пьяному везет.


                Не трогать, это мое       

              В былые студенческие времена я часто задерживался на какой-нибудь танцплощадке, чаще всего в доме офицеров, а потом пешком топал к себе домой к макаронной фабрике. Трамваи глубоким вечером начинали ходить редко или вообще не ходили. Вдоль Арзамасского шоссе, рядом с которым ходил трамвай, напротив завода Гиромаш был пустырь, который начинался от завода и кончался клубом Тобольских казарм. Вот по этому пустырю я и топал однажды темной ночью . Вдруг справа, там, где сейчас Нижегородский университет, я услышал какое-то кряхтенье и бормотанье. Тихонько подкрался. Смотрю, мужик топчется у большой ямы и пытается вытащить другого мужика из этой ямы, но безуспешно, потому что скользко и оба пьяные. Мужик, который в яме, добирается до ее края, а потом снова и снова сползает в нее. Присмотревшись, я узнал того, кто был наверху и безуспешно пытался вытащить друга. Это был Ян Давкшо, мой товарищ по драмкружку художественной самодеятельности в доме медработников. Руководил этим кружком народный артист УССР Таршин Алексей Михайлович, а Ян Давкшо был одним из ведущих артистов. Я подошел ближе.      
              – Бип! Бип! Скорая помощь пришла.
              Ян ошалело посмотрел на меня.
              – Пашка, привет! Спасай, давай.
              – А кто там булькает?
              – Да наш Валерка Ершов.
              – Валерка?! Во, встреча!
              Валерка, студент автомобильного факультета ГПИ, тоже был одним из ведущих наших артистом. Пройдет время и, в 1966 году вместе с братом Яна Давкшо Карпеем, он будет одним из ведущих исполнителей в группе победителей Всесоюзного КВН.
              Мы вдвоем, наконец, вытащили чумазого Валерку из ямы. Надо было определяться с ночлегом.
              – Чего это его так развезло?
              – Да перед самым нашим уходом из ресторана его подозвала какая-то барышня, налила полный фужер водки и сказала: “Эй, студенты, слабо выпить залпом?”. Он и вылопал.
              – А ты?
              – А я не успел и хлебало разинуть. Да все равно бы не смог. А ему все равно. Он уже и так не ориентировался.
              – А здесь то почему оказались? – спросил я.
              – А здесь, это где?
              – Ну, ты хотя бы помнишь, куда вы шли?
              – Я помню только, что мы шли, а куда? Спроси что-нибудь полегче.
              – Ладно, потащим его ко мне. Я тут рядом живу.
              И мы его потащили в нашу квартиру, на пятый этаж дома макаронной фабрики. Квартира была большая, пятикомнатная, и в каждой комнате по семье. Поэтому ванная в этой квартире употреблялась в лучшем случае для хранения овощей. Мы втащили Валерку в ванную комнату, постелили какую-то рогожу и уложили его спать прямо в ванной. Похож Валерка был на глиняное чучело. Поэтому перед тем, как уложить его в апартаментах, мы решили просветлить ему хотя бы лик под краном.
              – Плюется, стервец – пробурчал Ян – ой! и кусается.
              – Ладно – сказал я – сам умоется… утром.
              Поскольку любознательные соседи могли заглянуть поутру в ванную комнату “Эх, кто это там храпит?”, увидеть незнакомое чучело и поднять визг, если это женщина, или многозначительную ругань, если это мужчина, то я и повесил на двери в ванную записочку “Не трогать. Это мое. Пашка”.
              Утром Валера проснулся, увидел, что его упрятали в камеру КПЗ с маленьким окошечком наверху, и решил “это надолго”.
              Я очень люблю, когда человек рядом со мной чему-нибудь радуется, а лучше, если хохочет. Валера так возрадовался, увидев меня, будто я спас его от неминуемого вознаграждения за многочисленные грехи. Его взгляд из под грязных век, обращенный ко мне, был настолько радостным, что мне стало как-то неудобно перед Создателем. Я встал в позу проповедника и произнес:
              – Возблагодари Всевышнего, Валера, что он привел меня ночью к этой яме. А то барахтаться бы тебе в грязи до утра. А теперь умываться. Вон рожа грязная какая.
              – Аминь – сказал Валера и вылез из ванной.


                Летние каникулы и серьезные испытания
               
              Летом 1953 года мы, теперь уже студенты третьего курса радиофизического факультета   Горьковского Госуниверситета (ГГУ) вчетвером разговаривали в профкоме на предмет трудоустройства во время летних каникул. Трое моих товарищей: Лева Гостищев, Витя Чирков и Алька Румянцев получили направление в какой-то пионерский лагерь работать вожатыми, а мне посчастливилось получить путевку в санаторий куда-то в Карелию, под город Выборг, рядом с границей с Финляндией. Манна небесная свалилась на меня случайно, так как путевка была горящая и пропадала. Оставалось два дня до начала срока путевки, а оформление бумаг по допуску в этот район должно было занимать время не меньшее, чем весь срок путевки. Мне неимоверно повезло. Как раз в это время был открыт свободный доступ в этот район всем желающим, и мне только оставалось получить курортную карту и добраться до санатория. Врач, уяснив ситуацию, что-то написала на этой самой карте, а комиссия во главе с Главным врачом поликлиники ухохоталась, прочитав написанное.
              – Вы знаете, что у вас общий невроз? – спросила председатель комиссии.
              – Знаю – ответил я и попытался изобразить тик под левым глазом. Получилось так, что я ей подмигиваю.
              – Ну, ладно, поезжайте.
              В санатории было много интересного, что достойно было бы отдельного описания. Но сейчас я ограничусь только одним событием.
              Однажды руководством санатория была предпринята попытка организации культурно-познавательного мероприятия. Договорились организовать встречу с пограничниками на заставе. Наш автобус, набитый до отказа отдыхающими с сумками, набитыми тоже до отказа всякими закусками и выпивкой, приехал к месту назначения, а пограничников там нет. От встречи с ними их отвлекло более серьезное мероприятие. “Будем ждать” решило наше руководство. “Можно погулять, но далеко не уходить. Это все-таки граница”.
              Мы: Игорь – молодой лейтенант морской службы из Ленинграда с только что познакомившейся с ним Лидой, молодая девушка Роза из Куйбышева и я, взяли упомянутую сумку и двинули в лес. Неожиданно набрели на полуразрушенный небольшой бункер, на стенах которого были написаны и выскоблены короткие фразы, смысл которых не оставлял сомнений в том, что здесь происходили ожесточенный бои. Здесь были и фамилии погибающих, и воинственные лозунги типа “Стоим до конца”, “Не сдаемся”. К сожалению, память не сохранила точных текстов этих надписей. Сохранила только смысл. Увлеченные своим открытием мы уходили все дальше в поисках сохранившихся землянок и бункеров, Наконец, кто-то подал мысль о том, что тяжелую сумку пора бы и облегчить. Расположились на поляне и стали облегчать. Известно, что за подобными занятиями время летит незаметно. Незаметно оно пролетело и для нас.   
              Веселье было прервано группой вооруженных автоматами военных. Из шумных восклицаний солдат и собак я отчетливо понял только одно “Ав! Ав! Ав!”. От неожиданности я даже подумал “А не на финской ли мы территории?”, но когда расслышал русскую речь, спокойно, как и все остальные, дал себя арестовать.
              Когда все гости пограничной заставы были быстро и профессионально отловлены, нас быстренько, в соответствии с последним пунктом программы познавательной встречи выпроводили на автобусе восвояси от греха подальше.
              Хочется отметить еще один интересный факт нашего пребывания в санатории. Мы вчетвером сдружились и почти все свободное время проводили вместе. Но были и моменты, когда наши пары теряли друг друга. Инициаторами этих разлук, как правило, были Игорь со своей подругой. В один из таких моментов, оказавшись вдвоем, мы с Розой пошли  изучать окрестности, забрались на какой-то лесистый склон и присели на сваленное дерево. Рядом пенек. Я взял Розу за руку. Она вздрогнула. Наверное она приготовилась к развитию наших отношений. Вдруг, мне показалось, что на пеньке кто-то сидит и смотрит на нас. Я тряхнул головой, моргнул и понял, что показалось. Я посмотрел на Розу. В ее расширенных глазах я увидел страх.
              – В чем дело, Роза?             
              – Там кто-то был.
              Вот тогда и у меня слегка зашевелилась шевелюра.
              – Показалось – успокоил я ее.
              Мы встали и пошли в санаторий. О развитии отношений оба как-то сразу забыли.
По окончании срока санаторного пребывания, мы сговорились продолжить наши встречи в Ленинграде. Роза остановилась у своей родственницы. Меня пригласил к себе Игорь. Я провел у Игоря несколько дней. Мне было очень неловко. Я впервые попал в шикарно обставленную огромную квартиру, в которой проживала сверхцивилизованная семья, возглавляемая то ли главным архитектором Ленинграда, то ли его заместителем. Утром все садятся за большой стол, и начинается процедура завтрака с ножами и вилками разной величины, бокалами, тарелками и тарелочками. Я такое раньше видел только в кино. Мне казалось, что я выгляжу за этим столом как, например, сейчас выглядит бомж за столом в нормальной семье среднего англичанина. И только после такой официальной процедуры я, наконец, попадал на некоторое время в помещение молодой четы, а там очень приятная молодая и красивая женщина – жена Игоря – забыв об этикете, по мальчишески трясла меня за плечи и требовала:
              – Ну, рассказывай! Что это за женщина была с Игорем? Как зовут? Где живет? Ну!
              Естественно, что я держался как партизан, рассказывая, что мы все время играли в волейбол и купались в холодном озере.
              – А это кто? – и она показывала мне фотографию, где мы вчетвером стоим в обнимку, улыбаясь широченными улыбками.
              – Это? Это так… эпизод.
              – Эпизод? Ну-ка, расскажи мне, какие там еще эпизоды были!
         Впрочем, говорила она все это беззлобно, улыбаясь, будто заведомо зная все и про все эпизоды.
              В общем, я исчезал от этого семейства с удовольствием, и весь день болтался по Ленинграду с Розой. Денег у меня оставалось только-только добраться до Горького, и держал я их в грудном кармане пиджака с левой стороны. В Ленинграде, как, впрочем, и во всей стране, было очень криминальное время. Хулиганья и мелкого бандитизма было достаточно.
              Однажды мы с Розой шли по улице к набережной Невы. Народу на улице никого, кроме группы парней и пацанов, толпящихся на тротуаре, по которому мы шли. Я всегда легко  себя чувствовал в любой ситуации, если я один. Мое главное оружие – ноги. На крайний случай – стальной сапожный нож в кармане с ручкой, в виде намотанной на металлическую пластину ножа изолированной лентой. Этого ножа я сам боялся – вдруг придется применить. Все-таки ноги лучше, если к тому же к ним приложить еще и второй разряд по ускоренному перемещению в пространстве, то есть по бегу. Но вот когда я с кем-то рядом, я почти теряюсь.
              Итак, мы идем. Сзади на Розу под хохот группы запрыгнул парень. Роза взвизгнула. Я подскочил и дал парню по шее. Он соскочил с Розы и обернулся ко мне. Сзади меня обхватил какой-то бугай (Я же был легкоатлет, значит – легкий) и потащил к сидящему главарю. Я смотрел в глаза главарю и готов был воспользоваться ножом в правом кармане. В глазах моих он увидел злость и бешенство вместо ожидаемого страха. Но прежде я инстинктивно сунул правую руку в левый грудной карман (“вытащили деньги или нет?”). Главарь вдруг вытаращил глаза, в которых читался испуг. Он, по-видимому, подумал, что я сейчас выхвачу что-нибудь огнестрельное. Парень, который меня держал сзади, тоже почувствовал неладное, бросил меня и отскочил. Я отряхнулся, посмотрел направо, налево и спокойно сказал первое, что взбрело в голову:
              – Атас, ребята.
              После этого подошел к Розе и тихо шепнул ей:
              – Спокойно.         
              И мы, не торопясь, пошли к Неве. Когда мы завернули за угол, я почувствовал, что у меня начали дрожать руки.
              Время шло. Пора было возвращаться домой. Но прежде я решил посетить своих родных в Москве. Там жили братья и сестры моего отца и только одна сестра – тетя Лида – жила в Муроме, откуда и пошло рассыпавшееся по стране семейство. Когда я приехал в Москву к Антонине Григорьевне Майоровой – сестре отца – я встретил там веселую компанию родственничков, собравшихся сегодня ехать в свое родовое поместье в г. Муроме. Было решено взять меня с собой. Билетов, конечно, не было. Меня уложили на третьей полке плацкартного вагона, завалили сумками и чемоданами и благополучно перевезли в качестве багажа.
              В Муроме – веселье. Старшие вспоминают минувшие дни, а на меня посмотрели – вон какой вырос – и забыли. У тети Лиды я познакомился с ее старшим сыном Володей. Он уже женат, двое детей. Сначала он с ними сюсюкал, потом играл и насюсюкал несколько детских книжек. Теперь – известный в Муроме детский поэт. Ну, я пристал к нему, а отставать некуда.
              – Знаешь – говорит Володя – у нас на высотном берегу Оки хороший парк. Там танцы. Сходил бы.
              Танцы-шманцы. Я пошел. На самом обрыве одноэтажное здание летнего типа – буфет. Я зашел. Взял бутылку пива. На большее не решился. Не позволял бюджет. Смотрю, за столиком рядом с бутылкой водки сидит очень своеобразный парень. Квадратный. Метр семьдесят ростом и почти столько же в плечах.
              – Разрешите – говорю – присесть?
              – Не возражаю. Присаживайся. Ты чего пьешь? Пиво? Брось баловство, давай со мной водочки выпьем. 
              Выпили. Он протягивает мне руку.
              – Владимир.
              Я сунул свою руку, и он пожал ее своей огромной ручищей, как будто в его руке была не моя рука, а хвост Тузика.
              – Паша – ответил я – из Горького.
              – Ага. К кому приехал?
              – К Лихониным, дом пять по улице Ленина.   
              – К Володьке что ли?
              – Да, и к нему тоже.
              – Я его знаю. Хороший парень.
              Угомонили мы бутылку водки, и пошли на танцы. Я ему рассказал про себя. Он – про себя. Оказалось, что этот здоровенный парень благодаря своим физическим способностям попал служить в Морфлот. Отслужив свое, вернулся на гражданку, где его взяли сначала в милицию, а потом и в КГБ. Но долго он там не задержался. Ошибочка вышла. Какому-то начальнику по кумполу съездил. Вышибли за систематическую пьянку и мордобой.  Правда, как говорит, было за что. Потому и не судили. Теперь работает на заводе токарем. Сегодня – в дневную смену.
              На танцах народу много. Толкаются. Не развернешься. Володька толкает меня локтем:
              – А ты иди, иди вон ту, во…он ту пригласи.
              – А ты чего сам не пригласишь? 
              – Да не умею я.
              Ну, я подхожу, раскланиваюсь, приглашаю. Она так хитро улыбается, как будто знает кто меня прислал. Танцуем. Девушка хорошая, но явно не в моем вкусе. Пытаюсь что-то сформулировать посмешней, и чувствую, как чья-то твердая рука бесцеремонно берет меня за вшиворот и пытается поднять. Я извиняюсь перед дамой и даю себя отвести в сторону. Там ко мне подходит какой-то мужик со шрамом поперек носа и назидательно поучает:
              – Ты, шкет, к этой бабе больше не подходи, а то ходить не на чем будет.
              Оскорбленный я подошел к Вовке, рассказал.
              – Не подходи больше – сказал Вовка – тут сейчас расплодилось этой швали.
              Происходило это в августе 1953 года. Тогда в такие мелкие городишки, как Муром, хлынула масса амнистированной нечисти.
              Когда кончились танцы, я хотел выходить в толпе отдыхающих. Вовка остановил меня:
              – Подожди. Последними пойдем. От этой швали всего можно ожидать.
              Подождали, когда все выйдут. Идем. Вроде все в порядке. Прошли квартал, свернули за угол в переулок. Нас раз… и окружили человек пятнадцать, человек пять меня к стене какого-то дома прижали, а остальные десять вокруг него сгрудились. Стали шарить по карманам. Из левого кармана пиджака у меня вынули одиннадцать рублей. Сунули руку в правый, а там сапожный нож. Какой-то дурак стал вытаскивать. Руку поранил – нож-то как бритва. Больше ничего нет. Наручные часы и паспорт я предусмотрительно дома оставил. Обшмонали. Отпустили. Вовка идет мрачный, начинает разогреваться, как старый самовар.
              – Ну, они у меня за это нахлебаются.      
              За поворотом снова догоняют.
              – Раздевайся.
              Я вытаращил глаза.
              – Снимай пиджак, фраер.               
              Сзади стенка дома, впереди двухметровый деревянный забор. Я лихорадочно соображаю. “Один взмах через забор, и я улечу. А как же Вовка? Эх!.. и пиджак жалко”. Пока я соображал, смотрю, а об этот самый забор, через который я готов был перемахнуть, летит что-то похожее на мешок с отрубями, шлепается об забор и падает, как тряпка, в грязь. Оказывается – мужик. Затем второй, третий. Среди нападавших паника. Я ныряю под свое окружение и встаю рядом с вскипевшим самоваром, раздающим подарки, которые в известном анекдоте раздавали на Луне русские космонавты лунатикам. Полегло не менее тридцати процентов. Остальные разбежались, распространяя на ходу специфические запахи. Самое удивительное, что когда мы пошли дальше и самовар начал постепенно остывать, нас догнал самый маленький из нападавших, вручил мне мои одиннадцать рублей и сапожный нож, с которым я раньше никогда не расставался.
              На следующий день Вовка работал в вечернюю смену. Днем он водил меня по знакомым девчонкам и везде, куда бы мы ни пришли, хозяева доставали поллитра. Я не любил пить, тем более крепкие напитки, но приходилось.
              Вечером душа моя ерзала в груди – идти или не идти? И я пошел на танцы. Один. Пошел как блудный кот, настороженно ступая по земле. Я вышел на танцплощадку. Вот они – вчерашние. У каждого по фингалу. С недоумением и уважением смотрят на меня. “Где же подвох?” А подвох простой. Просто, когда я один, я ничего не боюсь. Но танцевать все же не пошел. Можно схлопотать в бок. Пофланировал и ушел.
              И начались наши дневные возлияния. Целую неделю мы с Вовкой ходили по знакомым девчонкам. Обошли кажется весь Муром. И везде его знали. И везде ему ставили. И везде я ему помогал. Когда неделя кончилась, дневные попойки тоже кончились. И я засобирался домой. Уезжал пароходом. На корме стоял и махал этому гостеприимному городу, этому прекрасному высокому берегу, на котором улыбчиво махал здоровенным кулачищем Вовка. Когда меня пробила слеза, я понял, что я уже алкоголик.
              Когда дома на меня посмотрела мама, она пришла в смятение.
              – Что это за санаторий такой, откуда такими зелеными возвращаются.
              – Бывает – ответил я и побежал в магазин купить за девяносто две копейки бутылку бормотухи.
              Первого сентября надо было приступать к занятиям в ГГУ, и я энергично выходил из запоя изнурительными тренировками по вечерам. Надо было активно готовиться к зиме с ее первенством вузов города по конькам, всесоюзными зимними студенческими играми.
              Когда я появился в городе, на всех углах обсуждалось экстраординарное событие – какие-то бандиты на лестничном спуске к улице Маяковского расстреляли милиционеров. Я побежал к одному из своих товарищей по университету Альке Румянцеву. Встретил меня его отец и рассказал страшную историю, будто Альку забрали как участника тяжелого преступления и что я, если не хочу на выходе из их подъезда попасть в саботажку, должен выскочить через задний двор и больше сюда не являться. Я так и сделал. (Всех, кто приходил к ним, арестовывали, допрашивали и, как правило, после допроса отпускали).
              Университет гудел, пораженный причастностью своего однокашника к страшнейшему преступлению. На лекциях я встретился с моими товарищами Левой Гостищевым и Виктором Чирковым, которые рассказали мне подробности происшедшего.      
              После того, как я уехал в санаторий, веселая тройка моих товарищей уехали работать в какой-то пионерский лагерь. Алька Румянцев – гармонистом, а Лева с Витькой – вожатыми. По существу это были разные парни. Алька Румянцев – спокойный, умный парень, не лишенный опыта Дон Жуановских похождений и хорошего застолья, комбинатор всех увеселительных затей. Витя Чирков – выпускник школы с золотой медалью, светлая голова, затуманенная какой-то Есенинской бесшабашностью, с какой-то внутренней скрытой вулканической энергией и веселым размахом, который, вырываясь наружу после даже небольшой дозы, рушит все вокруг, не обращая внимания на чины и должности тех, кого он оскорбляет. И, наконец, Лева Гостищев – мальчик вундеркинд, моложе всех на три года, умудрившийся закончить десятилетку в пятнадцать лет, и в этом возрасте поступить на радиофак Госуниверситета. Парень, который, встретившись с девушкой, в первую очередь обращает внимание не на ножки, как это делает Витя Чирков, не на бедра и все, что за ними, как это делает Алька Румянцев, а на глаза. Как самый молодой, Лева Гостищев не был еще тронут взаимоотношениями с девушками и тем более – женщинами. Он явно не терпел, как он говорил, “грязь” в этих вопросах и сторонился этой “грязи”. Витя – тоже романтик – презирал эту “грязь”, и в раздражении шлепал по ней, не разуваясь и разрушая на своем пути все, что не соответствует понятию целомудрия. Что касается Альки Румянцева, то это был стреляный воробей, который знал, что эта самая “грязь” бывает приятной, особенно когда она близко, теплая … и дышит. Различия в пристрастиях рождало различное поведение в обществе, что приводило часто к обострению отношений вплоть до неприязненных. В пьяном виде эта неприязнь вылезала наружу и приводила иногда к размахиванию лаптями. Однажды, когда все мы за столом  праздновали праздник Первое Мая, ко мне подошел пьяный Витя Чирков и заявил, что он имеет особое желание набить Альке морду, что тот не возражает против этого, и что я должен быть у них секундантом. Я обратился к Альке:
              – Ты че, дурак что ли? Соревнуйтесь по бегу на карачках, когда достигнете нужной кондиции. А бить морду – это же нецивилизованно.
              Алька согласился, но Витя настаивал, и в конце концов, начал угрожать мне, что если я не соглашусь, то он и мне набьет морду. Я разозлился, вывел их в какой-то захламленный барак и сказал:
              – Морды готовы? Начали.
              Витька сразу замахал как мельница всеми четырьмя конечностями. Алька сосредоточенно уходил от ударов. Вот он уловил момент и врезал Вите в челюсть, вложив в удар вес всего своего тела. Витя пропал. Я долго искал его пока не нашел в мусоре. Он уже ничем не махал. Он спал. Наркоз подействовал.
              Были разногласия у Альки и с Левой Гостищевым. Но там о выяснение споров путем силового соревнования  не могло быть и речи. Лева был высоким, тощим и слабым, на турнике висел сосиской и единственное его достоинство было в его природном интеллекте, за что его, собственно, и уважал весь курс. Так вот, по этому достоинству Алька и решил врезать Леве, предложив ему выпить с ним поллитра водки без закуски залпом. Лева решил не ударять в грязь лицом и согласился. Они взяли в столовой одну котлету без гарнира. Откупорили бутылку водки, разлили ее в два гладких стакана по двести пятьдесят грамм в каждом и залпом выпили. Мужики, сидящие рядом, крякнули от удивления.
              – Во, молодежь пошла.
              А молодежь после этого пошла по домам. По дороге Леву разнесло. Он шел домой на автопилоте, по прямой, преодолевая встречающиеся новостройки. С одной из таких новостроек он спустился в свободном падении с ускорением в g. Хорошо бы только g , а то ведь кумполом треснулся – циферблатом. Пришел на следующий день весь перевязанный, как партизан после пыток.
              Делал Алька попытку и меня завести какой-нибудь круговертью. Я ему сразу сказал:
              – Пить не буду – спортивную форму жалко, драться тоже не буду – твою морду жалко, да и свою тоже.               
              – Ага, спортсмен значит? – сказал Алька – А у тебя брюшной пресс крепкий?
              – Ну, крепкий.
              – А у меня крепче. – он напрягся – бей в живот.
              Я ударил.
              – Ну, как? – похвалился Алька.
              – Да вроде как барабан. Только звук глухой. Давай теперь ты. Можешь тупым предметом – головой.
              Алька ударил кулаком. Эффект тот же, то есть никакого.
              – А давай – сказал Алька – пресс качать. Кто дольше. Лев нас за ноги будет держать. А мы, лежа на спине, будем синхронно сгибать корпус и снова опускать. Кто раньше сдохнет, тот проиграл.
              Мы начали соревнование. Лев усердно держал нас за ноги, а мы сгибали туловище, а потом снова валились на спину. После сто четырнадцатого подъема Алька дернулся и остался валяться на полу.
              – Все. Больше не могу. 
              Я сделал еще несколько подъемов и сказал.
              – Вставай, соревнователь. У тебя хорошие физические данные, но в спорте тоже голова нужна. Ты заметил, что я ложусь на спину быстрее?
              – Да, заметил.
              – Ну, так вот, ты тратил запас энергии дважды, сначала на то, чтобы поднять туловище, а потом, чтобы положить его на пол, а я после подъема расслаблялся и падал на пол без напряжения мышц. Вот почему ты уже сдох, а я еще почти свеженький.
              Итак, как я уже сказал, Лева, Алька и Витя были разные ребята. Объединяло их чувство свободы, которую они вдыхали всеми фибрами души, часто исчезая с лекций и других учебных процессов, прижимающих к письменным столам в душных, очень душных помещениях.
              Что касается меня, то у меня было несколько компаний.
              Спортивная компания, в которой я под руководством заслуженного мастера спорта, экс чемпиона СССР Летчфорда Евгения Иосифовича занимался совершенствованием своего класса бега на коньках рядом с такими известными спортсменами как мастера спорта  Чернов, Максимов, Наташи Аврова и Донченко.
              Другая – компания самодеятельных артистов дома медработников, с которыми я под руководством народного артиста УССР Таршина Алексея Михайловича, как драматический артист, познавал азы управления состоянием души.
              Далее компания ребят, которых я называл мушкетерами: Ермаков Герман (Партос), Жорж Деньгин (Арамис) и Герман Андреев (Атос), упорно вгрызающихся в гранит науки.
              И, наконец, бесшабашная компания ребят – Лева, Алька и Виктор – с которыми можно было оттянуться в свободное время по полной программе.
              Самым близким мне по духу был Лева Гостищев. Он-то и рассказал мне, что произошло с ними после отъезда в пионерлагерь. Кто-то из них, по-видимому, Алька Румянцев, организовал выпивку после работы. Витя Чирков, как и следовало ожидать, нахамил лагерному начальству. Витька уволен. Алька порезал палец и, ссылаясь на то, что играть больше не может, смотался за Витькой. И только Лева Гостищев, верный комсомольскому долгу, остался до конца смены.
              А в это время Алька и Витя в Горьком продолжают веселье. Кто-то видел их, как они распивали из горла бутылку и не известно, к чему бы привела их эта разгульная жизнь, если бы не такое большое расстояние, разделявшее их жилые дома. Виктор жил в Автозаводском районе, а Алька – в центе нагорной части города.
              Однажды Алька, как изобретатель увеселительных ситуаций, пригласил своего товарища Юрия Евстифеева – студента Политехнического института – на танцплощадку Дома Красной Армии (ДК). Там они познакомились с соблазнительными девочками и навязались к ним на завтра в гости. К ним подошли какие-то амбалы и сообщили, что ходить туда не надо, ибо в противном случае ноги будут кривые, а если мол захотите этих девиц увидеть еще хоть раз, то после этого видеть будет нечем. Алька с Юркой поворочали
извилинами и пошли к своему товарищу Глушкову, студенту мединститута. Тот был большой любитель собирать разные железяки. Среди этих железяк был пистолет, найденный после войны пацанами в реке Волге и приобретенный Глушковым по случаю. Пистолет оказался в рабочем состоянии. Евстафьев сунул его под ремень, и они с Алькой пошли на улицу Маяковского к соблазнительным девчонкам. Заявившись туда, любители приключений обнаружил, что теплое место занято. За столом в гостях у девчонок расположилась компания парней. Одна из девчонок быстро вывела Альку с Юркой в коридор и стала уговаривать их зайти потом, в следующий раз.
              – Ну, вот что – сказал Юрка, показывая пистолет – иди и скажи, что если через пятнадцать минут эта шантропа не уйдет, зайдем и всех перестреляем.          
              Девчонка убежала с вытаращенными глазами, а новоявленные гангстеры вышли на площадку металлической лесенки, ведущей по крутому склону правобережья вверх от улицы Маяковского.
              – Послушай – сказал Алька – а вдруг девки стукнут ментам. Спрячь пистолет куда-нибудь. 
             Юрка спрятал пистолет на углу площадки, и они стали ждать. В это время по лестнице поднималась веселая пьяная компания. Это были милиционеры в штатском. Три брата с женами. Евстифеев попросил у одного из мужиков закурить.
              – Сопляк еще курить – грубо ответил милиционер.   
              – Сам ты, недоносок – ответил Юрка.
              – Ах ты, подонок – и милиционер попер на Евстифеева.         
              Юрка бросился к углу площадки, выхватил пистолет и наставил на ошарашенного милиционера.
              – Назад, падла, стрелять буду.
              Но было поздно. Вид огнестрельного оружия для милиционеров все равно, что колышущаяся красная тряпка для разъяренного быка. Они втроем набросились на Юрку, свалили его, но по-пьянке сработали непрофессионально, пистолет остался в руках у Юрки. Задавленный тремя телами Юрка начал стрелять. В упор. Двое сразу получили смертельные раны. Третий вскочил и побежал. Алька, чтобы освободить Юрку, начал растаскивать трупы. Юрка в горячке продолжал стрелять. Попал Альке в плечо. Потом вскочил, увидел убегающего милиционера и прицельно выстрелил в него. Тот был подстрелен, но остался жив. Из трех братьев милиционеров остался один. Две семьи остались без кормильцев.
              – Бежим – крикнул Алька.
              И они бросились наутек. Дома Алька рассказал все отцу, тот  побрил его наголо, чтобы труднее было узнать. Алька сел на свой мотоцикл и вон из города. Но далеко он не уехал, рана воспалилась, поднялась высокая температура и он вынужден был вернуться. Вернулся он прямо в руки милиции, которой достаточно было нескольких часов, чтобы добраться до тех девчонок, и получить ориентировочную информацию. За Алькиной квартирой тут же была организована слежка силами соответствующих органов, в руки которых чуть было не попал и я.      
              Слушание дела проходило в областном суде. Народу собралось огромное количество. Вся наша группа, включая меня, Леву и Витьку, сбежала с занятий по военной подготовке и заняла места в центре зала, сорвав занятия капитана Суслова.  Ввели подсудимых.
              – Алька, держись! – крикнул Витя и бросил в группу подсудимых шоколадку.
              Этот героический поступок откликнется ему потом большими неприятностями. На суде меня поразила какая-то несерьезность. Следователи вскопали всю подноготную жизь подсудимых. Среди них был, кстати, и Глушков, и тот парень, который когда-то продал ему этот злополучный пистолет, и одна из девиц, которая, выражая солидарность с Алькой, отказалась давать показания следователю. Прокурор излагал огромное количество фактов, характеризующих подсудимых как сформированную банду, группу отъявленных бандитов. Он сообщил, например, что кто-то когда-то слышал, как эта банда собиралась ограбить центральный банк. Евстифеев превращал такие обвинения в юмористическое шоу. По-видимому, по договоренности с ним Глушков косил под дурака.
              – Да – отвечал Глушков на вопросы прокурора – действительно я собирался достать телегу с лошадью, чтобы погрузить все, что есть в банке на телегу.
              В зале хохот, а Юрий, пытающийся превратить подобные обвинения в абсурд, говорил:
              – Граждане судьи, нельзя же строить обвинения на показаниях больного человека. Боря, скажи бэ…э.
              – Б.э…э – говорил Глушков.
              В зале опять хохот.
              На одно из заседаний мы с Левой опоздали. Народу было так много, что мы с трудом протиснулись сквозь толпу к закрытым дверям зала суда. Я был в шляпе. Лева начал стучать в дверь.
              – Откройте!
              – Ребята, идите отсюда, заберут ведь – уговаривали нас из толпы.
              – Там нашего товарища судят – объяснял Лева – имеем мы право или нет? – И продолжал грохотать в дверь.
              – Вон, идут, идут – загалдела толпа.      
              Я ухватил Леву за рукав и потащил в сторону, но он, как ошалелый, вцепился в ручку двери и орал что-то, что мы друзья и так далее. Лева вообще не терпел над собой какого либо насилия, никогда ни перед кем не унижался. Нас окружили, заломили руки и потащили по коридорам. Оказались мы в комнате ожидания для свидетелей. Дверь в зал была полуоткрыта, и мы почти рядом увидели Альку Румянцева. Вошел полковник милиции, посмотрел на нас.
              – Этих в отделение – распорядился он.
              И нас повели к машине. Толпа расступилась. Все показывали на меня.
              – Вон он, вон тот в шляпе. Тоже бандит.
              Будто если в шляпе, то обязательно бандит. Нас привезли на площадь Горького, доставили в отделение милиции, Там потребовали наши студенческие билеты, записали что-то, отдали билеты и… отпустили. Все до банальности просто, если бы было все также просто потом.
              Суд присудил Альке и Юрке по двадцать пять лет лишения свободы плюс пять лет лишения гражданских прав, а Глушкову – десять лет тюрьмы. Только что отменили смертную казнь. Иначе мы бы больше не увидели нашего товарища.
              На следующем занятии по военной подготовке капитан Суслов потребовал с нас с Витей объяснения по поводу причин срыва предыдущего занятия. Нас явно выделили в качестве зачинщиков и организаторов побега с занятий. После невразумительных объяснений капитан Суслов указал нам на дверь. Вроде и все. Но на следующем занятии Суслову не понравился мой ответ по какому-то техническому вопросу, и он меня снова выгнал – готовиться. Итак, три пропуска занятий. Инцидент вроде бы исчерпан. Тем более, что я в дальнейшем не давал повода капитану Суслову быть мною недовольным. Да и он, как мне показалось, перестал на меня косо смотреть. Забот-то много. Все отрицательные эмоции надолго в памяти не удержать.
              Я занимался спортом, из-за чего часть лекций и лабораторок по различным предметам пропускал, но своевременно выполнял все задания, так что ко мне формально претензий не было. Чего нельзя было сказать о Вите Чиркове. Их с Левой Гостищевым угораздило выпить, как они объясняли, за здоровье Алика и в таком приподнятом состоянии явиться для выполнения очередной лабораторной работы. Когда преподаватель выразил возмущение по поводу специфического амбрэ, Витя Чирков, как и следовало ожидать, нахамил ему. Реакция последовала молниеносно. Витю вышибли из университета, а Лева, как всегда, отделался по малолетству, несмышленыша простили.
              На комсомольском собрании по поводу исключения Виктора из комсомола я выступил в его защиту. Я говорил о том, что Виктор Чирков действительно по природе невыдержанный, но он высоко эрудированный и политически преданный идеям коммунизма человек. Я даже прочитал последнее четверостишие его стихотворения “Мечта”, которое, кстати, я читал на одном из факультетских вечеров.
                “И жизнь под животворными лучами
                Отроческой и пламенной мечты
                Расти, мужай, красуйся и цвети,
                Рожденная на свет большевиками.
И то, что Витька сбился с пути, это наша вина. Человек сбивается, когда попадает в чуждую среду. А мы где? Где же наша комсомольская среда?” – говорил я.
              Все вроде бы шло хорошо, как вдруг меня перебил из президиума мой еще школьный товарищ, с которым мы вместе поступали в Университет. Как-то отчужденно и резко он поправил меня:
              – Не Витька, а Виктор. Выбирайте слова. 
              То, что эта короткая фраза прозвучала так, будто я такой же шалопай, как и Виктор, а также то, что прозвучала она из уст моего товарища, смутила меня и я скомкав свою речь ушел на место.
         Витьку оставили в комсомоле и ходатайствовали восстановить в университете. Восстановили, но не на долго. Витя завалил пару экзаменов и вторично вылетел из ГГУ. По слухам, Витя потом долго бился головой об стены ГГУ. Стены были крепкие. Голова тоже. С нами он больше не учился.
              Перед самой сессией в последний день сдачи зачетов я готовился сдавать последние два зачета по лабораторным работам, когда ко мне подошел кто-то из ребят.
              – Пашка, загляни-ка на доску приказов.
              Я заглянул. На доске висел приказ о моем отчислении из университета за три пропуска по военной подготовке. “Ничего себе. Зачет по военной подготовке сдан и на вот тебе”. Я хотел сразу же начинать беготню по начальствующим кабинетам, как вдруг… меня осенила кристально ясная мысль: “Стоп, Паша. Что-то тут не так. Тра****ников Боря говорит, что пропустил восемь занятий по военной подготовке и ничего. А тут три. Редко кто не пропустил три занятия. И никто из преподавателей о моем отчислении ничего не знает. Возьми себя в руки, Паша. Спокойно сдавай зачеты. Не сдашь зачеты – не допустят до экзаменов. Не сдашь экзаменов – вышибут всерьез. Карабкайся после этого, как таракан на Эйфелеву башню”. С дрожью в коленках сдаю зачеты и только после этого появляюсь у декана радиофака Бархатова.
              – Здравствуйте, я, конечно, виноват, что пропустил три занятия, но я наверстал, зачеты сдал. Почему меня исключили?
              – Как исключили?
              – Приказ висит.
              – Идите, разберемся.
              Надо сказать, что я не был среди лучших студентов, но и двоешником тоже не был. Зато, я был уже известен своей общественной работой, читал свои стихи, рассказы на общеуниверситетских вечерах. Как чемпион ГГУ по конькам защищал честь университета на Всесоюзных студенческих соревнованиях. На траурном собрании по поводу смерти Сталина я выскочил на трибуну и прочитал свои, посвященные Сталину патриотические стихи. Я был спорторгом группы. И так далее и тому подобное. В общем, меня знали, как активного студента, поэтому для декана мое отчисление было не понятно.
              Далее я побежал к заведующему военной кафедры полковнику Чекмасову и задал ему тот же вопрос.
              – Что? Отчислили? Не знаю. Будем разбираться.
              Полковник Чекмасов тоже хорошо меня помнил по одному эпизоду. Дело в том, что товарищ полковник был чистой воды вояка и в науках, особенно в математике, совершенно не разбирался. Однажды он подменил какого-то преподавателя для проведения занятий по гражданской обороне. Он вызвал к доске одного  нашего студента и приказал написать формулу естественного разброса бомб по площади земли. Формула эта у Чекмасова была записана в тетради. Студент потоптался минуту и написал формулу.
              – Что забыли?
              В принципе формула с ее исходными данными (высота, скорость самолета), синусы, косинусы и так далее была написана правильно. Не хватало банального коэффициента, обозначенного буквой А. С этого, собственно, коэффициента и начиналась запись формулы в учебнике. Студенту стали подсказывать. До него, наконец, дошло, и он записал этот злополучный коэффициент. Только записал его не вначале формулы, а в конце.
              – Не правильно. Кто поправит?
              Все молчали.
              – Вот вы. Где ошибка?
              Поднятый студент встал и дрогнувшим голосом сказал:
              – Все правильно написано товарищ полковник. 
              Полковник рассвирепел.
              – Где ошибка, я вас спрашиваю? – Его взгляд остановился на мне.
              Я понял, что надо спасать положение.
              – Товарищ полковник, коэффициент А надо поставить впереди формулы.
              – Вот! Отлично! Как ваша фамилия?
              – Шаров, товарищ полковник.
              Я слегка вспотел. Дело в том, что я спасал не только нас, но и честь его, полковника, взяв этот пук, как говорят дипломаты, на себя.
              Так вот, полковник Чекмасов, как я понял, сразу меня узнал и я надеялся на положительное развитие событий.
              Но события почему-то не развивались. Как не допущенный до экзаменов, я пропустил один экзамен. Пропусти я второй, и возврат в университет будет значительно осложнен.
              И тут я рассказал все отцу. Отец, прошедший всю войну с июня 1941 года по июнь 1945 года на фронте, нацепил на грудь награды и пошел в партком ГГУ. Говорят, было заседание парткома. Какими-то окольными путями до меня дошло, что сотворили этот приказ три человека: Зам ректора по учебной части ГГУ, капитан Суслов, нарушивший в силу каких-то обстоятельств субординацию, скрыв от Зав кафедрой полковника Чекмасова принятое решение, и незнакомый дядя со стороны. Дяде, по-видимому, очень не понравился этот шумливый парень: спортсмен, видишь ли, спорторг группы, стихоплет… мать его, организатор срыва занятий ради посещения суда над другом – уголовником и вообще – подозрительная личность.
              Меня восстановили. Я сдал оставшиеся экзамены, но стипендии на этот семестр был лишен, так как один экзамен мне перенесли. И неизвестно, что бы произошло после исключения из ГГУ. Впрочем, по-видимому, ничего бы не произошло, так как после смерти Сталина репрессивный аппарат медленно перестраивался. Именно это и позволило моему отцу повлиять на решение руководства ГГУ о моем восстановлении.
              На четвертом курсе я был выбран председателем ДОСААФ факультета, всвязи с чем  мне приходилось часто решать вопросы с товарищем майором, который заменил капитана Суслова, упылившего куда-то из ГГУ. После того, как мы прошли стажировку в одной из радиотехнических частей ПВО, подошел срок присвоения нам воинских регалий  лейтенантов запаса. И вдруг товарищ майор, озадаченный полученной информацией, сообщил мне:
              – Шаров, а ведь тебя надо выпускать рядовым необученным.   
              – Как это?
              – А так. У тебя зафиксировано очень много, а именно,  четырнадцать пропусков по теории радиолокационных систем. А это более тридцати процентов курса, и по положению вам этот курс засчитан быть не может.
              – Товарищ майор, почему же я был допущен до зачета по данному курсу, сдал его, получил положительную оценку, и почему при моем отчислении из ГГУ указано причиной отчисления пропуск трех занятий по этому предмету? Я этот приказ храню, как отец свои свидетельства о ранениях.
              И я рассказал майору все о заварухе, происшедшей после осуждения моего товарища, о парткоме, после которого меня восстановили.
              – Вот что. Найди мне этот приказ.               
              Я нашел, и мне присвоили воинское звание лейтенанта. Я понял, что капитан Суслов, нарушивший субординацию, и без ведома своего начальника участвующий в подготовке документов о моем отчислении, попал в переплет. Поэтому он второпях, в порядке подстраховки, накатал мне четырнадцать прогулов.  На курсе мы его больше не видели, но говорят, что студенты предыдущего курса на выпускном вечере качали по очереди полюбившихся преподавателей. Качали они и Суслова. Только, когда четверо его качали, двое расстегивали все пуговицы на его амуниции и, когда они его кончили качать и разбежались, капитану Суслову пришлось, схватив штаны руками, спешно покинуть зрительный  зал. Значит, этот многонеуважаемый гражданин в капитанских погонах не одному мне пытался испортить автобиографию. Ну, что ж. По делам и уважение.

              Прошло время. Розу я увидел через пару лет, когда в составе команды ГГУ приехал в Куйбышев для участия во Всесоюзных студенческих соревнованиях по конькам. Она только что родила младенца и как молодая мать была полностью занята этим событием. Я с сожалением узнал, что младенец не узнает папу, поскольку мужа у Розы нет. Прощаясь со мной, она сказала:
              – А ведь папой такого младенца мог бы стать ты, если бы был чуть-чуть пошустрее.
              Когда я стал инженером, я несколько раз приезжал в Ленинград в командировку. Искал улицу, дом, где проживал Игорь. Чертовщина какая-то – не нашел.
              Прошло еще несколько лет. Я стал инженером радиофизиком. Перестал активно заниматься спортом. Чтобы не забывать любимое занятие, стал тренером на общественных началах конькобежной команды ГНИПИ, где работал по основной профессии. И вот однажды мне выпал случай выехать в командировку в город Муром, на тот самый радиозавод, где Вовка работал токарем. Закончив свои производственные дела, я нашел в механическом цеху моего Вовку. Как и следовало ожидать, он растачивал деталь килограмм в двадцать. Увидев меня, он готов был уронить эту деталь себе на ногу, чтобы поверить своим глазам. Вечером, конечно, мы пошли в ресторан. Вокруг него веселая компания.
              – Слушай – говорю – ты чего-то  похудел. Я так вот растолстел. Скоро сравняемся. Расскажи, как живешь. Девушка та, к которой ты меня посылал танцевать, где?
              – Маша-то? Она теперь моя жена.
              – А как эта бандитская мразь?    
              – О! Это особый разговор.
              И он рассказал мне длинную историю борьбы рядового гражданского человека с высокоорганизованной бандитской средой. Оказывается, он не пропускал случая, чтобы не вырубить пару другую за вечер. Однажды его пригласили на свадьбу. Он понял, что эти просто так не пригласят. Пришел. Сначала пили все, в том числе и молодые. Потом остались избранные или точнее выбранные. Избранные по очереди подходили к нему, и каждый с ним чокался. Надо было с каждым выпить. Его накачивали, а он ждал, когда же начнется. И вот оно началось. Экспертиза решила – готов к экзекуции. Пора.
              В больнице на его теле было обнаружено восемнадцать ножевых ран. Одна – очень опасная, рядом с сонной артерией. Соседняя многоместная палата была полностью занята участниками свадьбы с противной стороны. Он ломал им кости, дробил челюсти и выбрасывал в окно со второго этажа.
              – После этого события – рассказывал он – я стал понемногу худеть. Но удар у меня пока крепкий.
              Мой родственник Владимир Лихонин сообщил мне, что Вовка окончательно спился, что его пытались лечить в спецлечебнице, но ничего не помогает. Я с сожалением уехал, выпив с ним на прощанье поллитра.
              Оказалось, что это было действительно прощание, так как, несколько лет спустя, он вдруг рассмеялся и смеялся в психобольнице до тех пор, пока могила не заглушила этот сумасшедший смех.
              А время шло. Кандидат технических наук Лева Гостищев умер в командировке в молодом еще возрасте. Закупорка кровеносных сосудов мозга. Я говорил прощальную речь на его похоронах. Чувство вины до стих пор не покидает меня за то, что я так и не нашел время откликнуться на его приглашение зайти к нему в гости. Ведь если бы я узнал про его недуг, а я бы об этом обязательно узнал из разговоров хотя бы с его женой, я бы затащил его в областную больницу к профессору Густову, с которым сотрудничал через члена-корреспондента наук Троицкого Всеволода Сергеевича. Но, увы, я не знал о болезни Левы, и вот теперь мы его потеряли.
              Витя Чирков получил-таки высшее образование и, более того, подготовил без какого либо руководства кандидатскую диссертацию. Я, уже остепененный, Главный инженер СКБ, пригласил его на работу. И пожалел об этом. Витя оказался пьяницей. Толку от него не было никакого. Однажды директор СКБ Матвеичев Борис Григорьевич пригласил меня в свой кабинет и сказал:
              – Видал, каков твой протеже?    
              – Каков? Борис Григорьевич.
              – Смотри. Два документа. Один – заявление об увольнении по собственному желанию. Второй – рыба положительного отзыва на его диссертацию. Отзыв предприятия, на котором работает диссертант.
              – Ну?
              – Что ну? Он что, дурак что ли? Как я могу подписать ему эти документы? Заявление об уходе подпишу, а отзыв – нет.
              – Борис Григорьевич, он совсем не дурак. Это вы… не врубаетесь. Если вы не подпишите отзыв, он заберет заявление об увольнении. Имеет право.
              – Что ты хочешь сказать?
              – Я хочу сказать, что подписывать надо оба документа. 
              – Да? Ну и подписывай.   
              – Хорошо.             
              И я подписал Вите оба документа. Потом слышал, что он работает где-то на автозаводе, защитил диссертацию, а знакомый ему и мне заслуженный мастер спорта по конькам Кислов рассказал мне, что последний раз его видели валяющимся в каком-то подъезде в обнимку с восмисотграммовой бутылкой бормотухи. Жаль, когда голова умная, а царя в этой голове нет.
              Алька Румянцев после повторного суда усилиями его отца получил, вместо двадцати пяти лет, десять, устроился на зоне гармонистом, потом фотографом, проявил себя дисциплинированным ЗЭКом. Как человек с математическими наклонностями начал переписку с каким-то академиком, высылая ему свои математические изыскания. Просидел пять лет и был досрочно освобожден. Закончил Политехнический институт, и долгое время работал в различных организациях, поработав, кстати, некоторое время и в том СКБ, где я был сначала главным инженером, а потом директором. Заканчивая писать этот рассказ, я намерен зайти к нему в гости, чтобы он поправил, убавил или добавил что нибудь в моем повествовании.
              Евстифеев тоже просидел пять лет и вышел на свободу.
              Единственный из трех серьезно осужденных – Глушков, отсидел свои десять лет от звонка до звонка только за то, что очень уж больно любил железяки. Вспоминаю, как он косил на суде под дурака. А, может быть, … не косил?
            
               
                За честь женщины         

              Отношение мое к женщине всегда было как к божеству. Даже когда божественный образ разрушался отсутствием природной красоты или, мягко говоря, некачественным поведением, все равно я относил их к разряду людей, которых ни в коей мере нельзя обижать или расстраивать. И какое тут может быть равенство между женщиной и мужчиной? Не может быть такого равенства, так же как нет его между трудягой трамваем и замком снежной королевы. Мужчина, какой бы он не обладал силой и интеллектом, он должен быть всемогущим ее рабом, ее всемогущим защитником.
              В юности и, как это ни странно, в детстве мне часто приходилось смотреть в глаза опасности вообще и в глаза носителей опасности – крепким мужикам – в частности, но никогда я не мог открыто взглянуть в глаза женщине, особенно зрелой женщине, боясь, что она отгадает бурлящий вулкан желаний, созревающий во мне. Однажды, изображая влюбленного при фотосъемке, я посмотрел в глаза позирующей девушке, которая действительно мне нравилась. Я увидел, как она стушевалась, и мне даже показалось,  испугалась моего взгляда.
              Я все время сдерживал себя во взаимоотношениях с девушками, считая, что именно им принадлежит право выбирать, и часто, вовсе не из уважения к противнику, уходил от понравившейся мне девушки, замечая ее интерес к другому. Так, мол, решило это божество и нечего мешаться. Тогда и родились строчки стиха:
                Любовь нельзя отвоевать,
                Отнять, присвоить, отобрать.
                Она не в том, чтобы забрать,
                Она вся в том, чтобы отдать.

                Да не ему ее отдать,
                А ей дать право выбирать.
   
                И если выбор тот не твой,
                Умри, терзайся, волком вой,
                Сквозь слезы радуйся всегда
                Тому, что счастлива ОНА

              Эта позиция в жизни, прописанная мне природой, была причиной многих мучительных переживаний. И даже после, когда я узнал, что женщина любит ушами, что можно управлять эмоциями женщины, мне было не интересно использовать эту науку, поскольку использовать ее можно только не любя.
                “Чем меньше женщину мы любим,
                Тем больше нравимся мы ей” – сказал великий поэт.
              По-настоящему любить можно, ожидая ответной реакции, но ни в коем случае не добиваясь этой реакции хитроумными комбинациями, поскольку, такое достижение цели почти всегда приводит к разочарованию и для тебя и для нее.
                Любовь, как мечта,
                Должна быть чиста. 
              При здравом рассуждении я считаю, что природная тенденция самца завоевать во что бы то ни стало самку, с появлением человеческого интеллекта уступает место желанию “чистого” слияния двух желаний. 
              Так вот, когда мы были еще достаточно юными, мой товарищ решил жениться. Я умышленно не называю его другом, так как друзья – это особая категория людей. Их может быть один, два. Им доверяешь, как себе или даже больше. А вот товарищей разной степени доверия может быть много. Друзей у меня всегда было мало. Разве только – Лева Гостищев. А вот товарищей было всегда много. Один из таких довольно близких товарищей и решил жениться. Мы с ним понимали друг друга, но самое сокровенное оставалось все-таки табу. Душу на распашку мы друг другу не раскрывали, но бывали моменты – и заглядывали.
              Поскольку само по себе событие женитьбы товарища я наблюдал впервые, то и интерес к этому событию был особенный.
              На свадьбе, глядя на молодых, сидящих рядом, я каким-то шестым чувством ощутил что-то особенное, не вписывающееся в мое понимание взаимоотношений жениха и невесты. Невеста была очень красивой девушкой. Она была привезена издалека и, как мне показалось, одна среди незнакомых ей гостей. Близких друзей вокруг нее, кроме жениха, не было и, тем не менее, жених, кажется, пытался показаться независимым. Вместо того, чтобы на глазах у всех, если образно выразиться, встать перед ней на колено и положить к ее ногам рыцарское сердце, он пытался показать себя равным ей по значительности, скрывая, по-видимому, свою страсть и обожание за маской этой независимости. Я подумал, что между ними будет еще долгая, продолжительная притирка, прежде чем их сердца и мысли сольются в единый симбиоз.
              Рядом была танцевальная площадка. Пошли танцевать. С танцев один из товарищей жениха, Герман, притащил и усадил за стол незнакомую девчонку. Девчонка была, по-видимому, стреляным воробьем как собственно и сам Герман. Но вот то, что Герман в полупьяном состоянии начал насильно совать в рот девушке пирожное, измазав ее лицо кремом, и вообще, вести себя с ней по-хамски, для меня было неприемлемо. Если бы мы сидели поодаль друг от друга, я бы просто отвернулся и все. Но мы сидели рядом. И я  не выдержал.
              – Кончай балаган, рыжий, – сказал я.
              – А ты не лезь не в свое дело – ответил он.
              И опять ничего бы не произошло, если бы Герман не принялся по-прежнему хамить девчонке. Я положил руку на его плечо и сказал:
              – Пойдем, поговорим.
              Герман встал и пошел за мной. То ли Герман подумал, что я хочу у него отбить девушку, то ли он хотел перед ней выпендриться, только когда я спускался по лесенке во двор, он сзади сильно треснул мне по шее и я полетел в траву. Разговор не состоялся. Началась потасовка. По роже не били – товарищи все же. Герман был тяжелей меня и я по- началу часто отлетал от его ударов. Так мы постепенно вылетели со двора в парк им. Кулибина. Борьба продолжалась у металлической ограды, где был похоронен великий русский механик Кулибин. Я был хорошо тренирован, и происходящее не представляло для меня серьезной нагрузки. Герман постепенно уставал. Кончилось тем, что он обмяк, упал и с трудом пытался встать. Я помогал ему подняться, когда вдруг почувствовал твердую правоохранительную руку на своем плече. Обернулся. Передо мной стоял капитан милиции и с ним человек пять солдат в милицейской форме.
              – Что вы делаете? – обратился ко мне капитан.
              – Пытаюсь похоронить моего друга рядом с великим человеком.
              – Ну и как?
              – Не получается. Тяжелый.
              – Пройдемте в отделение.
              В это время на улицу высыпала свадьба и начался галдеж. Милиционеров стали хором  уговаривать. Герман вдруг нашел в себе силы, вскочил и бросился меня обнимать.
              – Мы шутим, товарищ капитан! Мы друзья! Простите – мы больше не будем!
              Кто-то из милиционеров захохотал. Капитан пыжился, пыжился и тоже хохотнул.
              – Ладно, черт с вами, только могилу Кулибина не трогайте


                Оптимист            
      
              Я не знаю, что бы со мной было, если бы я не был оптимистом. Если у среднестатистического человека хлеб с маслом падает на пол в пятидесяти случаях из ста хлебом, а в пятидесяти случаях – маслом, то у меня он всегда падает маслом. Я не среднестатистический. Как правило, я это уже знаю заранее. Когда мимо высотного дома прохожу, наверх посматриваю. Как бы среднестатистический кирпич не врезал по моему не среднестатистическому кумполу. Привык. Если к этому добавить, что я, в силу своего природного любопытства, еще и любитель попадать в сложные ситуации, а второпях еще и путаник великий, то ясно, что мне всю жизнь приходится выползать их этих сложных ситуаций. И к этому привык. Поэтому и оптимист.
              Когда я в 1948 году поступал в восьмой класс спецшколы ВВС, что-то вроде Суворовского училища, только для старшеклассников, я, естественно, должен был получить на устном экзамене какой-нибудь неудобоваримый вопрос. И я его получил. “Сталин и танковые силы СССР”. “Ни себе фига!” – удивился бы японец, а мне хоть бы что. Подготовился и начал отвечать. В ответе был широко раскрыт Сталинский план индустриализации страны, перечислены такие столпы государства, как Орджоникидзе, Куйбышев, Микоян, Каганович, которые под руководством великого Сталина подготовили техническую базу страны. Потом я рассказал про наш Автозавод, который во время войны выпускал танки, как его пытались разбомбить в 1942 году, и как я все это видел, и прочее, и прочее как. В общем, я получил пятерку. Оптимист!
              На выпускном экзамене по литературе в школе мне достался не менее странный билет. “О постановлениях Партии и Правительства в борьбе с бездуховностью в литературе”. Я, Шаров Пашка, написавший однажды сочинение в стихах, получаю такую фигу от фортуны. Пришлось изворачиваться. Что-то из постановлений, озвученных в свое время Ждановым, я помнил. Скучно. Надо было чем-то приукрасить. Вспомнил строчку о каком-то черном коте из беллетристики и решил, что это по-видимому из Ахматовой. Пришлось критиковать Анну Ахматову. А как критиковать? Ага, прежде, чем как, надо знать что критиковать. И я сочинил про кота несколько строк моих стихов Ахматовой. Прочитал их, а потом вдрызг раскритиковал. Поскольку стихи были упадочнические, комиссия чуть не попадала. Я увидел лицо преподавателя литературы Маргариты Александровны. Сразу было видно, что она этих стихов не читала, но что в этой ситуации делать, не сообразила. Про остальных членов комиссии вообще разговора нет. Они глубокомысленно кивали головами. Что касается меня, то моя совесть перед Анной Ахматовой была чиста, поскольку я во-всю дубасил не ее, а свои стихосплетения. В общем, выпутался.
              А вот на письменном экзамене по математике я сам создал чрезвычайное положение. Я сел на переднюю парту. В задании значилась пирамида, две боковые плоскости у которой одинаковые, на третьей плоскости надо было провести медиану, она же биссектриса угла. Даны были два угла, длина одного из отрезков. Надо было сосчитать многое остальное. Я, не долго думая, провел медиану в одной из боковых, одинаковых плоскостей. Задача резко усложнилась, но я решил ее. Самое страшное было в том, что сзади, за следующей партой, уселся мой товарищ Шурка Жидких. Он один к одному сдул мое ошибочное решение. За ним это сделал следующий, за ним еще и еще. Преподаватель в панике. Всем надо ставить двойки и учить еще целый год, Учить чему? Не списывать? Не научишь. И комиссия сдалась. Всем поставила по трояку. Мне в аттестате зрелости – четыре. 
              Еще более трагический случай произошел со мной на вступительных экзаменах в ГГУ. На письменном экзамене по математике было четыре варианта. Ни справа, ни слева, ни спереди, ни сзади не сдуешь. Одним из девяти вопросов было решить задачу, в которой в конус были вписаны два шара, и по некоторым данным надо было решить ряд вопросов. Я, опять таки второпях, рисую конус, размещаю в конусе два одинаковых шара рядом друг с другом, касающиеся боковой поверхности конуса в одной точке каждый. Задача уж больно сложная! Решил. По школьным требованиям записал решение по девяти вопросам без помарок, хорошим почерком. За пятнадцать минут до окончания отпущенного времени решил больше не сидеть. Пошел сдавать. Проходя мимо одного парня с моим вариантом задания, пришел в ужас. Мать честная! Ведь вписанным шаром называется шар, имеющий касание с конусом по круговой линии. Значит, два шара должны быть друг на друге, а не рядом. И…эх! Вернулся на свое место. Время уже на исходе. Зачеркнул семь страниц решения этой задачи, написал поперек “не верно” и на последней, свободной странице вкривь и вкось, без объяснений, одними математическими выкладками выдал решение задачи. Сдал в полной уверенности, что получу двойку. Даже, если трояк, то все равно не пройду по конкурсу. Тем не менее, увидел себя в списке на сдачу устной математики. Вошел, взял билет и сел на второй парте от преподавателя. Впереди никто не садится. Боятся. За столом рядом со мной преподаватель – рыжий и одновременно лысый. А главное, какой-то шустрый. Задает вопросы, нащупывает хлипкие места и начинает терзать абитуриента. Того коробит, как бумагу в костре, но троек нет. Или двойки, или четверки, а то и пятерки. Рядом у окна еще один преподаватель. По всему видно – нудяга. Тянет, тянет, как кота за хвост, потом ставит трояк и отпускает. От нечего делать шарю внутри парты. Вынимаю большой пакет, на котором написано “билет N 8”. Вот подходит к столу новый абитуриент, девушка, берет билет. Дрожащим голосом произносит “восьмой”. Вот так совпадение! Когда девушка проходит мимо меня, я вытаскиваю пачку, тычу в нее пальцем и шепчу девушке.
              – Это вам.            
              – Нет, это мне – встрепенулся рыжий.
              Он подошел и взял пачку. Я сделал постное лицо. “Теперь к этому мужику ход заказан. Пойду к другому”. Когда у “нудяги” освободилось место, я встал и направился к нему.
              – А вы ко мне – приказал рыжий и показал мне на стул рядом с ним.
              “Все” – подумал я – “сейчас он меня расколошматит”. И тот начал колошматить. Но в связи с тем, что я до этого добрых полтора часа сидел рядом с ним и волей не волей выслушивал все его каверзные вопросы, для меня они уже не были неожиданными и каверзными. Я отвечал как из пушки. Чего он только не выделывал, заставлял различные сложные кривые рисовать по заданным уравнениям, сам изгибался, как эти кривые, я не сдавался. Наконец, ему это надоело и он, как бы отмахнувшись от меня,  задал последний вопрос.
              – Нарисуйте логарифмическую кривую. 
              Перед этим он меня так гонял, заставляя ворочать мозгами, что я чисто формальный вопрос принял для мозговой обработки. “Так” – подумал я –“логарифмом называется  показатель степени, в который надо возвести основание, чтобы получить данное число. Так, значит на оси абсцисс число Х, а на оси ординат этот самый логарифм. Та…ак, значит основание в степени логарифм будет это самое число Х. Ага, значит, если логарифм равен нулю, то основание в степени нуль будет единица. Есть одна точка!”.
              – Так вы чего тут мудрите? Что, логарифмическую кривую забыли?
              – А…а, нет… Вот она.
              И я нарисовал навязанную на зубах кривую, которую может забыть только мертвый десятиклассник. Рыжий внимательно посмотрел на меня и сказал:
              – Мне все понятно. Памяти своей вы не доверяете, рассчитываете только на логику. Хорошо, идите. 
              И я ушел с пятеркой по устной математике и четверкой по письменной. А ведь, если бы пошел к “нудяге”, ушел бы с двумя трояками и прощай университет. Проскочил!
              В 1956 году мы, выпускники радиофака ГГУ, подготовились к защите дипломов. Я в своей дипломной работе продолжал начатые моими предшественниками работы по построению измерителя сверхмалых перемещений с использованием интерференции светового сигнала. Нужно было измерить изменения размеров сегнетоэлектриков под воздействием сильных электрических полей. Моей задачей было рассчитать и изготовить повышающий трансформатор с внешней обмоткой в пятнадцать тысяч витков тонкого провода и, естественно, дать общую теорию работы установки. Я аккуратно выписал в маленькую тетрадь уравнения Бесселя, решения этих уравнений, другую математическую сложнятину и весело появился в коридоре, рядом с аудиторией, где проводилась защита, и где столпились ребята в ожидании вызова. Вдруг из этой аудитории вынырнула наша преподавательница по общей физике Любина. Любина увидела меня и…
              – Чего вы тут топчетесь? Ну-ка, Шаров, идемте со мной.
              – Да я, да мы, да вы – начал я упираться.
              – Ничего, ничего, все будет в порядке.
              И я в мгновение ока оказался у доски. Я обратился к комиссии.
              – Разрешите, я запишу на доске формулы?
              – Не возражаем. 
              Я сунул руку в карман, потом в другой. Потом в третий. Нет тетради! На глазах у комиссии я лихорадочно вывернул все карманы. Нет!
              – Простите, можно я возьму черновик диплома?
              – Пожалуйста.
              Я выскочил в коридор, схватил оставленный черновик диплома, вернулся и на глазах у комиссии начал расправляться с ним, как солдат с яичницей. Выбрав нужные листы, я переписал на доску, то, что, по моему мнению, было достаточно и начал доклад. Доклад получился вполне удачным. Комиссия приступила к оценке. Встал мой руководитель диплома.
              – Что я могу сказать? Работа выполнена полезная, качественно. В теории вопроса дипломник разобрался, но, сами видите, несобранность налицо. Поэтому я за то, чтобы оценить дипломный проект Шарова, на четыре. На том и порешили. Я вышел в коридор. Меня окружили.
              – Ну, как, как?
              – Как, как! Пока бежал сюда, тетрадь потерял. Вышел к доске. Раз в один карман – нет, раз в другой – нет, раз в третий!!! Ни фига себе! В грудном кармане лежит себе спокойно потерянная тетрадь.


                Ты все еще на трубе играешь?

              Если идти от площади Минина по левой стороне улицы Минина, то между этой площадью и Институтом Водного Транспорта в течение довольно продолжительного времени был кинотеатр. В пятидесятые годы в фойе кинотеатра перед началом вечерних сеансов играл ансамбль музыкальных инструментов. Люди к этому привыкли и с удовольствием вкушали веселые звуки, извлекаемые из инструментов молодыми музыкантами, прежде чем окунуться в назидательные события, происходящие на экране кинотеатра.
              И вот, однажды, когда я ехал в трамвае, меня  двинул в плечо весело улыбающийся парень. Должен сказать, что парень этот хоть и был веселый, но совершенно мне не знакомый.
              – Привет, паря – жизнерадостно приветствовал он меня – как жизнь?
              – Не жалуюсь – смущенно ответил я.   
              – Что-то ты сегодня не веселый. Ты как? Все на трубе играешь?
              Я понял, что парень меня с кем-то спутал.
              – Да нет – говорю – все больше на барабане.
              – Да ты что?! Вот бы никогда не подумал. А куда же мелодии девались?
              – Я их это… потерял.
              – Ха! Ну, ты и шутник. А если серьезно, вы все еще играете?
              – Где? – поинтересовался я.   
              – Где, где. В кинотеатре не улице Минина.
              – А… нет. Я там больше не играю… и никогда не играл.
              – Как не играл? А где же ты играл? – ухохатывался парень.
              Невольный собеседник был явно излишне разговорчивый и на редкость “догадливый”. Кроме того, он своими дурацкими вопросами напрочь выбил у меня из головы ту логику мысли, которую я развивал, углубившись в себя. И я раздраженно ответил:
              – В балду я играл… и в дурака. Ясно? Чего вытаращился? Я, Паша Шаров. А ты кто? Сидор Зигизмундыч? Евлампий Вертибутылкин?
              Парень как-то сразу обмяк. Нижняя челюсть у него отвисла, глаза стали квадратными. Пауза была недолгой. Парень пришел в себя и, все еще не веря своим глазам, произнес:
              – Ну, ты даешь! Сходство прямо поразительное.
              – С кем? С крокодилом что ли?
              – Да нет. Крокодил – модник. Он во всем зеленом ходит. А ты…
              И он снисходительно посмотрел на мою серую одежонку. Это меня задело еще сильней. И я спросил:
              – А вы, Евлупий, сегодня много выпили?
              На его лице стало постепенно появляться  чувство собственного достоинства. Он стал серьезным, повернулся ко мне в пол оборота и произнес:
              – Сам ты хвост телячий.
              Наладить дружеские отношения нам не удалось, и мы разошлись чужими. Он на одной остановке, я – на другой.
              Вскоре любопытство привело меня в кинотеатр на улице Минина. Перед сеансом я увидел группу инструментального оркестра. Я в этой группе, то есть мой двойник, выдавал на трубе такие красивые мелодии, что мне ничего не оставалось, как возгордиться за себя, то есть за моего двойника. Тот я, который дудел в трубу, был немного потолще меня – слушателя, подстрижен под бобрика и был чуть пониже.  Закончив выступление, музыканты куда-то заторопились, и я не успел встретиться с ним лицом к лицу и насладиться удивлением на его физиономии: Кто, мол, мне под нос такое прозрачное зеркало подсунул и куда девался бобрик на башке? Когда я собрался еще раз посмотреть на себя в роли трубадура, выяснилось, что выступления музыкантов в кинотеатре прекращены. Так мы с ним и не познакомились, и я в текущих заботах забыл о своем двойнике.
              Напомнил мне о нем еще один музыкант. Известно, что люди одного увлечения часто встречаются и хорошо знают друг друга. Этот был однорукий барабанщик. Я неоднократно наблюдал на различных танцплощадках его виртуозную игру. Он умудрялся одной рукой не только выделывать умопомрачительные трели на нескольких барабанах и тарелках, но еще при этом подбрасывать одну единственную барабанную палочку вверх, после чего она опускалась и, казалось, сама продолжала барабанить по всему, что подворачивалось ей на пути.  Так вот этот замечательный парень подошел однажды ко мне на Свердловке и, похлопывая меня дружески по плечу своей гениальной рукой, сказал:
              – Дай два рубля на пару дней. Пойду за бутылкой сбегаю.   
              – А отдашь? – ухмыльнулся я.
              – Зуб даю – удивился он моей недоверчивости.
              – На, держи – сказал я , отдавая два рубля. 
              “Отдаст или не отдаст?” – подумай я.  “Кому ни будь из нас да отдаст” – решил я.
              Мне не отдал.
            


                Спортивные ситуации               

                Два увлечения
               
                Я не брал крутых вершин,
                Я был средним из мужчин.

              То, что мироздание не бесконечно в пространстве доказывается теорией вселенского взрыва, произошедшего четырнадцать миллиардов лет тому назад. Правда, я об этом узнал лет пятьдесят тому назад и, следовательно, этот взрыв произошел на эти пятьдесят лет раньше. А вот то, что мир бесконечен во времени, по моему никто не оспаривал. Времени у нас много. И, тем не менее, его так не хватает. Работа, домашние заботы, короткий сон и снова работа, и так – по кругу, который иногда при встрече прерывается у одних больничной койкой, у других – милицейским обезъянником.
              Человек крутится, вертится в кругу многочисленных повседневных забот, скорость вращения постоянно увеличивается, поглощая все мыслительные процессы человека, почти намертво исключая возможность кругового обзора окружающей нас действительности.
              И только иногда человек, вырвавшись из этого круговорота, позволяет себе хоть чуть-чуть расслабиться и помечтать о будущем. При этом, процесс мечтаний очень быстро теряет свою романтическую окраску и почти всегда поглощается прагматическим процессом перспективного планирования. И от поэзии воображения остается сухой остаток в виде прозы деловой перспективы.
              И уж вряд ли когда деловой человек позволяет себе помечтать… о прошлом. Но все-таки такое бывает. Правда не у деловых людей, а у тех, кто увлеченно прослушивает последнюю часть симфонии под названием “Жизнь”, когда мечта о будущем уже становится бессмысленной. В это время память, если только она не заржавлена склерозом, возвращает нас в то, далекое прекрасное прошлое, в котором она – эта самая память –  зафиксировала  самое главное.
              Что было самого интересного у меня в прошлом? – думаю я – что согревает мою душу, разливаясь по организму теплотой хорошей порции коньяка?
              У меня в жизни было два увлечения. Во-первых – это спорт. Восемь лет занятий конькобежным спортом, в основном в студенческие времена, врезались в память на всю жизнь. Во-вторых – это художественная самодеятельность, то, чем я увлекался в основном в школьные годы. Художественная самодеятельность и спорт – это очень разные по своей сути занятия. Если в художественной самодеятельности главное – духовный подъем, так сказать, вознесение души, умение глубоко переживать на сцене, заставляя зрителей переживать вместе с собой, то в спорте душевный подъем хоть и имеет какое-то значение, то никак не главное. Главное  в спорте, все-таки, тренированность, предыдущая подготовка и умение преодолевать тяжести физической нагрузки, умение отдать все накопленные силы, но не раньше финиша. Короче – умение терпеть.
              Я с восьмого класса занимался художественной самодеятельностью, писал на ломаном литературном языке стихи и вообще – был лирически настроенным парнем. Подруга моей матушки любовалась, глядя на меня:
              – Погляди, какие у него большущие глаза.
     И я смущенно отворачивался от нее.  К этому времени мне, как и всем моим сверстникам, начали нравиться девочки, и в своих необузданных мечтах я всегда был добрый молодец, вроде Алеши Поповича, а на практике, хоть и был физически развитым, тем не менее – не богатырь. Мне хотелось стать сильным. Правда, не с квадратной рожей, но крепким, ловким и бесстрашным. Я стал участвовать во всех спортивных мероприятиях, защищая честь школы N 18, где учился. Я почувствовал, как я преображаюсь, как под натиском физических нагрузок уходит, пропадает лиризм, рождающий раньше вдохновение, стихи.
              Надо сказать, художественная самодеятельность и спорт не только различны по, так сказать, использованию внутренних резервов организма. Они, в какой-то степени, несовместимы. Помню, как Народный артист Таршин Алексей Михайлович, руководитель нашего драматического кружка, безуспешно пытался  заставить меня выплеснуть на репетиции массу эмоций в сторону моей прелестной партнерши. Ничего не получалось. Масса была, а эмоций не было по причине отсутствия души. Алексей Михайлович удивлялся и хлопотал надо мной:
              – Ты что усох, как лопух на сорокоградусной жаре? Мумия Тутмоса третьего на подмостках.
              Пришлось признаваться, что я только что с соревнований. Никакого душевного подъема я изобразить не мог. Я был пустой.
              Решил одно из увлечений забыть.
              Остался спорт, конкретно – конькобежный.
Главными составляющими успеха конькобежца являются:
              – Природные данные.
              – Высокая техника, а следовательно, хороший тренер.   
              – Волевые качества, позволяющие спортсмену найти в себе силы преодолевать усталость.
              Что касается природных данных, то этих данных у меня не было. Оставались два других фактора, которыми я и пользовался в определенной мере.



                Начало

            Узнаешь ли ты себя, глядя в зеркало? Какой разговор – конечно! Потому, что видишь ты себя в этом зеркале почти каждый день. Конечно, узнаешь, за исключением разве только после двух-трех дней, проведенных на свадьбе друга. Во-первых – перерыв все-таки, а во-вторых – твоя распухшая, небритая рожа в это зеркало не убирается.
              А теперь, поставь сзади еще одно зеркало и посмотри на себя сзади, с затылка. Что? Не узнаешь? Мужик какой-то со срезанным затылком? Это у тебя с детишкиных лет, с тех пор, когда ты ползал на четвереньках и пытался встать на уши.
              Я всегда считал себя неуверенным в себе, стеснительным, скромным и… И вот на встрече выпускников школы, в честь двадцатипятилетия ее окончания, Костя Кудрявцев, с которым я сидел когда-то на одной парте, показал мне, кто я есть на самом деле: “Учитель не успел еще задать вопрос, а ты уже тянешь руку, стараясь выскочить из штанов, или, наоборот, съеживаешься, как будто хочешь спрятаться в этих штанах. И все это так динамично, что о скромности в поведении даже нечего упоминать.”
              – “Да нет! Не знаю, что и сказать. Это не я был!”.
              По-видимому, в памяти сохраняется та внутренняя борьба, которая происходит, когда надо сделать решительный шаг. Люди со стороны не видят этой борьбы, они видят результат. Им наплевать, что и как ты там думаешь. Они видят и оценивают только то, что ты делаешь.
              А ты думаешь, ты переживаешь.
              Эти переживания мешают в начале соревнований, и поэтому первая дистанция пятьсот метров получается неудачной.               
              Переживания мешают сосредоточиться перед выходом на сцену, чтобы первый раз прочитать свои стихи. Ты переживаешь, как бы твои стихи не превратились в твоем исполнении в стихозаплетения. Зрители не видят этой внутренней борьбы с самим собой. Они видят пацана, который шустро выскочил на сцену. И создается впечатление – этот ничего не боится.
              А ты боишься. Ты не уверен. Надо решаться. И ты решаешься.
              Решаешься первый раз прыгнуть вниз башкой с вышки в воду.
              Решаешься первый раз перевернуться в прыжке.
              Решаешься в совершенно проигрышной ситуации, когда шансов уже нет, не просто уйти, а прежде, чем уйти, подойти к ней и признаться, что она самая красивая на земле. А потом уйти, оставив в ее красивой головке растерянность и сумбур, а в памяти приятное воспоминание на всю жизнь.
              Подумайте над этим. Вы считаете себя хорошим, спокойным, добрым, порядочным, и обаятельным. Не обольщайтесь. Вы не такой. Поспрашивайте своих друзей, какой вы на самом деле. Они вам расскажут.
              Лично я не обольщаюсь. Я прислушиваюсь. Я выслушал много эпитетов. Но самым удачным я считаю эпитет, которым меня – начальника лаборатории – наградил когда-то один ведущий инженер Борис Карякин. Он назвал меня “дубовым оптимистом”, считая, по-видимому, что сомнения вообще не присущи моей личности.
              В восьмом классе школы N18, куда я пришел в 1948 году прямо из спецшколы ВВС, как и во всех классах, были лидеры. Школа была мужская, девчонок не было. Лидеры в нашем классе отличались от тех лидеров, которых я встречал в других классах, когда учился на Караваихе, тем, что они, кроме физических преимуществ, были лидерами и по интеллекту. Стас Весновский, Виктор Мацнев, Геннадий Кириллов и примкнувший к ним Волька Эйдельнанд были физически развиты и учились на пятерки и четверки. Станислав Весновский уже в четырнадцатилетнем возрасте был разрядником-пловцом, был на голову выше всех, массивный и крупный пятерошник.
              Однажды, когда мы учились уже в девятом классе, Николай Сергеевич Караванов, наш учитель физкультуры, принес на занятия две пары боксерских перчаток.
              – Ну, кто рискнет? – сказал он.
              Одну из пар перчаток взял Стас Весновский. Он фактически не рисковал. Все прекрасно понимали, что Стас побьет любого. Ребята стали переминаться с ноги на ногу. Вторую пару перчаток взять никто не решался.
              – Так чего вы испугались? – стал обращаться Николай Сергеевич к каждому.
              И когда очередь дошла до меня, я совершенно неожиданно для себя сказал:
              – Давайте мне.
              И началась потеха: “Пат и Паташон дерутся”. Стас долго не мог попасть мне в лицо, так как для этого ему надо было присесть, а я не мог этого сделать, так как для этого мне надо было подпрыгнуть. Через пару минут мы оба приноровились. Стас бил меня в лоб и я летел от него в дальний угол. Зато я , улучив момент, доставал его снизу по носу. Картина была уморительная. Я бегаю вокруг Стаса, периодически отлетая от него, и, время от времени, заставляя его дергаться головой, попадая ему в нос. Подскочил, раз по носу и отлетел.
              После этого урока у нас был урок по истории. Екатерина Ивановна, учитель истории, очень мягкий и культурный человек, войдя в класс, вдруг удивленно спросила:
              – Ой, Весновский, что это у вас с носом? Он у вас красный и распух.
              – Простите, это я на перчатку налетел.
              – Да? А у вас, Шаров, почему нос красный? Вы тоже на перчатку налетели?
              – Ага, только, на другую.
              В восьмом классе, движимый внутренними порывами, я решил прекратить бессмысленное перемещение (мельтешение) в пространстве и времени. Захотелось обрести облик более значительный, со спортивным значком на груди.
              Насчет порывов я не преувеличиваю. Еще пацаном, пятиклассником я бродил вокруг дворца пионеров рядом с садиком им. Свердлова. Бродил, с тоской поглядывая на окна дворца, где счастливая детвора занималась любимыми занятиями. Так что время пришло.
              Сначала меня занесло в плавательный бассейн. Под руководством известного тренера я побарахтался в этом бассейне несколько месяцев, пока вместе с тренером не понял, что это не мое.
              Вскоре, после отборочных соревнований, я попал в школьную команду для участия в пробеге на приз газеты “Горьковская правда”. Пробежал удачно. Учитель физкультуры Караванов Николай Сергеевич поставил меня вместе с Витькой Мацневым на районных соревнованиях бежать кросс три тысячи метров. Бежали шесть кругов по парку им. А.С. Пушкина. И вот – первая спортивная награда. Сейчас, когда я пишу эти строки, на столе лежит грамота о том, что районный комитет по делам физкультуры и спорта Ждановского района награждает ученика школы N 18 Шарова П., занявшего в кроссе на дистанции 3000 метров третье место с результатом 10 минут 19 секунд. Кстати, второе место занял мой товарищ Виктор Мацнев. Через некоторое время аналогичный кросс проводился на стадионе “Водник”. Шест кругов по дорожке за трибунами стадиона. Там меня обошел мой одноклассник Гена Кириллов.
             
              Увидев во мне способность передвигаться, а самое главное, кряхтеть от усталости, но двигаться, преодолевая тяжесть, Николай Сергеевич решил выставить меня на городских соревнованиях бежать на лыжах дистанцию десять километров. Лыжник я в общем-то был никакой. Скорость мог развивать разве только с горы, но задача поставлена и, ее надо выполнять.
              Бежать надо было два круга, по пять километров, каждый. Круг начинался как раз под горку. И меня понесло. Один опытный лыжник, увидев, как я энергично машу лаптями, подсказал мне на ходу: “Не торопись, сдохнешь”. Когда полезли в гору, я понял, о чем мне говорил этот самый лыжник, которого я вначале лихо обошел, и который теперь маячил где-то уж больно далеко впереди.
              Так или иначе, но первый круг я прошел под приветственные возгласы моих товарищей, а Николай Сергеевич крикнул вдогонку: “Молодец! Давай, жми!”. И я жал… с горы. А вот когда полезли вновь в гору, я всеми фибрами души, всеми клетками моего бренного тела понял глубокий смысл этого, очень емкого слова “Сдохнешь”.
              Заканчивал я дистанцию как пьяный. Второй круг пробежал раза в полтора медленнее. Я еще тогда не знал, что количество энергии в организме накапливается очень большим количеством систематических тренировок и что тратить эту энергию надо уметь, чтобы осталось до финиша. На лыжах я больше в соревнованиях не участвовал – не мое.
              Меня привлекали беговые коньки. У меня их, конечно, никогда не было. Бегал на хоккейках. Но очень уж хотелось разогнаться как они – конькобежцы. Мы вдвоем, не помню уж с кем, пришли на стадион “Динамо” и попросились заниматься у знаменитого тогда тренера Федора Петровича Брылина. Тот дал нам на двоих покататься старые “ножи” – так мы называли беговые коньки. И мы по очереди катались.
              А в это время два моих одноклассника Витька Мацнев и Славка Янаев уже тренировались на стадионе “Водник” у знаменитого конькобежца, экс чемпиона СССР Геннадия Петровича Пискунова. Они то меня и сагитировали поучаствовать в отборных соревнованиях в спортивную школу, которые организовал другой заслуженный мастер спорта и тоже экс чемпион СССР, директор спортшколы “Водник” Евгений Иосифович Летчфорд. Дистанция 500 метров. Проходной, если так можно выразится, бал 65 секунд.
              Я пробежал за 66. Появился Летчфорд. Он только что приехал из Москвы. Мы с Яковлевым, который пробежал за 67 секунд, подошли к Летчфорду и попросили его дать нам старт повторно. Побежали. На втором вираже я налетел на какую-то кочку, чуть не упал, потерял секунды две, но все-таки у Яковлева выиграл. У меня 65 и одна десятая секунды, у него 66. Очень боялись, но Летчфорд зачислил в школу нас обоих.
              Теперь я нашел свое место. Стадион “Водник” стал моим вторым домом. Когда я выходил на лед, я менял малахай на спортивную шапочку, шаровары на конькобежное трико, получил, правда подержанные, но все-таки спортивные коньки.
              А через некоторое время на стадионе “Динамо” проводились Всесоюзные соревнования конькобежцев, где среди девушек участвовала воспитанница Е.И. Летчфорда, будущая чемпионка мира Наташа Донченко, мастер спорта Анатолий Фомичев, динамовец, чемпион СССР на дистанцию 500 метров среди юношей Лев Лисин. Все эти конькобежцы были моими сверстниками, и я с гордостью объяснял своим товарищам на трибунах, кто есть кто, давая понять при этом, что я тоже не лаптем щи хлебаю, забывая при этом, что по сравнению с этими знаменитостями я все-таки лапоть.
              Пройдет время, и я действительно буду не то, что товарищем, но хорошим знакомым этим известным спортсменам. Более того, на первых Всероссийских соревнованиях ветеранов я даже обойду Фомичева, заняв второе место в своей группе по возрасту. На первом месте – бессменный призер, муж Наташи Донченко Доленко.
              После поступления в спортивную школу я стал участвовать во всех соревнованиях местного масштаба и через год окончил школу, с правом судейства конькобежных соревнований. На моей груди появился значок третьего разряда по конькам с изображением конькобежца. Летом к нему добавился третий разряд по легкой атлетике. Таково было начало.
              Не обошлось без курьезных случаев. Осенью следующего 1950 го года, когда начинался второй в моей жизни спортивный зимний сезон, к нам в гости приехали родственники со всего Советского Союза: два папашиных брата и две сестры с семьями. Я засобирался на первые в этом сезоне соревнования по конькам. Гости вдруг все изъявили желание посмотреть, как Павлушка бегает на коньках. Собрались на трибуне. Ждут. Я побежал 500 метров в паре с Витькой Мацневым. Надо сказать, что навыки, полученные в первый год, как-то растерялись. Первые сто метров я даже вырвался немного вперед, но на первом же вираже меня стало разворачивать. Обычно в таких случаях падают, но чувство ответственности заставило меня изобразить что-то вроде кордебалета. Я устоял, но к ужасу своему обнаружил, что я еду задом-наперед. Развернулся, потеряв скорость, и побежал дальше. Сейчас почти всех этих родственников уже нет, но мне до сих пор стыдно перед ними за ту жалкую попытку превратить серьезные конькобежные соревнования в цирковое шоу.               



                Шлюпочный поход

         Утро. Ярко светит жаркое солнце. На берегу реки Ветлуги копошится несколько человек. Судя по шляпам, это девушки. На другой стороне реки человек двадцать пять заняты приготовлением к походу на шлюпках. Шлюпок всего пять. Вот законопатили последнюю лодку. С радостными криками и шумным смехом ребята переправляются на другую сторону завтракать. А через час все лодки, вытянувшись в змейку в строгом порядке одна за другой начали свой трехсоткилометровый рейс. В каждой лодке пят-шесть человек во главе с руководителем. Это закаленные, жизнерадостные ребята – спортсмены города Горького спортобщества “Водник”. Большинство из них – конькобежцы. Среди них – чемпионы города Горького по конькам среди юношей и девушек: Володя Максимов, Чернов, Наташа Донченко, Наташа Аврова. Едут также и новички, проучившиеся в спортивной школе один год. Среди них Шарик (это я – Шаров), Яковлев. Много среди участников и лыжников, слаломистов: Гречухин, Нужин. Среди спортсменов чемпион города Горького по гребле Галя Котельникова и много других ребят и девушек.
         На флагманской лодке едет дружная четверка ребят: Витя Мацнев, Вася Богданов, Володя Максимов, Борис Думаревский под предводительством директора спортшколы экс чемпиона Советского Союза Летчфорда Евгения Иосифовича. Замыкает поход лодка под предводительством экс чемпиона Советского Союза Пискунова Геннадия Петровича. В лодке молодые спортсмены Шаров, Янаев, Соболев и сын Геннадия Петровича Александр.
         Изменчивое, июльское солнце нещадно печет. У гребцов на лбу выступает пот. Страшно хочется искупаться.   
              – Стоп! – раздается команда Летчфорда – Суши весла!
         Лодки одна за другой врезаются в песок речной косы, и через минуту водный мячик уже летает над головами купающихся ребят.
              – Макс! Макс! Пасуй! – кричит всегда играющий за Максимова и везде его сопровождающий Соловей (Игорь Соловьев).
              – Держи! Вот это теченице!
         Вокруг Соловья уже куча ребят. Каждый старается отнять мяч. Соловью некоторое время удается удирать от преследователей, но, в конце концов, он, как самый маленький, оказывается в самом низу кучи малы.
              – Атас, Зитта! Чего по морде бьешь?!
              – Нечаянно – оправдывается Зитта перед Шариком, который щупает свой слегка вспухший нос.
              – Ну и псы! – кричит, страшно вытаращив глаза, только что вынырнувший Соловей – совсем чуть было не захлебнулся.
              – Эй, народ! – а нас порядочно унесло, айда на берег!
              – Айда! Стародубровский, куда плывешь? Не слышишь, зовут в лодки?
              – Я сейчас!
         Ватага возвращается к лодкам. И снова, разрезая водную гладь, в строгом порядке плывет шлюпочный отряд из пяти лодок.
         Так начался воспитательно-оздоровительный поход юношей и девушек спорт общества “Водник” летом 1950 года.
               
               

                Первые успехи               

              В 1951 году я поступил в Горьковский Госуниверситет на радиофизический факультет. В комитете комсомола университета нас в первые же дни подвергли допросу.
              – Что умеешь?
              – Все.
              – Прыгать в высоту, в длину? 
              – Нет, только в сторону.
              – Комик?
              – Нет, я не из Коми, я русский.
              – Шутник. В самодеятельности участвовал?
              – Так точно.
              – Что делал, пел, плясал? 
              – Гришку Отрепьева играл в Борисе Годунове, стихи читал, прозу читал.
              – Молодец! А как все-таки со спортом?
              – Стараюсь быстро двигаться.
              – Что, тоже в сторону?
              – Нет, по-прямой, по кругу. Легкая атлетика, конькобежный спорт.
              – О! У нас команды есть и легкоатлетов и конькобежцев. Хочешь тренироваться? 
              – Нет, я у Летчфорда тренируюсь.
              – Все. Берем на заметку.
              И взяли. Известный тренер по легкой атлетике Крагинский, который тренировал университетских легкоатлетов, таких как Образцов с химфака, Орехво с физико-математического, организовал межфакультетские соревнования – эстафету по городу. В каждой команде по десять человек. Мне достался третий этап – по улице Горького от парка Кулибина до площади Горького. Стоим. Ждем. Вот показался мотоцикл с коляской. В коляске Крагинский. За ним, метрах в тридцати-сорока бежит наш радиофаковец со второго курса. Рядом впритирку – его соперник с химфака. Я перехватил эстафету и вцепившись взглядом в мотоцикл обо всем забыл, замолотил по асфальту. Мне потом говорили, что зрелище было необычное: Глаза почти закрыты, рот полуоткрыт, ногами и руками молотишь, как заавтоматизированный Буратино.
              Проскакал дистанцию, кажется, на одном дыхании, от своего преследователя оторвался где-то метров на сорок. Финишный, десятый этап был во дворе дома офицеров, напротив госуниверситета. Гордость, радость и куча эмоций переполняли нас – радиофаковцев, когда финишную ленту разорвал своей грудью наш однокурсник второразрядний по легкой атлетике Винокуров. Ура! Радостей не было предела. Химфак, как потом показало время – вечный соперник радиофаку, оказался на втором месте.
              А осенью подошло время пробега на приз газеты “Горьковская правда”. Я шел по широкому университетскому коридору, увидел около комитета комсомола Лерку Мокшанова из нашей группы. Он читал какое-то объявление.
              – Геннадий Кириллов, О…о!
              – Павел Шаров, О…о!
              Я остановился. На стене висел список участников пробега – молодая команда первокурсников ГГУ. Мне достался первый, стартовый этап. Метров восемьсот. Сначала под уклон по площади Минина до драмтеатра, а потом налево, почти до улицы Фигнер. Второй этап у моего товарища по курсу Генки Кириллова. Длинный тягун в гору по улице Пискунова. Выбор довольно правильный – Генка Кириллов лыжник, причем с очень высокими волевыми качествами.
              Мой номер был тридцатый. Всего в первом забеге пятьдесят команд. То ли я встал не туда, то ли по какой другой причине, но я задержался, и забег ушел без меня. Меня поставили во второй забег и по радио сообщили по всем этапам, что команда ГГУ бежит во втором забеге. К этому времени я уже набрался кое-какого опыта и знал, что если я замешкаюсь и окажусь в толпе, то, мешая друг другу, бегущие рядом далеко отстанут от вырвавшихся вперед. И я рванул со старта под горку как лось. Только у лося ноги длинные и рога, а у меня ни того ни другого пока еще не было.  В общем, в улицу Свердлова я влетел первым. И только у самой передачи эстафеты меня обошли двое. Генка Кириллов частично отомстил за меня и пришел вторым. А дальше… лучше не вспоминать. Один из наших, не обнаружив в первом забеге команду ГГУ, одел штаны и ушел. Пришлось одному из наших товарищей бежать два этапа. Поэтому, когда по улице Свердлова стали приближаться к финишу на площадь Минина призеры, среди них я своих не увидел. Каравашкин, финишировавший от нашей команды пришел, увы, где то в середине группы участников. Таков был неудачный дебют.
              А на носу уже зима. И вот они – главные студенческие соревнования по беговым конькам – первенство ВУЗов города Горького, а заодно и первенства Госуниверситета. В нашей команде два старожила – студенты пятого курса, химик Шварев со второго курса, я – первокурсник и девчонки, которых я не знал. Всего человек восемь – десять. С ребятами мы уже покатались на тренировках, и я приблизительно знал, кто на что способен.
              Первая дистанция пятьсот метров. Я, как всегда, переволновался. Мое время в университете третье. Когда начали стартовать на три тысячи метров, я готовил свои коньки, а Шварев уже бежал дистанцию. “Пять минут тридцать две секунды” – объявил диктор.
              – Эх, мать честная – воскликнул я.
              – Ты чего? – спросил меня пятикурсник.
              – Испугался.
              Наступила неприятная пауза.
              – Чего иcпугался, что он тебя обойдет что ли?             
             Тут я покраснел до корней волос.
              – Да, нет – говорю – мы же команда. Я за него болею, как за себя. Просто, уж простите мою самоуверенность, если он пробежал за 5-32, то, как же побегу я?
              – Как?
              – Лучше, как! Так, как никогда еще не бегал.
              И действительно, я пробежал за пять минут двадцать четыре секунды, далеко отбросив по очкам всех университетских участников. Один из пятикурсников, пробежавший эту дистанцию за пять минут тридцать девять секунд, удивлялся:
              – Слушай, откуда у тебя что берется? – на пятьсот метров сил не хватает, а три тысячи бежишь, как будто усталости для тебя не существует.
              Сейчас эти результаты, конечно, для юнцов, а в те далекие времена, в 1951 году с такой скоростью три тысячи метров бегали мировые рекордсмены – женщины. Мировые, но женщины, женщины, но мировые. Небольшая, правда, разница, но все же разница. На следующий день на дистанциях тысяча пятьсот и пять тысяч метров мое преимущество среди наших было бесспорным. Что касается не наших, то на дистанции пять тысяч метров жребий свел меня в паре с Семьиным Саней из Политехнического института. Саня выглядел раза в два мощней меня (мои шестьдесят килограмм против его ста). Он сразу же ушел от меня вперед. К тому времени я уже отработал наиболее эффективную для себя тактику бега на длинные дистанции – я соревновался сам с собой, распределяя силы так, чтобы к финишу их почти не оставалось. Всякая нестабильность, связанная с соперничеством на дорожке, снижала результат. Саня ушел уже метров на пятьдесят вперед, когда я начал его постепенно доставать. За два круга до финиша я достал его и ушел вперед. Саня проиграл мне три секунды, то есть порядка двадцати пяти метров.
              Я завоевал звание чемпиона университета. А наша университетская команда заняла второе место, уступив только команде Горьковского политехнического института, в составе которой были, в том числе, и мастера спорта.   



                Зачет по физкультуре

              Баталии, баталии, а зачеты надо сдавать. Где-то в марте на исходе первого учебного года до меня дошло, что если я не сдам зачет по лыжам, то меня лишат стипендии и никакие успехи на поприще защиты чести ГГУ в спорте не помогут. В университете, кстати, почти все молодые преподаватели, включая профессоров, были со спортивной закваской и спортсменам никаких поблажек не давали. Мухи отдельно, котлеты отдельно. Хочешь заниматься спортом – занимайся, а учебная программа – святое.  Зарубежные университеты днем с огнем искали перспективных спортсменов, создавая им благоприятные условия в учебе. У нас этого не было. Ты пришел сюда грызть гранит науки, ну и грызи, а не бегай вокруг да около.
              Таких, как я, пропустивших зачет, набралось несколько человек, в том числе мои товарищи: Деньгин Жора и Андреев Герман.
              Необходимо было бежать десять километров и уложиться в шестьдесят пять минут. Так пеша воша ползает. Следовательно, сколь угодно дефективному мужику этот зачет трудностей бы не составил. Однако дело осложнялось тем, что несколько дней до того была плюсовая погода и лыжная дорожка представляла собой на тридцать процентов земляные плеши. Если проедешь по такой земляной плеши лыжиной, то дальше и по снегу побежишь в припрыжку. Лыжина-то грязная, не скользит.
              Вы когда нибудь катались на велосипеде с квадратными колесами? Нет? Ну а если Родина прикажет или что ни будь в этом роде, например, зачет по физкультуре? Так вот на лыжах по земле, это то же самое.
              Дистанция – шесть кругов вокруг Бугровского кладбища. Пока группа готовилась, я решил подъехать к какому то сараю, чтобы исполнить определенную надобность. Лыжи едут к сараю, а я исполняю. Вот лыжи уже подъехали к сараю, а я все еще не исполнил. Вы когда нибудь прерывали свои естественные надобности из-за пустяков? Вот и я – нет. “Ну еще. Вот сейчас. Еще чуть-чуть”. Хрясь! И одна лыжина пополам. Я подошел к преподавателю физкультуры, это был сам заведующий кафедрой физподготовки, и пожаловался на нее – на лыжину.
              – Беги на базу, поменяй.
              База была рядом, и я побежал.
              Когда я появился на старте, группа уже ушла. Во…он они машут ушами, подпрыгивая как кенгуру на середине отрезка, представляющего собой стартовую сторону четырехквадратника, то есть кладбища. Мне дали старт, и я бросился догонять своих товарищей, перпрыгивая кочки и пропуская между ног обнаженную землю. Сразу за поворотом я достал группу и поскакал дальше. Пробежав, таким образом, круг я взмыленный крикнул секундометристу:
              – Сколько?
              – Одиннадцать минут – крикнул он.
              Ни себе фига! Даже если в том же темпе скакать как лягушка, то шесть кругов проскачешь за шестьдесят шесть минут, а надо шестьдесят пять. А это невозможно. Я проскакал стартовый отрезок, повернул за угол и, как только пропал из поля зрения наблюдателей, снял лыжи и, как солдат, с полной выкладкой побежал. Пробежав два отрезка, я надел лыжи, выскочил на финишную прямую и вновь поскакал на лыжах. Рядом с преподавателями стояла группа моих товарищей. Они своевременно поняли бессмысленность дальнейших конвульсий и сошли с дистанции.
              – Сколько?
              – Десять минут – крикнул секундометрист.
              Ага, это уже лучше. И легче и быстрее. Третий, четвертый и пятый круги я прошел в том же темпе, подпрыгивая на лыжах в пределах видимости, то есть на стартовой и финишной прямых, и снимая эти проклятые лыжи на двух отрезках, где меня не было видно.
              Когда я на последнем круге за поворотом снял лыжи и побежал, меня уже мотало из стороны в сторону, но я понимал, что до шестидесяти пяти минут у меня есть хороший запас. Так что – держись Паша, чуть-чуть осталось. Когда я подбегал к очередному повороту, держа лыжи, как когда-то древние завоеватели держали пики – остриями вперед, я очень боялся, как бы не врезать всей своей амуницией в столб, стоящий на повороте. Сбавить скорость, чтобы скорректировать поступательное движение тоже не хотелось. Потом придется снова разгоняться. Значит что? Еще немного, ну еще, еще чуть-чуть… и я врезал лыжиной в этот столб. Лыжина пополам.
              На финишной прямой я напялил сохранившуюся лыжину и поскакал на ней оставшиеся четыреста метров. Моих ребят не было – им надоело смотреть на это представление. А вот преподаватели были тут. Они обязаны были быть тут и дисциплинированно фиксировать процесс выполнения норматива. Какое мне до них дело. Мое дело сдать зачет, а их дело принять его. Когда я, по прибытии, вытирал шапочкой вспотевший лоб, я услышал разговор преподавателей:
              – Так ведь он на одной лыжине приехал, а это не по правилам. Так зачтем или не зачтем?
              – Ты что – сказал зав кафедрой – если мы его еще раз запустим, он нам весь лыжный инвентарь переломает. Зачтем.
              А ребята все-таки дождались хорошей, морозной погоды и спокойно сдали зачет. Я был рад за них, но меня уже лично это не волновало.



                Не уверен – не догоняй

              Летом 1952 года на стадионе Динамо проводились ежегодные межвузовские городские соревнования по легкой атлетике. Я готов был выступить на восемьсот или на полторы тысячи метров, но то, что мне было предложено, повергло меня в уныние. Надо было бежать пять тысяч метров. Я такой дистанции еще никогда не бегал. Бегал когда-то еще в школе три тысячи метров, но это все-таки почти в два раза короче.
              Зав. кафедрой по физкультуре ГГУ, пронаблюдав мои достижения по слалому лыж на зачете по физкультуре в марте месяце, решил, по-видимому, что этот как штопор – любое расстояние пробуравит. Меня беспокоило, что я ни разу не тренировался на этой дистанции, чтобы хоть приблизительно прочувствовать расклад сил, но приказ есть приказ и его надо выполнять.
              И вот мы на старте. Первый забег. Нас человек десять-пятнадцать. Как потом выяснилось, это был сильнейший забег, возглавляемый мастерами спорта. Я этого, увы, не знал. Трибуны полны, студенчество шумит, подбадривает. Старт дан и мы побежали.
              Вперед сразу вырвалась группа из пяти человек. Я зацепился за них. Все остальные сзади. Чувствую, что удержаться трудно, но стараюсь. Слышу результат первого круга лидера 65 секунд. Мать честная! Это что же такое? Если так пробежать два круга, то есть восемьсот метров за две минуты десять секунд, то это уже почти второй разряд (тогда он  на 800 метров был две минуты восемь секунд). После второго круга чувствую, что задыхаюсь, понемногу отстаю, основная группа где-то далеко сзади. Третий круг, четвертый, пятый – бегу в одиночестве. Вот уже семь с половиной кругов – это три тысячи метров. Осталось пять кругов. Устал страшно, но вошел в собственный ритм. Вот уже четыре круга до финиша. Первая группа впереди почти на полкруга, а основная – где то далеко сзади. И я бы пробежал не плохо, выдержал бы. Но вдруг наш зав. кафедрой, этот философ от спорта, как гаркнет мне в ухо, когда я пробегал мимо “Доста…а…ать”
              Я дернулся вперед, забарабанил по гаревой дорожке и… сдох. Как будто сосуд с живительной влагой опрокинулся и последняя, оставшаяся там капля, пролилась в песок. Остался сухой остаток с пересохшим горлом, затуманенным сознанием и обессиленными мышцами. Говорят, что в таких случаях загнанная лошадь умирает. А человек? Хорошо. Посмотрим. Сходить с дистанции нельзя – будет баранка. А это время последнего участника плюс штрафные очки.
              Я попытался поднять руки к груди, чтобы двигать ими в ритме бега. Руки не поднимались, повисли. Ноги хоть и передвигались, но заторможено. Я бежал, падая вперед. Иногда меня заносило в сторону, но я корректировал курс и снова падал вперед вдоль по гаревой дорожке. Мне было уже безразлично, что меня обошла ведущая группа, потом отставшая, меня уже доставала ведущая группа еще раз, но ей было некогда – она закончила дистанцию, а я все еще бегал мотаясь из стороны в сторону. И вот когда я бежал последний круг, оставалось метров двести пятьдесят до финиша, меня обогнал маленький человечек (он все это время не торопился, бежал для зачета), обернулся, внимательно посмотрел на меня, жив ли я или передвигаюсь по инерции в потустороннем состоянии. Посмотрел, удовлетворенно хрюкнул и побежал дальше. Он был предпоследним. Последним под аплодисменты заканчивал дистанцию я. Добежав до финиша, повернул бренное тело с дорожки и упал в траву. Меня оттирали, давали чего-то понюхать. А я медленно приходил в себя. Придя в себя окончательно, я вскочил, схватил одежку и побежал, побежал со стадиона подальше от аплодисментов за доставленное удовольствие. Это был урок. Не дергайся, если не можешь
              Дистанцию пять тысяч метров я прокондыбал за восемнадцать минут тридцать секунд, заканчивая ее зигзагопританцовывающим стилем. Группа лидеров прошла ее за пятнадцать минут двадцать две секунды.          



                За честь университета

              Соревнования, соревнования, калейдоскоп соревнований по конькам, постепенно становится ниже посадка, наращиваются мышцы, растут результаты. По форме мышцы явно гладкие, продолговатые, начинается вырисовываться спортивный профиль – стаер. Памяти не за что зацепиться, поскольку процесс хоть и поступательный, но однообразный. Не интересно. Но в этом однообразии вдруг вспоминаются отдельные необычные фрагменты.
              Зима. И вот оно – очередное первенство вузов по конькам. А я как назло заболел гриппом. Температура 38,5 градусов. Значит без меня. Собралась команда. Стали прикидывать ситуацию. Последний из мужчин в нашей команде не дотягивает до третьего разряда. Все взоры на меня. Если поеду я, не побегу, а просто поеду, то результат будет выше.
              – Давай Пашка. За честь университета.
Ничего себе, давай! Бежать то два дня, четыре дистанции.  Уговорили. Побежал.
              На дистанции три тысячи метров жребий свел меня с одним моим товарищем из политехнического института. Вместе тренировались. Силы равны. На старте встретились. Тот доволен.
              – Посоревнумся?
              – Увы – говорю – не радуйся. Придется тебе одному бежать. Я гриппозный.
Гриппозный, гриппозный, а справиться с собой не мог. Вместо того, чтобы просто покататься, побежал за партнером. Закончил дистанцию взмыленным. И всетаки отстал метров на сто. И так все дистанции.
              После соревнований сразу побежал в поликлинику. И вот интересный феномен – в жесткой ситуации организм находит  в себе силы противостоять свалившимся нагрузкам и в тяжелом состоянии человек выглядит огурчиком, пока не свалится в постель.
              Я зашел в кабинет врача таким улыбающимся огурчиком, сказал, что у меня температура – грипп. Врач усомнился, сунул градусник. Тридцать девять градусов!
              – А выглядите как здоровый. Сейчас мы у вас кровь возьмем на анализ. Дайте-ка пальчик.
              Вот он – пальчик, вот небольшой укол, вот капелька крови и вот я чувствую, что вокруг меня все плывет. Я смотрю на расплывающееся лицо врача и заплетающимся языком успеваю сказать:
              – Мне бы водички. Срочно.
Очнулся сидя на том же стуле от острого запаха нашатырного спирта.
              – Что это вы, молодой человек, крови боитесь?
              – Да, нет – говорю – я утомился немного. Два дня на соревнованиях бегал с температурой.
              – В таком состоянии не бегают, а лежат, а то ведь так убежишь, что вернуться не успеешь. Ясно?
              – Ясно.
              – И запомни, как не прыгай, а выше Исаакиевского собора не прыгнешь. Знаешь почему?
              – Знаю. Потому что Исаакиевский собор не прыгает.
            

                Катайся, Паша

              Где-то в 1952 году у Евгения Иосифовича Летчфорда родилась идея создания школы мастеров конькобежного спорта при ДСО “Водник”. К этому времени он, как опытный тренер, уже подготовил несколько человек высокого уровня вплоть до международного класса, например, Наташа Донченко. Появилась мастер спорта Наташа Аврова, подающий надежды, молодой пацан Гена Копылов, Жора Чернов, Жора Растокин и ряд других ребят и девушек.
              При зачислении в школу нас подвергли тщательному всестороннему медицинскому осмотру. И вот неприятная неожиданность. Спортивный врач, сам второразрядник по конькам, держа в руках рентгеновский снимок моей грудной клетки, спросил меня:
              – У тебя что, туберкулез был? 
              – Да нет.
              – А воспаленье легких?
              – Вроде тоже нет. Но я точно не знаю.
              – У тебя в легких несколько кальцинитов и большой камень в корне правого легкого. Знаешь что? Тебе лучше не испытывать судьбу. Всесоюзный и Международный уровень спортивного мастерства требует очень больших физических нагрузок. Ты можешь навредить себе этими нагрузками. Если чувствуешь себя хорошо, бегай, но не выпрыгивай из штанов.
              Неприятное известие свалилось на меня как удар. Первый удар был нанесен мне клюшкой в глаз, в связи с чем я потерял в свое время надежду стать летчиком. Теперь – второй. Потом, переосмысливая случившееся, я с благодарностью вспоминаю тот день, когда мне взбрело в голову прийти на стадион “Водник”, чтобы начать бегать на коньках. Дело в том, что мой отец в 1945 году пришел с фронта, выдержав гигантские нагрузки: и купание в ледяной воде, и замерзание в снегу, и утомительные переходы. Все это он выдержал, потому, что не выдержать, расслабиться было нельзя, как бы ни была тяжела дистанция в четыре года. Пришел домой, отдохнул два дня и… вспыхнула масса болячек, Сначала ему вырезали три четверти желудка(прободная язва), потом он долгое время,  лечился от открытой формы туберкулеза легких. Я все время был в контакте с ним и может быть подхватил эту болезнь, но потом, хватая открытым ртом морозный воздух на почти ежедневных тренировках, уничтожил эту болезнь на корню. Вот почему я с благодарностью вспоминаю тот день, когда я четыре года тому назад побежал в малахае и шароварах первую дистанцию пятьсот метров на отборочных соревнованиях в спортивную школу Е.И. Летчфорда.
              После осмотра врача мы с ним в паре должны были бежать пять тысяч метров на каких-то соревнованиях. Я, из уважения к нему, пробежал с ним пару кругов, а потом рванул от него и больше уже на дорожке не видел. Извините – спорт есть спорт.


                Интересные встречи

              А летом – экзамены в ГГУ, небольшой отдых и снова тренировки. Евгений Иосифович Летчфорд выдал нам гоночные велосипеды, сел в машину и мы поехали за ним на Щелковский хутор. Кататься по узеньким дорожкам. Отработка реакции. Впереди Федя Кондратьев, вот-вот будет мастером спорта, за ним я, за мной еще кто-то по лесной узенькой тропинке на скорости, резкий поворот и кто-то, не успев свернуть, летит с обрыва  в объятья обнажившейся корневой системы здорового дерева на другой стороне обрыва.
              Каникулы проходят быстро и вот уже новый учебный год. В забегах на приз газеты “Ленинская смена” я бегу вдоль по Верхнее Волжской набережной. Прежде, чем бежать, внимательно изучаю дистанцию. Надо пробежать от политехнического института до площади Сенной, далее спуститься вниз с горки, и перед подъемом на улицу Горького передать эстафету. Спуск явно неудобен. Дорога из голышей. Бежать по ней все равно, что гнать корову по льду. Слева трамвайный путь, а рядом дорожка из мягкого грунта. Все ясно.
              Эстафета началась. Сначала к моему этапу подбегает лидирующая группа. Там наших нет. Вот бежит большая группа, растянувшись метров на пятьдесят. В середине группы наш университетский скороход. Хватаю у него палочку. Бегу. Изменений в порядке следования нет. Кто-то пыхтит сзади, пытаясь меня обойти. Вот поворот на Сенную площадь. Я резко убегаю влево на грунтовую дорожку, и под горку меня несет как ветер. Во смехатура! Рядом, подпрыгивая на голышах, топчутся спортсмены, как группа цирковых артистов. Передаю эстафету уже в лидирующей группе. Смотрю, по проторенной мною дорожке уже скачет несколько человек. Молодцы – сообразили на ходу.

              Встречи на спортивных состязаниях запоминаются надолго. Помню, как я передавал эстафетную палочку одному из ведущих в ГГУ спринтеров Олегу Орехво. Запомнился он мне, как человек разнообразных интересов: студент физико-математического факультета, замечательный поэт и спортсмен – легкоатлет. Однажды я, написав стихотворение о кореянке(а тогда была война в Корее, разделившая ее на Северную и Южную), которая, потеряв свой дом, родных, стала партизанкой и успешно дубасила янки. Так вот, прежде, чем выйти на сцену оперного театра, где проводился общеинститутский вечер, я дал свои стихи на рецензию именно Орехво, потому что уважал его как поэта и потому, что что-то похожее про Корею он уже писал. Он сказал “давай, читай” и я читал.

              У меня в альбоме фотокарточка тех лет, сделанная Гришей Зарницыным. Там я бегу по гаревой дорожке стадиона, и надпись Гриши “Лучшему легкоатлету курса Шарову П.” Это, конечно, не верно, так как лучшим на курсе был все таки Винокуров – второразрядник, занимавшийся у Крагинского.
              И вот, на зачете по физкультуре этот, будем говорить, один из претендентов на первенство в курсе П. Шаров заканчивает дистанцию в тысячу метров и слышит сзади сосредоточенное пыхтение. Чуть поддаю – держится. Экспериментировать некогда – финиш. Смотрю, а это Жора Андреев. Во, где таланты скрываются. Затащить бы его на тренировки. Всех бы обошел на поворотах. Но, что поделаешь? У него свои интересы – по-видимому более серьезные.
              Запомнился мне один высокий парень – Валера Бодин. Ростом один метр восемьдесят сантиметров. В плечах больше метра, ноги длинные, бедра узкие. Как олень. Только без рогов. Вместе с маленькой, хорошенькой женой они настрогали троих детей и были полностью поглощены борьбой за существование. Так что, рога в перспективе не маячили. Было это в ЦНИИ-11, где я работал в качестве старшего инженера. Работал Валера у меня в группе техником, с окладом в семьдесят рублей в месяц. Жилья своего не имели и ютились на площадях родителей. Как они перебивались? Одному всевышнему известно.
              Жарким летом, я, как член завкома института, ответственный за культмассовый сектор, вместе со спорторгом ЦНИИ, занялся организацией соревнований по легкой атлетике. Соревнования проходили на стадионе “Энергия”, расположенном на мызе. Я предложил Валере поучаствовать в соревнованиях. По его структуре я угадал в нем средневика или в крайнем случае – стаера. Для спринта больно ноги длинные. Для длинных дистанций не готов – нужны тренировки. Попробуем восемьсот метров. Может проскочит.
              Когда дали старт, я вытаращил глаза. Валера показался мне инопланетянином. Широкая грудь с огромным дыхалом и длинные, как у краба, ноги, перебирающие беговую дорожку и неся эту широкую грудь по кругу с огромной скоростью.
              Валера, первый раз выступавший на соревнованиях, сразу выполнил норматив второго разряда.
              У меня в то время, а это было в 1961 году, решался вопрос: то ли поступать в аспирантуру, то ли принять предложение и стать старшим инженером в г Норильске с окладом в триста двадцать четыре рубля. Победило предложение приступить к подготовке к заграничным командировкам в качестве стендиста на наших зарубежных выставках. Вот я и предложил Валере двигать на улицу Свердлова, дом то ли 104, то ли 101 в пункт по набору работников в г Норильск. Все проблемы: и деньги, и жилье, и нормальное психологическое состояние жены, и уверенность в себе – все проблемы будут решены. И он уехал. Через некоторое время написал мне письмо “Оклад 280 рублей (в два раза больше, чем у меня), дети – в детском садике, трехкомнатная квартира. Приезжайте Павел Павлович. Здесь совсем другая жизнь. Здесь люди не запирают дверей, всегда веселые и рады гостям. Приезжайте”.
              А через год мы с друзьями сидели за рабочим столом, а над головой чего-то монотонное бубнил радиоприемник. Вдруг все замолчали и стали внимательно вслушиваться. Голос комментатора рассказывал о том, как великий Советский легкоатлет, заслуженный мастер спорта Ануфриев, завоевавший на международных соревнованиях массу регалий, приехал в г. Норильск на показательные соревнования в переполненном зрителями крытом стадионе.
              Со старта на дистанции тысяча пятьсот метров титулованный спортсмен, как и положено, вырвался вперед, но молодой, подающий надежды мастер спорта Валерий Бодин не отпускал его и перед финишной прямой под гром аплодисментов вырвался вперед. Великому спортсмену Ануфриеву пришлось всерьез потрудиться, чтобы на последних метрах вырвать победу у настырного Валерия Бодина.
              Еще бы! Иначе титулованному пришлось бы остаться в Норильске. А Валера Бодин поехал бы вместо него продолжать показательное турне.
              Неисповедимы пути не только Господни, но и наши. Через год на берегу Черного моря, где-то в районе Сочи, я увидел группу крепко сложенных ребят, играющих в волейбол, а среди них… вот он!
              – Привет Валера.         
              – Здравствуйте Павел Павлович.
              – Ты чего тут, Валера, на отдыхе?
              – Нет. На работе. Я теперь бегаю. Это моя работа. На севере числюсь, а живу тут.
              – Доволен?
              – Не совсем. Я здесь – жена там. Боюсь, как бы рога не выросли.
              Да, попробуй угадать – в чем оно счастье?

              Однажды, в студенческие годы, в период летних тренировок  я крутил педали гоночного велосипеда по Арзамасскому шоссе. В районе Караваихи – подъем до клуба им. М.В. Фрунзе. Слышу, сзади кто-то скрежещет. Обернулся, за мной уцепился молодой парнишка на дребезжащем, стареньком, обычном, то есть не спортивном, велосипеде. Я переключил скорость на уменьшенную передачу и завертел педалями в гору. Скрежет стал отставать, но когда я чуть-чуть сбавил скорость, он снова заскрежетал. У молочного завода я остановился и остановил его.
              – Где занимаешься? – спросил я.
              – Нигде.
              – Иди в “Динамо”. Там есть тренер по велоспорту. Не волнуйся, иди прямо к нему. Он не дурак – сразу возьмет.
              И мы разъехались.
              А через пару лет, где-то в начале августа, наша компания выехала на Горьковское водогноилище. Так мы называли водохранилище за то, что оно становилось зеленым – цвело. Ходили, балагурили. Увидели привязанного к дереву здорового молодого пса – овчарка. Мы идем, а он лает. Я встал на четвереньки и виляя хвостом стал боком приближаться к псу подставляя ему шею, ровно настолько, насколько это было безопасно. Это я копировал маленькую тузика, заискивающего перед крупным Рэксом. Когда тузик показывает свою беспомощность и безграничное уважение, Рэкс как, правило, благородно прощает слабого и успокаивается. Рэкс сначала осторожно потянулся ко мне, понюхал. Я перевернулся на спину и начал тузить передними и задними конечностями. Потом снова перевернулся на четыре лапы. Рэкс завилял хвостом. Я отбросил руку, так, чтобы Рэкс ее достал. Он понюхал ее и лизнул. Все ясно. Я встал, отцепил Рэкса от дерева и мы пошли купаться.
              Пока ребята купались, мы с Рэксом  выдумали игру. Он убегал метров на пятьдесят, разбегался и на большой скорости приближался ко мне. Когда до меня оставалось метров пять, я громко гавкал на него. Гав! Гав! Рэкс взмывал вверх, перепрыгивал через меня, убегал на пятьдесят метров в другую сторону и так далее.
              Хозяин Рэкса объявился, когда Рэкс плыл метрах в пятнадцати от берега, а я держался за его хвост и тоже плыл. 
.             – Ушастик, ко мне – крикнул хозяин.
              – Сам ты ушастик. Чего собаку передразниваешь?    
Хозяин взял Рэкса за ремень и загудел на нас.
              – Хулиганье! Вы что не понимаете, что он вас сожрать мог?
              – Иди, иди – крикнул я – а то скажу ФАС, он тебя самого сожрет.
Хозяин потащил ушастика  а тот оборачивался на меня и легонько поскуливал. Ой как жалко ему было расставаться с родственной душой.
              В это время подъехало несколько черных Волг, и из них выкатились, как потом выяснилось, комсомольские пузыри из горкома Комсомола. Приехали повеселиться. Пузыри, девочки и сними парень. Я сразу узнал в нем того молодого велосипедиста.
              – Привет спортсменам.
              – Привет – ответил он, вглядываясь в меня.
              – Не узнаешь?
              – Узнал, узнал, здравствуйте.
              – Ну, как со спортом?
              – Все в порядке – мастер спорта.
              – Ну ты даешь! Самородок. За два года – мастер. А здесь с кем?
              – Да вот комсомольский актив пригрел в своей компании.
              Да, комсомольский актив ну никак не мог проводить время без каких либо звезд.

              Примерно в то же время, но только зимой я накручивал в спокойном темпе круги на ледяной дорожке стадиона “Водник”. Слышу, сзади кто-то скребет ледяную дорожку. “Дилетант” – подумал я. Техники никакой. Вон как лед колет. Немного поддал, через полминуты опять скребется. Я тогда уже имел второй разряд, и техника у меня была на уровне, а он сзади скребет, прилагая в два раза больше усилий, чтобы удержаться за мной. Остановились.
              – Ты – говорю – кто? 
              – Я, Копылов Гена.
              – Тренируешься?
              – Да, первый год, меня к себе Евгений Иосифович Летчфорд взял.
Ну, ясно. Летчфорд такого не пропустит. Парень обладал явно природными данными и через два года уже мастер спорта Копылов Геннадий занял третье призовое место на Всесоюзных юношеских соревнованиях по конькобежному спорту.
              Спорт – дело хорошее. Он делает человека более сильным, уверенным в себе, упрямым в достижении любой цели, но на вершине спортивных достижений все таки оказываются молодые люди, наделенные высокими природными данными.
              Увы, у меня таких данных не было.

               
                Межсоюзные лично-командные соревнования

              В январе 1954 года на стадионе “Водник” проводились межсоюзные лично-командные соревнования по конькобежному спорту. То есть – соревнования между спортивными обществами. От общества “Водник” нужно было набрать трех женщин и трех или четырех (сейчас не помню) мужчин. Состав был сформирован, а вот кого поставить в запасе на случай замены в процессе соревнований Е. И. Летчфорд гадал. То ли Жору Растокина, то ли меня. Я был слабее, но более опытен. Летчфорд выбрал меня. Итак, впереди месяц сборов. Это значит хорошее питание и напряженные тренировки.
              Хорошее питание было организовано в столовой на улице Дзержинского. Такое питание для меня было в новинку. Солянка, ромштекс во всю тарелку, стакан сметаны, чай с плиткой шоколада. Я мог тогда много выдержать, но такой нагрузки за столом я не выдержал. Через неделю меня от переедания сначала скрючило, потом рвануло, и пришлось на все оставшиеся талоны взять полмешка шоколадных плиток и перейти пока не поздно снова на мамашины супчики. К началу соревнований я уже был в форме.
              По результатам первого для соревнований Е.И. Летчфорд оценил ситуацию и они вместе с Люро – одним из участников основного состава – о чем-то зашептались. Учитывая мои явно стайерские наклонности, они решили, что во второй день соревнований на 1500 и 5000 метров, я принесу значительно больше очков, чем Люро. Люро снял себя с пробега, и я оказался в основном составе. И, как оказалось, не зря. На следующий день температура воздуха повысилась, лед стал таять, и бежать стало трудно. Спортсмены с тяжелой массой и хорошим накатом с трудом преодолевали длинную дистанцию. Такие же, как я, легкие, с толчковым стилем бега (что-то от легкой атлетики) в этой ситуации выигрывали. Так получилось и со мной. В паре на 5000 метров жребий свел меня с Федей Кондратьевым, тогда уже, по-моему, молодым мастером спорта. На последнем повороте Федя вздрогнул на какой-то неровности, и я тут же выскочил вперед. Это был единственный случай, когда я выиграл у Феди, дистанция 5000 метров у которого была коронной.
              И вот теперь, по прошествии многих лет, я достаю специальную папку и извлекаю из нее грамоту, где я, Шаров П.П. (Только почему-то чиновники от спорта перепутали и назвали меня Шаровым А.П.) в составе команды “Водник”, выигравшей переходящий приз,  награжден этой вот самой пожелтевшей от времени грамотой. Приятно вспомнить.    



                Первенство ВУЗов Страны

              А зимой 1955 года Горьковский Госуниверситет и вечный его соперник Горьковский Политехнический институт представили свои небольшие составы на Всесоюзные студенческие соревнования по конькам, состоявшиеся в городе Куйбышеве. От Госуниверситета поехал я и Пагодина. Эту девушку я хорошо помню. Однажды, когда я уже был студентом, я увидел на школьных соревнованиях как финиширует высокая, красивая десятиклассница. Я запомнил ее и весной, когда школьники ворочали мозгами куда пойти дальше учиться, я со своим другом возник перед ней в коридоре школы, как неожиданно выросший гриб, и предложил ей участие в какой-то олимпиаде в ГГУ, напомнив ей, что у нас в ГГУ учится много конькобежцев. И вот, она уже в нашей группе едет на Всесоюзные соревнования студентов. От ГПИ ехали мастер спорта Янаев Слава, с которым мы учились в школе и который, уже будучи опытным конькобежцем, сагитировал меня заниматься коньками. Другим представителем ГПИ был мастер спорта  Анатолий Аношкин, бывший когда-то по слухам даже в составе сборной СССР.
              Собрался я ехать в город Куйбышев налегке. Уже на Московском вокзале в г Горьком я запрыгал в своих легких ботиночках и простых носках. Температура упала до минус 26 градусов. Частота и высота подпрыгивания резко увеличились, когда мы приехали в город Куйбышев. Температура упала уже до – 40 градусов.
              Нас, участников соревнований, набралось 125 человек. Расселили нас по студенческим общежитиям. Я сразу же побежал в магазин для того, чтобы закупить несколько пар носков. Говорить о тренировках было бессмысленно, и мы проводили время в знакомствах и танцах, организованных в студенческом клубе. Славка Янаев влюбился в Светлану Пагодину, а сама Светлана – в какого-то высокого парня из Казахстана, который все время щурился.
              День проходит, второй, третий, пятый, температура не меняется. Кормить эту ораву тоже, по-видимому, уже не чем. Лимит кончается. Форс-мажорные обстоятельства. Температура – 38 градусов. И тогда главный судья соревнований идет на героический поступок. Что за поступок? Помните, как Мировое первенство по конькам задерживалось в Японии из-за плюсовой температуры? Чемпион мира Шилков прокатился тогда по льду и сказал главному судье:
              – Ху Сим, начинай соревнования
              Вот и наш главный судья хотел также выразиться. Только не к кому было обращаться – он сам был главный судья. Вот он и сказал тогда:
              – Берендеи, начинаем соревнования.    
              И начали.
              Несмотря на то, что лед был жесткий, хрупкий и не накатистый, 500 метров бегали очень быстро. И не из-за пальмы первенства, а потому что очень уж больно хотелось побыстрей нырнуть в теплушку.
              В первой паре на 3000 метров побежали мастер спорта из Москвы и перворазрядник из Ленинграда. Дистанция семь с половиной кругов. Москвич, как и положено, бежит первый. На третьем круге обнаруживается, что он что-то изменился в лице. Обычно от напряжения рожа красная, а тут – совсем белый. Будешь белым, когда температура такая низкая да ветер в лицо от большой скорости. Друзья кричат: “оттирай лицо снегом!” Он бежит и оттирает. Естественно, Ленинградец оставил его далеко позади. И вот тут пригодился опыт самого старшего из нас Анатолия Аношкина. Он притащил откуда-то гусиного жира и стал намазывать им наши физиономии. Свитер натягивается до носа и перетягивается шарфом. Все в порядке.
              Меня вызывают на старт. Звучит команда:
              – На старт!...... Внимание... Арш!
              И вперед. Глаза леденеют – приходится щурится. Через два круга тяжело дышать, через три – уже невозможно. Срывается шарф, освобождаются рот и нос и дальше уже как обычно – бежишь раскрыв рот и хватая им воздух, не обращая внимания ни на что. Финиш. Сразу в теплушку. Хвать за нос, а он трещит, внутри трещит – затвердела носоглотка. Брови покрылись инеем, белые. Как дед Мороз, только с сосулькой на бороде. Какой тут к черту туберкулез, тут любая гизенга сдохнет.
              По результатам первого дня соревнований героический главный судья, под воздействием обстоятельств, принял решение во втором дне соревнований оставить только одну дистанцию 1500 метров. Дистанцию 5000 метров он исключил, полагая, по-видимому, что у жизнерадостных спортсменов при температуре – 38 градусов и при высокой скорости движения по кругу, неподвижные части тела, как то: голова, руки – будут затвердевать и отваливаться.
              Результаты, показанные спортсменами, были невысокие и не интересные для запоминания. Запомнил только, что я занял место в первой половине участников. Одно слово “первой” меня устраивало.
              После соревнований я посетил одну свою знакомую Розу, с которой два года тому назад отдыхал в санатории под городом Выборгом. Она за эти два года приобрела маленького младенца, у которого, к сожалению, не было папы. Я выпил чаю, поздравил Розу с приобретением и попрощался.
      
              Когда я был уже инженером в ЦНИИ-11, я случайно встретился с Анатолием Аношкиным и, узнав, что он – инженер-электрик – ищет работу, организовал его встречу с нашим зам директора по кадрам Смирновым Михаилом Николаевичем. После этого у нас в ЦНИИ-11 появился новый Главный энергетик Аношкин, а заодно и тренер конькобежной команды института.


               
                Финиш

              В 1956 году после окончания ГГУ, получив направление на работу в институт ЦНИИ-11, я почувствовал некоторую свободу. Откровенно говоря, цели, которой я хотел достичь поступая в ГГУ, я не достиг. Занятия спортом, художественной самодеятельностью в доме медработников под руководством народного артиста Таршина Алексея Михайловича, отвлекали от главного – от науки. Особенно захалтурил я на третьем курсе, когда позволял пропустить половину курса лекций по какому либо предмету и приходил на вторую половину этого курса для того, чтобы узнать, об чем речь и что за преподаватель, который будет принимать экзамены. Что касается теоретических курсов, то тут я выходил из положения легко – я просто читал книжки, по которым преподавателями готовились лекции. Труднее было с практическими занятиями. Приходилось в очень короткие сроки усваивать то, что у других студентов было наработано, как говорится, на автомате. И только на четвертом курсе я понял, что меня понесло не туда, и стал энергично восстанавливать все, что растерял. В общем, был неправильный период, и он, естественно, привнес определенный пробел в моих знаниях.   На четвертом и пятом курсах я тормознул свои занятия спортом и другими, мешающими учебе, занятиями.
              И вот, когда я закончил ГГУ, наступил период освобождения от психологической нагрузки, и можно было снова распоясаться.
              Осенью я пришел на тренировку к Летчфорду Е.И. Для него это был особый знак. По окончании ВУЗов спортсмены обычно бросают баловство и начинают серьезно работать, за исключением, конечно, тех, кто достиг результатов высокого уровня, то есть мастеров, заслуженных мастеров спорта. Эти выдающиеся спортсмены в ущерб основной работе продолжают защищать цвета Родины и, как правило, потом вообще переходят на тренерскую работу.
              – Паша, так что? Будем тренироваться?
              – Да – ответил я – будем.
              Это был сезон настоящих, полноценных тренировок под персональным наблюдением Летчфорда. Для разминки 3-4 круга. Потом 3-4 раза по двести метров со старта. (Не путать с граммами. Что касается граммов, то – ни одной капли до конца сезона.) Затем круг быстро, два тихо, круг быстро, два тихо и так раз десять. Это первая часть тренировки. После небольшого отдыха нечто похожее. Затем свободное катание кругов двадцать.
              К середине зимы я почувствовал прогресс, как в самочувствии, так и в результатах.
              – Паша, два круга сходу, в быстром темпе с накатом. 
              Пробежал.
              – Оба из тридцати восьми секунд. Ну-ка еще разок.
              В те времена тридцать восемь секунд круг 400 метров в полусвободном темпе – это уже неплохо. Скорость 39-40 км в час. Особенно приятно на повороте. Наклон корпуса внутрь круга и перед глазам пролетает бровка.
              Равные по силам бегали “в гусе”, то есть друг за другом, Один, который впереди, ведет два круга, затем отходит в сторону, садится в хвост, гонку ведет другой, следующий за ним, и так далее. Первому тяжело, он испытывает сопротивление воздуха, зато всем остальным легко. Первый выкладывается, поддерживая скорость, остальные на этой скорости отдыхают, происходит привыкание к скорости.
              За всю зиму пробежал на соревнованиях всего один раз. Результатами остался доволен. На всех дистанциях – личные рекорды, то есть, раньше так никогда не бегал. В марте квалификационные соревнования. Этих соревнований ждут все, потому что в это время самый легкий накатистый лед, поскольку температура от пяти до десяти градусов  мороза. Да и спортсмены в самом расцвете спортивной формы. Обычно на этих соревнованиях показываются лучшие результаты, присваиваются новые спортивные разряды, в том числе – звания мастеров спорта. И вдруг мне страшно не везет. Я заболел гриппом. Температура не очень высокая, но бежать бессмысленно.
              Я пришел на стадион “Водник”. Вот они, мои друзья, с которыми тренировался, бегут, выполняя мастерские нормативы.
              – И…эх!
              Я повернулся и ушел, чтобы больше уже не бегать. Пора заниматься делами.
              А ребят тоже поджидало разочарование. Во второй день соревнований температура поднялась, и лед испортился. Да, температура у нас нестабильная. Обычно для фиксации уровня спортивного мастерства спортсменов направляли на высокогорный каток в Алма Ату, Там регалии клепались как из пушки. Но мне все это стало уже неинтересно. Я прекрасно понимал, что отсутствие первого и, может быть, главного качества – природных данных – не сулило мне легких достижений. Можно было бы продолжить занятия и добиться, например, звания мастера спорта. А что дальше? Я же не готовил из себя профессионального тренера по конькам. Я просто делал то, что мне нравилось, удовлетворял, можно сказать, свое любопытство. Удовлетворил. А дальше? Дальше это будет мешать основной работе. Итак, прощай спорт, да здравствует работа.
         




                Опять потянуло

             Освободившись от всего остального, кроме работы, я с остервенением погрузился
в эту самую работу. Теперь моим кумиром стал Андрей Дмитриевич Селивановский, начальник нашей шестой лаборатории по разработке СВЧ техники. Когда-то он работал в Нижегородской радио лаборатории слесарем-механиком и, в какой-то степени, представлял собой раритет нашей отечественной радиотехники. У него не было ни одной научной статьи, ни одного авторского свидетельства на изобретения. Но все это его не волновало, он готов был с утра до вечера проторчать на работе, создавая важную для Страны технику. Мы тоже подражали своему шефу. То есть торчали на работе допоздна. 
              Но долго это поступательное движение в области освоения достижений отечественной СВЧ науки и техники не могло продолжаться. Для этого надо было забиться в угол и затаиться. Бежал я однажды по длинному коридору около администрации института, как меня кто-то схватил за шиворот и развернул лицом к своему, улыбающемуся лику. У меня сохранилось такое впечатление, что он плюнул мне в физиономию, протер рукавом и произнес:
              – Ишь какой шустрый! Я председатель профкома Павел Павлович Новиков. Как тебя зовут?
              – Шаров Павел Павлович – ответил я, безуспешно пытаясь освободиться.
              – А, из шестой лаборатории? Очень хорошо. Теперь нас два Павла Павловича будет. Я буду председатель профкома, а ты председатель цехкома отдела. Понял?
              – Понял – говорю – а за что?
              – Не за что, а почему – сказал Павел Павлович. Потому, что ты шустрый.
И я завертелся уже в двух измерениях.
              Потом я стал председателем ДОСААФ института, потом организовал спортивные радиорепортажи, и утром все радиоточки института заполняла моя болтовня с участниками тех или иных спортивных баталий. Конечно, все эти репортажи записывались на магнитофонную ленту и, когда раздавалось мое радиобормотание, я уже сидел на своем рабочем месте.
              Вскоре высокопоставленные члены парткома института (сокращено патркомики) повели носом и все разом задались вопросом, а почему это все, что звучит по радио, прошло мимо их носа. Была создана комиссия из двадцати человек для освещения достижений не только спорта, а в основном производственных успехов доморощенных стахановцев. Спорт поручили Глебу Шишкову, мне – помогать ему, редактирование и цензуру поручили отделу научно технической информации. Под недремлющим оком этого редактирования и цензуры все и прекратилось.
              Вот тогда я взял да и организовал конькобежную команду в институте и стал ее тренером. Увидев, что моя команда регулярно по вечерам осенью тренируется на территории института, комсомольские боссы стали предлагать мне дополнительную оплату за эту работу. Сначала у меня раздулась губа, и я один раз даже получил сорок рублей в дополнение к ста десяти рублям основной зарплаты, но далее получать эту дополнительную зарплату отказался, полагая, что деньги – грязь, измараешься, не отмоешься.
              Тренировки на льду проводились на том же стадионе “Водник”. Через год мои ребята достигли уровня третьего разряда, и один даже почти достал меня на дистанции 500 метров, поскольку я без серьезных тренировок стремительно терял уровень своих результатов. Наступило время выступлений. Мы сделали заявку на участие городских соревнованиях.
              И вот мы в Сормове, на стадионе, где собрались все конькобежцы общества “Труд” со всей области. Пробежали не плохо. Заняли какое-то там девятое место. Меня поразила одна девушка из нашей команды, которую звали Валя. Она приступила к тренировкам, совершенно не умея кататься. Техника у нее была еще слабая. Из-под коньков летел лед. Побежала она дистанцию1500 метров с какой-то девчонкой, обладающей третьим спортивным разрядом. Я смотрю – Валя отстает. Расстояние между ними уже метров сорок. Оставалось полтора круга. Что меня толкнуло? Черт знает. И я крикнул ей:
              – Ну, Валя, добавь!    
              И Валя преобразилась, Если та девица впереди устала и стала сбавлять темп, то Валя понеслась как на крыльях. Откуда такая прыть?
              Потом я понял откуда. Однажды мы оказались с ней вдвоем. Мы шли по направлению к ее дому. Она вдруг остановилась и, твердо глядя мне в глаза, сказала:
              – Ты ничего не заметил, Паша?
              – Нет, а что?      
              – Я не могу без тебя.
              Я сначала стушевался. Потом собрался с мыслями и сказал.
              – Спасибо, Валюша. Я люблю одну женщину, а она меня – нет и я ничего не могу с собой поделать. Она заняла у меня место вот тут, а сама не идет, да я и не жду.
Потом я подумал и сказал:
              – Знаешь, Валя? Я сделал то же самое, что и ты сейчас. Я сказал ей об этом.
              Я пришел домой и написал четверостишие

                Я очень рад бы быть с тобой,
                Да сердце занято другой.
                Поэтому не вправе я
                Любовью волновать тебя.
         

                Сценические эксперименты

                Человек – существо общественное

              Человек – существо общественное. Все, что он делает в жизни, в той или иной степени побуждается интересами окружающих его людей. Ей, например, кажется, что она свободная, независимая, такая вот – сама по себе, она идет в магазин и заказывает себе сногсшибательную шляпку с еще более сногсшибательной приколкой или идет в салон красоты и делает себе сногсшибательную прическу – вот, мол, я какая. А на поверку выясняется, что все это делается, чтобы кого-то сногсшибить рядом. Не было бы рядом никого, или поселилась бы в душу абсолютное равнодушие к окружающим, тогда и прическа была бы не нужна, да и шляпка тоже.
              Великий ученый годами пропадает в безграничных просторах мироздания для того, чтобы, в конце концов, извлечь плод своих изысканий на обозрение таких же, как он, изыскателей с тем, чтобы вместе с ними единым фронтом новых взаимосвязанных открытий расширить круг познаний человечества.
              Народная артистка существует, как фантом, созданный восхищением публики. Нет публики и некого волновать прекрасными движениями души. Нет фантома и нет смысла жизни замечательной артистки. 
              Удачливый бизнесмен, целью которого в соответствии с уставом предприятия является извлечение прибыли из всего, что плохо лежит, умеющий для исполнения этой цели облапошить сначала сотни и тысячи простаков, а потом и десятки себе подобных, достигает, наконец, своей цели, становится владельцем несметных богатств – эквивалента неограниченной власти. Власти над кем? Над обществом. Возвысившись над этим обществом, он ищет уважения этого самого униженного общества. И если это общество перестает его уважать, а напротив презирает, загоняет в изолированный кабинет, бизнесмен перестает любить эту проклятую жизнь и тогда “богатые тоже плачут”.
              Даже простой пацан или девчонка, победившие на конкурсе певцов, чтецов или танцоров, получившие вместо ценного в денежном выражении подарка какую нибудь грамоту или диплом, хранят этот цветной эквивалент благодарности зрителей всю свою жизнь.
            
              Я сижу за письменным столом и перебираю небольшую библиотеку книжек со стихами моих знакромых. Вот небольшая книжка “Откровение”, автор Карель. Карель – это псевдоним Жени Баймуратова. Когда-то много лет тому назад молодой инженер Женя Баймуратов прямо таки купался в аплодисментах благодарных зрителей. И вот теперь он не только автор чудесных лирических стихов, но и один из лучших авторов, умеющих захватывать слушателей чтением своих стихов.
              А вот книжка под названием “С юмором и печалью” Юрия Анатольевича Балинова. В 1966 году наша Горьковская команда победила во Всесоюзных встречах КВН. В команде горьковчан основными участниками были знакомые мне ребята: Ершов, Карпей, Беляков. Был в этой команде и незнакомый мне тогда Юрий Балинов. И вот недавно в группе Феникс, руководимой известным поэтом Владимиром Васильевичем Половинкиным, я встретился с этим, убеленным сединами, артистом КВН. Творческий задор сорокалетней давности не пропал и до сих пор греет душу этого человека, продолжавшего сочинять свои частушки, эпиграммы, прикиды и приколы и публиковать их в своих книжках.
              А вот книжка Евгения Алютина “Эта лунность, открытая слишком”. Бывший кадровый военный, теперь пенсионер, пишет такие глубокие, душевные стихи, что начинаешь всеръез понимать известную фразу “возраст человека таков, каким этот человек себя чувствует”.
              Бытует такое мнение, что человек пишет для себя. Ничего подобного. Ему, пишущему, так же важно, чтобы его произведения когда-то кто-то прочитал, как художнику важно, чтобы его картину увидели люди и, в конце концов, так же, как моднице важно, чтобы ее шляпку с приколкой обязательно бы увидели другие такие, как она.  Человек, однажды услышавший аплодисменты в свой адрес, до конца своих дней остается артистом, время от времени желающим доставить удовольствие окружающим его людям своими творческими порывами.
              Я когда-то написал:
                Не хочу, чтоб меня хоронили,
                Жалкий звон медных труб не люблю.
                Я хочу, чтоб “ушел” говорили,
                А куда – не сказал никому.
              Это, конечно, от скромности. Однако извесно, и я с этим согласен, что настоящий артист должен “уходить” под аплодисменты.
               
       
                Глаза   

                Глаза! Это первое, что врывается в душу мальчишки, когда он становится на грань юношества. Ее глаза! Он ничего не видит кроме этих глаз, которые волнуют его, снятся ему  и не дают покоя. Юноша зреет и начинает замечать, что кроме глаз у девушки есть мягкая коса волос, вздымающаяся грудь, лебединая, гибкая шея. Когда юноша становится зрелым мужчиной, он начинает оценивать фигуру, ножки, бедра женщины, рассматривая ее не только спереди. Такова метаморфоза. Мальчик превращается в мужчину, как тростиночка, молодой, гибкий куст дерева превращается в жесткий, крепкий сук с потрескавшейся корой. Соответственно меняется и его взгляд на женщину, оценка ее красоты. Но не редки случаи, когда дедушка, несмотря на зрелый возраст, опыт жизни, остается в душе мальчишкой, когда убеленный сединами академик творит благодаря фантазиям, сродни детским мечтаниям, потому, что детское восприятие окружающей среды является самым достоверным, непосредственным, не затуманенным навязанными временем событиями. Вот почему иногда глаза, увиденные однажды в юношеском возрасте, сохраняются в памяти, несмотря на огромный промежуток времени, прошедший с тех пор, как будто они смотрят из далекой недосягаемой “Туманности Андромеды”.
    
              В 1948 м году в самом начале учебного года я ушел из спецшколы ВВС (десятилетняя школа по подготовке к вступлению в военные училища и академии ВВС) и прибежал в школу N 18 учиться в восьмом классе. Завуч школы Надежда Владимировна Овсиевич – преподаватель математики – посмотрела на меня подозрительно.
              – Выгнали, что ли?
              – Нет – говорю – глаз вышиблен, не получится из меня летчик. 
              Хотел добавить. Что вот, мол, из-за этого дефекта и пришел к вам, но во время спохватился. Дело в том, что Надежда Владимировна всю жизнь проходила хромая. Я мог ее обидеть.
              В общем, приняли меня в школу, хоть и район не совпадал с районом места моего жительства. Учителем литературы в то время был у нас Николай Анатольевич Головастиков. Человек он был не броской внешности, небольшого роста, не заметный, какого-то простецкого деревенского склада, но с большой головой. Незаметен он был и своими уроками. Я не помню, чтобы на своих уроках он рассказал, что нибудь захватывающее. Но вот любовь к художественной самодеятельности он прививал нам довольно успешно и делал это как-то тихо, не заметно, не навязчиво. В школе по его инициативе появился руководитель драмкружка, он же руководитель кружка художественного чтения. Это был профессионал. Я не помню его фамилию, но очень благодарен ему за то, что он научил меня читать со сцены. В основном я читал прозу. Со своим чтением большой выдержки из Тургеневской “Лес и степь” я прошел все конкурсы чтецов вплоть до областного смотра художественной самодеятельности, который состоялся в Горьковском Драматическом театре. Хорошо помню, как ко мне после моего выступления подошла девочка из соседней “девчачьей” школы и пригласила меня в свою школу для участия в драматическом кружке. Я обещал, но как заторможенный недотепа, так туда и не пришел. Я просто не преодолел робость.
              Зато в нашем школьном драм кружке я сразу же получил ведущие роли. С Костей Кудрявцевым я играл инсценировку Чеховской “Хирургии”, выступая в роли провинцииального фельдшера. В ряде сценок из Пушкинского “Бориса Годунова” я играл Гришку Отрепьева. Не все было гладко. В сцене “Ночь, сад, фонтан” я так и не смог преодолеть какой-то ступор, возникший во мне при виде моей партнерши Марины Мнишек. Когда Марина выходит на сцену, я произношу фразу “Она! Вся кровь во мне остановилась”. После этого я должен встать на колено, приложить руку к сердцу и… кровь действительно остановилась. Встретившись глазами с красивыми, голубыми глазами старшей пионер вожатой, изображавшей Марину, я входил в этот самый ступор. Я не мог смотреть ей в глаза. Во мне бушевал такой шквал обожания, что я избегал прямого взгляда в ее прекрасные голубые глаза, чтобы не переступить тот порог, который был между нами, пока мы не встретились взглядами. Мне казалось, что стоит мне открыть это забрало, и обнажить тот пожар, который горит в моей груди, я  сожгу ее в этом пожаре взглядом. Я отворачивался. Увы, сцена была снята с просмотра.


                Наташа

              Зато сцена “Ночь, келья в “Чудовом монастыре”, сцена “В корчме на Литовской границе” получились прекрасно. Особенно “В корчме”, где старец Варлаам разоблачает самозванца Гришку. Когда действие близилось к концу, и пристав готов был арестовать Гришку, я вдруг увидел на седьмом-восьмом ряду широко раскрытые глаза. Я сверкнул взглядом, выхватил нож и выпрыгнул в бутафорское окно. Впереди что-то треснуло, сзади – тоже. В перерыве я увидел эту девушку вместе с Кириллом из десятого класса, который играл Пимена в сценке “ночь, келья в “Чудовом монастыре”. Я поинтересовался у него, что это за девушка.
              – Это Наташа из девятого класса двадцать пятой школы.      
              Наташа была высокого роста, очень опрятно одета и самая главная ее отличительная черта была – это большие голубые глаза. Через некоторое время я узнал, что в “девчачьей” школе N 25 будет вечер. Я уговорил Костю Кудрявцева, изображавшего в инсценировке рассказа Чехова “Хирургия” дьячка Вонмиглазова, и мы пошли.
              На вечере, во время концерта художественной самодеятельности я подошел к ведущему и заявил, что мы из школы N18, желаем показать инсценировку. Там пошептались и нас выпустили на сцену. Со сцены я тщетно искал среди зрителей ту, единственную, что поразила меня своими глазами. Ее не было. Я еще тогда не занимался спортом и не умел преодолевать себя. Я не был способен к решительным действиям, и я ничего не предпринял больше, чтобы найти ее. Она осталась у меня в памяти.
              Когда я учился на третьем курсе радиофака ГГУ, я вдруг на одной из комсомольских конференций увидел ее за трибуной. Она – студентка исторического отделения историко-филологического факультета ГГУ – что-то нам доказывала. И снова я не решился познакомиться с ней. Еще через год, летом, когда они – пятикурсники – защитили дипломы, я встретил ее на танцплощадке дома офицеров. Я пригласил ее на танец и рассказал ей историю наших немногочисленных встреч. Она вспомнила тот вечер в школе N18, когда ее товарищ Кирилл играл Пимена. Вспомнила она и меня. И я снова проявил нерешительность. Они с подругой ушли, а я остался.
              Когда я был уже семьянин, я снова увидел ее и поразился. Прошло двадцать лет, она осталась такой же стройной женщиной с такими же большими выразительными глазами. Мы ехали в одном транспорте. Я узнал дом, в котором она живет.
              С тех пор прошло еще тридцать лет. Интересно, как она сейчас выглядит? А если ее уже нет?! А мы так и не поговорили по настоящему.   


                Университетская самодеятельность   

              На первом же курсе в ГГУ нас потянуло в самодеятельность. Я с Алькой Румянцевым пришел в драматический кружок, который начинал работать под руководством Лебского. Ставились отрывки пьесы Горького “Враги”. Лебский собрал будущих участников спектакля и попросил каждого по очереди изобразить, что нибудь с расческой. Кто-то расчесывался, кто-то ее чистил, а я взял, скомкал бумажку, приложил ее к одному концу расчески, согнул расческу, как пращу и выстрелил бумажкой в Лебского. Все захохотали, а Лебский сказал:
              – Хорошо, будешь играть генерала.    
              И вот мы на сцене. Генерал, обращаясь к Татьяне, говорит: “…я буду в столовой пить чай с коньяком и с поручиком…”. С этими словами генерал клюшкой, на которую опирался при ходьбе, крутит и попадает себе в лоб. Это произошло неожиданно для меня. Публика поняла естественность не отрепетированного раньше удара по лбу и расхохоталась. Лебский в полуобмороке.
              Затем меня понесло в хор, которым руководил некто Лебединский. Там сразу же выяснилось, что голос у меня есть – тенор – а вот слуха нет. Я тут же приспособился, попросив одного из теноров, петь рядом с моим ухом, а потом процесс усовершенствовался, и он стал петь мне прямо в ухо. Это была попытка выступить в качестве усилителя. Не получилось. Зато я выучил репертуар хора и познакомился с певцами. Это мне однажды пригодилось.
              В Оперном театре проводился вечер коллектива ГГУ, посвященный какой-то дате. Начинается концерт. Я, Коля Шишкин – студент химфака и Герман Ермаков – студент судостроительного факультета ГПИ, сидели в буфете. Вдруг у меня в голове созревает замечательная идея.
              – Ребята, а не хотите ли выступить в составе сводного хора ГГУ и консерватории?
              – Хотим!
              – Тогда за мной.
              На сцене идут приготовления. Состав хора сто двадцать человек. Первый ряд, второй ряд, третий – на каких-то скамейках, четвертый – на сдвинутых столах. Мы находим три стула, ставим их на столы и влезаем. В это время открывается занавес. Назад поздно. Мы возвышаемся над хором на полкорпуса. Появляется улыбающийся Лебединский, обращается к хору, и… нижняя челюсть отвисает, а глаза вылезают из орбит. На верхатуре я – вроде бы знакомая личность – а справа и слева какие-то незнакомые мужики. Он машет мне дирижерской палочкой. Я показываю рукой “не волнуйся, мол”. Говорю ребятам:
              – Парни, все поют – мы открываем рот. Не кряхтеть, не кашлять, не чихать, не это… самое… в общем воздух не портить. Будете разговаривать, уволю из хора. А может быть и хуже – придется лететь отсюда, а мы высоко.
              Хор начал петь. Мы сосредоточенно пытались угадать, когда открывать, а когда закрывать рот. Иногда попадали, иногда нет. Надоело. Впереди на спинах третьего ряда увидели тексты песни, навешенные для четвертого ряда. Начали тихонько подпевать. Понравилось – читаем текст и поем. Зазвучали знакомые песни. Нас понесло. Но вот хор запел 6нечто более сложное:   
“Ночевала тучка золотая” – тянут на высоких нотах девушки.         
“На груди утеса-великана” – басят мужики.
“Утром в путь она пустилась рано” – снова вступают девушки.
“По лазури весело играя”.
              Звуки пения переливаются в вариациях, то возрастают, то затихают и, наконец, взмах руки Лебединского и хор замолкает. Над обрушившейся на зал тишиной гудит один только Коля Шишкин. У Лебединского глаза вылезают из орбит. Он машет нам дирижерской палочкой, я толкаю Колю в бок:
              – Молчи, гад. Один поешь.
              Наконец, занавес медленно закрывается, и мы летим со своих стульев вниз, пока нас не успели поймать. Если бы поймали, тогда бы мы запели громко и протяжно.
              Друзей на вечере было много, и все поздравляли нас троих. Ведь публика не различала участников хора в толпе из 120 человек. А вот мы, мы парили над всеми, и все лавры выступления хора были наши.


                Сольные выступления

              Творческие порывы занесли меня однажды в комитет комсомола ГГУ с просьбой выпустить меня со своими стихами на очередном концерте. Меня послушали, сказали “Валяй”. И вот на одном вечере студентов ГГУ в Оперном театре я в репертуаре концерта. Конферансье объявляет мою фамилию, а я за занавесом влетел в какую-то толпу артистов оперного театра, готовящихся к выступлению.
              – Ай! – заверещала какая-то девушка. Он мне чулок порвал. Куда прешь? – вежливо обратилась она ко мне – Неужели не видишь?
              Я действительно ничего не вижу, так как только что попал на сцену, затемненную занавесом, из освещенного помещения. Наконец, продрался. Вышел перед занавесом и начал читать стихи о кореянке, которая воевала против янки (это о Корейской войне). Закончил и возвращаюсь обратно за занавес, а там … встречаюсь со Щелкиным. Это парень, с которым  мы вместе в школе на Караваихе в шестом классе учились и часто домой пешком возвращались вместе.
              – Здравствуй, Шаров.      
              – Привет, Щелкин. Ты чего без штанов?
              А это он в качестве солиста балета в белых рейтузах фланирует. А рядом с ним та самая рассерженная балерина. После концерта встретились.
              – Щелкин, а Щелкин, как это ты сюда попал?
              – Да я электриком тут работал, один раз попросили в массовке выступить. Рост у меня метр восемьдесят. Им как раз такой гусар понадобился. Попробовал – получилось. Теперь солист балета.
              – Ну, Щелкин, ты молодец. Желаю тебе успеха.

              А меня все несло и несло. Я выступал на вечерах со своими длинными юмористическими рассказами, копируя в них наших профессоров. Говорят, что профессор Власов просил показать ему того студента, который так смешно копирует его, произнося всем известные Власовские выражения: “А это фто у фас? Уф, не ампьитудно ли фазофая кьифая? Эх, сыпоги фы, сыпоги”.
              Лева Гостищев тоже попытался сорвать лавры артиста. Он договорился с нашей сокурсницей Ритой Русиновой, чтобы на одном из вечеров она саккомпанировала ему, а он споет. Подошел момент. Оказалось, что “первый шаг, он самый трудный”. Рита сыграла вступление. Лева спел “Вставайте все”. Дальше он должен был спеть “вставайте люди доброй воли”. Но до этого не дошло, так как на первых двух словах он выдал петуха. Рита снова сыграла вступление. Лева снова пропетушил “Вставайте все”. В зале замешательство, на сцене тоже. Кто-то из зала крикнул “Ладно, встаем”. Лева покраснел и, глупо улыбаясь, сопровождаемый бурными аплодисментами, сошел со сцены. Я, как мог, успокаивал Леву, что мол первый блин всегда комом, а первый прыжок всегда мордой об землю. Убедил.
              И мы пошли в дом медицинских работников для участия в драмкружке, которым руководил народный артист Украинской ССР Алексей Михайлович Таршин. Заодно прихватили Германа Ермакова, нашего товарища, студента ГПИ.
            

                Дом медработников

              Народный артист УССР Алексей Михайлович Таршин – это школа. Он – один из ведущих артистов Горьковского Драматического театра – вел молодежную студию драмтеатра и в параллель работал с нами в доме медработников, В порядке эксперимента он ставил одну и ту же пьесу в обеих труппах и сравнивал успехи. Например, мы вместе со студийцами играли пьесу “Беспокойная старость” Афиногенова, где Лева Гостищев играл Бочарова, а я – мерзавца Воробьева. Некоторых из нас Алексей Михайлович забирал к себе в драмтеатр. Нас с Левой, конечно, не приглашал. Ведь мы – будущие инженеры. Один из нашей труппы заразился профессией артиста, бросил ВУЗ, ушел в театральное училище и после окончания был направлен на работу куда-то на Дальний Восток.
              Успехи артиста, то ли самодеятельного, то ли профессионального зависят от того, насколько он умеет войти в роль, жить жизнью своего героя те два часа, пока идет спектакль. В этом смысле преуспел Герман Ермаков. В одной из сценок на  современные темы он должен был в гневе ударить меня по щеке. Я должен был подыграть ему и упасть на сцене. Так вот, когда он произносил текст и приближался к этому неприятному для меня моменту, я заметил, как горят у него глаза, как разлетаются  брызги у него изо рта. Когда он мне врезал в ухо, мне не надо было притворяться. Я полетел вполне естественно и не на сцене, а со сцены. Публика ржала. Таршин схватился за голову. Такого перевоплощения он в своей практике еще не видел. Хорошо, что это была коротенькая сценка из жизни современных людей. Если бы это была большая двухчасовая пьеса, то в антракте пришлось бы Германа отпаивать валерьянкой, а меня долго уговаривать продолжить участие в спектакле.

              Я снимаю с полки один из фотоальбомов с фотографиями, запечатлевшими то далекое уже время. Вот фото из зрительного зала, где представлена картина разворачивающихся в 1917 году событиях в Стране. А вот та же самая картина, снятая на фотопленку прямо с телевизионного экрана. Да, нас показывали, показывали в различных клубах города, на телевидении, вывозили в колхозы. В порядке обмена опытом самодеятельные коллективы городов часто обменивались своими достижениями. Наш драмкружок иногда выезжал в другие города на представления.
              Интересный случай произошел в городе Ленинграде, куда нас пригласило какое-то медицинское учреждение. В клубе большой зал, человек на четыреста, весь забит зрителями. На сцене разворачиваются события подготовки к празднику. Собираются гости с горячительными напитками, хозяйка мельтешит вокруг стола. Раздвигают стол, чтобы вложить между двумя подвижными его частями широкую доску-вставку. Не лезет. Это для артистов неожиданность. Отрепетированное течение событий, реплик, действий нарушается. Пытаются раздвинуть дальше. Не получается, заклинило. К процессу подключаются артисты, изображающие пришедших на праздник гостей, пытаются задвинуть две половинки стола на прежнее место, чтобы потом повторить все сначала. Не тут то было. Как в песне “и не туды и не сюды”. Текст, когда-то написанный автором, скомкан, начинается отсебятина. Пьеса начинает совершенствоваться прямо на сцене. Я – один из участников спектакля – вижу, как за сценой активно жестикулирует взлохмаченный Гергий Дмитриевич Муравьев (это наш сопровождающий, зам директора клуба). Он показывает, что и как надо делать. Я начинаю вносить свою лепту в совершенствование текста пьесы и, обращаясь к хлопотливым исполнителям, говорю:
              – Подождите, друзья. Я сейчас Георгия позову. У него руки мастера.
              Выхожу за сцену. Говорю:
              – Георгий Дмитриевич, я объявил ваш выход. Вы теперь тоже артист.
              Тот вылетает на сцену, хватается за стол, пытаясь его или сдвинуть, или раздвинуть. Бесполезно. Кроме появления в пьесе нового персонажа ничего больше не достигнуто. На сцене разгорается спор на жаргоне, несколько отличающемся от жаргона описываемых в пьесе лет. Публика догадалась. Послышался хохоток, потом аплодисменты. Тогда хозяйка, продолжая творческий процесс драматурга, говорит:
              – А шут с ним, потом починим. Накрывай на стол.
              Стол накрывается скатертью, провисающей в середине из-за отсутствия этой самой середины стола. На действующие части стола расставляется выпивка, закуски. Кто-то находит хвост тех реплик, которые написал когда-то драматург и который на время потерялся в свободном творчестве исполнителей ролей, и действие продолжается.
              Один знаток после представления, благодаря нас за доставленное удовольствие, сказал:
              – А у вас очень хорошо получаются массовые сцены. Особенно реально и динамично показана картина подготовки к празднику. Станиславский сказал бы “верю”. Шутил, гаденыш.

                Поступь
                инженерная

                Тра…та…та         

              В начале своей трудовой деятельности я с большим трудом привыкал к режиму. Надо было вставать аж в шесть утра и топать к семи на работу. Тогда бытовала такая поговорка “вся жизнь – борьба, до обеда с голодом, после обеда со сном”. Мне было вдвойне трудно. До обеда мне надо было бороться и с голодом и со сном. Да и не только мне. Вон Ирочка, мой техник, начинает клевать носом. А перед носом у нее открытая схема  СВЧ генератора, с подведенным к ней напряжением в триста вольт. Вот она клюет, клюет... “Ай!”. Клюнула.
              А вот разработчик усилителя сосредоточенно смотрит в тубус осциллографа. На осциллографе мелькают сигналы с усилителя. Резиновый тубус хорошо облегает лицевую часть головы, исключает доступ постороннего света и на него, на этот тубус можно опереться. Разработчик подозрительно затих. Кто-то подошел и выключил осциллограф. Теперь в тубусе полнейшая темнота. Но разработчик продолжает неподвижно изучать то, чего уже нет. Через некоторое время раздается его посапывание, а потом и храп. Только тогда раздается команда “Смирно!”, и разработчик, ошарашено хлопая глазами, вскакивает. Шутка всех развеселила, спать уже почти не хочется.
              Я взял книгу, какую, мне в данный момент было все равно, открыл ее, уткнулся и стал полегоньку засыпать. Спиной почувствовал, что ко мне кто-то приближается. Раскрыл глаза и начал быстро мотать головой, имитируя интенсивное чтение. Сзади подошел наш партогрг отдела Михаил Илларионович Билько, остановился рядом со мной. Я, к ужасу своему, обнаруживаю, что читаю перевернутую вверх тормашками книгу. Быстро переворачиваю ее, и вижу, что это книга художественная. Более того, там, куда я гляжу, несколько строчек нотной записи. Я поднимаю глаза и смотрю на Билько, он вопросительно смотрит на меня. Я, ничего не понимая в нотной грамоте, полуспросонья говорю ему:
              – Правда, интересно, Михаил Илларионович?       
              – Что интересно?
              – А вот это…тра…та…та, тра…та…та – и показываю ему нотные записи.
              Билько тоже ничего не понимает в нотных записях, но зато очень хорошо понимает меня.
              – Да, очень интересно. Особенно это…тра…та…та – и уходит.
              Вообще Михаил Илларионович Билько кроме основной своей функции разработчика был заместителем начальника отдела и следил за порядком в лабораториях. Но, сам того не понимая, он все время попадал в смешные истории. В конце коридора с правой стороны были двери в туалеты, а с левой – дверь в лабораторию, где было его рабочее место. На партийном собрании отдела он возмущенно говорил:
              – И что это за мода такая пошла, хлопать дверями в туалет. Сидишь, а двери хлопают и хлопают. Думать невозможно.
              Какой-то шутник из зала резюмирует – то-то, я гляжу, у вас туалет все время занят.
              В зале хохот.
              Интересный случай произошел, когда мы бойко бегали по лаборатории. Я, вооруженный специальной тонкой, медной трубкой длиной метра в полтора, пытался догнать Капу Туртыгину. Наконец, догнал и хлестнул ее этой трубкой. Не сильно, конечно, но трубка изогнулась, отобразив изгибы форм Капы Туртыгиной. В этот момент вошел Михаил Илларионович.
              – Что тут происходит?
              Я как-то автоматически поднял изогнутую по форме Туртыгиной трубку и с серьезным видом стал в нее смотреть с одного конца. Подошел Михаил Илларионович и уставился на меня. Мне ничего не оставалось, как произнести первую попавшуюся на язык фразу:
              – Эх, ай, ай…светится! 
              – Где светится?
              – Вон там…в трубке.
              Билько взял у меня трубку и, видя, что она вся изогнута, тем не менее, заглянул в один ее конец.
              – Ну, как, Михаил Илларионович, светится?
              – Точно. Светится – сказал он, повертел, глядя на меня пальцем у виска, и рассерженный вышел.


                Бдения в Менделеево
   
              В начале своей производственной деятельности я получил начатую уже солидным инженером Евой Исаковной Овсиевич работу по разработке образцовых термисторных преобразователей (головок) СВЧ мощности в коаксиальных трактах. Какой может быть разговор об образцовости, когда простых-то преобразователей общего применения не было, за исключением встроенных в различные приборы термисторных узлов. Так что, мне предстояло разрабатывать первые в СССР преобразователи. Ничего удивительного в том, что зеленый специалист со стажем в два года делал что-то впервые. Тогда многое было впервые. Аналогичные преобразователи в волноводных СВЧ трактах разрабатывал Виталий Иванович Проненко в институте Госстандарта (ВНИИФТРИ) в п. Менделеево под Москвой. Он же – главный конструктор всего комплекса по разработке образцовых головок.  Долго ли, коротко ли, но вот мои преобразователи готовы, и я выезжаю в Менделеево для сдачи работы Госкомиссии. Госкомиссия вся состояла из полковников и подполковников различных родов войск. Для ночлега нам всем выделили специальные помещения в институте на первом этаже, переоборудовав их в спальные номера на троих, четверых каждый. Главный конструктор, Виталий Иванович, очень переживает. То одна головка не идет, то другая. Ночью, когда господа полковники спят, мы с Виталием Ивановичем разбираемся в дефектах. Под утро я лезу в окно, чтобы занять свою кровать, рядом с заместителем председателя комиссии. Утром члены комиссии шутят:
              – Пашка опять всю ночь прогулял с девками. Вот Дон Жуан!    
              А этот Дон Жуан уже третью ночь спит по два часа, вместе с Проненко ручки приборов крутит, дефекты исправляет. Проненко, потерявший здоровье в военные годы, где-то среди ночи просит:
              – Ты, Пашка, поработай, а я на стульях покимарю. Засекай время, через час разбуди.
              Через час просыпается и снова, как огурчик. Мне же доставалось вздремнуть только под утро.
              Однажды в обеденный перерыв я решил сходить к зубному врачу в поселок Менделеево, зуб разболелся. Чтобы сэкономить время, стал искать велосипед. Владимир Давыдович Фрумкин вручил мне дамский велосипед своей жены.
              – Катись.   
              И я покатился. Разогнался по узкой лесной дорожке, ветерок обдувает, “хорошо!” Вдруг что-то происходит. Земля над головой, я приземляюсь на руки и продолжаю кувыркаться. Оказывается, моя нога попала между колесом и рамой, произошло резкое торможение переднего колеса, и я полетел кувырком. Очухался. Лежу. Нога опутана спицами переднего колеса, колесо приобрело невообразимо сложную форму. Надо было достать гаечный ключ, развинтить гайки и выпутаться из велосипеда. Кукиш – руки не работают. Очень больно пошевелить пальцами. Какими-то неимоверными усилиями выбрался из того, что было раньше велосипедом, доплелся до института и сразу в здравпункт. Вышел оттуда весь перевязанный, а обед уже кончается. Надо крутить ручки, а я не могу. Виталий Иванович обратился к девушкам.
              – Кто хочет покрутить с Пашкой?   
              Ко мне приставили девушку, и мы с ней стали работать вместе. Она – руками, я –головой.
              Но вот наступил финиш. Работа принята. Серьезные люди пишут акты, а я, как лунатик, ушел в лес, лег там под дерево и тут же заснул. Через некоторое время я проснулся. Я не знал сколько проспал, только чувствую, что ни одного движения сделать не могу. Все тело как будто свело. Стал работать кистями рук, пальцами ног, затем руками, ногами и, наконец, разогрел свой остывший организм. Размялся и пошел к зубному врачу, откуда вышел с торчащей ваткой изо рта.
              Когда пора было уезжать, Виталий Иванович Проненко обратился ко мне:
              – Пашка, а Пашка, а ты нашим девчонкам понравился.
              – Правда?
              – Да. Хочешь, я тебя к себе возьму? Оформляем поступление в очную аспирантуру. А потом я организую прописку.
              – Спасибо, Виталий Иванович, рано мне еще дергаться. Фрукт-то я еще не зрелый. Надо зреть.
              – Ну, зрей, зрей, а предложение мое не забывай.
             

                Дебют

              Мой дебют на подмостках научно-технического совета в ГНИПИ был явно неудачным. Дело в том, что, когда я занимался образцовыми термисторными преобразователями, меня попросили в качестве варианта конструктивного решения, разработать преобразователи для индикаторов СВЧ мощности, встроенных в Генераторы стандартных сигналов. (ГССы) Я сделал. Кое-что получилось, но только не совсем то, что надо. Выбросили. Вот вроде бы и все. Да не все.
              Оказалось, что по теме НИР “Мишень” в институте в это время проводилась разработка этих самых встроенных индикаторов. Научным руководителем был мой начальник Андрей Дмитриевич Селивановский. Андрей Дмитриевич был из тех, кто когда-то работал в Нижегородской Радиолаборатории, с которой начиналась радиоэлектроника в нашей могучей стране. Хоть он там и работал слесарем-механиком, но все-таки там. Вскоре он стал дипломированным радиоинженером и во время войны являлся свидетелем и активным участником становления завода имени М.В. Фрунзе и ЦНИИ-11. Несмотря на свое рабоче-крестьянское прошлое, он не пошел по производственной стезе на заводе Фрунзе, а стал одним из ведущих разработчиков ЦНИИ-11. И коллектив свой он сколачивал во время войны из инженеров технологов и конструкторов сопровождения с завода Фрунзе. Одного из своих товарищей Чернова Павла Николаевича, бывшего тогда мастером в цехе, а теперь заместителя главного инженера ЦНИИ-11, Андрей Дмитриевич выменял у начальника цеха за мешок тряпок. Что поделаешь? С протирочным материалом была напряженка. По характеру Андрей Дмитриевич был рубака парень, но превратиться в похитителя женских сердец ему мешала одна усохшая, кривая нога. К слову сказать, когда я из зеленого фрукта созрел, как спелый инженер, я мог позволить себе рассмешить его возникшими двустишиями, вроде
                “Хорошо тому живется,
                У кого одна нога”.       
И подпись у него была своеобразная, она начиналась с большой буквы А, у которой крючок первой линии был непропорционально длинным. Получалось очень похоже на вытянутую вперед ногу. Так вот, этот дефект сформировал устойчивое отношение Андрея Дмитриевича к удовольствиям. Он хорошо, по-купечески пил. Говорили, что когда сразу после войны группе разработчиков п/я 446 ( ЦНИИ-11) выдавали большую премию, все шли в ресторан Россия. А из ресторана Андрея Дмитриевича, как правило, выносили при активном его противодействии, выражавшемся в том, что он приводил всех в шоковое состояние, начиная плеваться, ругаться и бросаться деньгами. В общем, человек Андрей Дмитриевич был своеобразный, и одной особенностью его была страсть к работе, которую он успешно прививал нам, молодым специалистам.
              Я помню, как мы с Андреем Дмитриевичем ехали в троллейбусе, и к нам подсел Чернов Павел Николаевич.
              – Ч…ч…чего он у т…тебя не б…бритый? – спросил Чернов Андрея Дмитриевича.
              Чернов з…з…заикался.
              – Ему некогда было – ответил, ухмыльнувшись, Андрей Дмитриевич.
              И тут только до меня дошло, что все это лето, а именно двенадцать суббот и воскресений, я провел на работе. Такой энтузиазм был в порядке вещей, и не только у тех, ведущих специалистов, чья мысль воплощалась в конструкциях новой техники. Я помню, как один мой техник Кузнецов в двенадцатом часу ночи, когда подавали автобус для таких работоголиков, потянулся, крякнул и сказал:
              – Эх, скорей бы утро, да снова на работу.
              Это была школа, школа достижения цели, во что бы то ни стало. Правда, порывы ветра общественной работы иногда сдували меня с рабочего места, но в этой школе я исправно учился.
              А тогда, в начале своего пути, я был исполнителем в части создания термисторных преобразователей. Андрей Дмитриевич был научным руководителем НИР “Мишень”, о которой никто из нас не знал. Не знал, потому что этой темой никто не занимался, а Андрей Дмитриевич все откладывал, откладывал, полтора года откладывал, надеясь найти в конце концов какой-нибудь выход. Это же НИР, наплетем чего-нибудь. И он нашел этот выход.
              – Слушай-ка, Пашка, ты делал для генераторщиков конструкции головок для встроенных индикаторов?
              – Да, Андрей Дмитриевич. Только генераторщики выбросили эти конструкции. Они слишком громоздкими оказались. Использовали только сами датчики.
              – Ну, вот и хорошо. Тебе пора показывать товар лицом. Через два месяца будешь на научно-техническом совете защищать НИР “Мишень”.
              – Андрей Дмитриевич, а чего защищать-то? Защищать-то нечего. Товара-то нет. Одно лицо.
              – Думай, думай. Учиться надо лицо защищать.
              Так я стал мишенью для обстрела на НТС института по теме “Мишень”. Я разрисовал все, что сделал к этому времени по термисторным преобразователям. Разрисовал и то, что не сделал – предположительные схемы отсчета мощности. Но я чувствовал, что проскочить не удастся, что обстрел будет серьезным и живым мне с совета не уйти. Но Андрей Дмитриевич был не таким простаком. Он договорился с одним из ведущих специалистов института Морозовым Михаилом Ивановичем, подготовившим к защите докторскую диссертацию по радиоизмерениям напряжения и мощности в СВЧ трактах с помощью детекторных конструкций.
              На совете первым выступил Морозов. Та сложнятина, котрую он предложил для встраивания в ГССы, всем понравилась своей научностью и новизной. Но, как показала практика, осталась на бумаге. Практика не любит сложнятины. Ей бы что попроще. Вторым выступал я. Это и было то, что попроще, но не интересно. Меня спасли несколько вопросов Александра Порфирьевича Горшкова, директора института. Оказалось, что он в бытность разработчиком занимался созданием мостовых устройств для термисторного измерителя мощности ИММ-6, единственного измерителя, появившегося в производстве. Причем, датчики мощности были встроены в прибор. Ему стало интересно то движение вперед в части конструкций преобразователей, которые демонстрировал я. Горшков был высокого роста, широкоплечий, с большой головой, увенчанной шевелюрой. Это был авторитетный, спокойный человек. Вообще, мельтешат обычно мелкие, до ста семидесяти сантиметров ростом, мужичишки, а крупные несут себя, как правило, с достоинством. Так вот, достоинства у Горшкова было много.
              Но это меня не спасло. Когда приступили к обсуждению, все хвалили глубокую мысль Морозова Михаила Ивановича. Что же касается моей части, все скучали, и только Павел Николаевич Чернов встал и сказал:
              – Иллюстр..раций,  с…схем,  к…к…конструкций  т…т…тут  п..побольше. Но есть ос…собенность – на об…боротной  ст…тороне   нии…чего  н…нет.
              Я, как и большинство членов совета, понял “да, бумаги израсходовано м...много”
 


                Политические моменты

              Когда в конце пятидесятых “и примкнувший к ним” Шепилов примкнул таки к антипартийной группе Молотова, Маленкова и Кагановича, и по поводу этой группы возник грандиозный скандал, мы, как и весь наш Советский народ, ничего не знали по существу, но должны были обязательно и единодушно осудить эту самую антипартийную группу. На комсомольском собрании нашего института ЦНИИ-11 вопрос был поставлен прямо и бесповоротно: ОСУДИТЬ!!! Собственно вопроса-то сначала никто и не ставил. Поставлен был не вопрос, а восклицательный знак. Но кое-кого из наших молодых “отщепенцев” пробирало любопытство: “а что это там наверху такое произошло, и за что надо ОСУДИТЬ?” К трибуне выходили все новые и новые “отщепенцы” и мягко так ставили вопрос вместо восклицательного знака. Не выдержав этой тягомотины, к трибуне подошел начальник гаража – тогдашний секретарь партийной организации ЦНИИ-11, который тоже, по-видимому, ничего не знал, и заявил:
              – Вы комсомольцы, вы молодой отряд будущих коммунистов, вы должны верить партии и поддерживать ее. Если партия решила, то так оно и есть.
              – Простите – раздался голос из зала – а что партия решила?
              – Партия решила ОСУДИТЬ! 
              – А чего осудить?
              – Не чего, а кого. Антипартийную группу.
              – Кого, мы знаем, а вот чего осудить, не знаем.
              Чувствовалось, что у секретаря ум за разум заехал. Там, на работе, все просто: аккумуляторы, карбюраторы, а тут какие-то молодые специалисты, будущие доктора наук и академики (мать их) всякие дурацкие вопросы задают. И он понемногу начал “брызгать слюной”. Вопрос насчет ОСУДИТЬ сам собой отпал, секретарем был заострен другой, не менее важный вопрос, вопрос доверия решениям партии и правительства, потом и этот вопрос затупился. Голосование не состоялось. Разошлись. Все ждали, чем все это кончится.
              После обсуждения в райкоме партии данного инцидента был поставлен другой вопрос: об исключении из комсомола зачинщиков безобразий на комсомольском собрании в ЦНИИ-11. Но райкомовское руководство было похитрее бесхитростного начальника гаража. Оно решило сделать так, чтобы предложение об исключении исходило от группы активных комсомольцев института. И вот нас, человек десять, собрали на встречу с партийными функционерами. Сначала небольшая лекция о роли партии в нашей стране, затем о роли комсомола, как верного помощника партии и, наконец, о том, что в комсомол проникают такие вот антипартийные элементы, от которых надо освобождаться. Итак, кто за то, чтобы таких-то и таких-то исключить из комсомола? (Считай, снять форму допуска к секретным работам, и на всю жизнь уволить из настоящей радиотехники). Встает один из нас Женя Булатов – энергичный рыжеватый молодой специалист:
              – А за что исключить?
              – Как за что? За то, что не поддержали призыв партии ОСУДИТЬ антипартийную группу.
              – А за что ОСУДИТЬ?
              У функционера в разные стороны разъехались глаза.
              – Скажите, пожалуйста – продолжал Женя – вы сами знаете, за что партия осудила и сняла с постов антипартийную группу?
              У функционера начался тик, и повисли уши. А мы, взяв инициативу, решили:      
              Первое – если вопрос секретный и нам знать о нем не положено, тогда наше дело дисциплинированно молчать, лишнего не болтать и не обсуждать.
              Второе – ребята, которых вы намерены исключить из комсомола, на самом деле хорошие комсомольцы, и мы их в обиду не дадим. 
              Как потом выяснилось, одного все-таки без исключения из комсомола уволили с работы и, по-видимому, отчитались перед вышестоящими о выполненной работе.

              В 1961 году нас с Глебом Шишковым принимали в партию. Утверждение происходило в райкоме партии. Секретарем райкома был Гашин – бывший в свое время секретарем парторганизации ЦНИИ-11. Перед входной дверью в здание райкома мы с Глебом пошутили: “Ну и что, если не примут? Вернемся к исходному состоянию”.
              Сначала вызвали меня. Общеполитические вопросы, какие газеты читаете, а затем и самое главное:
              – Какой общественной работой занимаетесь? – спросил Гашин.
              – Был председателем цехкома отдела, теперь член профкома института.
              Я говорил о главном в своей деятельности, о том, что отнимает массу времени. То, что я тренер конькобежной команды, дружинник, об этом я промолчал.
              – Какой сектор? 
              – Культмассовый, организую отдых, кружки, концерты художественной самодеятельности.
              – И сами участвуете? – полюбопытствовал кто-то.
              – Да, бывает… по необходимости, даже в роли конферансье приходилось выступать. Пишу рассказы, стихи.
              И тут взорвался секретарь.
              – Вы куда пришли? На танцплощадку? На сцене кривляетесь? Вы в райком партии пришли! Вам понятно?! 
              – Понятно.
              Я уже приготовился уходить. Из группы, сидящих напротив, вдруг встал, как потом выяснилось, третий секретарь райкома и сказал:
              – Владимир Михайлович, Шаров не сказал, что он дружинник. Он один из первых в нашем районе дружинников.
              – Дружинник? – произнес Гашин – Вот что, товарищ Шаров, вы очень не серьезный человек. А в партии у нас только серьезные люди. Понятно?
              – Понятно.
              – Идите и исправляйте свои ошибки.
              Я вышел, так и не поняв, приняли меня в партию или нет. Вошел Глеб Шишков – командир дружины ЦНИИ-11. Проходит время. Вылетает Глеб, красный, как рак.
              – Ты знаешь, Пашка, я оказывается несерьезный человек.
              – Все ясно, Глеб, рекомендовано исправлять ошибки?
              – Точно!
              – Пошли, Глеб, значит все в порядке.
              – Что в порядке?
              – Мне он то же самое, слово в слово, говорил. Значит, выучил наизусть.
              Волновались напрасно. Нас с Глебом, действительно, приняли в партию, особенностью которой была высокая, очень высокая дисциплина. И мы протопали в ней тридцать лет, пока всенародно избранный долдон при поддержке тоже всенародно избранного Верховного Совета, движимый “демократическими” порывами, не разогнал ее, и она так же дисциплинированно разбежалась по углам в нашей необъятной родине. А вышеуказанный долдон, движимый с будуна не менее “демократическими” порывами, разогнал оплот советской власти – Советы. И уж совсем “демократически” расстрелял к чертовой матери тот самый всенародно избранный Верховный Совет, в пене “демократических” словопрений которого и выплыл на поверхность (оно, как известно, плавает) всенародно избранный долдон.

              Еще одна интересная история произошла в нашем институте с моим товарищем Левой Гостищевым. Лева всегда был самый молодой из нас, и ему все время все сходило с рук по малолетству. Он привык к этому, и всю жизнь вел себя, как говориться, “на грани фола”.
              Однажды, когда уже отгремели такие Хрущевские чудеса, как расширение посевов кукурузы за полярным кругом, угрозы нашим отечественным ботинком проклятому капитализму в Организации Объединенных Наций, когда заговорили о новом культе личности, особенностью которого было наличие культа и отсутствие личности, кандидат технических наук Лева Гостищев собрался в командировку. Надолго. Он должен был устанавливать на объекте разработанные им КСВиметры в каких-то сложных СВЧ системах. Перед отъездом Лева, как систематический нарушитель дисциплины, один из первых опоздунов на работу, был вызван секретарем парткома института на воспитательный разговор. Секретарь парткома Чунаков провел воспитательную беседу, отметил галочку в рабочем журнале и, с чувством выполненного долга, отпустил Леву. Лева уже выходил из кабинета секретаря (а надо сказать, что Лева членом партии не был), как вдруг его остановила какая-то мысль. Он повернулся, посмотрел на портрет Хрущева над головой Чунакова, и сказал:
              – А ты этого дурака-то сними.       
              И ушел. Чунаков вскочил, попытался вернуть Леву, чтобы продолжить душеспасительную беседу, но Левы уже не было. Взволнованный Чунаков догадался, наконец, позвонить начальнику отдела Трачу Марку Ицковичу, в отделе которого работал Лева, но Трач сообщил, что Лев Гостищев уже уехал. Чунаков предложил Трачу немедленно направить Льва Гостищева к нему, как только тот появится из командировки.
              Когда Лева приехал, ему тут же сообщили требование Чунакова. Лева вошел в кабинет и первое, что он сказал, было:
              – Ну что, убрал дурака-то?
              Над головой у Чунакова висел портрет Леонида Ильича Брежнева. Лева про Брежнего еще пока ничего не знал, поэтому ничего больше и не сказал. Ничего не сказал и Чунаков. 


                Мотороллер

              Будучи молодым инженером, причем, уже не столько молодым, сколько инженером, я, наконец, достаточно разбогател, чтобы купить себе мотороллер. Хотел купить подержанный мотоцикл, но все мои планы в этом вопросе смешала премиальная командировка коллектива нашей художественной самодеятельности во главе со мной в Москву. Увидел в Москве на рынке шикарный мотороллер Чезетту в виде красочной ракеты и купил за огромную сумму в пятьсот рублей. По форме Чезетта напоминала ракету, а с правой стороны в сиденье был встроен радиоприемник. Для того, чтобы транспортировать мотороллер в Горький, я нанял продавца доставить ее ко мне в сарай самоходом, а для того, чтобы мой теперь уже мотороллер не уехал самоходом обратно в гараж продавца, я посадил рядом с ним одного из наших артистов, Чурсина. Чурсин должен был сообщить мне телеграммой до востребования, что мотороллер на месте, после чего я должен в Москве отдать деньги продавцу и оформить куплю-продажу. Когда я вернулся домой, я не обнаружил мотороллера в своем сарае, Чурсина я тоже не обнаружил ни дома, ни на работе. Успокоил меня папаша Чурсина. Оказывается тот все таки побывал дома по приезде, а потом умчался куда-то на мотороллере. Я сел на мотоцикл рядом со своим товарищем и, как это часто бывало со мной, по какой-то интуиции в течение часа нашел беглеца в нижней части города, то есть в Канавино. Оказалось, что по дороге в Горький, продавец мотороллера, сидевший за рулем, не справился с управлением, и они улетели в кювет. Встроенный радиоприемник замолчал, сама Чезетта оказалась помята так же, как и ее пассажиры. Не долго думая, продавец предложил Чурсину сделку: ты пишешь хорошую телеграмму, а я отдаю тебе мотороллер, и катайся сколько тебе вздумается. Ударили по рукам, и я получил жизнерадостную телеграмму “Машина – люкс. Скорость сто десять. Можете оформлять”. Отблагодарив артиста за соучастие подзатыльником, я завладел своим имуществом, сдал на права и стал по настоящему учиться ездить. По настоящему – это значит, выезжать за город.
              Однажды наша компания мотоциклистов поехала в Зеленый город. Впереди бывалые мотоциклисты Эдик со своим братом, сзади я рядовой, еле обученный, а за спиной у меня молодая красивая девушка Тамара. Въехали на территорию специально созданного для отдыха озелененного городка, представляющего собой ряд домов отдыха. Поэтому этот городок и назвали Зеленым. Выехали на прямую. Эдик пропустил меня вперед и крикнул:
              – Ну, ковбой, руководи движением.               
              Я поддал газу и помчался по шоссе навстречу приключениям. И надо же! Я не успел заметить, а уже перед моим носом возник крутой поворот направо. Не успев справиться с поворотом, я вылетел на встречную полосу. А на ней Запорожец. А в нем за рулем мужик с вытаращенными глазами. Поскольку Запорожец возник для меня на повороте неожиданно, я не успел правильно среагировать и среагировал неправильно, что меня и спасло. Да не только меня, но и мою девушку и мужика в Запорожце, от которого наверняка запахло  запахом испуга. Так вот я от неожиданности нажал на все, на что можно было нажать, в том числе на газ, на ручной и ножной тормоз, на верхнюю челюсть нижней. Прямо из-под носа Запорожца меня юзом унесло в лес и прокувыркало до лесной чащи. Кувыркало уже без мотороллера и без девушки. Всех кувыркало по отдельности. Падая с мотороллера на асфальт, я треснулся сильно головой об мою же правую руку, в результате чего на лбу вспухла шишка, и в голове загудело.
              Я встал в каком-то полудремотно-заторможенном состоянии, увидел огромную кучу битого стекла и подумал “как это моя Чезетта превратилась в такую кучу блестящих осколков?” Неподалеку пыталась встать Тамара. Я подошел и стал ей помогать. Вся одежда на ней превратилась в лохмотья, тело покрылось ссадинами. Что касается меня, то я был одет в нейлоновые зеленые брюки и нейлоновую же курточку. Я только что приехал из Парижа, куда меня направляли стендистом на Советскую выставку, и привез оттуда неведомую тогда в СССР одежонку. Заграничные тряпки выдержали трепку и в том месте, которым я прошаршел по асфальту, изменились цветом. Брючина, например, из зеленой стала коричневой. Подоспели ребята. Нашли в лесу Чезетту. Она пострадала меньше всех, была на ходу и готова была к продолжению приключений. Я снова посадил Тамару сзади, и мы группой направились в близлежащий пункт медицинской помощи.
              Перевязанную бинтами Тамару я повез домой. Когда мы въезжали в Горький, меня остановил гаишник.
              – Что это у вас?      
              – Где?
              – Тут.
              Я взглянул туда, куда показывал милиционер и обмер. От напряжения при падении штаны разошлись на две штанины. И это было не так заметно в обычном состоянии, но когда я садился на мотороллер, штанины разъехались.
              – Извините – говорю, товарищ лейтенант – сейчас все исправим.
              – Да уж заправьте, пожалуйста – сказал милиционер, с сочувствием поглядывая на Тамару.
              Я приколол две штанины  Тамариной приколкой, и мы поехали.
              Кстати, этот злополучный поворот мне еще раз напомнил о себе, когда я уже хорошо владел мотороллером. Однажды я заехал к своему товарищу Титову Володе. Погода была хорошая, и я пригласил его прокатиться на мотороллере до Зеленого города. Мамаша Володи запричитала, перепугавшись за своего единственного сына. “Ведь так много мальчиков разбивается на этих мотоциклах”. Я как мог успокоил ее тем, что я уже опытный водитель и ничего с нами не случится. Подъезжая к этому злополучному повороту, я объяснял в пол оборота сидящему сзади Володе, какие ошибки делал в прошлый раз.
              – Вот здесь – объяснял я – надо было сбавить скорость, поскольку впереди знак “крутой поворот” и даже зеркало огромное поставлено, чтобы видно было что творится за поворотом. Выехав на поворот на очень низкой скорости, я стал ему показывать стоящее слева зеркало. И…трах! Мы слетели в кювет.
              “Ну и что? Подумаешь кювет”. Только Володька почему-то бегает по перелеску и орет.
              – В чем дело, Володя?
              Оказывается, мотороллер упал Володьке на ногу. И не просто на ногу, а на голую щиколотку. И не каким-то местом, а именно раскаленным глушителем. Домой к Володьке я больше не заходил, по крайней мере, пока мамаша лечила Володе обожженную ногу.       


 
                В доме отдыха “Горбатовка”         

              В начале своего творческого пути в области радиотехники я, молодой инженер, получил, уж не помню за какие успехи, путевку в дом отдыха “Горбатовка”. Дом отдыха располагался на правом, высоком берегу реки Оки. Чтобы спуститься на берег реки, надо было спуститься по деревянной лестнице с огромным количеством ступенек. Через каждые тридцать-сорок ступенек на лестнице была площадка с лавочками для отдыха. На территории нашего дома отдыха была открытая танцевальная площадка. Рядом, в километре от нашего дома отдыха, был еще один дом отдыха, где танцплощадка располагалась в крытом здании. От этого дома отдыха к реке вела довольно пологая и длинная автомобильная дорога.
              Наша группа из трех мушкетеров сформировалась молниеносно. Один из нас приволок гитару, и мы ходили вокруг женского корпуса и весело орали:
                О, выйди на балкон.
                Тебя я жду давно.
Очень быстро наши мушкетерские похождения потускнели, поскольку два моих товарища определились в части дамской привязанности. Один из них познакомился с девчонкой из отдыхающих, а веселый  гитарист нечаянно выронил сердце где-то в районе кухонно-обслуживающего персонала. Теперь уже четверо переживали за меня. “Как это так? Находится в специализированном для сердечных дел учреждении и весело проводить время в компании “Ни с кем?”.
         В общем, дружный коллектив принял однажды единственно правильное, по их мнению, решение.
              – Вот она, в черных перчатках. И пусть она в этих перчатках делает с Пашкой все,  что ей взбредет в голову.
              Под давлением общественности я вынужден был познакомиться с девчонкой и навязаться ее провожать. Она проводила отпуск у родных, внизу у реки в большом деревянном двухэтажном доме. Жила она здесь уже достаточно давно – отпуск подходил к концу. Перчатки носила потому, что руки были обожжены парами кислот. Она работала в производственном цехе г. Дзержинска – химия.
              По непонятным мне причинам она не пошла домой по лесенке, а потащила меня к той автодороге, до которой надо было топать километр. Я топал с удовольствием. Собственно я бы топал и топал, поскольку этим удовольствием была она, идущая рядом.
              На следующий день мы решили сходить на танцплощадку соседнего дома отдыха. Вечер, танцы в закрытом помещении. Я вышел подышать папиросным дымом. Летом баловался. Зимой бросал – надо было бегать на коньках. Ко мне подошли парни.
              – У тебя чо, разряд по боксу? – спросил один, показывая на значок на отвороте моего пиджака.   
              – Не, по самбо – соврал я, поскольку на боксера я никак не походил: нос не сломан, шея тонкая, взгляд любопытствующий.
              Парни отошли, стали шептаться. Я понял, что привлек их внимание не спроста. Во время танца в помещении вдруг потух свет. Я схватил за руку девушку, пригнулся и нырнул в сторону от того места, где только что был. Раздался женский визг и глухие удары. Кого-то били. Нагло. Группой. Когда зажгли свет, я взял свою девушку под руку и вышел на улицу.
         На выходе встретил удивленную компанию парней. Улыбнулся, подмигнул им и пошел провожать девушку.
              Итак, я под наблюдением. По-видимому, надолго. Надо что-то делать. Я нашел в деревне Горбатовка своего старого товарища Колю Шишкина.
              – Пивет, Коля.
              – О! Пашка. Здравствуй. Как ты сюда?
              – В доме отдыха отдыхаю.
              – Ну и как?
              – Проблема есть, Коля.
              – Какая?
              – Тут я на компанию хулиганов налетел. Будут отслеживать. У тебя нет знакомых парней? Твои парни плюс мои мушкетеры, подойдем, напугаем, вывесим сушиться.
              – Не, у меня таких нет. Я знаю эту компанию. Отъявленные мерзавцы. Ты давай меня в это не ввязывай. Мне тут жить.
              – Ну живи, Коля. Я на тебя не обижаюсь. Чего-нибудь придумаю.
         И мы расстались. Вечером я договорился со своими мушкетерами, чтобы ровно в двадцать три они были на откосе у лестницы и, когда я два раза свистну, спускались бы ко мне.
              Часов в десять вечера я провожаю свою девушку по автодороге к дому. Навстречу идет парень. “Началось” думаю. Парень, проходя мимо, толкает меня плечом.
              – Извините, – спокойно говорю я и иду дальше. Он такого поворота не ожидал. Слово “извините” в его словарном запасе явно отсутствовало. Пока он с трудом поворачивал единственную извилину, чтобы сообразить, а что же делать в такой ситуации, мы уже достаточно далеко отошли. Чтобы не терять форс перед дамой сердца, он не побежал за нами, остался топтаться в нерешительности.    
              – Это твой? – спросил я.
              – Да, надоел мне хуже горькой редьки. Это Мишка, местный заводила. Меня по приезде угораздило с ним время провести, вот он теперь и ходит за мной. Ты не бойся, при мне он – теленок. Что скажу, то и сделает.
              Мы спустились по дороге к дому, где она жила, и спрятались в темном подъезде. Мне предстояло торчать тут минут тридцать до условленного с мушкетерами срока. Разговаривали о жизни. Она рассказывала мне об опасностях, которые предостерегают работников химического комбината.
              – Вот когда ты в командировку едешь, видел здание черное с выбитыми стеклами в районе Дзержинска? Взрыв был. Я случайно там не оказалась.
              Через каждые десять минут рядом с нашим домом выходил на дорогу парень, громко свистел. Ему отвечали с автодороги, а затем и с деревянной лестницы.
              – О, гады, по всем правилам обложили – сказал я.
              – Что делать будешь? Идем к нам. Переночуешь у нас.
              – Не надо. Справлюсь.
              Смущало одно обстоятельство. Один свисток – это значит дон Жуан на месте. А что будет означать два свистка? А это значит, срочно собирайся и бей дон Жуана, пока от дона один Жуан останется. А ведь мне пора свистеть два раза! Я таким образом сам конвульсиум организую.
              Ровно в одиннадцать вечера я дождался, когда ближний постовой свистнет один раз и видимо на время потеряет бдительность, попрощался с девушкой и нырнул в кусты рядом с лестницей. Я пробирался по кустам вдоль лестницы, как макака-резус, на четырех лапах. Проползая по обезьяньи мимо одной из площадок на лестнице, я увидел несколько парней, обсуждающих проблему о том, не пора ли взять этого чмыря прямо в подъезде. Затащить в кусты и отделать под бифштекс с гарниром.
              – Не, Мишка не велел. Ждем.
         “Ну, ждите, ждите” подумал я, и полез дальше. Когда я вылез на край крутого склона рядом с лестницей, я, к моему сожалению, не обнаружил своей боевой поддержки. Какие-то обстоятельства не позволили моим друзьям поучаствовать в моем  избавлении.
              “Ну, ладно”, – я свистнул два раза и крикнул вниз, где стояли сторожевые:
              – Эй, стража! Кончай топтаться. Охота закончена. Пора отдыхать, Идите домой. Адью, мальчики.
              В палате, где мы жили, валялись пьяные мушкетеры. Ишь как отключились – даже раздеться не успели. Вот они – вечно мешающие обстоятельства, отвлекающие от благородных рыцарских поступков.
              Когда кончился срок нашего пребывания в доме отдыха, нас на пароход провожал весь мужской состав отдыхающих. В центре этого круга был я, с провожающей меня девушкой. Вокруг нашей группы собралась вся деревенская шантрапа, приветственно потрясая кольями, палками и жердями. Но Миша желанную команду не давал. На пароходе девушка попрощалась со мной и первый раз поцеловала меня. Я был в шоке.
              – Слушай, Женя (так ее звали), а как же ты сейчас домой пойдешь? Тебя же Мишка арестует и накажет.
              – Нет – ответила она мне – он меня провожать пойдет.
 

                Вздохнула      

              Были в моей практике одновременно смешные и грустные истории. Еще, будучи старшим инженером ГНИПИ, я проводил эксперименты по созданию полупроводниковых терморезисторов для измерителей СВЧ мощности с использованием обжига на спичках  смесей различных окислов металлов. (Для проверки идеи сложные техпроцессы не нужны). Потом я нашел в Ленинграде головную фирму Министерства Электронной Промышленности по разработке различных резисторов и терморезисторов, познакомился с начальником лаборатории, уговорил его на сотрудничество и заказал по договору несколько экспериментальных модификаций этих элементов. Один из вариантов представлял собой полупроводниковый шарик диаметром семь микрон с платиновыми выводами диаметром один, два микрона. Нужно было выжать максимальную чувствительность элементов к поглощенной СВЧ энергии. Для этого и нужны были малые габариты. Монтажницей у меня была Маша Лаврушина. Средство монтажа терморезистора в конструкции датчика СВЧ мощности я придумал сам, используя эффект разряда обыкновенного конденсатора. Каждый из десяти изготовленных в Ленинграде терморезисторов встал для нашей фирмы в триста рублей. Если учесть, что оклад у меня в то время был сто двадцать рублей в месяц, а у Маши – восемьдесят рублей, то ежу понятно, как надо было осторожно обращаться с этими элементами.
              И Маша это прекрасно понимала. Раскрыв пакетик с терморезисторами, она осторожно взяла один из них пинцетом, разместила на конструкции СВЧ датчика и, затаив дыхание стала под микроскопом монтировать его методом электроразряда. Получилось! Она облегченно вздохнула всей грудью. Когда она хотела уже выдыхать, она увидела, что оставшихся девяти терморезисторов в пакетике нет, пропали. Выдохнула она только три. Может быть их было и больше, но мы нашли только три. Шесть штук остались в ее не совсем пышной груди.
              – Ты понимаешь, Маша – возмущался я – ты засосала две тысячи рублей и весь наш творческий процесс.
              Маша переживала. Правда, переживала она не по поводу пропавшего творческого процесса. Ее волновало другое.
              – Пашка, а они растворяются?               
              – Нет, Маша, платина не растворяется. Это тебе не серебро и даже не золото. Теперь ты вечно будешь измерять СВЧ мощность всеми фибрами своей души… и тела.


                Командировочные   

              К нам в ЦНИИ-11 приехали откуда-то двое командировочных лет так под сорок каждому. Я был старшим инженером, а в моей группе работала восемнадцатилетняя, высокая девушка габаритов чуть повыше средних. Подруга у нее была такая же по возрасту и габаритам девушка из соседней лаборатории. Правда, поменьше ростом.
              Смотрю, а они хохочут.
              – В чем дело? – говорю.
              И они рассказали мне маленькую историю. Оказывается, шустрые командировоч-ные решили закадрить наших девушек и пригласили их покататься на лодочке по реке Оке. Те согласились. Поплыли. Взволнованные предстоящим успехом мужички весело рассказывали анекдоты, стараясь рассмешить предметы своих вожделенных желаний. Один гребет, другой рассказывает анекдот. Оба хохочут. А девочки молчат. Еще анекдот, еще, еще, мужики с хохоту помирают, а девушки молчат, как в рот воды набрали. Наконец, один из командировочных рассказал очередной анекдот и сам расхохотался. У него изо рта вылетела вставная челюсть. Бульк!!! И утонула. Мужики перестали смеяться и растерянно заморгали. Зато девушки… грохнули со смеха. Сеанс охмурения был прерван. Пора было возвращаться домой.


                Болгария 

              В 1961м году мне за 110 рублей посчастливилось приобрести туристскую путевку по Болгарии.  Оклад у меня тогда был 120 рублей, так что цена путевки меня не обременяла. Турпоездка предполагалась на большом автобусе по городам София, Пловдив, Тырново и другим интересным местам, вроде Рильского монастыря. До Москвы и далее от Москвы через Румынию на поезде, а по Болгарии автобусом. По дороге из Москвы до границы нашей Родины разглядел группу Горьковчан, с которыми предстояло путешествие в течение двенадцати дней. Химик-академик Разуваев, веселый старикашка – заслуженный врач, главный механик завода Гидромаш, в котором начальником цеха работал мой отец, несколько средневозрастных врачей, быстренько растворившихся в компании старшего поколения, серенькая личность мужского рода невысокого роста из чиновников – руководитель нашей группы, он же соглядатай и доносчик о том, кто есть что и как вел себя за границей. В общем, публика солидная. А вот и мои будущие товарищи – два парня и две девицы двадцатипятилетнего возраста.
                Один из парней, сухощавый, с военной выправкой, в черном, хорошо скроенном костюме. Стоит у окна в коридоре, не обращая внимания на проходящих, и задумчиво смотрит на пролетающие мимо строения, леса и перелески. “Печорин” – подумал я.  Подошел к нему.
              – Чего задумался?
              – Так ведь, делать нечего.
              – Как нечего? Знакомиться давай. Я Павел.
              – А я Геннадий.
              Познакомились. Геннадий Новиков оказался бывшим военным, старшим лейтенантом подводником.
              – А почему из армии ушел?
              – Длинная история. Если коротко, то по пьянке.
              – Ничего себе! Как же это ты так?
              – А так. Крутишься, вертишься в этой подводной банке, потом получишь кучу денег и на юг – пропивать. До двенадцати тысяч за отпуск пропивал. Для других интересов на суше время не хватало.
              – Ну, а сейчас как?
              – Работаю старшим инженером. Получил квартиру однокомнатную рядом с “Электроном”. Живу один. На газовой плите большая кастрюля. Крышкой от кастрюли перекрыл ее объем на две части. В одну кладу очищенную картошку, мясо и все, что подвернется съедобного, варю, с другой половины извлекаю в тарелку. Процесс почти непрерывный.
              – А с этим делом как? – щелкнул я себя по горлу.
              – Бывает иногда, когда вожжа под хвост попадает.
              – Ну, не обижайся. Я тебя в нужный момент отключать буду, чем-нибудь потяжелей.
              – Согласен. А сейчас не грешно и отметить. А?
              – Путешествие начинается – весело констатировал я, и мы пошли в вагон-ресторан, прихватив с собой невысокого шустрого паренька из нашей группы. 
              Опрокинув по сто грамм и по бутылке пива, мы вернулись в свой вагон и начали развлекать двух  наших молоденьких спутниц, расположившихся на верхних полках.
              – Ой, не смешите нас, а то мы с полок попадаем – верещали девицы.
              – Прекрасно – гудел Геннадий – раскрываю объятья. Падайте.
              Как и обещал, я периодически останавливал порывы Геннадия свалить в ресторан. Не углядел. Вечером Геннадий вместе с шустрым парнем куда-то пропали. Все ясно. Побежал в ресторан. Точно! Сидят голубчики! Уже довольно “хорошие”.
              – Ну-ка – говорю – мальчики, оближите пальчики и домой, а то с дистанции снимут.
              Подействовало – пошли в свой вагон. Но вожжа уже попала. Поздно вечером зашумело, загудело. Оказывается, Геннадий где-то достал таки поллитровку, и начался кураж. В купе полез разговаривать с девчонками, расквасил дверью себе руку, кровью залил девчонкам простыни. В промежутке между вагонами попытался слить лишнее. Появился проводник.
              – А ну, гражданин повернитесь!
              Геннадий повернулся, а сливать не перестал. Посрамленный проводник побежал жаловаться. В том числе и руководителю нашей группы.
              В общем, утром собрался Великий Хурал из наших аксакалов. Принималось решение: снять или не снять Геннадия на последней станции в Советском Союзе. Геннадий сидел с листом бумаги и что-то записывал. Члены Хурала по очереди его отчитывали. Все сходились к тому, что Геннадия надо снять с поезда. Последнее слово было за руководителем группы, ему видней – он чиновник. Но прежде, чем принять окончательное решение, пригласили на беседу нас – шалапупь.
              – Как вас зовут, молодой человек?
              – Я Шаров Павел из ЦНИИ-11, старший инженер.
              – Как вы считаете, товарищ Шаров, опозорит Геннадий Новиков нашу стану за рубежом?
              – Думаю, что нет.
              – Почему вы так думаете?
              – Во-первых, он сам не дурак – наверное понял, что ситуация серьезная, а во вторых, теперь это мой товарищ, и я беру на себя ответственность удерживать его от выпивки, если такие ситуации будут создаваться.   
              – А сами то вы как относитесь к зеленому змию?
              – К зеленому вообще – хорошо, а к зеленому змию – плохо, Я кроме всего прочего еще и спортом занимаюсь, а спорт и спирт две вещи несовместимые.
              – А говорят, вы вчера тоже приложились.
              – Да, за встречу выпил сто грамм. Думаю, и вы тоже приложились. А если нет, то наверняка еще приложитесь, да не один раз. На то он и отпуск. 
              Другие члены нашей молодежной бригады, включая и девчонок с окровавленными простынями, тоже вступились за Геннадия, и он был прощен. Мы с Геннадием зашли в наше купе, и я поинтересовался, что он там записывал, пока его воспитывала группа аксакалов.
              – Вот, смотри.
              Я посмотрел и грохнул со смеха. На листе бумаги были нарисованы козлы, бараны, ишаки, рогатые коровы, обезьяны и прочая живность. Только из-под рогов и ушей на нас смотрели лица наших аксакалов. Геннадий оказался хорошим художником и четко уловил характеры участников заседания, изобразив их внутренний мир и выражения лиц в ликах соответствующих животных. В Болгарии Геннадий решил бросить пить крепкие напитки. И решение свое сдержал. Сколько я его потом помню, он никогда не напивался.
              А в Болгарии в этом смысле было раздолье. Нашим гидом была Лиля Пейчева. Лиля знала предпочтения русских, и, время от времени, организовывала нам хорошие застолья. Одно из таких застолий было организовано в кафе на склоне горы, рядом с Рильским монастырем. Монахи этого монастыря несколько отличались от тех монахов, о которых я что-либо знал. Они превратили свой монастырь в исторический музей и представляли собой определенное звено в историческом воспитании населения. В Рильском монастыре мы бродили по его этажам с балконами, обращенными внутрь на площадь внутри монастыря, заходили в кельи монахов, изучали экспонаты: останки древних животных, первые орудия труда человека, рассматривали свидетельства того, как монастыри активно боролись против турецкого ига. Гидами в музее были монахи. Монаха можно было увидеть мчащегося на мотоцикле. Геннадий даже нарисовал картинку: из-за горы, по горной, обрывистой дороге мчится на мотоцикле монах, у которого по ветру развевается борода, а из кармана торчит бутылка. В кафе, на склоне горы, нам  устроили выпивку и танцы. Откуда ни возьмись, появились красавцы-болгары. Каждый считал своим долгом подойти к нашему руководителю-соглядатаю и чокнуться с ним за дружбу. В результанте, руководитель настолько близко подружился с болгарами, что его вскоре по-дружески унесли в келью его гостиницы. Мы тоже пили за дружбу, но когда застолье кончилось, мы вышли на свежий воздух и не обнаружили наших представительниц слабого пола. Зато сверху, на горе и снизу, под горой раздавались веселые женские похохатывания. Геннадий в этот вечер пошел клеить к нашему гиду Лиле, но, как я потом понял, безуспешно. Я относился к Лиле с большим уважением. Ей это нравилось и только. Мы вели себя, как хорошие товарищи. Геннадий, судя по всему, надеялся на более близкие отношения. Я ему однажды сказал:
              – Мы с тобой Геннадий, как два дерева у одной реки.            
              Когда мы уже вернулись в Россию и вспомнили Лилю, вспомнили, как мешали друг другу, он ухмыльнулся и произнес:
              – Ты правильно сказал, Паша – мы с тобой действительно два дерева. 
              Нет нужды рассказывать подробно о нашем путешествии по Болгарии, ибо получится нечто длинное и может быть нудное. Расскажу только отдельные, запомнившиеся  моменты этого путешествия.
              В городе София нас поместили в главную гостиницу “София” в двухместных номерах. Над головой у меня был стеклянный ночник в виде цветочка с лепестками. Когда я утром вскочил, я головой треснул по этим лепесткам. Лепестки рассыпались осколками по полу. Я расстроился. В коридоре гостиницы мы ожидали группу, чтобы идти в столовую. Я присел на стеклянный столик, стоящий в углу. А надо сказать, что в это время за мной все время ходил этот шустрый, не высокий парень из нашей группы. Скучно ему было одному. Гонимый чувством коллективизма, он тоже сел рядом со мной на стеклянный столик.  Столик и рассыпался. Пришлось Лиле платить за все это из общего денежного содержания.
              Переезжая из одного района в другой, мы были поражены бесконечностью яблочных, грушевых садов и виноградников. Мы не выдержали и попросили Лилю остановить автобус, выскочили и рассыпались среди рядов виноградных лоз. Был конец августа и виноград был спелый. Я впервые увидел такие огромные гроздья винограда. В автобус мы возвращались, таща с собой по килограммовой виноградной грозди.
              Однажды мы подъезжали к какому-то поселку.
              – А вот сейчас я вам покажу наши новостройки. Эти дома, можно сказать, есть явное отображение нашего Социалистического строительства – сказала Лиля.    
              – Вот бы там пожить!
              – А мы и едем туда, чтобы переночевать там эту ночь.
              Наша веселая компания быстро разбежалась по комнатам нового здания. Мы здесь были первыми жильцами. Поскольку было жарко, выстроились в очередь в душевые кабинки. Но отображение Социалистического строительства нас несколько разочаровало. В одном конце коридора в душевых вода только холодная, в другом – только горячая. Кроме того, пол в душе был покатым. Это для того, чтобы вода стекала быстрее. Только вот дырка для стока была сделана в самой верхней части этого пола, и вода действительно быстро стекала, только не в дырку, а в коридор.
              Однажды мы взобрались на гору, где стоял памятник – русский солдат Алеша. Лиля прочувствованно начала свой рассказ о роли русского солдата в годы освобождения от турок и в годы второй мировой войны. Было прохладно, и мы весело шутили, пытаясь разогреться. На Лилю наше поведение произвело удручающее впечатление. Она расплакалась и убежала. Мы с Геннадием нашли ее внизу. Она рыдала. Мы кое-как успокоили ее.
              Потом я неоднократно замечал, что болгары относятся к нам, русским, не просто, как к братьям, но более того, с каким-то глубоким уважением, как к старшим братьям, защитникам их очага. В районе города Пловдив Лиля устроила нам ужин в ресторане. Экзотика поразила меня. Ресторан располагался в скале, на входе в ресторан стоял огромный каменный медведь, держащий на своих плечах нависшую над рестораном скалу. После разогрева сухим виноградным вином, я уже начал было писать на салфетке стихотворные поздравления болгарам от имени наших, влюбленных в солнечную Болгарию, граждан, но меня отделил от стола Геннадий и мы пошли домой. Молодежная часть группы решила идти в гостиницу пешком по широкому ущелью. На обрывистом склоне горы мы увидели большое отверстие, из которого излучался электрический свет.
              – Ничего себе, птичье гнездо! Заглянем?            
              – Заглянем.
              По горной дорожке мы добрались до этого отверстия в горе. Оно оказалось входом в маленькое кафе. Обслуживающий персонал – один болгарин. Узнав, что мы русские, он вытащил бочонок с вином и стал наливать нам в пивные кружки. Мы отнекивались, нет мол у нас таких денег. При этом мы ошибочно крутили головами из стороны в сторону. Нет, нет мол, позабыв, что по-болгарски это означает да, да. (А вот если мотать головой снизу вверх, то по-нашему это да, да, а по-болгарски нет, нет). Таким образом, получилось, что мы хором кивали ему, наливай мол, наливай, только денег у нас нет.
              – Какие денги, пей так – предлагал радушный хозяин.   
              И мы долго разбирались с добродушным хозяином в этой путанице, где да, а где нет, пока не вылопали у него небольшой бочонок вина, чему он был искренне доволен. 
              Однажды за обедом я подсел к нашему шоферу. У него на столе лежала тарелочка полная зеленых стручков.
              – Что это?
              – Чучки – ответил он, попробуй.
              Я попробовал, и потом целый вечер у меня изо рта извергалось пламя. Оказывается, я разжевал острый перец. В следующий раз я опять подсел к шоферу и попробовал еще раз. Так я пристрастился к острому перцу, и потом все эти чахохбили, которые готовили в Сочи грузины для русских, это были для меня не чахохбили , а так – курица в томате.
              Перед нашим отъездом из Болгарии в Румынию, в Бухарест, Лиля организовала нам в одном из селений прощальный вечер. С Болгарской стороны собралась солидная бригада ответственных работников во главе с одним из руководителей общества Советско-Болгарской дружбы. Это был высокий, широкоплечий и очень круглолицый товарищ. На столе появились фужеры 25-30 сантиметров высотой и вместимостью 400-500 грамм. Круглолицый руководитель общества дружбы поднимал фужер с вином, произносил тост за дружбу и залпом выпивал фужер. Затем это повторялось много, много раз, пока его лицо не заполыхало ярко красным цветом, освещая рядом сидящих. Я подумал “Вот она, солнечная Болгария!” На прощанье в наш автобус загрузили двадцать два ящика отборного винограда – по числу туристов, и перед тем, как загрузить в этот автобус нас, начались дружеские объятья. Чтобы оценить наше состояние, могу привести такой пример. Процедуру прощаний, объятий и поцелуев я фиксировал на пленку фотоаппаратом, забравшись на телегу. Каково же было мое удивление, когда на одном из снимков я увидел колесо телеги. Снимок наверняка был сделан с какого-нибудь пикирующего бомбардировщика. Ничего подобного. Этот снимок был сделан мной с телеги, когда я в очередной раз пикировал с этой телеги. По-видимому, вниз головой.
              В Румынии нас встретили совсем по-другому. В Бухаресте мы подъехали к гостинице где-то к обеду. Разгрузились и стали ждать. Но ждали мы зря, потому что, как выяснилось, неожиданно приехали туристы из Западной Германии, и наши номера были отданы им. Кто-то из старших  запыхтел, что вот, мол, мы фашистов били, а теперь перед ними приходится спину гнуть. Пыхти, не пыхти, а нас, утомленных длительным переездом, вновь погрузили в автобус и повезли на экскурсию по городу. Голодные, усталые мы гоняли по Бухаресту, не обращая внимания на прелести современного города. Наконец, к вечеру нас разместили на ночлег, а утром мы уже выехали в свою родную Россию.
              Наш гид Лиля Пейчева понравилась не только нам, молодым, но и нашим аксакалам, включая женщин. Она сообщила всем, что в Москве у нее живет родственница, и обещала по приезде в Москву позвонить. И вот, однажды, главный механик завода  Гидромаш звонит мне на работу и сообщает, что в Москву приехала Лиля, и что наша группа собирается встретиться с ней в городе Горьком. Я выписал командировку, выехал за Лилей в Москву, привез ее в Горький, и мы устроили небольшой праздничный ужин. Время провели весело, а на следующий день я повез Лилю обратно в Москву. Приехали утром. Мой поезд обратно только вечером, и мы решили побродить по Москве. Я пригласил Лилю в ресторан София. Там мы пили те вина, которые подавали нам в ресторанах Болгарии. Вечером я ее провожал домой.
              – А ты знаешь, Паша, кто у меня дядя?
              – Кто?
              – Министр радиопромышленности Болгарии. Если хочешь, могу устроить перевод для поднятия, так сказать, нашего технического потенциала.
              – Спасибо, Лиля. Я еще пока как специалист – мальчик. Учиться, да учиться.
              Так мы и расстались, приблизившись на безопасное расстояние друг к другу.
              А день, который я провел в Москве с Лилей, был знаменателен тем, что всех наших аксакалов, включая и академика Разуваева, собрали работники КГБ и так прочистили, что рубильники у них заблестели, как у новых самоваров. Действительно, закрытый город, въезд только по разрешению вышестоящих организаций типа КГБ, да еще с соответствующим сопровождением! А тут какой-то шелопай Шаров запросто затаскивает в этот город иностранку, и вместе с ним группа специалистов, имеющих справки о допуске к сверхсекретным документам, пьет за здоровье этой самой иностранки.
              – А ну-ка где этот самый шелопай Шаров, который приволок иностранку в Горький?
              – А он, видите ли, занят. Он поехал в Москву провожать эту самую иностранку.   
              Когда я вернулся домой, мне позвонил главный механик завода Гидромаш, рассказал об этой неприятности и предупредил, что, по-видимому, вот-вот за мной приедут. Ждал. Не приехали.
              Приехали спустя несколько месяцев и предложили ехать в Лондон стендистом на нашей международной выставке. Предложили, но не послали, зато послали в Париж. Но об этом другая история.

              Поднимаю старые фотографии и вижу удивившую меня в свое время картину: Гостиница на окраине Парижа, и в нее идут козы. Оказывается, я сначала сфотографировал группу коз в Болгарии, а потом на эту же пленку в Париже сфотографировал вход в гостиницу, в которой проживал.
            

            
                В доме отдыха в Васильсурске
    
              Однажды , в тот год, когда Пауэрс был сбит нашими доблестными ракетчиками , я ехал пароходом в дом отдыха в г. Васильсурск, расположенный на высотном берегу реки Волги. Я стоял со своим чемоданом на палубе парохода и наблюдал медленно проползающие мимо лесистые берега Волги. Рядом толпилась компания парней с чемоданами.
              – Парень, а парень – обратился ко мне один из них – посторожи чемоданы. Мы в буфет слетаем.
              В буфете они летали довольно долго и, когда появились с красными физиономиями, я рискнул попросить их посторожить мой чемодан. Когда я вернулся, слегка перекусив, я не обнаружил на палубе ни компании парней, ни моего чемодана. Все это обнаружилось в третьем классе, где они из чемоданов устроили праздничный стол и весело гудели.
              – О! Пришел. А мы тебя ждали. Вон твой чемодан, второй снизу. Как тебя зовут?
              – Павел.
              – А куда едешь?
              – В дом отдыха. В Васильсурск.
              – О! Наших прибыло. Мы тоже туда. Пить будешь? Будешь, будешь! Наливай.
              Мне налили, и я влился в эту компанию. Периодически кто-то бегал в буфет за очередной бутылкой и за сосиской на шестерых. Я всегда чувствовал, когда мне хватит. И тут я почувствовал как раз это – хватит. Я попытался пропустить очередное возлияние мимо, но меня тут же разоблачали и доходчиво объяснили, что пропускать надо внутрь. Я хорошо помню финал моего участия в выпивке. Я лежу где-то под лавкой и из-под ног какой-то тети Маши вижу, как бегают мои новые знакомые и всей группой ищут меня.
              – Пашка! Пашка! Где Пашка?               
              Выбрался я из-под лавки только тогда, когда веселая компания перестала сначала бегать, потом орать, а потом и бормотать.
              Утром наша процессия преодолевала подъем на высокий берег Волги. Подъем  затруднялся тем, что одного – начальника первого отдела НИИТОПа – мы по очереди несли на руках, так как он был вырублен всерьез и надолго. Вся наша компания вселилась в один домик и пришла в себя только к вечеру. Но не все. Начальник первого отдела не просыпался. Он проспал полтора дня и проснулся только потому, что мы его стали тормошить.
              – Вставай, трудяга. Срок окончился. Пора домой ехать.
              Он хлопал широко раскрытыми глазами и удивленно спрашивал:
              – Что, серъезно что ли? Сколько же это я проспал?
              – Как сколько? Двенадцать дней, смена кончилась. Пора домой.
              – Че! Эх ай, ай! Во, врезал!… Шутите что ли?
              Мы долго хохотали по этому случаю, предлагая ему повторить игру в литрбол. Он вообще-то не возражал, но остаток дней отпущенного ему отпуска держал себя в норме.

              Когда мы уезжали домой, в этот дом отдыха приехал мой товарищ Геннадий Новиков. По возвращении он рассказал мне смешную историю. Оказывается, через пару дней после их приезда вокруг дома отдыха стал бродить странный мужик с полностью перевязанной головой.  Первыми его заметили женщины:
              – Бродит по лесу – рассказывали они – вся башка в бинтах, ищет чего-то. Два раза к столовой подходил. Из-за банного корпуса выглядывал.   
              Патриотично настроенные, государственно воспитанные ребята решили, что это опять какой-нибудь Пауэрс с неба свалился и его обязательно надо выследить и взять. Стали ловить.
              – Вон, вон он! Смотрите, башка белая, С дорожки налево в лес свернул. 
              Окружили. Поймали.
              – Кто такой?
              Молчит.
              – Чего башка в бинтах?
              – Раненый.
              – Сейчас посмотрим. Разбинтовывайся!
              Не хочет. Упирается.
              – Разбинтовывайся, иначе в милицию вызовем.
              Мужик посопротивлялся еще немного и, когда его всерьез потащили в милицию, сдался. Разбинтовали. Оказался – совсем не раненый, чистенький, как огурчик.
              – Так в чем дело? Колись.
              – Мужики, извините. Баба тут у меня отдыхает. Приехал сегодня утром, подошел к столовой, а ее нет. На обед тоже не явилась. Вот я ее и сторожу.
              – А как она выглядит, жена твоя?
              – Да блондинка, пухлая такая. Все время цветной платок на плечах носит.
              – Ага! Кажется, я ее знаю – воскликнул один из многочисленных Шерлок Холмсов – если я не ошибаюсь, они с мужиком из второго корпуса вон туда ушли.
              Вечером на опушке леса появилась означенная блондинка с крупным здоровым мужиком. В руках она держала деревянную тросточку, на которой были нанизаны грибочки. Из кустов вдруг выскочил, как черт из табакерки, взбудораженный муж, выхватил у нее из рук тросточку и давай ее хлестать. Грибочки разлетелись по опушке леса.
              – У тебя, зараза, двое детей – орал разъяренный муж – а ты вон чего удумала! Убью!
              Новоиспеченного Пауэрса скрутили, попытались успокоить, а потом вместе с блондинкой отправили домой, отдыхать в домашних условиях. 




                Свободный полет   

              Когда мне стукнуло тридцать лет, наша семья проживала в доме макаронной фабрики в комнате двадцать метров. Собственно это была уже не одна семья, две с половиной: отец с мамашей, братик с молодой женой Ритой и я – потенциальный жених – считай тоже полсемьи.
              Однажды я встал и сказал мамаше, что для ровного счета я пожалуй пойду куда нибудь. Чего мне, здоровому лбу, мельтешить между вами. И я ушел. Куда идти, правда, я не совсем четко представлял. Пошел к своему товарищу по клубу “дом медработников” Генке Кириллову. Жил он тогда на втором этаже частного деревянного дома по улице Генкиной. Пришел. Генка лежал в постели, а любящая подруга поила его чаем с лекарствами.
              – Что случилось, Гена?
              – На Студебеккер наехал – пошутил Генка.
              – Ну и кто кого?
              – Обоим досталось.
              Когда любящая подруга ушла, Генка рассказал мне забавную историю. Дело в том, что любящая подруга у него была одна, а вот он любил многих. Если проще выразиться – всех, кто подвернется. На этот раз вечером подвернулась пышная блондинка, и он пошел провожать ее с какого-то мероприятия, да и задержался у нее на неопределенное время, продолжительностью до утра. Поздно ночью в дверной скважине заскрипел ключ. Муж вернулся из командировки. Дело было летом, окно было открыто. Генка схватил одежонку, и… в окно. Вслед за ним в окно полетели   выброшенные блондинкой его ботинки. Полет был свободный. Вокруг страшная темнотища. В голове страшная мысль: “А на каком я был этаже?” Стал вспоминать и подсчитывать в уме лестницы, по которым поднимался. Получалось что-то вроде третьего. Пока считал, пришло время приземляться. Приземлился. То есть, не то, это самолеты приземляются, а он шмякнулся. Хорошо, что на неутоптанную землю. Сразу стало больно…в нескольких местах.
              – Понимаешь, – говорит – Пашка, лежу, боль страшная, а наверху моя мадам жаркими поцелуями мужа встречает, верещит вся от радости, муж чего-то гудит в ответ, а я лежу, и мне даже поскулить нельзя. Кое-как собрал вещички, заполз за угол и только тогда потихоньку стал поскуливать.
              Он подумал немного, а потом добавил:
              – Заруби себе на носу, Пашка, когда идешь даму провожать, всегда считай лестницы. Я вот не считал, так с перепугу чуть не умер.
              Я договорился с Генкой о том, что временно поживу у него, пока мне в институте (ЦНИИ-11), где я работал, выделят общежитие. Генка быстро выздоровел и однажды вечером опять куда-то упылил до утра. Я остался один. Утром услышал, как кто-то грохочет внизу в дверь. Высунулся в окно. Какая то баба, вооруженная длинной жердью, пыталась достать до окна второго этажа, рядом с которым я досматривал свой сон.
              – Тебе чего, женщина? – раздраженно спросил я.
              – Чего?! А ты чего тут делаешь?
              – Я? Живу я тут. А тебе чего надо?
              – Во! Нахал. Живет он тут! Это я тут живу, а ты жулик, поди, какой-нибудь. Щас милицию вызову.
              – Не надо милицию. А ты не перепутала чего-нибудь?
              – Да нет, не перепутала. Открывай, давай. Генка где?
              И тут я только проснулся окончательно. “Мать честная! Так ведь это мамаша Генкина!”
              Вечером за столом, обмывая приезд Генкиной мамаши, мы весело вспоминали, как она утром пыталась достать меня палкой, а я пытался послать ее подальше вдоль по улице имени Генкиной.


                Общежитие   

              Оказавшись без жилья, я – старший инженер ЦНИИ-11, подал заявление в профком института и вскоре получил комнату в цокольном этаже на двоих с ведущим инженером конструкторского отделения Шуруновым . Комната была семиметровка, а нас в ней было трое: я, Шурунов и здоровая труба в углу. Труба из нас была самая разговорчивая. Она была, по-видимому, канализационная, поскольку уж больно часто бормотала. Две обыкновенные кровати если и убирались в комнате, то не оставляли места для того, чтобы пройти между ними. Мы решили проблему просто. Поскольку и он, и я часто бывали в командировках, то и решили упорядочить эти самые командировки так, чтобы всегда одного из нас тут не было. Это позволило минимизировать количество кроватей, то есть попросту одну выбросить. На тот случай, если мы собирались вдруг вместе, в углу для нарушителя графика командировок лежала раскладушка. Мы оба выписывали газеты. Естественно, разные. Для того, чтобы не подметать пол, мы бросали газеты на пол и они накапливались, создавая этакую мягкую подушку под ногами. Пол можно было не подметать и ходить по нему без обуви.
              Однажды, когда Шурунова не было, я решил помочь одной знакомой девушке перекантоваться какое-то время у меня в комнате, а сам уехал на неделю, на турбазу, договорившись с ней, что по возвращении я помогу ей найти жилье в частном секторе. Каково же было мое удивление, когда я вернулся. Пока меня не было, появился нарушитель графика Шурунов и выставил ее. Я был в трансе. Конечно, я бы так не поступил. Я бы нашел, где переночевать, дождался бы товарища и решил бы с ним вопрос. А этот! Этот перестал быть моим товарищем, и я стал думать, как поменять жилье.
              Когда я в очередной раз вернулся из командировки, я обнаружил в комнате двоих. Шурунов показал мне на девушку и сказал:
              – Это моя будущая жена.   
              – Очень приятно. Ты что? Пригласил ее здесь жить?
              – Да.
              – Очень хорошо. А порядок командировок у нас с тобой не меняется?
              – Нет. Меняется. Я тебя п…рошу найти другое жилье.
              Глаза у него были какие-то телячьи, большие и жалкие. Мне очень хотелось показать ему что-то вроде здоровой фиги, но удерживало меня только то, что рядом с ним сидела женщина, с которой ему, возможно, придется прожить жизнь. То, что я сейчас скажу или покажу, останется у нее в памяти на всю жизнь. Вправе ли я унижать его в ее глазах? Был бы он один, я бы предложил ему валить отсюда. Но женщине, женщине я этого сказать не мог. Когда человек не знает чего делать, он начинает орать на окружающих. Я не знал что делать. Я плюнул в сердцах и ушел.



                Индей
          
              Одним из ведущих специалистов у нас в ЦНИИ-11 был Боровицкий Соломон Израилевич. Я помню, как еще в начале шестидесятых, на одном из партийных собраний, выступающие вконец запутались в противоречивых формулировках решения собрания. Спорили долго, пока в середине зала не встал Соломон Израилевич, разложил с математической точностью противоречия в предложениях выступающих и предложил оптимальное компромиссное решение, когда, как говорится, “и овцы целы, и волки сыты”. Председательствующий на  собрании встал со своего председательского стула и сказал:
              – Вот оно, Соломоново решение!
              Раздались аплодисменты. Все были довольны, так как появилась возможность попасть к ужину домой. Таким был в молодости Соломон Израилевич.
              Так вот, рассказывают, что однажды Соломон Израилевич надумал поменять паспорт. Срок подошел. Пришел в паспортный стол, обратился к паспортистке, продиктовал свои данные.
              – Национальность – пропищала паспортистка.
              – Иудей – переминаясь с ноги на ногу, полушутя ответил Боровицкий.
              Когда Соломон Израилевич получил паспорт, его удивлению не было предела: в графе национальность писклявая паспортистка красивым почерком вписала “Индей”. Соломон Израилевич вернулся и потребовал заменить паспорт.
              – В чем дело – снова пропищала паспортистка.
              – Тут вот в графе национальность Индей написано, а я на самом деле Еврей.
              – Как сказали, так я и записала.
              – Да, но национальности такой нет на свете.
              – Как нет?! А в Индии?
              – В Индии Индусы, в Америке Индейцы, а Индеев нигде нет.
              – Ну вот, а у нас будут.
              – Не будут, а будет… один. Один понимаете? А один – это не национальность, тем более, что я на самом деле Еврей. Паспорт поменять можем?
              – Это проблема. Давайте поправим?
              – А как?
              – Ну, например, Индей еврейский.
              Видя, что пациент не согласен, она тут же поправилась:
              – Хорошо, хорошо, пусть будет Еврей Индейский.
              – Да, но я не Индей и не индейский, я просто Еврей, понимаете? Чистокровный Еврей.
              – Я все понимаю. Ходют тут всякие, в национальностях путаются. Пишите заявление – менять будем.
              И Соломон Израилевич написал заявление, а потом, через какие-то полтора месяца, получил паспорт, в котором красивым почерком было написано Иудей??!

              Когда этот рассказик был написан, я вдруг от Жени Баймуратова  узнал, что история эта произошла не с Соломоном Израилевичем Боровицким, а с дирижером Горьковского симфонического оркестра Гусманом. А может и не с Гусманом. Время прошло много, попробуй теперь разобраться, с кем она произошла на самом деле эта история. Главное, что произошла.



                Знакомство с медициной
               
              Интерес к медицине возник у меня в самом начале моей производственной деятельности. В 1959м году мы, группа в то врем еще молодых специалистов во главе с одним из ведущих разработчиков ЦНИИ-11 Андреем Дмитриевичем Селивановским, сдали Госкомиссии первый в СССР прибор для измерения плотности потока СВЧ энергии типа ПО-1. Прибор состоял из тринадцати узлов, разработчиков было, включая конструкторов и механиков, тринадцать, разработка длилась тринадцать месяцев, закончилась она и была принята Госкомиссией тринадцатого августа. Поскольку созданный прибор имел какое-то отношение к медицине, мы в шутку сравнивали его с живым организмом. Входную часть (хлебоприемник) представляли собой антенны для приема СВЧ сигнала в пространстве. Разработчики этих узлов были в Минске. Поглощение сигнала в СВЧ тракте обеспечивалось моими термисторными головками (желудок), преобразующими СВЧ сигнал в удобный для отсчета вид информации. Розе Ивановне – инженеру со стажем – досталось выходное отсчетное устройство. Были и другие узлы, похожие на человеческие. Например, тренога, отсчетно поворотное устройство, и так далее.
              Разработчики и производители различной СВЧ аппаратуры, операторы радиолокационных станций и других СВЧ установок получили инструмент для оценки опасности тех или иных рабочих мест. До ввода в эксплуатацию нашего прибора ПО-1 вообще творились чудеса, особенно в подразделениях противовоздушной обороны. Радиолокационные станции кругового обзора крутили антенны, облучая находящихся поблизости солдат. Несмотря на то, что мощность станций была еще слабой, некоторые офицеры боевого  обслуживания станций преждевременно лысели. Находились чудаки, которые грелись в прямой близости от излучателя, не понимая того, что перегрев внутренностей может привести к окончанию трудовой и какой-либо другой деятельности.
              Класс приборов, который начинался нашим ПО-1 был отнесен к приборам медицинского назначения, в связи  с чем каждый образец должен был подвергаться поверке службой Госстандарта. Мне пришлось посетить ряд конференций медицинского направления, где я и познакомился с людьми, если так можно выразиться, технической медицины. Большинство из них носили погоны с различными звездами.
              В городе Горьком у меня среди медиков знакомых почти не было, но один, и очень хорошо знакомый, был. С Игорем Соловьевым я познакомился еще в школьные годы на ледяной дорожке. Летом 1950 года мы оказались в одной спортивной группе, организованной Заслуженными мастерами спорта Летчфордом Евгением Иосифовичем и Пискуновым Геннадием Петровичем. Оба они в разное время были абсолютными чемпионами Советского Союза по конькобежному спорту. Летчфорд в 1938 году, а Пискунов в 1946 году. Организованная ими группа прошла на шлюпках по реке Ветлуге от станции Ветлужская до реки Волга, и далее вверх по реке Суре. Игорь Соловьев быстрый, энергичный, невысокого роста парень, увлекающийся кроме беговых коньков баскетболом, шахматами, привлекал внимание своей активностью, постоянным стремлением к организации. Когда мы стали молодыми инженерами радиофизиками, Игорь стал врачом анестезиологом в группе известного хирурга Бориса Алексеевича Королева.
              Однажды я попросил Игоря представить меня и моих товарищей Королеву. Познакомились. Я попросил разрешения присутствовать на одной из операций. Разрешили. Только не мешаться, стоять в сторонке и наблюдать. Нас было трое. Я, Лева  и Володька. Чтобы не мешаться, мы отошли к окну. Этаж был третий. В центре комнаты – стол с оперируемым. Слева у стены – раковина и кран с водой. Игорь и его товарищи стали опутывать больного проводами, подключая эти провода к аппаратуре по всей комнате. Появился Королев. “Скальпель!” Лева с Володькой отвернулись. Во мне боролись два чувства: страх и любопытство. Любопытство побороло. Я постепенно овладел собой и стал наглеть, то есть приближаться к больному. И вот я увидел открытую грудную клетку, увидел сердце, часть легких, чего-то еще. Я внимательно наблюдал за ловкими движениями рук хирурга. Я почувствовал себя участником операции и, если бы поступило указание подержать какую-нибудь часть этого бренного тела, я бы, не раздумывая, полез. Мимо меня прямо в раковину летели окровавленные тампоны, попадая иногда на кран, из которого капала вода, окрашенная в красный цвет.
              Вдруг я почувствовал какое-то изменение в своем самочувствии. “По-видимому от бездействия” – подумал я – “если бы я участвовал в операции и чего-то делал, ничего бы не почувствовал, а тут – на тебе!” Муть нарастала, и я понял, что ее не остановить. Она не управляема. Я стал лихорадочно соображать, что же делать. “К двери не прорвешься, выход перекрыт массой проводов. Прыгнуть в окно? Третий этаж, придется рядом размещать еще один операционный стол”. Я отошел к окну, вытащил из кармана какую-то брошюру на английском языке (я готовился к сдаче кандидатского минимума по английскому языку и всегда таскал в кармане что-нибудь на английском), и стал лихорадочно читать, чтобы отвлечь мозги чем-нибудь полезным. Фиг! Строчки начали размываться. Опоздал! Оставалось одно: незаметно присесть в угол, как будто утомился, и… отключиться. И вдруг я увидел очередной окровавленный тампон, который, пролетев два метра, плюхнулся в раковину. “Вот оно, спасение!”. Уже на полусогнутых я подошел к раковине, открыл кран, ополоснул его и, не обращая внимания на окровавленные тампоны, прильнул ртом к раковине и начал лихорадочно глотать холодную воду. Муть стала уходить.“Во, дьявольщина! Мало того, что чуть не опозорился, хуже – чуть ритм операции не нарушил. Люди делом занимаются, а я, чудила, в обмороки падать”.
              Я подошел к Леве и Володе. Оба они стояли отвернувшись от операционного стола и сосредоточенно смотрели в окно.
              – Ну, что, ребята – сказал я, стараясь быть веселым – заглянем что ли, что творится во внутренностях, или как?  Страшно?      
              – Молчи, гад, – ответил Лева – вот выйдем отсюда, мы тебе внешность чистить будем.
              – Это как?
              – А так, чтобы тебе в зеркало смотреть страшно было.

              Вторая наша встреча с Игорем в условиях борьбы за жизнь человека произошла примерно в то же время. Игорь сетовал на то, что в больнице, к сожалению, до сих пор нет появившихся в медицинской практике стимуляторов сердца. На пальцах Игорь объяснил мне про синусные узлы сердца, к которым присоединяются контакты от генераторов импульсов. Они-то и управляют сокращением мышц сердца.
              – Послушай, Игорь, а нельзя ли попробовать наружный стимулятор? Контакты на грудь и на спину и вперед. Мы тебе сделаем прибор, представляющий собой генератор видеоимпульсов с регулировкой частоты повторения импульсов, их длительности и напряжения. Попробуй на животных.
              – Попробовать, конечно, можно и нужно.
              Прошло время. Володя Рудаков – генераторщик – сделал такой генератор и, выбрав свободное время, я пошел к Игорю Соловьеву домой. Жил он тогда недалеко от дома офицеров. Пришел. Дома одна жена.
              – Вы знаете, тащите срочно прибор в  больницу, Игорь просил передать вам, если появитесь.
              Я бегом – больницу. Бегу по коридору, где сидят посетители. Навстречу встает женщина. Знакомая.
              – Здравствуйте, Павел Павлович, там вас ждут. 
              – А почему вы здесь?
              – Так ведь там мой старик умирает.
              Встретились с Игорем. Спрашиваю.
              – Умирает?
              – Умер – ответил Игорь – откачали для встречи с тобой. Снова умер. Снова откачали. Задача такая: когда сердце начнет останавливаться, включаем твой аппарат. Я контролирую пульс и наблюдаю на экране твоего прибора импульсы. Диктую, что тебе делать. Понял?
              – Понял.
              Подключили генератор. Один контакт подключили на грудь, в области сердца, другой – на спину. У старика пульс медленный. Включили генератор, сравниваем частоту импульсов с частотой работы сердца и начинаем увеличивать напряжение, одновременно увеличивая частоту.
              – Захватил, захватил! – обрадовался Игорь.
              Довели частоту до шестидесяти в минуту. Вдруг сердце прекратило работу. Игорь начал манипуляции по реанимации. Ожил.
              – Что вы чувствовали перед потерей сознания?
              – Жгло – ответил старик.
              Даже мне стало все ясно. Генератор вовсе не захватил частоту ритма сердца. Просто частота немного увеличилась в связи с тем, что мы воздействовали на него напряжением.
              – Выйдем – сказал Игорь.
              Мы вышли.
              – Ничего не поделаешь, Пашка, мы бессильны. Пора дать ему спокойно умереть.
              Для меня это был нонсенс. На наших глазах умирает человек, а мы ничего не можем поделать.
              – Игорь, надо биться до конца. Давай сейчас взрежем собаку и проверим стимулятор на открытом сердце.
              – А потом, что ты будешь делать потом? Вскроешь человека, и будешь чесать репу? Нет, Паша, в данной ситуации мы ничем помочь не сможем.
              Через некоторое время старик умер. Последний раз. Вот тогда до меня дошло, насколько человек – устойчивое и сильное образование, когда, выбиваясь из сил, преодолевает тысячу препятствий, и насколько он слаб и уязвим, когда в механизме у него что-нибудь отказывает. Я вышел из врачебной комнаты, в глаза мне взглянула заплаканная знакомая женщина, и мне стало стыдно за то, что я своим появлением вселил в нее надежду, и не смог, за то, что я в принципе не мог помочь ей, потому что спасти ее мужа мог только Всевышний.



                Дельфинарий

              В начале шестидесятых, уж не помню по чьему протеже, ко мне обратился энергичный парень Эдик Левин, выпускник Горьковского радиотехникума. Просьба была в том, чтобы я предложил ему тему диплома, был бы его руководителем и обеспечил положительный результат при защите диплома. Я согласился. Что касается последней задачи, то я не беспокоился, решение ее было гарантировано тем, что отец у Эдика был заместителем директора этого техникума по учебной части.  Эдик под моим руководством изготовил малогабаритный (в виде пистолета) измеритель плотности потока СВЧ энергии для обеспечения безопасности рабочего персонала на различных СВЧ установках. Защита прошла успешно. Папаша пытался расплатиться со мной, но я сказал, что с меня хватит той официальной оплаты, которая положена руководителю. Эдик и его старший брат стали моими товарищами. Эдик был хорошим мотоциклистом и, когда я купил себе мотороллер “Чезетта”, Эдик был моим первым инструктором.
              Прошло время. Эдик окончил военное училище, стал офицером, уехал служить в Севастополь и пригласил меня летом в гости. Подвернулась командировка, и вот я у Эдика в гостях.
              – Павел Павлович, не хотите ли побывать в нашем военном дельфинарии?
              Оказывается, Эдик там работает. Я, конечно, согласился. Проникновение в дельфинарий сопровождалось детективными ситуациями. Сначала я вместе с работниками дельфинария, возвращавшимися с обеда,  проехал на автобусе первый кордон контроля. Второй кордон я преодолевал через дыру под забором и, наконец, оказался в рабочем ангаре вместе с Эдиком. Выждав время, когда начальство уйдет по домам, Эдик вызвал меня на прогулку по вольерам с дельфинами. Дельфины были очень большие, метра в три длиной и в полтора обхвата в диаметре. Их было много. Они были размещены по одному, по два, три и четыре штуки в вольере, представлявшем собой небольшой бассейн метров по двадцать в длину и ширину. Внизу и по бокам бассейна – металлическая сетка.
              При нашем появлении дельфины запищали своими дыхательными отверстиями в верхней части головы.
              – Просят, чтобы их погладили – сказал Эдик. 
              Мы подошли к вольеру, я погладил дельфина, дельфин перевернулся и подставил мне живот.
              – Почеши его – сказал Эдик.
              Я почесал жесткую, как кирзовый сапог кожу дельфина, он поворачивался, подставляя мне то одно, то другое место на его животе. Потом мы подошли к вольеру, где гулял один огромный дельфин. Для того, чтобы оказаться на уровне поверхности воды, надо было спуститься метра на три по специальной лесенке. Внизу металлическая площадка для оператора и крючок, на котором укреплена металлическая корзина с небольшими, сантиметров пятнадцать-двадцать в длину, рыбками.
              – Раздевайся до плавок и полезай – скомандовал Эдик.   
              – А он меня не съест?
              – Меня не съел, будем надеяться, что не сожрет и тебя.
              – Ну, ты меня успокоил – сказал я, разделся и полез.
              Дельфин предусмотрительно ушел на глубину метра три-четыре и начал делать там  круги метров десять в диаметре. У меня сложилось впечатление, что кто-то водит огромным циркулем в этом водном пространстве.
              – Видишь кнопку? Нажми ее и дай дельфину рыбку.
              Я нажал кнопку. Раздался, по-видимому, ультразвуковой сигнал, потому что я ничего не услышал, а дельфин неожиданно для меня высунул вдруг свою голову рядом со мной, раскрыл пасть и засвистел своим дыхательным отверстием. Голова у него была с половину моего роста, а раззинутая пасть напомнила мне пасть древнего ихтиозавра. “Нет, все-таки он меня сейчас сожрет” – подумал я и проворно сунул ему рыбину. Гигантская голова дельфина осторожно, так, что я не почувствовал ни какого толчка, взяла у меня из рук рыбку и снова ушла под воду. Через некоторое время я совсем освоился, страх пропал и, насладившись общением с дельфином, я уже готов был вылезать, как Эдик предложил мне вообще нечто невообразимое.
              – Паша, хочешь незабываемых впечатлений?
              – А что, есть что-нибудь еще более сногсшибательное?
              – Есть. Ныряй.
              – Ты что, с ума сошел?
              – Не бойся, он таких, как ты, не жрет. Прыгай.
              Состояние у меня было примерно такое, какое бывает у  парашютиста, впервые вверяющего свою жизнь нескольким метрам полотна, то есть парашюту. Я прыгнул. Дельфин ушел метра на три-четыре в глубину. Я нырнул за ним, он ушел дальше. Я вынырнул, взял в руку рыбку и попытался вручить ему подарок под водой. Не получилось. Дельфин, по-видимому, был такой же, и даже больше, перестраховщик, как и я. Огромная трехметровая сигара кружила вокруг меня на глубине в три метра, не подпуская меня ближе этого расстояния. Впечатление было незабываемое. Я вылез на подставку, нажал кнопку, вручил своему новому знакомому рыбку и хотел, было уже этим и закончить свое знакомство, но Эдик вдруг забеспокоился, замельтешил, убежал, через несколько секунд прибежал и взволнованно сказал:
              – Павел Павлович, гости приехали, КГБшники. Наша охрана показуху организовала. Если будут спрашивать чего-нибудь, молчи, отвечать буду я. И постарайся не смотреть на нас. Занимайся с дельфином, как будто по программе.
              К вольеру подошли два полковника. Один в зеленом обмундировании, второй – вроде в синем. Я, через каждые три-пять минут, нажимаю кнопку и выдаю дельфину рыбку. Тот доволен, сегодня его закормили, а я боюсь, как бы дельфин всю рыбу у меня не сожрал. Что тогда делать? Нажимать кнопку и самому прыгать в воду? Уж лучше дельфин, чем КГБшник. А этот самый КГБшник уже пытается задать мне какой-то вопрос. Притворяюсь, что не слышу. Эдик, как руководитель эксперимента, берет инициативу в свои руки, чего-то энергично объясняет, машет руками, развешивает на уши лапшу. Ох, если бы товарищ полковник знал, какой эксперимент мы тут с Эдиком проделываем.
              Наконец, уходят. Я показываю дельфину, готовому к следующей подачке, кукиш и вылезаю по лесенке наверх. Дельфин тоскливо попискивает дыхательным отверстием, глядя на меня.
              – Прощай, друг – говорю – наша встреча была коротка, но очень приятна.
              Я одеваюсь, и мы с Эдиком идем в помещение, в котором командует подполковник медицинской службы. Эдик представил меня, как своего друга. Подполковник принял меня, как своего, и прочитал мне интереснейшую лекцию. Оказывается, блок памяти у дельфина – наиболее развитая часть мозга. Если вы нажимаете кнопку ультразвукового сигнала, а рыбку дельфину даете то в одном, то в другом углу вольера, и, если из тысячи звонков 499 раз рыбка выдавалась в одном углу, а в 501 случае – в другом, то дельфин на 1001м звонке не раздумывая поплывет в наиболее вероятный угол, то есть туда, где рыбка была 501 раз. Дельфин сотни тысяч лет является хозяином водной стихии. Поэтому у него и затормозилось развитие мозга. У него совершенствуется только блок памяти. Если обезьяна, собака, да и высшее звено всего животного мира –  человек – экспериментирует, пробует, иногда получая за это по носу, то дельфин крайне рационален. Обезьяна, собака, человек познают мир, а дельфину это просто не нужно. Он – хозяин.
              Для каких военных целей тренируют тут дельфинов мне, естественно, не сказали, но это и так понятно. Так же как в Великой Отечественной войне использовались собаки для выведения из строя танков врага, так и в предполагаемой третьей мировой войне дельфины будут уничтожать плавсредства противника.
              На память я получил фотографию огромной морды дельфина и, когда она попадается мне на глаза, я вспоминаю посещение дельфинария в Севастополе, как одно из памятных событий в моей жизни.      
 


                Искупался

              Я шел по парку “Ривьера” в городе Сочи как вдруг услышал из какого-то открытого кафе радостный крик:“Пашка!”. Из за столика выскочил мой однофамилец Шаров Игорь. Мы встретились, выпили за встречу и на следующий день, несмотря на плохую погоду, пытались загорать на пляже. Рядом с Игорем, в обнимку с ним, сидела его девушка. Дул сильный ветер. На море 4 балла. Я вышел на волнорез, построенный перпендикулярно береговой линии. Набегавшая под углом 45 градусов волна ударялась в волнорез. В воздух взлетал столб брызг высотой 4-5 метров. С правой стороны волнореза, куда ударяла волна, образовывалась большая бурлящая воронка. Вращение воды в этой воронке заканчивалось мощной струей, направленной вдоль волнореза в открытое море. Я любовался разгулом стихии, как вдруг увидел, метрах в сорока от берега, барахтающегося парня. Парень явно не умел плавать. Он барахтался как раз навстречу струе воды, выбросившей его туда. Волна накрывала его с головой, он снова выныривал, захлебывался и, по-видимому, не успевал закричать, как его снова накрывали буруны.
              Игорь сидел метрах в двадцати. Я крикнул “Игорь! За мной!” и прыгнул в воду в расчете попасть в эту самую струю. Момент был выбран явно неудачно. Набежавшая волна шмякнула меня об стенку волнореза, который, как оказалось, был усыпан ракушками, крутанула меня в водовороте, так, чтобы я прошаршел по стенке  волнореза всеми частями своего тела, и только после этого выбросила меня навстречу тонущему парню.
              – Т… т…тону – пробормотал парень – устал, дай подержаться.
              Я – человек не опытный в таких делах – подставил ему плечо. Он схватил его руками. И в этот момент нас накрыла очередная волна. Я почувствовал мертвую хватку утопающего человека. Понял, что если я буду пытаться всплыть, он мне не даст это сделать. Надо воспользоваться его собственным инстинктом. Нырнул вниз. Он отпустил меня и вновь забарахтался на поверхности.
              – Спокойно, я тебе не дам утонуть, даже если ты захочешь. Держись изо всех сил. Я тебя  вытолкну из встречной струи.
              Парень оказался сообразительным, умеющим сдерживать нервы. Он сразу понял, чего от него хотят. Я сзади вытолкнул его из встречной струи воды и как толкач стал его двигать к берегу. Я видел, как на берегу один взрослый толстобрюхий дядя выскочил на волнорез с детской надувной ванночкой, поскользнулся, упал, и ванночка поплыла в струе воды  в открытое море. По берегу, рядом с Игорем, метались две женщины и чего-то кричали. А Игорь весь был там, в глубине бездонных, голубых глаз девушки, и разбудить его мог только взрыв атомной бомбы. Наконец, появились спасатели в ластах, схватили меня под руки и поволокли к берегу. Пришлось снова нырять, а потом в боевых условиях объяснять ошибку.
              Когда я выходил на берег, мы с Игорем очень удивились. Он – тому, что я весь исцарапанный, а я – тому, что он такой дурак.
              – Слушай друг! – сказал я – с тобой не соскучишься. Ты что, не видел, как я чуть не утонул у тебя под носом.
              – Нет, пардон, занят был.               



                Ай-Петри

              В городе Ялте плохая погода усадила нас с Игорем Шаровым в ресторан “Поплавок”. Там мы и решили, что пора нам посетить какую-нибудь достопримечательность здешних мест. Решено. Полезем завтра на гору Ай-Петри. Оттуда, говорят, весь Крымский полуостров видно. На следующий день рано утром мы были уже на остановке автобуса. Автобус подошел, а пассажиров нет. Только мы двое. Водитель хохочет – “Куда это вы собрались пацаны?” Оказывается, что погода явно не прогулочная. Наверху холодный ветер тридцать пять метром в секунду. Пришлось ждать, пока наберется несколько человек местных жителей.
              Приехали! Ветер сдувает с ног. Стоять приходится под углом. И все-таки пошли. А дороги не знаем. Знаем только направление – вон там. Идем по каменистому плато. С левой стороны крутая гора, почти обрыв. Того гляди сдует. Тогда: голова, ноги, хвост, и в преисподнюю. Впереди препятствие – расщелина в метр шириной. Дна не видно. Я перепрыгнул. Смотрю на Игоря. Тот повертел пальцем у виска
              – Тебе чего, жить надоело? Пошли назад – видишь, ветер усиливается.
              – Ладно – говорю – ты меня погоди вон за тем камнем, а я мигом сбегаю на край горы, откуда море видно и вернусь.
              Игорь пошел назад, а я через какие-то камни, кустарник стал пробираться дальше. И вот, наконец, цель достигнута. Я на краю обрыва высотой, как говорят, одна тысяча двести метров. Направо, налево – море. Действительно, почти весь полуостров как на ладони подумал я. В спину подул ветерок, и я вдруг почувствовал страх – страх высоты. Я только что вернулся из альпинистского лагеря. Там мы – новички – впервые поднялись на вершины Курмычи и Андырчи. Это чуть выше четырех тысяч метров над уровнем моря. Так вот там я испытал некоторую особенность восприятия пространства. Смотришь вдаль на вершины гор. Расстояние огромное, а глазу опереться вроде бы не на что. И начинаешь воспринимать увиденное, как плоскую картинку. Вот они – пики вершин, вот два горба Эльбруса – рукой можно достать. По-видимому, это эффект восприятия новичка. И вот, находясь на краю обрыва Ай-Петри, я почувствовал то же самое. Только тогда нас на вершине было человек двадцать, а тут я один, как перст. Я вздрогнул и оглянулся. И то, что я увидел, повергло меня не то, чтобы в ужас, но в шок это точно. Ветер кончился, и на меня надвигалась абсолютно черная гигантская стена. Кустов, через которые я пробирался сюда, уже не было видно. Они были поглощены этой темной массой. Масса быстро надвигалась на меня. По-видимому, у меня зашевелилась шевелюра. С одной стороны бездна, с другой – это темное нечто.
              “Стоп! Так это же туча!”
              Когда до нее оставалось два десятка метров, я лег на землю – от греха подальше – и всеми фибрами почувствовал, как меня окутал непроницаемый туман. Я посмотрел на руку. Ее почти не было видно.
              “Так. С какой стороны обрыв? Был слева. Надо потихоньку отползать. Черт его знает – что еще произойдет?”
              Привыкнув к густому туману, граничащему с темнотой, я распрощался с позой ящерицы. И принял позу четвероногого. Ощупывая передними конечностями почву и пользуясь достоинством живого организма – памятью – я начал продвигаться обратно предположительно той дорогой, которой я сюда пришел. Сколько времени будет эта темнота, и чем еще мне все это грозит, я не знал и поэтому решил, что сидеть, сложа руки, нельзя, надо спасать свою шкуру. Все шло вроде хорошо. Я даже обнаглел и принял позу первобытного человека, то есть встал на ноги, осторожно ступая по невидимой земле.
              “Ага! Вот кусты, тут вот, где-то, расщелина”.
              Я обрадовался, потерял осторожность и когда перенес тяжесть тела на переднюю ногу, почувствовал, что земля из под нее ушла, и я сейчас полечу. Я быстро присел, ухватился за куст, нашарил ногой опору и отдышался.
              Ветер уже не дул. Туман постепенно рассеивался. Я начал различать детали под ногами. Еще несколько минут, и я уже уверенно прыгал с камня на камень, не обращая внимания на то, что подошва моих модельных ботинок за тридцать рублей пара раззинула пасть, и “просит есть”. И вот я уже на плато. Стало совсем светло. За камнем Игоря нет. Подбежал к краю обрыва, вдоль которого мы шли – тоже нет. “Неужели сдуло!” Начал орать “Игорь! Игорь!” Безуспешно. Надо срочно бежать к остановке автобуса. Там какой-то одноэтажный домишко. Очевидно, администрация в лице очередного Остапа Бендера собирает за просмотр обрыва со всех, кроме членов профсоюза и приравненных к ним милиционеров.
              Прибежал. Вошел. Небольшой зал со столиками и стойкой продавца. Из посетителей один – Игорь. Додувает бутылку красного. Я озверел.
              – Послушай ты, субъект! Я всю Ай-Петрю облазил, тебя искал. А тебе хоть бы хны! Ты знаешь, что меня чуть в пропасть не сдуло?
              – Так ведь не сдуло.
              – Да, не сдуло. Только тебе от этого не легче. С тебя бутылка.               


                Электричка

              Мы с Левой Гостищевым, гонимые любопытством, шастали вдоль побережья  Черного моря. Молодые инженеры, оклады по сто двадцать рублей в месяц, денег нет. Взял билет в жесткий вагон за четырнадцать рублей, залез на третью полку, постелил под себя то, в чем форсишь, а если повезет – лишний матрац, и ту… ту… у. на южное побережье. Конечная остановка та, что приглянется. Из Сухуми мы с Левой ехали электричкой. В электричке окон нет, туалетов – тоже. А я в Сухуми что-то съел. Подъезжая к одной из остановок, я нашел проводника и спрашиваю:
              – Сколько стоять будем?
              – Пять минут – отвечает.
              – Успею?
              – Это, смотря что. Если запор, то – нет.
              И я рискнул. Недалеко от платформы будка известного назначения. Я туда нырк и…   Прошла всего одна минута. Электричка свистнула и пошла.
              “У… у… у,…гады!”
              Я выскочил из будки и к платформе. Легко сказать – штаны-то не застегнуты, слетают. Держу руками штаны и чешу по платформе. Народ с хохоту помирает. Запрыгнул в последний вагон. Проводник этого вагона на меня с раскрашенной палкой.
              – Слушай – говорю – не махай палкой, испугаешь. Тебе же хуже будет. Видишь, я еще штаны не застегнул. А билет у меня есть. Твой напарник с пятого вагона – самая последняя бяка. Из-за него чуть на толчке не остался.   



                Морской велосипед         

              В г. Сочи мы с Левой Гостищевым от души наслаждались прелестями моря. Лева закадрил какую-то девчонку и уговорил ее покататься на морском велосипеде. Я лежал на берегу и наблюдал эту идиллию – Лева обнял девчонку за плечи и шлепал лопастями велосипеда по воде. Губами он тоже чего-то шлепал, но было не слышно. Девчонка хохотала – значит, анекдоты.
              У меня вдруг родилась веселая мысль. Подплыть сзади, встать на понтоны велосипеда и гаркнуть “У… у… у”. У – это первая буква в слове умный. Мысль понравилась, и я поплыл, догоняя велосипед. Догнал. Лева действительно рассказывал анекдоты. Девчонка хохотала. Оба были заняты. Я выпрыгнул из воды, ухватился за спинку кресла и резко подтянулся. Устрашающего “У…у” не получилось. Оно прозвучало удивленно-испуганно и закончилось под водой, когда по непонятным мне причинам велосипед встал вдруг на попа и в следующий момент перевернулся, накрыв нас всех своей конструкцией. Последнее, что я видел, это ноги Левы и девушки, воздетые к небу и две их фигуры, сползающие на меня по спинке кресла. Для меня все это оказалось довольно неожиданным. Представляю, насколько неожиданным это было для них.
              Я вынырнул первым. За мной вынырнул Лева. Увидев меня, он все понял.
              – Паразит! С тебя очки. Или ищи или покупай. Понял!
              – А где девчонка – заорал я.
              И тут я услышал глухие удары, исходящие от конструкции велосипеда.
              – Ага – догадался я – девчонка таранит головой понтоны велосипеда, а выход найти не может.
              Я нырнул, схватил девчонку сзади и вытащил на поверхность. Девчонка отдышалась, держась за перевернутый велосипед, а потом повернулась к нам.
              – Сволочи! – сказала она и поплыла к берегу.
              Лев поплыл за ней. А я остался перевертывать велосипед в первоначальное положение. Теперь-то я знал, как это делается. Занятие это я посчитал менее безопасным, чем провожать разъяренную женщину до берега и пытаться ее успокаивать. Там, на суше, общаясь с ней, я мог потерять глаз.   



                “Адмирал Нахимов”         

         Свое путешествие по побережью Черного моря мы с Левой решили продолжить на корабле “Адмирал Нахимов”. Купили билеты в самый низший класс от Сочи до Туапсе по рупь тридцать копеек и поплыли с этими билетами аж в Ялту. Денег в карманах почти нуль, а пообедать хочется. Лева взял в вазе что-то вроде ромашки и начал гадать: “Пыобедал, непыобедал, пыобедал, непыобедал, пыобедал”. Получилось, пообедал.
              – А черт с ним, – говорит Лева, – идем в ресторан. Все равно в Ялте нас ждут переводы.
         Мы зашли в ресторан и заказали обед. К обеду Лева пожелал коньяку. Разогревшись коньяком, Лева попросил какой-то деликатес и когда он разинул рот, чтобы повторить все это снова, я приставил к его нижней челюсти кулак и многозначительно произнес:
              – Стоп! Заткни пасть, лимит исчерпан – а потом более спокойно добавил – у нас больше ничего нет, кроме отточенных клыков. Но мы не в прериях. Здесь все за деньги. Наша забывчивость может кончиться тем, что нас будут догонять как Паниковского с гусем. А бежать здесь, сам понимаешь, некуда. Так что не видать тебе жареного гуся, Лева.
         Чутье меня не обмануло. После обеда у нас остался один рубль. На двоих. Этого было достаточно, чтобы снять на одну ночь одну койку в каком либо сарае у какой-нибудь тети Дуси. Второму пришлось бы ночевать под этой кроватью. И никто не заметит, и крыша теплая. 
         В Ялте мы сходили с корабля на сушу, наблюдая, как бойко торгуют тетушки в ларьках пахучими дынями и прочими плодами отечественного сельского хозяйства. Лева заволновался.
              – Не дергайся, Лева, и не гадай. Не пообедаешь пока не получим деньги.
         Во всех южных городах тогда были такие одноэтажные, круглые сооружения, по периметру которых располагались окошечки количеством не менее десяти. Окошечки эти представляли собой источник жизни для командировочных, отдыхающих и прочих жаждущих денежных переводов. Лева бесстрашно двинулся к окошечку, на котором была обозначена буква Г, представляющая собой первую букву его фамилии. Возвращался он поникшим, как цветок, который много дней не поливали. Ситуация обострялась. Шансы упали вдвое. Остался я. В случае отрицательного результата функция грузчика к Леве никак не была применима, так как любой сколь угодно облегченный ящик придавил бы его бренное тощее тело к матушке земле так, что он смог бы шевелить разве только ушами. Я собрался с духом, обошел круглое сооружение три раза и нырнул в окошечко с буквой Ш (Шаров то есть).
              – Ура!!!
Друзья не подкачали и на мою телеграмму из Сочи молниеносно откликнулись спасительными тридцатью рублями. Теперь можно было рассылать веер телеграмм друзьям, родным и близким и продолжать путешествие.   



                Пьяный мужик

              Однажды, где-то в начале шестидесятых, зимой трещал страшный мороз. И очень много пьянчуг, в том числе один работник с родного нам завода РИАП, замерзли насмерть. Вечером, часов в десять-одиннадцать мы ехали в троллейбусе из центра города на Мызу. На одной из остановок я заметил в сугробе – вроде бы торчат ноги. Я сказал ребятам, что надо бы выйти. Соображать было некогда, поскольку троллейбус стоит секунды. Мы выскочили, и удивлению нашему не было предела. В сугробе лежал не просто мужик, а мужик с голым пузом. Рубашка из-под штанов вылезла, обнажив это самое пузо, штаны сползли, и вот-вот покажется то, чем члены профсоюза и прочие граждане обычно сидят за обедом и по другим надобностям. Мужик лет тридцати пяти спал при сорокаградусном морозе. Мы его вытащили из сугроба, нашли в пиджаке паспорт. “Ага! Живет на Новом поселке. Это рядом с Караваихой. Значит нам по пути”. Затолкнули его в проходящий троллейбус. Спит гад, не просыпается. Кое-как дотащили до дома. Постучали.
              – Кто там?      
              – Это мы, соседи. Мужика вашего принесли.
              – Как принесли? Что с ним?
              – Пьян в зюзьку.
              – Господи, опять. Давайте его сюда. Замерзли чай? Давайте я вас чайком угощу.
              Пока мы пили чай, мужик очухался, услышал голоса мужчин и начал ревновать. Раздался страшный рев. В руках поперек голого пуза мужик держал щетку на длинной палке, которой готов был огреть нас по очереди каждого. Объясняться было некогда, да и бессмысленно. Мы пулями вылетели на улицу, не успев насладиться горячим чаем.
              – Во, гад! – сказал кто-то из нас – в следующий раз прежде чем человека с того света вытаскивать, разрешения спрошу…в письменной форме.



                Турпоход

              Осенью 1962 года группа ребят из ГНИПИ собралась в турпоход по югу нашей необъятной Страны. Я только что прибыл из краткосрочной командировки в Париж и еле, еле успел влиться в эту группу. Она состояла из восьми хорошо физически подготовленных парней. На базе в ГНИПИ взяли большие рюкзаки, набили их пожитками, маленькими плащ палатками-одиночками, в которые можно было убраться максимум двоим, я взял общественную кинокамеру. Тогда было принято обвешивать коридоры стендами, демонстрирующими турпоходы, восхождения альпинистов, спортивные баталии, и верхом популяризации этих спортивных достижений было кино. Я был одним из популяризаторов спорта, поскольку из меня так и выпрыгивал самодеятельный журналист.
              Итак, все готово, грузимся в самолет и вот мы уже в Минводах. Дальше автобусами Пятигорск, Кисловодск и, наконец, горными автобусными дорогами к морю. За точность маршрута не ручаюсь – память уже не та. Не доезжая до конечного пункта, решили выпрыгнуть из автобуса и спускаться с хребта прямо к морю. Пошли. Сначала – по автодороге. Потом решили, что вот этот травянистый склон как раз то, что нам надо. Стали спускаться. Склон крутой, тормозили палками. Иначе можно покатиться, а катиться пришлось бы долго, потому что конца этому склону не видно. Кто-то впереди соскочил на пятую точку и помчался со скоростью курьерского поезда. Успел затормозить. Наконец, склон кончается, начинается растительность, кустарник, потом деревья, потом густой лес. Вечереет. Скоро предстоит искать место для ночлега. Но где-то внизу дым. Лес горит! Торопимся туда. Действительно, горит большое дерево, но только нижняя часть ствола. Как будто кто-то только что поджег. Началась работа. Дерево спасти, по-видимому, не удалось, потому что вся кора внизу сгорела, но пожар потушили. Грязные, как черти. Уже почти стемнело. Пить хочется, а воду всю выпили. Внизу еле, еле прослушивается журчание горной речки. Решено продолжать спуск до речки. Опять по склону, как лыжники, только вместо лыж, пятая точка. Теперь можно, склон достаточно пологий. Впереди кустарник. Я врезаюсь в кусты.
              – Стоп, ребята! Дальше ничего не видно!
              Столпились у кустов. Темнота наступила как-то неожиданно. Слышно, как где-то внизу журчит вода.
               – Опоздали. Если бы не пожар, сидели бы сейчас на берегу речки и пили чай.
               – Ничего не поделаешь. Дальше идти опасно. Будем располагаться здесь.   
               – А как тут располагаться? Угол под сорок пять градусов!
               – Давайте так, привязываем веревки палаток к стволам кустов, которые  потолще, и будем спать, как в гамаках.
              Сказано, сделано. А пить хочется. Я взял котелок и решил на ощупь поискать спуск к реке. Спустился метра на два. Дальше не получается – очень крутой обрыв. Неожиданно нащупал участок сырой земли. “Ага, откуда-то текет помаленьку”. Воткнул в землю палку под углом. Кап, кап. С палки закапало. Подставил котелок. Завис минут на пятнадцать – капает.
              – Пашка, где ты там? Куда пропал?
              – Тут я, тут. Не ходите сюда, можно рухнуть.
              И тут я почувствовал, что опора под моими ногами действительно рухнула. Левой рукой я уцепился за ствол небольшого дерева, в правой руке – котелок. “Во, проблема. Или с котелком висеть, или без котелка вылезать?” Кое-как нащупал ногами новую опору и стал понемногу, как червяк,  кряхтя выползать.
              – Ты что там, застрял?
              – Если бы застрял – ответил я – было бы еще ничего. Только там застревать негде.
              Несмотря на сложность обстановки, я таки принес одну треть котелка мутной воды. Вскипятили на горелке. Каждому досталось по паре глотков.
              Когда стало рассветать, проснулись и… ужаснулись. Оказалось, что мы висели в своих гамаках над пропастью метров в тридцать. Что касается меня, то я понял, что несколько часов назад я изображал эквилибриста-канатоходца с завязанными глазами. “Везет же идиотам” – подумал я. Проползли по склону вдоль обрыва, спустились к речке и устроили себе полноценный завтрак. Вскоре встретили пастуха, похвалились ему, что мы пожар потушили.
              – Чудаки! Это же лес заповедный. Здесь медведи бродят. Наверху конюшня работников охраны. Так они иногда поджигают отдельные деревья, чтобы отпугнуть медведей.
              – Так ведь лес сгореть может.
              – У тебя может, а у них не может.
              – Это почему?
              – Потому что они умные, а ты…ты пока еще не созрел.
              Спустившись с гор, добрались на автобусе до Хосты, установили свои палатки рядом с территорией турбазы и приступили к полноценному отдыху. Здания турбазы располагались на горе, по которой от железнодорожного вокзала вела наверх узкая дорожка. Подъездные пути для транспорта были с другой стороны. Мы выбрали место для палаток немного выше основного здания турбазы.
              Я приступил к продолжению своего любительского фильма. Меня не удовлетворяла простая констатация фактов бытия. Несмотря на то, что я делал любительский фильм впервые, ко мне в голову лезли разные режиссерские находки. Вот Юра Горячев, только что проснувшись, бежит к ближайшему дереву. Из-за дерева посверкивает в лучах восходящего солнца струйка. Вот она увеличивается, увеличивается и, наконец, становится бурным потоком, и вот следующий фрагмент: в этом потоке блаженно улыбаясь, умывается Юра Горячев.
              На пляже очень много народа. Негде прилечь. Я залезаю на вышку обзора для спасателей и начинаю обозревать пляж. Весь пляж как будто забрызган разноцветными кляксами. Брызгами: красными, синими, черными, бюстгальтерами, плавками. Смеющимися физиономиями, спинами с облезлой кожурой. Плотность брызг потрясающая. “О! Вот оно!”. Оно – это большое пятно на песке. И все это пятно занято огромным телом с разбросанными в сторону руками и ногами. Только что это за оно? Он, или она? Увеличиваем изображение. “Она. Тетя, времен ихтиозавров”. Снимаю тетю.
              – Молодой человек – слышу голос, усиленный рупором – перестаньте хулиганить кинокамерой в граждан. Немедленно слезайте с обзорной вышки.   
              Приходится слезать.
              Вот по пляжу идет юное эфемерное создание – стройная, хрупкая девушка. Мужчины, как один, поворачиваются в ее сторону. Она проходит мягкой походкой, затмевая солнце и согревая их сердца. Вот она идет, идет, и… пропала. Солнечное затмение. На экране здоровенная, не убирающаяся в экран кинокамеры, женщина. Останавливаю камеру на этой женщине, жду, когда солнце выглянет с другой стороны.
              – Я те дам щас стервец – гудит на меня разъяренная  женщина.
              Жаль! Солнце в моей кинокамере так и не выглянет, поскольку мне приходится молниеносно исчезать.
              Вечером танцы на турбазе. Огромное количество мимолетных знакомств. Одних согласно путевочным маршрутам привозят на два, три дня, других увозят. Люди меняются каждый день. На сцене девушка, с которой я только что танцевал. Она явно в группе активистов, тусуется среди музыкантов. Я выскакиваю на сцену, бормочу что-то, что я Пашка Шаров, что я настоящий “дикарь”, то есть дикий турист, что я танцевал вот с этой девушкой и, что мне это понравилось.
              На танцплощадке ко мне подошел местный парень.
              – Это ты Шаров?
              – Да.
              – Я тоже Шаров. А ты не мой брат?
              – Нет, у меня есть брат твоего возраста, но только один.
              – Ну извини, я во время войны потерялся, у меня тоже был старший брат. Так всю жизнь в детдоме и прожил.
              – Может, найдешь еще.
              – Может и найду. Ну, пока.
              Это знакомство сыграло определенную роль в моем дальнейшем времяпровождении на турбазе.  Дело в том, что вскоре все мои друзья собрали монатки и улетели домой, а у меня еще оставалось несколько дней отпуска, и я решил остаться. Отдал кинокамеру кому-то из своих ребят и остался. Вечером я растворился в толпе танцующих, говорящих, поющих и галдящих. Мне повезло – я познакомился с двумя веселыми хохлушками. Одет я был во все нейлоновое, поскольку только что приехал из Парижа. Нейлоновая рубашка была тогда шиком, поскольку таковых отечественных не было, а я был сверху до низу нейлоновый: рубашка, брюки, куртка и даже галстук, и тот был нейлоновый. Выглядел я, следовательно, прилично, сыпал анекдотами и без труда навязался проводить хохлушек домой, куда-то за вокзал. Мы спускались по каменистой дорожке вниз. Впереди большая каменная стена, вдоль которой продолжается спуск в город Хоста. Около стены мы вдруг увидели толпу молодых парней, избивающих одного. Страдалец упал в грязный ручей, и каждый из толпы норовил посильней пиннуть лежачего.
              – Одну минуточку – сказал я девочкам и подошел к толпе.   
              Остановить толпу было невозможно. Это было местное хулиганье, готовое запинать парня насмерть. Надо было придумать что-нибудь экстравагантное, сногсшибательное, а думать было некогда. Я подошел развязной походкой к лежащему без движения парню, взял его за руку, стал щупать пульс. Толпа хулиганов расступилась. И тут мне пришла замечательная мысль. Я опустил руку лежащего, посмотрел на любопытные физиономии хулиганов и как можно солиднее сказал:
              – Он готов.
              Я думал, что банда бросится в рассыпную, удирая с места преступления, но совершенно неожиданно удирать стал один – тот, кто лежал в грязи. Ситуация резко изменилась. Я успел отпрыгнуть к стене, встал к ней спиной и, как мне потом доходчиво объяснили, развязал мешок с кулаками. Удары сыпались с такой частотой, что я не успевал отмахиваться. Каждый норовил приложиться. Особенно неистовствовал один молодой парень, который в этой живой очереди за тумаками и пендалями достал меня несколько раз, и очень чувствительно. Но самое страшное могло оказаться впереди. Я увидел, как один рыжий долдон раскрыл нож. У меня в кармане всегда был остро отточенный сапожный нож с ручкой, обмотанной изолированной лентой. Я сунул правую руку в карман, сжал рукоятку ножа и стал ждать, что будет дальше. Если даже он использует свой нож раньше, я все равно успею всадить свой ему в горло. Я стоял и ждал, сцепив нервы в единый жгут. Вот он протягивает руку с ножом ко мне (“так не бьют”) проводит туда, обратно ножом около моего живота и, ухмыльнувшись, убирает руку. Так он остался жив, а я на свободе. Как я выдержал, я не знаю. Просто была какая-то уверенность, что он не решится ударить. В это время сверху послышался голос:
              – Стой, пацаны!
              К нам спускался мой недавний знакомый Шаров.
              – Не трогайте его. Это мой знакомый. Извини, паря – обратился он ко мне – не надо было подставляться.
              И вся толпа с гиганьем и гаканьем затопала вниз по дороге, а мои хохлушки, вооружившись носовыми платками, начали приводить мою расквашенную физиономию в порядок. Когда толпа значительно удалилась, я извинился перед девчонками, сказал, что я стал теперь какой-то весь не веселый, распрощался с ними и пошел вслед удаляющейся толпе. Моей целью была воспитательная работа, а  попросту месть, месть тому настырному молодому парню, который с таким злорадством и так эффективно доставал меня своими кулаками. Нет, я не хотел использовать свой сапожный нож, Боже упаси, но сделать его рожу зеркальным отображением моей я был должен. Он должен знать, как это больно и обидно. Толпа прошла мимо железнодорожного вокзала. Я заглянул в кассу. Кассирша отпрянула от окошка.
              – Что, девушка, у меня на лице что-нибудь написано?
              – Нарисовано – кивнула она.
              Это было достаточным оправданием моих дальнейших действий. Я шел за толпой, как серый волк за отарой овец. Вот толпа стала расходиться, редеть, и вот, наконец, осталось двое, из которых один – моя цель. Вот они свернули на широкую дорогу, ведущую вверх, в горы. Я стал постепенно приближаться. Вот осталось пятьдесят метров, сорок, тридцать. И вдруг один из них обернулся. Я в это время находился как раз под столбом освещения. Из двух фонарей, освещающих дорогу, он сразу же узнал меня. Парни бросились бежать. Я – за ними. Проскакали мимо здания с надписью “МИЛИЦИЯ”. Я их уже догонял, когда они вдруг нырнули в какие-то хибары и пропали там. Бродить между хибар было опасно, можно схлопотать оглоблей по затылку. Я спрятался и затих. Бесполезно. Хитрые гады, если и выйдут, то только с толпой. Вернулся в милицию. Обратился к дежурному офицеру.
              – Товарищ старший лейтенант, на турбазе Хоста, чуть было, человека не убили. Я помешал, так меня, видите, как отделали.
              – И чево ты хочишь?
              – Я их до дома проводил. Они рядом живут.
              – Так чево ты хочишь?
              – Дайте мне кого-нибудь, надо забрать этих гаденышей.
              – Никого нэту, а я на посту.
              – Ну и кого вы сторожите на этом посту? – начал я злиться уже на милиционера.
              – Пожалюста, покажю.
              Он открыл дверь камеры. Там валялось на полу человек пять-шесть задержанных.
              – Мине етих достаточно.
              – А дружинники у вас водятся?
              – Водятся тараканы. А дружинники тоже есть, но они сюда заходить боятся. Опасно очень.
              Когда собаке отдавят хвост, и она прекрасно понимает, что другой ей не дадут, она садится, задрав отдавленный хвост, и долго скулит на луну. Мне оставалось сделать то же самое. Впрочем, я не из тех, кто сразу сдается. Я еще могу в газету написать. На следующее утро я купил газету, чтобы посмотреть, как там пишут про такие дела, развалился на пляже, подставив под оздоровительные лучи солнца свою разбитую физиономию, и стал читать. “А… вот как надо писать!”. И я прочитал то, что хотел писать сам. Почти тютелька в тютельку. Только место не то, время не то и физиономия главного персонажа не моя. “Ну и что?” – подумал я – “вот этот написал, а толку? Будешь надоедать, тебе еще и в милиции вмажут”.
              Оставалось несколько дней моего отпуска. Я лежал на пляже, и моя физиономия постепенно приобретала прежний вид. Это мне было необходимо, чтобы в кассе аэропорта меня узнали по фото в паспорте и выдали билет. Когда физиономия стала похожа на фото, я взял билет и улетел в город Горький. 



                Семейные отпуска         

              Когда моя жена Галочка стала старшим инженером института Атомэнергопроект, я – начальником лаборатории микроэлектроники в СКБ РИАП, а наша дочка Леночка достаточно подросла, мы каждое лето стали выезжать в отпуск на юг.
              Однажды Галочка договорилась с родственниками, которые жили под городом Киевом, и мы решили выехать к ним в гости на неделю – другую. Приехали, погостили и решили съездить в Киев. Погуляли по Киеву и оказались в большом городском парке. Я бегаю с кинокамерой, запечатлеваю достопримечательности. Одну из таких примечательностей я увидел в большом озере. Она, эта достопримечательность, фыркала на середине озера и разбрасывала вокруг себя брызги. Я направил туда объектив кинокамеры, сфокусировал на увеличение и с удивлением обнаружил, что это мишка – бурый медведь. Я стал снимать его баловство, подойдя к берегу. Мишке надоело барахтаться, и он, к моему удовольствию, направился в мою сторону. По мере съемки я регулировал увеличение, чтобы его лохматая морда занимала значительную часть экрана. Я так увлекся, что когда эта лохматая морда стала в пол экрана, и удалить ее регулировкой увеличения не удается, я понял, что эта морда совсем, рядом. Я опустил камеру, увидел мишку, выбирающегося на берег рядом со мной, развернулся и дал ходу по парку. Мишка, по-видимому, решил, что я с ним играю в догонялки, и бросился за мной. Пробегая мимо открытого кафе, за одним из столиков которого сидели моя Галочка и дочка Леночка, я услышал веселый Леночкин голосок:
              – Мама, мама! Смотри, папка бежит! Ой! Он с мишкой гоняется! Ура, папка победил!
              Еще бы не победил. Я ведь не просто так гонялся. Я шкуру спасал.    
              Мишка был сытый и ленивый. Ему эта игра в догонялки быстро надоела, тем более, что я со своей стороны демонстрировал свои лучшие спортивные качества на средних дистанциях. Он отказался от затеи догнать меня и вперевалочку пошел к своему хозяину, где этого мишку уже ждала целая очередь родителей с детишками, чтобы сфотографироваться с ним. Мишка оказался, хоть и здоровенным на вид, но ручным и безобидным.

              На следующий год мама сказала:
              – Этим летом едем в Крым, в Евпаторию, у Леночки не все в порядке с легкими.       
              Действительно, после перенесенного воспаленья легких Леночка часто покашливала. Приехали. Конец июня, а в Евпатории 12 градусов “жары”, и с моря дует холодный ветер. Пляжи, естественно, пустые. Поежились и сняли комнату подальше от моря на втором этаже теплого двухэтажного кирпичного дома. Сидим, смотрим телевизор. А по телевизору показывают город Горький, где жара достигла 28-30 градусов (жара без кавычек). Горьковские пляжи полны разноцветных лифчиков и плавок. С удовольствием бы за любые деньги сняли свою собственную квартиру в Горьком.
              Перед нашим отъездом на юг одна моя сотрудница дала мне адрес тети Маши и дяди Афанасия из села “Морское”. Это тоже Крым, только ближе к Феодосии.
              – Если будете там – сказала мне сотрудница – передайте привет. Уж больно нам понравилось у них  отдыхать.
              Через пару дней я не выдержал,  сел в автобус и через несколько часов  уже проезжал мимо села Морского. Попросил водителя высадить меня и забрать на обратном пути. Тетя Маша, хозяйка деревенского дома, заверила меня, что с ребенком мы получим самую благоустроенную комнату в избушке, и я срочно выскочил на трассу. Как раз во время. Автобус уже делал рейс в обратную сторону. Проболтавшись в автобусе двенадцать часов, я приехал в холодную Евпаторию, извинился перед гостеприимными хозяевами квартиры, собрал свое семейство, и мы выехали к тете Маше в село Морское.
              Приехали. Село, как село. Пляж дикий, ни какого благоустройства. Деревенские домики, очень похожие на домики нашей средней полосы, выросли за короткий срок, как грибы на грибнице. Приехал однажды дядя Афанасий из Рязанской деревни, искупался в подштанниках в теплом южном море, выпил местного, сухого вина за двадцать пять копеек стакан, и решил построить дом на манер своего рязанского. Построил, привез семью во главе с тетей Машей, рассадил виноградные лозы и пригласил своих деревенских в гости. Приезжали гости, упивались цветущим раем и, не раздумывая, принимались к строительству нового очага. Так появилось чисто русское по национальности село со своими рязанскими привычками, к которым добавилась привычка выращивать виноград, делать вино и пить его вместо воды.
              Когда мы приехали в село, прошлогоднее вино у дяди Афанасия было уже выпито, и он все время пристраивался к нам, отдыхающим, когда мы отлучались неподалеку, чтобы за полтинник пропустить пару стаканчиков вина. Дядя Афанасий возвращался с нами уже навеселе, и тетя Маша пропесочивала его, на чем свет стоит:
              – Пришел, пьянчуга?! Опять налакался! Постыдился бы. Восемьсот литров прошлогоднего вина вылопал!
              – Так ить я не один, лопал. С друзьями. Вся деревня пила.         
              – Правильно, с друзьями. С Мишкой, например. А то забыл, что у того же Мишки полторы тонны выхлестали? Теперь вот ходишь, побираешься.
              – Ладно тее гвалдеть-то – бормотал Афанасий и зигзагообразной походкой ретировался в одному ему известную конуру. Отдыхать.
              Комната, в которой мы поселились, действительно оказалась теплая и удобная. А тут еще и погода наладилась. Прямо в трусах, в плавках отдыхающие выползали из своих берлог прямо на пляж, загорали, купались. У тети Маши отдыхающих было человек пятнадцать, занявших все, что можно было занять под ночлег. Раскладушки были везде, в коридоре, в сарае, в беседке и, естественно, в самом деревянном доме. Публика была разная. Из Норильска приехала семья из трех человек и одного молодого бульдога по кличке Трюдор.
              – Почему Трюдор? – спрашивали мы.
              – А он родился, когда к нам в Норильск приезжал президент Канады Трюдо. Вот в честь его мы и назвали новорожденного Трюдором.
              – А что, у Трюдо такая же выразительная рожа была?
              – Нет, у нашего Трюдора выразительнее.
              Я познакомился там с одним из молодых парней и мы, подстраховывая друг друга, стали заплывать далеко от берега. Техническое оснащение при заплывах быстро совершенствовалось. Мы купили хулахупы – кольца из алюминиевой трубки – разрезали эти кольца в одном месте и расправили эти хулахупы в длинные палки. На одном из концов палки укреплялась в виде петли резинка от подводной маски. С другой стороны укреплялся специально изготовленный металлический трезубец. Если надеть на плечо резиновую петлю, взять в руку трубку и перемещать ее назад, чтобы резинка натянулась, а потом отпустить, она под действием резинки выстреливает вперед и остается висеть на плече. Вот тебе и подводное ружье. Для отдыха на воде вдалеке от берега, брали с собой детскую надувную ванночку, за которую можно держаться и отдыхать. Для того, чтобы не охлаждаться, одевали на себя тонкие шерстяные свитеры и трико. На глазах маска для ныряния, в зубах трубка, на ногах ласты и…вперед.
              Вода прозрачная, как стекло. На глубине десять метров по дну лениво передвигается морской скат. Сначала ныряет мой товарищ. Кажется дно рядом, а он так долго работает ластами. Наконец, прицелился. Бах! Мимо! И так же долго выплывает. Появившись на поверхности воды, хватается за детскую ванночку, шумно дышит. Теперь ныряю я. Где-то около дна на уши начинает давить столб воды в десять метров. (Это еще одна дополнительная атмосфера). Прицеливаюсь. Бах! Тоже промазал. Угол преломления между водой и воздухом, разделенных стеклом подводной маски, вводит в заблуждение, и стреляешь куда угодно, только не туда, куда надо.
              Гораздо более продуктивно проходила охота на крабов. Вот она, отвесная скала на берегу моря. Сверху серая, а сразу за границей воды и воздуха становится раскрашенная всеми цветами радуги – морские растения. Глубоко под водой в скале расщелины, а там крабы. Поймать просто так невозможно. Слишком проворные. Для того, чтобы поймать, надо провести рукой над крабом. Турбулентный поток отрывает краба от грунта, и он беспомощно барахтается в воде, как паук в воздухе. Наловили целое ведро. Притащили домой. Налили в большую детскую ванночку воды и запустили крабов туда. Ночью Трюдор не давал спать. Время от времени повизгивал. В чем дело? Утром мы поняли в чем. Трюдор, как существо любопытное, привык совать нос туда, куда не следует. Заинтересовался он и тем, что копошилось в ванночке. Сунул туда нос и взвизгнул. Один из крабов схватил его клешней за отвисшую губу. Трюдор тряхнул головой, и краб полетел в сторону. Интерес Трюдора возрастал, он повизгивал до тех пор, пока в ванночке не осталось крабов. В поисках влаги крабы сконцентрировались на кухне у тети Маши и в туалете. А Трюдор глядел на нас огромными глазищами, и помахивал хвостом, удовлетворенный устроенным ночью погромом.
              Мои подводные путешествия не всегда были безопасны. Однажды я в полной амуниции плыл вдоль берега моря. Меня колыхала средней величины волна. Вдруг после фазы подъема я увидел, что опускаюсь на острый рваный металлический брус. Я нырнул вглубь, чтобы не напороться животом на этот брус. Оказалось, что когда-то на этих брусьях было укреплено некоторое сооружение, может быть – причал. Неведомая сила, вроде сильного шторма, сорвала это сооружение с металлических брусьев. Рваные брусья оказались невидимыми под водой. В спокойную погоду можно было плавать, не замечая опасности. Но вот, в случае волнений в море, можно напороться на рваные металлические острия брусьев. Меня поразила беспечность администрации, считающей, по-видимому, что на этом диком пляже вряд ли кто поплывет вдоль берега, как это сделал я.
              Итак, я с удовольствием занимался подводным плаванием, Леночка заползала в воду по колена, а мама, как клушка, кудахтала над ней: как бы Леночка не залезла глубоко, как бы она не хлебнула соленой воды, как бы она не простудилась и другие многочисленные как бы.         

              Еще через год мы получили путевку в Геленджик и отправилась туда отдыхать. Мама постоянно оберегала Лену от меня “не дай Бог, бесшабашный папаша окунет дочку в воду с головкой!” Я ловил момент, чтобы научить Леночку плавать, Наконец, этот момент представился. Мама пошла в аптеку за какими-то лекарствами. Я напялил на Лену маску, сунул ей трубку в зубы и сказал:
              – Нагни головку в воду и дыши через трубку.               
              Леночка быстро усвоила первый урок.
              – Ой, как интересно – заверещала она – еще! Еще!
              Я взял у соседней семьи детские ласты, надел их Леночке, попросил опустить голову в воду и приподнял ее так, чтобы она с моей помощью повисла параллельно поверхности воды.
              – Ну-ка, Леночка, пошевели ножками.
              Лена пошевелила ластами, и я на секунду отпустил ее. Лена испугалась, но через несколько секунд уже просила меня повторить фокус. Мамы долго не было. Лена научилась висеть на поверхности воды в маске, шевеля ластами. Когда появилась мама, мы с Леной промолчали о наших достижениях, чтобы она не ругалась. На следующий день я купил ей ласты, новую маску, трубку, и, когда мама опять куда-то ушла, мы снова повторили уроки плавания. На этот раз она поплыла, правда, голова у нее была под водой, и дышала она через трубку. Я остановил ее, снял с нее маску и трубку и попросил повторить заплыв уже без трубки и маски. Лена поплыла. Через полчаса она уже во всю плавала, имея из амуниции только ласты. Когда появилась мама, она чуть не упала в обморок, увидев, как Лена плывет рядом со мной к волнорезу, размещенному вдоль берега.
              Надо сказать, что эксперимент с обучением плаванию я повторял в жизни еще несколько раз, научив плавать взрослых людей. В основе способа три важных фактора. Первый: надо, чтобы человек перестал бояться воды. Для этого нужна маска и трубка. Человек стоит по грудь в воде и опускает голову в воду, дышит через трубку. И безопасно, и привыкает к воде, наблюдая, как плавают рыбки. Второй: человек, расположенный параллельно воде, с головой, опущенной в воду, и чуть-чуть шевеля ластами, не тонет. Он висит, как в воздухе. Дыхание при этом обеспечивается через трубку. Третий: человек, энергично работающий ластами (работая ногами, как ножницами), не тонет и с поднятой головой, если он вдохнул воздух в легкие и шевелит руками (по-собачьи). Регулируя количество воздуха в легких, и работая ластами, человек не тонет, он плывет, плывет для начала к берегу. Немного освоившись – и от берега. Как правило, два-три занятия по тридцать минут с полным доверием к инструктору, и человек научился плавать. Сначала с ластами, а потом и без них.
              Когда Лена окончательно освоилась, мы с ней, не обращая внимания на маму, поплыли вдоль берега моря. Лена впереди, я сзади – на подстраховке. У меня родилась задорная мысль – нырнуть, проплыть под Леной и вынырнуть у нее перед носом. Я нырнул. И тут я увидел, как что-то большое быстро приближается к моей башке. Это был большой камень, который я таранил своей изобретательной головой. Камень был весь в острых ракушках, а я, к счастью, в маске. Я успел отвернуться и врезал в камень виском, закрытым резинкой от маски. Тем не менее, я вынырнул весь окровавленный. Я крикнул Лене, чтобы она возвращалась, а сам спешно поплыл к берегу, вышел на твердь земли и побежал в медпункт. Когда я перевязанный возвращался домой, перепуганная мама удивилась:
              – Это кто тебя так под водой клюнул?      
              – Это не меня, это я клюнул, но неудачно.



                В троллейбусе

              Мы с моей, тогда еще только подругой, Галочкой ехали в троллейбусе. Я, в порядке подготовки к зарубежной командировке, только что окончил курс английского языка и весело демонстрировал свои знания Галочке. В ВУЗе Галочка тоже изучала английский язык и, естественно, понимала смысл того, что я говорил. А говорил я о том, что вот сейчас мы зайдем в магазин, купим бутылку вина, придем к ней в гости, выпьем эту бутылку, после чего … и дальше я рассказывал о том, после чего семья увеличивается как минимум еще на одного человечка. Галочка хохотала. В конце своих словопрений я сказал Галочке, что я должен на ней жениться. (I mast to marri). Одна из впереди сидящих девушек вдруг повернулась ко мне и сказала:
              – После mast to не ставится.
              – Девушка – ошарашенный неожиданностью, спросил я – а все остальное можно?
              – Можно, можно – спокойно ответила она – если вы действительно надумали жениться.

                Череп

              Я сидел в кресле троллейбуса и безразлично наблюдал за тем, что происходит там, мимо чего проезжает троллейбус, обращая иногда внимание на то, что сидит, стоит и ходит рядом в троллейбусе. Впереди сидел мужчина с абсолютно лысой головой. Абсолютно, это значит, что голова у него была похожа на большой бильярдный шар. И цвет у этого шара был белый, как у бильярдного. Рядом стояли и щебетали четыре девчонки, из разговора которых я понял, что они студентки мединститута. Вдруг у одной из девчонок из рук выпал троллейбусный билет и, планируя из стороны в сторону, как осенний лист, нашел, наконец, твердую опору. Только лист падает на землю, а билет нашел эту самую твердую опору на бильярдном шаре мужчины. Билет был белый и шар был белый тоже. Найти теперь этот билет было так же трудно, как найти черного кота в абсолютно черной комнате. Девушка весело щебетала, держа в руках уже отсутствующий у нее билет, и все бы было ничего, если бы вдруг в вагон не вошел контролер и потребовал у пассажиров приготовить билеты. Девушка, естественно, заахала, заохала. Вместе с ней заахали и заохали ее подруги и стали вчетвером искать билет. Искали под ногами, на моем костюме, спрашивали соседей. Я сидел и думал, как бы сказать девчонкам, где находится потерянный билет, да так, чтобы они поняли, а все окружающие – нет. “Ага! Они же медики”. Когда расстроенная девушка встретилась со мной взглядом, я коротко сказал:
              – На черепе.   
              И в тот же момент четыре ручки молодых студенток одновременно шлепнули по черепу абсолютно лысого гражданина.
              – В чем дело девушки? – удивился гражданин.
              – Простите, это мы за билетом.
              – За билетом? – не понял мужчина – ну, что ж, заходите, если еще чего надо.
              И мужчина заулыбался.


                Московские туалеты

              Одной из проблем, которые приходится решать командировочным в Москве, это поиск туалета. И, сами понимаете, решать эту проблему приходится в срочном порядке и в весьма напряженном психофизиологическом состоянии. В Москве, там где Главтелеграф с крутящимся глобусом наверху, поперек улицы Горького есть улица, название которой я, как говорится, не знал, да забыл. На этой улице я вдруг обнаружил “Театральное кафе”. “Вот” – думаю – “где я перехвачу чего-нибудь, а заодно и на артистов погляжу”. Зашел. Знакомых артистов нет. За соседними столиками сидят “артисты” с соседних рынков грузино-армяно-азербайджанской внешности. Выпил фужер сухого вина, съел чего-то и продолжаю сидеть. А вдруг сейчас войдет какая-нибудь Лучко или Гурченко и скажет “Здравствуйте Паша, Угостите шампанским, пожалуйста”. Размечтался, в общем, по лицу блаженная улыбка расползлась. Но не надолго. Чувствую я, что внутреннее содержимое моего молодого организма энергично просится наружу. Я расплатился, поискал в кафе туалет. НЭТУ. Выскочил из кафе, перебежал улицу, зашел в какую-то диетическую столовую. Тоже нэту. Увидел напротив какую то закусисочную. Опять нет! Так, перебегая с одной стороны на другую, я постепенно приблизился к этой самой улице Горького. Дальше хода нет. Прямо передо мной центральная Московская улица Горького, справа маленький магазинчик, а слева подъем на горку, а на этой горке здоровые металлические ворота. Вдруг мимо меня проезжает большой грузовой автомобиль, бибикает, ворота со скрипом открываются, и машина въезжает за ворота. Я проскакиваю за машиной, быстро проделываю определенные операции, не особенно поддаваясь блаженному состоянию, и выскакиваю за ворота на улицу. Ворота со скрипом закрываются, и я спускаюсь по горке вниз прямо на улицу Горького. Только подойдя к тротуару, я обнаруживаю, что через этот тротуар на проезжую часть улицы бодро течет ручеек. Оборачиваюсь. Течет из-под металлических ворот, а горка, по которой я взбирался к воротам, есть не что иное, как крыша комфортабельного сооружения, на котором крупными буквами написано его название. Читаю: “ТУАЛЕТЫ”.   
          
              Интересную картинку мы наблюдали с Глебом Шишковым в туалете на Курском вокзале. Поезд пришел в семь ноль, ноль, и мы зашли в туалет, расположенный рядом с вокзалом, в надежде найти там розетку для электрической бритвы и кран с холодной водой, чтобы умыться и привести свои сонные физиономии в порядок.
              Когда мы туда вошли, мы поняли, что наши надежды побриться не оправдались – розеток не было. Зато увидели интересную картину: на мокром полу валялось что-то лохматое, уткнувшись носом в пол, и дышало. При нашем появлении оно заворчало, потом  встало в стойку орангутанга, и, наконец, с трудом встало, дрожащими руками пошарило по карманам, нашло там нечто. Этим нечто оказалась наполовину выпитая четвертинка водки. Оно попыталось совместить горлышко бутылки с входным отверстием своего хлебоприемника. Не получилось. Процедура оказалась затруднительной. Это тебе не космические аппараты состыковывать – тут думать надо. Оно подумало. Сосредоточилось. И… снова промазало. Но, как говорится, “упорство и труд все перетрут”. На третий раз получилось. Попал. Живительная влага забулькала к месту назначения. Оно выпрямилось, отряхнулось, умылось, причесалось, поправило галстук и превратилось в элегантного молодого человека с изысканными манерами.
              – Разрешите пройти – сказал молодой человек Глебу и проследовал мимо него на выход легкой, мягкой походкой воспитанного интеллигента.      



                Про котов 

              Когда наша семья в составе я, моя жена Галочка и дочка Леночка жила в Канавино на улице Совнаркомовской, у нас четвертым членом семьи всегда жил какой-нибудь кот. Уклад жизни у нас был свободный, и поэтому кот всегда имел возможность погулять, задрав хвост, по подвалам. Из-за этой любви к свободе все коты, как правило, кончали не своей смертью.
              Помню одного из них, Тяпу. Мы его звали Анатяпий Васильевич, или просто Анатяпий. Так вот, Анатяпий повадился на кошачьи спевки еще, будучи достаточно молодым. Однажды он явился домой, держа хвост трубой. “В чем дело?” – подумали мы – “возгордился что ли?”. Заглянули и увидели то, что привело нас в гомерический хохот. Несмотря на соболезнование Анатяпию, не смеяться мы не могли. Дело в том, что, у него была содрана шкура на несколько сантиметров длины хвоста, с самого его основания, начиная с того места, где начинается его срам. Мы представили себе, как наш неудачливый Дон Жуан задрав хвост удирает от зрелого, опытного кота, а тот поставил себе целью вырвать у Тяпы из под задранного хвоста то место, которое не дает молодому котишке покоя и стимулирует опасные его походы в компанию кошек. Старый котяра решил лишить Анатяпия и желания, и вообще какой-либо потребности посещать кошачьи сходки. Проворство молодого Тяпы уберегло его от жестокого наказания. Опытный, но не достаточно проворный котяра, не дотянулся буквально 1-1,5 сантиметра до вожделенной добычи и отхватил у Анатяпия клок шерсти под хвостом. Анатяпий долго после этого ходил, задрав хвост трубой, пока рана не заросла.

              Попадался в нашем семействе и глупый кот, который никак не мог понять, что в туалет надо ходить в определенное место. Мы долго с ним мучались, а он также долго гадил у нас в квартире по углам. На семейном совете мы решили, что жить этому коту надо в деревне. Вот я и решил продать его. Не отдать – это, говорят, погубит животное, а именно продать, продать за сколь угодно низкую цену. Была зима, был мороз. Я притащил замерзшего кота в корзине на Канавинский рынок, подошел к торговкам живностью и крикнул:
              – Женщины! Кому в деревне мыши надоели? Продаю кровожадного кота за рубль.
              Одна деревенская баба, продававшая кудахтающих куриц, позвала меня.
              – Я возьму. Давай сюда. Вот те рупь.      
              Я отдал ей кота в освободившуюся от проданных куриц корзину, замотал его в какую-то тряпку, чтобы не убежал, и хотел, было уже уходить, но жалкий вид кота остановил меня.
              – Так ты, мамаша, сколько времени тут торговать собралась?
              – А вот щас последних двух курей продам и пойду.
              – А почем продаешь?
              – По пять за штуку.
              К женщине подходили покупатели и спрашивали:
              – Почем курица?
              – Пять рублев.
              – За четыре пятьдесят отдашь?
              – Не, только за пять.
              Покупатели подходили, приценивались и уходили, а кот мерз. Я снова подошел к женщине.
              – Вот что, дай-ка я продам твоих куриц.
              – Попробуй.
              Я встал рядом и заорал:
              – Подходите граждане, товарищи, берите несушек.
              – Почем? – спросил пожилой мужик.
              – По пять.
              – А за четыре с полтиной?
              – Бери.
              – Нет, нет – затрепыхалась женщина.
              – Бери, бери – говорю – чего курицу слушать. А ты помолчи – обратился я к женщине – получишь свои пять, не беспокойся.
              – Это как это, как это?
              – А вот так. Бери дед вторую. Видишь, по дешевке отдаю.
              Мужик взял куриц, отдал мне девять рублей, я добавил туда рубль, полученный от бабы, и отдал ей десять рублей.
              – Ну как, довольна?
              – Довольна, довольна. Больно ты шустрый, парень – и стала собираться в дорогу.
              – Слушай, женщина, с тебя копейка или две.
              – Это за что?
              – За кота. Чтобы его деревенские собаки не загрызли. Примету знаешь?
              – Знаю, держи вот две копейки. Только, если мышей ловить не будет, я его сама к собакам выброшу.
              – Ничего, он постарается.
              Я подошел к телефонной будке, сунул в автомат только что полученные две копейки и сообщил своим домашним:
              – Все в порядке. Кота загнал. По дешевке.


                В бане               

         Из парной в предбанник выходили красные, распаренные мужики и рассаживались на лавках. Отходили. В углу отжимал в ведро тряпку банщик и чего-то ворчал в длинные, как рыжая мочалка, усы. Вдруг он повернулся к только что вышедшему из парной голому мужику и заорал:
              – Ты че ввалился! Вся ж…а в мыле! Иди, смойся, не вишь, с тея тикет! А то вылетит хто из парной, посклизнется и хряснется!
         Мужик с намыленной задницей ушел смываться, кто-то гоготнул ему вслед, а сухощавый гражданин с красной полоской от очков на переносице многозначительно заметил, глядя на банщика:      
              – Уместнее было бы сказать: упадет. Сказано это было настолько спокойно и веско, что голая публика на момент замолчала. Банщик повернулся, хотел что-то возразить, но, встретившись взглядом с сухощавым, осекся и, махнув рукой, обиженно отвернулся в свой угол.
         И только круглолицый дядя, отдуваясь и поглаживая себя по животу, равнодушно произнес:
              – А чего тут спорить? Одно из двух – упадет или хряснется.               
         Публика вновь загоготала.
         В это время в предбанник ввалился только что смытый мужик и, поскользнувшись, смачно шлепнул голой задницей по мокрому кафелю.
         Голая публика взорвалась хохотом, а банщик поглядел на сухощавого и тоном победителя сказал:
              – Ну что? Упаде-е-ет, упаде-е-ет. Я же сказал – хряснется. Вот он и хряснулся!  Хохотали все, в том числе, и сухощавый.


                Лева 

              Вы заметили, что некоторые люди, когда что нибудь обдумывают, ходят взад – вперед, например, по комнате? Не все, но многие. Такой вот и я. Но я хожу не только по комнате. Я просто хожу по разным делам, на работу, с работы, в магазин, к друзьям в гости и так далее. И когда я хожу, я всегда что-то обдумываю, выдумываю, формулирую. Сел – заснул. Когда наступали времена научно-технических отчетов, статей в журналы или стихов и рассказов для художественной самодеятельности, я хожу, обдумываю по дороге и, когда сажусь писать, в голове уже все готово. Так за два-три дня появлялись фолианты научно-технических отчетов в 150-200 страниц, так возникали основные идеи будущей кандидатской диссертации.
              Так вот, однажды я шел из института (ЦНИИ – 11) домой. А жил я прямо за институтом на улице Кемеровской. Выйти из института, пройти по Арзамасскому шоссе мимо завода им Фрунзе, повернуть направо на улицу, ведущую к мясокомбинату, пройти вдоль высокого забора завода Фрунзе и вот она – наша улица за поворотом. Я шел вдоль этого высокого забора в той самой глубокой задумчивости, пытаясь мысленно изобразить уравнение теплообмена между окружающей средой и двумя контактирующими телами с внутренними источниками энергии. В руках у меня была какая-то папка с бумагами. Я шел и смотрел в основном на свои ботинки и на дорогу впереди ботинок метра на полтора впереди. Вот я посмотрел вперед и… обомлел.
              Метрах в двадцати от меня сидел настоящий лева с гигантской головой, обрамленной огромной шевелюрой, с хвостом, на кончике которого красовалась пушистая метелка. С этого момента я не контролировал свои действия. Организм сам выбирал оптимальные решения. Кто сказал, что мы не от обезьян? Обезьяний инстинкт подбросил меня в прыжке. В воздухе я повернулся на сто восемьдесят градусов. Еще не приземлившись, замолотил ногами на самых высоких оборотах, и, когда они коснулись земли, в сторону левы полетели ошметки вперемежку с искрами от обгорелых подметок и рассыпавшиеся  из головы уравнения, а сам я полетел от левы со скоростью олимпийского чемпиона на дистанцию сто метров.
              Через несколько секунд этого спурта стало возвращаться сознание, и я услышал глухие удары лап об землю догоняющего меня левы и характерное.
              – Гав! Гав!    
              “Стоп! Левы не гавкают! Они рычат и чавкают”.
              Я остановился. Лева – тоже. Я повернулся к нему. Лева изучал меня большущими глазищами.
              – Зд… д… равствуй, Лева. Ты чего меня так напугал? Откуда ты такой взялся? Ведь таких собак не бывает.
              – Лева разочарованно посмотрел на меня – догонялки кончились – фыркнул и пошел от меня прочь.
              Я медленно приходил в себя, глядя вслед этому могучему и добродушному существу. Лева зашел за угол, и я услышал звон брошенных ведер и визг женщины.
              “Ага, догонялки продолжаются”.
              Я зашел в проходную завода им. Фрунзе и сказал, что у них собака сбежала.
              – Знаем. Нам уже с поселка только что звонили. Это Цезарь. Вымахал с медведя. Вот его ребята под-льва и постригли. Сладу с ним нет. Любые цепи рвет.
              Оказывается, Цезарю надоело торчать на одном месте. Он сорвал цепь, перемахнул через забор и пошел гулять по немноголюдным улицам.
              Я снова пошел домой по дороге, собирая в голове рассыпавшиеся уравнения теплообмена. 
               

                Упарился

         Я вспомнил эту историю совершенно случайно. Увидел однажды широкую физиономию Васи Кузмина и вспомнил.
         Я сидел в узком коридорчике, ведущем в  предбанник, и ожидал своей очереди. В голове было пусто. Ни о чем не хотелось думать, кроме того, что в очереди передо мной осталось двадцать человек, а через пятнадцать минут останется десять, а еще через десять… В общем, я занимался тем, чем должен, по моему мнению, заниматься каждый человек, не заглядывавший в баню в течение трех - четырех недель.
         До меня оставалось человек пятнадцать, когда ко мне подошел человек небольшого роста с небритой бородой и хлопнул меня по плечу.
         – Здорово, дружище. Мы с тобой где-то встречались.
         Я посмотрел на его широкое лицо, густые брови, прямой нос.               
         – Да, да, вспоминаю. Мы с тобой, очевидно, вместе учились в школе. Ты  в какой школе в пятом классе учился?
         – В сорок восьмой.
         – Ну, точно. Я тоже там до седьмого класса учился. Помнишь – я тебе еще картошкой                по лбу закатал?
         – А…ха…ха. Помню. Как же. Ты… Пашка?
         – А ты этот… как тебя.
         – Ну, ну, тот, который тебя слезоточивым газом… а ты чихать начал.
         – Ну, конечно, вспомнил. Ты Васька Кузьмин.
         – Точно. Ну, а сейчас как? Где учишься? Работаешь?
         – Окончил университет. Теперь в НИИ работаю. Инженером.
         – Ага, значит, интеллигенция.
         – А ты?
         – Я – рабочий класс. В вечернем техникуме учусь. Время в обрез. Женился. Не вздумай жениться – самое, знаешь, ли прекислое занятие, так сказать, собственноручное уничтожение всех моральных и физических сил. Вот, к примеру, моя жена – изумительный человек, прекрасный, добрый, великолепный…когда спит, а когда проснется – грр… аж поджилки трясутся.  Как досуг проводишь?
         – Да вот, только-что из дома отдыха. Уехал 64 кг, приехал – 67. На три килограмма                поправился.
         За разговором не заметили, как подошла очередь. В зал входили уже старыми                друзьями.
         – Люблю попариться, – широко улыбаясь от удовольствия, проговорил он. – Ну,                интеллигенция, гни спину, сейчас мы ее взмыливать начнем.
         С первого прикосновения его руки я почувствовал, что жить мне осталось не более двух часов. Намыленная мочалка ездила по моей спине, имея, кажется, своей целью содрать с меня мою единственную, драгоценную шкуру.
         – Как? – весело гремело сверху.
         – Давай, давай, – скрипел я, выпучив глаза и стараясь придать своему голосу побольше веселой твердости. Давай, давай.
         Кончилась пытка тем, что, ошпаренный кипятком, я отскочил и сказал:
         – Х…Хватит!         
         – Что, не терпишь? А я вот люблю. На мочалку. Твоя очередь.
         Я взял в руки мочалку и изо всей силы ожесточенно проехался по спине моего                мучителя и, не удержавшись, дал ему такой подзатыльник, что он плюхнулся в круглую шайку не менее круглой физиономией.
         – Ап…чхи, – сказал мой товарищ. Не дергайся, а то сдачи получишь.
         – Ап…чхе, – передразнил его ехидный лысый гражданин.
         Я прилагал максимум усилий, чтобы содрать хотя бы жалкий сантиметр его                превосходной слоновой кожи, но все мои попытки были тщетны. Я был в отчаянии. Надо же было проучить моего мучителя.
         “Любишь попариться”, – подумал я и окатил его ледяной водой.
         Эффект был замечательный. Вася взбрыкнул, и из-под его руки вылетело туалетное мыло, которое, описав дугу, приземлилось как раз на середине лысины ехидного гражданина. Я был в восторге, если можно так назвать  острое чувство реализованной мести.
         – Спасибо, – сказал ехидный мужчина, – вы очень любезны. Да будет вам известно, что я уже пятнадцать лет не взмыливаю свою шевелюру. Так что ваша услуга не имеет для меня практического смысла.      
         Вася долго извинялся и извиняясь чихал столько же, сколько извинялся, и вскоре мы с ним отправились в парную. В парной мне досталось еще больше. Первый же ковш воды ударил струей пара в мою несчастную голову, и я сидел, как манекен, почти ничего не соображая, а Вася тем временем неистово хлестал меня старым истрепанным веником, на котором почти не осталось листьев, зато прекрасно сохранились прутья.
         Моей единственной мыслью было –  вытерпеть. Что значит гнилая интеллигенция? Нет, брат! Нас грубой силой не возьмешь! Мы вас выдержкой.
         Эта процедура повторялась пять раз.
         – Держись, интеллигенция. Это тебе не интегральчиками играть, – рычал Вася. –  Тут система нужна.
         Из бани я выходил, как из могилы. Очухавшись, встал на весы. Три  килограмма, накопленные в доме отдыха, как водой смыло.



                Хватит прыгать там, где думают               

              В 1967 году я, председатель культмассовой комиссии, член профкома института ГНИПИ, бессменный конферансье на всех институтских вечерах, уже в тридцать пять лет от роду, произнес многозначительную фразу “Можно прыгать там, где прыгают, можно думать там, где прыгают, можно думать там, где думают, но нельзя все время прыгать там, где думают”. Эта фраза и обозначила резкий поворот в моей жизни. Я напечатал все, что знал в толстый кондуит, назвал его “Измерение СВЧ мощности в коаксиальных трактах. (кандидатский минимум)”, приклеил на заглавном листе одну из своих шутовских фотографий, где я изображал серьезного человека с папкой в руках. Фотография была из серии тех, которые когда-то, в студенческие времена, делал мой товарищ Жора Деньгин, а я, вооружившись шляпой и папкой, изображал различных персонажей от убитого объективной реальностью алкаша до, улыбающегося во всю фотографию, весельчака. На этой фотографии был изображен сверхсерьезный и не менее тупой гражданин, лики которых очень часто мелькали в различных административных кабинетах. Внизу, под фотографией, я написал “Середняк пошел в аспирантуру”, показал кондуит своим товарищам, а потом сказал:
              – А теперь смотрите, как это делается.      
              Я показал один из экземпляров кондуита Члену-корреспонденту Академии Наук Валитову Рафкату Эмирхановичу, бывшему тогда заведующим кафедрой в Харьковском Госуниверситете. Тот посмотрел кондуит, выслушал мои грандиозные планы по построению материальной базы Коммунизма по отдельно взятой научной теме и сказал:
              – Я согласен быть вашим руководителем
              На этом наше сотрудничество и закончилось до того самого момента, когда я, собирая отзывы на свою диссертационную работу, поймал его в Москве, и он, выслушав мои сбивчивые объяснения, подписал в лифте, между пятнадцатым и шестнадцатым этажами, заранее заготовленный мною, отзыв руководителя моей работы. Я выскочил из лифта двадцатипятиэтажного дома, так и не узнав, на каком же этаже живет мой руководитель. Но это было потом. А пока я спустился с подмостков самодеятельной сцены и поступил в очную аспирантуру при институте, и… меня тут же выбрали секретарем партийной организации отделения. Означало это на практике то, что вертеться я продолжал с той же скоростью, только теперь не за зарплату старшего инженера, а за сто рублей аспирантской стипендии и в ущерб трехгодичному сроку, отпущенному для подготовки диссертации.   
              Через год, понимая, что так я просажу весь свой срок, я явился в кабинет секретаря парткома института, Бориса Петровича Морозова и заявил ему про то, где можно прыгать, а где надо думать, естественно, в мягкой форме. Борис Петрович огорчился и отпустил меня с общественной загрузки на все четыре стороны. Зная свой неусидчивый характер и полагая, что я обязательно суну нос туда, куда не следует, и меня снова засосет в круговорот каких-нибудь интересных общественно полезных мероприятий, я решил обрезать всякую возможность таких поворотов. Будучи аспирантом очником, я поступил на полставки ведущего инженера СКБ на недавно созданном заводе РИАП.
              Я даже не понимал, в какую канитель я попал. Начальник СКБ завода РИАП Борис Григорьевич Матвеичев тут же назначил меня главным конструктором основной разработки, выполняемой в лаборатории. Особенностью этой разработки было то, что сроки, отпущенные на нее, кончались, а то, что было смакетировано, походило на эксперимент любопытствующего весельчака в части разработки одного из узлов будущего прибора – рупорной антенны. Прибором вообще не пахло. И я включился в работу, забыв обо всем, о семье, о диссертации, об отдыхе и, вообще, о себе. Через полтора года работа по разработке измерителя плотности потока энергии взамен выпускаемого тогда серийно прибора ПО-1 была закончена. Заканчивался и срок моей аспирантуры. И тут Борис Григорьевич предложил мне стать начальником лаборатории в СКБ. В это время начальник основной лаборатории СКБ, где я работал, Бодров Евгений Алексеевич, был назначен главным конструктором завода и я полагал, что именно эту лабораторию мне и предлагают. Я сам активизировал свой перевод из ГНИПИ в СКБ, перевод из очной аспирантуры в заочную, что давало продление аспирантского срока еще на один год, и, когда все эти формальности были позади, я в веселом настроении явился в кабинет Бориса Григорьевича Матвеичева. Все уладилось. Теперь моя производственная работа и моя диссертация – фактически одно и то же.
              – Ну, что? Готов? – Спросил он меня.      
              – Так точно, готов – ответил я.
              – Тогда приступай к своим обязанностям в лаборатории микроэлектроники. Ты наверное знаешь, там Буланкина Виктора Дмитриевича секретарем парткома завода выбрали, место начальника освободилось.
              Я раскрыл рот, но Борис Григорьевич шлепнул мне по нижней челюсти. Рот закрылся.
              – А как же лаборатория сорок?
              – Там Леоньев Юрий Петрович справится, а вот в микроэлектронике обстановка посложнее, кроме тебя некого.
              Разворачивать оглобли было поздно. Сам уговаривал директора ГНИПИ Горшкова Александра Порфирьевича отпустить меня в СКБ. И я согласился. Вынужден был согласиться. И опять попал в болото. Дело в том, что Виктор Дмитриевич Буланкин попал в начальники из действующих офицеров и ни чего не понимал не только в микроэлектронике, но и, вообще, в радиолектронике. Он успешно решил первую задачу в организации работы – закупил оборудование, набрал народ, не очень понимающий, зачем он тут. Впрочем, последний вопрос быстро был снят, как только лаборатория по нормативам стала получать сорок литров спирта в месяц. За освоение этих сорока литров тут же взялась мужская половина творческого коллектива ( вакуумщики, механики ). Они разбавляли этот спирт очищенной дистиллированной водой по вкусу и дегустировали эту смесь перед обедом и перед ужином. Что касается женской половины (фотолитографы, монтажницы), так они, по моему, весь рабочий день закусывали. Во всяком случае, в кастрюлях всегда что-то кипело, варилось и булькало. Происходило это, по-видимому, уже давно, и люди к этому образу жизни привыкли.
              Встреча творческого коллектива со своим новым начальником была своеобразна. Она была очень по похожа на ту, которую я видел в кино “Трактористы”, когда бывший танкист ( его играл знаменитый Крючков ) появился в бригаде трактористов в качестве бригадира, и его встретила бригада разгильдяев песней в исполнении другого знаменитого артиста ( Петра Олейникова) “здравствуй милая моя, я тебя дождался
                Ты пришла, меня нашла, а я растерялся”.
В сейфе, от которого был потерян ключ, лежало золото в слитках и в проволоке для вакуумного распыления. Под колпаком вакуумной установки была укреплена пластина из платины весом сто сорок грамм. Ее оттуда не вынимали, чтобы не потерять где-нибудь в углу лаборатории и не выбросить вместе с мусором. Деревянная дверь в лабораторию запиралась таким замком, что ее можно было открыть пинком.
              Поначалу сломать этот устоявшийся уклад жизни я не мог. Я был один, а их много. И более того, я сам как-то незаметно попал под каблук обстоятельствам. Помню один момент. Это было зимой. Мы, то есть мужской состав, врезали разведенным спиртом по внутренностям и пошли гулять. Занесло нас на улицу Маяковского. Одного из наших, Славу Запевалова, сильно развезло. А жил он на Маяковке. Мы загрузили его домой и пошли вниз по лесенке со второго этажа на улицу. В это время Запевалов очнулся, схватил ружье и бросился за нами. Володя Брылин, как личность самая устойчивая к спиртным напиткам, услышал шум в квартире, сразу все понял и крикнул:
              – Бежим! Сейчас стрелять будет!
              Володя хорошо знал взбалмошный характер Запевалова и своевременно предупредил трагедию. Мы выскочили на улицу Маяковского. Дул сильный ветер, вьюжило. На трамвайной линии стояла дворничиха с лопатой и разговаривала с милиционером. Я подошел к работнице, взял у нее лопату, вынул из кармана бутылку пива, перевернул лопату  штыком вверх и использовал ее в качестве открывалки. После этого я вернул лопату и спокойно подошел к нашим ребятам и стал угощать их пивом. Удивленный Брылин спросил:
              – Ты чего, знаешь что ли этого милиционера?       
              – Какого милиционера?
              – Да к которому подходил.
              Я посмотрел туда, откуда только что пришел, и к удивлению своему увидел рядом с дварничихой и ее лопатой этого милиционера, который показывал работнице на меня и, по-видимому, спрашивал ее, откуда она знает этого мужика с бутылкой пива. “Да…а…а” подумал я “мне, пожалуй хватит”, и мы пошли в ресторан “Волна”. В ресторане ребята оккупировали отдельный столик, заказали что-то булькающее в бутылках. Когда у меня в глазах начало двоится, я встал и коротко констатировал:
              – В туалет…
              Я не управлял организационными мероприятиями в туалете. Я уже не мог не только работать, но и руководить. А мероприятия проводились. Сначала из туалета сконфуженно и довольно поспешно удалились те, кто у зеркала приводил в порядок свой внешний вид, чтобы сохранить этот внешний вид таким, какой он был до туалета, затем из кабинок повыскакивали в коридор, застегивая там штаны те, кто засиделся в этих кабинах. Вылетали они под возгласы моих подчиненных:
              – Хватит сидеть! Рундуки развалите! Вперед к общественно полезному труду за стойкой бара. 
              Я, с помощью своих товарищей, разделся, обнажив верхнюю часть тела, и сунул эту часть под кран с холодной водой. ( Горячей воды тогда в кранах не было ).
              – Эх, мочалочку бы – пошутил Володя Брылин.
              Придя в себя, я вытерся нижней рубашкой, оделся и, овладев здравомыслием, закруглил гулянье.
              Надежды “творческого” коллектива на продолжение развеселой жизни не оправдались. Оказалось, что надо срочно разрабатывать микросборки частного применения для разработок СКБ, осваивать новые техпроцессы для внедрения в производство на заводе РИАП разработок ГНИПИ и, наконец, создавать в составе лаборатории участок мелкосерийного выпуска разработанных микросборок и СВЧ узлов. А в перспективе предстояло создавать на заводе цех микроэлектроники, который в дальнейшем стал одним из главных, наиболее оснащенных цехов по изготовлению интегральных микросхем в шестом главке МПСС. А началось развитие производственной базы микроэлектроники на заводе с создания участка по изготовлению термисторных вставок для СВЧ преобразователей, которые я разрабатывал еще будучи в ГНИПИ и которые составляли весомую часть моей будущей диссертации. Руководителем участка по обеспечению завода вставками я назначил своего товарища Ивана Николаева, которого сразу же прозвали Ваня Вставкин. В общем, прошло полгода, и коллектив лаборатории преобразился. Достаточно сказать, что однажды в двенадцатом часу ночи этот коллектив взвыл, прекратил работу и, как в демократическом обществе, объявил о начале собрания.
              – Мы не можем больше так работать – возмущались женщины – у нас дети дома, мужья дома, а мы здесь вкалываем. Вам, Павел Павлович, может быть все это и нравится, а нам – нет.
              Нужно было что-то отвечать.
              – Знаете что, девчонки, есть несколько вариантов: Первый – вкалывать и выполнить к сроку работу. Объем работ вы знаете. Второй – Не вкалывать и выполнить к сроку работу. Третий – не вкалывать и завалить порученное дело. Если вы выбираете третий вариант, идите домой. Я не имею права вас держать, но я останусь и буду стараться. Кто хочет остаться со мной, оставайтесь. Остались все.
              Напряжение росло, и вместо того, чтобы заниматься разработкой новых микроузлов, нас все больше и больше сносило в работу по обеспечению завода уже разработанными  узлами. Я прекрасно понимал, что это путь не мой, что я уплываю в чистое производство. И, как всегда, когда серое вещество напряженно ищет выхода, оно, как бы случайно, его неожиданно находит. Однажды Володя Рождественский, наш инженер по фотолитографии донес мне о том, как один философствующий инженер из ГГУ Дубницкий распространялся, что мол он скоро будет начальником строящегося цеха микроэлектроники на заводе РИАП, и сам Шаров будет у него ботинки чистить.    
              – Стоп, Володя! Ну-ка, повтори, что это говорил Дубницкий.      
              Володя повторил.
              – Володя, немедленно ко мне этого Дубницкого.
              – Павел Павлович, так ведь он просто нахал.
              – А мне как раз такой нахал и нужен.
              Когда этот, рвущийся в начальники, Владимир Дубницкий появился у меня в лаборатории, я сразу же назначил его начальником производственного участка вместо мученика Вани Вставкина, сделал его куратором строительства нового цеха микроэлектроники на заводе. Потребность в бурной деятельности, стремление к значительности быстро повысило его рейтинг в борьбе с Шаровым за право руководить микроэлектроникой на заводе. Когда на эту тему у меня зашел разговор с заместителем директора по кадрам завода, я сказал:
              – Чего вы думаете? Вот кто вам нужен – Дубницкий. Человек, понимающий ведущую роль производства. А вы зациклились на нас, интеллигентах. Берите его в цех. И его взяли…вместе с моим производственным участком. Я облегченно вздохнул и мы с Володей Дубницким пошли в кафе на площади Горького. Только с одним условием решили мы – пить только сухое, поскольку работы много и надираться нельзя. Взяли бутылку 0,7 сухого вина.
              – Ну, Володя, за твои успехи! По сухому!
              – По сухому.
              И мы выпили по фужеру вина.
              – Еще по сухому?
              – Еще по сухому.
              Прошел час. На столе уже стояло три пустые бутылки 0,7.
              – Еще по сухому?
              – Еще по сухому.
              Когда на столе и под столом выстроилась батарея из семи бутылок, а язык стал заблуждаться в словах разговорной речи, мы встали и двинулись вниз по Свердловке, чтобы проветриться. Где-то на Лыковой Дамбе мы налетели на какого-то мужика, который проводил нас веселым хохотом. “Почему он смеется?” – подумали мы. Только на следующий день мы узнали почему. Потому что этот мужик  был заместителем директора завода РИАП по кадрам, а мы, как раз, и были те самые кадры.
              Итак, одна головная боль в сторону. Теперь все силы можно бросить на разработку. А там полный завал. Женя Баймуратов разработал термопарные преобразователи СВЧ мощности. Мы освоили технологию их изготовления. Неудачно. Измерители мощности с этими преобразователями не отвечали требованиям технических условий. А срок внедрения кончался. Началась напряженная работа по поиску ошибок. Однажды, когда выявленных дефектов накопилось много, мы с Женей Баймуратовым наметили два десятка экспериментов и начали искать. Искали долго. Под утро нашли! Утром – срочно задание конструкторам о коррекции документации, изготовление новых деталей, и вот мы уже среди регулировщиков, гоним вал. Нужна опытная партия в тридцать приборов. Еще одна ночь в напряженной работе плечом к плечу с регулировщиками. Когда дело пошло, меня вызвал к себе главный инженер завода Копылов Виктор Селиверстович.
              – Так как с “Мажором”?(Это шифр измерителя мощности разработки Жени Баймуратова) 
              – Все в порядке. Завтра опытная партия будет готова.
              – А как с твоими термисторными преобразователями?
              – Сегодня пятьдесят комплектов будут готовы.
              – А в плане сто.
              – Будем стараться.
              Копылов насторожился. Основным достоинством руководителя является умение разобраться в настроениях исполнителей и найти нужные слова для поднятия духа и обеспечения безусловного решения задач. Копылову показалось, что я несколько не уверен в том, что только что сказал. Он показал мне на мои брюки и спокойно спросил, глядя на них:
              – Тут у тебя что? 
              Я стушевался.
              – А вот эту дверь видишь?
              – Вижу, Виктор Селиверстович.
              – Так вот то, что у тебя тут – и он снова показал мне на мои брюки – будут в этих дверях. Понял?
              И он показал, как захлопывается тяжелая дверь.
              – Понял, Виктор Селиверстович. Разрешите идти?
              Когда я красный, как рак, вылетел из кабинета главного инженера завода и зашел в свою лабораторию, у меня зазвонил телефон. Звонил главный инженер СКБ Сергеев Михаил Сергеевич.
              – Шаров, вы ведете себя недисциплинированно. У вас застряли письма, на которые вы должны были ответить еще позавчера.
              И он перечислил мне письма, о которых я в этой свистопляске оканчивающегося квартала, естественно, забыл. И тут я произнес фразу, которую запомнил на всю жизнь.
              – Я, Михаил Сергеевич, пятьдесят семь часов не спал. Так что, налюбоваться на  этим бумагам я еще успею.
              Женя Баймуратов спросил меня:
              – Это тебе кто говорил?               
              – Главный инженер СКБ.
              – Чего-то я его не знаю.
              – Ну это у которого один глаз стеклянный.
              – А…а! Знаю, знаю… А что, у него только один глаз стеклянный?
              Когда я появился в выпускном цехе, там прогуливалась группа руководителей, показывая новому секретарю райкома очень напряженные будни, а по сему иногда матерящихся трудящихся. Новый секретарь райкома, а это был хорошо знакомый мне Морозов Борис Петрович, бывший когда-то в ГНИПИ разработчиком приемных устройств ( группа П5-), а потом – секретарем парткома ГНИПИ, так вот Борис Петрович увидел меня и улыбаясь спросил:
              – Как, Павел Павлович, тут работается? Какая разница между той работой и этой?    
              – Так ведь почти никакой – отвечаю – только там мы два года мусолим разработку, а за два месяца до Госкомиссии обнаруживаем вдруг недоделки. И эти два месяца, не вылезая из лаборатории, исправляем эти недоделки, а здесь полгода готовится опытная партия приборов, а за два дня до окончания срока обнаруживается сплошной брак. И вот эти два дня все стоят на ушах и исправляют недостатки.
              В этом бешеном производственном ритме я совсем забыл про свою диссертацию. И вот, когда квартал закончился, завод наполовину опустел, я отпустил своих ребят отдохнуть, сидел в лаборатории и думал, что вот мол наступило это неестественно спокойное время, когда можно тормознуть и, расслабившись, обдумать житие-бытие. Вдруг зазвонил телефон. Я взял трубку. Звонил ученый секретарь ГНИПИ Селезнев, длинный, как Маяковский на ходулях, и все время шелестящий какими-нибудь бумагами.
              – Это Шаров?
              – Да.
              – Здравствуйте, Павел Павлович. Как у вас дела с диссертацией?
              – А…Э… да пока ведь … никак.
              – Как это никак? Государство на вас столько средств истратило, а вы бездельничать вздумали.
              – Да нет, я не бездельничаю.
              – А что же вы делаете?
              – Я…э… творю.
              – Так творите побыстрее. Через двадцать дней кончается ваш срок, и вы должны представить в аспирантуру проект диссертации. Ясно?
              – Ясно.
              – Ждем.
              “Во, чертовщина! Четыре года пролетели, как один миг, а я топчусь на месте. Пора начинать”. И я начал… творить. Я писал, моя секретарша Валентина Михайловна печатала, девочки в лаборатории рисовали рисунки, конструктора переделывали общие виды конструкций узлов. Через двадцать дней появился большой “кирпич”. Так называли экземпляры книг диссертаций. В ГНИПИ я встретился с Кукушем Виталием Дмитриевичем, заведующим кафедрой СВЧ, председателем ученого совета Харьковского института радиоэлектроники. Вручая ему “кирпич”, я сказал, что руководитель у меня Член-корреспондент АН СССР Валитов Рафкат Амирханович. Имя Валитова свалило бы любого, а Кукуш был фактически его ученик, и мне было немедленно назначена предварительная защита. Началась интенсивная работа. Туалет коммунальной квартиры был заполнен моими черновыми набросками. Соседи по коммунальной квартире были очень довольны дармовой бумаге, несмотря на то, что наброски мои были не двусмысленно черновыми.
              Вскоре подошел срок предварительной защиты, созрел и я. И вот я в Харькове. Две недели научная элита кафедры СВЧ института изучала мой труд, а я все это время жил в отдельной комнатушке институтского общежития, и каждое утро начинал с бутылки пива и очень уж понравившегося мне украинского сала с хлебом. Вечер кончался тем же. Пробовал я и Венгерское сало с коричневой корочкой, но белое украинское мне понравилось больше. Когда я пришел на предварительную защиту, местные ребята похохатывали надо мной.
              – Вы, товарищ Шаров, за две недели совсем в колоритную украинскую фигуру превратились.    
              Защита состоялась. Рекомендовано сократить “кирпич” в два-три раза. Я приехал домой, заглянул в зеркало и сразу все понял. “ Вот это хариус! Так вот почему они меня колоритной фигурой называли”. Из зеркала на меня смотрела толстая, лоснящаяся, белая свиная харя. Без пятачка, но свиная.



                Усан       

              Где-то году в семидесятом у меня, тридцативосьмилетнего молодого человека подошла очередь в магазине. Я залез в карман, вытащил оттуда трешницу и протянул продавцу. В обмен продавщица протянула мне бутылку вермута и стала отсчитывать сдачу. В это время я почувствовал спиной чей-то жесткий взгляд. Если говорить точнее, спина тут была ни причем, просто по мне прошлось какое-то напряжение и мне захотелось обернуться. Я резко обернулся и глаза в глаза встретился с сухощавым, таким же, как я, молодым человеком. Сначала у нас в глазах промелькнуло что-то вроде вспышки, потом удивление. Передо мной стоял “Усан”, Генка, знакомый по годам детства.
              – Усан – удивленно спросил я? 
              – А ты Шарик? – в свою очередь спросил Усан.
              Последний раз мы виделись с ним, когда нам было лет по двенадцать, но узнали друг друга сразу.
              – Сдачи будете брать, или как? – проверещала продавщица.
              – Будем, будем – сказал я и забрал отсчитанные ею рубль с копейками.
              – Ну, как ты?
              – А ты?
              В общем, разговор людей, не знающих о чем разговаривать.
              – Усан, так где ты сейчас живешь? – попытался я за что-то уцепиться, чтобы начать разговор.
              – Во-первых, я сейчас не Усан. У меня теперь кликуха другая. А живу я нигде, или вернее – везде.
              – Как это?
              – Гастролер я.
              – Гастролер? – я попытался переварить неожиданную информацию – так значит, ты пристроился ко мне сзади, чтобы освободить меня от…
              – Ну.
              – Во, поворотики! А я тебя сразу почувствовал… затылком. Ну и как? Не надоело…хулиганить?
              И нас унесло в воспоминания. Во время Великой Отечественной Войны мы жили в главном жилом доме макаронной фабрики. Пятиэтажный дом этот на Арзамасском шоссе (ныне проспект Гагарина) до сих пор, кажется, не изменился. Разница только в том, что тогда мимо него дребезжа громыхали трамваи, а сейчас по широкому проспекту Гагарина снуют автобусы, троллейбусы и расплодившиеся, как тараканы, частные легковые автомобили. За нашим домом, если смотреть со стороны шоссе, спряталась за металлическим забором собственно Макаронная фабрика. Рядом с домом, и тоже не изменилось – здание военизированного отряда НКВД. Между территорией этого отряда и макаронной фабрикой – узкий проулок, который вел к одноэтажным деревянным баракам, где проживали работники и работницы макаронной фабрики. Сколько было работников, столько у них было пацанов. А пацаны – это мы. Мы, пацаны из главного дома макаронной фабрики, были мастера по изготовлению различного холодного вооружения для детских игр. Например, из обручей от бочек мы делали классные сабли и мечи. Закаливали их, а потом сражались между собой. Шутки шутками, но творческая мысль привела нас к изготовлению кастетов. Отливали их из свинца в деревянных формах и обрабатывали напильниками. Верх творчества – обитые медными листами поджиги и даже пушка из трубы в несколько сантиметров в диаметре, которая стреляла шариками от подшипников. В конце войны в подвале дома, там, где в 1942, 43 годах было бомбоубежище, поселилась семья Генки. Усан был тихий, забитый мальчишка. Он не участвовал в наших потасовках, не обладал теми творческими способностями, о которых я говорил выше.
              Время было тяжелое. Наводить порядок было некому, поэтому очень многие из бараковских пацанов стали заниматься воровством и грабежами. Появились рецидивисты “Бобер”, “Чапай”, возникающие дома на короткий промежуток времени и снова пропадающие за решеткой. Из главного макаронного дома по кривой дорожке пошел только Виталий Маркелов. Это я знал. Но то, что эта волна захлестнула Усана, мне было неизвестно и непонятно И, вот он, Усан, мой знакомый из далекого двенадцатилетнего детства, стоит рядом со мной и уточняет детали нашего многогранного детства. Когда мы углубились в воспоминания, наши интересы совпадали, но вот прозвучала фраза, вернувшая нас из облаков воспоминаний на земную твердь сегодняшних дней.
              – Кстати, – сказал Усан, – здесь появился Бобер, собирает нас. Пойдем?
              – Послушай, Гена, наши дороги давно, давно разошлись. Я сейчас начальник лаборатории, член парткома завода РИАП, бывший активный дружинник. Если я у вас по каким-нибудь причинам появлюсь, то я не выдержу ваших разговоров, я вас просто всех заложу. Понимаешь, программа во мне другая заложена – развивать производство и защищать тех, кто на нем трудится.
              Наступила пауза. Теперь Усан ворочал мозгами, так же, как ворочал ими я, когда он признался, что он гастролер.
              – Ну, что, пережевал? – сказал я – а теперь пойдем за угол, да раздавим эту бутылку вермута.
              – За встречу? – спросил Усан.
              – Да, может быть за единственную нашу встречу, так как разные дороги очень редко пересекаются дважды. 


                Дело по освобождению   

              Где-то в конце шестидесятых меня – начальника лаборатории микроэлектроники –  выбрали не освобожденным секретарем партийной организации СКБ РИАП. Я только еще обдумывал, каким бы делом завоевать авторитет работников СКБ, как дело само свалилось мне на голову.
              Утром, в самом начале рабочего дня, ко мне в лабораторию влетела компания друзей и возбужденно стала рассказывать, что нашего конструктора Владислава Аксенова арестовала милиция. Побежали в милицию – секретарь партийной организации СКБ впереди, за ним заместитель директора  СКБ Пасман Евгений Абрамович, за ним друзья-товарищи. Выяснилось, что Аксенова уже забрал из милиции папа – полковник, районный военпред и что против Аксенова уже заведено дело.
              – Какое дело? Об чем речь?
              Оказалось, что вчера несколько ребят, защитив в Горьковском Политехническом институте дипломы и приняв на грудь допустимую в общем то дозу, весело шагали по улице Минина. Дотопав до площади Минина, они были облаяны группой здоровых собак. Собак выгуливали организованные собаководы. Все было спокойно, пока на площадь не вывалились раскрасневшиеся новоявленные инженеры. Один здоровый псина дотащил за поводок своего хозяина до нашего Аксенова и готов был уже ухватить его за нижнюю конечность. Аксенов, не долго думая, затушил об здоровый гавкающий нос псины недокуренную сигарету, после чего вместе с псом загавкал его хозяин, затем все находящиеся там псы и, наконец, все их хозяева. У кого-то с поводка сорвался пес и таки хватанул Аксенова за ногу. Возникла опасная ситуация. Кто-то должен отвечать: или хозяин пса за разорванную штанину и укушенного Аксенова, или, если хорошо поставить дело, Аксенов за свои хулиганские поступки.
              Появился милиционер, который и должен был это решить. Милиционер был человеком опытным и работал по шаблону. Во первых, он выяснил, кто из противобор-ствующих сторон пьян, а кто – ни капельки. Выяснил: все собаководы и их псы были трезвы, а вот Аксенов – пьян. Остальные аргументы его уже не интересовали. Аксенова погрузили в милицейскую машину и, под радостное повизгивание группы собаководов с собаками,  увезли в ближайшее отделение милиции.
              Собаководы, понимая, что их могут обвинить в нарушении содержания собак, решили, что лучший способ защиты – нападение и накатали в прокуратуру большую содержательную бумагу, из которой следовало, что таких хулиганов, алкоголиков надо фаршировать в Педигри для собак или, по крайней мере, надолго изолировать хотя бы от собачьего общества.
              К прокурору района мы шли уже в компании с самим Аксеновым и его высокопоставленным папашей. Я подумал, что если произойдет разговор прокурора с рассвирепевшим папашей, добра не жди. Прокурор будет лечить фингал под глазом, а Владислав сидеть за хулиганство. Я уговорил всех пока не дергаться и вместе с Пасманом предстал пред очи законослужителя. Объяснив друг другу детали происшествия и возможные его последствия, и та и другая стороны согласились с тем, что в случае, если делу дать ход, то собаководам тоже не поздоровится. Мы с Пасманом акцентировали внимание прокурора на то, что нам наплевать на собаководов и их питомцев – пусть живут, нам бы Аксенова вытащить из дерьма. Прокурор был готов нам в этом помочь, но ему мешала красочно написанная бумага коллективного заявления собаководов и рапорт рьяного милиционера, у которого всегда виноват тот, кто выпил.
              В поисках  выхода естественно преуспел опытный в этих делах прокурор.
              – Знаете что, ребята, а пусть ваш Аксенов напишет мне чистосердечное признание.
              – О чем? – спросил я – о том, что он тявкал на собак и укусил одного пса за мягкое место под хвостом? 
              – Нет, не так, собака и есть собака, чтобы тявкать. Пусть напишет, что выпил по поводу защиты диплома вместе с друзьями, нецензурно тявкал…тьфу, выражался на собак…тьфу, совсем вы меня запутали … э…на собаководов, затеял ссору с ними, то есть с собаководами, за что и был задержан. Вину свою признает и в дальнейшем этого больше не допустит. Я рассмотрю это признание, приложу к имеющимся бумагам и приму решение дело закрыть.
              Когда мы обсуждали с друзьями у прокуратуры этот вариант, папа полковник долго не соглашался. Его убедили два аргумента. Во-первых, если дело дойдет до суда, то кто бы ни был прав, всем достанется. Во-вторых, если прокурор нас обманывает, то на суде всегда можно отказаться от этого признания, сославшись на то, что этот компромисс предложил прокурор. А свидетели этого компромисса мы с Пасманом. А прокурор не дурак, чтобы ввязывать еще и себя в эту дурацкую историю.
              – Так что, Владислав, давай-ка, пиши бумагу и пошли обмывать диплом.
              И мы пошли в ближайшее кафе, предварительно убедившись, а нет ли рядом какой-нибудь группы собаководов с собаками. Уж больно велик соблазн использовать в качестве пепельницы гавкающую носопыру какого-нибудь хвостатого.   



                “Нестандартное Ж”               

              Очень быстро лаборатория, которой я руководил в СКБ Завода РИАП, превратилась в техническую базу, через которую проходила практическая проверка и доработка техпроцессов всех СВЧ элементов в микроисполнении, разработанных в ГНИПИ и СКБ для обеспечения измерителей  мощности в СВЧ трактах и плотности СВЧ энергии в пространстве. Экспериментальные работы иногда сопровождались довольно смешными и одновременно грустными историями.
              Женя Баймуратов вместе с одной из наших монтажниц занимался монтажом датчиков импульсной мощности, представляющих собой стекловолокно диаметром три микрона с напыленным на него тонким слоем платины. Получался терморезистор. Стекловолокно длиной в один миллиметр монтировалось в конструкции датчика. Излишки стекловолокна в полтора-два сантиметра длиной извлекались и выбрасывались. Естественно, грохот в лаборатории при этом не раздавался. Конечно, стекловолокно диаметром в три микрона было невидимым простым глазом даже с напыленной платиной, но Женя Баймуратов наловчился переносить его отрезки с одного рабочего места на другое специальным пинцетом. Однажды он затерял куда-то свой пинцет, махнул рукой, и под микроскопом умудрился взять отрезок стекловолокна двумя пальцами своих натренированных рук. Когда он, как маг и волшебник, осторожно перемещался по лаборатории, все, рядом сидящие, затаили дыхание. Вот он медленно опустил руку к плоскости микроскопа, где был укреплен датчик, разжал пальцы и не дыша взглянул в микроскоп.
              – Нэту. Пропал гад – констатировал он.
              Люди грохнули со смеха. Оказалось, что отрезок, как лежал на прежнем месте, так там и остался, а Женя проделывал свои магические перемещения по лаборатории с пустыми руками.
              Еще более смешной случай произошел, когда на конструкции датчика СВЧ мощности производился монтаж термопарного элемента, представляющего собой стекловолокно диаметром сорок микрон с напыленной на него тонкопленочной термопарой из двух сплавов капель и хромель. После монтажа выяснилось, что вакуумное напыление этой пары происходит некачественно, с загрязнением, и в термопаре проявляется детекторный эффект. Чтобы убрать этот эффект, решено было пробить грязную пленку между парой копель и хромель небольшим электрическим разрядом. Стали искать способ. Для начала я решил попробовать разряд электростатического электричества. Сел на стул, поерзал на нем, взял одной рукой конструкцию датчика, а другой рукой, пальчиком дотронулся до свободного конца термоэлемента. Пшик! Термопара сгорела. Взял другой датчик. Поерзал, дотронулся. Пшик! Опять сгорела.
              – Дайте я, дайте я – попросила хрупкая монтажница.               
              – Ну, давай, попробуй.
              Поерзала, дотронулась. Искорка есть, а результат нулевой. Детекторный эффект остался.
              – Ерзалка не та – решил главный конструктор разработки Женя Баймуратов – дайте я попробую. Все-таки детище-то мое.
              Сел, поерзал, дотронулся. Пшик! Все в порядке. И термопара цела, и детекторный эффект пропал. Попробовал еще раз. Опять все в порядке. Эффект оказался очень устойчивым с точки зрения повторяемости.  Я снова попробовал. Горят, мать честная.
              – Энергетика у тебя в этом месте очень высокая – сообщил мне Женя.
              У всех монтажниц ничего не получалось. Нужно было наращивать энергетику. И только тонкий экспериментатор Женя Баймуратов оказался номинально подготовленным для этой операции. Естественно, это его не радовало.
              – Что же теперь делать? – причитал он – неужели теперь мою нижнюю половину записывать в техпроцесс, как нестандартное оборудование?
              – Ничего – успокаивал я его – мы мигом чугунную отольем, позавидуешь.
              – Интересно, а как вы это приспособление назовете?
              – Очень просто. Тебя как зовут?
              – Евгений.
              – Евгений? Значит Женя. Вот мы и назовем этот нестандартный стенд твоим именем “Нестандартное Ж”.


                Дача

              В начале семидесятых моя Галочка получила стандартные шесть соток в новойм кооперативе садоводов в садоводческом комплексе Рекшино. Место было болотистое и нужно было немало потрудиться, чтобы освоить участки. Поэтому члены кооператива присвоили кооперативу название “Оптимисты”. Сверху – торф. На глубине в один метр – вода. Дальше слой глины и песок. Но, если выкопать большую яму, сняв слой торфа, затем прорубить в слое глины дыру и засыпать в эту яму плодородную землю, то можно сажать яблони, сливы, вишни и прочее. Так мы и сделали. Пусть растет. Затем купили за 250 рублей сборный, стандартный домик из шпунтовки, жилой площадью двенадцать квадратных метров и, когда выдался свободный день, я собрал человек семь друзей, взял сумку, набитую выпивкой и закуской, и мы за один день поставили домик. Когда ставили крышу, мне в голову пришла интересная мысль. Из свободного пиломатериала (не путать с пиломатериалом, находящимся в сумке) сколотили стенки высотой в полтора метра и на эту дополнительную высоту подняли крышу. Получилась двухэтажная каланча. Сам Бог велел рядом сделать пристрой в виде прихожей, чем и занимался мой отец, будучи уже в пенсионном возрасте.
              Когда все было готово, наступила благодать. На свежей торфяной почве наш участок следующим летом вспыхнул красной клубникой, смородиной и малиной. Мы радовались, не обращая внимания на мелкие досадные неприятности, которых тоже хватало. Пока мы, разиня рот, обдумывали, как и где поставить домик, наш шустрый сосед по участку задвинул на нашу сторону свое движимое имущество – огромный сарай, а чтобы у нас не возникала мысль его задвинуть обратно, впритирку поставил недвижимое –  туалет. Это было нахальство – на нашей территории нам же и воздух портить! Когда его не было на даче, мы задвинули сарай обратно, а в туалете перенесли дверку в туалет на нашу сторону, а там, где она была, прибили лист фанеры, на котором губной помадой написали “Осторожно! В туалете СИДИТ злая собака!” Территория наша – что хотим то и делаем.
              Каждой весной мы обнаруживали взломанные замки. Это всякие бездомные отдыхали на нашей даче, пока нас не было. Один незадачливый мародер залез в окно и попытался через второй этаж попасть в прихожую, а, поскольку над прихожей потолок был фанерный, то мародер и грохнулся сверху прямо на набор тазиков и кастрюль. О! Как он был зол! Как он был зол! Все, что можно было растоптать, растоптал, все, что можно было изломать, изломал.
              Однажды осенью, оставляя дачу до следующей весны, я навесил на входную дверь малюсенький замочек и оставил его незапертым. Приглашаю, мол, заходите. На столе оставил лист бумаги, на котором нарисовал свою свирепую рожу, и написал: “Не будь жмотом. Выпил, закусил – оставь хозяину!” Каково же было наше с Галочкой удивление, когда следующей весной мы обнаружили на столе полбутылки водки, рюмку и полбанки заплесневелых огурцов. Я представил себе, как глубокой прошлой осенью здесь сидел человек, ему было скучно, выпить было не с кем, и он, глядя на мою свирепую рожу на листе бумаги, пил со мной. Со мной ему было веселее. “Жить надо дружно” – сказал кот Леопольд – “тогда и на хвост наступать не будут”.         



                Пора сдвигать кровати

              В 1972м году я выехал в Харьков, где, в институте Радиоэлектроники, мне предстояло защищать диссертацию. Защищаться мы должны были вдвоем. Сначала Владимир Волков – преподаватель этого института, затем я – начальник лаборатории микроэлектроники из Горького. Главным оппонентом у Волкова должен был быть Член- корреспондент академии наук Рафкат Эмирханович Валитов. Он же мой руководитель диссертационной работы. Когда мы с Волковым встречали Валитова в аэропорту, он очень удивился:
              – А вы Шаров чего тут делаете?
              – Я, Рафкат Эмирханович, тоже защищаюсь и прошу Вас, как руководителя, выступить на совете.
              Мои слова озадачили Рафката и надо отдать ему должное, он весьма продуктивно выступил в мою защиту.
              – Во-первых, – сказал он, – я бы хотел сообщить совету, что был весьма слабо посвящен в результаты работы моего подопечного.
              Члены совета и я насторожились. Начало-то панихидное.
              – Диссертант проявил завидную самостоятельность, – продолжал он, – он сделал собственно все сам. Сейчас, оценивая его труд, я несколько удивлен, как в области достаточно исследованной можно было найти столько нового и интересного. Использование его изобретений с соответствующей теоретической и практической проработкой фактически видоизменили технику измерений группы М3- , повысив качественные и экономические параметры этой техники.
              И далее в том же духе. Я был принят на ура. Пятнадцать положительных шаров из пятнадцати возможных.
              На совместном с Володькой банкете мы здорово набрались. Достаточно сказать, что когда мой старший оппонент Лев Кучин – профессор Авиационного института – захотел уйти, я сунул ему в карман две бутылки коньяку ( холостяк, пригодится), заплатив за них буфетчику. И только когда Володька сказал мне, что этот вот холодильник наш, я понял, что покупал у буфетчика свой коньяк.
              По окончании банкета мы в небольшой компании отправились к Володьке домой. Я привез для этого случая с собой трехлитровую канистру ректифицированного спирта. Переживающий за меня коллектив, возглавляемой мною лаборатории, вручил эту канистру мне исключив ее из ежемесячных затрат лаборатории. Коллективу этому я еще до банкета успел кинуть телеграмму “Вешайте в лаборатории плакат:
                Коллектив наш очень рад,
                Наш начальник кандидат”.
              У Володи Волкова развернулось соревнование – кто выпьет полстакана спирта и лучше всех при этом улыбнется. Поскольку я уже был изрядно накачан, я не воспринимал ни вкус, ни цвет того, что пью. Я выпил, не поморщившись, и блаженно улыбнулся. Мне присудили первое место. Затем посадили в какой-то грузовик рядом с водителем и отправили домой. Было часов двенадцать ночи. Мне надо было ехать сначала в Москву, а затем – в Горький.
              Водитель грузовика высадил меня с моим чемоданом и уехал. Удар по нутру, особенно спиртом, был настолько оглушительным, что я стоял посреди площади, ничего не понимая. Где я? Зачем я тут? Почему я тут? Я часто видел абсолютно пустые глаза очумевших алкоголиков. Эти глаза ничего не выражали, ничего не видели, как будто их отключили от спецвычислителя в кумполе черепной коробки передач. И только мозжечек еще управлял организмом, чтобы тот не сломал обо что-нибудь копчик. Помотав башкой, я взбаламутил извилины и заставил их зашевелиться.
              – Ага, я на вокзальной площади. Надо туда, на вокзал.
              На вокзале в кассу стояла длинная очередь. Я подошел к кассе. Все расступились. Я сунул в окошечко пятнадцать рублей. Мне дали билет. На билете – вагон номер восемь. Вышел на перрон. Передо мной вагон номер восемь. Ступеньки уже убираются. Я вошел. Поезд пошел. Как я потом уже догадался, в кассе без очереди продавали билеты на отходящий поезд в Москву. Я понемногу начинал соображать.
              – Послушайте, дорогая, – обратился я к пожилой проводнице, – мне сегодня умопомрачительно везет. Куда бы я ни пришел, пожалуйста! Может быть, волшебные сюрпризы продолжатся?
              – А как же – ответила проводница – и открыла мне дверь моего купе. В купе было четыре места, а занято только одно. Я вошел.
              – Господи, красотища какая!
              На кровати лежала красивая молодая женщина. Я сильно хлопнул дверью. Женщина проснулась.
              – Простите, – говорю, – я неосторожно закрыл дверь. Вот вам за это шоколадку.
Кстати выпить сухого вина не хотите? У меня в чемодане есть.
              Я спал, и мне снилось красивая золотоволосая женщина, которая смотрит на меня и ласково успокаивает. Проснулся я уже днем, в двенадцать тридцать дня. Женщина вышла. Я оделся. Женщина вошла.
              – Простите, я вчера был очень заряжен. Я вам не мешал? О! Полбутылки сухого вина! Давайте допьем.
              – Давайте.
              – Простите, а вы откуда едете?         
              – Из Симферополя. Вы уже спрашивали.
              – А как Вас зовут?
              – Марина. Вы не только спрашивали, но и записали.
              – А я что, и телефончик ваш записал?
              – Конечно.
         Я заглянул в записную книжку. Точно.
              – Вы знаете, я впервые в жизни столько выпил, что ничего не помню. Обычно ноги отказывают, а голова продолжает работать. А тут что-то новенькое. А что я еще делал?
              – Вы угостили меня вином. Потом вдруг забыли про меня и стали раздеваться. Потом снова меня обнаружили, уже будучи в трусах.
              – Ну и что?
              – Что, что. Вы сказали: “Пора сдвигать кровати”. Попытались сдвинуть, у вас ничего не получилось, Вы упали и заснули. Пришлось вас одеялом накрывать. Где-то утром, часов в одиннадцать, вы проснулись, приподнялись, посмотрели на меня и сказали: “Вот это красотища приснилась” - и снова упали.
              – Так, может быть, мы в Москве какое-нибудь культурно-просветительное мероприятие проведем?
              – Придется без меня. Через пятнадцать минут меня встречает мой муж для проведения этих мероприятий.



                Встреча с членом обкома партии.

              В начале семидесятых моя жена Галочка – специалист Теплоэлектропроекта –получила квартиру на улице Совнаркомовской и наше семейство, то есть я, жена Галочка и дочка Леночка переехали туда жить. Все было хорошо. Но не зря же великий Пушкин написал “Сказку о рыбаке и рыбке”. Чего-то нам не хватало. “Телефона” – решили мы. Проблему приобретения телефонной точки решить было так же трудно, как, например, купить автомашину или подпрыгнуть выше Останкинской башни. Я вспомнил, что один из моих знакомых Анатолий Федорович Клементьев ( вместе десятилетку кончали в смежных классах) представляет собой в городе Горьком большую шишку, являясь членом Обкома Партии, председателем областной сельхозтехники. После окончания школы в 1956 году у нас с ним было несколько мимолетных встреч.
              Одна из них была на областной комсомольской конференции. После торжественного заседания на сцену вышел Анатолий и начал рассказывать, как хорошо живется у него в деревне. Оказывается он, выпускник института Водного транспорта, покантовавшись немного в городе, женился на девушке, очень соответствующей по внешнему облику званию деревенской красавицы. Крупная, ладная фигура, большущая русая коса, добрые глаза. Сам Анатолий напоминал могучего добродушного русского богатыря. Крепкая крупная фигура, большое лицо с пухлыми губами. Ну, прямо деревенский богатырь.
              Так вот, женившись, Анатолий принял предложение уехать на работу председателем колхоза и теперь со сцены агитировал молодежь двигать за ним в деревню. Чтобы подтвердить свои слова привлекательным действием, он пригласил на сцену несколько пар деревенских молодоженов из его колхоза, вручил им по телевизору и ключи от квартир, построенных силами колхоза.      
              Второй раз мы встретились с ним, когда я – старший инженер ЦНИИ-11 – топал по площади Горького домой. Рядом взвизгнули тормоза новенькой Волги. Из нее вышел Анатолий.
              – Привет, Паша. Как жизнь? Садись, подвезу.
              – Да нет, спасибо, мне еще кое-куда зайти надо.
              Оказалось, что он уже пошел на повышение. Теперь он председатель областной сельхозтехники.
              – Хочешь, Пашка, начальником районного управления сельхозтехники сделаю? Своих собираю. Костю Кудрявцева, который с тобой на одной парте сидел, сагитировал. Теперь на Волге ездит.
              – Спасибо – говорю – Анатолий, я себе другой путь выбрал.
              Так вот про этого Анатолия Клементьева я и вспомнил, когда не знал, как решить проблему с телефоном. Нашел его номер телефона. Позвонил. Представился секретарю:
“СКБ РИАП, Шаров”. Соединили.
              – Клеменьев у телефона.
              – Привет, Анатолий. Это я, Павел Шаров, одноквасник бывший.
              – А! Павел. Здравствуй. Как успехи в науке?
              – Нормально. Кандидатскую диссертацию защитил. Как к тебе попасть?
              – Минуточку. Сейчас посмотрю. Так, приходи через пару часов.
              Через два часа я уже сидел напротив Анатолия, а он рассказывал мне про свою собачью жизнь.
              – Понимаешь – говорит – на расширенном заседании обкома ребята, председатели колхозов ищут, как бы на кого свалить. О! Придумали! Мочевины у них нет! Давай цистерну. Первый ко мне: “Обеспечить”. Я то знаю, что им на самом деле надо, пинка хорошего им надо. Молчу. А потом из кожи вылезаю, чтобы они в этой мочевине купались.
              Так он мне жаловался на свою жизнь, пока разговор не зашел обо мне. Я попросил его помочь мне хотя бы советом, как телефон в квартире поставить.
              – Сейчас. Пиши свой адрес. Семен! Вот тебе адрес. Тут у меня радиофизик, кандидат наук сидит. Ему телефон надо поставить. Понял?
              – Ясно. Сейчас дам команду.
              На следующий день после этого дружеского разговора я пришел вечером с работы домой. Моя жена, широко улыбаясь, показала мне на столе в углу новенький телефонный аппарат.


                Столкновение   

              Радость появления телефона разделили с нами наши соседи по лестничной клетке Воробьевы Екатерина Ивановна и Николай Иванович. С Николаем Ивановичем мы еще раньше работали в ЦНИИ-11. Кандидат наук Николай Иванович был значительно старше меня и носил очки с большими диоптриями. Несмотря на свое плохое зрение, он был страстный любитель леса: собирал ягоды, грибы, калину, рябину и другие дары природы.
              Однажды пришло известие: Николай Иванович попал в автомобильную катастрофу и теперь находится в больнице, где ему на лице накладывают швы. Ахи, охи. Наконец, выяснилось, что Николай Иванович сильно не пострадал, отделался рядом травм на лице. После того, как он вернулся мы узнали, что же случилось.
              Оказалось, что Николай Иванович возвращался из леса очень поздно, когда на землю опустилась тьма. Если к этому еще добавить плохое зрение, то не удивительно, что он ничего не видел. На дороге, по которой он шел, стоял грузовик. Габаритные огни были выключены, поэтому Николай Иванович его не видел. Из-под горы вдруг выскочила автомашина и ослепила Николая Ивановича фарами. Он инстинктивно бросился вправо, в кювет и… произошло столкновение Николая Ивановича с грузовиком. Задний борт грузовика встретился в темнотище с лицом Николая Ивановича. На попутной машине его отвезли в близлежащую больницу, где его и прооперировали. А грузовик? А что ему грузовику будет. Солнышко встало, он и поехал.   
                Народная дружина   



                Трешница
               
              С 1957 года в нашей Стране стали создаваться народные дружины для оказания помощи милиции, которая, как известно, “меня бережет и стережет”, для наведения порядка в местах отдыха трудящихся, на улицах, вокзалах и в других местах, где возможны нарушения этого порядка. В ЦНИИ -11, где работал я, молодой специалист выпуска 1956 года, также как и во всех крупных предприятиях, тоже была создана дружина. Я оказался в этой дружине. Командиром у нас был выбран мой бывший сокурсник Глеб Шишков – немногословный, выдержанный парень, умеющий быстро принимать решения и также быстро и решительно приводить их в исполнение.
              Одной из основных функций дружинников было патрулирование, превращавшееся в большинстве случаев в прогулки с красными повязками на рукаве. Профилактика – не балуй! А то заберем в штаб дружины, направим данные  по месту работы, и тебя лишат премии или подвергнут мучительной проработке по принадлежности: на комсомольском, профсоюзном или партийном собрании. 
              Но были и такие группы дружинников, которым под руководством оперативников доверяли и более серьезные задачи. К такой группе относилась и наша, институтская.
              Однажды мы под руководством оперативника (капитана в штатском) должны были захватить кампанию карманников, промышлявших в кафе, расположенном в парке Кулибина. Естественно, мы явились туда без повязок. Граждане как граждане. Единственно, кто нарушал картину серой обыденности, так это Женя Баймуратов. Он был в черном плаще, черной шляпе и значительность происходящих событий так подействовала на его артистическую натуру, что за полкилометра было видно, что это не кто иной, как Шерлок Холмс, вынюхивающий следы нарушителей. А вынюхивать-то не было необходимости. Вот они – оккупировали столик, пьют водку, бормочут что-то на своем жаргоне.
              У пивной стойки небольшая толпа жаждущих за свои двадцать шесть копеек получить заветную кружку пива. Карманники за столиком время от времени зыркали своими проницательными взглядами в эту толпу и, не находя ничего в ней интересного, снова отвлекались разговорами. Командир дружины Глеб Шишков, оценив обстановку, выдает четкие указания.
              – Баймуратов, отойдите подальше от кафе. 
              – Пашка, (это мне) ты артист, вот тебе трешница в нагрудный карман, чтобы ее было видно. Притворяйся, будто пьяный, сделай рожу обезьяной и лезь без очереди. Когда они из тебя эту трешницу извлекут, мы их и возьмем. Остальные, глядим внимательно.
              Я полез, карманники действительно встали, окружили меня, потолкались, но… ничего криминального не происходит. Наша команда внимательно следит за событиями. Карманники потолкались, потолкались и снова расселись по местам. Я подошел к Глебу.
              – Не получилось. Чего-то испугались. 
              – Ну ладно, давай трешницу-то.
              Я сунул руку в карман. Пусто! Подошел Шерлок Холмс – Баймуратов и заговорщицки тихо сообщил:
              – Ее у тебя свиснули.
              Я так часто рассказывал эту историю друзьям, что сейчас затрудняюсь, где тут кончается правда и начинается байка.



                Штаны, штаны подтяните

              Небольшая наша группа курсировала вечером по улице Свердлова. Почему нас туда занесло? Не помню. Это был не наш район. Из окон дома медицинских работников раздавалась музыка. Танцы. Мы зашли. Баймуратов как всегда в своей черной шляпе и приклеенном к лицу образом Шерлок Холмса. Ходим, смотрим. Вдруг из дальнего угла вылетает пьяный в зюзьку парень и бьет Шерлок Холмсу между глаз. Черная шляпа подпрыгнула и перелетела на кого-то другого. У нас появилась работа. Скрутили. Сопротивляется. Сняли ремень со штанов, связали ремнем руки. Повели в ближайшее отделение милиции. Нас много – он один. Чего-то бормочет.
              – Эй, вы! Штаны, штаны подтяните!
              Баймуратов пытается подтянуть ему штаны.
              – Да не мне, не мне! Себе подтяните, недоумки.
              В милиции дежурный посмотрел на него, потом на нас.
              – Так в чем дело?          
              – Дерется, гаденыш. В лоб вон ему заехал.
              – Так ведь не мне же.
              – Чего?
              – Ну заехал.
              – Нет, конечно, но наказывать-то вам.
              – А вы что, сами не можете?
              – Чего?
              – Чего, чего. Сдачи дать, вот чего!
              – Да мы то можем, только ведь при исполнении.
             – А вы при исполнении ввалите. Снимите повязки и ввалите. А мне некогда, ребята
              Вышли. Баймуратов спрашивает хулигана:
              – Так ты за что мне по морде врезал?
              – Она не фотогеничная, морда твоя, вот и врезал.
              – Неужели не фотогеничная – сказал Баймуратов и… обиделся.


                Руки, ноги, голова, хвост

              Еще один смешной случай произошел в парке Швейцария, рядом с танцплощадкой. Милиционер попытался догнать убегающего хулигана. Не получалось. Догнали его мы. Мужик оказался здоровый и очень энергично сопротивлялся. Получилась куча мала, вроде клубка, катающегося по травянистому покрову – руки, ноги, голова, хвост. В этот-то клубок и нырнул подоспевший милиционер. Вынырнул он с расквашенным носом и распухшей губой. Когда нарушителя втащили в помещение народной дружины милиционер все норовил врезать хулигану в морду, но его останавливали друзья и дружинники.
              – Не волнуйся, Коля. Ну не волнуйся ты так.
              – Не волнуйся, не волнуйся. Смотри, как он мне в физиономию ботинком двинул!
              Глеб Шишков нагнулся ко мне и шепнул мне на ухо, еле сдерживая рвущейся наружу гомерический хохот:
              – Ты знаешь, Пашка? А я думаю, кто это меня за ногу схватил и выворачивает на болевой прием? Я как двину ногой. Он и отцепился.
              Милиционер с разбитым носом и распухшей губой долго еще шумел, что мол убивать таких надо, а мы с Глебом содрогались от беззвучного хохота.   



                Опасная работа
 
              Нельзя сказать, что наше участие в работе дружины было совершенно безопасно. Однажды вечером дружинники нашей группы вступили в противоборство с группой хулиганов в одном из клубов. Дружинник, инженер технолог Пономарев получил ножевое ранение и был госпитализирован. После этого его взяли в райком, потом в обком комсомола инструктором по борьбе с детской преступностью. Я встретился с ним однажды на лыжне в районе Щелковского хутора. Он изменился. Ему явно не нравилась работа.
              – Понимаешь? – объяснял он мне – почти вся работа это комиссии. Приезжаем в колхоз проверять работу комсомольской организации, а там уже накрыт стол. Надеремся до хрюканья, а завтра – в другой колхоз. А там все сначала.
              Умер он в 1972 году летом. Была страшная жара. Он был в одной из поверочных поездок по области. Выпил. Нырнул. Врезал головой во что-то твердое и умер. Теперь, сами понимаете, насколько опасна иногда бывает общественная работа. Чем выше рангом, тем опасней.


                Ты где выходишь?

              Частое участие в мероприятиях по наведению порядка постепенно преображает человека. Эта задача – задача блюсти порядок – проникает в его мозг, сердце, кровь. Он становится блюстителем, даже когда его не просят. В те времена появилась байка про такого блюстителя, которую и сейчас еще можно услышать в числе анекдотов.
              Шел будто бы дружинник. Он был слегка выпивши. Вдруг он увидел, как блюстители порядка забрасывают в черный фургон одного за другим целую компанию пьяных мужиков. Зов сердца позвал дружинника к энергичному участию в этом процессе. Он подбежал и энергично начал помогать забрасывать мужиков в фургон. Когда мужики кончились, блюстители порядка обратили внимание на слегка нетрезвого дружинника (откуда им знать, что он дружинник), взяли и забросили его в этот черный фургон. Фургон закрыли, и он тронулся, пополняя армию дармовых работников по уборке территории. Мужики быстро разобрались, кто попал в их компанию, после чего фургон загудел и стал вибрировать. Мужики, как могли, выражали свое неуважение к тому, кто помогал забрасывать их в фургон.
              Так вот что-то похожее случилось и со мной. Дело было осенью. Я ехал из центра города в автобусе в свое общежитие на Караваихе. В руках у меня были тетрадки с записями лекций по философии, поскольку я готовился к сдаче кандидатских экзаменов. В автобусе было много людей. У задней выходной двери, где я стоял, на задних сиденьях сидела парочка парней, а между ними незнакомая им девушка. Парни были навеселе, то есть довольно пьяные. Не встельку, но очень разговорчивые. Как потом оказалось, это были братья. Один, который был в дальнем углу, здоровый детина, а рядом со мной, поменьше. Они беспрестанно что-то бормотали девушке, в том числе про любовь и, в конце концов, возжелали то там, то тут у нее что нибудь пощекотать. Девушка не выдержала и решила встать. Не тут то было. Не пускают.
              – Чего вы ко мне пристали, придурки?! Мне выходить надо!
              – Ну что ты, что ты волнуешься – бормотали парни – щас поедем к нам, повеселимся.
              – Отвалите от меня! Пьянь поганая! Чего вцепился?
              Я посмотрел на двух здоровых парней, стоявших рядом. По выражению их лиц я понял, что они согласны.
              – Вот что, ребята, угомоните того, здорового, а этого я на себя возьму.
              Здоровый стал активно сопротивляться, но как-то так получилось, что он почти сразу получил в глаз, из которого показалась слеза и вокруг которого стала постепенно образовываться синеватая опухоль. Маленький попытался вскочить, но я снял с него шапку, треснул ему сверху по башке и снова одел шапку. Девушка вскочила и вышла на ближайшей остановке.
              Пьяные бормотуны были, как выяснилось, не так уж и пьяны. Во всяком случае, они поняли бессмысленность хаотических перемещений руками, ногами и другими интерфейсами. Они как будто даже протрезвели. Через пару остановок те двое, что контролировали здорового, вышли, и я остался один против двух. Я засунул тетради под ремень брюк, полагая, что в ближайшее время мне понадобятся свободные руки. Но ничего не происходило. Они молча переглядывались. Что-то задумали. Маленький, сидя на своем месте, посмотрел на меня снизу вверх, улыбнулся и спросил:
              – Ты где выходишь, а? 
              – На Караваихе – ответил я.
              – А мы чуть подальше… но мы тоже выйдем на Караваихе. Мы тебя проводим.
              – Спасибо – сказал я.
              – Ничего не стоит – ответил он улыбаясь.
              На остановке Караваиха я вышел, повернулся к выходной двери, вынул книжку дружинника “ага, выползают, впереди здоровый ”. Я раскрыл книжку дружинника, сунул ему в нос и сказал:
              – Хотите приключений? Я вам их обеспечу.
              В ответ я увидел, как здоровый кулак стремительно приближается к моей лицевой панели, пытаясь сделать ее плоской, как у телевизора. Я успел отвернуться, но все же получил скользящий удар по виску и по уху. Я взвыл и нанес ему ответный удар по тому глазу, который не был подпорчен предыдущими участниками усмирения. Увидев рядом с парком большущую лужу, я ретировался к ней в надежде, что пьяные мужики будут по очереди купаться в этой луже. И тут мне пришла интересная мысль: “надо бегать вокруг лужи, пока не приедет милиция”. И я побежал. Они побежали за мной. Круг за кругом. Наконец, они стали уставать. И тогда маленький (он, по-видимому, был поумнее) догадался. Смотрю, а они бегут с разных сторон. Встречи стали неизбежны. Я выбрал маленького и побежал ему навстречу. Он тоже получил в глаз. Потом еще раз. Мне кажется, что он уже пожалел о своей излишней догадливости. Я никак не хотел встречаться со здоровым, а это явно не входило в планы маленького и явно озадачивало его. Стала собираться публика. Какая – то сердобольная старушка запричитала:
              – Сынок! Беги ты от них. Чего ты в догонялки-то играешь?
              – Ничего, бабуся. – отвечал я – тут каждые полчаса патруль милиции проезжает, продержусь.
              Следующая встреча с маленьким очень осложнила мое положение. Получив очередной раз между глаз, он вцепился в меня. Я не успел вырваться, как был подмят здоровым. Братья потащили меня к входу в парк Швейцария, чтобы вдали от толпы провести со мной воспитательную работу, то есть отмутузить меня за полученное посрамление. Тащили за шиворот плаща и за ноги. Я взбрыкнул ногами, выскочил из плаща и снова побежал к луже. В руках разьяренных братиков остался мой плащ. Все началось сначала. Мы пробежали еще несколько кругов и каждая встреча то с одним, то с другим из братьев высекала искры у кого нибудь из глаз. В процессе забега здоровый, получив однажды подножку, побывал рылом в луже, а я измудрился подобрать и надеть на себя плащ.
              Наконец, появился долгожданный милицейский патруль на мотоцикле. Два милиционера, увидев отпечатки моих “пальцев” на лицах соперников и в кровь разбитые щиколотки моих рук, приняли меня за зачинщика драки, прижали к автобусу, оставив без внимания пострадавшую по их мнению сторону. Но пострадавшая сторона не собиралась страдать и разбегаться. Здоровый, воспользовавшись моим затруднительным положением, подскочил, отбросил милиционера и от всей души двинул мне в челюсть. Даже скользнувший удар был настолько чувствителен, что я забыл о своем предназначении соблюдать порядок и бросился в беспорядочную драку со здоровым. Мы катались по шоссе, остановили движение. Нас разняли. Подоспевшая милицейская подмога упаковала всех троих и повезла в милицию. Меня везли в мотоциклетной коляске. Я чувствовал, что милиция или на стороне братьев, или в крайнем случае считает нас одинаково виноватыми. Все разрешилось, когда я написал объяснения на листе бумаги, показал книжку дружинника и заявил, что я трезвый (можете проверить), а вот они пьяные. Последний аргумент окончательно убедил милиционеров в том, что действительно существуют в природе мужики, готовые устраивать догонялки вокруг лужи ради торжества законности и порядка. Меня отпустили. Братьев забрали. На прощание милиционер спросил меня:
              – Чего же ты в драку то бросился на наших глазах?
              – А что? Лучше было бы, чтобы он на ваших глазах из меня бифштекс сделал?
              Прошел год. Мы с братиком (а он здоровый у меня – 100 килограмм весом) ехали ко мне в общежитие. В конце автобуса два свободных места. Сели. Между нами человек. “Э! Вот он – маленький!”.
              – Здравствуй – говорю – помнишь меня? Нет? Ну, вас было двое: ты с братиком, а я один. Помнишь, как мы с вами в догонялки играли? Так что там было потом в милиции?
              – Отпустили.
              – Ах, отпустили?! Ну а мы не отпустим. Видишь, теперь я с братиком, таким же здоровым, как твой. Ты где выходишь?
              – Ах, на Мызе. А мы, если помнишь, на Караваихе. Но мы проедем до Мызы. Мы тебя проводим. Там ведь тоже парк, вот мы тебя там и распотрошим. Что, страшно? Что молчишь, философ? Хорош вдвоем на одного, а как один против двоих, так сразу и запахло. Ну что, братик, будем воспитывать?
              – Пусть живет – ухмыльнулся братик.
              – Ладно – согласился я – поезжай. Нам некогда. Скажи своему братику, что мы тебя простили, поскольку слабых не обижаем. А вот братику твоему я бы с удовольствием ввалил по ушам.
              И мы вышли на Караваихе.


                Держи вора !

              Однажды, когда я уже работал в СКБ РИАП и жил на улице Бекетова, я встретил в магазине своего бывшего сокурсника Жору Деньгина с его женой Никой. Была зима. Мы шли втроем по улице Бекетова. Я нес трехлитровую банку томатного сока. Вдруг мы увидели, как небольшая компания парней сбила с ног одного и пытается что-то у него отнять. Когда мы подоспели, парни разбежались. Ограбленный сидел без шапки и  озабоченно что-то бормотал. Я передал Нике банку с соком, крикнул Жоре, чтобы он бежал за мной, и мы бросились ловить бандитов. Один из них забежал за дом, в котором я жил, и продолжал удирать. Я постепенно настигал его. Когда оставалось метров пятнадцать, я крикнул:
              – Стой! Стрелять буду.
              Парень от неожиданности споткнулся и упал. Мы с Жорой повели его в штаб дружины. Подоспевшей Нике я сказал, чтобы она позвонила в милицию. Парни сейчас очухаются, поймут, что нас всего двое, а их пять – семь человек, и отобьют “арестованного”, а заодно и наши печенки. Каково же было мое удивление, когда на допросе в штабе дружины выяснилось, что мы поймали работника моего родного завода РИАП, оказавшегося в группе нападавших.
              Нас с Жорой вызвали в суд. Жора по каким-то причинам не пришел. Я решил ответить за двоих. Меня поместили в комнате со свидетелями. Оказалось, что судили не того парня, который с завода РИАП, а того, кто утащил с командировочного парня шапку. В комнате для свидетелей ко мне подсел какой-то лохматый и тихо прошелестел:
              – Ты чего наделал? Теперь нашего парня посадят. Я те советую, откажись от показаний. Иначе отвечать будешь.
              Я ему также тихо ответил:
              – Таких как вы пять процентов. Таких как мы девяносто пять. Не пугай. Мы из разных команд. Понял?
              Когда меня вызвали для дачи показаний, я вдруг обнаружил, что судья – это мой школьный товарищ Лева Крузе. Мне было очень приятно отвечать на его вопросы, Где только не встретишь своих бывших товарищей? По окончании суда диктор объявил:
              – Гражданин Шаров, зайдите в зал совещаний.
              Лева Крузе поздоровался со мной, подвел меня к окошку.
              – Видишь толпу шалапутов?
              – Ну.
              – Мне кажется, что многие из них  ждут тебя.
              – Автографами обмениваться?
              – Эти автографы на твоем улыбчивом лице долго заживать будут. Пойдем вместе.
              Когда мы с судьей выходили на улицу, толпа жаждущих мщения, нехотя расступалась перед нами. Закон тогда еще уважали, а представителей закона побаивались.


                Когда хороший пинок эффективнее болевого приема

              Для того, чтобы обезопасить дружинников от возможных травм, в одном из клубов были организованы небольшие курсы по самообороне без оружия. Я посетил несколько занятий, на которых усвоил ряд болевых приемов. Иногда применял. Могу применить и сейчас. Были в связи с этим и курьезные случаи. Однажды, когда я уже работал в СКБ РИАП начальником отдела, мы с Левой Елиным, моим помощником, договорились встретиться с двумя доцентами из Горьковского Политехнического института по поводу совместной работы. Встреча была назначена в ресторане Москва. Заняли столик. Сидим, пьем пиво и допиваем бутылку водки. По залу ходит гигантского размера молодой мужик. Подходит к столикам и просит ему налить. Пораженные его габаритами граждане наливают. Идет дальше – закусывает. Подношения воспринимает как должное, не благодарит. Сразу видно, что занятие это у него привычное и ходит он сюда как на работу. Только десятичасовой рабочий день у него начинается с четырнадцати и кончается в двадцать четыре. Подходит к нашему столику.
              – Парни, плесните водяры.
              А у нас в бутылке водки осталось грамм сто, не больше. Я ему и отвечаю:
              – Водки нет. Держи пиво – и подаю ему фужер с пивом.
              Он берет со стола недопитую бутылку водки.
              – А это что? – и выливает ее на пол.
              Я озверел. Вскочил с намерением вывернуть ему лодыжку правой руки. Схватил его кулак двумя руками, уперся двумя большими пальцами в тыльную сторону кулака и попытался резко повернуть этот кулак вверх и во внешнюю сторону, чтобы он взвыл от боли в этой самой лодыжке. Смотрю, а это не кулак, а кулачище размером с мою голову, и я скорее сам сделаю кругаля вокруг этого кулака вместо того, чтобы повернуть его. Хорошо, что ребята во время среагировали, а то он бы очухался от моего нахального поведения и вторым кулаком показал бы мне, что такое болевое ощущение, когда крупный кирпич падает на черепную коробку работника интеллектуального труда. Лева Елин вскочил и дал ему спереди пинка между здесь, кто-то подставил ножку, а кто-то пихнул сзади. Гигант оказался на корачках. Дальше или у нас откуда-то взялась сила, или он, безуспешно пытаясь встать с четверенек, по ошибке понял, что имеет дело с профессионалами (скорей всего второе), но мы этого мужика молниеносно вытолкали на улицу. И только, оказавшись на улице, он удивленно захлопал глазищами. Произошло то, чего он не мог представить себе даже во сне.
              Так что приемы приемами. Однако одними приемами жив не будешь. Нужны еще мозги и опыт владения этими самыми приемами.


                Напрасно оплаченный червонец

              Вспоминается еще один случай. В те уже далекие времена, когда в садике Марата в Канавино еще стояли каменные изваяния огромного лося, обнаженной женщины с веслом и живой мужик с кружкой пива у пивной, я, выскочив налегке из своей квартиры на улице Совнаркомовской, занимался по утрам зарядкой. Вскоре я заметил занимающуюся тем же красивую женщину. Я заметил ей, что она бегает неправильно, на полусогнутых и стал как мог корректировать ей постановку ножки при беге. На работе я рассказал о своей находке заместителю директора СКБ РИАП Пасману Евгению Абрамовичу и на следующий день на зарядке появился Пасман, которому тоже интересно было поучаствовать в процессе обучения молодой леди правильно ставить ножку, хоть он в этих вопросах ни фига не понимал. Затем, по тем же причинам появился Леша Зорькин и мы стали по утрам играть в бадминтон и купаться. Группа разрасталась, была довольно устойчивой, и распалась, когда кто-то сначала обломал рога оленю, потом разрушил то, что от него осталось, каменная обнаженная женщина исчезла, вместе с ней исчез и живой мужик с кружкой пива, исчез и больше не появлялся, а мы разъехались по другим местам жительства.
              Так вот однажды, когда мы уже кончали заниматься зарядкой и готовились искупаться, к нам подошел щупленький мужичишка и стал причитать, что у него украли девчонку.
              – Как украли? 
              – А вот так. Увезли на лодке вон на тот остров и с концами.
              Поскулил, поскулил и убежал. Все махнули на него рукой. Если что серьезное, пусть в милицию идет, она рядом.
              Я пришел домой. Оделся. Пошел на работу. Не тут то было. В душу закралось сомнение: “а вдруг мужичишка не по-пьяни бормотал!” Я пошел в садик Марата. Смотрю на раздвинутый понтонный мост, который днем соединяет “материк с островом”. На мосту стоит мужчина с серой “брезентовой” физиономией. Так выглядит обычно самая низшая каста заключенных на зоне. Так вот, он стоит и напряженно смотрит на лестницу, по которой (эх, ва!) тигриной походкой спускается тот самый плюгавый мужичишка. Я понял, что сейчас состоится встреча, которая может кончиться для одного трагически. Я спускаюсь по лестнице, обгоняю мужичишку, подхожу к “брезентовому”, беру его под локоть и тихо говорю:
              – Спокойно. Руки на виду. Побежишь – буду стрелять в ноги.
              В это время к нам приближается мужичишка.
              – А вы, гражданин, пристраивайтесь сзади и – за мной.
              Пошли. “Брезентовый” говорит:
              – А куда это вы меня?
              – Не беспокойтесь. За вами пока ничего нет. Надо кое в чем разобраться.
              – А в чем разобраться-то?
              – Где девушка, которую вы увезли на остров?
              – Во, гад! Меня же накрячил, и меня же в ментовку!
              – Как вас накрячили?
              Мы уже разговаривали с ним, как старые знакомые.
              – Как, как! Этот гад взял с меня червонец и посадил на лодку с бабой. Когда приехали на остров, баба куда-то смылась. Я посмотрел, посмотрел – нет. Ну и приплыл обратно. Стою, жду этого гада, а тут вы.
              – Ничего. Сейчас все проясним.
              Отделение милиции рядом, напротив моего дома. Входим. Я командую задержан-ным:
              – Вы двое, лицом к стене.
              Подхожу к старшему по званию, капитану, говорю шепотом:
              – Товарищ капитан, простите, я притворился милиционером. Тут вот у этого женщина пропала на острове, а этот вот, ее потребитель, в претензии, что она от него сбежала. Сбежала, не сбежала, черт ее знает – может с ней чего и случилось. Прошу прощения, я пошел на работу. Если что, вот мой телефон.
              Когда я вышел и проходил мимо участка, из помещения было слышно, как орут два обиженных друг на друга мужика: один, сутенер, предоставивший девушку, а второй, потребитель, потерявший ее. А между ними главный аргумент – напрасно оплаченный червонец.


                Сценические эксперименты продолжаются


                В ЦНИИ-11

              Летом 1956 года мы закончили радиофак ГГУ, получили дипломы и, наполненные жаждой действий, готовы были выстрелить в жизнь. Возник главный вопрос: где работать? Я не был сильно заражен каким-нибудь из направлений радиоэлектроники. Радиотехника меня мало интересовала, радиофизика – чуть больше, электродинамика привлекала, но была слишком трудна. Вот если бы в радиоастрономию, я бы пошел с удовольствием. Я с детских лет влюбился в астрономию и готов был всю жизнь прожить, пробираясь в тайны мироздания.
              И вот наступил день распределения. В кабинете заместителя ректора собрались представители различных, крупных предприятий страны, в основном из Горьковской области. Нас – выпускников – вызывали, кто-то из представителей предлагал работу. Если выпускник не соглашался, в разговор вступали другие соблазнители. Наконец, вопрос решался положительно и новоиспеченный молодой специалист (пока еще только молодой, нежели специалист) довольный вылетал из кабинета.
              Со мной, как всегда, было не так. Вообще я оптимист по натуре, и, может быть, я стал оптимистом в постоянном преодолении обстоятельств. Судьба всегда меня испытывала на износ и воспитала оптимистом-преодолевателем. Так и в этот раз. Как раз перед распределением я потерял голос, то есть не просто охрип, а напрочь. Я мог только мычать, хлопать глазами, ушами да мотать головой.
              – Это Шаров Павел – представил меня ведущий процедуры – учился не ровно, тройки, четверки, иногда пятерки, средний бал четыре. Активен, занимался спортом, общественной работой, Живет в Горьком с родителями. Холост.
              Представители зашелестели бумагами. Ведущий обратился ко мне:
              – Где бы вы хотели работать?   
              Я беспомощно молчал.
              – Чего вы молчите? Вы имеете право голоса.
              Я развел руками, показал на горло и с трудом прохрипел:
              – Право имею, а голоса не имею, охрип.
              Представитель ЦНИИ-11 Михаил Николаевич Смирнов просмотрел мои бумаги и сказал:
              – Тут все ясно. Вы не хотели бы работать у нас в ЦНИИ-11 в лаборатории СВЧ техники?
              Мне ничего не оставалось делать, как мотнуть головой в знак согласия. Так я стал инженером лаборатории N 6, в которой под руководством Андрея Дмитриевича Селивановского разрабатывалась СВЧ техника. В первый же день появления в лаборатории, нас, то есть меня, Глеба Шишкова и Леву Гостищева, пригласил к себе заместитель Селивановского Михаил Илларионович Билько, положил на стол три предмета и сказал:
              – Выбирайте. Кто чего выберет, тот тем и будет заниматься, может быть всю творческую жизнь.
              Я тут же выбрал какой-то узел, состоящий из СВЧ компонентов и радиодеталей. Глеб взял в руки кусок коаксиального тракта с надписью “аттенюатор”, посмотрел в СВЧ тракт.
              – А там есть чего нибудь?
              – Есть, есть – ответил Билько – там СВЧ поглотитель.
              Лева был последним. Ему досталась полая труба прямоугольного сечения. Лева заглянул в трубу.
              – Как ты думаешь, что это? – спросил Билько.
              – Как что? Четырехквадратная труба. Причем пустая.
              – Это для тебя пока труба, а на самом деле это отрезок волновода, из которого ты будешь делать направленный ответвитель.
              Говоря, что наш выбор Бильковских игрушек определит наши дальнейшие интересы, Билько как в воду глядел. Вся наша дальнейшая научно-техническая жизнь прошла в четком направлении, указанном Михаилом Илларионовичем. Я защитил диссертацию на комплексах по измерению СВЧ мощности, Глеб Шишков – на создании отечественных коаксиальных фиксированных аттенюаторов, Лева Гостищев – на волноводных СВЧ измерителях КСВн и фазы.
              В первые же дни меня вызвали в комитет комсомола. Там уже прослышали, что пришел очередной стихоплет. Меня усадили за стол и сказали:
              – Завтра день труда. Пиши стихи. 
              – А что? сегодня день отдыха? – спрашиваю.
              – Нет, ты не понял. Завтра субботник. Все выходят на уборку мусора. Мы должны подготовить стенгазету. С тебя стихи.
              Я задумался и написал:
                “Эй, балда! Ты куда?
                Я на праздник труда!
                Эй, горбатый,
                Хватай лопату!
                А ты, косой,
                Беги за метлой.
                Вперед, братцы,
                В грязи ковыряться!”
              Написал, положил на стол.
              – Что, уже готово? Молодец! Давай почитаем.
              По мере чтения выражение лица члена комитета комсомола несколько раз менялось. Сначала любопытство, потом удивление, потом лицо начало перекашивать, потом минутная пауза и…хохот.
              – Ну, ты шутник! А если серьезно?
              – А если серьезно, то мне опереться на что-то надо, информация какая-нибудь. Не буду же я писать:
           “Да будет труд, да будет свет.
             Там, где прошли мы, грязи нет.
             Коммунистический привет!
             Партком, завком и…э… комсомольский комитет”.
              – Во, во! Что-то в этом духе. Воодушевляющее.
              В общем, после этого меня иногда привлекали к написанию подобных опусов и однажды даже в райком комсомола вызвали. Третий секретарь райкома посадил меня – стихоплета – и такого же молодого специалиста Зайцева – художника – в своем кабинете и приказал:
              – Рисуйте плакаты с короткими стишками.            
              Так я попал в обойму комсомольского актива. Через пару лет меня выбрали председателем цехкома, а потом и в профком института, поручив культмассовый сектор. Старожилы показывали мне старые фотографии, где была запечатлена гордость института, огромный хор человек на сто. Я понимал, что времена меняются и люди, особенно молодежь, требуют нового заполнения свободного времени. Я стал организовывать различные кружки: танцевальный, вокальный, драматический и так далее. Самодеятельные артисты повалили ко мне косяками. Профком института, увидев, что я достаточно взрыхлил почву для произрастания самодеятельных талантов, решил помочь мне соответствующими удобрениями, то есть деньгами. Появились духовой, инструментальный, струнный оркестры. Были, конечно, и ошибки. В частности, члены струнного кружка настойчиво рекомендовали мне принять в кружок одного парня. Я, естественно, был непротив. Но парень поставил условие: “Купишь банджо, пойду. Не купишь, не пойду”. Что такое банджо я, конечно, не понимал, да и сейчас не понимаю. Вот, контрабас – это ясно, на тетю Дусю похож. И гудит так же. Скрипка тоже ясно – на секретаршу Валечку похожа и звучит также обворожительно. А банджо? Так, балалайка какая-то. Ну что ж, Надо, так надо. Купил. Парень побренчал два вечера на этой балалайке и пропал. Надоело. Получилось как в колхозе: не в коня корм.
              Так уж, по-видимому, меня мама уродила, что я обычно не совался туда, где все шло и без меня хорошо. Я всегда был скромным парнем, никогда не выпрыгивающим из штанов, чтобы меня заметили. Но туда, где ситуация начинает юзить, я лез вне зависимости – понимаю я в этом деле что нибудь или нет. Так было и потом в основной работе, так было и в организации порученной мне общественной работы. В общем, за неимением лучшего, я взял на себя функцию организатора концертов и главного бормотуна – конферансье. Пришлось сочинять юмористические стишки, рассказы и заполнять ими промежутки между номерами концертов. 
              Были интересные моменты. Ирина Гущина, известная самодеятельная певица, решила надо мной пошутить. Дело в том, что я до того обнаглел, чувствуя себя на сцене, как рыба в воде, что, выходя на сцену, объявляя следующего артиста, прямо на сцене выяснял, что он будет петь, читать и вообще – изображать. Я вызвал Ирину на сцену. Ее подруга  заняла место за роялем. Я подошел к Ирине и тихонечко спросил:
              – Что будем петь?
              Ирина набрала в свою необъятную грудь воздух и этим теплым воздухом продолжительно выдохнула мне в ухо. Мне стало тепло, тепло.
              – Не понял – сказал я немного обескураженный.
              Ирина снова выдохнула мне в ухо часть своей женской теплоты. Я понял и покраснел. Публика, кажется, тоже поняла. Раздались ехидные смешки. Я посмотрел на Ирину.
              – Петь будем?
              – Хорошо. Будем.
              И назвала мне название арии из произведения, которое я в волнении чуть не забыл.

              Другой случай произошел в клубе Кринова, где был какой-то районный смотр и мы были представлены несколькими номерами. Три наших певца должны были петь под аккомпанемент инструментального квартета. Перед концертом кто-то из ребят попросил раздавить бутылку водки.
              – Нельзя, ребята. Надо сосредоточиться. Потом отметим.
              – Ну по граммульке, Паша, Одну на семерых – начали канючить артисты.
              – А черт с вами, но только одну. 
              За несколько минут до нашего выхода я собрал парней, приказал всем быть готовыми.
              – Как только я вас объявлю, открывается занавес. Вы должны стоять чуть левее центра сцены. Ясно? 
              – Ясно.
              Я дождался, когда нас объявят, вышел из-за занавеса и стал что-то рассказывать, давая нашим парням время подготовиться на сцене. Объявил номер. Занавес открывается…??? Барабан на месте, контрабас на месте, а музыкантов нет. Певцы стоят с вытаращенными глазами.
              – Немедленно найдите идиотов – сказал я певцам и махнул рукой, чтобы закрыли занавес. Вышел к зрителям, объяснил, что произошла заминочка и что сейчас я им что-то расскажу. Рассказал. Открывается занавес. Все на месте, а одного певца нет. Он все еще ищет тех, кого не было.
              – Найдите – скомандовал я.
              Занавес снова закрылся. Я снова что-то стал рассказывать. Когда занавес открылся в третий раз, публика в ожидании уже внутренне ржала. Все на месте – барабанщика нет. Он певца ищет.
              – Черт с ним – говорю ребятам – начали.      
              И начали. Спели хорошо. Барабанщику потом набарабанили.

              Интересный случай произошел в садике Швейцария. Меня вызвал к себе секретарь парткома ЦНИИ-11 Матвеичев Борис Григорьевич и сказал:
              – Шаров, через полчаса в парке Швейцария намечен концерт силами Петрозаводского театра оперетты. Есть информация, что их не будет. Надо срочно собрать коллектив и выступить перед отдыхающими.
              – Борис Григорьевич, артистов можно собрать только часа через два.
              – Думай, Шаров, думай.
              Я понимал, что бродить по институту, договариваясь с руководством отделов, это даже не два часа, а значительно больше. Да и вообще, получится ли? Я решил позвонить в дом медработников. Там сейчас что нибудь да происходит. Попал на Генку Кириллова.
              – Слушай, Гена, выручай. Бери всех и тащи на эстраду в парке Швейцария. Выпивку гарантирую. Зашел в завком, выпросил пару червонцев, забрал того, кто подвернулся из артистов и…в парк. Генка не подкачал – приехал с какой-то шуточной опереттой. Сам он танцор. Я прихватил аккордеониста. Я же – конферансье. В общем, прорвемся.
              Только приготовились выползать на эстраду, глядь, а туда уже Петрозаводская оперетта направляется. А она тогда по слухам в Союзе была самая лучшая. Мои приуныли. Оказывается, наш секретарь парткома перестраховался. Смотрим на выступление Петрозаводцев и грустим. Вдруг Генка говорит:
              – А ведь у нас оперетта поинтересней будет.
              – А что? – поддержал я – давайте подождем, когда они закончат и выступим.
              Дождались. Великие артисты из Петрозаводска заняли зрителей не надолго. Я вышел на сцену и объявил:
              – Начинаем второе отделение праздничного концерта. Перед вами выступят веселые опереточные самородки. Итак, еще одна оперетта.
              И началось. Самородки на сцене дубасили друг друга, лазили под стол, ходили на ушах и вообще, выделывали черт те что. Публика надрывалась в хохоте. Второе отделение ей явно понравилось больше, чем первое.
              Когда после концерта допивали третью бутылку, я поднял тост:
              – За лучшую оперетту в Союзе. За нашу оперетту.

         
                КВН

              В начале шестидесятых вся Страна заиграла в КВН (Клуб Веселых и Находчивых). Заиграли и мы. Каждое отделение выставляло свою команду на первенство института. Представления состоялись на молодежных вечерах, для проведения которых снимались клубы, поскольку на территорию института посторонних не пускали – режим. Я – член профкома, председатель культмассовой комиссии – завертелся в этом водовороте общественной работы на полном серьезе. Однажды, когда я влетел в лабораторию, чтобы схватить какую-то бумажку со своего стола, Андрей Дмитриевич Селивановский остановил меня:
              – Постой. Смотри – ты был сегодня на рабочем месте пятнадцать раз, общее время нахождения на работе полторы минуты.
              Упрек был тихий, спокойный, приглашающий к осмысливанию ситуации. Оба мы прекрасно понимали, что бывает и хуже. Забирают, например, какого нибудь звездатого спортсмена на многомесячные сборы и тот пропадает, защищая честь города, региона, Страны. А штатная единица висит на отделе бесполезной нагрузкой. И, если этот спортсмен однажды возвращается  к работе, то, чтобы стать настоящим инженером, начинать ему надо все сначала, то есть нужно время.  Я еще тогда говорил, что настоящий инженер стоит не менее пятидесяти тысяч рублей. Это те деньги, которые он угробит за несколько лет, пока не научится превращать отпущенные средства в достижения науки и техники.
              – Понятно, Андрей Дмитриевич, постараюсь на следующих выборах сдать кому нибудь все это, если получится.
              И снова, задрав хвост, я бежал заниматься общественной работой, представляющей собой неотъемлемую часть жизнедеятельности производственного организма. По вечерам я командовал в каком-нибудь клубе или театре подготовкой очередного вечера, таская бутафорию, проверяя техническую подготовку сцены, а в зале сидела в одиночестве и наблюдала за всем этим моя подруга Галочка, которая ждала, когда же я брошу всю эту канитель и стану ее мужем.
              А вечера проходили весело. Вспоминается КВНовская встреча нашего отделения и отделения разработки источников питания. Наша команда во главе со мной вступила в противоборство с командой Вадима Иконникова. В программе Вадима была одна сценка по якобы подготовке нашей команды к участию в соревновании. Для этого они решили нас побрить. Отказываться было нельзя. Таковы правила. Процесс бритья был усовершен-ствован в стиле времени – автоматизация и повышение производительности труда.
              Нас усадили на длинную скамейку. В середине я, а по бокам по нескольку человек из команды. Слева, самый крайний Лева Рубцов – маленький энергичный человек чуть повыше полутора метров ростом. Он примкнул к нам из отдела труда, поскольку своей команды у них не было, а не участвовать в чем-либо он принципиально не мог.
              В руках противников появились две длинные доски, связанные с одной стороны гибкой металлической фольгой. В досках были выпилены полукруглые отверстия так, чтобы при соединении этих досок вместе, образовывались круглые отверстия, достаточно широкие, чтобы не сжимать шею человека, но достаточно узкие, чтобы в них не пролезала голова. Количество отверстий в досках соответствовало количеству участников с противной стороны, то есть нас. В мгновение ока эти две доски соединялись на наших шеях, превратившись в замок, из которого вылезти было никак нельзя. Скрыться можно было только сразу всем, связанным одним деревянным замком.      
              Противники притащили огромное ведро с мыльной пеной, швабру с длинной палкой-рукояткой, окунули швабру в ведро и провели справа налево по нашим физиономиям. Физиономии покрылись мыльной пеной. Мы, как могли, отплевывались. Потом они принесли, будто бы бритву метрового размера, и провели ей по нашим взмыленным ликам, снимая с них эту пену. Побрили, значит.
              Пока было терпимо. Но вот я увидел ухмылку Вадима в мой адрес и почувствовал, что готовится что-то неладное. Противники притащили два длинных, метра по четыре, полотенца, связали их здоровым, уж больно здоровым, узлом, взялись за свободные концы и начали раскручивать эту конструкцию, как скакалку. “Собираются вытирать оставшуюся пену” – подумал я. Обмахнув нас ветерком от полотенец, они вдруг направили эту конструкцию в наши лица. Я увидел, как здоровый узел, набрав скорость, летит прямо в мою физиономию. Увернуться никак нельзя – замок мешает. Я успел только отвернуть фас своей лицевой панели, и получил удар узлом в ухо. Ухо загудело. Я подготовился подставить для следующего удара другое ухо. Подставил. Удар! Гудело не только ухо, но и публика. Публика гудела хохотом. Я понял, что нас будут бить до тех пор, пока смеется публика, а это надолго.
              – Бежим, ребята – скомандовал я.   
              Мы вскочили со связанными замком головами и побежали. В ногу. Последним бежал Лева Рубцов. Он бежал по воздуху, так как был самый короткий, и его ноги не доставали до земли.


                Колхозные командировки

              Постепенно в институте сколотился дружный коллектив, готовый в любой момент на самодеятельные подвиги. Периодически сверху спускалась команда посетить тот или иной колхоз, в наше распоряжение выделялся автобус, и мы выезжали. Состав выездной бригады формировался быстро – кто может, тот и ехал. В дороге разбирались, кто есть кто. Кто будет петь, кто плясать, кто колхозников смешить и баламутить. По приезде в деревню первой нашей задачей всегда было сбор информации: кто чего из колхозных закромов спер, и был за это наказан, кто кому начистил по ревности или просто так из недоуважения, кто после очередной свадьбы на карачках прополз мимо своей хаты, да и заплутался в соседнем коровнике. Щупали слегка колхозное руководство, озвучивая претензии рядовых колхозников. Все это превращалось в веселые частушки, которые вызывали бурную реакцию у зрителей. Потом выходил Женя Баймуратов, который изображал молодого городского выпускника – агронома, рассказывая как тот, запрягая жеребца, путал супонь и чересседельник, укрепляя сбрую не на том месте, где надо, а совсем, наоборот – у хвоста. Было весело.
              Вот на следующий день утром появился курьер из соседней деревни с просьбой продолжить наше творческое путешествие у них. Мы, конечно, согласились. За этим, собственно, и приехали. Жаль только, автобус отпустили, и приедет он к нам только вечером. Это не беда. Выделили нам телегу, запрягли жеребца. Ну, лошадь и лошадь – для нас все лошади на одно лицо, то есть, морду. Лишь бы лошадиная сила была, да не перепутать, где перед, а где зад. Погрузили в телегу музыкальный инструмент: барабаны с тарелками, контрабас, трубы, флейты, балалайки, наши рюкзаки. В общем, целая телега с верхом набралось. А надо сказать, что среди нас был один музыкант с внешностью большой мартышки. На него так-то смотреть смешно и страшно, но если он скорчит рожу – ну прямо черт с рогам. Так вот, когда мы уже были готовы двигаться в соседнюю деревню, этот черт решил посмотреть, как смеются лошади, подошел вплотную к морде жеребца, да и скорчил эту самую страшную рожу. И тут случилось непредвиденное. То ли жеребец не в настроении был, то ли он вообще шуток не понимал, то ли ему еще раньше во сне такая чертовщина снилась, только он вдруг заржал, врезал задним копытом по телеге и… ходу по деревне. Я – за ним. Смотрю, летят наши барабаны, трубы, рюкзаки и прочие музыкальные инструменты. “Ну – думаю – только бы контрабас спасти”. Догнал телегу, схватился за заднюю жердь, хотел запрыгнуть в телегу и…бах! Лежу с оторванной жердью. Гляжу, а телега развалилась, колеса разлетелись, жеребец встал. Кто-то из деревенских мужиков его под узцы схватил.
              Долго после этого колхозные бабуськи чехвостили нерадивого руководителя, подсунувшего нам такого невоздержанного жеребца. Но мы-то все понимали. Попробуй, воздержись тут, если тебе такую рожу покажут. Да не во сне, а наяву.         


                Женя Баймуратов

              Когда на нашей самодеятельной сцене появился Женя Баймуратов, я сразу же понял, это настоящий артист. Некоторое время мы с ним стали выступать в паре. При этом моя функция в этом дуэте состояла в том, чтобы создать условие для самовыражения этого артиста. Помните Мирова и Новицкого? Так вот Баймуратов был, если так можно выразится, Мировым, а я – Новицким. Моя задача – создать фон, ситуацию, поставить вопросы, задача Баймуратова коротко вмазать сногсшибательную фразу, от которой публика дохнет со смеха. Я как бы взрыхлял, удобрял почву, а Баймуратов выращивал прекрасные цветы юмора.
              Не менее, а даже более успешными, были сольные номера Жени Баймуратова. Я, как конферансье, выходил на сцену и объявлял следующий номер: “Выступает Зауэр Хасан Оглы Баймуратов Шакир нуг”. Последние слова тонули в шуме бурных аплодисментов. Женя выходил на сцену, поворачивал свое лицо в профиль к зрителям, застывал на пару секунд, и публика взрывалась хохотом. Собственно уже этого было достаточно. Смех, бурные аплодисменты – задачу можно считать выполненной. Но, сами понимаете, с этого только все начиналось. Когда выражение восторга немного ослабевало, Женя начинал что нибудь читать. Например, “Баню” Зощенко. И снова зал взрывался хохотом, например, в том месте, где Женя говорит, что голому человеку в бане номерок повесить не на что. Я, кстати, рекомендовал ему в это время взглянуть вниз, туда, где голые коленки, и через мгновение снова поднять к зрителям лицо с вопросительным выражением.
              Женя Баймуратов всегда был и до сих пор остается увлекающейся натурой. Я хорошо помню его неожиданное увлечение народной медициной. Впрочем, если учесть, что сейчас в 2006 году кандидат технических наук Евгений Баймуратов преподает в Нижегородском Мединституте, то, может быть, это увлечение и не было случайным  и неожиданным. А тогда, сорок с лишним лет тому назад, для нас это его увлечение было несколько шокирующим. Дело дошло до того, что его вызвал к себе заместитель директора по кадрам и режиму Савицкий для проведения воспитательной беседы по поводу нелегального распространения нетрадиционных лекарственных средств. Беседовали часа два, после чего улыбающийся Женя вышел от Савицкого и заговорщицки сообщил нам:
              – Еще одного клиента нашел, теперь Савицкому буду дозировано поставлять мумие. 
              Когда Женя узнал, что моя мамаша больна, он предложил свои услуги по ее лечению. Основным аргументом, который должен был меня убедить, было то, что он довольно успешно лечил свою тещу.  Я, как бы между прочим, спросил его:
              – Женя, а как поживает твоя теща?
              – К сожалению, она умерла.
              Я ничего не сказал, но подумал: “Ну, вот, видишь? А я хочу, чтобы моя мамаша жила и как можно дольше”.
              Был и такой случай. В те времена аптекам вменялось в обязанность принимать от населения подготовленные к обработке, то есть очищенные от грязи и высушенные, полевые лекарственные травы. Увлеченный вновь родившейся идеей, Женя предложил мне найти автомашину для перевозки больших количеств этих самых трав: бессмертника, душицы, ромашки и многих других. “Миллионерами будем!” Договорился с колхозниками о предоставлении ему сараев для просушки этих трав, и вскоре десятки деревенских дворов запахли лечебными травами. Оставалось только достать транспорт для доставки всего этого в аптеки. Я скептически отнесся к затее Евгения, полагая, что если уж зарабатывать деньги, то профессионально, используя свои глубокие, а не поверхностные знания. И я как в воду глядел.
              Женя таки нашел способ транспортировки своих сельхоззаготовок, но на пути к обогащению вдруг возникло серьезное препятствие.
              – Понимаешь, Пашка – объяснял он мне – сначала все пошло хорошо. Аптеки принимали мешки с лекарственными травами. Но потом что-то произошло. Как только я появляюсь с мешком, набитым каким нибудь бессмертником, раздаются возгласы: “Вон он! Снова идет!” и аптека закрывается…на учет. Я еду в другую аптеку, а там уже знают, им уже сообщили и они уже готовы – закрыто на учет.
              Прошло много времени, Я часто встречаюсь с Женей Баймуратовым. Он как был, так и остался беспокойным фантазером в хорошем смысле этого слова. Под псевдонимом “Карель” он написал книжку лирических стихов и, когда читает их на различных творческих собраниях, слушатели принимают его бурными аплодисментами.   


                Встреча с комсомольцами

              Делу время, как говорится, а потехе час. Хоть я и занимался вроде бы полезной работой, но пора было всерьез заняться и основной производственной деятельностью. Нельзя сказать, что я ее совсем забросил. Как главный конструктор я уже сдал две разработки в области измерений СВЧ мощности, но все-таки это было не совсем всерьез. Перед перевыборами профкома института, я произнес в парткоме ту самую недвусмысленную фразу “можно прыгать там, где прыгают, можно думать там, где прыгают, нужно думать там, где думают, но нельзя прыгать там, где думают”. И меня отпустили. Правда, меня тут же выбрали секретарем парторганизации отделения, но дело не в этом – художественной самодеятельностью в институте я больше не руководил. Вместо меня в качестве председателя культмассовой комиссии выбрали другого. Тот не хотел лично участвовать в этой работе, более того – все это ему не нравилось, и буквально через год от всех кружков остался пшик, а инструмент стали растаскивать. Я встретился однажды с ним и спросил:
              – Как дела? Куда все подевались?
              – Да, ну их к черту! Начальники отделов сопротивляются. Артисты растаскивают инвентарь. Я взял и прикрыл все это. На меня пошумели, пошумели и отстали.
              Да, великая разница между профессиональными артистами и самодеятельными коллективами. Самодеятельность возникает на голом месте под воздействием энтузиазма и может достигнуть таких уровней красоты и прелести исполнения, которой позавидуют профессионалы. Но она – самодеятельность – не имея под собой материальной базы, как легковесное образование, не надежна и может быть в короткий срок сдута не совсем мощными воздушными потоками. Самодеятельность не стабильна, временна и неустойчива. Другое дело работа артистов – профессионалов. Эта работа для артистов – источник жизни. И поэтому она, хоть и модифицируется во времени, она  вечна.         
              Через несколько лет комитет комсомола института решил оживить художественную самодеятельность среди молодежи. Естественно, с учетом новых веяний в образе жизни молодых людей. В частности, предполагалось создать кружок современных танцев. Комитет комсомола попросил двадцать тысяч рублей для организации мероприятий. Партком пригласил меня на встречу с комсомольцами. С одной стороны секретарь парткома, председатель профкома и я, с другой – комитет комсомола.  К молодежи обратился председатель профкома.
              – Товарищи, мы пригласили бывшего организатора культмассовой работы Шарова Павла Павловича чтобы посоветоваться.
              – А в чем конкретно вопрос – спросил я председателя?
              – У нас к вам товарищ Шаров прямой вопрос: давать или не давать двадцать тысяч рублей ребятам.
              Кое-что у меня в голове стало проясняться. Хитрый, практичный председатель почувствовал некоторое прожектерство в программе комсомольцев, а сформулировать отказ не может, опыта в этих делах не хватает.
              – А почему не давать? – снова спросил я председателя.
              – Деньги большие все-таки. А суть программы не совсем понятна.
              Кто-то из комсомольцев вскочил и стал рассказывать мне программу будущего.
              – Стоп, стоп – остановил я его – а что у вас сейчас работает?
              – Что вы имеете в виду?
              – Я имею в виду: драмкружок, танцевальный, художественного чтения. В общем, чем увлекаются молодые ребята без этих вот денежных возлияний. Может быть все это уже устарело, так что у вас нового? Где и как проводит свой досуг молодежь?
              – Вы нас не поняли Павел Павлович. Нам как раз и нужны деньги, чтобы все это организовать.
              Я все понял. Мне стало неловко, но я решил высказаться по существу.
              – Знаете, ребята,  настоящая самодеятельность рождается там, где есть главное – желание. А деньги нужны для поддержки, для развития.
              Обращаясь к председателю профкома, я сказал:
              – Им надо помочь подобрать руководителей кружков. Под организованный коллектив можно и платных руководителей нанять. А когда начнется, можно и денег не жалеть.
              На прощанье я сказал комсомольцам:
              – Извините, ребята, но грамм полезного дела дороже тонны прожектов. Начинайте с полезного дела.
              Обиделись.            
         

                А умище-то, умище куда я дену?

              Мне понравился один анекдот. Стоит будто бы у станка токарь и вытачивает детали. А борода, шевелюра и физиономия, ну копия – Карл Маркс. Балдеющие от благоговения перед ликами классиков Марксизма-Ленинизма высокопоставленные партийные деятели окружили однажды двойника великого создателя “Призрака Коммунизма” и говорят:
              – Ты бы, Василий Петрович, бороду хотя бы сбрил. А то ведь неудобно как-то. Хоть портрет Маркса с тебя рисуй.
              На что Василий Петрович им отвечает:
              – Ну, хорошо. Сбрею я бороду. А умище-то, умище куда я дену?
              Так вот эта самая борода как бы добавила новое качество Василию Петровичу, которое надолго прилепилось к нему вместе с бородой. Он стал не просто токарь Василий Петрович, а нечто похожее на создателя Коммунистического лагеря планеты Земля.
              Как я уже не раз говорил, человек и общество неразделимы. Человеку очень важно, что о нем думают другие. И если человек испытал восторженные аплодисменты зрителей, то это, внешне отличающее его от остальных вместе с его внутренним желанием  еще и еще повеселить людей, сохраняется на всю жизнь, приклеивается, ну как борода Карла Маркса к Василию Петровичу. И даже более того, потому что бороду Василий Петрович может сбрить и забыть о ней, а вот настоящий шутила, даже очнувшись на операционном столе после наркоза, обязательно отмочит, глядя на врачей что нибудь вроде:
                Вижу в белом у дверей
                Ангелов или врачей?
                Можно вам вопрос задам:
                Где я – тут или я – ТАМ?
              Когда я, будучи начальником отдела микроэлектроники СКБ РИАП, занимался созданием технологической базы микроэлектроники на заводе РИАП, опробование этой технологической базы проводилось, в том числе, на разработках Евгения Баймуратова. В частности – тонкопленочных СВЧ микротермопар.  Заводу РИАП наши технические новшества были поперек горла, поскольку внедрялись в производство они с трудом, нарушали установившийся ритм выпуска продукции, снижали экономические показатели завода. Мы с Баймуратовым, два кандидата технических наук, днем и ночью пропадали в цехах, а вместе с нами с дрожью в коленках переживали за план завода его руководители разных рангов.
              Но вот установленный сверху срок истек. Что-то было сделано, что-то требовалось доделать и даже переделать, но всеобщее напряжение спало, цеха наполовину опустели и в это время была назначена конференция трудового коллектива. Я сел и написал небольшую инсценировку, суть которой заключалась в том, что три тысячи лет тому назад у одного шаха родилась идея внедрения в производство микроэлектроники. Я предложил Баймуратову сыграть перед конференцией эту сценку. Он согласился.
              И вот открывается занавес. На большой тумбе сидит великий шах ин шах Зауэр Хасан Оглы Баймуратов Шакир нуг в чалме, в халате с блестящими пуговицами в виде ручек управления радиоизмерительными приборами. В руках он держит толстую проволоку миллиметров пяти в диаметре. Здоровые, полуголые мужики обмахивают его опахалами (это вакуумщики моей лаборатории). Входит его вассал в халате, подпоясанный кушаком, за который заткнуты остроконечные поглотители от СВЧ нагрузок. Это Али Паша, то есть я. Али Паша встает на колени, бьет челом в пол, а заодно чешет кое-что сзади, ниже поясницы.
              – Ты звал меня о великий Зауэр Хасан Оглы Баймуратов Шакир нуг?          
              – Я звал тебя, Али Па;ша, чтобы показать тебе эту уникальную вещь.    
              – Что держишь ты в своих руках, о великий?
              – Это микропровод, будущее нашей техники. Лева Ибн Тереньев выпросил его по дороге из Мекки у одного дервиша, когда тот спал. Теперь наша задача запустить этот уникальный образец в производство.
              – Мы запустим его, о великий, прямо в производство.
              – Да, да! И пусть производство вздрогнет под натиском наших новых идей и загремит слава о наших достижениях.
              – Производство вздрогнет, мой повелитель, и, нет сомнения, загремит.    
              Эта фраза вызвала бурную реакцию, особенно в первых рядах, где сидели руководители, получившие каждый не один выговор за невыполнение плана внедрения новой техники. А Баймуратов тем временем продолжал:
              – Не пройдет и трех тысяч лет, как на базе этого микропровода мы создадим такие изумруды техники как “Приз”, “Идеал”. А затем родятся сверкающие бриллианты  “Миндаль”, “Мениск”.
              Шло перечисление тех шифров разработок, внедрение которых создавало наибольшую головную боль руководителям. Руководство ерзало.
              – Производство и не заметит – продолжал Шах – как превратится в обладателя этих драгоценностей.
              – А когда заметит – поддакивал Али Па;ша – будет поздно, потому что руководство этого производства уже получит премии за освоение новой техники.
              Задние ряды аплодировали. Всем было известно, что премии за внедрение новой техники получало практически только руководство.
              – Мы опутаем производство микропроводами – гремел Шах.
              – Да, да мы запутаем производство – вторил Али Па;ша – А потом. Что мы будем делать потом?   
              Шах мудро задумался. Ничего не придумал. И обратился к полуголому вакуумщику с опахалом:
              – Как ты считаешь, вездеснующий Лева ибн Тереньев, что мы будем делать потом?
              – Мы устроимся туда работать, о Великий.
              – Правильно. И будем еще три тысячи лет распутывать это дело.
              Зрители аплодировали. Руководители ясно представили себе перспективу ближайших трех тысяч лет.
              А потом работа, работа, работа. Постоянно не хватает времени. Чем энергичнее однообразный рабочий крутеж, тем быстрее пролетает время и тем больше и больше его не хватает. Время превращается в мгновение, жизнь пролетает, остаются только редкие запоминающиеся фрагменты.
              И вот в этой круговерти наступает стоп,…и ты выныриваешь, как Иванушка дурачок, на каком нибудь праздничном застолье. Рюмка, другая и вот уже со всех сторон звучат шутки, прибаутки. Как-то так получилось, что на всех застольях, посвященных многочисленным датам, повышениям, провожаниям, я читал свои юмористические вирши. Где – в стихах, где – в прозе. А потом наступило время, когда я уже не мог появиться на праздничных застольях без этих вирш. Появиться без них означало выразить неуважение к человеку, который являлся персонажем для поздравлений. Накопилось много, много материала, с которым я стал появляться на творческих собраниях современных писателей.   
              Что-то вроде бороды, преобразившей токаря Василия Петровича снаружи пристало ко мне изнутри. Теперь уже, наверное, навсегда.   


                Командировочные заморочки

                Оно вроде бы и есть
    
              Плановое хозяйство в нашей огромной Стране отличалось одной особенностью: всегда, везде и всего не хватало для “удовлетворения постоянно растущих потребностей трудящихся”. Не хватало гостиниц для большинства трудящихся, поездов для этих самых трудящихся. Страна развивалась, росли как грибы фабрики и заводы, тяжелела военная мощь, развивалась промышленность, и вместе с этим ростом все больше чего-нибудь не хватало. Оно вроде бы и есть, и даже много, больше, чем в других странах, но его нет. Для того, чтобы оно было и у тебя, надо было, чтобы кто-то оттуда позвонил туда, где ты по этому звонку и получишь то, что тебе надо.  Поездки в командировку представляли для командировочных определенные проблемы. При этом совершенно не важно, выполняешь ли ты задачу государственной важности, или решаешь свои собственные задачи. Человек на то и гомосапиенс, чтобы приспособиться в этой обстановке, научиться вертеться ужом, но, преодолевая трудности, решать поставленные задачи. И самым главным в воспитательной работе того времени было то, что  человек преодолевал все эти трудности в интересах общего дела. 



                В Таллине
         
              Первые мои командировки были в Таллин, на завод ПУНАНЕ РЭТ. Связаны они были с моей первой разработкой. Собственно, разработка эта была не моя, а начальника одной из лабораторий Ленинградского метрологического института (ВНИИМ) Александра Михайловича Федорова. Моя функция заключалась в доведении уже разработанного макета до стадии промышленного образца и во внедрении этого прибора до серийное производство на вышеуказанном заводе в Таллине. Речь идет о первом в Советском Союзе высокоточном компенсационном  вольтметре ВЛО-1, который будет первым в серии образцовых вольтметров-калибраторов, ставших в дальнейшем базовой тематикой специально созданного Таллиннского КБ.
              После того, как в конструкторском отделе нашего института (ГНИПИ) была создана документация, соответствующая действующим стандартам, а затем в мастерских нашего института были изготовлены три образца, я, как ответственный разработчик за весь цикл этих работ, провел регулировочные работы и сдал Госкомиссии готовое изделие. Опыт у меня в этих делах был никакой. Что возьмешь с выпускника ВУЗа на втором году производственной деятельности? Неудивительно поэтому, что в процессе  работы, я постоянно чувствовал опеку начальника нашей лаборатории Андрея Дмитриевича Селивановского.
              Потом я часто вспоминал, как все-таки правильно поступало то поколение руководителей, забрасывая нас – зеленых инженеров – в самое пекло ответственности. Именно поэтому мы уже через два-три года могли сами генерировать задачи и воплощать их в жизнь.
              Итак, работа выполнена, документация и образцы переданы на завод ПУНАНЕ РЭТ и там приступили к подготовке выпуска опытной партии. Меня вдруг вызвали на завод для консультаций. Через день я уже стоял навытяжку в кабинете директора завода, рядом со мной стоял такой же салажонок, ответственный по заводу за техническое сопровождение опытной партии, а директор завода смотрел на нас, прищурившись, и еле уловимая улыбка блуждала на его лице. “Вот в руках, каких пацанов” – казалось, думал он – “находится технический прогресс, да и экономическое состояние большого рабочего коллектива завода”. Мне было предложено прочитать лекцию перед регулировщиками выпускного цеха. Для меня это было неожиданностью, поскольку у нас в России технические вопросы решались в основном за рабочим столом. Это потом я понял особенность эстонцев и литовцев любое мероприятие обставлять атрибутами организационной культуры.
              В двухместном номере гостиницы, куда меня направили как важного гостя, я обнаружил на одной из кроватей храпящего мужика, нив чем и накрытого ничем, то есть совершенно голого. На столике – пустая бутылка армянского коньяка. “Армянин” – решил я глядя на эту бутылку и здоровый рубильник на лицевой панели, и тут же приступил к составлению конспекта предстоящей лекции. Армянин проснулся, привел себя в порядок, посмотрел на листы исписанной мной бумаги, пестревшей блок-схемами, функциями Бесселя и прочими радиотехническими атрибутами. На следующее утро он заявил мне:
              – Паслущай, дарагой, я звонил руководству завода в Рыге и мнэ, как началныку отдела кадров, поручено сагытыровать тебя на должность гылавного ынженэра нащего завода.
              – А что делает ваш завод?
              – Электродвыгател дэлаем – сказал армянин.
              – А куда девался ваш главный инженер?
              – Выгнали. За аморалку. Дэвочки подвэли. Очень их у нас много дэвочек этих.
              И армянин непроизвольно ухмыльнулся. Я взял у армянина телефон, адрес и пообещал сообщить нашим ребятам о заманчивой вакансии. Что касается себя, то я объяснил армянину, что я еще не готов к таким подвигам и, кроме того, я тоже лублу дэвочек и боюсь повторить судьбу предыдущего главного инженера. 
              На заводе я всем понравился. В конструкторском отделе в конце моего пребывания  в командировке, ко мне подошел зам. начальника отдела, лысенький, маленького роста человек и сказал мне:
              – Мы вас, Паша, считтаем очень доброппорядочным человвеком и приглашаем вас послушать европпейских артистов, трансляцию из Финляндии по телевиденнию.
              Вечером я поехал с группой эстонцев в какую-то деревушку. Включили телевизор, и я увидел трансляцию концерта где-то в Европе. Впечатлений было выше головы. Я впервые увидел, как один американец поет вибрирующим голосом, какой-то швед перевернул велосипед и стал играть на спицах колес. Другой выдавал ручкой управления газа мотоцикла простейшие мелодии. Но все это померкло, когда на фоне бутафорского Итальянского пейзажа на сцену вышел маленький пацан и запел так красиво и громко, как я еще никогда не слышал. Это был Робертино Лоретти. Никто еще у нас в Горьком не знал об этом феноменальном пацане, а я его слушал, слушал раскрыв рот. Я помнил о своей “добропорядочности” и, естественно, никому не говорил о своем посещении этого пункта “телепропаганды”.
              Командировка моя в Таллин в порядке сопровождения выпуска опытной партии разработанного нами прибора была не единственной. Я приезжал на завод ПУНАНЕ РЭТ несколько раз. А когда эта партия была выпущена и успешно прошла Госиспытания, мне, как разработчику, была вручена первая в моей жизни медаль ВДНХ, большая серебряная медаль. А к ней, в придачу, ценный подарок – ковер, который вот уже около полувека хранится у меня, сейчас уже в углу, по причине того, что мода на развешивание ковров по стенам прошла.
              С этим ковром связана полусмешная история. Дело в том, что на выставке ВДНХ  было представлено много различных образцов приборов, разработки нашего института. Среди них был автоматизированный измеритель ослаблений СВЧ сигнала. Этот прибор демонстрировался на различных международных выставках и отмечался, как первый в нашей Стране автоматизированный радиоизмерительный прибор. Автором его был в то время уже опытный разработчик Кирилл Кирьянов, ныне доктор технических наук, профессор, обладающий множеством наград и регалий. Так вот ему за этот прибор ВДНХ подарила женский велосипед. Учитывая, что Кирилл тогда еще не был женат, этот велосипед ему был как нельзя кстати. А еще один разработчик, глава семейства Булат Абдурахманович Абубакиров за свой измеритель СВЧ мощности получил двухствольное ружжо. Поскольку Булат за свою жизнь не раздавил ни одного таракана, ружжо это ему тоже было нужно, как собаке пятая нога. А я, не женатый пацан, инженер зеленой спелости на зависть аксакалам технического творчества получил ковер, которого в то время днем с огнем нельзя было найти в наших магазинах.  Булат несколько раз тогда подходил ко мне с конструктивным предложением бросить свою художественную самодеятельность и заняться чем нибудь более серьезным, например, охотой на медведей и кабанов. Я прекрасно понимал, об чем речь и, если бы он более ясно изложил мне свое видение судьбы моего ковра, наверное я бы подарил ему этот вожделенный ковер.

              Помню одну из командировок в Таллин. Приехал, когда завод уже не работал. На улице жара. Упарился. Номеров в гостиницах нет. В каком-то полуавтоматическом режиме просто так зашел в магазин. Людей в магазине много. Повернул налево и тут же налетел на какого-то мужика. Извинился. Хотел пройти мимо, опять навстречу тот же мужик. Кругом почему-то хохочут. Я вышел из утомленно-безразличного состояния и увидел того, с кем столкнулся. Это был я… в большом во всю стену зеркале. Выражение лица – глупее не придумаешь. Повернулся и, под веселый хохот окружающих, вышел.   
              В одной из гостиниц узнал, что за городом, в одном из пансионатов есть места. Приехал. Встал в очередь. Очередь подошла. Миловидная девушка взяла мой паспорт и стала его изучать.
              – Шаров Павел Павлович – помог я ей.
              Получил ключ. Вошел в двухместный номер и, в чем был, упал на кровать. Умотался на жаре страшно.  Мозги почти отключены. По телу распространяется благодать. Оно расслабилось и отдыхает. В полудремотном состоянии услышал телефонный звонок. Лениво взял трубку.
              – Паша! – очень громко раздалось в трубке – ну и дуррак же ты, Паша! Ты чего наделал, идиот?! Ты хоть понимаешь, чего ты наделал?! – орала трубка.
              Состояние расслабленности как рукой сняло. Я вскочил. Волосы на голове зашевелились. Глаза вытаращились, по-видимому, так, как не смог бы обеспечить ни какой грим. Даже трехлитровое очистительно-клизмотронное устройство, даже удар кувалды между здесь не смогли бы тонизировать меня так, как тонизировал этот громкий, взволнованный мужской голос.
              – Ты хоть понимаешь, чего теперь придется делать? – продолжал орать “доброжелатель” – Ну и дурак же ты, Паша! Есть на свете идиоты, но такого я еще не встречал! У тебя хоть мозги есть или там мякина? Телячий помет у тебя там, Паша! Понял?!
              Я постепенно приходил в себя от того шока, в который вогнал меня этот “дружеский” голос в трубке. Поскольку напор эпитетов “доброжелателя” в мой адрес не ослабевал, а по сути того, что он хочет сказать, ничего не было понятно, я начал постепенно соображать. И когда я заметил, что громы и молнии в мой адрес начинают повторяться, я, наконец, все понял. “Шутят, гады!”
              – Постой, постой орать – закричал я так же громко – а ты знаешь, что ты телячий хвост, верблюжья слюна, валяный сапог с дыркой, пузырь ты надутый сероводородом, а на нем твоя противная рожа нарисована. Сейчас лопнешь со смеху, и соседям твоим придется противогазы раздавать.
              В трубке раздался дружный хохот нескольких участников розыгрыша. Я повесил ее на рычаг, снова лег, но той благодати расслабленности уже не приходило.
              Через полчаса, когда усталость прошла, ко мне снова позвонили:
              – Здравствуйте, - произнес мягкий, обворожительный женский голосок – вы уже отдохнули?
              – Да – ничего не понимая, ответил я.
              – А почему вы отдыхаете один? Разве у вас нет желания отдохнуть с красивой девушкой?
              Я заворожено молчал.
              – Ну, что вы остолбенели? Пригласите девушку выпить кофе.
              Столбняк прошел, я, наконец, очухался.
              – Спасибо за предложение, но я сейчас ухожу.
              – Да? А что же мне теперь делать? Подождать?
              – Нет, девушка, вам лучше позвонить в другой номер.
              Когда в нашем двухместном номере появился мой сосед, я рассказал ему про эти звонки.
              – А! Эту компанию я вам за ужином могу показать. В углу зала все время сидят, водку пьют. Один командировочный клюнул на голосок, подружился так сказать. Так она его в лес увела, а там его эти сутенеры освободили от всего лишнего до трусов. Один паспорт в зубах оставили.
              Вечером я действительно увидел эту компанию, в шуме которой выделялись два, похожих на колокольчики, голоса миловидных девушек.
              “Вот черт!” – подумал я – “а ведь от божества не отличишь. Животный мир многообразен. Век живи, век учись. Все равно дураком умрешь”.


                Возвращение из Минска
            
              Одна из командировочных проблем сыграла со мной не столько злую, сколько смешную, шутку. Я возвращался из очередной командировки с одного из предприятий в Минске. Все вроде бы просто: поезд до Москвы, затем пересадка на поезд в Горький и вот он я дома. Не тут-то было. На вокзале кассовый зал весь заполнен плотной толпой людей, желающих воспользоваться успехами железнодорожного транспорта. Плотность столпотворения трущихся в очереди трудящихся прямо зависит от приближения к заветным окошечкам, в которых, если удастся приблизиться, видны смазливые мордашки кассирш, занимающихся макияжем. Билетов нет. На стене красуется расписание поездов, в котором фигурирует много проходящих рейсов на Москву. Люди с вожделением ждут следующего проходящего, набираясь сил перед атакой на кассу.
              И вот косноязычный диктор, скрипя, треща и булькая искаженным техническим прогрессом голосом, объявляет по радио нечто, что вселяет в очередной раз надежду истомленным жарой гражданам. Начинается атака.
              У меня в руках чемодан, с которым бессмысленно принимать участие в борьбе за право передвигаться в купе по железной дороге. В углу сидит, и давно уже, по-видимому, сидит пожилая женщина с маленькой дочкой и двумя мешками какого-то скарба.
              – Вам куда? – спросил я.
              – В Москву, милок, а потом дальше – на Урал.
              – Вот что, держите мой чемодан и давайте деньги. Я попробую.
              Женщина дала мне тридцать рублей и я, дождавшись очередного проходящего, ринулся в толпу, которая по мере приближения к кассам становилась все плотнее и плотнее. На этот раз не получилось, но я приобрел кое-какой опыт. На второй или третьей попытке, когда проскрипел голос диктора о прибытии очередного проходящего поезда, мне удалось добраться до кассы. Я сунул в нее пять червонцев за три билета до Москвы. Кассир уже брала у меня деньги, но тут прозвучало радиобормотание, о том, что продажа билетов прекращается, до отхода поезда остается пять минут. Кассир сунула мне обратно деньги, и я вынужден был ретироваться до следующего всплеска надежд. Теперь уже, согласно расписанию, часа через полтора.
              Я подошел к пожилой женщине с дочкой. Смотрю, а у меня в руках вместо пяти червонцев – четыре. Потерял!
              – Вы мне сколько – говорю – давали?
              – Тридцать рублей.
              Отсчитал ей три червонца, полученные на билеты, прикинул свои финансы и понял, что если лететь до Москвы самолетом (цена на самолет тогда была почти такая же, как в купе поезда), а потом плацкартой до Горького, то у меня не хватает одного рубля. Расстроился. “Вот черт! Рабочее время кончилось, институт, куда я приехал в командировку, пуст. Взять негде”. Конечно, можно было бы в Москве занять у родственников, но на то потребуется много времени.
              – Послушайте, - говорю женщине – я, пожалуй, пойду на самолет. Если хотите, пойдемте со мной. 
              – Да нет, мы уж до ночи дождемся, а там полегче будет.
              И тут меня занесло.
              – А у вас не будет трешницы. Я вам по почте верну. Я в очереди червонец потерял и теперь у меня не хватает.
              Женщина дала мне трешницу, я записал ее адрес и, как наблудивший пес, наполненный до краев стыдом и прочими отрицательными переживаниями, двинул в аэропорт.
              В аэропорту, естественно, тоже очередь, но не такая большая. Стою за одной пышногрудой девушкой. Она летит отдыхать, но не в Москву, а в обратную сторону. Познакомились. Билетов опять не досталось. Ни мне, ни девушке. Кассир записала наши фамилии и обещала, что утром мы обязательно улетим, а сейчас “пожалуйста, в гостиницу. Это рядом”. В гостиницу? Пошли. По дороге разговаривали уже, как близкие товарищи. Вот она, гостиница.
              – Здравствуйте, места есть?
              – Есть, двухместные по два рубля пятьдесят копеек.
              Вот это сюрприз! Обычно в гостиницах места есть только в креслах в зале ожидания. А тут: на тебе! Как в кино! Девушка обрадовалась. Она только что вырвалась из паутины повседневных дел, вырвалась на свободу, для нее отдых со всеми его приключениями уже начался. Она была готова к этим приключениям. И первым из этих приключений, судя по ее игривому поведению, был я. А я? Не надо было быть математиком, чтобы понять, что, если я заплачу два рубля пятьдесят копеек за эту гостиницу, то у меня опять не хватит этого злосчастного рубля, чтобы добраться до Горького. Просить этот рубль у девушки было выше моих сил. Одно унижение я уже испытал на железнодорожном  вокзале, и повторять это унижение не мог. Я сказал девушке, что пойду к знакомым, тут рядом, и попрощался с ней, пожелав ей хорошего полноценного отдыха. Девушка попыталась улыбнуться мне на прощанье, но это у нее явно не получилось. Первое приключение не состоялось. “Теперь ее будут преследовать неудачи” – подумал я – “для удачи нужен оптимистический настрой, а у нее этот оптимизм, увы, испарился”. Мне ее даже жалко стало, и я мысленно пожелал ей налететь на пышущего оптимизмом молодого человека, который взбудоражит, взлохматит ее и заставит забыть первую неудачу.
              Я зашел в общежитие для летного персонала и получил там за рубль койку. Вымылся в душе и заснул сном праведника. Когда я появился в кассовом зале, девушка уже улетела на юг. Я чуть не опоздал на свой самолет. Кассир оказался верным своему слову. Я получил билет и улетел в Москву.
              Сойдя с самолета, я выпил стакан газировки, дождался двадцати пяти копеечного автобуса и вот я в Москве. Добравшись до Курского вокзала, тщательно считаю деньги. У меня семь рублей, а плацкартный билет до Горького стоит семь рублей десять копеек. Брожу по железнодорожному вокзалу. Билетов в общий вагон нет, а на плацкарт не хватает десяти копеек. Ищи! Ищи! Тут! Тут! Вот она! Пятнадцатикопеечная монета! Лежит под ногами. Кручу головой. Старика Хоттабыча рядом вроде нет. А пятнадцать копеек есть.
              Беру билет, еду в Горький. Постель стоит рубль, а у меня, его нет. Ничего – потерпим. Приехал в Горький. Бегу к автобусу. Вот незадача! Автобус стоит шесть копеек, а у меня только пять. И опять Хоттабыч! Смотрю, идет Рудаков из ГНИПИ, сослуживец.
              – Привет, дружище! Дай одну копейку. На автобус не хватает.
              – Тебе куда?         
              – На Бекетовку.
              – Поехали, я заплачу. Ты откуда добираешься?
              – Из Белоруссии – сказал я, а сам подумал: “добираться-то я добираюсь. Только не столько добираюсь, сколько побираюсь… инженер сопливый”.



                Привет от Александра Мамедовича
          
              Когда командировка носила плановый характер, когда тебя ждали там, куда ты едешь, вопрос с размещением в гостинице как-то решался. В Министерстве была своя небольшая гостиница, для попадания в которую нужно было своевременно подсуетиться, чтобы получить соответствующую бумажку в соответствующем кабинете. Для того, чтобы забронировать гостиницу на предприятии, куда собрался ехать, нужно было заранее созвониться, установить срок приезда и только после этого быть спокойным, что на улице не останешься. Были и более простые способы.
              Один из таких отработанных способов предложил мне когда-то мой бывший одноклассник, потом и одноквасник, Александр Мамедович Кусакин – директор завода РИАП. Нужно было в одной из гостиниц близ ВДНХ, кажется “Ярославская”, вложить в паспорт трешницу и, когда быстро двигающаяся очередь желающих попасть на ночлег и получающих однообразный ответ “мест нет”, дойдет до тебя, сунуть администраторше паспорт и сказать “Вам привет от Александра Мамедовича”. Администраторша незаметно извлекает из паспорта “привет” и выдает вам талончик для заполнения. Естественно, что администраторша “приветы ”от Сидоров Зигизмундовичей, Артовазов Шаевичей, и прочей незнакомой национальной мешанины принимать побаивается, охраняя свою честь, достоинство и хлебное рабочее место.
              Однажды мы вчетвером столпились около обозначенного окошечка администраторши, я вложил в свой паспорт пятнадцать рублей, собрал с ребят паспорта, произнес заветные слова и получил четыре листочка для заполнения. Через десять минут мы, расположившись в номере гостиницы, весело разливали пузырь за удачное начало командировки. Николаев Иван Михайлович вдруг заговорщицки заявил мне:
              – А я в паспорт пятерку вложил для гарантии.         
              Я был в трансе, сообщил остальным о “героическом” поступке Вани и мы хором решили: “Этому не наливать. Он свое выпил… с администраторшей.”

            
                Баблаян          

              Бывали случаи, когда надежды на обладание заветной койкой в гостинице отработанными способами по разным причинам рушились и приходилось рассчитывать на авось. Так получилось со мной однажды вечером, когда я вынужден был сесть около ВДНХ на троллейбус N 5 и ехать в гостиничный комплекс: “Заря”, “Алтай”, “Восток”. Обойдя все эти гостиницы и получив однообразный ответ “мест нет”, я пристроился в очередь верящих в чудо граждан к стойке администратора гостиницы “Заря”. Потолкавшись там, я вдруг узнал, что из одного из корпусов гостиницы выезжает группа спортсменов. Я увидел в холле гостиницы дверь с надписью “информация о свободных местах в гостинице Заря”. Я зашел. Солидная женщина обратила на меня удивленный взгляд.
              – Вам чего, гражданин?
              – Мне то, что написано у вас на двери, мне нужна информация о свободных местах.
              – А вы кто?
              – Я инженер. Моя фамилия Шаров.
              – Вот что, инженер Шаров, мест нет, и не будет.
              – Как нет? А из корпуса N 2 только что выехала группа спортсменов.
              – Ах, вы уже и это знаете!
              – Да, но я бы хотел узнать это от вас.
              – Так вот, я уже сказала – мест нет, и не будет.
              – Что, вообще никогда не будет или только для таких, как я, инженеров не будет?
              – Что вы имеете в виду?
              – Я имею в виду, что это кабинет, где можно получить информацию о свободных местах, а не дезинформацию.
              – Ну вот что! Не мешайте работать, а то я сейчас милицию вызову.
              – Милицию? Уважаемая мадам, снимите вывеску на двери и продолжайте, как вы ошибочно выразились “работать”. Прощайте. Желаю вам…сгореть на этой работе.
              Я снова выстроился в очередь и стал ждать вместе со всеми “у моря погоды”. Чем-то все это должно кончиться. Раздался звонок. Администраторша взяла трубку.
              – Что? Баблаян? Сейчас посмотрю. Нет, Баблаян у нас не останавливался.
              Мы унылой толпой стояли в очереди. Снова звонок. Администраторша снова отвечает:
              – Нет, Баблаяна здесь нет.
              Через две-три минуты снова:
              – Молодой человек, я вам уже сказала – нет тут ни какого Баблаяна! А мое, какое дело – вы звонили или не вы!
              Еще через две-три минуты:
              – Послушайте, я не знаю, вы это звонили или не вы, но я уже тысячу раз вам отвечала, что Баблаян здесь не живет. И передайте всем вашим: Нет тут Баблаяна!
              Потом еще:
              – Баблаян здесь не живет и жить не будет! Если он сюда приедет, он вообще жить не будет!
              Очередь впереди меня постепенно редела, и вот, наконец, подошла и моя.
              – Девушка, скажите, а ждать имеет смысл?
              – Нет, не имеет – зло огрызнулась на меня милая администраторша.
              – А чего это вы на меня, как на Баблаяна, окрысились?
              – Что?! Вон отсюда! Освободите стойку. И вообще, нечего вам тут всем делать. Сегодня мест не будет.
              Я плюнул и решил ехать к родным. Отдохнуть у родных – дело хорошее, но нагружать их часто своим присутствием как-то неудобно. Сегодня придется нагрузить. В расстроенных чувствах я вышел из гостиницы, увидел вблизи телефонную будку, набрал номер администраторши, который подсмотрел в фойе гостиницы, и позвонил:
              – Алло, позовите, пожалуйста, Баблаяна.
              Услышав визг в телефонной трубке, я удовлетворенно положил ее на рычаг, сел в троллейбус и поехал к станции метро. По дороге я еще раза три звонил рассвирепевшей администраторше по поводу ненавистного ей Баблаяна и, удовлетворенный ее реакцией, продолжал свой путь к родственникам. Когда я, наконец, к ним приехал, я первым делом поднял трубку, набрал номер администраторши и прочитал ей сочиненное по дороге четверостишие: 
                Я в гостинице Заря
                Проторчал сегодня зря.
                Ладушки, ладушки,
                Буду жить у бабушки.
              – Алло! Это кто говорит? – ничего не понимая, произнесла администраторша.
              – Это? Долбаян, в душу его мать!


                Гостиница на рельсах

              Однажды, мы с Виталием Насоновым стояли в очередь к администратору гостиницы Октябрьская, которая расположена рядом с Московским вокзалом, в Ленинграде. Стоять было, в общем-то, бесполезно. Стояли в основном, чтобы обдумать, куда деваться. К нам подошел мужик в кителе и фуражке железнодорожника и сказал:
              – Ребята! Кто со мной? Гостиница на колесах, один рубль в сутки.
              Половина очереди молниеносно перестроилась и весело затопала за железнодорожником. Гостиницей оказался пустой вагон на запасных путях. Матрацев, белья не было, но мест хватало всем. Заняв нижние полки, народ побежал по магазинам, и вскоре вагон содрогался русскими народными песнями, прерываемыми речитативом со словами, которые обычно пишутся на заборах. Гостиница нам понравилась. Мы с Виталием распространили информацию о ней в ГНИПИ, где работали, и вскоре до нас стали доходить слухи, что железнодорожник уже не ходит по гостиницам в поисках клиентов. Клиенты со всего Советского Союза сами заселяются в “нумера”, а он приходит только один раз вечером и собирает по рублю с носа.
              Однажды Виталий Насонов приехал из очередной командировки в Ленинград и рассказал, что гостиницу на колесах прикрыли.
              – Понимаешь, какому-то дурному начальнику вздумалось прицепить вагон и отправить черт те знает куда. Оказалось, что в это время там подвыпившие командировочные находились в состоянии конфронтации, то есть, если говорить проще, били друг другу морды за право обладания нижними полками. Появилась милиция и устроила нарушителей порядка распределения лежачих мест, в другую гостиницу, называемую в настоящее время образным словом обезьянник. А вечером, когда появился известный нам железнодорожник, его уже ждала милиция.
              – Ну и что?
              – Что, что! Оказалось, что он вовсе не железнодорожник. Просто мужик зашел в магазин, купил себе китель и фуражку и начал решать наболевшие социальные проблемы в Стране.
                “Жаль” – подумал я – “Вот ведь штука какая, простой мужик купил на свои кровные деньги амуницию и начал решать социальные проблемы Всесоюзного масштаба, а те, кому эту амуницию выдают бесплатно, решать эти проблемы никак не хотят”.



                Шутки командировочных         

              В нашей производственной практике сложилась определенная процедура оценки готовности той или иной разработки для внедрения в серийное производство. После проведения испытаний образцов силами разработчика приглашалась Государственная комиссия в составе представителей предприятий родного министерства, министерств, заинтересованных в данной аппаратуре, и Министерства Обороны, чей представитель всегда был председателем, не зависимо от ранга, отображенного в звездочках на погонах. Для участия в госиспытаниях по каждой из тематик само собой сформировались группы узкоспециализированных специалистов. Собранные из разных городов, они весело приветствовали друг друга, как старые знакомые, а некоторые становились друзьями на долгие годы. Я был, например, разработчик измерителей СВЧ мощности, а поскольку разработки этого направления проводились кроме Горького в Краснодаре, Вильнюсе, Мытищах, то из нас само собой и была сформирована дружная группа “комиссаров”. Возглавлял ее тогда представитель центрального института по радиоизмерениям Министерства обороны  Юрка Арсеньев.
              В начале шестидесятых начало развиваться направление разработок называемых по каталогу группой П3-, измерители сильных электромагнитных полей и плотности потока СВЧ энергии для метрологического обеспечения средств защиты от вредных уровней электромагнитных излучений. Из практически пощупавших эту технику специалистов  был один я, если не считать великовозрастного моего начальника Андрея Дмитриевича Селивановского – главного конструктора первого в СССР измерителя плотности потока энергии (ППЭ) типа ПО-1. Я был в группе разработчиков, а потом и внедрял эту технику в производство на заводе РИАП.
              Так вот в Вильнюсе была предпринята первая, не очень удачная, попытка создать малогабаритный измеритель ППЭ (шифр “Изограф”). Председателем комиссии был Юрка Арсеньев – тогда еще молодой капитан авиатор, я, как специалист в этой области, а в качестве заинтересованных – в том числе, два моряка. Один в чине майора – Алексей Кузнецов ростом сто восемьдесят пять сантиметров – из какой-то морской лаборатории и подполковник (капитан второго ранга) Севастьянов Владимир Владимирович ростом под два метра.
              Разместили нас в хорошей гостинице. Меня в двухместный номер рядом с каким-то полковником сухопутных войск. Утром я проснулся и обнаружил, что мои носки, которые я вчера положил на батарею отопления, сушится, пропали. Обнаружились они в урне с мусором в туалете. Там же валялись мои сигареты и носовой платок, который я оставил на журнальном столике. Я пошарил в карманах – все ли в порядке. Вечером товарищ полковник вошел, не здороваясь, демонстративно отодвинул с дороги мой стул к моей тумбочке, разделся и лег спать.
              Я зашел в номер к нашему молодому председателю. Там уже собралась компания: Кузнецов Леша и Гриша Татулян из одного из Ленинградских предприятий. Я пожаловался на судьбу. Приходится, мол, мириться с произволом высшего командного состава. Юрка, как всегда и во всем шустрый и находчивый, тут же придумал процедуру, благодаря  которой отношение полковника ко мне должно измениться.
              Утром, когда полковник натягивал на себя свои полковничьи портки, пренебрежительно поглядывая на валяющееся быдло из штатских, в номер постучали.
              – Войдите – крикнул я.
              Вошел Леша Кузнецов в морской форме.
              – Разрешите доложить товарищ главный конструктор.
              Я кивнул
              – Испытания по группе ПО подготовлены – докладывал Леша. – По графику начало запуска в 10: 00. Какие будут указания?
              – Все в порядке ответил я – спасибо Алексей Васильевич. Скажите пожалуйста, чтобы Арсеньев зашел перед отъездом.
              Леша вышел. Полковник перестал натягивать штаны, озадаченно глядя на меня. В это время вошел Владимир Владимирович Севастьянов по привычке слегка пригнувшись, чтобы не задеть чего нибудь на потолке.
              – Разрешите доложить Павел Павлович. Команда готова к отъезду. Как Вы? На своей?
              – Да, да Владимир Владимирович. Спасибо. Я буду через полчаса.   
              Капитан второго ранга выпрямился во весь свой двухметровый рост, повернулся и вышел. Полковник все еще держался за штаны, когда в номер влетел капитан военно-воздушных  сил Юрка Арсеньев и как в мультипликации осыпал меня массой вопросительных знаков. Что он там наимпровизировал мне трудно было запомнить, получилось как в кино.
              Отношение ко мне товарища полковника как-то изменилось к лучшему, тем более что я не давал больше повода для раздражения и вечером демонстративно сам выбрасывал в урну пару очередных грязных носок.
              Время шло, наполняясь событиями и новыми впечатлениями. Мы, то есть я, Юрий Арсеньев и красавец мужчина  Кузнецов Алексей, посетили танцплощадку в одном из местных клубов. Леша стоял как столб, а мы с Юркой во всю мельтешили на танцплощадке. Мы были наверху блаженства, так как любая девушка, которую бы мы ни пригласили, с не наигранным удовольствием шла с нами танцевать, а в конце танца всегда спрашивала, показывая на Алексея:
              – А это ваш друг?         
              – Да.
              – А почему он не танцует?
              – Скромный.
              – А вы не можете меня с ним познакомить?
              Юрка понял, что вся его эрудиция, юмор меркнут и блекнут перед молчаливой красотой бравого майора в синей форме Алексея, возвышающегося над толпой как минимум на одну голову. В ресторане, куда мы зашли втроем, вокруг нашего столика столпились сразу три соблазнительных официантки. Одной из них Алексей спокойно сказал:   
              – Во сколько Вы освободитесь?
              – В десять вечера.
              – Я буду ждать Вас у выхода. Хорошо?
              – Хорошо.
              И все. Ни эрудиции, ни юмора, просто и доходчиво “Идем со мной”.
              Одна девушка в Горьком из ПТНИИ сказала мне, когда мы с ней прощались:
              – Привет в шляпу. 
              Мне эта фраза понравилась. И я из всех городов, где бывал, посылал ей телеграмму “Привет в шляпу. Паша”. А тут какая-то грымза стала меня допрашивать что мол это за шифровка. Я говорил:
              – Ну, ладно. Напишите “Привет шляпа. Паша”.
              – А это что?
              – А это я Паша – шляпа. Пойдет?
              – Нет, не пойдет.
              Подошел Леша. Посмотрел на грымзу и сказал:
              – Это мой товарищ. Мы торопимся девушка.
              И телеграмма ушла.
              Юра понял, что рядом с Лешей такому шибздику, как он, делать нечего и пошел в самостоятельный заплыв. Вечером он взахлеб рассказывал нам, как он познакомился с черноволосой, черноглазой красавицей. Работает на раздатке в одной из столовой. Грудь до половины раздатки, голос мягкий как перина молодоженов. И вот завтра в восемь вечера он с ней встречается.
              На следующий день мы с Алексеем зашли позавтракать в какую-то забегаловку. Юрка куда-то упылил. Я толкнул Лешку в бок.               
              – Смотри. Наверно она.
              Действительно, на раздатке стояла пышущая здоровьем красивая черноглазая девчонка. Леша, проходя мимо и получая от красавицы порцию борща, как бы между делом, спросил.
              – Вы сегодня вечером свободны?
              – Ой, простите, занята в кружке рукоделья. Давайте завтра.
              – Когда?
              – Завтра в восемь вечера.   
              – Хорошо, буду.
              Поздно вечером Юрка взахлеб рассказывал нам про свои успехи, о том, что он почти влюбился и весь горит и пыхтит, как самовар.
              – А завтра что она делает? – спросил я.
              – Завтра у нее кружок рукоделья.
              И мы с Лешкой грохнули со смеха. А Юра смотрел на нас, сначала не понимая в чем дело, потом до него дошло, и он произнес сквозь слезы разочарованья и сквозь смех врожденного юмориста:
              – Сволочи! Нашли!



                В гостях у Гриши Татуляна

         Гриша Татулян часто приезжал к нам в Горький принимать наши, в том числе и мои, разработки по измерениям СВЧ мощности. Мы сдружились и я, иногда появляясь в Ленинграде, заходил к нему в гости. Жил он на Нарвском проспекте, дом 16 на седьмом этаже. Занимал одну комнату. Достопримечательностью из мебели у него была огромная куча книг посреди комнаты. Кроватей не было. Были что-то вроде тюфяков на полу, где он и спал. Правда, не всегда в одиночестве. Я иногда приезжал к нему, обнаруживая там то одно, то другое эфемерное существо женского пола. С одной его девочкой мне пришлось однажды пройти под ручку. Так я боялся, как бы неосторожным движением не сломать эту тонкую, как тростиночка, ручку. Удивительно, армянин, а на дух не принимает крупных женщин.
         Знакомил меня Гриша и со своими друзьями в Ленинграде. Конечно, с армянами. Один такой друг – архитектор, получивший за свои заслуги собственную мастерскую в подвале жилого дома – показывал мне свои подземные хоромы, обставленные макетами его скульптур, включая абстрактные сооружения.
              – Вот, например – спрашивал он меня – какие ассоциации вызывает у вас эта скульптура?
         Скульптура изображала нечто округлое, соединенное с таким же округлым, но меньшего размера. Я подумал и сказал академику:
              – Задница… рассимметрированная.
              – Грубовато, но, похоже – захохотал академик.
         Закипел чайник. Гриша приказал мне подготовить лимон, а сам взялся откупоривать бутылку армянского коньяка. Я спокойно срезал кожуру с лимона и стал нарезать колесики на блюдечке.
              – Вай, вай – удивленно и возмущенно заверещал академик – ты же лимон испортил. Понимаешь, весь вкус в кожуре.
              Поздно вечером мы шли втроем по улице и обсуждали книгу, которую вот вот должен написать Гриша, придумав уже для нее название “О нарды”. В связи с поздним временем решено было, что я останусь ночевать у Гриши. На одном из его тюфяков. 
              Я полистал одну из валяющихся на полу книг и решил выйти на улицу подышать свежим воздухом перед сном. Было около двенадцати ночи. Возвращаясь, постучал в стенку на лестничной клетке. Через эту стенку была комната Гриши. Он просил не звонить, так как соседи в коммунальной квартире ему житья не дают, придираясь по каждому случаю. Особенно когда их будят поздние звонки. Стучал, стучал. Напрасно. Стал тихо орать. Получился скулеж. Вышел на улицу. Задрал голову. На седьмом этаже у Гриши горит свет. Стал орать громко:
              – Гриша! Гриша! Я Паша!.
              “Ни себе фига. Как же попасть туда?... А! Вот как! Вынуть резинку из трусов и сделать рогатку. Не, не получится, седьмой этаж. И стекла побить можно. Тогда придется ночевать в милиции. Нет, пора смываться”. И я потопал по ночному Ленинграду.
              Нашел гостиницу. Регистратура закрыта. Знакомая табличка “Мест нет”. Время – полночь. На полу спят граждане великой страны советов. Кто сидя, кто лежа на своих пожитках. Что делать? Нашел какую-то газету, расстелил, лег и тут же отключиться. Ночью инстинктивно искал место потеплей. Нашел. Хорошо. Проснулся часа в четыре утра. Лежу на филейной части здоровой тети, ретировался, снова заснул. Я по режиму сна – сова. Поздно засыпаю, еще позднее просыпаюсь. Когда-то мы начинали работать с семи утра. Так вся моя жизнь была борьба: до обеда с голодом, после обеда со сном. 
              Так вот, я чувствую, что мне спать кто-то мешает. Пинают, стучат каблуками, гудят. Проснулся часов в девять утра. В середине зала, на полу один я. Кругом снуют люди, кто-то спотыкается об меня, кто-то ругается: уберите, мол, это бревно отсюда. Я вскочил, отряхнулся, подошел к окошечку регистратора и в знак благодарности за доставленное удовольствие лицезреть чучело, валяющееся на полу, не взирая на физическое воздействие ногами этой самой страны советов, получил номер в гостинице.
              – Ты что, Гриша? – заорал я в трубку, когда к ней подошел Гриша.
              – Прости, Паша. Заснул на стуле. Заходи вечером.
              – Спасибо, Гриша… за гостеприимство.

         
                Афанасий, семь на восемь, восемь на семь
          
              Однажды к очереди граждан, выстроившихся у окошечка администраторши, подошел дед, у которого не было одной руки, а вместо пятерни из рукава торчал металлический крючок, которым он ловко поддевал и носил сумку с продуктами. Дед пригласил к себе на квартиру, недалеко от Мытищ. Я согласился. Мне давно уже хотелось найти такое гарантированное пристанище в Москве на всякий случай. У деда мне понравилось, и я у него и у его средневозрастной жены тети Ани стал желанным гостем. Я приезжал к ним в любое время, вынимал желанную бутылку водки, пил чай с вареньем, а утром оставлял два рубля и уходил. Звали деда Афанасий. Дед попросил меня расширить контингент посетителей его домашней гостиницы. Для того, чтобы деду не влететь в неприятности, я придумал пароль:
              – Тебе позвонят и скажут “Здравствуй Афанасий, семь на восемь, восемь на семь”. Значит это от меня.
              Клиентура деда Афанасия расширялась. Он был доволен, но все больше и больше приходилось “употреблять”, поскольку каждый посетитель тащил в кармане высокоградусный бутылец.
              Мой кайф у деда Афанасия кончился неожиданно. Однажды я пришел к нему в одиннадцатом часу вечера. Дядя Афанасий потирал руки, поглядывая на мой оттопырившийся карман: “какую бутылку я сегодня притащил?” Выпили, я, как всегда, почувствовал себя в теплоте гостеприимного дома, пил чай, хвалил хозяйку за угощенье. А та, проникнув ко мне уважением, изо всех сил старалась угодить мне, наливая из самовара очередную чашку чая. Изрядно выпившему Афанасию очевидно не понравилось это радение (приревновал). Он замахнулся на тетю Аню своим жутким металлическим крючком, заменяющим кисть правой руки:
              – Чего раскудахталась, курица!   
              Тетя Аня стушевалась, не понимая причины возмущения Афанасия. Я представил себе, как окончательно съехавший с катушек Афанасий с перепою дубасит меня, спящего Пашку, по башке металлическим крюком. “И ведь никто не узнает, куда я сгинул” – подумал я. Я поспешно вспомнил, что мне сегодня надо обязательно быть у родных, поблагодарил за угощение, положил на стол два рубля, радушно распрощался, вышел и… забыл туда дорогу.


                Париж подо мною
          
              В 1962 году меня вызвал заместитель директора ГНИПИ по кадрам Смирнов Михаил Николаевич и познакомил  с таким же молодым человеком, как и я. Тот посмотрел на меня и спросил:
              – Не хотели бы вы поехать в Лондон стендистом на Советскую выставку?
              Для меня это предложение было настолько же неожиданным, насколько приятным.
              – Конечно, хотел бы.
              – Хорошо. Тогда приступайте к занятиям.
              Меня направили к персональному педагогу, которая и начала меня натаскивать по английскому языку. Но натаскивала она меня некачественно. Практики было очень мало. Так что я от этого педагога мало что получил. В июне 1962 года меня отправили в Москву на площадь Дзержинского на разговор в ЦК Партии. Зашел в кабинет, ответил на пару вопросов, послушал наставления о том, как надо вести себя за границей и ушел. А уже в июле в Лондоне открылась Советская выставка. Туда от ГНИПИ с радиоизмерительными приборами поехал Лева Лубянцев. Я успокоился и в августе месяце спокойно уехал в очередной раз в Таллин, на завод ПУНАНЕ РЭТ.
              Неожиданно меня вызвали из командировки. На столе у начальника лаборатории Андрея Дмитриевича Селивановского лежала телеграмма о том, что я Шаров П.П. должен прибыть к 14-00 в нашу Торговую Палату в Москве, где вместе с другими участниками выставки в Париже, получить документы и вылететь на эту выставку. Меня очень озадачило то, что явиться в Торговую Палату я должен в 14-00 сегодня.
              – Чего же – говорю –  Андрей Дмитриевич, вы меня в такое положение поставили?  Вот сейчас я должен быть там, а я все еще тут.
              – Да, накладочка вышла. Беги в кассу, бери командировочные и дуй в Москву.
              Мне выдали командировку, три тысячи рублей денег на билеты туда и обратно и я двинул… в Москву.
              На следующий день меня в Торговой Палате для начала отругали, потом выдали заграничный паспорт, в два раза больше по размеру обычного, нашего, сказали, что всем выдали костюмы, что я получу костюм там, на месте, приказали поторопиться, потому, что самолет с нашей группой вылетает через пару часов. Я в обычной своей одежде, а именно в носках с дыркой, обтрепанных брюках залетел в ЦУМ За неимением времени торчать в очереди за новыми штанами, вылетел оттуда, и… в Шереметьево. Подлетаю к кассе и пожалуйста… билетов на наш ТУ-104, на котором вылетает наша группа, нет. Есть на самолет Французской фирмы “Каравелла”, который летит через несколько часов и летит дольше нашего ТУ-104 тоже на несколько часов. Нужно было принимать нешуточное решение. Если тормозну до завтра, то командировка может сорваться. Причина – просрочка визы или еще что-нибудь. Если лететь, то вступаю в полосу определенных трудностей: французских денег нет ни одного франка, все они там – в группе. По-французски не знаю ни одного слова, кроме “мерси” и “Совъетик амбасад”. Потоптался и решил: вперед! Купил билет на “Каравеллу”, сел в садике на лавочку и стал наблюдать, как там далеко группа, вылетающая в Париж на нашем скоростном самолете, выстроилась у трапа самолета ТУ-104.
              Совершенно неожиданно обнаружилась еще одна неприятность: оказывается для того, чтобы пройти кордон, отделяющий граждан ожидающих от граждан улетающих, я должен пройти медосмотр. А у меня руки когда-то были в выколках. Так вот я эти выколки в период подготовки к загранпоездке сжег в Москве в косметическом кабинете СВЧ генератором. Ко времени отлета раны не зажили, и правая рука выше щиколотки была забинтована. Пришлось обхитрить медицинский контроль. Выбрав момент, когда медработница отлучилась по какому-то телефонному звонку, я предъявил свои документы и проскочил этот кордон. Начало положено. В самолете я надеялся увидеть хоть одного русского. Безуспешно. Все бормотали по-французски. Наших нет. Стюардесса разносит обеды. Обращаюсь к французам, сидящим рядом, нужно ли платить за обед. Отворачиваются. Боятся провокации. Подошел к стюардессе, спросил на ломаном английском:
Mast I pay for the dinner? – спросил я о необходимости оплаты обеда.   
No, no – ответила мне стюардесса.
              “No”так “No” – решил я и приступил вместе со всеми к обеду. Смотрю, а девушка по рядам раздает различные по форме и габаритам бутылочки. Кто что возьмет. Я тоже взял. Налили в чашки, выпили. Кто-то из французов достал подарочную стограммовую бутылочку водки и разливает. Французы пробуют русскую водку, причмокивают. Я предусмотрительно затащил в сумке в самолет поллитровую бутылку Московской водки. Мне говорили, что водка в Париже – лучший презент. Вынул я эту бутылку, налил себе пятьдесят грамм, отдал соседу и сказал:
              – По кругу.   
              – По кругу, по кругу забормотали французы понравившуюся короткую фразу – и стали разливать водку.
              Оказывается, они знают русский-то язык, когда это надо. После этой бутылки отношение ко мне изменилось. Французы поднимали большой палец:
              – Русский водка, во!
              Меня стали угощать коньяком, какими-то винами. Я совершенно не чувствовал опьянения. Организм был в напряжении. Когда к нам подошла стюардесса, все стали бросать ей какие-то французские купюры и мелочь. “Во, черт!” – подумал я – “значит за вино все-таки надо платить”. Я притворился немножко не трезвым, никак не мог найти деньги в многочисленных карманах и разводил руками. За меня под общий хохот тут же заплатили французы. Я надеялся в аэропорту получить от своих новых знакомых разъяснение на международном языке жестов, куда мне двигать. Но мне опять не повезло. “Каравелла” прилетела в Париж глубокой ночью, после двадцати четырех часов, то есть на следующий день после времени, указанного в моей визе. Меня задержали, и что-то долго выясняли. Наконец, пропустили, но моих новых знакомых уже и след простыл. Кроме того, я не знал, где мой чемодан.
              Итак, излучая амбрэ, совершенно не знающий французского языка, совершенно без денег, без чемодана и не зная, куда мне двигать, я оказался на аэродроме “Орли”. В одном из залов я обнаружил администратора с большим количеством телефонных аппаратов.
              – Where is my bag? – задал я ему короткий вопрос, забыв при этом, как на самом деле называется по-английски чемодан.
              Администратор показал мне в сторону большого зала. Там в одиночестве и, по-видимому, уже давно сидел мужик на моем чемодане. Увидев меня, направляющегося к нему, он заулыбался, предчувствуя конец этому сидению и хорошие чаевые за охрану моего чемодана.
              – Мерси, – сказал я, тоже улыбаясь, и вытащил из-под него чемодан.
              Мужик попытался вступить со мной в длинный спор по поводку оказанной мне услуги.
              – I have not mani, – произнес по-английски и показал на пустые карманы.
              Мужик озадаченно заморгал. Такое с ним случилось впервые. Сколько времени он моргал я не знаю, потому что поспешил ретироваться из этого зала, дабы не получить доходчивые разъяснения чем нибудь тяжелым.
              Я снова вернулся к администратору и стал ему что-то объяснять про нашу выставку, про Совъетик амбасад, то есть Советское посольство и получил, наконец, право позвонить. Администратор взял телефонный справочник и ткнул мне пальцем туда, где был телефон этого посольства. Я позвонил. Трубку взял дежурный Советского посольства. Я объяснил ему ситуацию. Сказал, что я приехал на выставку и спросил, как мне туда добраться.
              – Звоните в Торгпредство, – коротко сообщил дежурный и бросил трубку.            
              “Все ясно, меня воспринимают как хулигана”. В это время ко мне подошел дядя в аэропортовской фуражке. Администратор показал мне на него и попытался сказать мне на английском, что этот человек мне поможет. Я вновь начал многословно объяснять, путая английские и французские слова, что мне надо Совьет экспозишн (это про Советскую выставку по-английски), Совьетик экспозисион (а это уже по-французски).  Дядя слушал, слушал мои красноречивые изьяснения и, наконец, коротко произнес:
              – Ну, ладно, хрен с тобой, говори по-русски.
              Я как будто из кошмарного сна вынырнул. По-русски разговаривать разучился. Наконец, сосредоточился и объяснил работнику аэропорта, что я прибыл на Советскую выставку, что отстал от группы, прилетел без денег, имею только рубли, прошу объяснить, как добраться до нашего посольства.
              – Все ясно – сказал дядя – вот вам билет на автобус до Парижа. Там разберетесь. Сообщите вашей администрации о нашей услуге по оплате вашего проезда.
              Я сел в автобус и поехал. “Ничего себе, разберетесь! А как?”
              В автобусе ко мне с каким-то вопросом обратился молодой парень. Я ответил на английском языке, что я не знаю французского.
              – А вы кто? – спросил он меня по-английски.   
              Я ответил, что я русский парень, стендист на выставке. Мы разговорились. Оказалось, что он летит из Африки, через Париж в Канаду. Рассказал мне о своей работе в Африке, расспросил меня о моей. В этой напряженной обстановке я как-то забыл, что плохо знаю разговорный английский. Мне кажется, что два-три таких занятия, и я свободно заговорю по-английски. Я попросил написать мне записку для таксиста, чтобы он подвез меня до Советского посольства. Тот написал. Узнав, что следующая остановка конечная, я вышел, пропустил первую машину такси, снял вторую и показал таксисту записку.   
              – О! Рус! Яярин! – захлебываясь в эмоциях, восклицал он, постоянно оборачиваясь ко мне, сидящему на заднем сидении и предлагая машине самостоятельно двигаться по пустынным улицам ночного Парижа. Таксист, не переставая, восхищался Гагариным, русскими и вообще Советским Союзом.
              Подъехали к нашему посольству. Я нашел кнопку звонка, и на мой призыв за дверью послышалось передвижение чего-то тяжелого. Этим тяжелым оказался здоровый толстомордый дежурный. Увидев меня, дежурный попытался снова закрыть дверь, но я успел сунуть ногу и заявить:
              – Здравствуйте, я тот гражданин из Москвы, который час тому назад звонил вам из аэродрома.
              – Ну и что? 
              – Как что? У меня ни копейки денег, я не знаю французского языка и, вообще, не знаю, куда деваться.
              – Я же сказал, в Торгпредство.
              – Это вы мне сказали, а теперь скажите таксисту, потому что я здесь впервые и вообще оказался один случайно.
              Дежурный врубился в конце концов в ситуацию и стал подробно объяснять таксисту, как добраться до Советского Торгпредства.
              Улицу мы нашли сразу, а вот здание Торгпредства, оказалось, найти труднее. Это было место скопления различных иностранных представительств. Разобраться, где было наше Торгпредство, без посторонней помощи не представлялось возможным, так как все они были закрыты, а ломиться в первое попавшееся было опасно – можно было получить в лоб. Решили так: машину оставим здесь, я пойду впереди, а за мной таксист – с моим здоровым чемоданом. Ему было тяжелей и он понемногу отстал. Я завернул за угол и тут же был прижат к стене двумя автоматчиками. Автоматчики чего-то орали мне, а я ничего лучшего не мог придумать, как блаженно улыбаться. Появился таксист с чемоданом, объяснил ситуацию. И вот сюрприз – меня чуть ли не на руках понесли в известное им здание Советского Торгпредства. Только потом я узнал, что большинство французов, в том числе и полицейские, были заворожены тем, как наш государственный лидер Никита Сергеевич Хрущев запросто ведет себя в окружении простых людей в отличие от чопорных представителей местной власти. Ну, и, естественно, весь мир аплодировал тогда величайшим мировым событиям, совершенным Советским Союзом, запустившим в космос первый в мире спутник, а потом и первого в мире космонавта Гагарина.
              В общем, на волнах восхищения меня внесло в приемную Торгпредства и дежурный по Торгпредству тов. Белошапочкин долго спорил с таксистом о том, сколько ему заплатить. Таксист перечислял какие-то детали, включая по-видимому заботу о моем чемодане, а Белошапочкин упирал на незначительность километража. В конце концов, сошлись на двадцати франках, что по действующему курсу новых франков, составляло четыре рубля, и таксист уехал больше довольный встречей с русским, чем полученной платой за работу.
              Я посмотрел в зеркало и ужаснулся. Под глазами черные круги, лицо серое, глаза горят. Если учесть, что я вернулся измученный из Таллина и тут же попал в передрягу, добрался до Парижа, а потом в полупьяном состоянии, без денег и без словарного запаса бродил ночью по столице буржуазной страны, то круги под глазами были вполне оправданы. Когда таксист ушел, Белошапочкин усадил меня в кресло и сказал:
              – Сейчас мы тебя уложим здесь, а завтра утром я доложу о твоем прибытии на выставку, и тебя заберут в гостиницу. Кстати, как тебя занесло сюда с пустыми карманами?
              – Как? Да я со вчерашнего дня даже обдумать ситуацию не успел. Надо было все время двигаться и принимать решения на ходу.
              – Ладно, с тебя двадцать франков. Завтра получишь – отдашь.   
              – Интересно – спросил я – а почему здесь полицейские с автоматами ходят?
              – А ты что, не знал что ли? Здесь каждую ночь взрывы раздаются. Алжирцы за самостоятельность борются. Так что ты, болтаясь ночью по Парижу, мог попасть в крупные неприятности. Но то, что ты добрался, это хорошо. Вот гляди, фото в газете “Выдающийся Советский солист балета попросил политического убежища”. Только что попросил и уже во французском балете пляшет. Гад!
              Утром я узнал, что на самолете из русских я был не один. Был еще один. И тоже ночевал в Торгпредстве. Это был бывалый заграничник, когда-то работал в Торгпредстве. Из его объяснений по поводу его функций на выставке я ничего не понял. Оставалось только догадываться – функция явно не техническая. Нас вместе увезли, заселили в отдельной гостинице, в одном номере на двоих. Я был несколько расстроен, когда побывал в гостях у основной группы. Это был хороший, веселый коллектив. Все прибыли из Лондона, сопровождая нашу выставку. А вот Леву Лубянцева, который демонстрировал нашу технику в Лондоне, почему-то заменили, на меня. Помещение выставки не было готово и интенсивно готовилось к началу демонстрации. Меня, заморенного предыдущей свистопляской и Парижской августовской жарой в сорок градусов, тут же назначили ночью дежурить на территории выставки. Дежурили с одним парнем из Москвы. Отдохнуть не пришлось. Произошел небольшой пожар, который мог бы перерасти в большой.
              Пока несколько дней готовилась выставка, мой сосед таскал меня по Парижу, по шикарным магазинам, где к нам молниеносно подходили продавцы и ненавязчиво пытались нас втянуть в разговор о качестве товаров. Конечно, для меня все это было в новинку.
              Особенно поразило меня отношение французов к организации нашего питания. Для нас, работников выставки, очень быстро была организована в непосредственной близости столовая. В столовой было штук двадцать металлических столиков. Противни с обедом вставлялись в столик в количестве четырех штук и после обеда уносились вместе с посудой в какое-то отверстие в стене и с шумом пропадали там . Очередь в столовую была длинная , но мы в этой очереди не стояли, как это принято говорить у нас, а шли. Шли минут десять. При входе в столовую мы брали противень, клали его на рельсы и двигали его, заполняя первыми, вторыми и прочими блюдами. Если вы раззявили рот, то ваш противень сам уплывал по рельсам. Этим процессом уплывания занимался специально поставленный дядя. Не зевай! В час через столовую проходило триста – четыреста человек. Обслуживающий персонал: одна официантка, заполняющая стойку блюдами, один мужик, ускоряющий движение твоего противня и две девушки, таскающие использованные противни с посудой в металлическую дыру, где они и пропадали. Для меня это было непостижимо. Я вспоминал, как на станции электрички “Семенов” я, будучи третьим, полчаса простоял у стойки в буфете, чтобы получить чего-нибудь съесть, но так и не дождался. Подошел поезд и, я уехал.
              Поразило меня и Парижское метро. Если взять план нашего Московского метро и наложить его на бумагу пять раз, то получишь одно Парижское. Зато внутри это метро еще более разительно отличалось от нашего. Правда, в другую сторону. Во-первых, вы берете в кассе билет в зависимости от того, куда вам ехать. Стоимость разная. Во-вторых, выходя на платформу, вы проходите не тот, наш автоматический контроль, а другой: стоит дядя, берет у вас билет, компостирует его, поднимает ручной чугунный шлагбаум, вы проходите и…бум! За вами шлагбаум опускается. Глубина залегания метро – всякая разная. Есть спуски к поезду в две небольших лесенки без эскалатора. Когда под землей проносится метро, на некоторых улицах Парижа поднимается пыль.
              А сосед водил меня и назойливо бубнил, как тут все здорово в отличие от нас. Однажды я не выдержал и, когда мы ехали в метро, я показал ему на людей, сидящих на скамейках в вагоне:
              – Ты когда-нибудь видел в Москве в метро такие озабоченные, изможденные усталостью лица?         
              – А какие в Москве лица?
              – В Москве в метро в основном розовые, веселые лица. Попадаются и красные, но все-таки не такие зеленые.
              Кажется, сосед понял, что пора прекращать испытывать меня на устойчивость. 
              Я говорил о радушном отношении полицейских к Советским людям. Были и другие ситуации. Я, вооруженный картой Парижа и любопытством, в нарушение всех правил передвижения в чужой стране (кстати, не таких уж жестких правил, по сравнению с правилами, предъявляемыми к туристам) забрел черт знает куда и никак не мог по карте сориентироваться. “Чего думать-мучиться, пойду, спрошу кого-нибудь”. Я выделил одного, не спешащего гражданина, показал ему карту и спросил по-английски “как пройти вот на эти улицы: Монмартр, Капуцинов?”  С этих улиц я уже четко знал маршрут на метро до своей гостиницы. Гражданин заинтересованно спросил:
              – О! Спэнишь?
              – Ноу, ноу.
              – Инглиш, Американ?
              – Ноу, ноу. Ай эм рус.
              Глаза у гражданина расширились, он огляделся, развернулся и быстро, быстро двинулся от меня, не оглядываясь. Я сделал то же самое. Только в другую сторону.
              Сюрпризы сыпались на меня как из рога изобилия. Я ходил вдоль центральных улиц, представляющих собой непрерывный бар-кафе-магазин, прицепившийся к зданиям. Прерывался этот парад рядом комфортабельных ресторанов.
              Почти прямо на пешеходной части улицы за столиком сидят бабушка с дедушкой и попивают что-то слабоалкогольное, а рядом с этими одуванчиками сидит чернокожий араб, держа на коленях двух соблазнительных блондинистых нимф с огромными разрезами на юбках, Блондинки по очереди лобызают черный лик араба, а бабушке с дедушкой хоть бы что. Нашим старожилам такое и во сне-то приснится не могло, а эти равнодушно пьют свои напитки, хоть рядом нагишом бегай.
              В каком-то парке я увидел молодую пару. Парень взасос на глазах у многочисленных прохожих целовал свою подругу. У нас в Советском Союзе в те времена постоянно проводилась борьба за целомудрие и нравственность, поэтому то, что я увидел, несколько шокировало меня. Увидев мои вытаращенные глаза, парень поднял одну ногу и издал специфический звук… штанами, после чего парень и девушка расхохотались, а меня сдуло с этого места, как пылинку с одуванчика.
              До меня с трудом доходило, почему это в центре Парижа цена на ботинки сто пятьдесят франков, а на окраине, где я проживал, такие же ботинки в три раза дешевле. Учитывая эту специфику  в торговле, я выбрал маленький магазинчик попроще, и весь окунулся там в нейлон: нейлоновые зеленые брюки, нейлоновая куртка, нейлоновая, белая рубашка.
              В одном из магазинчиков меня озадачила разница в ценах на галстуки. Один галстук, на мой взгляд, хороший, стоил шесть франков, а вот похуже – двадцать. Я стал уточнять на пальцах у двух симпатичных продавщиц, ошибаюсь я или нет. Вопреки моим понятиям о распределении обязанностей в трудовом коллективе, в кассе торчала мужская физиономия. Физиономия что-то сказала, глядя на меня, и продавщицы залились смехом. Нас в магазине было всего четверо, из которых трое прекрасно понимали друг друга. И только я ни черта не понимал, какими такими эпитетами награждал меня этот шутник, высунувшийся из кассы. А тот, видя абсолютную безнаказанность с моей стороны, поливал меня всеми имеющимися у него на вооружении балаганными сравнениями. Я взял дешевый галстук, подошел к кассе, заплатил веселому кассиру шесть франков и, когда он попытался отмочить прощальную шутку, я неожиданно гавкнул на него, так что он чуть-чуть не слетел со стула. Когда я уходил, мы хохотали уже вчетвером.
              “Да, язык надо знать” – думал я. Мне казалось, что я знаю в какой-то мере английский. Но вот где-то возле Лувра ко мне подскочило быстро бормочущее существо женского рода и что-то забормотало. Я скорчил извиняющуюся физиономию.
I don`t understand you. Speak inglish plеаse, – пригласил я ее к разговору по английски.
              – А я и говорю по-английски, – удивилась бормотушка на чисто английском языке.
              Мой сосед по номеру, потешаясь надо мной, предложил однажды позавтракать в расположенном недалеко кафе. Естественно, что заказывал он. И он заказал. Кофе с бутербродом, только бутерброд был особенный – с сырым мясом. Булка, разрезанная вдоль, а в ней кусок отбитого мяса. То ли он специально заказал, то ли так уж естественно получилось, только мой кусок мяса представлял собой здоровую жилу. Когда я пытался откусить часть бутерброда, из разрезанной булки вылезал весь кусок мяса и вытягивался на пол длины вытянутой руки.
              – Ты бы мне еще живого котенка подсунул, чтобы он при этом царапался – обиженно высказал я соседу свою обиду и выбросил бутерброд в урну.    
              В другой раз сосед послал меня в магазин купить бутылку коньяку и какой-нибудь закуски.
              – Только не купи какой-нибудь бормотухи. Выбери самый дорогой коньяк. Понял?
              – Понял, не дурак, – сказал я и пошел в магазин.
              В магазине я долго изучал выставленные на продажу бутылки с разноцветными наклейками. В конце концов, я выбрал самую дорогую бутылку и, довольный собой, вернулся в номер, где в предвкушении хорошей выпивки, меня ждал сосед. Я вошел и в ожидании похвалы поставил на столик бутылку. На лице моего соседа нарисовалось недоумение, потом оно преобразилось, и сосед начал тихо давиться смехом.
              – Ты знаешь, чего ты принес?
              – Как чего? Самый дорогой коньяк.
              – Это не коньяк, это мадера.
              И тогда я узнал еще одну особенность: во Франции коньяк не является самым дорогим напитком.
              Работа в Париже у меня не сложилась. От всех радиоизмерительных приборов, пришедших с выставки из Лондона, на полверсты пахло горелым. По своей или не по своей вине, но Лева Лубянцев сжег их все начисто. Измерительные СВЧ линии, представлявшие собой металлические СВЧ узлы, которые не горят, большого интереса не представляли.  В довершение всего, бродя по центральным улицам Парижа, я чего-то съел. Со мной стало что-то происходить. Нет, не расстройство желудка, а скорее расстройство рассудка. Заколотилось сердце, загудела голова. Соседа в номере не оказалось. Сходил в душ – не проходит. Волнение нарастало. Только через много лет я понял, что хватанул чего-то вроде наркотиков. А тогда я чувствовал, как это нечто нарастает в моем организме и, чем все это кончится, мне было неизвестно. И тут я совершил ошибку. Я написал записку о том, что я не знаю, что со мной происходит, но если все-таки с моим разумом что-то произойдет, прошу показать меня Ирине Суховой. Ирина имеет на меня очень сильное влияние, и я в ее присутствии смогу прийти в себя и что-то объяснить. Меня всю ночь била дрожь и только утром я заснул. Утром пришел сосед и увидел записку. К середине дня я пришел в нормальное состояние, но информация уже ушла. Главный врач выставки спросил меня:
              – Сколько вчера выпил?
              – Я вообще не пил. Что-то съел по дороге.
              – А что конкретно?
              – Пил кофе в кафе, шоколад, пирожное.
              Помню, как энергично один из наших начальников настаивал, чтобы меня отправили на несколько дней в Ниццу для поправки. Я удивился. Во-первых, я здоров, а во- вторых, уж не такая я персона, чтобы меня по пустякам в Ниццу возить. Не повезли. На выставке мне практически делать было нечего. Нашей продукции не было. Поучаствовал в качестве помощника у телевизионщиков и уехал домой. Перед отъездом начальник, который обо мне ходатайствовал, посадил меня в легковую машину и повез показать настоящий Париж. Поехали на площадь Пигаль.
              – Вот видишь? Это публичный дом. Только после войны коммунисты разогнали все публичные дома, и они превратились в варьете. Но суть осталась. Вот витрина с фотографиями полураздетых участниц спектакля. Можно выбрать любую из этих красоток.
              Мы поехали по улице Пигаль. Мой добровольный гид продолжал свои пояснения.
              – Вот по тротуару идет настоящая жрица любви. Видишь, как она ключиком играет? Как правило, это крепкого сложения женщина, не накрашенная. Красятся жены и невесты, а эти показывают свои прелести такими, какие есть. Ну, насмотрелся на здешнюю экзотику? Поехали дальше.
              И мы поехали в ту часть города, которая была расположена на высокой горе. Как называется эта часть города, я к сожалению не запомнил. С горы, как на ладони, был виден Париж. Выглядел он малоэтажным и не таким значительным, как о нем в захлеб пишут путешественники. К тому времени такой город, как Нью-Йорк, представлял собой на фотографиях нагромождение огромных по росту зданий, у нас в Москве уже появились высотные дома. Париж был низкорослым. Мне было предложено слетать на рынок, типа нашей барахолки, где я бы мог по дешевке накупить сувениров. Я отказался. У меня просто не было денег. Те деньги, по сорок пять франков в день, которые я получил на десять дней, проведенных в Париже, я почти полностью истратил.
              Я накупил на оставшиеся деньги различных диковинных для нас, в СССР, шариковых ручек, много-много плиток различного шоколада по цене пять франков (один рубль) за килограмм, и по приезде раздавал эти деликатесы и диковинные авторучки друзьям и товарищам. Сам я тогда приехал в Горький весь, как я уже говорил, в нейлоне, который тоже был у нас, в СССР тогда в диковинку. Вскоре я влюбился в достоинства моей нейлоновой рубашки. Она была белая с желтизной, а я был холостяк, и рубашка через два дня становилась грязно серой. Так вот я прямо на работе, на танцах, на вечеринках заходил в туалет, снимал рубашку, стирал ее без мыла и тут же одевал. Через пять минут рубашка на мне высыхала и блистала чистотой. В общем, рубашка эта была незаменима.   
              В аэропорту Парижа меня провожал все тот же доброжелатель. Я не переставал удивляться. В ожидании самолета я выкурил сигарету и стал искать, куда бы бросить окурок. Урны рядом не было.
              – Бросай на пол – посоветовал мне доброжелатель.            
              – А штраф кто платить будет?
              – Не боись. Штрафа не будет.
              Я стоял на черном, сверкающем чистотой, полу. Ну, прямо зеркало, если бы не черный. Кругом действительно курили и бросали окурки граждане неизвестных стран. Я тоже бросил. Буквально через десять секунд появился полотер с какой то поперечной шваброй и все окурки были выметены.
              Прошло много лет. Я открываю фотоальбом. Вот он я, на вышке, построенной на площади Бастилии. Подо мною Париж. Я тогда сделал круговую фотопанораму Парижа и себя в этой панораме.
              И чего это они меня тогда, холостого, вместо Левы Лубянцева направили? Холостых вообще тогда за рубеж не выпускали. Почему это меня так хотели оставить, несмотря на то, что мне там делать было нечего? Что-то у них там не сложилось. Да и я своим отравлением навел тень на плетень. В общем, тогда, по-видимому, решался для меня очень важный вопрос: кем же это я буду?
              Через несколько лет в партком завода РИАП,  в СКБ которого я работал, пришел запрос о направлении меня в Италию, в Милан. Секретарь парткома завода Буланкин, которого я сменил в должности начальника лаборатории микроэлектроники СКБ РИАП, и который всеми фибрами души почувствовал, что я, а не он, вот-вот буду назначен главным инженером СКБ, официально сообщил тогда, что я готовлюсь к защите кандидатской диссертации и могу сорвать эту командировку. Узнал я об этом много позже, когда Буланкин, из-за своей привязанности к зеленому змию, превратился в нечто, похожее на ничто. Ну, что ж. Что ни делается – все к лучшему. Я прожил жизнь, по крайней мере, четко понимая, что я делаю. А это, по-моему, очень важно.   


                Нужные знакомства надо оберегать
          
              Бывало отдыхать в гостиницах и с комфортом – уезжать не хочется. Я, будучи в 1962 году в Париже на нашей промышленной выставке (стендист) познакомился с одной переводчицей из Москвы. Переводчица была молодой девушкой, но, прямо скажем, красотой не блиставшей. Работала она в Москве в ЦК Комсомола. По возвращении из Парижа, я в одной из командировок в Москву позвонил своей знакомой и пригласил ее вечером в кино. При этом посетовал, что вот, мол, пока в гостиницу не устроился.
              – Сейчас я позвоню, и ты пойдешь в нашу гостиницу “Юность”, назовешь свою фамилию, и все будет в порядке.
              Действительно, все было в порядке. Более того – кайф какой-то – я получил отдельный одноместный номер. Знакомство оказалось полезным. Я посещал со своей знакомой увеселительные заведения, но даже после небольшой выпивки не позволял себе переступать черту чисто товарищеских взаимоотношений. Я прекрасно понимал, что переступив эту черту, я ускоренно начну двигаться к развязке, независимо от того, кому первому все это надоест или кто кого первый обидит. Состояние, в котором мы находились, создавало впечатление ожидания, “все впереди, надейся и жди”. Я понимал, что чем дольше будет тянуться это ожидание, тем дольше я буду иметь шикарную возможность иметь отдельный номер в гостинице “Юность”.
              Но все когда-то кончается. Однажды я дал телефон своего гостиничного номера нашим ребятам, бродящим в Москве по общежитиям. Мне позвонил Лева Гостищев, Виталя Насонов и еще кто-то. Пришли. Мои ребята поохали, поохали и побежали в буфет за жареной курицей и бутылкой. Дальше – больше, захотелось чего-то особенного. Помните, Пушкинскую сказку “О рыбаке и рыбке”? Вот и моим друзьям захотелось лицезреть тех курочек, которые несут золотые яйца:
              – Звони, Пашка. Гулять будем.
              Я позвонил в общежитие ЦК Комсомола, где как раз скучали девочки из этого курятника. Отклик получился самый положительный и наша веселая компания из семи человек, в том числе три девушки, расселась за столиком в ресторане “Прага”. Когда застолье кончилось, мы весело шумели, гуляя по улицам Москвы, потом спустились в метро. Я все еще кому-то что-то рассказывал, махал руками, пока вдруг не обнаружил, что я веселюсь один. Моя выдержка во взаимоотношениях со своей знакомой сработала. У меня ее просто увели. Как потом выяснилось, увел ее Виталя Насонов. На следующий день моя знакомая сообщила мне по телефону, что мои ребята, к сожалению, вели себя не лучшим образом, очень нахально и испортили конец вечера.
              Когда я приехал в очередной раз в Москву и позвонил моей знакомой, она, как мне показалось, очень равнодушно приняла мое появление и предложила мне по телефону вместо гостиницы “Юность” какое-то общежитие. Что касается вечера, то она, сегодня, к сожалению, оказалась занятой. Больше мы с ней не встречались. И я сделал вывод о том, что хороших и нужных знакомых девушек нужно оберегать от всяких там невоздержанных товарищей.


                Автоэлектропровод
          
              В 1962 году, уже, будучи инженером с шестилетним стажем, я закончил разработку коаксиальных приемных преобразователей типов М5-29 – М5-32. Преобразователи эти до сих пор находятся в эксплуатации в комплектах измерителей СВЧ мощности. Особенностью этих преобразователей было то, что полупроводниковый термисторный элемент в них, поглощающий СВЧ мощность размещен в миниатюрной камере, представляющей собой взаимозаменяемую вставку, которая вставлялась в корпус СВЧ преобразователя. Таким образом, впервые появились измерители СВЧ мощности в коаксиальных трактах с набором взаимозаменяемых СВЧ датчиков – вставок. Были разработаны специальные средства монтажа термисторов во вставках, нестандартных средств проверки СВЧ параметров вставок. Но внедрение этих преобразователей в производство затормозилось до тех пор, пока я в 1967 году не перешел работать в СКБ завода РИАП  начальником лаборатории микроэлектроники. Рядом с лабораторией я организовал производственный участок по изготовлению для завода элементов микроэлектроники, в том числе и указанных вставок. Начальником участка был назначен мой товарищ Николаев Иван Михайлович, которого на заводе и в СКБ, как я уже упоминал, тут же стали называть Ваня Вставкин.
              Потребность в измерителях мощности росла, и на повестку дня был поставлен вопрос внедрения в производство этих вставок на одном из предприятий Министерства Электронной Промышленности, функцией которого было обеспечение радиопромышленности подобными элементами и микросхемами. Выбор пал на Московский завод “Автоэлектропровод”, на котором серийно выпускались полупроводниковые термисторы. Мне, как говорится, сам Бог велел заняться внедрением технологии изготовления вставок на этом заводе. Я часто бывал там и, когда работа стала тормозиться, туда вместе со мной выехал заместитель директора нашего завода РИАП Островский.
              Сидят два крупных начальника, главный инженер “Автоэлектропровода” и наш зам директора, и решают: а нельзя ли вместо того термистора, который у них плохо идет, использовать другой? Решают, решают, а решить не могут, поскольку, чтобы это решить, надо провести определенные технические расчеты. А они расчетами, тем более техническими, или давно, или вообще никогда не занимались.
              – Павел Павлович, – обращается ко мне Островский – не могли бы вы к завтрашнему утру все это просчитать? 
              – Попробую – сказал я.
              На том и порешили. Они пошли по своим делам. Для этих дел на заводе был специальный кабинет с хорошо укомплектованным баром и различными разносолами. А я пошел к своим новым друзьям в технический отдел. Не знаю, кто больше употребил, то ли я в техническом отделе, то ли Островский в спецкабинете, только домой к своим родным я пришел в двенадцатом часу ночи в очень неустойчивом состоянии. Приготовился спать и вдруг… вспомнил! Надо считать. Родственники удивились:
              – Какой из тебя вычислитель? Лыка не вяжешь, а ты считать.
              – Чего считать? – начал я вязать лыко – трансцендентные уравнения решать, вот чего. Ясно?
              И я начал решать. Впервые я понял, что как бы человек ни был пьян, он всегда может настроить мозг на чистоту мысли и логики. Нельзя только шевелиться. Как только шевельнешь головой, так сразу – круговерть, в которой перемешивается все: мысли, логика, образы, формулы и предметы на столе. Снова сосредоточился, собрал рассыпавшиеся мысли, формулы, медленно поставил на место предметы на столе и все в порядке. Главное записывать, чтобы не забыть. Сделал! Рассчитал пределы допустимых  параметров термисторов при нормальной температуре: холодное сопротивление, коэффициент  теплоотдачи (габариты), коэффициенты экспоненциальной зависимости сопротивления термистора от температуры, зависящий от состава массы и так далее. Спал часа четыре, но сделал! Доверие высокого начальства было оправдано, договор заключен, ребята из технического отдела с энтузиазмом устремились в будущее, где замаячила очередная премия.
              В следующий раз я должен был оказаться в “Автоэлектропроводе” перед праздником. Задержался на другом предприятии, Прибежал. Поздно – пропуска уже не выдаются. Вызвал ребят. Начальник сектора термисторов успокоил:
              – Не волнуйся. Сейчас проведем.
              Через некоторое время меня протащили под каким-то забором, а для того, чтобы не привлекал внимания, решено было разместить меня там, где никто из начальства меня не заметит. То есть в первый отдел! В первом отделе мы перекинулись необходимой информацией и, поскольку завод переходил на праздничный режим, меня угостили чистым спиртом. В приподнятом настроении я сел за машинку и начал писать приказ по заводу “Автоэлектропровод”.
              Приказываю – печатал я – в ознаменование Великого Революционного праздника:
          1. Всем, ничего не делающим работникам, выдать премию, чтобы им ясно было, 
              что руководство завода заботится об их здоровье и здоровье их домочадцев.   
              Особо отметить дорогими подарками передовиков разгильдяйства, хулиганов,      
              пьяниц и прочих отходов процесса воспитания нового поколения создателей
              материально технической базы.
          2. Раздать передовикам производства сувениры, которые наши космонавты   
              раздавали аборигенам на Луне, да так, чтобы было больно, но всем досталось.
          3. Трудовому коллективу построится парами и под оптимистическую песню “Ах,
              зачем ты меня целовала” двинуться на праздничный вечер.
                Согласовано. Гл. Инженер                /               /

              И тут я почувствовал, что в первом отделе воцарилась странная тишина, а на мое плечо легла чья-то рука. Я поднял голову. Передо мной стоял главный инженер. Он извлек из машинки напечатанный мною проект приказа и сказал:
              – Я визировать этот приказ не буду. А вас приглашаю в наш клуб. Там сегодня праздничный вечер.
              – Спасибо, Лев Абрамович.               
              Когда главный инженер отвернулся от меня, я, наконец, выдохнул. Пролетающая мимо муха упала замертво.
   




                В Кишиневе
          
              В Кишинев я приехал поздно вечером. Кое-как устроился в гостиницу и побежал в соседний ресторан чего-нибудь съесть. Время полуночное, около двадцати четырех, Официант, здоровый дядя, подошел и доложил, что через полчаса ресторан закрывается и, что он мне может предложить только холодные закуски.
              – Послушай, дорогой, посмотри на меня. Найди чего-нибудь пожрать, весь день ничего не ел. И бутылку сухого вина в придачу… а?
              Официант ушел. Возвратился он с бутылкой сухого вина и с половиной огромной утки, которая не убиралась на блюдо. Я усомнился в том, что я сумею съесть эту утку за полчаса. Но начало положено, пора было вступать в схватку со временем. За полчаса я усидел утку с бутылкой вина и приготовился выслушать жесткий приговор по поводу цены этой утки. Официант подошел.
              – Ну и как? Ловко ты ее смолотил. С тебя три рубля.
              – Как – говорю – три рубля? Три рубля только вино стоит. А за курицу, то есть за утку?
              – Да за нее ничего не надо. Я ее в углу нашел. Кто-то из поваров, наверное, себе приготовил, да и забыл.
              – Прости, дорогой, а когда приготовил? … и забыл?
              – Ну, уж этого я не знаю. Может сегодня , а может когда раньше.
              “Какие добрые люди в Молдавии” – подумал я – “особенно когда находят в каком-нибудь углу какую-нибудь курицу или утку”.


                Второпях   

              “Поспешишь – людей насмешишь” гласит поговорка. Так уж у меня всегда получалось, что я всегда рассчитывал время, и, в большинстве случаев, попадал туда, куда мне надо, во время. Но жизнь многообразна, сложна и непредсказуема. Очень часто какая-нибудь мелочь приводила к сбою нормального ритма событий, после чего летишь, как угорелый, чтобы наверстать упущенное время.
              В данный момент я летел в камеру хранения Белорусского вокзала за чемоданом. До отхода поезда пять минут, плюс две минуты предполагаемого опоздания его отхода, итого – семь минут, а мне надо схватить чемодан, вылететь на платформу и заскочить в любой из последних вагонов. “ И надо же! Понастроили тут всякого, сразу не разберешь, где тут здание камеры хранения багажа. А! Вот оно!” И я влетел в открытую дверь, лечу вдоль по длинному коридору. Слева и справа зеркала, женщины пудрятся-красятся. “Нашли, тоже мне, место марафет наводить!” Наконец, коридор кончается. Передо мной ряд дверей. “Уж больно знакомые двери”. Открываю одну, а оттуда визг. Женщина…сидит. “Господи! В женский туалет попал!”. Ну и что? Попал. Подумаешь, попал. Самое главное было в другом – как оттуда выйти. Коридор длинный, выход далеко, слева и справа женщины нашей многонациональной страны прекратили свой макияж, развернулись ко мне, и каждая на своем наречии меня, мягко говоря, громко критикует. Я быстро сообразил, что из холодного оружия у женщин только губная помада да пудра, а из горячего – язык. Максимум – раскрасят, но не расквасят. Когда критика готова была перерасти в жесткую схватку за нравственность, я уже пулей вылетал из туалета.
              На поезд я успел. Но радовался я больше тому, что я успел во время вылететь из туалета.



                От дяди Шуры
          
              Будучи ведущим инженером ГНИПИ, а затем начальником лаборатории СКБ РИАП, я часто ездил в командировки в Москву. Как правило, вечером перед отходом поезда из Москвы в Горький я заходил в гости к Александру Григорьевичу – брату моего отца – угощал там конфетами малолеток Ольгу и Люську, моих двоюродных сестер. Жили они тогда на Сретенке, около метро “Кировская”. Когда приходило время, я прощался с ними, с тетей Катей, дядей Шурой и шел к станции метро. Неподалеку от метро заходил каждый раз в одно и то же кафе около станции метро, брал стакан сухого вина с бутербродом и ровно за двадцать минут до отхода поезда выходил из кафе. Маршрут был выверен до минуты. От метро “Кировская” до метро “Комсомольская”, переход на кольцевую линию и далее до метро “Курский вокзал”. На Курском вокзале я входил в вагон поезда и через две-три минуты поезд трогался.
              На этот раз все было обыденно, буднично. Ровно за двадцать минут я вышел из кафе, вошел на станцию метро, стал спускаться по эскалатору и вдруг увидел часы! На часах было на пять минут больше, чем на моих.
              – И…ы…ы! – взвыл я и бросился бежать по эскалатору вниз, затем по переходу, на кольцевую линию. Минуту выиграл. На подъеме станции “Курский вокзал” надо выиграть еще две минуты. Чемодан стал вдруг страшно тяжелым. Вверх по эскалатору скакал, как кенгуру. Выскочил на платформу. Поезд уже тронулся. В задней двери последнего вагона стоит проводница с флажком на палке. Я подбегаю к двери и на ходу забрасываю туда чемодан. Проводница бьет меня палкой по башке. Я запрыгиваю в вагон.
              – Ты чего палкой машешь?
              – А ты чего, заяц, скачешь? Щас вызову бригадира поезда, штраф получишь и пинка под зад.
              – Не гугни, мамаша. Я не заяц.
              – А кто же ты, если не заяц?
              – Я, мамаша, разгильдяй. Но разгильдяй с билетом.


                Шестикрылый серафим
          
              Однажды, закончив работу на одном из Ленинградских предприятий, я собрался ехать домой. Через Москву было быстрее, поскольку прямой поезд Горький – Ленинград через Ярославль ехал очень уж медленно – сутки. Ситуация осложнилась тем, что ни через Москву, ни прямым поездом через Ярославль я уехать не мог – нет билетов. Нэээт и все тут. Поехал в аэропорт. Там картина еще сложнее. И тут я узнал, что готовится к вылету самолет до Ярославля. В расписании его нет. “Значит местные линии” – решил я. Есть возможность догнать в Ярославле прямой поезд Ленинград – Горький. Взял билет, вышел на летное поле. Смотрю, возле небольшой стрекозы с шестью крыльями (четыре впереди и два сзади) копошится группа пассажиров. Оказалось, в самолете пять посадочных мест для пассажиров. Один летчик разместился за рычагами управления, другой присел рядом. Закрылись легкой дверкой. Я сел рядом с дверкой у окна. Сзади – четыре пассажира с мешкам. Самолет разогнался и взлетел. Все было хорошо. Но вот я услышал разговор летчиков:
              – Смотри, там гроза. Давай облетать.
              – Попробуем. Только, боюсь, не успеем.
              Я увидел, как самолет развернулся на девяносто градусов и полетел, спасаясь от грозы. “Точно, не успел” – отметил я. Пошел дождь, оставляя на окне дорожки, как у автомобиля или поезда во время движения. По наклону этих дорожек я понял, что мы летим со скоростью грузовика по грунтовой дороге. Невдалеке сверкнула молния. Летчики уводили самолет от грозы. Самолет начал проваливаться и подниматься, его начало бросать из стороны в сторону. Сзади кто-то жалобно заскулил. У кого-то перестало пучить живот. До Ярославля от Ленинграда мы летели около шести часов.
              Когда летчики открыли свою дверку, один из них замахал ладошкой около своего носа и многозначительно произнес:
              – Ну и братцы Ленинградцы! Тут хоть топор вешай. Поезд Ленинград – Горький я не догнал, он шел быстрее, чем мы летели. Пришлось ждать следующего, который формировался в Ярославле.


                Пункт профилактики

              Когда я усиленно начал готовиться к поступлению в аспирантуру, у меня появилась потребность печатать научные статьи. А как их печатать, если не на чем? Будучи в командировке в Ленинграде, я завертелся в делах и вспомнил о том, что мне надо купить портативную машинку для печати только за час до отхода поезда. Я забежал в один из магазинов, рядом с Московским вокзалом. Там продавались только большие машинки типа “Украина”. Я обратился к продавцу:
              – Скажите, а маленькую, портативную машинку я у вас могу купить?
              – У нас в магазине – нет, но я вам сделаю.
              – Нет, мне не надо делать, я хочу купить в магазине.
              – Какая вам разница? Я же сказал – сделаю.
              – Вы мне лучше скажите, где тот магазин, в котором я могу купить такую машинку.
              – Причем тут магазин? Вам что магазин надо купить или машинку? Я вам русским языком объясняю, что я вам могу продать то, что вам нужно.
              – Нет, спасибо, но вы мне лучше скажите адрес магазина, где эти машинки  продают официально.
              – Ну, черт с тобой!
              И он мне назвал адрес рядом с магазином Эрмитаж, на улице, пересекающей Невский проспект, напротив ряда магазинов под названием “Апраксин двор”.
              Время до отхода моего поезда оставалось чуть больше пятидесяти минут. Ехать всего несколько остановок на троллейбусе. Я взъерошенный лечу к троллейбусной остановке. Считаю минуты. Выскакиваю из троллейбуса, бегу, ищу тот номер дома, который мне нужен. Вот он! Я взмыленный подбегаю и читаю вывеску “Пункт первой помощи по профилактике венерических заболеваний”.
            – У…У…У!!! Гад!
              Время до отхода поезда полчаса. “О! Если бы мысль была материальна! Как я бы отдубасил этого гада мысленно!” И я отдубасил его мысленно, но, увы, не материально.


                Чемодан

              Я часто вспоминаю случай, рассказанный мне Женей Баймуратовым. В то время, когда устойчивое состояние в жизни достигалось в нашей Стране сначала получением диплома ВУЗа, а затем получением научной степени и звания кандидата или доктора, в нашем случае, технических наук, мы все прошли через трудный путь созидания. Созидания, как мы его называли, кирпича – тяжелой книги в твердом переплете, объемом двести односторонних листов, включая листы с графиками и рисунками. Этот кирпич назывался  ДИССЕРТАЦИЯ. Кирпич изготавливался в трех экземплярах, предъявлялся на Ученый Совет какого-нибудь ВУЗа или предприятия для предварительной защиты. Затем, в случае положительного решения Совета, кирпич корректировался и через несколько месяцев, а то и через год, предъявлялся на основную защиту диссертации. После этого диссертант получал один экземпляр своего фолианта обратно для того, чтобы потом долго лицезреть чего это он “натворил”. Проходили опять месяцы и вот, после утверждения положительного решения Совета Высшей Аттестационной Комиссией Страны, руководимой ученым под недвусмысленной фамилией Угрюмов, соискатель ученой степени – диссертант, наконец, получал эту самую ученую степень кандидата или доктора наук.
              После всего этого изнуряющего процесса соискатель на радостях веселился от всей души, побеждая в этом веселье тот стресс, который давил его долгие месяцы надежд и ожиданий. Иногда, правда, побеждал стресс, и соискатель после защиты диссертации, расслабившись, попадал в больницу и там долгое время приходил в себя. В общем, все, что происходило с диссертантом – соискателем, напоминало первый в жизни затяжной прыжок с парашютом, когда парашютисту в начале полета вдруг приходила мысль: “а взял ли я парашют? Или, если взял, то раскроется он или нет? Ура! Раскрылся!” Если же это состояние, сотояние  парашютиста не берет за душу, потому что вам оно совершенно не знакомо, по причине не знания, что такое парашют, то состояние соискателя можно сравнить хотя бы с состоянием обалдевшего от ожидания Вани, который с все большим и большим ускорением бегает вокруг роддома, где его возлюбленная Маня вот-вот кого-то родит. Бегает он так до тех пор, пока его не остановят и скажут, что у него родилась тройня. Тогда он неожиданно встает на голову и начинает издавать радостные вопли, забыв спросить: “А они беленькие?”.
              Вот в таком предродовом состоянии Женя Баймуратов стоял у стойки администраторши, предъявив этой администраторше билет для полета в Харьков, где ему завтра предстояло выступить на Ученом Совете института Радиоэлектроники на предварительной защите своей диссертации. Администраторша потребовала сдать чемодан в богаж.
              – Извините – просительно заговорил Женя – это не чемодан, это всего лишь маленький чемоданчик. Но в нем лежит большой труд – то, над чем я трудился последние три года.
              – Ну и трудитесь, сколько вам влезет, а чемодан сдайте.         
              – Послушайте, а вдруг какая-нибудь случайность. Я просто не знаю, что со мной тогда будет.
              – Ничего с вами не будет. Получите в багажном отделении свой багаж и пойдете опять трудиться.
              – Девушка, простите, там моя диссертация лежит, а завтра Ученый Совет.
              Сзади на Женю начали напирать нетерпеливые отлетающие, загудели слова возмущения.
              – Вот что, гражданин – взъерошилась администраторша – я вам никакая не девушка! А вы или летите без чемодана, или идите с чемоданом.
              – Так я пойду – обрадовался Женя.
              – Нет, не туда, а обратно, откуда пришли, а то я сейчас милицию вызову.
              Пришлось сдать чемодан. В самолете Женя все время переживал, как тот парашютист, раскроется парашют или нет. Прилетел в Харьков. Срочно – в багажное отделение. С нетерпением ждет, когда привезут багаж с его рейса. А багажа нет и нет. Начал волноваться. Уточнил у работника аэродрома, тут ли выдают багаж. Да, тут. Прошло полчаса. Когда привезли очередную партию багажа, Женя не вытерпел и обратился к сопровождающему багажи, где багаж с его рейса?
              – Ты что, чокнулся? Багаж с твоего рейса прямо у самолета пассажирам раздавали.
              У Жени на лбу выступил холодный пот. Он перескочил через ограждения, выскочил на летное поле и увидел вдалеке, где когда-то стоял самолет, на котором он прибыл, так вот там он увидел одинокий чемодан. К этому драгоценному чемодану уже направлялась тележка, чтобы отправить его в лучшем случае на склад потерянных неряшливыми пассажирами вещей.
              – У…и…и! – взвыл Женя и рванул по-спортивному вдоль летного поля, сопровождаемый трелями свистков трех милиционеров и бранью работников аэродрома. Успел раньше тележки. Вцепился мертвой хваткой в чемодан и…долго не отвечал на вопросы окружающих. Защита состоялась вовремя и успешно.