Мы становимся друзьями
Конец человеческой жизни чаще всего печален. Не знаю, кем подобное задумано.
Мы с Дмитрием, наконец-то, стали друзьями. До этого мы были мужем и женой, любовниками, разведённые становились друг другу — никем, в какой-то мере были коллегами. Но не друзьями. В полном смысле этого слова.
Иным супругам нужно вдоволь помучить друг друга, разойтись, обзавестись новыми семьями, нарожать ещё детей, разочароваться... И только после этого стать друзьями.
Нахлебавшись хорошего и плохого из другого корыта, он (она) понимает, что именно с той женой (мужем) можно идти хоть в раз¬ведку, хоть в огонь и в воду, болеть и умирать.
Моему дважды супругу потребовалось не так уж много времени чтобы понять: я была ему хорошей женой и его другом.
Но дружба — такой же хрупкий цветок, как и любовь; надо поли¬вать, беречь. Иначе отцветёт и завянет.
Чтобы любить и чтобы дружить – надо много трудиться на этих, выражаясь возвышенно, нивах.
Меня предавали. Как ни странно — женщины: приятельницы, родст¬венницы. Я уходила от них, не оглядываясь. Иного наказания не знаю.
Я бы и с бывшим мужем не стала встречаться, разговаривать. Но он был болен. Знала о серьёзности его заболевания больше, чем он. А с больными людьми нельзя сводить счёты.
Хотя и теперь (а после его смерти прошло много лет) я думаю о Дмитрие не всегда по-доброму. Иногда, вспоминая какие-то его грубые слова, любовные похождения, скупость, поднимаю глаза к небу — утверждают, что душа, как нематериальная часть человека, после его смерти улетает, наверное, к небесам, ведь все лёгкое воспаряется — и говорю: «Ты слышишь меня, Дим-Дим, ну и козлом же ты был!»
«Козёл» в применении к мужчине — слово возрождённое. У какого-то нашего писателя-классика я встречала его. Оно плавно перешло с нашим народом из конца двадцатого в начало двадцать первого веков. Только вот что этим сравнением с животным хотят подчерк¬нуть женщины у мужчин? Вонючесть, рогатость, шерстистость? А, может, суперсексуальность, готовность к амурным похождениям? Как-то я прочитала о козле такое! Живший в 570 г. нашей эры Исидор Севильский в сельскохозяйственной энциклопедии так писал о козле: «Hircus, козёл — животное резвое, в гневе страш¬ное, бодливое и всегда жаждущее любви; глаза его от похоти гля¬дят вкось, откуда он и имя получил (hirgui — «уголки глаз»)». Наши далекие предки верили, что кровь козла способна растворить алмаз — такой она была пламенной от вечной страсти.
Возможно, если бы мужчин называли львом, им не было бы так обидно. Любовник из льва, что надо. Правда, специалисты по львам не уточняют — а львице-то что от его пяти¬десяти оргазмов? Вот если у них всё в унисон и она тоже пятьдесят раз пребывает в оргазме, тогда лев — не только царь зверей, но ещё и сексуальный царь.
А о женщинах (в отместку, что ли?) мужчины говорят: «тёлка». Почему? Но один сказал, а другому всё о даме понятно: садится на колени, готова к любым услугам. И всё же, почему «тёлка»? По всей видимости, так мужчины подчеркивают возраст — молодая.
... Дмитрий пролежал в больнице несколько недель. Его подле¬чили. Мои обеды немного выровняли впадины на его щеках, взгляд его повеселел, он говорил о будущем, целовал мне руки при встре¬че и расставании. Он и раньше целовал мне руки — если был в хо¬рошем настроении. А в ярости (предполагаю) ему хотелось меня укусить.
Конечно, сделали своё дело капельницы, таблетки, больничный режим. Но самые лучшие «пилюли» для болеющего — когда к нему приходит в палату кто-то из доброжелательно к нему настроен¬ных, садится рядом, — расспрашивает о самочувствии, гладит руки, сочувственно кивает, отвлекает от болезни...
Пожалуй, из всего мною перечисленного, важнее всего: взять болеющего за руку и держать. Можно даже не разговаривать. Где-то я читала предположение: через руки от здорового человека к больному перекачивается сила, побуждающая к жизни.
Я радовалась, что Дим-Дим поправляется (в пределах его болез¬ни). Он всё порывался просить прощения, говорил, что я - лучшая жен¬щина в мире, что он счастлив, что я у него есть, что у нас ещё будет много хорошей жизни вместе... Понимала, что ему хочется как-то отблагодарить меня за то, что я за ним ухаживаю. У нас уже не могло быть никакого будущего. Однажды Дмитрий хотел мне поставить памятник из золота, когда я вместе с врачами вытащила его из тяжелейшего инфаркта. Потом всё забылось. Забудется и это.
Подруги мои! Будьте бдительны! Если возлюбленный или муж ушёл к другой, а потом вернулся с горячим раскаянием — он всё равно снова уйдёт. Если на ногах будет стоять.
Есть такая порода мужчин: они мечутся, каются, мучаются и мучают других. И, очень может быть, что получают от всей этой своей кутерьмовой жизни наслаждение, один из видов кайфа.
Не торопитесь верить! Не торопитесь принимать его! У таких натур нет комплексов по поводу их безнравственного пове¬дения.
Вот он стоит на коленях:
— Прости меня. Я сделал ошибку. Мне плохо.
Не торопитесь прижимать его к сердцу, гладить по голове и открывать своё влагалище..
Держите паузу, как говорят в театре. Чем длиннее пауза — тем сильнее эффект.
Скажите:
— Я должна подумать. Может, у нас и будет ещё что-то впереди.
Уступите сразу — пропадёте. Многие женщины через такие испы¬тания проходят, но не делают выводов.
Но все подобные мысли были у меня попутными. Я занималась своим делом, радовалась, что достаточно наивный лозунг: «На ра¬боту — как на праздник!» — это про меня.
Готовила что-нибудь вкусное для Дмитрия. Если появля¬лась возможность, то забегала к нему в больницу днём, но чаще —вечером. Потому что, на сей раз никто не входил в моё положение, как это было, когда у него случился первый инфаркт; я была не¬замужней дамой, и никто не знал, как провожу свои вечера.
Видела: Дмитрий ждёт меня, прихорашивается. Я перетряхивала свой гардероб, чтобы каждый раз выглядеть нарядно. К тому вре¬мени, брюки стали повседневной одеждой у женщин. Они заставили всех леди следить за своей фигурой, подтянуть животики. Брюки стройнили, подчеркивали талию и бёдра...
Кстати, о бёдрах. Великолепная актриса, женщина-красавица Элина Быстрицкая снималась в роли Аксиньи в фильме «Тихий Дон». Чтобы она вела себя, как казачка, к ней приставили местную бабу Улю. Когда молодая актриса училась носить воду на коромысле, баба Уля ей говорила: «А ты неси бёдрами...» А бёдрами зачем? Чтобы возлюбленному Гришке нравилось, чтобы другие ка¬заки глаз не могли отвесть от восхищения.
Одни и те же брюки можно было надевать несколько дней, а вот кофточки, по нашей, русской традиции, полагалось менять. Вот я и старалась: каждый день — другая кофточка или свитерок. Что я не женщина, хоть и разведённая!
Со всеми напастями, которые случаются в моей жизни, всегда борюсь именно так: наряжаюсь, комбинирую уже примелькавшиеся вещи, меняю прически. Веду себя, как француженка, сама того не подозревая. Француженка может долго носить один и тот же костюм, но часто меняет аксессуары — косыночки, шарфики, перчатки, сумочки... Рациональнейшая мода!
А советские женщины даже в самое «голодное» время умудрялись затовариваться так, что шкафы трещали от вещей, но «надеть было нечего».
Чтобы не накапливать приевшуюся одежду, я каждое лето отво¬зила её родственникам. Особенно хвастаться было нечем, но вещи из столицы всё равно выглядели привлекательно.
Революции в женских гардеробах очень нужны.
Одна моя приятельница рассказала такую историю:
— Приехала ко мне племянница. Открыла шкаф, вывернула всё на пол и стала сортировать: «Это устарело», «Это надевать уже стыдно!», «Как ты можешь в этом ходить?». Результат её досмотра был таким: маленькая кучка того, что ещё можно носить, и куча, в которой всё — «стыд и позор».
— И что ты сделала?
— Я её послушала. Да, мне было жалко расставаться с кофточ¬ками и брюками, в которых чувствовала себя комфортно. Но... Мо¬лодёжь всегда видит дальше. А чувствовать себя бабкой не хочу.
Поздним вечером мы вынесли во двор вещи, ещё какие-то старые светильники, сумки, обувь... Шкаф мой освободился. Я почувство¬вала облегчение — словно старую шкуру сняла. Теперь куплю что-нибудь новенькое.
Вот так выживали в советское время женщины, у которых не было средств на покупку приличной одежды. А ещё надо было «прочесать» все магазины, чтобы что-то по своему вкусу найти. Но ведь не в этом счастье! Это лишь маленький элемент хорошего настроения леди.
Хотела ли я понравиться своему бывшему супругу? Как женщина мужчине — да. Не более того. Для меня он был просто человеком, которого болезнь вырвала (надеялась — на время) из рядов здоровых и работающих людей. И он должен был вернуться в те ряды и продолжать жить дальше. Я поддерживала его кокетство со мной — это была для него хорошая психотерапия. Мы шутили, он читал мне кусочки из своих запи¬сей — решил написать автобиографический роман и рассказать всё, что знал о кино, о разных встречах в экспедициях, своих друзьях-режиссёрах и актерах, о цензуре, проблемах кинопроизводства, техническом оснащении киностудий...
Время от времени он нарушал нашу договорённость, табу на разговоры о прошлом. Все порывался объясниться.
— Не надо ничего больше обсуждать, — пыталась я останавли¬вать Дмитрия. — Поправить ничего нельзя. Это не киноплёнка, кото¬рую ты можешь переклеивать, как захочешь и сколько захочешь. И не холст, с которого можно содрать или смыть нарисо¬ванное.
— Ты права. Но если бы вернуть жизнь назад...
— И что бы ты сделал?
— Жил бы по-другому. Сколько времени и себя я потратил на слу¬чайных людей... Они мне казались такими интересными. Теперь по¬нимаю — словоблудие и примитив! И тебя обижал. Я бы больше вре¬мени уделял тебе и сыну, домашним делам. Раньше они казались мне обременительными, ничтожными по сравнению с тем, что я делал на той же киностудии или в мастерской...Болезни заставляют думать. И я вывел такую формулу: лучше стирать пелёнки и мыть посуду, чем валяться на больничной койке.
Честно тебе признаюсь, я сходился с женщинами без особого желания. Давал себя соблазнить.
У меня от такой наглости кожа покрывалась пупырышками. Но я не могла позволить себе злиться. Рассмеялась:
— Это что-то новое: мужчину соблазняют женщины! Роли поме¬нялись. Пожалуйста, не посвящай меня в свои... Ты принял сегодня уже все процедуры? Что врач говорит?
— Уже никаких процедур, уколов. Через день-два меня выпишут. Обычно из больницы рвутся: «Домой, домой!» А мне куда идти?
— У тебя же есть квартира.
— Да, да, есть... Не буду забивать тебе голову своими пробле¬мами. Я договорился с Гришей, ты его знаешь, что он отвезёт меня домой. Ты ещё ко мне придёшь в больницу?
— Буду ходить, пока тебя не выпишут. Вернёшься домой — сын тебя навестит. Дашь ему деньги, он сходит в магазин — и купит, что нужно, чтобы ты не голодал. Он умеет готовить протёртые, как го¬ворит, европейские супы. Сам научился. Мне они нравятся. И тебе приготовит.
— Только теперь я понимаю, как важно иметь семью. И как страш¬но одиночество.
— У тебя было столько друзей, подруг. Где они?
— За те годы, что я болею, все куда-то исчезли. Сюда ко мне один раз пришёл Давид. Если бы не ты...
— Всё образуется. Темнеет, мне пора. Съешь за ужином запечённые яблоки. Пока свежие.
— Обязательно съем. Такой от них идёт аромат. У тебя они всегда получаются румяными и сочными.
Вот так постепенно бывший супруг сам же меня реабилитировал: и доб¬рая, и умная, и готовлю вкусно...
Говорил он так потом и при наших общих знакомых. Только не знаю, зачем.
Можно переписать сценарий фильма, но не жизнь человека. Тут действуют другие законы.
Лежачего не бьют
Мы поменялись ролями. Мой бывший муж искал у меня опоры.
Дмитрий во многом разочаровался — в женщинах, друзьях, светс¬ком обществе. Конечно, была причина. Больное сердце не давало ему возможности жить, как прежде. А это — работа, как я шутила, по двадцать пять часов в сутки, сигареты за день по одной-две пачки, женщины и жаркий секс. По-другому Дмитрий не мог — всё было у него на сто процентов.
Не знаю:
• предвидел ли он последствия такой физической и нервной нагруз¬ки;
• думал, что вечный;
• был медицински неграмотным;
• считал себя неуязвимым для болезней;
• предпочитал жить «на полную катушку» сколько получится, а там, хоть трава не расти;
• верил в ген долгожительства, многие его предки жили долго?
Эти вопросы остались без ответа.
В начале нашей совместной жизни я пыталась говорить с супругом о вреде курения, вырезала для него статьи на эту тему. Он бросал курить, но лишь на короткое время. Привычка эта, ду¬маю, не простое дело, как может показаться некурящему.
Было такое время, когда все художественные фильмы показывали красавцев-актёров с папиросами во рту. И везде разрешалось дымить. В этой обстановке некурящие чувствовали себя изгоями. Дим-Дим был легковозбудимым человеком, когда он что-то делал, разговаривал в компаниях, сигарета была для него своеобразным стержнем, придавала ему уверенности. Когда курил, то пребывал в тонусе, легче было придумывать сюжет сценария, находить режиссёрские ходы, нестандартно монтировать стандартнейшие кадры —насколько позволяла тема фильма.
Всю свою творческую жизнь Дмитрий занимался документальным и научно-популярным кино; сначала с верой и азартом, как все молодые кинематографисты; потом, поварившись в этом деле, начал страдать, потому что пришёл к выводу: в СССР документальное кино никому не нужно. Он преувеличивал.
Многие кинематографисты (в частности, сценаристы и режис¬сёры) в советское время не сделали карьеры в полном смысле этого слова, занимаясь документальным кино. Их фильмы практиче¬ски не имели проката, очень быстро они оказывались на полках архивов.
А жаль! Документальное кино — это многосторонняя жизнь страны. Приукрашивания, безусловно, были и в таких фильмах, но в них значи¬тельно больше правды, чем в иных художественных картинах.
Дмитрий снял около ста документальных, научно-популярных фильмов, много сюжетов для киносборников, написал большое количество сценариев, по которым снимали другие режиссёры. Последние годы ему заказывали «секретные» сценарии, он много времени прово¬дил в архивах. Некоторые военные секреты его, как человека эмоционального, повергали в шок. О них он не рассказывал, так как давал подписку (или что-то в этом духе) о неразглашении тайны. Но по его состоянию было видно, что тайны он узнавал ещё те!
Мое женское мироощущение позволяло догадываться. О чём мо¬гут мечтать, какие строить планы сильные мира сего — так назы¬вают людей, волею судьбы занесённые на высокие троны? Разрушить, разметать, утопить, замуровать, закабалить, завоевать, захва¬тить, переделать, навязать, убить, обогатиться... И чаще всё это проводится под лозунгом «Осчастливить!» Словом, франкинш-тейны во плоти.
Я останавливаюсь. Моё желание — написать о романе ЕГО и ЕЁ, а не о политике.
Задеваю и политику, потому что кинематограф — общественная, публичная отрасль. Кино, как профессиональное дело, и обо¬гащает, и разрушает личность.
Дмитрий относился к людям, которым нужно признание окружающих, похвала. Да, коллеги хвалили его работы на творческих «разбор¬ках», какие-то его фильмы получали высшую категорию (что да¬вало весьма скромную прибавку к постановочным), но потом они занимали своё место на полке. Что-то я не помню наград — грамот, кубков. В молодости муж не придавал этому значения. Ему хоте¬лось сказать своё слово в кино — и это было здоровое стремление.
Не любил простоев — застоев, как он называл это безработное время. Потому и не отказывался от сценариев, даже если тема была скучной.
Он видел, что так жили и творили многие его коллеги — выпускники ВГИКа.
Вгиковцы — это была особая каста людей. Энергичные, яркие, интеллигенты, эмоциональные, многопланово напичканные разными талантами, со своим видением мира, без шор на глазах; словно, у каждого был третий глаз — глаз мудреца, во что истово верил Дмитрий. Кто-то из них вырывался вперёд — документальной темой на злобу дня или оригинальной подачей чего-то обыденного. Нередко цензура задавливала и изображение, и слово.
«Никакой критики! — возмущался Дмитрий, — Всё в ажуре! Но так не бывает. В живой жизни есть и хорошее, и плохое. Я же не высту¬паю против советской власти. Я хочу рассказать, допустим, о том, что ни к чёрту не годятся комбайны, которые выпускаются тысячами. На них гробят деньги, а они стоят на поле в самый разгар сель¬скохозяйственных работ. Новенькие стоят. Слышали бы наши минист¬ры тот мат в колхозах и совхозах, которым их поливают работяги. Я всего этого навидался. Так ради дела, почему не сказать об этом и не изменить к лучшему? Не дают. Колхоз — один пример.
А что делается в театрах! Живого слова нет, всё вымарывают. Сидят чиновники от культуры и принимают спектакль. Да кто они такие? У многих и образования-то всего — какие-нибудь партийные курсы. Главный судья спектаклей, кинофильмов, книг, картин — зритель, читатель. Если ему не нравится — он не ходит в театр, в кинотеатр и не читает книгу. Я в бешенстве от всего этого!».
Кто-то из документалистов уходил в «большое кино», но та¬ких были единицы. Существовала в кинематографическом мире безработица, завуалировано её называли «простоем». Мужчины, которым нужно было кормить семью и самим что-то есть, боялись идти на риск, ли¬шиться и такой работы, пусть не очень доходной, как документаль¬ное кино.
Оригинальность — это мозговой всплеск, редкость, озарение... Дмитрия не постигло озарение, не осенило чем-то оригинальным или экстравагантным. Это взгляд со стороны. Мой взгляд, уж прости меня, Дим-Дим, за откровенность! Не знаю, сравнивал ли он когда-нибудь себя, как режиссёра, и свои работы с кем-то и чем-то? Может, не сравнивал, а потому и не страдал комплексом неполноценнос¬ти. У него было высокое мнение о себе. Хорошо это или плохо? В профессиональном деле — не плохо. Человек не будет впадать в депрессию, если его будут критиковать, сам-то о себе думает, что он супер.
Как бы он не переживал, кино было его любимым делом, ему он отдавался с таким же пылом, как и женщинам. Кто сказал, что лишь женщины отдаются мужчинам? Во время секса, что мужчина не отда¬ётся женщине? Отдаётся! Особенно, если любит и она его любит. «Возьми меня!» — вопит и рыдает его член, с силой входя — лучше сказать, вонзаясь, в женскую вагину).
«Из кино не уходят, из него выносят — ногами вперёд», — часто повторял Дмитрий. У него так и получилось.
Профессия, особенно любимая, как и женщина, засасывает, берёт в плен душу. Дмитрий в кино был — как рыба в воде. И всё же, ему надо было ещё во ВГИКе искать свою тему, нишу. И уходить в неё во время простоев, каких-то пертурбаций (он часто шутил: «Пертурбация-мастурбация, по смыслу не схожи, а в рифму», — и глаза его при этом лукаво щурились) на киностудиях, где он работал — как в гавань прячутся корабли во время шторма.
Уходили же другие. Один коллега Дмитрия практически на свои деньги в каком-то закуточке киностудии построил небольшой павильон, оснастил его по всем правилам зоологии, и запустил туда двух сусликов какого-то редкого вида. Поставил камеру и наблюдал за ними денно и нощно. Потом сделал оригинальный фильм. Кино о животных всегда будет иметь спрос.
Другой коллега Дим-Дима проводил фантастические эксперимен¬ты (по тем временам) — пытался соединить изображение и музыку, делал цветомузыку. Он был классным оператором, по словам Дмит¬рия, отлично разбирался в технике, «болел» музыкой. Это помогало ему усовершенствовать камеру, придумывать ещё какие-то техничес¬кие приставки, снимать с определённым светом, под каким-то, только ему ведомым, углом. Мне трудно рассказать об этом правиль¬но, кинематографический язык — не мой язык. Но видела отснятые этим оператором-новатором кадры. Цветомузыка — фантастическое явление, как игра облаков на небе в разное время суток и года.
Правда, у Дмитрия тоже была своя гавань — его мольберт, краски, кисти. Здесь он был сам себе хозяин, никто не мог за¬претить ему рисовать то, что он задумал. Это была хорошая отду¬шина. Рисовать он мог сутками, бросал, когда отекали ноги. Это был творческий запой. Тогда кожа лица у него серела — от избытка эмоций, сигаретного дыма и усталости. Но в глазах его горело вдохновение.
К сожалению, у него не было ни одной выставки. Предлагали устроить в одном из Дворцов культуры, не согласился, хотел боль¬шего. Я убеждала его: «Какая разница, где висят картины художни¬ка! Мы же ходили с тобой в подвалы, смотрели там выставки. Главное, чтобы люди видели. Зачем ты тогда рисуешь? Понятно, что для себя. Но я не знаю ни одного творческого человека, которому бы не хотелось, чтобы то, что он делает, увидели, услышали или прочитали разные люди. Вот я узнала, что когда ранние рассказы Константина Паустовского нигде не брали, кроме сельскохозяйственного журнала, он их туда и отдал. Потом стал популярным писателем, а журналу от этого был большой плюс». Не убедила. А времени заниматься самому устройством выставки у Дмитрия не было. Мне и многочисленным знакомым работы его нравились. В этом своём деле Дим-Дим был в ладу в собой. Возможно, он боялся выставок — так боятся матери показывать своих новорожденных детей посторон¬ним: чтобы не сказали что-то неприятное их слуху, и чтоб не сгла¬зили, не навели порчу.
Вот где у Дмитрия не было лада и покоя — в личной жизни, в отношениях с женщинами. Здесь он был полон противоречий, двоился, троился. Я имею в виду дам молодых, которые были потенциальными жёнами или любовницами. Он и хотел быть с ними. И не получалось, так как не сумел определиться, что такое женщина вообще и что значат женщины для него. Думаю, что про себя о многих дамах, с которыми сталкивала его судьба, он думал: «Сука!» или «Стерва!»
В своём глазу брёвен он не видел!
Вспоминаю еще одну присказку Дмитрия. Почему-то он считал, мужчине сам Бог разрешал быть неверным, изменять жене, а жен¬щина не имеет на это право. Нередко, как пример неверности и вет¬рености приводил стихи поэта Константина Симонова. Вроде бы, после смерти бывшей его жены, актрисы Валентины Серовой, он на¬писал такую эпитафию на её могилу: «Здесь лежит Серова Вален¬тина, моя и многих верная жена». Может, Симонов ничего такого не писал. Может, написал, но не для публикации и слова эти раз¬несло «сарафанное радио». «Сарафанное» — то есть женские уста; а как назвать мужское «радио»? Джентльмены посплетничать тоже любят. «Манишковое», «мошонковое», «сюртуковое»?
Даже, если Валентина Серова и была «многих жена», эта краса¬вица, умница, одна из лучших дочерей праматери Евы, великолепная актриса — могла себе и такое позволить.
Ах, мужчины! На многих пробы негде поставить, а туда же — осуждают и обсуждают слабый пол.
Считаю, что женщина должна быть замужем столько, сколько хочет; пока есть претенденты на её руку и сердце. Такое же право есть и у джентльменов. Необходимо лишь помнить о том, что раз¬вод — это молох, он требует жертв. Это могут быть дети, одна из сторон разводящейся пары.
Я была мало замужем. Не потому, что никто не хотел брать ме¬ня в супруги. Не хотела. Замужество, как сказала одна умная дама, добровольное ограничение свободы. Обязанности, ответствен¬ность, зависимость, одновременное проживание и его (её) жизни —всё это не для слабонервных.
Греческий философ Эпиктет, сам по характеру стоик, считал, что ради внутренней свободы человек должен стоять выше страстей и страданий, всё в своей жизни принимать спокойно и невозму¬тимо.
Я — стоик «в юбке». Судьба не дала мне одного спутника на всю жизнь. Я воспользовалась свободой и узнала другие стороны жиз¬ни, вызывающие оргазм души. Не верите в оргазм души? Популярная в наше время писательница сказала: «Страсть к славе — самое сек¬суальное чувство. Я обожаю славу». У кого-то страсть к славе, у кого-то — к путешествиям...
У каждого человека свой пьедестал. У каждого ровно столько ума и силы, чтобы добраться до своей вершины. Если кто-то завыша¬ет свои способности, считает, что он достоин большего, этот на¬чинает карабкаться выше и пытается занять место, которое уже кто-то занял. Сил и таланта не хватает. А человек ползёт и ползёт. Наби¬вает себе синяки и шишки. Если это спортсмен — травмы на теле. А у творческого человека страдает самолюбие.
Страдающее самолюбие, как мина замедленного действия. Люди с амбициями, не получая то, что хотели бы получить (награды, чины, должности, призвание), злятся на весь мир и способны на неадекватные поступки: запить и стать алкоголиком, закончить жизнь самоубийством. Самый безобидный поступок в такой ситуации — человек бро¬сает свою профессию и переключается на что-то другое.
Наши граждане в советское (царство ему небесное!) время не пользовались помощью врачевателей души — пси¬хотерапевтов. Наверное, руководители коммунистической партии, как руководящего органа, считали, что у людей, строящих социализм и «мечтающих» о коммунизме во всё мире, нет души.
Заболев, Дмитрий стал ходить в церковь. Возможно, бывал на ис¬поведи. О чём рассказывал священнику (тот же психотерапевт, но духовного сана), не знаю. Так получилось, что мой бывший супруг мог подолгу говорить с разными людьми о литературе, кино, о несогласии с политикой ЦК КПСС и так далее. А о своих душевных катаклизмах, разочарованиях в женщинах, профессиональной невостребованности, ошибках, планах, надеждах поговорить ему было не с кем.
В книге Владимира Леви «Везёт же людям...» я нашла простую арифметику жизни. Так или иначе, вопросы: кто мы есть, кто или что нас породило, мы — это экспериментальный материал высокоразвитых цивилизаций и другие подобные — задаются из поко¬ления в поколение.
Владимир Леви предлагает свою теорию: «С инженерно-веро¬ятностной точки зрения, необходимо, чтобы большинство этих су¬ществ — людей — было относительно здорово в период детопроизводства, а дальше уж как получится; чтобы лишь некая часть их была устойчиво жизнерадостной, иначе все быстро передохнут, если не с голода, то с тоски; чтобы долголетия достигали немногие, дабы род не состоял из стариков, но имел память не слишком короткую и руководство не чересчур легкомысленное; чтобы на столько-то этого рода приходилось хотя бы два неспособных лгать и хотя бы один способный жертвовать собой; чтобы гении, проника¬ющие в суть, творящие новое и взрывающие умы, рождались как мож¬но реже и встречали звериное сопротивление, иначе и самой Приро¬ды через столетие-другое уже не сыщешь... Но все-таки — чтобы рождались, чтобы творили и гибли...».
У Леви «Природа» — как творец людей и всего, что их окружает, с большой буквы. Природа или Неведомое... Тайна появления че¬ловека так и не раскрыта. В выводах Леви много иронии и сарказма, но какой же врач, психолог и писатель может без них обойтись! А из его выводов следовало бы вывести ещё один: каждый получит то, что ему уже намечено. Будет сидеть на той вершине, которая ему уже определена. Чтобы не надорваться — в это стоит верить.
Когда человек начинает болеть, у него появляется, наконец-то, время, чтобы проанализировать прожитую до этого жизнь. Кто-то способен и без болезней на такое — самые разумные существа. А иных надо чем-то остановить на полном скаку. Как Дмитрия.
Предполагаю, что он понимал, что по способностям, находится где-то в середняках и это его мучило. Хотя мне он никогда в том не признавался. В молодости Дим-Дим не мог даже мысли такой допус¬тить, что когда-нибудь он разочаруется в кинорежиссуре. Это про¬изошло, когда он уже тяжело болел и не мог снимать фильмы. Однаж¬ды мой бывший супруг сказал, что, возможно, ему не надо было заниматься кино. Уверена, что это было не так.
Кинотворение — за¬нятие для энергичных, умеющих мыслить метафорично, чем и был одарён Дмитрий. А известность, признание — это мыльные пузыри. Творческим личностям очень важно не поддаваться этому дья¬вольскому искушению: обязательно быть замеченным, чтобы хвалили... Всему своё время. Не оценят современники, придёт черёд других по¬колений... Так случилось уже со многими художниками слова, ху¬дожниками кисти, художниками кино, художниками музыки.
Не признан при жизни, но зато потом овеян славой грузинский художник Пиросмани. У Булата Окуджавы есть пронзительное стихотворение «Песенка о художнике Пиросмани»: о сытых оленях на его карти¬нах, о красотке Маргарите, на открытой груди которой дрожала ро¬динка, о ликующей, пирующей и поющей земле, о том, что самобыт¬ный художник продавал свои картины «за порцию еды». Заканчи¬вается стихотворение грустно: «Он жизнь любил не скупо, как видно по всему... Но не хватило супа на всей земле ему».
У каждого живого организма свои ресурсы. У кого-то сил хва¬тает жить и после ста лет. А кто-то изнашивается к пятидесяти-шестидесяти годам.
Дмитрий принадлежал ко второму типу людей. Болезнь сердца помогла. Его тело начало стариться рано. С неистовыми натурами такое случается нередко — они словно торопятся жить, у них каж¬дый год жизни — как два-три у живущих размеренно.
Ещё раз вспомню Владимира Леви. Он считает, что «психотерапия — не утешение, не накачивание оптимизмом, не подсказки дуракам и не выписывание рецептов, а помощь в расставании с иллюзиями. Обучение мужеству». Здорово сказано!
«Иллюзия» в переводе с латинского — ошибка, заблуждение. У иллюзии два значения: а) обман чувств, вызванный искажённым воспри¬ятием действительности; б) необоснованная надежда, несбыточная мечта.
Мир, который создал вокруг себя Дмитрий, был во многом иллюзорным. А потом иллюзии стали исчезать одна за другой.
Первая иллюзия. Заболев и перестав активно вращаться в обществе, Дим-Дим лишился многочисленной шушеры, которая всегда вилась вокруг него. Люди — мошки находятся лишь там, где они могут по¬кушать, попить, перекантоваться, поточить лясы, конечно, всячески потворствуя объекту, вокруг которого порхают в тот момент.
Таким объектом был мой бывший супруг. Он не понимал, что есть такой тип людей — мошки, перекати-поле. Но вдруг какая-то бурька (от слова — буря), сильный порыв ветра и они уже далеко, кучкуются вокруг нового объекта. А старый обожатель оста¬ётся в одиночестве — объеден (и душевно — тоже), обкусан и обсо¬сан.
Но тогда ещё рядом с ним была я — утешительница, лекарь, си¬делка, кухарка, экономка, уборщица, любовница... Он постепенно стал вампиром (психологи признают этот факт) и черпал силы из моей души и тела. Я пошла на это добровольно. Только чтобы супруг выкарабкался из болезни, чтобы, как говорят, врачи, повысилось качество его жизни. Если проще: чтобы Дим-Дим мог ходить, писать сценарии или дикторские тексты, рисовать — насколько позволяло ему больное сердце; без работы, какого-то занятия любой забо¬левший превращается в белковое тело, которое медленно чахнет и гниёт.
Каждый из нас должен хоть в какой-то мере думать о будущем, о том, на кого он сможет опереться, если в том появится нужда.
До болезни Дмитрий порхал, порхал... Как стрекоза в известной басне.
Небольшое отступление
Чтобы не озлиться на невнимание людей (даже близких), надо привыкнуть к мысли, что у всех своя жизнь и все чем-то заняты.
Абсолютных бездельников на свете не так уж много. Даже, если кому-то не хочется работать, он все равно лапками шевелит, чтобы добыть себе что-то на пропитание.
Жители Земли с нормальной психикой постоянно в каком-то деле. Они учатся, строят гнёзда для семьи, работают, чтобы реализовать идеи, запавшие им в голову, добывают деньги на пропитание себе и тем, за кого ответственны перед своей совестью...
В романе Виктора Гюго «Труженики моря» есть потрясающее своей простотой умозаключение: «Неустанно крошат всё зубы времени, и неустанней всего кирка человека. Человек — грызун. Он всё пере¬делывает, всё изменяет то к лучшему, то к худшему. Тут искажает, там преображает...
Но не стоит преувеличивать наше могущество: что бы ни пред¬принимал человек, общие черты мироздания неизменны; космос от него не зависит. Ему подчинены частности, а не целое. И да будет так. Ибо вселенная в руках провидения. Там управляют законы, нам не подвластные... Что выше нас, то выше нас...»
Вторая часть выводов французского писателя поучительна для тех, кто слишком о себе мнит, чванится, унижает своим «величием» других собратьев по общему дому — Земле.
Всё уже до нас сделано. Всё до нас сказано. Все чувства, свой¬ственные человеку, перечувствованы: любовь, ревность, ненависть, милосердие, злобность, зависть, жестокость, нежность, душевное достоинство, ответственность, благородство... Мы — матрица. Повто¬ряем всё, что было.
Более полная жизнь, на мой взгляд, у тех людей, которые занима¬ются делом (неважно каким: открывает ли он законы физики или выра¬щивает лук), вкладывают в него всё свое умение и не позволяют своему гонору выдвигаться на передний план. Людей с гонором не лю¬бят. Их терпят до поры до времени, а потом стараются избавиться от их присутствия. Гонор или воинствующее честолюбие — палка о двух концах. От него хорошо достаётся и хозяину. «Воинствующее честолюбие» я вычитала у Эмиля Золя в романе «Доктор Паскаль»; его Паскалю было чуждо воинствующее честолюбие.
А в семье люди с гонором— сущий кошмар. И когда их бросают, они удивляются: «Из-за чего?» Жизнь обтёсывает нас. Лишь хорошо обтёсанные, постаревшие мы начинаем понимать, как важно быть добрым, терпимым, деликатным.
Вторая иллюзия. Мы разошлись. И Дмитрий тут же женился на даме, которую ему действительно подсунули. Не напрасно к нам хо¬дила блондинка и расписывала чудодейственность морковного сока. Она всё выведала о кандидате в мужья: с женой не ладит, она такая-сякая собирается разводиться, квартира хорошая, сыну алименты платить уже не надо... Мой супруг многим на меня жаловался, в чём поз¬же признавались наши общие знакомые, добавляя: «Мы с ним не сог¬лашались и он обижался».
Дим-Дима обкрутили, как младенца повивальным бинтом. Справед¬ливости ради надо сказать: не скрутят того, кто не хочет, чтобы его спеленали.
Одна из часто употребляемых моим мужем поговорок: что посеешь, то и пожнёшь. Его урожай был чудовищным.
С женой он ладил только до женитьбы. Сам признался: «Через три месяца я понял, что совершил ошибку — эта женщина была мне совершенно чужой. Не я ей нужен, а моя жилплощадь». Жена быстро соединила свою «однушку» и его «двушку» и он оказался в жилищ¬ной ловушке. Когда Дмитрий заявил, что подаёт на развод, ему стали угрожать: прибьём, доведём до нового инфаркта, пропишем родственников...
Он оказался в такой же ситуации, в которую ставил меня. Что сеял, то и пожинал. И в этом никто не был виноват, кроме него.
Возможно, надеялся, что случится чудо и он, женившись на другой женщине, возродится. Когда я смотрю на уже помятых жи¬знью, морщинистых мужчин рядом с их новыми — молодыми жёнами, именно такая мысль приходит мне в голову: надеются на обновление души и тела. Больше – тела! Фантазёры!
Третья иллюзия. Друзья. Их было немного — именно друзей. Но и тем на него не хватало времени. Одолевали свои проблемы? Или всё же, эти люди не были настоящими друзьями? Говорят, что друзья познаются в беде. Что-то я не припомню ни одного, кто бы навещал его в больницах, покупал для него лекарство, предложил бы свою помощь, когда ему нужно было съездить на консультацию к врачу...
Самое потрясающее разочарование его ждало от друга юности. Вместе учились, вместе пили, вместе к девушкам бегали... Семья Дмитрия подкармливала его друга в голодные послевоенные годы. Потом их профессиональные пути разошлись. Один поступил во ВГИК, другой пошёл по большому партийному тракту. Не знаю причину охлаждения их отношений в том возрасте, когда как раз друзьями и не разбрасываются. А закончилась их дружба некрасиво. Виноват был не Дмитрий, а его друг. Жаль! Дим-Дим был неверен женщинам. Но, как друг, он был искренним и преданным. Никаких дурных пос¬тупков по отношению к друзьям за всю свою жизнь он не совершил.
Вот так одна за другой рассыпались иллюзии Дмитрия. Он ог¬лянулся и спросил себя: «С кем и с чем я остался?»
И тогда он вспомнил обо мне.
После второго нашего развода, к сожалению, пуповина, связы¬вающая нас, не разорвалась окончательно. Он встречался время от времени с сыном. Звонил нам. Если трубку поднимала я, то Дим-Дим со мной даже не здоровался, как это должен делать каждый культурный человек. Не здоровался и никак меня не называл. Меня это не обижало. Я посмеивалась, раздражения не выказывала, трубку не бросала. Все мои обиды притупились, я не могла позволить, чтобы они мне мешали жить. Перемучившись и перебесившись после развода, я обрела свободу в своих поступках и желаниях, мой «хвост», наконец-то, освободился, никто не давил на мою гордость; в отношениях с мужчинами я обрела (вернее — вернула её себе) уверенность и не я от них шарахалась, а они меня побаивались — если я этого хотела. Я росла в профессиональном плане; то, что меня ценили, как специалиста, хорошо держало меня на плаву.
Словом, ходила по земле ещё молодая, привлекательная, уверен¬ная в себе женщина. И это уже была другая Анна. Много лет Дмит¬рий лепил из меня женщину, которая бы ему нравилась. Но не ду¬мал, буду ли я такая нравиться себе. После развода я встрях¬нулась, как курица, которая долго валяется в земле и золе, что-то с меня слетело, что-то осталось. Я пошла дальше, дав себе слово не возвращаться в прошлое.
У каждого человека много скрытых резервов. Их надо заставлять служить себе. Неленивый человек сумеет это сделать. Я никогда не ленилась. И только от этого выиграла.
У меня, по сравнению с бывшим супругом, был главный резерв — годы. Для возрождения — духовного и физического — нужны силы. У Дмитрия их не было, или было меньше. А у меня был запас, и я его использовала.
Не знаю, откуда шла уверенность: «Он ещё вернётся!»
И он вернулся! Это произошло ещё до нашей встречи в боль¬нице.
Был выходной день. Я что-то готовила в своей малюсенькой кухне. Зазвонил телефон. Подняла трубку, услышала его голос и сразу же сказала:
— Сына дома нет. Он будет к вечеру.
Хотела положить трубку. И тут услышала надрывный крик:
— Ан, не бросай трубку! Не бросай! Подожди. Я звоню тебе.
— Мне? Слушаю.
— Хочу с тобой поговорить. Хочу попросить у тебя прощения.
У Дмитрия прерывается дыхание. А у меня предательски сжима¬ется от жалости сердце. Я молчу.
— Прости меня, Ан. Звоню от наших друзей (называет). Пусть они будут свидетелями: я прошу у тебя прощения. Я так виноват перед тобой. Я каюсь. Сколько ты, бедная, перенесла. Как я тебя обижал! Мне стыдно и горько.
Я молчала, молчала, закрыв рот рукой. Чтобы не прорвались мои обиды, упрёки.
— Анна, ты меня слышишь? — он надрывался. Я чувствовала, что ему тяжело даётся это покаяние. Задыхался, в голосе слышались слёзы.
Но я заставила себя говорить сухо:
— Я слышу. Не понимаю, зачем ты мне всё это говоришь?
— Ты меня простишь?
— Бог простит.
Молчали. И каждый думал о своём. Зачем я ему? Сколько вокруг женщин. Почему нужно снова и снова возвращаться ко мне? Му¬чить меня, заставлять вспоминать прошлое. Теперь я могла себе позволить жалеть себя, а не его.
«Тебе плохо, — думала я, — так выпей же эту чашу до дна. Я уже свою долю выпила. Зачем мне теперь твои извинения? Где ты раньше был? Я выжила! Не отдала сына в интернат, как это делали многие родители в советское время, чтобы освободить себе время для разных занятий. В Англии дети даже состоятельных родителей проходят интернатовский курс жизни — для повышения самостоятель¬ности. У нас интернаты, детские дома, армия — объекты для физи¬ческого и душевного искалечивания юных. Так что наших детей надо держать при себе. Я и держала при себе сына, вернее — при доме. Я не привела в квартиру мужика, который бы вытеснил из неё нашего сына. Не запила. Даже в депрессию впасть не имела права. Надо было выжить во всех смыслах. А тебе не было дела до меня. И что ты теперь от меня хочешь? Поразвлекался, как мог, а теперь, когда тебе плохо — ты снова обо мне вспомнил! Думаю, что понял; от добра — добра не ищут. Господи, я ведь живая. Как же мне даже сейчас, когда я понимаю, что тебе плохо и у тебя нет фи¬зических сил сопротивляться всему, что на тебя свалилось, забыть всё, что ты наговорил? В чём ты меня только не обвинял! И в том, что подставилась, как девушка, тебе — «наивному», честному; в не¬верности; в неласковости; в злобном характере; в хамелеонстве; в мужеподобности (сильный характер, как у мужика). Ты язвил и по поводу моей внешности, вкуса, приятельниц (все тупые!). Было ещё много всякого бреда. И зачем ты снова ко мне возвращаешься? Надо было тебе просить прощения у меня раньше. Теперь твоё прощение - как ушедшая натура, так говорят кинорежиссёры».
Это был мой мысленный ответ дважды бывшему мужу.
— Я тебя понимаю, Анна. Ты обижена. Даже, если ты меня не про¬стишь, я должен был тебе это сказать. Не могу больше держать это при себе. Ты — единственная женщина, с которой я так долго прожил. То, что я тебе наговорил в последние наши годы — это была моя слабость (словно мысли мои подслушал). Я наделал много ошибок. Самая большая моя ошибка — не понял, что ты в моей жизни была, как подарок судьбы. Я — большой профан, прохвост... Обзывай меня, как хочешь, я это заслужил. Но прости меня.
— Бог простит. Скажу сыну, что ты звонил.
— Подожди, Ан. На днях я уезжаю к маме. Ей предстоит операция...
Тут моё сердце не выдержало. Не могу сказать, что очень дружила со свекровью. Мы были совершенно разными женщинами. Ей просто не повезло — я была молодой и слишком категоричной (с воз¬растом моя категоричность постепенно заменялась терпимостью; терпимость не относится к слабым чертам характера, наоборот — лишь люди с сильной волей могут быть терпимыми к другим). Стал¬кивались мы в основном на кухонном «фронте»: свекрови не нравилось, что я слишком много чищу и вытираю, а мне — что она оставляет жирные следы на якобы вымытой посуде и что нельзя есть всё, ею приготовленное. Она жила в другом городе, приезжала изредка, поэтому мы не успели поссориться вдрызг. Когда наш сын был ещё маленьким, а мне предстояла трудная сессия, именно свекровь за¬нималась внуком. Добрые дела ради меня я никогда не забываю.
— Что с твоей матерью, Дмитрий?
— Подозревают онкологию. Она ложится в больницу на обследова¬ние. Я еду, чтобы ей помочь.
— Помощник из тебя никакой, как я понимаю. Давай договоримся так: когда будут результаты обследования и диагноз, позвони мне. Я постараюсь найти для неё хорошего специалиста.
— Спасибо, Ан.
— Передай ей привет от меня. Она оптимистка. Я уверена, что всё будет нормально.
Свекровь моя тоже вела себя неприлично после того, как мы окончательно развелись с Дим-Димом. Когда она звонила к нам, то не здоровалась со мной, а просила пригласить к телефону внука. Но Бог ей судья! В подруги к ней я не набивалась. Услышав «он¬кология», кто станет вспоминать старые обиды!
На Руси лежачего никогда не били. А они уже были «лежачими» — и сын, и мать.
У меня были связи в медицинском мире, я уже помогала раньше родственникам Дмитрия. К счастью, онкология не подтвердилась. Свекровь пережила своего сына.
Его звонок всё же всколыхнул во мне одно чувство — удовольст¬вие. Он каялся. И таким образом платил мне за все обиды, предательство, безответственность, суперсамомнение, гадкие слова, скупердяйство. Я ничего этого не заслужила. Мне не в чем было себя упрекнуть.
Я была отмщена! И ликовала! Этого никто не видел. Я никогда не афишировала наши отношения. Но это была моя победа! Моя реабилитация! Моя восстановленная репутация!
Наликовавшись про себя, стала думать: как бы помочь Дмитрию? Своими ослабевшими руками он хотел за кого-то уцепиться. Но за кого? Никто не протянул ему свою руку и не подставил плечо. Получается, у него осталась одна надежда на помощь – от меня.
Это был чисто христианский импульс. Этот мужчина теперь не был мне нужен. Ни в качестве мужа, ни в роли любовника (я не знала, способен ли он ещё на что-то в постели). В одной из песен популярной певицы Валерии есть такие слова (кто автор, не знаю): «И не друг, и не враг». Могу также сказать о Дим-Диме. Любовь к нему ушла. Думаю, что и у него - тоже. Хотя, что я знала о нём доподлинно?
Но мы долго прожили вместе, в какой-то степени сроднились. Этого нельзя было вычеркнуть из памяти. К тому же, поостыв пос¬ле развода, пришла к выводу, что муж многое мне дал, как лич¬ность, и как мужчина — секса было выше крыши. И какого! Многие ли женщины могут этим похвастаться? Не многие. Дмитрий в сек¬суальном плане — был подарен мне небесами. Я поняла значение этого дара после того, как побывала в статусе любовницы. Ин¬тересно, допускал ли Дим-Дим мысль, что у меня могут быть любовни¬ки? Кажется мне, что нет — не допускал.
... А потом он выписался из больницы и вернулся в свою квартиру. Жить он там не мог. Ему устроили обструкцию. Убивал время у знакомых, в архивах... Не только в его доме царили обскурантс¬кие отношения. Бурлил весь Советский Союз, назревали большие изменения. Надо было как-то вписываться в новую жизнь. А у него не было сил. Если бы у него был тыл, он бы смог...
Наблюдая за жизнью Дмитрия, я училась важному правилу: «Ду¬май, прежде чем что-то сделаешь!» Ещё когда мы были молоды и между нами не пробегала чёрная кошка, он шутил: «На Востоке говорят: послушай женщину и сделай наоборот», однако, со¬вето¬вался со мной в трудных ситуациях и прислушивался к моим советам.
Потом я себе говорила: «Если не хочешь прожить так безалаберно, как он, твой первый мужчина, делай всё наоборот».